За мутными, давно не мытыми стёклами - мутно-белёсое небо с резво бегущими по нему, похожими на клочья сахарной ваты, редкими облаками и взволнованно качающиеся из стороны в сторону верхушки елей с бледно-зелёными, напряжённо тянущимися вверх, свечками молодых побегов. Под окном толкутся комары. Они как будто чуют укрывшуюся от их жадных жал за холодным стеклом тёплую человеческую плоть и упорно бьются в невидимую преграду, тщетно выискивая в ней любую, самую наималейшую щель. К счастью, щелей нет - окно наглухо законопачено ещё с осени.
Щёлкает выключатель. В заоконье, над беспокойными верхушками сосен, повисает в пространстве призрачное видение квадратной комнаты с высоким потолком, белыми спинками кроватей и, воинственно торчащими рядом с каждой из них, пустыми стойками капельниц - палата N 8, хирургия, третий этаж.
- Мальчики, уколы!.. - румяная и жизнерадостная медсестра Анжела, ловко неся в растопыренных пальцах левой руки сразу четыре заряженных шприца, стремительно проходит по узкому проходу между высокими больничными кроватями. - Уколы, мальчики! Заголяйтесь... - вслед за Анжелой по проходу летят запахи: волнующий запах молодого горячего женского тела, приторно-сладкий запах дешёвых духов и бодрящий лекарственный запах Большой Медицины.
"Мальчики" - семидесятитрёхлетний, совершенно седой, с лицом коричневым и морщинистым, как первый весенний гриб, "аксакал" Петрович, лежащий в дальнем углу, и мы, занимающие места возле окон: примерно сорокалетний, круглоголовый очкарик Витька Захаров и только что разменявший свой шестой десяток, ваш покорный слуга - дружно переворачиваемся на живот и заголяемся, предъявляя на обозрение свои достаточно одинаковые бледные зады с голубыми туманностями старых и коричневыми созвездиями свежих уколов.
- Ты это... смотри не перепутай, - опасливо косясь на шприцы, уже привычно бурчит Витька, придерживая заведённой за спину рукой задранный подол рубахи.
- Не волнуйтесь, больной, не впервой, - так же привычно отвечает медсестра и всаживает иглу в дряблую ягодицу Петровича.
Петрович кряхтит. Столбик прозрачной жидкости, повинуясь давлению поршня, уходит в глубины "аксакальего" организма, в целях излечения оного от застарелого тромбофлебита.
Второй на очереди я. Мне достаётся порция мутно-белой субстанции, призванной избавить меня от дежурящей в левом боку коварной почечной колики.
Беспокойному Витьке причитаются сразу два шприца - по количеству терзающих его недугов: тяжёлой, но уже отступающей алкогольной интоксикации и опасного желудочного кровотечения.
- Легче!.. Легче, зараза!.. - ёрзает на животе Витька.
Медсестра невозмутима. Покончив с грубияном-Витькой, она распрямляется и, победоносно развевая халатом, неся в отставленной руке опустевшие шприцы, гордо покидает наш оазис скорби.
Некоторое время мы, усваивая лечебные препараты, молча потираем проспиртованными ватками пострадавшие места, а затем разом начинаем говорить и двигаться:
- М-да... - комментирую я неласковые действия медсестры и аккуратно откладываю использованную ватку на тумбочку. - Тяжёлая рука у Анжелики...
- Едри её!.. - отзывается немногословный от природы Петрович и, подумав, оставляет ватку в трусах.
- Дура! - припечатывает грубый Захаров и, подсмыкнув штаны, раздражённо швыряет свою ватку на пол.
Он, вообще, всё делает резко и раздражённо: резко двигается, резко принимает решения, раздражённо, как будто во всех его болезнях виноваты врачи, разговаривает с медперсоналом.
Витька в нашей палате старожил - он здесь уже вторую неделю. В прошлый четверг он был приглашён на крестины племянника и, отнесясь к мероприятию чересчур серьёзно, был в ночь на пятницу доставлен на "скорой" в больницу, где двое суток мучительно избавлялся от "прелестей" абстинентного синдрома. ("Подыхал, бля..." - мрачно обозначает своё тогдашнее состояние грубый, но точный Витька). А уже воскресным вечером, едва отойдя от кровавой рвоты, Витька тихой сапой исчез из больницы и под утро был вновь доставлен "скорой" в то же отделение с теми же пугающими окружающих симптомами. На справедливые упрёки медперсонала Витька не отвечал - он стонал, скрипел зубами, пускал обильную слюну и, в конце концов, был вновь водружён на свою, не успевшую ещё забыть его длинного костлявого тела, койку возле окна... Промывания, уколы, капельницы... Понедельник и вторник Витька отходил. А в ночь на четверг всё повторилось сначала...
Сегодня суббота. Но, похоже, продолжать свою разгульную эпопею Витька не намерен. После ухода медсестры он поворачивается на правый бок и, недовольно бормоча что-то под нос, резко натягивает на себя одеяло.
Не отличающийся разговорчивостью Петрович хмуро смотрит в неровный, со следами давнего ремонта, потолок.
Я беру с подоконника книгу и, отыскав среди страниц рецепт-закладку, углубляюсь в чтение...
Через какое-то время моё внимание привлекает ритмичный металлический скрип. Я поднимаю голову - Витька, сидя в кровати, молча и сосредоточенно раскручивает стойку своей капельницы. Разобрав незамысловатый медицинский прибор на составляющие, Витька слезает с кровати, опускается на колени и тщательно прячет детали под соседнюю пустующую койку. Поднявшись с пола, он натыкается на мой недоумевающий взгляд.
- Облучают, суки! - нервно отвечает он на мой немой вопрос. - Невмоготу уже!
- Кто?! - обалдело спрашиваю я, шаря глазами по палате.
- Да вот!.. - Захаров раздражённо пинает тапочкой груду белых трубок, ещё недавно бывших стойкой капельницы; трубки жалобно звенят. - А ты что, не чувствуешь, что ли?!
Я недоумённо трясу головой.
- А, ну да, на тебя, наверно, не попадает. Ты же - в стороне... - и, видя моё уже паническое непонимание, кивает в угол: - Да вот же!..
Я лихорадочно вскидываюсь на кровати и таращусь в указанном направлении. Ничего примечательного я в углу не нахожу. Там стоит старый покосившийся стул, и торчит из кафельной стены треснувшая у основания раковина с покрытым неряшливым известковым налётом, мерно капающим, "гусиком" крана.
- Зеркало!.. - уже начиная злиться от моей непонятливости, поясняет Витька. - Зеркало - излучатель! Стойка - приёмник! Излучение от зеркала - хоп! - показывает он руками, - на стойку и - хоп! - на больного. Что тут непонятного?! - и Витька вновь зло пинает останки несчастной капельницы.
Я изумлённо смотрю на намертво вмурованное в кафельную стену, старое, с ободранной местами до черноты амальгамой, зеркало. В голове у меня каша.
- А-а... зачем? - не нахожу я более умного вопроса и, ища поддержки перевожу взгляд на Петровича, но далёкий от всяческой суеты "аксакал" невозмутимо продолжает изучать потолок.
- Зомбирование!.. - приблизившись и понизив голос до конфиденциального, сообщает мне Витька; его глаза за стёклами очков настороженно шарят по моему лицу. - Человек заболевает - раз... - начинает загибать он нервные пальцы. - Его ложут в больницу - два. И вроде как лечат - три... - Витька машет у меня перед лицом ладошкой с тремя загнутыми пальцами. - А на самом деле... - Витька загибает оставшиеся пальцы и ладонь превращается в дулю: - Во! Его зомбируют!
- Кто?! - тревожно спрашиваю я. - Врачи?!
Витька прячет дулю в карман халата.
- Ну, врачи, я думаю, не все в курсе... - задумчиво прищуривается он. - Главврач - тот наверняка. Может быть, заведующие отделениями... А вот рядовые врачи - те вряд ли. Не тот уровень.
- Подожди, - я всё никак не могу взять в толк, - а главврачу-то это зачем?
- Да главврач он тоже... того... - Витька досадливо машет свободной рукой. - Он - мелкая сошка. Исполнитель. Всё это сверху спускают...
- Из области, что ли?
- Область она тоже... того... - Витька морщится и машет в воздухе уже двумя руками. - Она тоже - промежуточное звено. Всё из Москвы идёт!
- От правительства? - глупо спрашиваю я.
Витькин взгляд полон сарказма.
- Правительство... Как же!.. Они все там тоже зомбированные. Все министры. Включая президента... Все они у них на побегушках.
Я окончательно запутываюсь.
- Они... У них... У кого?!
- У масонов, - просто открывает мне страшную тайну Витька. - И у этих... Как их?.. У олигархов, - вспоминает он трудное слово.
- Подожди, подожди... - картина зловещего заговора начинает проясняться в моей голове. - Ну, ладно, я понимаю, где-нибудь в Москве, в кремлёвской клинике, такие излучатели ещё можно понять. Но у нас-то! В райцентре! В глубинке!..
- Чудак-человек!.. - Витька смотрит на меня с детским удивлением. - Да ты знаешь, сколько народу проходит в год через больницу?! Да почти все! А это ведь всё - избиратели!.. Как его?.. Электорат!.. А теперь прикинь, когда её строили? Лет сорок, поди, назад? Ты посмотри на зеркало - оно ведь не менялось никогда! Как при строительстве вмуровали, так до сих пор и стоит! Ты думаешь - это просто так?!.. Ты понимаешь теперь, откуда вся эта дурь в головах?! Откуда этот бардак в стране?!..
- Так что, - изумлённо вопрошаю я, - в других палатах - то же самое?!
- А как же! А как же! - Витька - тигром в клетке - мечется между спинками кроватей. - Не веришь - пойди посмотри! Я сам специально ходил! Даже в женские палаты заглядывал! Даже в гинекологию! Везде одно и то же - зеркало в углу и возле каждой кровати антенна!.. Это же - больница! Тут же все бывают! И простые люди, и руководители! Здесь же - срез общества! И все - все!! - поголовно зомбируются!
Я свежим взглядом окидываю палату. Срез общества налицо: не то дремлющий с открытыми глазами, не то глубоко погружённый в свои мысли, Петрович - приехавший сюда из глухой деревни и, несомненно, представляющий собой кондовое, в десятом поколении, крестьянство; шагающий по палате в волнении Витька - рабочая косточка, мастер формовочного цеха фарфорового завода, без сомнения претендующий на роль гегемона; и глядящий на него во все глаза, я - носитель высшего технического образования, бесспорно относящийся к многострадальной прослойке интеллигенции.
Витька останавливается и испытующе, в упор, смотрит на меня своими круглыми глазами. Надо что-то говорить.
- Э-э... Слушай... - пытаюсь привлечь я на помощь своё "высшее техническое". - Так там - что, к зеркалу с обратной стороны провода подходят?
Витькин взгляд делается скучающе-снисходительным. Так смотрят на слабоумных.
- Какие провода?! Ка-ки-е?! Это ведь - как в телевизоре! Как... плазма! - Витька пытается показать мне на пальцах, но, отчаявшись, машет рукой. - Да ты посмотри на рисунок! - он подбегает к зеркалу и тычет в него. - Это ведь!.. Смотри! Он же всё время меняется! Вчера вечером здесь лицо женское было, а сейчас - глянь! - деревья и машина!..
Я опасливо кошусь на зеркало. Тёмные пятна облезшей амальгамы "украшают" всю поверхность "плазмы". При желании там можно разглядеть что угодно.
- Тебе ещё хорошо! - горячится Витька, его очёчки лихорадочно поблескивают. - Ты - в углу! До тебя только рикошетом долетает! А я - во! - он машет руками от зеркала по направлению к своей кровати. - Напрямую!.. Я-то думаю - чего у меня всё время голова болит?! Теперь я всё понимаю! Всё!..
- Может, она у тебя от водки болит? - опрометчиво ляпаю я и поспешно добавляю: - Или от лекарств?
Витька останавливается в проходе и несколько секунд изумлённо рассматривает меня. Под его колким взглядом я ёжусь. Окончательно убедившись, наконец, в моём слабоумии, а стало быть, и в безвредности, Витька перестаёт обращать на меня внимание и начинает суетиться, хлопая себя ладонями по пустым карманам.
- Курить хочу!.. Петрович, у тебя есть курить?!..
Петрович, не разлепляя губ, молча перекатывает голову по подушке: справа-налево и обратно.
- А-а!.. - Витька раздражённо машет рукой и выкатывается из палаты.
Мы с Петровичем молча смотрим друг на друга. Не говоря ни слова, селянин в двадцатом поколении медленно поднимает руку и крутит пальцем у виска. Мне немного легчает - крестьянство на моей стороне.
Я возвращаюсь к своей книге.
Некоторое время в палате стоит тишина.
- Захаров... Захаров!.. Захаров!!.. - сначала тихо, а затем всё громче, всё истеричнее доносятся из коридора взволнованные голоса.
Дверь распахивается. На пороге стоит встрёпанная, с красными пятнами на щеках, Анжела.
- Ушёл! Захаров-то ваш опять ушёл! - лицо её пылает праведным гневом. - Вот ведь сволочь! Как был в халате и в тапочках, так и ушёл!.. Я покурить! Я на минутку! - кривляясь, передразнивает она и, добавив непечатное слово, сердито захлопывает дверь.
Мы с Петровичем вновь обмениваемся многозначительными взглядами.
- К утру опять "скорая" привезёт, - мрачно предрекаю я.
Петрович не возражает.
Взволнованные голоса постепенно стихают и на этаже вновь воцаряется умиротворяющая вечерняя идиллия.
Входит Анжела. Она уже успокоилась. Вежливо пожелав нам спокойной ночи, она выключает свет и тихо притворяет за собой дверь.
На улице ещё достаточно светло, но читать больше не хочется. Я откладываю книгу, закрываю глаза и начинаю медленно проваливаться в сон...
- Дурак он, Витька-то! - раздаётся в тишине скрипучий голос Петровича; кажется за весь день он впервые произносит больше двух слов подряд. - Глупостя? всё ето! Зеркала ети... масоны-фасоны...Опять же ети... лигархи... - слова Петровича неторопливы и взвешены. - Глупостя!.. Напридумавши он здеся ерунды... Сшивней насшивавши-то...
Я приподнимаюсь на кровати. Сейчас. Сейчас прозвучит исконно народная, идущая из глубин веков, от наших пращуров, от сорока поколений трудяг-землепашцев, суровая сермяжная правда. Сейчас...
- Глупостя!.. - повторяет Петрович. - И вовсе не лигархи ети людей зомбируют... - Петрович берёт паузу и многозначительно жуёт губами; я напряжённо жду. - Телевизер! - взлетает вверх длинный мосластый палец. - Через телевизер яни нас достають!..
- Кто?! - испуганно спрашиваю я.
- Инопланетяне, - запросто отвечает пахарь в пятидесятом поколении. - Кто ж ещё?.. Зомбируют яни нас всех. Инопланетяне... Через спутник!
- А-а... а где ж они сами? - спрашиваю я, и сам же ощущаю всю бездну своего дремучего невежества.
Взгляд агрария строг и безмятежен:
- Как где? База у их.. в етой... Как её?.. В Анкартиде. Подо льдом, - окончательно припечатывает он меня.
Я обалдело таращусь в сгустившиеся в палате сумерки.
Палец Петровича, побуравив потолок, медленно опускается на одеяло. Лукавый дехканин умиротворённо засыпает. А я, раздавленный чудовищной кондовой правдой, ещё с добрых полчаса ёрзаю на скрипучей кровати, пытаясь восстановить утраченное напрочь душевное равновесие.
Постепенно я успокаиваюсь. За окнами шумит ветер. Из беспокойных глубин чёрных сосновых крон, блестя белой чешуёй, медленно всплывает равнодушная рыба луны.
Я откидываюсь на подушку и тихонько вздыхаю.
А что ещё, позвольте спросить, остаётся делать интеллигенции? Только вздыхать...