Аннотация: Воспоминания Е.Малых о профсоюзной работе после революции, о бегстве от белых из Екатеринбурга, о двух арестах, о пребывании в Екатеринбургской тюрьме No2, о расправах над заключёнными при эвакуации в Сибирь, об освобождении из Иркутской тюрьмы
МОИ ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ.
Будучи беспартийной, деятельность своей общественной работы начала с 1917 года, с коего года состояла членом Союза торговых работников.
Работая в б/частной фирме Второва, мне многое пришлось поработать среди коллектива для выявления действительно враждебных Советской власти людей. В это же время я работала членом конфликтной комиссии по разбору дел конфликтного характера, вытекающих из эксплоатации частных лиц - разбор дел учеников, работающих у портных и т.п. вопросы. Комиссия работала в доме, теперь именуемом Октябрьской Революции.
Позднее в мае или июне в момент имеющей уже тревоги по вопросу надвигающихся революционных событий меня избрали на страховую конференцию. Помню, в этот момент из коллектива кто-либо боялся быть избранным на данную конференцию.
Третьим основным моментом, работы было по заданию Союза то, чтобы не потерять связь с союзом и иметь в любое время связь через председателя союза тов. Кудряшева.
Помню, когда у нас с ним были взяты на учет все особо подозрительные лица, которые стремились организовать коллектив контрреволюционно, результатом чего на одном из общих собраний коллектива, совпавшего с днем смерти убитого товарища Малышева, настроение небольшой группы сильно начало нарастать, и со стороны некоторых работников проявлялись явно контрреволюционные [46] выступления.
Таким яростным оказался Василий Коровин, который ещё утром вёл закулисные разговоры по адресу тов. Малышева, говоря, что собаке, дескать, собачья смерть. И вот когда это я узнала, тотчас же сообщила в союз тов. Кудряшеву. А вечером, когда было собрание коллектива, на котором Коровин вновь подтвердил сказанные им слова по адресу тов. Малышева, что, дескать, собаке собачья смерть, тогда я немедленно, воспользовавшись изолированным от публики телефоном, находившимся в отдельной небольшой комнате-раздевальной, сообщила тов. Кудряшеву, который немедленно пришол на собрание, а по окончании собрания Коровин был арестован домашним арестом и больше не допускался к работе.
По имеющимся в то время сведениям, Коровин дома не находился, а скрывался у одного из старых служак и приспешников Второвых, живущего в Верх-Исетском заводе до момента прихода белых.
С приходом белых Коровин был немедленно восстановлен на работе, а меня постановлением коллектива немедленно от работы отстранили, как сочувствующую советской власти и скрывающуюся в то время от белых.
Свора приспешников продолжала своё дело. Дополнительно к тому, что я жена комиссара банка, чем являлся мой муж, который эвакуировался срочно с ценностями банка, которому не до меня было в момент эвакуации красных, тем более, что на нашем иждивении была старуха мать и двое малолетних детей. И я действительно день эвакуации - почти последний день, когда должны были эвакуироваться [46об] большинство из города, действительно вынуждена была эвакуироваться куда угодно, чтобы прожить где-нибудь в момент самой оголтелой горячки белых, как только они зашли в б/Екатеринбург.
Эвакуировалась я в деревню Курган в 35 километрах от Свердловска, надеясь там сохранится в самый горячий момент. Связь с деревней я имела через сродного брата Кузнецова, об отношениях с которым никто не знал. Но так как у брата была лошадь, то, учитывая страдное время, в которое ни кто из города в деревню, а также из деревни в город ни кто не соглашался, да и было бы опасно ехать с кем нибудь, т.к. в такое горячее время мог ехать только действительно скрывающийся. Квартира в деревне братом для отвода глаз от окружающих была взята совершенно отдельно, в которой я и жила, имея связь с братом только в вечернее, тёмное время, а днём с ребятами находилась в деревенском лесу невдалеке от деревни. Обычно с своими малыми ребятами брала деревенских, которые, слыша от своих родителей, что делается в городе и вообще слухи, узнавала только через них и брата.
События начинали надвигаться в деревни. На моих глазах расстреляли уже избитого и изкалеченного крестьянина, брат которого бежал с красными. Всё это происходило на моих глазах, и мне нужно было, что-то предпринимать, ибо ни от меня, ни от семейства могло ничего не остаться, если бы кто-либо узнал, что я жена комиссара, явно скрывающаяся от белых.
Прежде чем ехать в город, о событиях которого до деревни доносились довольно разнообразные слухи, вплоть до того, что в городе ходят по головам убитых, моё решение было одно - ехать в начале [47] одной город, и только после того, чтобы убедиться, можно ли вести семью в город. Я решилась поехать одна. Поехать в город, могла лишь с братом, так как это была поездка чисто разведочного характера. Ночью мы выехали. Утром мы были в городе, остановившиеь на улице быв. Офицерская No 10, где квартировал второй двоюродный брат. Остановиться нужно было только там, т.к. ехать в квартиру, находящуюся за время нашего отсутствия на произвол под замком, за которой только иногда присматривала сестра мужа Хомякова, жена рабочего ВИЗа, красногвардейца, но так как и она должна была подвергаться всяким репрессиям, то делать приходилось очень осторожно. Действительно Хомякова подвергнулась за это время трём арестам и безконечным обыскам, несмотря на то, что имела мальчика-ребёнка пяти лет и была в положении последних дней.
Предположения оказались действительно такими. Как только могла я зайти во двор с Хомяковой, как меня, а со мной и её, нас арестовали и повели в Верх-Исетскую сыскную белогвардейскую комиссию - штаб. С большим трудом пришлось отстоять Хомякову, чтобы её отпустили. Я же была посажена, помню сейчас, 18-я в небольшой комнатушке каземата. Конвой, который меня арестовал, сменился в 12 часов дня, нужно сказать, немало поиздевался надо мною, называя меня сыщиком, комиссаршей и т.п.
Воспользовавшись случаем смены конвоя, у меня был единственный выход, чтобы просить вновь сменившегося конвоя о моём допросе кем то из начальников штаба, ибо меня в штабе очень ждали, разыскивая с самого момента прихода белых, т.к. предполагали, что я должна находится вблизи города, о чём через живущих квартирантов в низу под нашей квартирой и самими хозяевами. Сын хозяина меня и арестовал, [47об] приведя тотчас же конвоира из штаба. Нужно сказать, что это мне удалось. Меня после двух допросили, обвиняя том, что я скрывалась от белых как жена комиссара, принимавшая активное участие в коллективе. Взяв с меня записку о том, что я должна немедленно не позднее 9-ти часов утра выехать обратно из деревни, о чём я еле их уговорила, ибо иначе за мной следом должны быть посланы сыщики-конвоиры в деревню. Но в этом случае я опередила, брат, оставшийся с лощадью на б/Офицерской улице меня ожидал к условленному часу - 3-м часам дня, о чём мы с ним условились. Так я знала, что ареста мне не миновать, но и выхода не было, т.к. если бы в деревне остаться до выяснения дела о том, что я действительно скрывающаяся, да ещё жена комиссара, от меня бы и моего семейства ничего не осталось.
Добившись допроса и дав записку о выезде моём к 9-ти часам утра следующего дня, это было в 2½ часа дня, я немедля бегом без стыда и совести бросилась к обусловленному с братом времени, который, растерявшись, не зная, что должна быть арестована, не знал, что же он должен будет сказать моему семейству и что с ними делать, с которым могли бы и его забрать и подвергнуть репрессиям.
В три часа мы с ним немедленно выехали в деревню, но по дороге не раз подвергались допросам. Всех интересовало, что за необходимость кому-то ехать из города в деревню и обратно в момент, когда обыватель боялся высунуть своего носа. Мы проехали свободно, ибо у меня на руках был документ, что я якобы нахожусь в очередном отпуску, что было мною нарочно сделано, дабы иметь хотя бы формальный документ на случай репрессий. [48]
Ночью пол одинадцатого мы были деревне. Семья моя была уже готова к отъезду в город, т.к. такое было условие, чтобы бабушка меня ждала, подготовив всё барахло к отъезду. Ею всё было сделано. Но лошадь брата была загнана и делать обратный путь, конечно, не могла. Нужно было искать другой выход. К моему несчастью из деревни в город вообще никто не хотел ехать, да и главное, что был самый разгар страдной работы.
Но этот день старик хозяин, у которого я снимала избушку, был именинник, а в этот день он принципиально на поле работать не выезжал, а подработать не возражал. Уговорив его поехать в город, свезти меня, выставляя причины, что, вернувшись из города, я должна немедленно выехать обратно в город, что якобы у меня дома несчастье - родила сноха, имея в виду опять-же Хомякову. И так мне удалось уговорить старика.
В час ночи я выехала уже из деревни. С конвоирами, разыскивающими меня вслед за мной, мы разъехались. В 10 часов утра я была уже в городе. Как только вошла во двор, неуспела проводить восчика, как вваливается в мою квартиру староста и вручает мне в руки повестку об очищении мной квартиры в течении трёх дней как скрывающейся от белых.
Положение моё как безработной, оставшейся с троими членами семьи без квартиры, было нелёгкое. Квартиру я искала с 6-ти часов утра до 12 часов ночи, еле помню, могла зайти в квартиру, совершенно обессилившаяся. Домой хоть не ходи, все ждали моих результатов, т.к. жить в квартире было невозможно, постоянные обыски, слежка за моими пятами. В конце концов я была предупреждена, что если хочется остаться живой, то лучше убраться из быв.кв. б/Матрёнинская ул. ВИЗа, где я проживала в 1918 г. Срок, предназначенный в 3 дня, [48об] я не выдержала, приходилось идти в Штаб за отсрочкой, где каждый раз начинались всевозможные пытки. И только через 6 дней мне удалось найти трёхметровую комнату у одной гражданки по Сухаревской, 10, муж которой тоже эвакуировался с красными. В этой квартире начались репрессии на нас двоих, но это был единственный выход, т.к. другого выхода не было: на квартиру никто не пускал, как только узнавали, что нет мужа. И каждый боялся пускать. Позднее мне пришлось переменить квартиру по этой же улице No46, но к сожалению оттуда хотели выселить, но удержалась кое как до ареста.
26/Х 1918 года я была вновь арестована и посажена в тюрьму No2 б/гор. Екатеринбурга. О том, что перед эвакуацией красных, как я, так и муж поздно возвращались домой, о том, что муж уходил с винтовкой, о том, что я заранее куда то увезла свой единственный ящик с вещами, т.к. квартира была оставлена под замком, за весь период работы моей в союзе и мужа в течении двух-трёх месяцев, оказывается, была слежка. Муж в то время был в охране семья б/Романовых, по несколько дней не возвращался совершенно.
Заключению я была подвергнута 26/Х, тотчас попав в начале в Штаб. дом (теперь Октябрьской Революции), откуда ночью препровождена в тюрьму No2. Тюрьме я, наконец, была рада, т.к. когда я была приведена предварительно в Штаб, то около меня появились конвоира, издевающиеся и выражающиеся всякими нецензурными словами, дожидаясь ночного время.
В тюрьму я прибыла в 10½ ночи. Помню, посадили меня в большую общую камеру, в которой я была 48-я. Кого, кого я только там не встретила, начиная с матерей с грудными детьми до 80-ти летних старух, которые просиживали в тюрьме, сами не знают за что, доходя до таких курьезов, [49] обвинения которым ставились, якобы одна старушка виновата в том, что через её огород проехали красные, а она им способствовала разгораживать огород для проезда. Сидела женщина (фамилию забыла) за то, что она была экономкой в одной из комунн района Режа и т.п.
Позднее я была в камере человек в 8, где и просидела до 13 июля 1919 года, до эвакуации последней партии тюрем No1 и 2. Это было в 3 часа ночи, день в который нас вывели в этап по направлению в Сибирь. В Ишиме наша партия возросла до одной тысячи двухсот. Но партия всё время убывала с первого дня выхода. Гнали нас по 30-40 вёрст в день, несчитаясь с тем, что, выйдя из тюрьмы, мы были совершенно изнурённые и мёрли, как мухи, от жары, безсилия. Я помню, я вышла без обуви, т.к. в тюрьме можно было сидеть и без обуви, дома, я знала, кроме тех худых туфлей, в которых я арестована, ничего не было. Сообщить домашним об эвакуации нам не представлялось возможным, мать заболела, дети малы, и я ушла, не уведомив об этом.
С первого же дня этапа началось твориться беззаконие, ещё более усилившееся, чем в тюрьме, главным образом со стороны быв.начальника тюрьмы Гришки Котова, который ехал на лошади, со всем своим семейством, отцом, б/его заместителем по тюрьме, и остальной сворой. Ехал он за нами до Омска, издеваясь, как только мог. Расстреливал всех, кого хотел. В тюрьме он вопреки всяким тюремным законам открывал камеру в ночное время и вызывал для разных целей женшин. Это же он творил и в начале этапа, этих людей он или уничтожал, или выпускал.
Во время этапа, он, Гришка Котов, бывший житель Режевского завода, напившись пьяный, гнал партию безпощадно день и ночь. Помню, одна ночь была совершенна безумной, в [49об] которую Гришка в последний раз хотел потешиться над нами. Было это как раз в пределах границы Уральской области. Он всю ночь гнал под кнутом партию, разделив партию на половину, размахивая по ту и по другую сторону, командуя партией при свете луны в пьяном виде: "Впереди жизнь, позади смерть". Приказывал арестованным сбрасывать котомки, видя, что люди валятся и без котомок, конвоирам приказывал подбирать. И так в эту ночь мы не досчитались многих товарищей. В самый разгар его командования Гришке показалось, или действительно кто-то хотел бежать. Гришка Котов скомандовал партии: "Пли". Все, я помню, пали кто куда, я была [третья], лёжа в канаве, и только очнулась тогда, когда было скомандовано: "Партия, вставай". Когда опомнилась, то увидела, что дуло ружья было направлено на меня первую, лежавшую наверху [третьей] в канаве. Так прошла бурная ночь тешившегося Гришки Котова. Собственной рукой Гришка расстрелял везшую на лошади (как больную, которую он, очевидно, взял её из тюрьмы для своей потехи) сторожиху коммуны (фамилию не помню).
В пределах Урала Гришка постарался расправиться со всеми мадьярами. Он избивал их, как только можно. Был случай, когда один [горюющий] мадьяр был уведён на стоянке в деревню для увеселения, где был напоен пьяным и якобы под предлогом того, что хотел бежать, так был избит, что и глаза были покрыты кровью. И так этот мадьяр немедленно скончался.
Партия, дойдя до границ Урала, помню, как сейчас, где стояли два каменных столба (кажется, за Тюменью), Гришка организовал свору белогвардейцев, выставил партию в шеренгу и начал выводить товарищей, надсмеиваясь над ними, что он их повезёт особо на [50] поезде. В число этих, помню, вывели товарищей по тюрьме и камере Нюру Кононову (по кличке Сабину), Дусю Семенову и других всего человек 18. Не успели остальных отвести, как были слышны выстрелы, и через несколько часов конвоиры вернулись партию арестованных. В доказательство того, что товарищи были убитыми, свидетельствовало то, что в таких случаях на конвоирах можно было видеть вещи с арестованных.
Дальнейший порядок ведения партии был ни сколько лучше, так как люди, вышедшие из тюрьмы, просидевшие порядочное время, нуждались в питании, которого не было. А если деревни, откликающиеся к пригону арестованных, и приносили хлеба, то из особо расположенных деревень моментально старались без отдыха прогонять дальше.
Останавливали партию на площадях у воды на берегу или, в лучшем случае, когда уже было холодно в сентябре-октябре, гнали в кирпичные сараи, несчитаясь с грязью и холодом. Были случаи, что арестованные вставали после ночи, примёрзшие к земле, т.к. в лучшем случае можно было подослать солому, но которая также под ливнем и дождём не спасала от холода. Скопляться в кучу для того, чтобы развести костер, не разрешалось, и так после таких случаев арестованные начинали мереть, как мухи. Каждый день утром после ночи можно было видеть от 10 до 18 человек мёртвых душ, лежавших в разных позах.
И так шли до Омска, и только после Омска, когда уже из числа одной тысячи двухсот человек арестованных от партии оставалась сотня с небольшим, нас поместили в холодные телячьи вагоны, где ещё в несколько дней, доезжая до Иркутска, каждое утро [50об] выгружали из вагонов от 25 до 40 человек мёртвых душ. Лучших результатов ждать было нечего, так как у каждого была цинга, чесотка, все болели тифом.
В конце октября мы были доставлены в количестве 75 человек (из 1200), мужчины были отправлены в Александровскую централку, а женщины направились в Иркутскую тюрьму.
В Иркутской тюрьме пробыли до 30/XII-1919 года, откуда были выпущены в час ночи, восстанием рабочих. Ночь была очень холодная, сил не было, идти не могли большинство из бывших арестованных. Предупреждены были до выхода за несколько дней, сидели и ждали все ночи, когда откроют дверь камеры, в тоже время боясь провокации.
Шли очень тихо, на военном положении, под свет прожекторов проходящего по ту сторону Ангары боя, с запасными лошадьми по санитарному положению. Я помню, когда пошла из тюрьмы, то была в состоянии только спуститься с тюремной лестницы и то лишь с помощью товарищей, сейчас находящихся сдесь в Свердловске - тов. Ермаковой (б/жены Петра Захаровича Ермакова, участника в расстреле б/Романовых). Такое состояние вызвано было тем, что в течение двух слишком месяцев нахождения в заключении Иркутской тюрьмы у меня было сильное осложнение после этапа только что прошедшей болезни тифа. После чего вызванное истощением и болезнью тифом осложнение получилось - бронхит. Отсутствие принятия пищи в течение 2-х месяцев, оставив на мне одни кости и жёлтую присохшую кожу, плюс к этому часотку и другие болезни от перегона и истощения.
Так закончилась тюремная жизнь. По выходе из тюрьмы, я помню, мы моментально начали поправлять своё здоровье, т.к. поставлены были на [51] красноармейские хлебы, работали по пошивке патронташей и др. работы пошив.
Через некоторое время мы получили документы как амнистированные. Женщины организовались отдельно группой оставшихся 50 человек б/арестованных и направились на Урал. Доехав до Нижне-Удинска мы попали под обстрел, где были задержаны до одной недели, т.к. попали в момент, когда чехи отступали, а красные наступали. Из вагона, в котором мы стояли и жили на вокзале, мы оставили на произвол и мы вынуждены были во время боя бежать скрываться.
Помню, нас никто из жителей станции не хотел пускать, а поэтому, найдя единственный выход, мы сломали замок вокзальной бани и скрылись в ней до окончания боя и взятия вокзала красными. Б/арестованных нас женщин 50 человек и не меньшее количество мужчин, сидевших на вокзале до нашего прибытия, т.к. пропуска на Урал не было. И наконец после проверительно 3-3½ часов вокзал был взят. Выехала конница красных, которые выпустили нас из бани, и мы начали помогать в погашении пожара, вспыхнувшего в следствии поджога чехами вагонов с продовольственными и другими запасами до оружейных. Паника начались страшная. Чехи еле успели убрать носы, спасаясь тем, что жгли все мосты после своего отъезда.
И только после месяца мы могли двинуться дальше, два раза подвергаясь за этот период боям. И только в Марте месяце большинство из оставшихся товарищей смогли кто как прибыть на Урал, незная совершенно, что делается на Урале, и жив ли кто из оставшихся товарищей и домашних.
Мне удалось вернуться [14/III-20], встретив мать мужа с моими детьми. Муж был в 5-й армии, который приехал позднее.