Аннотация: Воспоминания и дневник бывшего заведующего театральным отделом Екатеринбургского Наробраза Ан. Герасимова о годе, проведённом в тюрьмах взятого белыми Екатеринбурга
Год в Колчаковском застенке
(Дневники заключённого)
С большим трудом, пользуясь богатым опытом прежнего скитания по царским тюрьмам, удалось мне сохранить дневник, который я писал урывками в Колчаковском застенке - иначе в Екатеринбургской центральной тюрьме N1. (При Колчаке этих "номеров" развелось множество).
При частых, порой внезапных обысках приходилось прибегать ко всякого рода ухищрениям, чтобы спасти дневник: обёртывать листки его вокруг тела и забинтовывать их, прятать в сапоги, в печку под пеплом и т.д. И дневник удалось сохранить до прилёта на Урал Красных Орлов, мощными взмахами своих крыльев разбивших тяжкие цепи, в которых без малого год томило нас славное Колчаковское правительство.
Горячее спасибо т.т. бойцам Красной армии - они воистину воскресили из мёртвых нас, немногих уцелевших от сыпного тифа, свирепствовавшего в переполненных Екатер-х тюрьмах, от избиения, карцеров, разстрелов...
Надо отдать справедливость об"единённому Чехословацко-Колчаковскому правительству: оно без предварительного опыта сумело сделать из тюрьмы N1 такую гнусную клоаку и так отравить существование своих "пленных", что перещеголяло царских палачей-тюремщиков.
Автору "дневника" пришлось погостить, иной раз подолгу, во многих Николаевских тюрьмах - Колчаковский застенок оказался гнусней их всех.
Теперь в 5-ю годовщину Великого Красного Октября, принесшаго с собой неминуемую гибель всякой Колчаковщине, хотя бы временно и овладевшей позициями, считаю своевременным пустить в печать чудом уцелевший дневник и некоторые документы, достаточно ярко рисующие палачество и издевательство [1] над заключёнными Колчаковцев и хамское прислужничество им чиновничьей и буржуазной сволочи.
Но сначала отвечу на один вопрос, вполне, думаю, естественный со стороны читателей: как это я попал в Колчаковский застенок, раз о приближении белых к Екатеринбургу было давно известно.
Буду краток: получив от Нар"образа, где я заведывал театральным отделом, месячный отпуск, я поселился на даче в Шарташе (в 5-ти верстах от города), в Екатеринбурге бывал редко, и никто из товарищей по работе не предупредил меня об угрожающей близкой опасности. На ряду с этим, в половине июля появилось объявление, что эвакуация, которую я наблюдал всё время, прекращается, и гражданам опасаться нечего.
Я поверил этому извещению и успокоился... (Как об"ясняли мне после, об"явление это имело целью предотвратить панику и повальное бегство жителей, что затруднило бы правильную эвакуацию)
В итоге получилось следующее: отправившись по делам с дачи в город 23 июля, я узнал, что белые вот-вот войдут в Екатеринбург, что все, кто рисковал быть захваченным белыми, уехали и поездов больше нет.
Помню, последним [до вечера], рискуя собой, оставался в Екат-ге председатель Совета С.А. Чуцкаев. Только его одного нашёл я в здании Совета (Новый Коммерческий Клуб), делающего какие-то распоряжения. Т. Чуцкаев изумился, как это я остался с семьёй в Ек-ге, но помочь мне уже не мог. Сам он уехал из Екатеринбурга на последнем паровозе за несколько минут до вторжения в город белых.
Их ожидали, между прочим, со стороны Шарташа, оставаться на даче мне казалось рискованным, а потому, забрав самое необходимое и заперев дачу, и передав ключ сторожу-милиционеру (оказавшемуся провокатором), я перебрался в город. Сначала скрывался, затем, поверив сообщениям о "неприкосновенности личности" вышел на волю.
Оживлённый, но грустный - для меня - вид представлял Екатеринбург. [2]
В итоге получилось то, что на третий день по приходе белых был я (по доносу) арестован патрулём чехо-словаков.
На рукаве перевязь с Красным Крестом. Он впереди отряда, видимо, руководит розысками.
Вбегают в павильон - жди ареста. И вдруг к моему изумлению д-р С-в, оглядев меня, бросает:
- Это наш. В "Уральской Жизни" работал. Вы свободны.
Отряд спешит дальше. Я остаюсь на свободе. Но ненадолго - через 2 дня, выйдя на свободу, я был арестован в магазине Агафурова по доносу его бухгалтера, моего квартирного домохозяина, некоего Емельянова, позвавшего с улицы патруль чехо-словаков.
Насколько нежданные союзники белых, почти не владеющие русским языком, были "не в курсе дела", видно из того, что они, арестовав меня и усадив на извозчика, не знали, куда везти.
И мне самому пришлось помогать им отыскать "Штаб белой армии", занявший, как оказалось, нижний этаж Советского Дома (бывш. Коммерческое Собрание).
Кинотеатр "Совкино" и клуб Октябрьской революции - бывшее Коммерческое собрание
(ныне встроены в здание театра Музкомедии)
В импровизированном "штабе" ликование и оживление. Как везде бывает в взбаломученном море, весь мусор всплыл наверх. И каждое ничтожество желает показать себя. Тут и спекулянты, и любители-доносчики, и воспрянувшие духом царские офицеры с погонами и орденами.
Один из них, увидев меня под конвоем, завопил:
- Я знаю!... Стерегите его - это второй Голощёкин!
То и дело вводят новых арестованных. Слышу [жалобы] одного из них, юноши, на вид красноармейца:
- Что это, - протестует он, - не дают даже уведомить семью об аресте.
- А большевики разве давали? - доносится ответ. - Бросали в тюрьму безо всяких.
- Но ведь я не большевик, а...
- Левый эсер что-ли? Одна сволочь!... [3]
После каких-то записей и опросов ведут на верх, на хоры клуба, и здесь встречаю знакомых, как и я не успевших покинуть Екатеринбург или не ожидавших ареста.
Между ними народный судья Штейнгель, проявивший себя в тюрьме образцовым товарищем, мотивы ареста и заключения которого очень характерны.
Когда-то т. Штейнгелю пришлось разбирать дело некоего Абельса, одного из наблюдателей обсерватории, обвинявшегося в том, что он не держит на привязи свою громадную собаку, искусавшую нескольких граждан. Дело кончилось тем, что г. Абельс был приговорён к штрафу, а собаку предписано было держать на привязи. Почтенный астроном не забыл этого и при появлении белых донёс на Штейнгель, как на ярого большевика.
Долго томили т. Штейнгель в тюрьме N1 за Абелевскую собаку, и хотя "дела" без улик создать не могли, но в конце концов разстреляли при так называемой "эвакуации".
Аресты шли, видимо, непрерывно, и к концу дня на хорах стало необычайно тесно, душно, и стоял неумолкаемый гул от разговоров. Конечно, никаких коек поставлено не было, и на ночь пришлось располагаться на грязном полу и немногим "счастливцам" на оказавшихся здесь канцелярских столах. Чтоб было мягче спать, некоторые постелили на столы извлечённые из шкафа старые советские дела, заменявшие тюфяк.
- Я не только стою - я сплю на Советской платформе, - сострил кто-то.
Такое впечатление, помнится, оставил один штрих в общей картине: на ночь сторожить нас поставили двух юнцов-гимназистов, вооружённых винтовками, с которыми они не умели даже как следует обращаться. [4] В одном из них я узнал хорошо мне знакомого мальчугана (Мамина, дальняго родственника), ещё не так давно отплясывавшего под мою игру на пианино. Увлечённым в мутный поток подросткам, видимо, было как-то неловко в роли тюремщиков.
Ранним утром - около 5 часов - подняли нас на ноги и приказали готовиться идти. Куда - оставалось до конца секретом - не говорили...
После многократных записей, перекличек и проверок разбили на 2 партии. Первую увели в тюрьму, вторую - 24 человека, в которой оказался пишущий эти строки, - в Земский арестный дом. Построили в шеренги, скомандовали и повели.
В арестном доме.
Предверие "настоящей тюрьмы" - арестный дом - оказалось достаточно отвратительным. Помещающийся в глубине Сенной площади двухэтажный дом этот на вид благообразен, но внутри - мерзость и запустение.
Нас поместили в камерах нижняго этажа, и здесь также к приёму арестованных, в частности для ночлега, ничего не было приготовлено: большой стол и 2 длинных скамейки - вот вся меблировка. Спать предоставляется на полу. Администрация "дома" олицетворялась почтенных лет смотрителем, который избегал всяких общений с заключёнными. Питание состояло из 0,5 фунта хлеба и кипятка утром и вечером. И тем, у кого не было с собой денег (покупать с"естное разрешали), приходилось голодать.
Состав партии, как и во всех тогдашних местах заключения, поражал своей пестротой - да и не [мудрено]: хватали и бросали в тюрьмы кого попало и по чьим угодно доносам и "советам", по личным счетам и т.д. Здесь в арестном доме я увидел и уголовных типов, заряжавших воздух сквернословием, и спекулянтов, и мирнаго обывателя, арестованного по оговору соседа, и проч. [5]
Потянулись томительные дни в душной, тесной, всё более и более загрязняющейся камере, без прогулок, без свиданий, в полном неведении, что творится за стеной. Узников всё прибавлялось. Приезжал как-то "уполномоченный следственной комиссии", но на все вопросы о поводах к аресту и дальнейшей судьбе арестованных отвечал молчанием.
Всё это, а главное голодное питание и неизвестность будущаго, вызвали скоро вспышку протеста и предложение подать коллективное заявление, и об"явить голодовку, но проект поддержан не был.
Стерегли нас часовые - добровольцы-белогвардейцы, против которых у заключённых росла ненависть.
Иллюстрация: разговор через окно одного из "арестантов" с часовым:
- Ты, сукин сын, продался белым! За сколько?
Часовой взволнован, багровеет и ограничивается лишь окриком:
- Молчать!...
Больше от этого ничего ответить не может.
Из "достопримечательностей" арестного дома показывают камеры, где сидели деятели недавнего минувшего - председатель временного правит-ва кн. Львов и Голицын. С их автографами оказался в ар.доме ворох книг под [именем] библиотеки. Но что это за книги были? "Церковный Вестник", "Родина", приложения к "Родине" и т.д. Но от безмерной скуки возьмёшься и за такие книги.
Голодание и все "удобства" арестного дома с ночёвкой на грязном холодном асфальтовом полу вызвали у меня вспышку болезни. Сделал заявление о необходимости перевода меня в Тюремную больницу и на другой день утром вкупе с несколькими ещё арестованными шествовал под конвоем добровольцев по улицам Екатеринбурга в "Центральную" тюрьму - теперь Исправдом. [6]
По дороге в тюрьму.
Через весь город пришлось проследовать нашей небольшой группе. Одна за другой мелькали знакомые улицы. Обыватели останавливаются и разсматривают нас. У большинства на лицах простое любопытство, у некоторых, что понарядней одеты, нескрываемое торжество.
Вот и бывш. Покровский проспект, ведущий к тюрьме. Квартира одного из арестованных, она случилась на том же проспекте, и, поравнявшись с ней, он обратился к конвоиру с просьбой:
- Разрешите зайти под вашим присмотром на минуту проститься с семьёй.
Новичёк-конвоир заколебался. Видимо, готов был согласиться, но пошёл "посоветоваться" со "старшим". Последовала громогласная резолюция-окрик:
- Ни под каким видом! Да зачем? Жиды (?) тебя видели и разскажут про своего!
Вот наконец и железные ворота, а там и тюремная контора. Опять [опросы], запись, затем распределение по палатам тюремной больницы.
В тюремной больнице.
Громадным плюсом после арестного дома было то, что здесь каждому предоставлялась койка и столик. Но скажу в скобках: этим преимущества больницы в Колчаковском застенке и исчерпывались. Всё остальное, начиная с [горячего] питания и кончая обращением с заключёнными тюремных чинов, было безобразным.
Население палаты, в которую попал я, было на первое время немногочисленно и составляло всего из 3-х лиц.
И сразу проявилась пестрота состава "жильцов": фельдшер, обвинявшийся в хищении лекарств на 30 тыс.рублей; [7] агент уголовного розыска и давнишний обитатель тюрьмы - юный любитель чужой собственности.
День за днём палата наполнялась новыми пленными - больными, но в большинстве это были случайно или по личным доносам захваченные люди, не редко уголовный элемент (например, проворовавшийся начальник станции П., сам с циничной откровенностью рассказывавший о своих подвигах), и лишь единицами попадали советские работники и люди с определённой политической физиономией.
В первые же дни выяснилась неприглядная обстановка больничного существования.
Начать с того, что лечения никакого в сущности не было. Врача в течение месяца совершено не было. Тюремный врач, известный Ек-гу Упоров перед приходом белых сам посидел в этой же тюрьме и освобождённый ими заявил, что как врач в тюрьму больше не придёт.
Другого врача г.г. победители не позаботились подыскать, и в итоге с месяц тюремная больница, куда привозили серьёзно-больных, жестоко-изувеченных и тяжело-раненых белогвардейцами, оставалась без доктора.
Заменял врача и вершил все дела в больнице [безграмотный] господин - казённый фельдшер "Кузьмич", злостный спекулянт, вор и заведомый контр-революционер, по милости которого многие угодили из тюрьмы N1 под разстрел.
Нельзя не упомянуть о способе лечения, практиковавшемся фельдшером: заходил он в палату в шапке, пальто и калошах с небольшим ящичком под мышкой. В этом ящичке и заключалась вся медицина - порошки двух сортов - "покрепче" и "послабее". Эти универсальные порошки и раздавались больным. Конечно, они в большинстве случаев отправлялись в парашку. [8]
Просьбы больных об улучшении пищи, о выдаче тяжело-больным молока, о "настоящих лекарствах" упирались в каменную стену равнодушия жирного и наглого негодяя. Вся его фигура говорила красноречиво - хоть все вы тут передохните.
С удовлетворением добавлю, что через год, вскоре после прихода красных, фельдшер-черносотенник был отдан под суд и разстрелян.
Питание в тюремной больнице было немногим лучше, чем в арестном доме. Больше давали хлеба и частью белый, но главное - обед, состоящий из одного горячего, был настолько скверным, что, несмотря на голодание, не раз приходилось отказываться от этого блюда - похлёбки. Она представляла собой мутную горячую грязную кипячёную воду (без признаков мяса), в которой сиротливо плавали крупинки какого-то серого пшена. Если попадались иногда кусочки мяса, то оно оказывалось тухлым. Раз обнаружены были даже сварившиеся черви, и вся палата отказалась от такого угощения.
Протесты, вызовы начальства, повара не вели ни к чему. Спасались от голодной смерти только передачами с"естного с воли, но только те, у кого за стенами тюрьмы остались близкие, родные. Но и с передачами Колчаковские тюремщики ухитрялись устраивать подлость. Некоторые надзиратели, приносив нам корзинки и узелки с продуктами, по дороге часть (лучшую притом) забирали себе, и до заключённых доходило порой лишь половина присланного. И "реквизировалось" самое лучшее - молоко, масло и т.д.
Сравнивали записку переданного с содержимым корзины, уличали, ругались, но и это втуне. [9]
Присмотревшись в первые дни к режиму тюремной больницы, я убедился в том, что "обслуживают" нас в большинстве надзиратели-волки, наследие царизма, и стараются чем можно отравить существование "политических". Попадались "доброжелательные" из молодых, готовые даже связать нас с волей (передать записку), но в виде исключения.
Первое время караул во дворе тюрьмы был "вверен" безусым гимназистам и реалистам, но ряд "происшествий" заставил администрацию снять подающих надежды буржуйских детей с ответственных постов.
Раз вечером мы услышали гром выстрела и затем отчаянный крик. Поднялся переполох, все бросились к решёткам окон.
- Что такое?
Выяснился траги-комический эпизод: юнец-часовой, не умеющий обращаться с винтовкой, ухитрился прострелить себе челюсть и завопил от страха и боли благим матом.
Многие смеялись над этим эпизодом.
Но второй, случившийся несколько дней спустя, вызвал уже не смех, а проклятия.
Желающий отличиться мальчишка-охранник, заметив, что один из заключённых разговаривает через окно с женской тюрьмой, без всякого предупреждения прицелился, выстрелил и убил на повал.
Общее возмущение и реплики:
- Что-ж, похвалят ещё за усердие. 25 рублей получит, как полагается.
- А к суду не привлекут? Без предупреждения стрелял.
- К суду? С какой стати. Знаешь, ворон ворону глаза не выклюет.
Конечно, так и было. "Дело" замяли, но учащихся-часовых увели - [10] вероятно, нашли, что они чересчур усердствуют.
Мертвенно однообразно шли дни в полной неизвестности, долго ли будут держать за решёткой.
Разнообразие вносили лишь прогулки (15 минут) в тюремном дворе, но они порой прекращались на неопределённое время.
В палате всё прибавлялось политических. Доставлялись они в отчаянном виде - изувеченные, ограбленные, прошедшие сквозь строй унижений.
Теперь даю место дневнику, который начал недели через три после ареста.
18-го августа.
Решил вести дневник. Хорошо, если удастся сохранить и пронести на волю. Но когда ещё эта "воля". До сих пор никаких сообщений. "Сиди и жди". Знакомая тюремная тоска...
Попробовал взять что-либо из тюремной библиотеки, но что это за окрошка! Тут древние черносотенцы - соч. Булгарина, "Гражданин" кн. Мещерского и... "П.Л. Лавров о Михайловском". Но приходится выбирать и из этой мешанины.
Привозят всё новых жильцов в больницу и в ужасном виде. Пока доведут до тюрьмы, выпорят нагайками, отнимут всё ценное и у самых ворот казаки белогвардейцы раздевают доставленных ими в тюрьму чуть не до гола.
Вчера на прогулке встретил тов. Семашко (сидит в корпусе) в одном белье, босого...
Ночью перевели из корпуса и поместили по соседству со мной студента М. И вот его "эпопея":
- Пока вели конные сюда, хлестали нагайками, отобрали часы и портсигар. [11] А у ворот раздели - сняли всё до сапог включительно.
Сегодня же доставили в наш корпус служащего Комиссариата беженцев т. Кранина (военный) с густо забинтованной головой. Сквозь бинты проступает кровь... Сразу койки для него К-на не в палате не нашлось, и он сел на полу, понурив побитую голову. Тяжело было смотреть.
За что схвачен? Только за то, что при большевиках заведывал пунктом беженцев на Покровском проспекте.
После, когда т. Кранин устроился на койке и несколько оправился, он разсказал о том, как нещадно бьют арестуемых при обысках, по дороге в тюрьму.
- Пожалуй, - закончил свой разсказ т. Кранин, - теперь в тюрьме сидеть безопасней, чем жить на воле.
В соседней палате помещён молодой человек - парикмахер Оленев, тоже с прошибленной в кровь головой. Арестован по доносу. Ударили прикладом "за возражение".
С приближением ночи настроение обитателей становится более нервным.
Доносится гул орудийных выстрелов. И сейчас же догадки, надежды:
- Красноармейцы наступают! Бой идёт...
Но на ряду с этим нервирующие "вести и слухи", и разговоры:
- Белые отдали, говорят, приказ - пленных не брать...
- Вчера ночью из корпуса вывели трёх - разстреляли...
И в заключение:
- А что же нас... вообще... будут разстреливать.
Гробовое молчание. Безпросветная тьма. Долги и тягостны тюремные ночи.
19 августа.
Появился ненадолго главный, как говорят, член Следственной Комиссии. И на вопрос - за что арестован и долго ли будут держать в тюрьме, [12] лаконичный ответ:
- Вас раз"ясняют.
Режим ухудшился благодаря тому, что при обыске, учинённом при "самом" начальнике тюрьмы, нашли недозволенные вещи, как карты и ещё что-то.
Надзиратель за "слабый надзор" угодил на 5 дней под арест.
Начальник тюрьмы - надутая, нафабренная высокомерная фигура.
Контрабандой получают листки газет, издаваемых "победителями"-кадетами. Тошнотворное впечатление. И противно читать немощные примирительные речи "бабушки" Брешко-Брешковской.
21 августа.
Идут дни и недели. Скоро месяц со дня ареста. И всё ещё "раз"ясняют".
По прежнему слухи и вести и трудно проверить правдивость их.
Говорят об уведённых из корпуса 3-х комиссаров, приговорённых к разстрелу. И тотчас же опровержение.
Кризис с книгами. Из "библиотеки" прочитано всё, что было возможно, а передача книг с воли вчера воспрещена. Почему? Чтоб тошнее жить было!