Лариса вышла. Перламутрово-серый автомобиль, низкий и плоский, с сильно скошенными сторонами верха кузова, снова напомнил ей гроб. Внутри по радио играли музыку: надоевшая, потому что в одно и то же время столько лет бодрая, прокручивалась передача "С добрым утром". Села на переднее место, - "смертницы", - шевельнула краями губ, презрительно, следом за самонапоминанием, а с вероятностью... Знала, - половину на половину...
"Хру-хру, ху-ху", - просунул ключ в щель Володя, нагнувшись и второй рукой подтягивая спортивные, почти каждодневные штаны. Сдвинул на место очки. "Хру-хру, ху-ху, хы... - спел, - водителя разговорами отвлекать запрещается", - подарил, что надоело читать в автобусах. Растрафареченным.
Гроб зашипел, хрумкнул по камешкам, быстро втерся в обнаружившуюся плотность воздуха прожаренной тяжкий утром городской улицы. Лариса пожалела: вечером забыла задернуть толстую штору, весь ранний рассвет спала головой на припеке, - как уже ударилась затылком об асфальт, - давило...
"Хру-хру, хы-хы..."
Выехали из города. Запахло деревьями. Женщина на обкатке приткнутого календарика вздрагивала, мелко трясясь видимой левой грудью и оттопыренной широкой голой попой. Другая подпрыгивала на брелке, без лифчика и в желтых трусиках. Третья, в приподнятой маечке, появлялась сакцентированным коричневым лобком, если брелок на ключе оборачивался.
Хру-хру, вытягивая лицо близко к стеклу, уходил на самый край шоссе при любой встречной. Зачем-то обязательно извещал, какие знаки попадаются. Странно, что местами на спидометре получалось семьдесят и слегка за отметку. Тормозить выходило, чаще, после рытвин. Лариса боялась, молчала, и ей нравился холодок, появляющийся и плавающий над солнечным сплетением.
Элегантный гроб проехал две большие деревни, опасные: в одной кто-то в самосвале на задней скорости двигал на шоссе, во второй старухи стояли на шоссе, беседуя, а навстречу ехал велосипедист. Свернув на проселочную, - никого на ней! - поворот, поворот, - спокойно, наконец. Хру-хру поехал в сторону леса.
- Где-то озеро должно быть.
- Знаешь наверняка?
- Да говорили...
Крутились. Справа болотисто и осока, слева узкая речушка. За нее, топкую, как-то смогли попасть люди на жигуленках. Загорали. Злили Ларису отдыхом.
И вырулил Хру-хру к реке, огибающей город, почти напротив товарной пристани. Стояло несколько палаток, сидели, в лодках, рыбаки и у берега баловались дети.
- Давай здесь.
- Я буду весь день, снова, глазеть на кучи щебенки и плескаться в мазутных разводах?
- Не могу озеро найти.
- Спроси у любого! Кто-то знает!?
- Ушел.
Пристегнулись ремнями. Затряслись на кочках эти, без лифчиков, без... От злости Ларисе хотелось на миг вырасти громадной, по лесу шагнуть как по траве и на озере стать собой.
Из леса, полузаброшенной дорогой, выехали почему-то на скотную базу. Стояло несколько коровников, а впереди, на дороге, глухие типовые заводские ворота с электродвигателем, блоками и тросами, с будкой рядом. Забора не было, просто ворота. И крестьянка, сидевшая возле них, замахала руками: "Уезжайте назад! Не отворю, шляются весь выходной!"
В лесу Хру-хру ни с того ни с сего свернул на чей-то след, - один раз проехала машина. Ветки зашумели по стеклам и крыше. Лариса достала салфетку, вытерла пот с шеи. Под тридцать с самого утра, снова. И где-то озеро, озеро, озеро, влага, прохладное наслаждение...
- Давай здесь.
- Купаться? Тут?
- Секс делать на природе, - снял очки, - пока никого нет. Быстрее оголись, на озерах везде люди.
Она смотрела на елку. Ярче всего остального дерева зеленели кончики веток, новые в этом году. Народившиеся продолжением.
Опять начнется, - работисто станет раскачиваться, опять посмотрит на часы и прокомментирует, сколько минут и секунд "длился наш половой акт". Добавит, сколько раз нужно в неделю "для отрегулированной работы механизма-организма". Машина полового сношения, озвученная инструкциями: - "излишее сексуальное напряжение плохо сказывается на общих функциях, в статейке читал".
- Давай уехал в Китай и сказал: никому не давай.
- Дак сказал никому, кроме меня, - уверенно нажал на "меня", отрывая край пакетика презерватива.
Тупое, бычье - и "хрум-хрум, ху-ху", и подтягивание штанов без "извини, пожалуйста", и "сегодня, если точно, то семь минут двадцать три секунды", и безмозглая уверенность, что разложится перед ним в любой момент, - бычье, что нравилось, - и защитит ото всякого, в спортподвале мышцы накачивает, и зарабатывает где-то много, и квартиру имеет отдельную, и сдавит - синяки остаются, - бычье, всё-всё, опротивело. "Ты лучше или та?" - показал позавчера на большой новый рекламный плакат. Полулежит, полусидит, рекламирует то ли кинокамеру, то ли интимное женское, обнаженное. "Ту бы попоробовать, тогда и сравнивать, скажи? А так, на одних словах, чего?"
Под своими ногами Хру-хру заметил прямоугольную пластмассовую крышечку. "Хы, с крепления ремня безопасности отскочила, погоди". Полез под руль, повозился, приладил. Доделал прерванное, сняв полностью штаны, поймав все-таки комара и снарядив резиновой пленкой окончательный знак самца. "Вялая, вялая сегодня. Скучная чего? Помогай. Чего жесткая, как два кирпича? Ха", - с любопытством остановился, - "полминуты всего, сегодня. Точно если, то двадцать... нет, девятнадцать секунд. Буди от жары столь коротко". "Столько..." "Про чего шепчешь? Где купаться остановимся, рулевую тягу проверить не забыть надо, скажи?"
Возмечтала: взять бы какой-нибудь сук и ткнуть Хру-хру в ухо, пусть тоже узнает больное втискивание инородного предмета в тело живое. Вытерпит? Изобьет тут же? "Я иду когда по улице, хочу любому в морду залепить, столь силы у меня".
И по привычке Лариса душой забеседовала сама с собой.
- Милая-милая, тебе двадцать два годика... Как-то нужно выходить замуж, ребеночка родить от мужа, продолжением жизни. Матерей-одиночек и закон поддерживает, в смысле хорошо поступать так, а хочется - от мужа, мужа умного, вежливого, доброго, сильного и культурного, - какой он, то и перейти должно к ребеночку, пристать на его век, и - чтобы ребеночек знал отца всегда, и маму - всегда. Не разводиться. Как почти в легенде, - до того не верится, - домашней: бабушка и дедушка, мамины, всю жизнь разъездов, сводов-разводов не знали.
Куда-то поехали.
...Милая-милая, давай на себя посмотрим... На вид, - говорят, - лет семнадцать, восемнадцать. Золотисто-бурая срижечка, прижатая над короткими ушками, длинноватая на шее, что модно пока. Без покраски, - да все свое! - темноватые брови. Ровный носик, узкий, похожий, как на скульптурных лицах Афродит, Венер давних веков. Взгляд гордовато-капризный, днями иными, месяцами наученный тайно издеваться над круго-плотным хамством. Телом не худая, просто легкая. Объемы, на конкурсах объявленные по телевидению в сантиметрах, - грудь, бедра, талия... высота в холке, как на собачьих выставках -- родословная, как на ипподромах... Можно, можно сшить, повторим других, бикини из алых шелковых пионерских галстуков и - в прожаривание софитами и сотнями глаз на сцене, где конкурс красоты с возможностью легально продаться. Стать Мисс, из неизвестности вынырнуть в исключительность. Попробовать, да?
А, освободиться от стыда и дальше, полежать-стоять-сидеть-повертеться в позах перед фотографом: попа, бедра, груди - на всесоюзную выставку, и другим вариантом стать Мисс, Мисс Эротика фото тысяча девятьсят девяносто... Этого, следующего года, потом... Когда нажал Хру-хру что-то и кресло тут разложилось ровно впервые, - не лечь не получится, - "ты меня любишь?" - спросила, - "хотя бы увлечен?" "Я чего делаю? Кайфовый прикид, твои ноги сам раздвину". Придавил килограммами.
"Онегин, я скрывать не стану..." - голос нежного певца. И "не стану" подчеркивает музыкальным росчерком скрипок Петр Ильич. "Всем сердцем я люблю..."
"Не то настроение. Выключи радио. Дай снова твой журнал".
Отличная печать. Взрывом - нежный женский живот в густой зеленой траве. Ноги не сжаты. Широкой пухлой полосой рыжеватое, от светлой черты незагара и крутым скатом вниз, к траве. Ей, ей растолкнули колени, над ее плечом хыкают из-за женщин журнала, в "кайфовом прикиде". Пока не потянулась горячая клейкость по коже собственных ног, - "зато не зародыш, гарантия".
...Милая-милая, кому себя хранить? Продолжения не будет, - предчувствие, - позавидуй еще ярко-ласковым мягким окончаниям на ветках елок, новым в лето нынешнее. Женихов хороших увели раньше, а как картошка зимой в овощном магазине - не пьянь так дрянь, или "Панасоник" от Оруэлла не отличает в разговоре, на одну или две кассеты Оруэлл, спрашивает. А читала о появлении потомства у рыб - самка пять, стадия, самец пять - крайняя степень готовности к оплодотворению. Катится через живой лес металл на колесах, облагороженный дизайном и покраской. В креслах рядом самка пять, самец ноль... Самец пять, самка ноль...
Жить хотела княжна Тараканова, в потоке лезла на стенку. Тут лезешь на всяких Хру-хру, повторяемых, как авто с конвейера, потом они, оно лезет на тебя, даже в лоно жизненачальное вбивается резиновое, почти искусственное, тяжкой тупостью вместо нежности, - что выхолощено из оно, продолжением полного периода распада чего?
Лес заменился широкой поляной с горизонтом впереди. Мельтешили цветы цикория и мелкие розоватые, в траве.
Милая женщина, помнишь, ты не знала ежедневной отравы политикой, стабильно и порционно выдаваемой обязательно "средствами массовой информации?" Не читала, кто, когда, сколько миллионов гнусно убил, как в стране сделают устойчивые деньги и чья инофирма построит завод по изготовлению одноразовых шприцов, колготок? Жен-щи-нааа...
Помнишь, в шестнадцатом году на тебе шелка, кружева, кружева, меха, снег нервно, изящно скрипит под полозом санок, поет метель, а поэт Бальмонт забегает наперед, сам становясь для тебя вместо швейцара, сам распахивая высокую дверь, полусогнувшись в подчении, и в гостях тех все всех называют на "вы" не ниже, никто тебе, незнакомый, не ты-ты-тытыкает, беседуя на выстроенном культурой слое речи. Уважали тебя, украшали тебя, любили тебя, - уважала всех, украшала, любила преданно...
И прежде, прежде Бальмонта Александр Иванович Герцен, в ссылке после столицы мучаясь в деревянном тогда твоем городке, знал, как поцеловать даме руку, и, возвышая, падшим, униженным не был, но. наоборот - им гордились, таким его обхождением. И бесчестием ужаснейшим в воспитании том знал он, - нельзя жать пятипальщиной ладонь дамы, материться, хватать при встрече на улице, в кафе за грудь и за ягодицу одновременно, на людях, брызгая слюнями с кислым запахом пива...
Помечтала?
Чего-то всегда не хватает. Чего-то к пивным слюням сбрасывает, от высшего в обществе людей, к "женщина, ты на которой остановке сходишь?"
...Дорогу подсказали. Поехали по сосновому, здесь, лесу, празднующего день светло-золотистыми стволами и оранжевыми солнечными пятнами в просветах. Так вымыть тело хотелось - в воздухе, врывающимся внутрь салона, встретился влажный, прохладный запах воды, и сразу на ходу автомобиля стянула платье, швырнула на заднее сиденье. Встали. Желтый берег. Машины. Люди. Сосны.
Хру-хру сунулся под капот, чего-то поправить. Лариса взяла сигарету, курила, остро вздрагивая ладонями. Смотрела. Шагах в семи, возле староватого "запорожца", был виончелист, сын известного в городе художника. Он баловался с малышкой, смеялся, тянул дочурку идти по рассыпанным деревом сосновым шишкам, прошлогодним. Протянув к нему руки, ребеночек смешно пробовал поспевать, вытягиваясь на носочках босых ножек.
Виончелист на настойчивый бесконечный взгляд не оборачивался. Видела его на концертах часто во фраке, - сейчас баловался как все здесь, в плавках, худой, без рельефных качковых мышц, такой же, и не такой, как все рядом.
Едва не отравившись до тошноты, выпустив дым сразу изо рта и носа, почему-то стеснялась мысли - виончелист увидит ее без платья, - Лариса хлобыснула дверью и за машинами пробежала к озеру. Плавала долго, одна, в дальней от берега холодной воде. Вернулась тоже за машинами, легко перепрыгивая через рассыпанные везде сосновые шишки. И успела почувствовать точный взгляд виолончелиста на своей фигуре, мгновенно утончившись в изящной хрупкости плоского живота, узких плеч...
Хру-хру не купался. Сел на место. Здесь на соседство, на мужского все-таки состояния оно и все равно не желая ехать до города в мокром, она натянула платье, сидя на своем кресле рядом, под платьем убрала мокрый лифчик, хотела попросить выйти Хру-хру, поняла, повторится известное от оно, - приподнялась и под подолом убрала мокрые плавки. Взяла из пакета сухое.
Смотрела. На девчушку, шастающую на вытянутых ножках, пугающуюся пяточками и всей ступняшкой попасть на россыпь сосновых шишек. На ее отца, худого, как-будто давно потерявшего все лишнее с тела и лица, обведенного шкиперской бородкой. Он оглянулся. Глаза - и глаза.
Не поверила. Сквозь крашеное железо салона, сквозь толщу двигателя, пространство воздуха всею кожей, всего глубиной, всей вздыбленной сутью тайного приняла, почувствовала далекое, давно желанное, любимое моментально творящее жизнь - задрожав, вскрикнула; расслабленно, потерявшись, утонула на сиденьи. "А его-то, от него - нет... продолжения не будет..." -- пожаловалась то ли рассудком, то ли вслух, не боясь никого.
- Из-за жары, - буркнул Хру-хру, - аптечку достану. "Пять, а он не ноль", - засмеялась Лариса. - "Пять, а он не ноль. Одаренный. От такого родника..."
- Спирту нашатырного на, дыши.
- Не попади в аварию сегодня, Володя? Довези меня до города? Или я на рейсовом автобусе? Или я пешком?