Но гора упавшая исчезает, и скала сдвигается с места своего; вода стирает камни; разлив её смывает прах земной: так и надежду человека Ты уничтожаешь. Теснишь его до конца, и он уходит; изменяешь его лицо и отсылаешь его.
Ийов 14:18-20
От Агриппы Кесарю Клавдию привет и пожелания здравствовать.
Спешу поздравить тебя, наш победоносный Британник, с великим триумфом! Воистину, ты превзошёл в полководческой доблести самого Божественного Юлия - ведь даже ему крепкий британский орешек оказался не по зубам. Клянусь копьём Марса Мстителя, сверкающий британский алмаз - главный камень в том драгоценном ожерелье из Мавретании, Памфилии, Ликии, Ретии и Норикума, которым ты всего за 3 года украсил шею Великой Ромы. Не сомневаюсь, твой досточтимый отец, случись ему дожить до наших дней, немало гордился бы свершениями своих сыновей, старший из которых, наш незабвенный Друз, убедительно подтвердил добытое отцом в сражениях фамильное имя "Германик", а младший - пойдя дальше, навсегда увенчал славную фамильную ветвь Клавдиев новым титулом "Британник"! Почёт тебе победитель! Пусть златокрылая Виктория вечно кружит над твоей головой, а громогласная Фама бежит впереди, усердно дуя в свою тубу!
О твоих заморских победах уже вовсю слагают легенды. Говорят, ты разбил всё объединённое войско бриттов, имея под своим началом лишь 4 легиона. Говорят, вся кампания заняла у тебя всего полмесяца. Говорят, ты взял столько трофеев, что за ними пришлось посылать целый флот, а количество пленённых тобой британских царей исчисляется десятками. Зная твои способности, охотно верю всему этому. Особенно в скоротечность британского похода, ибо помню, насколько ты не любишь "размазывать кашу по столу" и насколько высоко ценишь девиз Великого Юлия: "Пришёл. Увидел. Победил".
Нет, я всё-таки не перестаю удивляться изобретательности богов! Вот скажи мне, мой славный Клавдий, мог ли ты, к примеру, лет 7 тому назад, когда Империей всё ещё правил твой лукавый дядя, предположить, что твой невезучий друг Агриппа, заточённый по гнусному доносу в темницу этим старым плешивым развратником, буквально через несколько месяцев станет царём? Да что там говорить! Каких-нибудь 3 года назад ты сам - разорённый до нищеты твоим безумным племянником, ежечасно балансирующий на грани смерти, - мог ли ты тогда представить себе, что станешь избранником Фортуны и что судьба вознесёт тебя на самую вершину славы и могущества? А наш с тобой "добрый приятель" Сенека! Мог ли этот богатей-пройдоха, любимец Меркурия, хоть на миг представить себе - сидя на отобранной у меня вилле и помыкая отобранными у меня рабами! - что совсем скоро боги отвернутся от него и он, забытый всеми, окажется в ссылке на убогой захолустной Корсике? Где теперь, не отягощённый мыслями о деньгах, может спокойно марать папирус своими пресными, как еврейский мацот, опусами. Нет, мой добрый Клавдий, нам никогда не постичь замыслы бессмертных, нечего даже и пытаться!
И трижды, четырежды прав мудрый Вергилий: "Приятно воспоминание о невзгодах минувших"!
Ты спрашиваешь, как я управляюсь с моим царством, не давит ли мне на темечко царский венец? Отвечаю: не давит нисколечко. Ты можешь мне не поверить, мой славный Клавдий, но царствовать оказалось не только приятно, но и, на удивление, легко. Я догадывался об этом, глядя как управляется со своими землями и со своими подданными такой олух как Антипа, но теперь убедился в этом окончательно. Я даже вывел для себя 2 простых правила, следуя которым, успешно повелевать сможет любой болван, каковым, безусловно, и является мой недалёкий зять. (Как-то ему теперь живётся в ссылке, в чужеземной Галлии? Небось, несладко!)
Итак, правило первое: люби всё то, что любят твои подданные.
Правило второе: не люби тех, кого твои подданные не любят.
Ты не поверишь, но стоило мне только показать евреям, что я - один из них, что я чту их бога и старательно соблюдаю их обычаи, как они тут же забыли, что я - "поганый язычник", простили мне все мои прошлые "прегрешения" и принялись на все лады превозносить и восхвалять меня. Они тут же вспомнили, что я - через мою бабку Мирьям - являюсь потомком славной династии Хасмонеев, и теперь поют мне осанну и потирают руки в предвкушении чуть ли не нового Золотого Века Земли Исраэльской. Разумеется, я не спешу их в этом разубеждать.
Что же касается второго правила, то оно ещё менее обременительное, чем первое. Надо только понять, кого не любит твой народ, и время от времени изливать его гнев на головы неугодных, громко и показательно казня пару-тройку "паршивых овец".
Разумеется, мой славный Клавдий, эти простые правила применимы только при правлении народом простым, бесхитростным, каковым, без сомнения, и являются евреи. Что же касается твоих забот и твоих проблем, связанных с управлением Романской Империей - величайшей державой, раскинувшейся на пол-ойкумены и собравшей в своих границах десятки и сотни разнообразных племён и народов, то они, конечно, несоизмеримы с моими, и я даже не смею заглядывать в эту бездну - у меня сразу кружится голова и слабеют ноги. Да помогут тебе боги, мой венценосный друг, на твоём нелёгком, но славном поприще!
В каждом моём письме, адресованном Марку, я не перестаю ставить тебя, мой блистательный Клавдий, своему сыну в пример. Я безмерно рад тому, что пред взором юноши всегда есть столь славный образец мудрости, доблести и великосердия, и уповаю на то, что среди тысяч и тысяч своих наиважнейших и неотложнейших дел ты хоть изредка да найдёшь малую толику времени, дабы наставить моего непутёвого отпрыска на путь истинный, вложить в его ветреную голову хотя бы несколько умных мыслей.
И ещё с одной просьбой я осмелюсь обратиться к тебе, мой досточтимый друг. Из Ромы, из Александрии и из некоторых других городов Империи вновь стали приходить ко мне жалобы о притеснении евреев. Молю тебя, мой добросердечный Клавдий, о заступничестве. Прояви милость к моему народу. На его долю и так выпало немало страданий. Ты же помнишь, как твой злокозненный дядя по пустому навету выгнал из Города всех евреев и закрыл их молельные дома. А твой неистовый племянник, лопоухий Гай Калигула! Мало я валялся в его ногах, вымаливая пощады своему народу! Мало я унижался и терпел от него всяческие оскорбления! Благо, богам порой не чуждо обыкновенное человеческое сострадание. Им, видимо, надоело смотреть на бесчинства тирана, и карающий меч Кассия Кереи оборвал жизнь несчастного безумца. И очень вовремя! Дело ведь тогда самую малость не дошло до чудовищного кровопролития, результатом которого стало бы опустошение всей Палестины! Поэтому, мой милостивый Клавдий, уповая на твою доброту, прошу тебя лишь об одном: не допусти бесчинств, не дай в обиду малых сих, дозволь моему народу жить под широким имперским крылом по своему разумению. Ведь вреда от него никакого, а пользу своему благодетелю он принести может немалую.
Кстати, о пользе. Ты же помнишь моего младшего брата Аристобула? Помнишь, как мы его мутузили в детстве за его вредность и заносчивость? Так вот, похоже, мутузили мы его недостаточно. Он сейчас опять в Италии. Его жена, Иотапа, страдает чахоткой и уже скоро как 3 года лечится на Сикилии. Он же перебрался в Рому и, мучимый бездельем, пустился во все тяжкие, растрачивая свои лучшие годы и полученное за женой приданое на пьянство и азартные игры. Он уже спустил на скачках не меньше талента золота и, похоже, останавливаться на этом не собирается. На самом деле, если ты помнишь, он малый, в общем-то, неплохой и по характеру добрый. Хотя, конечно, и слабовольный. Зато умом и способностями отнюдь не обделён. Так что, если прибрать его к рукам и направить его энергию в нужное русло, то, может, и не блистая, но поприще своё он исполнит исправно. Ну, а уж верен своему покровителю он будет до последнего вздоха, это совершенно точно, это у нас в крови. Кстати, он изрядно начитан и как минимум в качестве неглупого и приятного собеседника тебе он точно понравится. Если что, найти его сможешь в моём старом доме на Эсквилине.
Ты пишешь, что казнил Юлию Ливию. Всецело одобряю твой поступок и полагаю, что ты не сильно переживал по поводу смерти своей бессовестной и беспутной племянницы. У евреев есть пословица: "Вор всегда кончает виселицей". Так и тут. Правосудие свершилось! Сверкающий меч крылатой Немесис наконец покарал лжесвидетельницу и отцеубийцу.
Вот и дожили мы с тобой, мой добрый Клавдий, до тех блаженных времён, когда не мы зависим от прихоти сильных мира сего, но сами являемся сими сильными. И караем и милуем по разумению своему. Помнишь, в наши младые годы мечтали мы о делах великих и доблестных, грезили о подвигах, о славе? И вот сбылось! Чего же ещё желать? Помнишь, у Антисфеноса: "Что блаженнее всего для человека? Умереть счастливым"? Клянусь, мой добрый Клавдий, иногда мне хочется умереть. Сейчас. Мгновенно. Только успев крикнуть напоследок богам: "Боги! Спасибо вам - я счастлив!" Ведь, согласись, лучше уже не будет. А хуже - сколько угодно! Ведь впереди - старость. Немощь. Неизбежные болезни. Смерть близких. Или наоборот: ложь, коварство, предательство, яд (вспомни судьбу бедняги Друза или моего несчастного отца!). Так что идея покинуть сей бренный мир сейчас, счастливым, не дожидаясь иной, худшей, доли, занимает меня с каждым днём всё больше. И только мысли о моей благонравной Кипре да о моём шалопае Марке удерживают меня от непоправимого.
P.S. Читаю сейчас "О земледелии" Колумеллы. Взялся исключительно от скуки. Но, неожиданно для себя, увлёкся. Что за прелесть! Какой слог! Никогда особо не интересовался сельским хозяйством, но когда дочитал десятый свиток, где перо автора просто-таки летит, поверишь, испытал, прям, какой-то зуд, потребность бежать в сад и, разогнав всех рабов, самому что-нибудь срочно покопать, ну, или хотя бы подрезать ветки на деревьях. А ведь я этого Колумеллу знаю - нас лет 10 тому назад знакомил Лукий Вителлий. Я тогда приезжал встречать Лукия в Антиохию, куда он прибыл на должность пропретора Сирии. Вот он как раз и привёз тогда с собой этого Колумеллу - только-только избранного трибуном-ангустиклавием. Никогда бы не поверил, что из скромного, если не сказать застенчивого, да ещё и слегка косноязычного юноши, каким он тогда был, вырастет столь блестящий писатель!
P.P.S. Я уже запечатал керу, когда гонец привёз из Александрии печальную весть: от скоротечной лихорадки умер муж моей Береники Марк Юлий Александр. Моя дочь в 15 лет сделалась вдовой. Бедная девочка! А ведь мы с Кипрой так радовались этому удачному браку.
Скол седьмой
Палестина. Хиеросолим - Италия. Рома
(DCCXCVII ab U. c., Aprilis-September)
1
Из всего, что построено человеческими руками, меньше всего со временем меняются тюрьмы.
Странно, но Петроса определили в ту же самую камеру, в которой он когда-то уже сидел... Сколько это лет минуло с той поры?! Двенадцать?.. Да, точно, двенадцать. Это было двенадцать лет тому назад!.. Сколько воды утекло в Кидроне за эти годы! Столько изменений произошло с тех пор! И хитроумный злонравный Ханан, по наущению которого Петрос - в ту пору ещё Кефа - был тогда брошен в тюрьму, давно уже отошёл в мир иной. И его извечный соперник, надменный Понтий Пилат, вернулся в Рому, где, по слухам, попав в опалу, покончил с собой, предпочтя почётную смерть позорной ссылке. И царя Антипы больше нет. И брата его, Пилипа, правителя Башанейского и Йетурского, - тоже. Да что там говорить, два кесаря сменились за эти годы в Великой Роме! Два венценосных императора, при жизни своей затмевавших солнце, стали почти неразличимыми бледными тенями в сумрачном царстве Плутона. А тюремная камера, в которой сидел сейчас Петрос, оставалась точно такой же, как и двенадцать лет тому назад! Всё так же ползла здесь по потолку и стенам чёрная неопрятная плесень. Всё так же теплилось желтоватым светом узкое зарешёченное оконце в тяжёлой, сколоченной из толстых неструганных досок, двери. Всё так же гнусно пахло из углов застарелой мочой. Даже коридорный стражник, отпиравший и затворявший за узником тяжёлый засов, и тот, казалось, был тем же самым - угрюмым неразговорчивым шомронимом с бугристым носом и сросшимися над переносицей чёрными дремучими бровями.
Впрочем, одно изменение всё-таки произошло. Когда глаза Петроса привыкли к царящему в камере полумраку, он заметил на одной из стен небольшие, в пол-ладони, выцарапанные в камне знаки: перечёркнутую вертикальной чёрточкой, лежащую на боку галочку и неровный косой крест. Это были "алаф" и "тав" - первая и последняя буквы арамейского алфавита - разрешённое к начертанию имя Бога: Первый и Последний, Исток и Устье, Начало и Конец. Видимо, не так давно - тщательно протёртый от плесени небольшой участок стены ещё не успел по-новой зарасти осклизлой дрянью - какой-то отчаявшийся бедолага, брошенный в этот каменный мешок, терпеливо процарапал в известняке священные знаки и потом, стоя на коленях, молился, простирая к ним свои слабые руки. Ища у Вышнего справедливости. Или защиты. Или утешения. Помогло ли ему это?..
А кто сейчас поможет Петросу?..
Неприятности начались месяца два назад, когда царь Агриппа в очередной раз сменил первосвященника. Старого добродушного Элине́я бар-Шимона он поменял на молодого и ретивого Йосэфа бар-Ками́та. Вообще, получив от кесаря Клавдия под своё единоличное управление Йехудею, царь Агриппа взял за правило перед началом нового года назначать в Храм и нового первосвященника. Разумеется, при этом произносилось немало красивых и значимых слов, всё это объяснялось исключительно печением о благополучии и процветании Храма, стремлением заменить лучшее превосходнейшим, но по Йерушалайму тем не менее ползли упорные слухи, что должность эту Агриппа просто-напросто продаёт. И даже цена называлась: сорок талентов золотом. Сколько правды и сколько вымысла стояло за этими слухами, наверное, только одному Богу было известно, но факт оставался фактом: Йосэф бар-Камит был уже четвёртым первосвященником, назначенным на этот пост за три с небольшим года правления царя Агриппы.
Первым делом новый первосвященник взялся за искоренение ереси. Будучи сам цедукимом, он категорически запретил на территории Храма проповеди представителей любых других религиозных школ, включая прушимов и кумранитов. И если кумраниты, в силу своего мировоззрения, приняли запрет спокойно, как нечто неприятное, но непреодолимое, а значит, неизбежное - как неостановимый ход времён или как дурную погоду, то с прушимами всё обстояло иначе. Не обошлось здесь без скандалов, без взаимных упрёков и оскорблений, без таскания за бороды и плевания в лицо. Были вытащены на свет дела прошлые, казалось давно забытые, замшелые обиды, молью траченные ссоры, заскорузлые уязвления. Была даже потревожена, вызвана из столетнего небытия тень царя Яная - цедукима, пролившего в своё время немало прушимской крови. Припомнили цедукимам и их собственные прегрешения: их узколобость, их доведённое до абсурда буквоедство в толковании Закона, их непочтительность ко многим поздним пророкам, но пуще всего - их властолюбие и мздоимство, их небрежение чаяниями простого люда, а также их заигрывания с романской властью - прошлые и нынешние. Но всё было втуне - Йосэф бар-Камит, несмотря на свою молодость, держал храмовые вожжи крепко и, несмотря на яростное противодействие известных прушимских книжников и знати, довёл дело до конца. Некоторые из наиболее ярых его противников поплатились за неуступчивость своим имуществом, другие, ошельмованные, - своим добрым именем. Целый ряд прушимов был изгнан из Великого Санхедрина. Остальные покинули его в знак протеста.
Особую же ненависть нового первосвященника вызывала христианская община.
Название "христиане" пришло в Йерушалайм из Антиохии, где стараниями благочестивого Эво́диоса была создана и вот уже более десяти лет существовала община почитателей Великомученика и Помазанника Божьего Йешу бар-Йосэфа - на нынешний момент самая большая из действующих. Значительная часть членов общины, как и сам Эводиос, были по происхождению греками, и титул рабби-галилеянина "Помазанник" - на арамейском "Машиах" - они произносили на свой греческий лад: "Христо́с". Таким образом, антиохийская община денно и нощно молилась о скорейшем пришествии некоего Йесу́са Христоса, что и дало повод местным зубоскалам "наградить" членов прихода слегка презрительным прозвищем "христиане". Прихожане же на эту кличку не только не обиделись, но именоваться титулом Богоизбранного почли за честь, и словечко "христиане", для начала прижившись в Антиохии, вскоре пошло гулять по Сирии и Палестине и, растеряв по дороге весь свой первоначальный дурной привкус, добралось в конце концов и до Йерушалайма.
После гонений двенадцатилетней давности йерушалаймская община жила тихо, ни на что особо не претендуя да и, вообще, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания. Какие уж тут проповеди или споры насчёт Закона и Писания! Не до споров. На праздники в Храм пускают, домá и имущество не отбирают, по поводу и без повода на суд Санхедрина не тащат - и то слава Богу! А всё остальное можно перетерпеть. Благо, недолго осталось. Близок приход Богоизбранного Помазанника Йешу, близок вожделенный Век Золотой, теперь совсем уже близок!
Но с назначением нового первосвященника недолгий период относительно спокойной жизни для общины закончился. Йосэф бар-Камит решил, видимо, раз и навсегда покончить с ненавистной его уму и сердцу, опасной христианской ересью. Едва успев примерить на себя золотой первосвященнический эфо́д, он, как паук, заполучивший в свои тенета безобидного мотылька, принялся деловито и сноровисто обвивать христианскую общину паутиной ложных доносов и нелепых обвинений. То кто-то видел, как члены общины полоскали в Черпальном фонтане помойные вёдра. То кто-то сообщал о том, что "нечестивые христиане" оскверняли Храм, испражняясь на лестнице Врат Хульды. А уж обвинения в несоблюдении последователями рабби-галилеянина святой субботы и в тайном поедании ими некошерного сыпались столь часто, что и вовсе стали для хулителей общим местом. Проверять правдивость всех этих доносов, понятное дело, никто не собирался. Выводы же стали следовать один за другим. Для начала христианам вновь запретили посещать Храм. Несколько членов общины, осмелившихся нарушить запрет, были задержаны храмовой стражей и без каких-либо долгих разбирательств подвергнуты публичному бичеванию. Затем последовало воспрещение на проживание "нечистых" христиан в кварталах, непосредственно прилегающих к Храму. Община разом лишилась шести домов, купленных в своё время на пожертвования или полученных в дар от уверовавших в скорый приход Спасителя. Компенсировать общине понесённые убытки, а равно и позаботиться о новом жилье для лишившихся крова никому из цедукимов, разумеется, даже не пришло в голову. Жильцы были просто вышвырнуты на улицу, домá проданы с торгов, а вырученные от их продажи деньги пошли в пользу Храма. То есть большей частью - в кошель Йосэфу бар-Камиту. Получив жирный куш, ретивый первосвященник было малость подуспокоился, но тут подоспела жуткая и нелепая история со старшим из "братьев громовых" Йааковом...
Петрос поднял голову и замер. Ему почудилось, что где-то в глубине тюремного здания грохнула окованная железом, тяжёлая дверь. Кого бы это могло принести в тюрягу в столь неурочный час? Ведь собачье же время, ночь-заполночь, третья стража. Даже, вон, охранник в коридоре, и тот в конце концов перестал шумно чесаться и скрипеть своим рассохшимся табуретом - видать, приснул... Петрос, вытянув шею, несколько мгновений напряжённо прислушивался. Нет, тихо. Совсем тихо. Похоже, всё-таки померещилось. Он подвигал плечами, чтоб слегка разогнать кровь и попытался хотя бы немного согнуть колени. Куда там! Натянувшаяся верёвка крепко держала его за плотно зажатые тяжёлыми дубовыми досками щиколотки. Петрос шёпотом выругался. Кстати, в прошлый раз никто его в колодки не запирал. То есть подразумевалось, что из камеры и так не выберешься и из тюрьмы всё равно не сбежишь. В этот же раз нацепили, понимаешь, на ноги деревянный капкан в добрый талент весом да ещё и привязали его к вмурованному в стену бронзовому кольцу. Но, надо понимать, и статус узника ведь теперь не тот! Кем он был в прошлое своё заточение? Да никем! Обнаглевшим галилеянином, пусть даже и с романским гражданством, возомнившем о себе невесть что и смущавшим народ непотребными речами. А теперь? Теперь - ого! Теперь он - матёрый преступник. Он теперь как-никак: "тайный чародей и лжелекарь" - раз; "осквернитель Храма и злостный нарушитель святой субботы" - два; "сподвижник и последователь лжепророка и преступника, посягнувшего на царскую власть" - три. Ну, и вдобавок - разыскиваемый по подозрению в предумышленном убийстве сразу трёх человек: Йехуды бар-Шимона из Крайота, Хананьи бар-Танхума из Лода и жены последнего Шаппиры. Это, стало быть, будет четыре. Как же теперь без колодок? Без колодок теперь, понимаешь, никак. Обвинения-то серьёзные. Каждое тянет на смертную казнь. Разумеется, при наличии веских доказательств. А то, что таковые непременно найдутся, у Петроса не было никаких сомнений. Уж Йосэф бар-Камит постарается! Доказательства будут. Будут доказательства, будут многочисленные свидетели, и ярые обвинители тоже будут. И Санхедрин проголосует так, как того пожелает первосвященник. Вот только на суд Санхедрина "злостного преступника" вряд ли потащат. Поскольку он, Шимон бар-Йона из Кфар-Нахума, называемый также Кефой Галилеянином, а также Петросом Проповедником, он, кроме всего прочего, ещё и, будьте любезны, Тиберий Юлий Симон Саксум - ни много ни мало, а отставной прим Третьего "Верного Августу" легиона, носитель почётного "Крепостного венка" и полноправный гражданин Великой Ромы. А стало быть, имеет право потребовать для себя вместо сомнительного суда Санхедрина высокий суд Великого кесаря. Который будет проходить отнюдь не в Йерушалайме, а как минимум в Антиохии, а то и в самой Роме, и где все, приготовленные хитроумным Йосэфом бар-Камитом, обвинения расползутся и рассыплются, как шитые гнилыми нитками солдатские калиги. Обо всём этом Йосэф бар-Камит, безусловно, знает. Поэтому суда, скорее всего, вовсе не будет. А будет, скорее всего, какое-нибудь отравленное пойло. Или подброшенная в камеру ядовитая змея. Или пара-тройка нежданных ночных посетителей с мягкой, не оставляющей следов, удавкой. Для этого и колодки к рукам и к ногам прицепили. Чтоб ни встать не мог, ни особо сопротивляться.
Петрос скрипнул зубами. Бессилие, собственное бессилие тяготило его сейчас больше всего. Ведь одно дело - погибнуть в бою, видя перед собой противника, сойдясь с ним накоротке, лицом к лицу, имея возможность дотянуться до него, проткнуть его копьём, насадить на меч. И, погибая, видеть над собой высокое голубое небо и слышать вокруг себя шум битвы и победные клики своих боевых товарищей. И совсем, понимаешь, другое дело - бесславно сдохнуть в вонючем каменном мешке, видя перед собой в свой смертный час лишь осклизлые чёрные стены и слыша за дверью скрип рассохшегося табурета да сопение тюремщика, шумно чешущего себя в разных местах.
Похожее состояние - яростного, до скрежета зубовного, бессилия - он испытал и третьего дня, глядя из-за оцепления на казнь старшего из "братьев громовых".
История с Йааковом приключилась нелепая и страшная в своей нелепости.
В пятый день недели, восьмого нисана, "братья громовы" вместе с младшим Йааковом - Коби спокойно сидели в попине Мэшулáма Беззубого, что на углу Топорного и Малой Гнилой и пили лахишское. Настоящее лахишское, между прочим, - попина Мэшулама хоть и располагалась в не самом престижном квартале города - неподалёку от Мусорных ворот, и вид имела невзрачный, но хозяин толк в винах знал и посетителей, а особенно посетителей уважаемых, какой-нибудь дешёвой лорой или отдающей смолой, низкопробной привозной рециной не потчевал. Братья, бывшие завсегдатаями заведения, к уважаемым посетителям, безусловно, относились. Короче, сидели, пили лахишское, заедали маслинами, горячими лепёшками, жареным на углях барашком. Неделя была предпраздничная, время - обеденное, так что народу в попине было полно, все столики были заняты, хозяину даже пришлось вынести из дома дополнительные скамьи. Было шумно. Над столами висел нестройный многоголосый гомон, то там, то тут прорываемый отдельными громкими выкриками и раскатами хмельного смеха. Жалобно, почти неслышно за гамом, пиликала неумелая халиль. Под её прерывистые звуки, медленно кружась, танцевала между столами хозяйская дочка - девочка лет семи-восьми: в праздничной одежде, с разноцветными лентами, украшающими платье и вплетёнными в длинные чёрные кудри. На поясе у девочки была привязана оловянная кружка, куда время от времени раздобревшие посетители бросали одну-другую мелкую монетку. День был ясный, но холодный. Бледное весеннее солнце светило сквозь застилающую небо густую белёсую мглу. Резвый северный ветерок срывал с жаровни сизый горьковатый дым, крутил его над столами, путался в бородах посетителей, развевал цветные ленточки на платье маленькой танцовщицы.
За соседним столом шумно гуляла подвыпившая компания. Судя по поясам с одинаковыми пряжками и симлам с нашитыми по углам голубыми кистями-цицитами, - левитов из рядовых храмовой стражи. Один из стражников - рыхлотелый толстяк со слипшейся от масла бородой и громким раскатистым голосом - долго приглядывался к Йаакову-старшему, а потом решительно ткнул в его сторону обгрызенным бараньим ребром.
- А я тебя знаю!
Йааков мельком глянул на пухлые замасленные губы, на заплывшие жиром, маленькие глаза и пожал плечами.
- А я тебя - нет.
И отвернулся.
Но бдительный храмовый страж не посчитал разговор законченным. Он ухватил Йаакова короткопалой рукой за плечо и попытался развернуть лицом к себе.
- Я знаю тебя, галилеянин!.. Я его знаю!! - завопил он, обращаясь уже к своим дружкам; его звучный голос, перекрывая шум, взлетел над столами. - Помните, я вам рассказывал, как Чёрному Малху ухо отрезали?! Да?! Этот был там! С теми! Я его запомнил! Он ещё светильник, здоровенный такой, бронзовый, в руках тогда держал! Наверно, драться им хотел!
Йааков аккуратно отцепил от своего плеча жирные пальцы толстяка и даже попытался ему улыбнуться:
- Ты ошибся, приятель. Обознался. В жизни я светильниками не дрался.
- И я тебя знаю! - вдруг опомнился другой левит и выказал в ядовитой ухмылке редкие кривые зубы. - Ты из общины этих... как их... христиков!.. Или христосиков? Дьявол вас там разберёт! У вас молельный дом на моей улице. Я тебя там часто вижу.
- Что ещё за христосики такие? - хохотнул третий храмовый страж - горбоносый коротышка с непропорционально большой головой.
- Да эти... - кривозубый пощёлкал пальцами. - Придурошные. Молятся какому-то Христосу. Который должен прийти с неба и всех их от чего-то там спасти.
- Не-ет! - замотал толстыми щеками маслобородый левит. - Брось! Они там молятся не Христосу! Они там молятся своему рабби! Мы ж тогда и пошли его арестовывать - рабби-галилеянина, я ж вам говорил! Да?! Мы пришли за Кидрон - брать этого рабби, а там у них этот бешеный с мечом!..
- Точно-точно! - четвёртый левит запрыгал тощим задом на своём табурете. - И я эту историю знаю! Только он, само-собой, никакой он был не рабби - он мятежник был. У нас балакали, что его мать, там, в Ха-Галиле, прижила его от романского солдата! А её за это, само-собой, камнями забили. Так этот галилеянин и решил за неё отомстить всем праведным! Подбивал всякое отребье на мятеж! И ещё призывал Храм разрушить! Его потом, само-собой, на Голголте и распяли!
- И что, они там, у себя в общине, этому галилейскому выблядку теперь молятся?! - несказанно удивился большеголовый.
Йааков побледнел и стал всем корпусом медленно поворачиваться к соседнему столу. Йоханан обеспокоенно ухватил брата за рукав:
- Оно это, Йааков, не надо! Не связывайся. Лучше пойдём. Кувшин вина с собой заберём и пойдём...
Йааков дёрнул плечом:
- Это всё враньё! Неумное враньё! Рабби Йешу почитал Храм больше любого из вас! И соблюдал Закон! И никогда никого не подбивал ни на какой мятеж!.. И мать его до сих пор жива! Она у нас в общине живёт! Не веришь - можешь прийти посмотреть!..
- Вот ещё! - худосочный стражник даже замахал на Йаакова руками. - Чтоб я в вашу выгребную яму сунулся! Да ни в жисть! Потом же не отмоешься! И, само-собой, не отмолишься! Вы ж там все - грешники! Вероотступники! У вас же там, говорят, даже жёны общие и вы с ними по очереди спите!
- Да ну?! - ещё больше поразился большеголовый. - Это как же так?! Это что же, правда?!.. Так это ж - великий грех! Так они ж!.. Так их же всех за это!..
- Враньё! Гнусное враньё! - всё повышая и повышая голос, повторял Йааков, с ненавистью переводя взгляд с одного левитского лица на другое; дышал он тяжело, с присвистом. - Вы же врёте всё!..
Шум и разговоры в попине стали постепенно стихать - посетители отвлеклись от своих трапез и с азартным любопытством наблюдали за развитием ссоры.
- А чего ты так разволновался?! - маленькие чёрные глазки маслобородого глядели теперь с деланным удивлением - Если это всё враньё. Чего тогда шуметь?! Чего волноваться?!.. Может, тогда как раз не всё враньё?! Да?! - пухлые розовые губы растянулись в ехидной ухмылке. - А может, и не враньё вовсе?!.. Так что у вас там с жёнами?! - он по-приятельски подмигнул Йаакову. - Расскажи! Общие?! Да?!.. Или как?!
- Так он тебе и сказал! - гоготнул кривозубый. - Да он там, наверно, сам - первый грешник!.. Эй!.. - от пришедшей в его голову удачной мысли он даже затопал ногой. - Эй! А ты там, часом, не с этой спишь?! Не с галилейской подстилкой, мамашкой этого вашего рабби повешенного?!
Левиты дружно заржали - шутка была что надо.
- Да ну! Она ж, поди, уже старая!..
- А он, что?! Он, что ли, молодой?! В самый раз!..
- Само-собой!.. Само-собой!..
- Нет-нет, что ты! - маслобородый перекрыл общий гвалт своим раскатистым голосом. - Как можно! Ты что, забыл?! Она ведь со своими - ни-ни! Она ведь только под романских солдат ложится!..
И в этот момент Йааков его ударил. Наотмашь. Тяжёлой терракотовой кружкой. В висок...
Петрос снова вскинул голову. На этот раз он отчётливо услышал, как где-то в глубине тюремного здания лязгнул отпираемый засов и длинно пропели несмазанные дверные петли. А потом из-за толстых каменных стен донеслись голоса. Голоса звучали глухо, еле слышно, слов, естественно, было не разобрать, но интонации говоривших улавливались совершенно отчётливо. Собственно, собеседников было двое: один - явно начальник - на повышенных тонах бранил, упрекал и отчитывал; другой - подчинённый - глухо бубнил что-то оправдательное, юлил и, как водится, от всего отпирался. Петрос перевёл дух - это точно не к нему. Его гости шуметь, понимаешь, не станут. Они придут тихо-молча, аккуратно сделают своё дело и так же тихо-молча уйдут. Им лишний шум ни к чему. А это - скорее всего, обычная ночная проверка караулов. Дежурный сотник храмовой стражи обходит посты. То ли не открыли ему вовремя, то ли открыли да не так, как положено, - вот он и разоряется, службу правит, вгоняет подчинённым ума во все места. А может, застал кого-нибудь на посту спящим. Кто его знает, как здесь, а в легионе за сон на посту карали строго. Самое меньшее, что за это можно было получить, - это сто ударов розгами и сутки у позорного столба. А в боевой обстановке, так и вообще, могли казнить. И очень даже запросто...
Суд над Йааковом был скорым. Вина подсудимого была очевидна, свидетелей было предостаточно. Оправданий обвиняемого даже слушать толком никто не стал. Да и чем ты тут, прямо скажем, оправдаешься? Убил человека? Убил! Да не просто человека, а человека при должности - десятника храмовой стражи! Убил умышленно? Умышленно! Не случайно, не по глупой неосторожности, нет! Повздорил и убил! И какая теперь разница, что именно он тебе во время ссоры сказал?! Мало ли кто чего во время ссоры говорит! На то она и ссора, чтобы язвости всякие да колкости говорить. Что ж теперь, за неосторожное слово убивать надо?! В общем, дело было очевидным. И приговор был очевидным: по Закону предумышленное убийство однозначно каралось усекновением головы. Так что всё разбирательство Санхедрина заняло в общей сложности меньше двух часов. Оно бы закончилось ещё быстрее, если бы в самом конце слово не взял рабби Мордехай - ветеран храмовой стражи и один из старейшин Великого Санхедрина. Престарелый Мордехай в своей обвинительной речи обрушился не столько на несчастного Йаакова, сколько на всю христианскую общину в целом. Брызжа слюной и тряся седой козлиной бородой, он чуть ли не полчаса перечислял своим дребезжащим голосом грехи и пороки "гнусных вероотступников", требуя покарать их всех до единого, истребить эту ползучую заразу, вырвать, понимаешь, с корнем этот мерзкий сорняк из святой земли исраэльской! Он яростно топал ногами, шипел и плевался, и грозил невесть кому своим жёлтым мосластым кулаком. Когда Йосэф бар-Камит, не выдержав, всё-таки прервал выступление почтенного старца и спросил, что, собственно, он, почтенный Мордехай бар-Уриэ́ль, предлагает в данном конкретном случае, выяснилось, что почтенный Мордехай в данном конкретном случае предлагает то же, что и все - казнь мечом. На том и порешили.
Смертный приговор Санхедрина подлежал высочайшему утверждению. Во дворец Агриппы была направлена представительная депутация - было известно, что царь отличается мягким нравом и не особо одобряет смертные приговоры, по многу раз отсылая их обратно в суд, настаивая на поиске других возможных мер наказания и требуя безусловного соблюдения не только духа, но и буквы Закона. Однако на этот раз всё прошло как по маслу. Едва узнав, что преступник принадлежит к опасной секте вероотступников, со словами: "Чего хочет народ - того хочет правитель" славный внук Великого Хордоса поставил оттиск своей печати под судебным папирусом.
Казнь состоялась в тот же день - назавтра была суббота, и та же буква Закона не дозволяла оставлять узника под стражей в святой седьмой день недели. Петрос понимал, что ему не следует соваться к месту казни - могут опознать, но не смог заставить себя остаться дома...
Лил дождь. Земля на Голголте совершенно раскисла, и все участники казни взбирались на холм, то и дело оскальзываясь в грязи и хватаясь друг за друга руками. В лучшем положении оказались рядовые храмовой стражи - те хотя бы могли опираться на свои копья. Наконец все вскарабкались наверх и расположились на своих местах: на сáмой вершине холма, возле поставленного на невысокие кóзлы, толстого горизонтального бревна, - связанный по рукам Йааков с двумя стражниками по бокам; дальше и чуть в стороне - тесной группой - представитель суда со своим помощником, сотник храмовой стражи и палач; ниже - полукругом - оцепление. Далее всё произошло как-то совсем буднично и неожиданно быстро. Стражники развернули Йаакова лицом к зрителям, и представитель суда, то и дело заглядывая в совершенно размокший папирус, прокричал что-то неразборчивое за шумом дождя. Затем, сунув бумагу помощнику, он сделал шаг к Йаакову и что-то ему сказал. Йааков отрицательно покачал головой. Судья вернулся на место и подал знак солдатам, те тут же повалили казнимого на бревно лицом вниз и, не жалея верёвок, привязали. Палач, осторожно ступая по грязи, подошёл к изголовью, примостился, широко расставляя ноги, и, примерившись, резко взмахнул мечом. Голова отвалилась и повисла на лоскуте кожи; из туловища на бревно длинно брызнуло красным. Палач тут же рубанул ещё раз, и голова, кувыркнувшись, упала в грязь. Палач, опираясь на меч, обогнул бревно, поднял с земли за волосы перепачканную голову и показал её вначале представителю суда, а затем зрителям. В толпе заулюлюкали и засвистели, но как-то вяло, без азарта. И сразу же стали расходиться. А рабы-похоронщики, торопясь и оскальзываясь, уже волокли обезглавленное тело к повозке, запряжённой мокрым понурым мулом. И представитель суда со своим помощником, нелепо размахивая руками, - боком-боком - уже съезжали по грязи вниз с холма. И стражники, повесив на плечо мокрые верёвки, уже брели по дороге вслед за толпой к едва виднеющимся за пеленой дождя Садовым воротам. А дождь всё лил из низких свинцовых туч, и мутные ручьи, стекая со склона, сливались в бегущий вдоль дороги грязный бурливый поток, и бревно на вершине уже вновь было не красным, а чёрным, и пустые чёрные столбы с перекладинами торчали на холме и вдоль дороги, как огромные сапожные гвозди, вылезшие из гигантской грязной подошвы. Пусто было на Голголте, и пусто было на Яфской дороге, и пусто - черно и совсем пусто - было на душе...
Петрос вздохнул. Сначала Йешу, теперь вот Йааков, а не сегодня-завтра - и он сам. Зря он всё-таки пошёл на Голголту, зря. Там его, скорее всего, и заприметили. Наверняка, среди зрителей был соглядатай Йосэфа бар-Камита. А то и не один. Заприметили, выследили, дождались удобного момента. И взяли, понимаешь, вполне грамотно - на выходе из нужника... Ох, додавит ретивый первосвященник йерушалаймскую общину, как пить дать додавит. И так от неё уже почти ничего не осталось. Если в лучшие времена численность общины доходила до пяти тысяч человек, то сейчас прихожан осталось не больше трёх сотен. Это включая детей. Разбегается паства. Да и как тут не разбегаться, если житья совсем не стало. Денег нет, работы нет, от Храма отлучили. А там, того и гляди, или последнего крова лишат, или вообще на суд Санхедрина за вероотступничество потащат. Да по большому счёту в здешней христианской общине сейчас и остались только те, кому идти совсем уж некуда. Кто дом свой и всё своё имущество в другом городе продал и в Йерушалайм подался в надежде на скорый приход Спасителя. Из таких как раз и получились самые ревностные верующие. Да и что им, скажи на милость, теперь остаётся, кроме как истово верить?
Разбрелись овцы - не стали нужны пастыри. Сейчас из самых первых учеников рабби Йешу в святом городе оставались лишь убитый горем Йоханан да младший Йааков - Коби. (Петрос горько усмехнулся - теперь уже нет надобности уточнять, кто из двух Йааковов младший, а кто старший, теперь, понимаешь, уже не перепутаешь!) Остальные апостолосы разбрелись кто куда в поисках новой паствы.
Пилип вернулся было в Бейт-Цайду, но потом, как в своё время и Петрос, не усидел дома, в четырёх стенах, и подался сначала в Гавланитис, потом - в Йетуру, а сейчас проповедовал где-то то ли в Фини́кии, то ли в Сирии. Вестей от него не было уже почти два года.
Тадай вместе с братом рабби, Шимоном, ушли на восток, в Парфию, добрались до Бабило́на, но, не найдя общего языка с тамошней еврейской общиной, категорически воспротивившейся новому учению, вынуждены были уйти из некогда славного, даже можно сказать, легендарного, а ныне, увы, бедного, пришедшего в полнейшее запустение города, долго скитались по Месопотамии и наконец осели в Шуруппáке, обретя среди местных евреев и обращённых язычников несколько десятков учеников.
Толстяк Леви с Томой поначалу подались в Египет, но потом, так же, как и Тадай с Шимоном, гонимые местными рабинами, перебрались ещё южнее - в Берберию. Они основали большую христианскую общину в А́дулисе, что на берегу Арабийского залива, с полгода проповедовали там вместе, а потом Томе, который уже давно хотел осуществить мечту своего учителя, подвернулась удачная оказия, и он с караваном александрийских купцов уплыл в Индию. А бывший тверийский мытарь остался руководить общиной. Оттуда на прошлый Суккот в Святой город приходила большая группа паломников, с которыми Леви передал йерушалаймским братьям свой привет, а в довесок к нему - кожаный мешочек с тремя десятками звонких золотых ауреев, - дела у молодой быстрорастущей христианской общины в богатом купеческом Адулисе шли, не в пример йерушалаймской, хорошо.
А Натан с Андреасом ещё три года назад отправились на Кипрос, а оттуда - в Памфилию, где их дороги вскоре разошлись: Натан повернул на восток, в надежде достичь далёкой горной Армении, а Андреас двинулся дальше на север. Последняя весточка от него пришла в прошлом году из битинийского Халкидóна - этой, как писал брат, "жемчужины всего Понтоса Эвксинского". Где находится этот самый Понтос Эвксинский и на каком из его гостеприимных берегов раскинулась Битиния с этой её "жемчужиной", Петрос представлял себе слабо. В доме Вдовой Мирьям, где последнее время он жил, одна из рабынь, Ро́да, была как раз из Битинии, но ничего конкретного о местоположении своей далёкой родины она сказать не могла: "...долго нас оттуда везли, ой, долго, а всё морем, две сестры мои помёрли, пока нас везли..."
Разошлись, разлетелись апостолосы. Петроса и самого помотало за последние годы. Они ведь с Линосом только накануне Пурима пришли в Йерушалайм из Кесарии. А до этого где только не жили: и в той же Кесарии, и в Яфо, и в Лоде, и в Антиохии, и даже в своё время в Шомроне провели больше года, укрываясь там от ищеек Ханана. Да, растеклись по миру апостолосы, оправдывая своё, некогда шутливое, придуманное Андреасом прозвище. Разбрелись по белу свету, избрав для себя участь непростую, поприще хлопотное. Прав, трижды прав был мудрый рабби Йешу: нам всем теперь стало неинтересно ловить рыбу, нам всем теперь гораздо интереснее ловить человеков. Только вот результаты этой "ловли" не совсем такие, каких, наверняка, хотел бы видеть от нас рабби. Он, помнится, всё больше пёкся о душе. Мечтал о возвышенном. Нас же в первую очередь, наоборот, интересует сугубо земное, материальное. То, что можно, понимаешь, пощупать, в руках подержать, в рот положить. Но тут уж, прямо скажем, ничего не поделаешь - не в коня, видать, корм, не слишком прилежными оказались мы учениками. Впору розгами сечь. Петрос вздохнул. Ах, Йешу, Йешу, брат мой названный и учитель, отчего ты так рано оставил нас?! Куда теперь идти? И что теперь делать? Далеко ли заведёт меня предложенная тобою стезя? В благой ли час повстречались мы с тобой тогда, на берегу рыбного Кинеретского озера?!..
Стукнул засов. Заскрипели дверные петли. Застучали под каменными сводами гулкие торопливые шаги. Упал на стену сквозь зарешёченное оконце жёлтый пляшущий свет факела. И командный, не терпящий возражений голос приказал:
- Открывай!
Петроса прошибло потом. Всё-таки это за ним! Всё-таки пришли! Конец! Неужели конец?! Он забился, гремя колодками. Господи, хоть бы одну руку освободить! В горло вцеплюсь!! Зубами рвать буду!!..
Дверь распахнулась. В камеру вдвинулся яркий, роняющий огненные брызги, факел. Потом из черноты за ним проступила фигура сотника храмовой стражи.
- Вот он, - указал он на Петроса кому-то невидимому за своей спиной.
- Развяжите его! - приказал из темноты спокойный властный голос, показавшийся Петросу знакомым; Петрос замер.
Рядом возник стражник - тот самый густобровый шомроним - и принялся, громко сопя, суетливо сбивать колодки. Тяжёлые доски со стуком упали на пол. Петрос попытался встать... и не смог - он не чувствовал ни рук, ни ног.
- Поднимите его! - приказал всё тот же властный голос.
Стражники в четыре руки поставили узника на непослушные подгибающиеся ноги, для верности прислонив его к стене. И тогда из-за их спин к Петросу шагнул человек, которого он меньше всего ожидал здесь увидеть.
- Тасаэль?! - изумился Петрос...
- Так куда мы всё-таки едем? - спросил Петрос.
- Догадайся, - усмехнулся почти невидимый в темноте Тасаэль.
Петрос поразмышлял.
- Неужели к самому?!
- Неужели... - подтвердил Тасаэль и после долгой паузы добавил: - Ты ему нужен.
- Чего вдруг?! - удивился Петрос. - Зачем это царю-самодержцу вдруг понадобился беглый преступник?!
- Узнаешь, - лаконично ответил Тасаэль.
Петрос хмыкнул и замолчал. Бига медленно катила по ночному Йерушалайму. На улицах было темно и пусто - ни сторожей, ни патрулей, ни прохожих. Оно и понятно - час самый сонный, предутренний. Даже рабы-водовозы ещё не взялись за свою работу.
Луна уже ушла. По небу, то и дело заслоняя звёзды, быстро бежали небольшие лохматые облака. Ветер дул с востока. Он был не сильный, но холодный и заставлял Тасаэля кутаться в свой длинный шерстяной плащ. Петроса, одетого в одну нижнюю рубаху, пробирало насквозь.
Они проехали через открытые настежь и уже давно вросшие своими краями в землю древние Эфра́имовы ворота в Старой стене и стали взбираться на Цийон. Колёса биги загремели по булыжнику мостовой. Впереди, на фоне тёмного неба, ясно обозначилась освещённая факельным светом громада дворца.
Он стал немногословным, Тасаэль. Помнится, раньше он таким немногословным не был. Наоборот, он вечно любил поболтать, посудачить, рассказать что-нибудь забавное из всегда богатой на события дворцовой жизни. Ну что ж, положение обязывает. Он ведь теперь как-никак не простой делопроизводитель при смотрителе тверийских рынков. Он теперь, понимаешь, - вельможа, царский сановник, правая рука Агриппы. Даже голос у него стал другим - весомым, что ли? Сквозила в нём теперь спокойная уверенность, ощущалась за ним некая мощь, сила, чувствовалось в нём умение и - да! - желание отдавать распоряжения, командовать, повелевать. Другим, ой, другим стал наш Тасаэль. Да что там говорить, он даже пах теперь по-другому! То ли какими-то заморскими благовониями, то ли какими-то дорогими, недоступными простым смертным, яствами - в общем, придворной жизнью теперь он пах, неземной роскошью, дворцом. Петрос представил себе, как сейчас пахнет от него самого и непроизвольно поморщился. А Тасаэль - ничего, сидит нос не воротит. И это правильно. Он ведь, надо понимать, сейчас на службе, при исполнении. Это во-первых. А во-вторых, не чужого всё-таки человека везёт. Шурина везёт. Хоть и не близкого, а всё же родственника. А родственников, как известно, не выбирают...
Во дворец въехали через боковые ворота. Сунувшийся было к биге охранник, едва опознав в свете факела вельможного пассажира, шарахнулся в сторону и согнулся в низком поклоне.
Возница остановил двуколку с тыльной стороны северного крыла дворца. По длинной узкой лестнице поднялись наверх, прошли по беломраморной галерее и, миновав тяжёлые двустворчатые двери, услужливо распахнутые бессонными рабами-привратниками, вошли во внутренние покои. Здесь было гораздо теплее. И здесь их ждали. Точнее, ждали Тасаэля. Пятеро рабов во главе с кубикула́рием кинулись мимо Петроса навстречу хозяину, засуетились, принимая плащ, усаживая в уложенное подушками кресло, бережно снимая с ног запылённые сандалии. Через несколько мгновений Тасаэль уже полулежал в кресле, опустив ноги в таз с подогретой цветочной водой и держа в руке серебряный кубок с горячим вином.
- Дак! - окликнул хозяин своего кубикулария и, указав ему на одиноко стоящего в дверях Петроса, кратко приказал: - Накормить. Помыть. Одеть... - и, сделав большой глоток из кубка, посмаковав во рту горячее альбанское, расщедрился, обращаясь уже к своему шурину, на длинную неспешную фразу: - Пока отдыхай, поешь... поспи... но учти, царь Агриппа встаёт рано... так что у тебя на всё про всё от силы часа три...
Царя Агриппу одолевала зевота. Может, конечно, он и вставал всегда рано, но сегодня, надо полагать, ранний подъём оказался ему не в радость, не выспался, надо полагать, сегодня царь Агриппа - издалека было видно. И слышно.
- Так ты и есть тот самый... э-э-у-ах... тот самый Тасаэлев шурин из Кфар-Нахума? Как там тебя? Саксум? Кефа?
- Петрос, - почтительно наклонил голову Петрос. - Друзья теперь называют меня Петросом, великий царь.
- Петрос? - Агриппа с сомнением поджал губы. - Почему, собственно, Петрос? Ты ведь, насколько я знаю, еврей, галилеянин, но никак не грек. Впрочем, какая разница, - он слабо махнул рукой. - Пусть будет... э-э-у-ах... Петрос... - царь вынул мизинцем соринку из глаза, внимательно рассмотрел её, вытер палец об одежду, после чего оценивающе оглядел своего собеседника. - Сколько тебе лет, Симон Петрос?
- Сорок семь, великий царь.
Агриппа задрал бровь.
- Ты неплохо выглядишь для своего возраста... А как... вообще?
- Прости, великий царь?
- Ну, как ты себя чувствуешь?
- Благодарю тебя, великий царь, я здоров.
- Здоров... Здоров... - Агриппа задумчиво побарабанил пальцами по подлокотнику. - Здоров - это хорошо... А как твои... легионерские навыки? Надеюсь, ты их ещё не растерял? Тасаэль говорил, ты здорово владеешь мечом.
Петрос озадаченно моргнул.
- Я... Мне давно не приходилось практиковаться, великий царь. Но... полагаю, я в форме.
- Это хорошо... хорошо... - Агриппа снова широко зевнул и, повернувшись к стоящему неподалёку Тасаэлю, пощёлкал пальцами: - Скажи там, чтоб принесли орешков и... и лимонной воды... Да! И пусть придёт Анаста́сиос!
Тасаэль, поклонившись, вышел. Агриппа вновь оценивающе оглядел Петроса.
- Я хочу поручить тебе одно дело... Петрос, - медленно заговорил он. - Одно очень важное... и очень ответственное дело...
Петрос выжидательно молчал.
- Я отправляю в Рому груз... Очень ценный груз... И очень важный... Я хочу, чтобы ты этот груз сопровождал... Разумеется, не один. Я дам тебе людей.
- Сопровождать груз до Ромы? - на всякий случай уточнил Петрос.
- Да, до Ромы. От Кесарии до Ромы... Корабль сейчас готовят в кесарийском порту.
- Да, но я ведь не моряк.
- А я тебя беру не как моряка. Моряков у меня хватает... Твоей обязанностью станет охрана груза... В том числе и на корабле.
Петрос полез пальцами в бороду, но тут же опомнился и опустил руку.
- Я так полагаю, великий царь, отказы не принимаются?
- Ну отчего же, - Агриппа усмехнулся. - Сколько угодно. Можешь хоть сейчас вернуться в свою камеру. Полагаю, Йосэф бар-Камит тебя уже заждался...
- Ты дозволишь, великий царь?! - в дверях залы возник Тасаэль в сопровождении нескольких рабов.
Агриппа вяло кивнул.
Через мгновенье рядом с ним вырос резной, инкрустированный слоновой костью, круглый столик, на котором тут же возникло серебряное блюдо с очищенными орешками и широкая золочёная чаша с лимонной водой. Раб-виночерпий наполнил царский кубок и передал его рабу-прегуста́тору. Тот отпил из кубка глоток и с поклоном поставил сосуд рядом с левой рукой господина. Агриппа не глядя взял кубок. Ещё один раб, по внешности явный ахеец - надо полагать, тот самый Анастасиос - тут же занял место за креслом хозяина и принялся осторожно массировать его плечи и шею. Агриппа кинул в рот орешек и прикрыл глаза.
- У тебя есть вопросы, Симон Петрос? - спросил он, не поднимая век.
- Да, великий царь. Если позволишь.
- Спрашивай.
Петрос помедлил.
- Почему именно я?
Агриппа, не открывая глаз, медленно жевал.
- Почему ты?.. Потому что мне нужен человек... во-первых, опытный, то есть искушённый в военном ремесле... во-вторых, умеющий командовать... командир... и в-третьих... человек посторонний, ну, в смысле не из дворцовых, не вовлечённый во все эти... придворные интриги... - Агриппа лениво отпил из кубка. - Ну, и наконец, я искал человека надёжного, можно даже сказать, верного... одним словом, на которого можно положиться. Вот Тасаэль и посоветовал мне взять тебя.
- Прости, великий царь, - Петрос позволил себе лёгкую усмешку, - но... считать надёжным человека, которого обвиняют во множестве преступлений...
Агриппа приоткрыл один глаз и сонно взглянул на собеседника.
- Кто обвиняет?
Петрос повёл плечом.
- Ну, например, тот же Йосэф бар-Камит.
Агриппа отправил в рот очередной орешек и снова прикрыл глаз.
- У первосвященника свои резоны, у меня - свои... Но ты прав, Симон Петрос, вопрос надёжности - очень... острый вопрос... Поэтому я немного подстраховался. Твой сын... Кажется, его зовут Марк?.. Так вот, твой сын, поживёт некоторое время... до твоего возвращения из Ромы... в моём дворце, в Кесарии... За ним уже поехали.
Петрос проглотил тягучую слюну.
- Великий царь!.. А если... а что если корабль попадёт в бурю, и... и груз погибнет? Ведь, согласись, никакие мечи и... и никакие военные навыки не спасут судно от разгула стихий! И моей вины в случившемся тоже не будет! Каким бы я ни был верным и... и старательным, я не смогу остановить шторм или... обуздать ветер! Что тогда станется с моим сыном?!
Агриппа, не открывая глаза, приподнял брови.
- Буря, не буря... Стихия, не стихия... - медленно проговорил он. - Пираты, шторма... мели, водовороты - да что угодно! Какая разница?! Если ты хочешь, чтоб твой сын дожил до совершеннолетия, доставь в Рому груз и вернись обратно... С подтверждением, - он кинул в рот ещё один орешек и хмыкнул: - Я тебе больше скажу, Симон Петрос, если ты доставишь груз не весь... не целиком, если будет утрачена хоть какая-то часть груза... ты получишь назад своего Марка тоже... не целиком. Надеюсь, ты меня понял?
Петрос кивнул.
- Я понял тебя, великий царь.
- Ещё вопросы есть?
Петрос ладонью стёр с лица липкую испарину.
- Да... Есть... Ещё один вопрос. Что это за груз?..
Глаза Агриппы открылись и настороженно блеснули. Челюсть замерла.
- Прости, великий царь, - Петрос неловко поклонился, - наверно, я зря задал этот вопрос. Наверно, мне не следовало его задавать. Ведь груз, наверняка, секретный.
Агриппа рассмеялся.
- Нет... Нет, что ты! Никакой секретности! - он снова отпил из кубка и закивал. - Хотя, да, конечно! Груз, безусловно, секретный! Ещё какой секретный! Он настолько секретный, что по прибытии в Италию о нём не будет уведомлён даже остийский таможенный прокуратор. Но я почему-то уверен, что сегодня самый последний босяк на Нижнем рынке уже знает, какой груз собирается отправлять царь Агриппа из Кесарии в Рому. Разве можно сохранить что-нибудь в тайне... - он поводил кубком в воздухе, - в Йерушалайме?!..
Агриппа похлопал Анастасиоса по пальцам и сделал знак рукой: мол, хватит, достаточно, свободен. Ахеец, кланяясь, отошёл. Царь показал Тасаэлю подбородком на рабов и кивнул на дверь. Через несколько мгновений в зале не осталось никого постороннего. Агриппа взглянул на Петроса.
- Ты не босяк с Нижнего рынка, так что тебе тем более следует знать о содержании груза... На августовские календы у моего друга, великого кесаря Клавдия, день рожденья. Я отправляю ему подарок... Это сюрприз, отсюда и тайна... Я хочу подарить кесарю восхитительную коллекцию синайской керамики... Посуда, вазы... Всё очень древнее... и очень дорогое... Груз, как видишь, ценный и... хрупкий, - он усмехнулся. - Так что смотри, ничего не роняй.
- Так груз надо будет доставить императору? - уточнил Петрос. - Самому кесарю Клавдию?!
- Нет, - Агриппа покачал головой. - Груз доставите моему сыну, на Эсквили́нский холм. А он уже отвезёт его на Каэ́йлий, в дом кесаря.
Петрос покусал губу, соображая.
- Тогда ещё один вопрос, великий царь. Я могу взять с собой своих людей? Хотя бы пару-тройку человек. Надёжных, проверенных, - торопливо добавил он.
- Нет! - подавшись вперёд, жёстко сказал Агриппа. - Никаких твоих людей! Никого из посторонних! Люди будут только мои!
- Да, великий царь... - покорно склонил голову Петрос. - Позволь узнать, сколько всего человек будет в отряде?
- Двадцать. Плюс ты. Плюс Тасаэль.
Петрос удивлённо взглянул на зятя.
- Так Тасаэль тоже едет?!
- Тоже, - кивнул Агриппа. - Ты ведь не знаешь Италии. И никогда не был в Роме. Так что Тасаэль едет тоже... И старший, между прочим, он. Запомни: о́н руководит всей экспедицией! Ты только охраняешь груз!
Петрос снова поклонился.
- Конечно, великий царь.
Агриппа ещё некоторое время сверлил Петроса взглядом, потом откинулся на спинку кресла, сделал глоток из кубка и кинул в рот ещё один орешек.
- У тебя всё? Или есть ещё вопросы?
- Если позволишь, великий царь, ещё один вопрос.
Агриппа вздохнул.
- Ты утомил меня, Симон Петрос... Ну, хорошо, спрашивай.
Петрос помедлил.
- Я... Я смогу перед отъездом увидеться с сыном?
- Сможешь. И не раз. У тебя ещё будет уйма времени... Целых пятьдесят дней, - Агриппа повернул голову и сказал уже Тасаэлю: - Поплывёте в конце мая, сразу после Шавуота...
И снова была ночь, и снова колёса биги гремели по булыжной мостовой.
- Давай заедем ко мне, - предложил Петрос, поворачиваясь к Тасаэлю. - Здесь недалеко - по Хинномской улице два квартала.
- Нет, - коротко сказал Тасаэль. - Никаких заездов.
- Послушай, - Петрос для убедительности даже взял зятя за локоть, - я всё понимаю. Тайна, секретность и всё такое прочее. Но ты подумай вот о чём. Я ведь сейчас вроде как сижу в тюрьме. Так? Об этом все знают. И уже было объявлено, что после Писхи будет суд. Об этом тоже все знают. Так? А тут раз - и меня нету! Ни меня, ни суда, ничего нет! В чём дело?! Что случилось?!.. Что скажет Йосэф бар-Камит, когда люди из нашей общины придут к нему с вопросами? А они ведь придут! Что я умер? Где тогда тело?.. Что я сбежал? Кто ж этому поверит?! Поднимется шум. Понимаешь? Большой шум. В городе меня хорошо знают, поэтому шум будет очень большой. Может быть, даже будет бунт! Оно вам надо?!..
Тасаэль молчал.
- Давай заедем ко мне, - продолжал настаивать Петрос. - Я просто скажу своим, чтоб меня не искали. Только одно - чтоб меня не искали! Не волнуйся, я не скажу ни слова, ни полслова о том, куда я еду и для чего. Я им вообще не скажу, что я куда-то еду! Просто я им покажусь, они увидят меня, увидят, что я жив-здоров, и я им скажу, чтоб меня не искали и чтобы за меня не волновались. Ну?!..
Тасаэль аккуратно высвободил свой локоть.
- Хорошо. Заедем... Но не больше, чем на четверть часа... И смотри - ничего лишнего!.. Это, кстати, в твоих же интересах...
Бигу остановили в переулке. Петрос, радуясь тому, что небо плотно укрыто тучами и уже почти полная луна не превращает ночь в день, крадучись обогнул дом и осторожно постучал в калитку. В доме ещё не спали. Ещё слышны были приглушённые голоса, а в одном из окон из-под ставни пробивался подвижный желтоватый свет. "Хаме́ц ищут, - догадался Петрос. - Ну, правильно, канун Писхи!". Он постучал сильнее.
- Кто там?! - отозвался женский голос со двора.
Это была Рода - одна из хозяйских рабынь.
- Рода! - негромко позвал Петрос. - Это я! Открой!
- Кто там?! Кто стучит?!
- Я это, я, Рода! Петрос!
- Какой ещё Петрос?!.. О, Господи! Петрос!.. Петрос, это ты?!
- Да, Рода! Это я! Открой!
- Господи! Петрос! Господи!.. - запричитала Рода и вместо того, чтобы открыть калитку, бросилась со всех ног в дом. - Мирьям!!.. Мирьям!!.. Петрос пришёл!!.. Мирьям, Петрос!!..
Петрос шёпотом выругался. Вот ведь бестолковая баба! Сейчас, понимаешь, всю округу на ноги подымет!
В доме возникла суета. Захлопали двери, во двор высыпало сразу несколько человек.
- Кто здесь?!..
- Петрос, это ты?!..
- Господи, да это ж Петрос!..
- Кто там пришёл, Рода?! Что ты говоришь?!..
- Открывайте!.. Открывайте!..
- Да посветите кто-нибудь! Не видно ж ничего!..
- Петрос!.. Петрос!..
Наконец калитка распахнулась, и Петрос нырнул во двор. В пляшущем свете масляных плошек замелькали удивлённо-счастливые лица.
- Господи, Петрос!..
- Ты как здесь?!..
- Петрос, откуда ты?!..
- Господи! Господи, слава тебе!..
- Петрос вернулся!.. Петрос!..
- В дом!.. В дом!.. - тащил всех за собой Петрос. - Ради Бога, не шумите!.. Пойдёмте в дом!..
В доме Петроса обступили со всех сторон. Все галдели, все тянулись к нему прикоснуться, потрогать, как будто не доверяя собственным глазам. Коби, так тот просто затискал его в своих объятьях. Рядом приплясывал, всё стараясь прижаться щекой к плечу, совершенно счастливый Йохи.
- Ты как здесь?!.. Тебя отпустили?!.. А как же суд?!.. Ты насовсем?!.. - засыпал Коби Петроса быстрыми вопросами.
Наконец Петросу удалось высвободиться.
- А где Йоханан? Где Линос? - оглядев присутствующих, спросил он.
- В Бейт-Анью они ушли. К Элазару, - ответил Коби. - Приболел Элазар... - и вновь затеребил, задёргал Петроса: - Ну, ты как здесь?! Тебя отпустили?! Давай, рассказывай!
Петрос ещё раз огляделся и наткнулся на восторженно-ожидающий взгляд Йохи.
- Чудо! - коротко сказал тогда Петрос. - Послушайте меня, братья и сёстры! Свершилось великое чудо!.. Ангел спустился с небес и вывел меня из тюрьмы...
Тишина, наступившая после этих его слов, была такая, что стало слышно, как в плошке, что держала в руках простоволосая Рода, трещит фитиль.
- Да, - сказал Петрос, вновь находя в толпе распахнутые до предела глаза Йохи, - это был ангел. Белый ангел. Белый, как снег на вершине Хермона... Он спустился ко мне в камеру прямо сквозь потолок, и в камере стало светло, как днём... Он спустился и стал предо мной. И тогда колодки, в которые я был закован, распались сами... "Встань, обуйся и оденься!" - приказал он мне. Я спросил его: "Во что же, Господи?! Отобрали у меня одежды мои!" И тут вижу - у ног моих лежат одежды, подобные царским. Вот они, эти одежды, вы видите их на мне. И я оделся и обулся, и всё оказалось мне впору. И тогда ангел сказал: "Следуй за мной!" и прикоснулся к двери. И дверь камеры распахнулась, хотя я видел, что засов задвинут и замок на нём закрыт. И мы вышли из камеры, и я не знал, сплю я или нет, но думал, что сплю и что всё это мне снится. И мы прошли мимо спящей стражи, и двери одна за другой распахивались пред нами. И мы вышли во двор. И там вся стража тоже спала, но большие железные ворота, ведущие в город, были закрыты и заперты. И тогда ангел протянул к ним длань и приказал мне: "Иди!". И я, испугавшись, сказал: "Так ведь ворота же заперты, Господи! Как же я пройду?!" Но он повторил: "Иди!", и я не посмел ослушаться. И я пошёл прямо на запертые ворота и... прошёл сквозь них! И тогда я решил про себя, что я точно сплю. И вдруг... как будто, и вправду, проснулся. И огляделся... И вижу: стою я на улице Сыроделов, а Антониева крепость у меня за спиной, и я от неё уже шагах в ста... И тогда я понял: это не сон! Это наш рабби Йешу, Помазанник Божий, послал мне с небес ангела! Он послал мне ангела, дабы не свершился суд неправедный. Дабы цедукимы и левиты не надругались надо мной, как надругались в своё время над ним. Он послал мне ангела, дабы вышел я невредимым из узилища! И дабы и впредь славил я имя его! И дело его! И пас агнцев своих, готовя их ко дню великому! Ко дню пришествия Спасителя нашего!! Ко дню пришествия Помазанника Божьего Йешу!!
Петрос перевёл дух и огляделся. Все стояли на коленях, простирая к нему руки. Йохи рыдал, и слёзы катились по его щекам и капали с пока ещё короткой и редкой бороды.
- Я покидаю вас, братья и сёстры! - сказал им тогда Петрос. - Ибо Господь наш устами ангела Своего приказал мне уйти из Йерушалайма, удалиться в места иные... потаённые... Я ухожу, братья и сёстры, но я мысленно остаюсь с вами... Я буду с вами днём, в трудах ваших. Я буду с вами ночью во снах ваших. Я каждый день буду стоять рядом с вами на вечерней молитве. И вкушать вместе с вами хлеб ваш... Молитесь за меня, братья и сёстры. И я за вас молиться стану... Я не знаю, куда приведёт меня стезя моя. Но я точно знаю, что мы однажды встретимся!.. Если не в этом доме, то в других домах. Если не в этом городе, то в других городах... или странах. Мы обязательно встретимся!.. И уж конечно, мы встретимся с приходом Спасителя нашего, Помазанника Божьего Йешу. Помните! Грядёт сей день от лика Господня! Узрим мы Спасителя нашего! Скоро уже!! Узрим!!.. Простите меня, братья мои и сёстры, ежели был я с кем из вас суров или несправедлив. Не держите зла на меня. Ибо и я не держу зла ни на кого из вас. Простите меня! И прощайте!.. Йааков, брат, проводи меня.
Сопровождаемые вздохами и всхлипами они вышли из дома и, освещая себе путь масляной плошкой, пересекли двор и остановились у калитки.
- Ради Господа всемогущего скажи мне, что происходит?! - спросил Коби, поднимая повыше плошку и шаря по лицу Петроса беспокойными глазами. - Что всё это значит?!.. Как ты вышел из тюрьмы? Что это ещё за ангел такой?!.. И куда ты, наконец, собрался сейчас, на ночь глядя, в канун Писхи?!.. Ты что... сбежал?!
- Прости, Коби, - мягко сказал Петрос, - я не могу тебе ничего сказать. Правда, не могу. Не моя это тайна.
- Но ты не сбежал?!
- Нет-нет, не волнуйся, всё законно. Я не сбегал, и никто меня искать не будет. И к вам за мной никто не придёт.
- Ничего не понимаю! - потряс головой Коби.
- А и не надо ничего понимать, - всё так же мягко, но настойчиво сказал Петрос. - Просто поверь. Всё хорошо. Правда!.. Я жив и я на свободе. И Йосэфу бар-Камиту меня теперь не достать. Не по зубам я теперь Йосэфу бар-Камиту. Это - главное. Всё остальное не важно. Понимаешь?