Юля П : другие произведения.

Люди-Цветы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
   И боюсь слова теперь, выдаст меня оно, как язык выдал сердце.
   Время люди вынули из вещей, а себя из цветочных почек.
   А искать внутри - искать пустоты, но так искать нечего.
   Весной высевают просо, а сердца срез - кусок мяса.
  
   Можно ли верить любовнице с пустым ртом?
   (У меня только есть, что мой голос.)
   А голос - как вода, заполняет только те формы, что есть.
  
  
  - Текст в рудиментарном растворе! - Рафаэль выпустил страничку из глаз, водрузив на нее бокал с вином:
  - Боги заменят твою голову на щучью.
  
  Я послала его подальше. Звездный салон Рафаэля не развалится, если в этот раз он не получит от меня новой проповеди. Он ретировался:
  
   -- Твой ум стал мозгами декоративной рыбы. Любовный маразм!
  
  Рафаэль, владелец салона чревовещания, мой божественный работодатель. Впрочем, какой он работодатель? Я знаю его так давно. Когда-то мы даже вместе снимали комнаты в одном доме. По вечерам он встречал меня в своих покоях (энергично оклеенных звездами из фольги), церемонно усаживал в кресло, заваривал таинственный напиток, от которого меня бросало в жар.
  
   -- Твое имя Анхет! - вычитывал Рафаэль глядя на остатки кофе, размазанные по блюдечку. Он подносил блюдце к самым глазам, видел там фигуры. Фигуры двигались, и вещали.
   -- Анхет! - соглашалась его сентиментальная душа. - Анхет!
  
  Фигуры продолжали двигаться, он смотрел на них своими подкрашенными глазами, дышал, шептал, впадал в транс. Я уходила смотреть новости.
  
  Декоративная рыба висела на стене где значилось - Рыба Молот.
  Действительно, откуда ум у молота?
  
  Мы сидели в баре - свободных столиков не было. По случаю торжества Рафаэль нацепил свой парижский пиджак, лаковые туфли и блестящие носки. Пальцы в кольцах.
  
   -- Знаешь, лучше бы ты был в робе.
   -- Бесцеремонная женщина! - он положил оба локтя на стойку и чуть не опрокинул бокал с вином. - Здесь положено быть консервативным! Позволь!
  Он взял мой бокал и вылил его содержимое к себе. Потом все это выпил.
  
   -- Я имел в виду консервированным. Боги простили тебя. Боги прощают нелюбимых!
  
  Он взял меня за руку и больно ущипнул. Я забрала руку. Торжество сегодня было обычным - от меня ушел человек, за которого я вздумала выйти замуж.
  Обнаружив в себе речь, Рафаэль патетически встал:
  
  -- Я все могу понять! - он махнул рукой. - Я могу понять нежелание, неработу, нерассвет, нежизнь. Только разговоров о разбитых сердцах я понять не могу!
  
   -- Кто он? Он мыл ноги прорицателю Соломону? Он свергал рыцарские мельницы? Он жег огонь вселенского счастья? Почему женщины так безмозгло влюбляются?
   -- Salesman! salesman, (с маленькой буквы! презрительно!) Паразитический элемент! Бездарие! Ты же потеряла способность видеть, Анхет! Любовь - это небесный подход! Лестница! Венец красоты и знания! И кто же, скажи мне, кто стоит у венца твоего абсолютного знания? Salesman! Четыре класса образования, рекламный продукт!
  
  Он наклонился прямо к моему лицу и тихо добавил:
   -- А справа у него золотой зуб. Я видел.
  
   -- Замолчи. Ты не понимаешь... Я теперь не смогу одна...
   -- Анхет, ты изводишь себя! - он снова сел и обнял меня за плечи.
   - Что толку в твоем исчерпанном теле? В твоей предметности? Ты только покрываешься прыщами! Посмотри на себя - ты плохо выглядишь! - он протянул мне губную помаду. - Руж? Бордо?
  
   Я отмахнулась.
  
   -- Твой путь осеян звездами! Ты на пороге открытий! Ну что же мне сделать для тебя? Превратиться в корову со сверкающим лбом? Молодой человек! - Рафаэль обернулся и закричал проходящему официанту. - Достаньте нам липкой ленты - мадам в нужде!
   -- Мы будет клеить твое разорванное сердце!
   -- Рафаэль, отвези меня домой. Я не могу больше..
   -- Мешки из слез шить торопишься? Страдать младенческой недостаточностью? Поверь в людей!!! Люди живут и люди умирают!
   -- Что ты говоришь!
   --Твой salesman как и все остальные страдал припадком чувств.
   -- С тобой нельзя говорить серьезно.
   -- Со мной нельзя говорить вообще. Я не говорю. Я пою.
  
   Принесли изоленту.
  
   -- Спасибо, юноша! - Рафаэль погладил официанта по руке и слегка пожал ее.
   Тот одернул руку и заторопился, ничего не ответив. Больше он к нам не подходил.
  
   -- Видишь, насколько в них сильны предрассудки. Люди - не боги! Все они полны смерти.
  
  Он еще долго говорил о всевышних, постепенно впадая в пьяный раж, однажды даже выразился по-гречески, обозвав бога пожирателем. Мне нравилось, что он называл меня Анхет. Я думала, что может, лучше быть Анхет для нереального Рафаэля, который красит ногти, носит парик, пользуется косметикой... Я разбила кувшин будущего мужа, он перестал быть моим будущим мужем. Он заставил меня съесть один из осколков. Фамильные кувшины не склеиваются. Неужели это реальность?
  
   - Я вылечу твои раны и найду твою любовь, - Рафаэль расползался по стулу. - Завтра! Завтра ты обретешь морально-финансовую поддержку и сердечный бальзам! А мужи пусть едят фамильную керамику! Букв у нас много!
   Он поцеловал меня в губы. - До ю лав ми?
  
  1.
  На следующий день я явилась в его салон к полудню, как и договаривались. Рафаэль курил в кресле, балансируя тонкую сигарету между указательным и средним пальцами. Халат свисал с его худого тела увядшими цветами, руки были однажены до локтей, ноги босы. На груди крупно блестела золотая цепь. Он выглядел потухшим, как разбитая женщина. Сеанс только что закончился, но в соседней комнате еще сидели люди, приходя, как говорил Рафаэль, из других в себя.
  
   -- Его имя Осирис, - сообщил он мне. - Подожди, пока он сам войдет сюда. Вот, набрось.
  
  Он кинул мне кусок прозрачной голубой материи, которой велел накрыть голову и лицо. Я послушалась.
  
  Через время люди стали входить в комнату для прощания. Рафаэль бормотал какие-то куплеты, дотрагивался до них своим жезлом (пальмовой веткой), чем-то мазал им веки. Люди кланялись, целовали ему руки и прощались единственным словом - мирари.
  
  На меня никто не обращал внимания. Я думала, как при посвящении в свой совет, Рафаэль так же 'склеивал мое видение', чтобы потом невнятно причитать над школьным учебником истории - трупом древнего Египта. Потом он торжественно оперировал книгу, извлек мифологический орган, и преподнес его мне для оживления. Я стала его конфидециальной секретаршей по списыванию биографий святых. Рафаэль использовал биографии на своих клиентах, но сам писать не мог, потому что, как он говорил, грамота его была священной, и выражался он иероглифами. Иероглифы были правдой, они ничего не фиксировали и ничего не значили. А трупы истории оставались для смертных.
  С тех пор на шее у меня болталось конопляное ожерелье.
  
  Последним вошел мужчина с лицом, на котором кроме толстых щек и очков ничего не было. В руках он держал какой-то мешок и торбу из грубой полотняной ткани. Рафаэль сложил торбы рядом со мной, снял с мужского лица очки, смазал веки, приложился рукой к его лбу и торжественно пробормотал:
  
   - Останьтесь с нами, Осирис!
  
  Мужчина поклонился и тяжело дыша, приземлил себя у моих ног. Кажется, обряд был ему знаком. Когда Рафаэль встал, поднял обе руки вверх и крикнул:
   -- КА!
  он тихо ответил:
   -- ка.
  
  Потом снова начались причитания. Рафаэль закружил по комнате как журавль, закурлыкал, размахивая цветастыми рукавами и забрызгал слюной и пылью, откуда-то достал потрепанную красную шапку с белыми перьями и водрузил ее на мою голову:
  
   -- Восстань, Анхет!
  
   Я поднялась.
  
   -- Нам известно, что Анхет есть только земное продолжение Осириса! Временное его лицо, воскресшее перед уходом в царство мертвых! Воскресшее для любви между луной и землей, в пять добавочных годовых дней, когда ибис из звуков являет формы!
  
  Сидящий внизу мужчина зашевелился. Из своих торб он достал небольшой ударный инструмент и теперь протягивал его мне. Инструмент был похож на подкову, к ней по нитям тянулись крошечные металлические полумесяцы. Касаясь друг друга, они издавали тонкий, очень красивый звон. Я приняла инструмент и зазвонила...
  
  Потом Рафаэль снова терзался, падал на колени, бормотал на своем несмысленном языке, изредка, правда, прерываясь для указаний: я была посажена напротив мужчины, мужчина пил какую-то жидкость, я снова играла на инструменте. Мой напарник был словно сфинкс из песка - от рассыпался всем своим большим телом от дрожи, вздыхал, охал, капал потом, но при этом глаза его ничего не выражали, как будто были пришиты к этой живой телесной массе.
  
  В заключении белая шапка перекочевала на его голову, Рафаэль поцеловал каждого из нас в губы и направил ко мне домой. Потом он снова ушел в словестную невозможность, и добиться от него чего-нибудь человеческого было уже нельзя.
  
   -- Вы же понимаете, что я никакая ни Анхет, - начала дорогой я. Честно говоря, с самого начала мне было тошно от этого спектакля.
   -- Я знаю, - согласился мужчина (шапку свою он так и не снял). - Но это не имеет значения. Вы говорите о наших внешних жизниях.
   -- Да черт возьми, нет! Нет конечно! Вы не понимаете, я знаю Рафаэля уже шесть лет!..
   -- Понимаю. Шесть лет, двадцать восемь десятков недель, девяносто тысяч дней, шиесть миллионов часов....
   - Только мы тоже знакомы... Он - бог, Рафаэль, Вам это известно?
  
   -- .. Знаете что. Я не учавствую в этих ваших.... Постановках.... Давайте, я отвезу вас домой.
   -- Мне нельзя. Я подготавливаю себя к следующей ступени-и лестницы и потому вынужден обрекать существо на трудности. А Вы - доверенное лицо.
   -- Я?!!!
  
   -- Вы не переживайте. Я у Вас буду проживать. Я буду проживать и платить Вам за дом. Рафаэль сказал, Вы нуждаетесь.
   -- ??
  
   - Мне Рафаэль об этом не говорил.
   -- Если Вам полезно рационализировать, позвольте мне назвать себя Вашим родственником!
   -- Вы что собираетесь жить у меня?
   -- У вас, с вами, для вас, как угодно. С вами. Мы будем с вами жить у вас. При вас, на вас, за вас, для вас. Вас как зовут?
   Он сумасшедший.
   -- А мое имя Осирис Асар Юнифер, но вообще оно никому не известно, так что зовите меня просто, как хочите.
  
  Так мы доехали до моего дома. Я взяла деньги, стала показывать ему свою квартиру. Действительно, какая разница, если он станет здесь жить? Мой любимый оставил меня даже без своего полотенца. Есть такие люди, которые любят буквальность и уходят с концами, унося с собой все. Сколько же ему лет? У него такое лицо, будто после сорока оно только меньшилось, приближаясь к новорожденному.
  
   -- Моя точный возраст две тысячи сорок восемь лет, семьсот двадцать четыре дня, триста двадцать минут и четверть секунды! Если Вам полезно рационализировать, я Вас младше и старее.
  
  Посетители рафаэлевского салона вообще страдают бессмертием. Впрочем, имеет ли это значение?
  
  Из двух комнат он выбрал боковую, и в тот же день мы вынесли из нее всякий хлам, книги, письма, я расстелила ему матрас, дала свое полотенце, зубную щетку, мыло.
  Может это и к лучшему. Денег у меня на этот момент не было.
  
   -- Как же вас все-таки зовут? - спросила я его за ужином.
   -- Для Вас, значит? По-настоящему?
   -- Как угодно.
   -- Клин. Зовите меня Клином.
  
  С утра мне пришлось пойти в хозяйственный магазин и купить ему цепь. Он настаивает на цепи, говоря, что таковы условия его новой жизни. Я выбрала дешевую, золотисто покрашенную с продолговатыми кольцами. Клин очень ловко повязал ее вокруг своей шеи, лег на матрас и сказал:
  
   -- Вот теперь я счастливия.
  
   Потом он запел:
  
   -- Иди ко мне, моя Анхет!
  
   Я хлопнула перед ним дверью. Он сумасшедший.
  
  2 (а).
  
  Рафаэль успел посчитать, что через полгода, после всех издержек, от моего квартиранта останется сумма, достаточная для оплаты настоящих секретарских курсов. Потом я смогу оставить его контору, устроиться на нормальную работу, переехать в новые квартирные условия.
  
   -- Только скажи мне честно - вы спите вместе?
   -- Что?
   -- Ты брошенная женщина! Тебе нужна упряжка!
   -- Рафаэль, займись своим делом.
   -- Жизнь есть плотное общение тел! Боги гневаются!
  
  Моя красота - красота ядовитой ягоды! - ответила я ему. Он посоветовал купить меч и кастрировать Клина после того, как тот лишит меня девственности.
   Идиот.
  Выслал подарочек - джем из крыжовника.
  
  А между тем, несколько дней назад Клин пригласил меня в ресторан.
  
  Он съездил домой, вернулся прекрасно одетым, помолодевшим. Оценил мой внешний вид, достал из кармана обручальное кольцо и надел его на мой правый указательный палец.
  
   -- Вот так совсем хорошо.
  
  Мы поехали.
  
   -- Только Вы не думайте и решайте, что мне хотелось бы стать Вашим близким другом, - по дороге заметил он.
  
   Я рассмеялась:
  
   -- Конечно нет.
   -- Мне бы только хотелось, чтобы мы стали другами.
   -- Другами? - я снова расхохоталась. Его нечаянная манера перевирать слова очень смешна. - Очень, очень близкими другами?
   -- Перекратите дразнить меня. Перестаньте! Вы не имеете права дразнить человека мужчину! И вообще мир!
  
  Это был замечательный ресторан, место, где можно переродиться, переосмыслиться, переесть. Ужин состоял из всех записанных блюд - паштета из печени, супа из сердца, заливного языка, и дессерта в виде крошечных розовых мозгов. Я ела без слов. Клин тоже ничего сказанным не находил, только время от времени брал у меня с тарелки кусочки пищи и отправлял их в себя.
  Наконец, за кофе я его спросила:
  
   -- Вы не находите поглощение внутрь внутренних органов несколько неорганичным?
   -- Нет, не нахожу, - резко ответил он. - Я нахожу, что Вы ведете себя по крайней мере бестактно. Что Вы молчите?
   -- Вы хотите представить себя? - я рассмеялась.
   -- Хорошо. Хорошо! Я буду открытым.
  
   Он вытащил из кармана листок бумаги и начал читать с выражением:
  
   -- Моя дорогая. Я не стану прижигать Ваши ступни сигаретными окурками. Я не буду заставлять Вас писать вензеля на столе. Я не спою Вам серенад и не сочиню их для Вас в первый раз. Я не стану молиться Вам. Я даже не изображу из Вас звук, древесный обрубок, который я смог бы хранить. Вы позволите..?
   -- Что это такое? - я улыбалась.
   -- Перекратите кривляния!- Он скомкал лист и спрятал его обратно в карман. - Я между прочим! Волнуюсь!
   -- Если я стану древесным обрубком, - я не смогла сдержать своего хохота, - то Вам придется взращивать на мне отростки! Поливать меня водой, удобрять, посыпать пеплом! Зачем Вам хранить меня?
   -- В честь нашей дружбы! - он яростно наколол на вилку последний кусок десерта.
   - В честь нашей дружбы! - я потянулась через стол и съела его сахарный мозг.
  
  Сдружились мы очень скоро.
  
   2 (b)
  Был вечер.
  Солнце спускалось за горизонт медленно, с положенной романтической скоростью. Небо над солнцем было натянуто до предела, казалось сейчас оно лопнет и покажется дыра в бесконечность. Пели механические птицы. Звенели деревья бумажными листьями.
  В этой романтической обстановке Клин объяснялся мне в любви.
  
  - Как известно, - читал он с листа, - до времен истории, сознание человека представляло из себя шар, идеальная форма которого позволяла человеку двигаться в любых направлениях.
  Люди тогда не испытывали никаких нужд, они были закончены и совершенны, как знание.
  Возвысившись над живыми предметами, люди вздумали добраться до неба, населив его прежде богами, но боги, созданные по людскому подобию, воспротивились и разделили человеческое сознание надвое.
  Человек перестал различать границы и стал двойственен и зависим.
  Но потому, что прошлое он забыть не смог, он обманул себя и поверил в любовь.
  
  Клин отложил лист в сторону и от себя добавил:
  
   -- Теперь я хочу увидеть вас голой.
  
  - Человек - это big bag of skin full of biomolecules - возразила я. - А бог - это запах.
  
  Он пояснил:
  
  -- Будьте добры, снимите пожалуйста, майку.
  
  Я начала медленно раздеваться.
  
  Он принял майку из моих рук и аккуратно сложил ее на пол:
  
   -- От Вас пахнет деревом. Подойдите пожалуйста ближе. Вот так. Теперь джинсы.
  
  Я почти касалась его когда снимала джинсы. Он смотрел на меня, но не реагировал ни одним движением. Так же аккуратно сложил джинсы поверх майки. Потом вытащил сигареты и закурил. Взгляд его сделался каким-то скульптурным. От слабости я опустилась на пол и села рядом с ним, упираясь спиной в кресло.
  
   -- Скажите, а почему вы не носите нижнего белья? - спросил он откуда-то сверху. - Я не знал, что Вы не носите.
   -- Да, - ответила я. - Название мне не нравится.
   -- Вы действительно пахнете деревом. То ли сосной, то ли кукурузой.
  
  Так прошло некоторое время. Он докурил сигарету и снова попросил меня встать. Я поднялась. Теперь лица на нем не было совсем, зато были очки.
  
   - Ваш пупок проколот серьгой, - заметил он.
   -- А вас что, это раздражает?
   -- Нет. Меня это не раздражает совсем...
   -- Вы позволите мне поцеловать вас в пупок, там где серьга?
   -- Целуйте, - ответила я.
  Он поцеловал четыре раза.
   -- Повернитесь.
  
  Я повернулась. Он снял очки, начал приготовления. Я почему-то вспомнила, как ела сегодня апельсин и аккуратно делила его на дольки. Одна часть оказалась порченной и пахла. Так пахнет определенный вид травы, когда ее только срезали, и она течет сырой белесой жидкостью.
  
  Все происходило медленно, как под водой. Сначала я почувствовала в себе его ступни, по пальцам, потом щиколотки, потом округлости коленей, скользкие, холодные. Мне были неинтересны эти погружения, и я стала развлекать себя размышлением о своем враче. Мой геникологический врач носит яркие галстуки и при экзаменовке постоянно рассказывает о том, как любит салат из морских водорослей. Он ест этот салат как улитка, перебирая своими толстыми пальцами в прозрачных перчатках, ковыряет в тарелке палочками, вытягивает ядовито-зеленые отростки. Мне становилось тяжело, нехорошо. Что-то капало на пол и расплывалось, множилось, как простые формы. Формы эти тащились куда-то в бесконечность, переливали себя друг в друга, ползли по воздуху, по моему лицу, пальцам...
  
  Меня стошнило минут через десять, прямо на пол, когда наконец он оставил мои внутренности, выпав неожиданно быстро, как испуганный головастик.
  Я забрала одежду и ушла в ванную, где еще с полчаса смывала желтые апельсиновые жмыхи.
  Клин достал деревянный меч и отрубил себе голову.
  
  Так началась наша любовная одиссея.
  
   3.
  После первой ночи он отрастил себе новую голову и стал моим первым любовником.
  Он превратился в мальчика, которого я любила в школе.
  С мальчиком мы били золотые яйца и извлекали из наших внутренностей огромные корнеплоды. Мы изображали волков и по очереди ели друг друга. По сундукам мы отыскивали концы игл, чтобы заколоть друг друга в смерть, и при этом наша избушка крутилась так, что чуть было не взмыла в тридевятое царство.
  
  Потом он снова сменил голову и превратился в мою школьную подругу. Таким образом я получила второго любовника. Или любовницу. С ней пришлось говорить об островах, на которых жили веселые люди, без имени, пола и высшего образования.
  С третьим преображением он перевел меня в институт, и стал моим институтским профессором. Профессор был деликатен и смел. Он обращался ко мне на Вы, целовал пальцы рук и ног и при этом умел отверженно бороться с Платоном, тыкая в него по-словарному - sic!
  На любви тринадцатой наш роман образумился. Я уже не помнила и не знала кем он был вчера, и с кем я могу быть завтра. В конечном итоге тела так мало отличаются друг от друга, что представляют собой одно большое любимое тело.
  
  Я стала скучать по Клину.
  В одно утро я нашла его рядом, старого, непричесанного, испускающего во сне зеленоватые слюни. Я сняла с него золотую цепь, и надела тоненькие плетенные бусы с цветами.
  
  
  4.
  Прошло больше трех месяцев после того, как вселился мой состоятель.
  
  Вчера Рафаэль доставил ему золотой гроб. По случаю он нарядился в одежды и теперь изображал монаха средних веков - мешковитый капюшон, строгость страждущего, эстетично торчащие пальцы на босых ногах.
  
  В таких одеяниях любят изображать смерть авангардные кинематографисты.
  
  - Это что? Маскарад?
  
  Монах нервно махнул рукавом поверх гроба, заодно и освятив его. Из капюшона выразились:
  
  - Мой близкий друг и пациент святой Августин, всю свою жизнь размышлял о бабочках.
  
  Друга Святого Августина мы изучали в школе. Как впрочем, и других.
  Многих..
  
  Философ посмотрел на меня, как на гниду:
   - Августин не только размышлял о бабочках - он их ловил! А в ваших школах учат сожительству мертвых. Работник морга!
  
  Он зажестикулировал:
  - Августин не понимал так. Когда он спал, летящей бабочки он видеть не мог, и только поймав ее, осознавал, что поймал бабочку. Но она тут же исчезала, - Рафаэль проверил слышу ли я.
  - А ты, - крикнул он. - Ты разве не ловишь во сне бабочек?
  - Я ловлю жуков, Рафаэль. Колорадских!
  
  Он уже не слышал, и смотрел куда-то поверх меня, как будто оценивал собственные соображения, тоже вдруг сдвинутые до размеров гроба. В его лице проявилось что-то жесткое, нечеловеческое.
  Вспомнив, Рафаэль резко встал. Капюшон его спал, обнаружив удивительно правильный, матово белый череп. Он подошел ко мне вплотную.
  Я отвернулась.
  - Жуков ловить невозможно, - сказал он. - Жуки - они избраны.
  Сжав мое лицо двумя тонкими и такими же матово-белыми пальцами, установил напротив своего.
  Смотреть ему в глаза было жутко.
  
  - Моя девочка, - тихо проговорил Рафаэль прямо мне в рот. - Моя любимая.. Скажи... Ты ведь никогда не предашь меня?
  
  Если бы Рафаэлю пришлось убить меня, то делал бы это он сам, и грязно. Я не боялась его, но сомнения Рафаэля были выше и меня и его самого.
  Как каждый святой человек, он мог разрешить все, но только за счет других, живущих.
  
  Он выпустил лицо, отошел. Теперь я продолжала смотреть на него так же пристально.
  
  Отражения никогда не имеют формы, даже неправильной, - пыталась рационализировать я. То, что у Рафаэля стеклянные глаза может быть еще ничего не значит.
  
  - Я не радуга из других миров, у меня нет страданий, - ответил он. - Это ты изматываешь себя, Ты веришь в людей. А я не понимаю ни людей, ни их тел. Потому что ни в их телах, ни в их мирах, ни даже в их убогоцветущих мыслях МЕНЯ быть не может! Тебе я не кажусь, потому что ты сама себе кажешься. Но это доказать невозможно. Удел человечества ничтожен, это справочное пособие для безумных.
  
  
  *
  В этот день он пригласил меня к озеру, на прогулку.
  Озеро тоже было из тех, как все, связанное с жизнью Рафаэля. Человек ступающий по озеру считал, что идет по воде, но на самом деле он давно утонул, оставив после себя не следы, а пару пузырей, полных неисполнимых предчувствий. Зимой озеро замерзало, и путь к воде прикрывали. Официально озеро замерзало только в собственных мыслях.
  
  Мы пришли на берег, где росло несколько умирающих деревьев. Рафаэль сел под одно из них на большой очень чистый камень. Природы Рафаэль не любил - он ей не доверял, и садил себя осторожно, боясь не загадить наряд. За его спиной, расплавляя разнообразные глади в перспективы с дорогами, холмами, жилыми помещениями, парило солнце.
  
  - Я должен сказать тебе одну вещь - начал он как и положено философу, в пустоту..
  
  - Что-то плохо я спал!
  
  Я стояла напротив, под деревом. Его лицо в капюшоне снова стало походить на маску, поразительно незнакомую. Мне было душно, хотелось поскорее со всем этим покончить.
  
  Он замолчал, запрел. Прошло некоторое время. Я не выдержала.
  
  - Зерно перед тем как дать росток, сначала разлагается, - сказала я. - Иногда очень долго.. Сезоны.
  
  Он не прореагировал. Минут через шесть заметил:
  - Интересно, какое отношение это имеет к твоему собственному разложению?
  
  Лучше если бы он говорил со мной как с впадающим в маразм, закатывал глаза, исходил пеной.
  - Рафаэль, - я почувстовала что вот-вот распадусь.
  - Рафаэль, ну пойми. Ты должен понять. У меня нет, не было другого выхода. Ты же знаешь, ты же очень хорошо все знаешь.. Мне на самом деле нечем было платить.. Не только за квартиру... За жизнь!... За все... Все куда-то рушится, падает, я так устала от этого.. Если бы.. если бы ты.. знал! - я вытерла глаза, подошла к нему и села рядом, на землю. - Ну почему так? Почему, ответь? .. Мне иногда так хочется.. так хочется покончить с этим всем.. Умереть.
  
  Он поднял голову. Это была маленькая голова из тюремной камеры, голова призрака.
  
  - Для некоторых людей, - тонко вырезывая каждое слово заточила голова, - квартирная плата представляет собой жизненный, решающий момент! Мало того, - желтоватый палец пополз к небу, - люди пытаются к нему привыкнуть, стать моментальными.
  
  Рафаэль пожелтел, потом вдруг голова пропала, он вскочил и начал свои обычные жестикуляции.
  
  - Я понимаю что женщины все практичны! У них всегда все есть! У них есть квартира, у них есть плата, у них есть привлекательная внешность у даже собственная, привлекательная жизнь!
  
  Он заходил еще более нервно:
  - Почему ты такая? ..Никакая? Почему твои глаза похожи на.. - подбирая слово, он так закрутил кистями, что я подумала он их сейчас оторвет, - На черт знает на что! Если бы я сейчас все-таки-все-все мог, чего бы тебе хотелось больше всего?
  
  Какая разница?
  Кем бы я ни была, чего бы мне не хотелось, какой смысл говорить об этом сейчас, в этом саду с угорелым солнцем между двух дохлых деревьев, когда даже камень на котором он только что сидел рассыпается в пыль, песок...
  Какая разница?
  
  - КАКАЯ?
  Он вдруг остановился как вкопанный.
  Потом присел на корточки передо мной снова, и до предела сблизив наши лица, внимательно в меня впился.
  
  - Ты спрашиваешь какая разница? - шепотом спросил он. - Так?
  Рафаэль оглянулся, посмотрел по сторонам, удостоверившись что мы одни.
  - Я тебе расскажу какая разница.., - голос его из шепота перешел на глухое скользящее шипение.. - Усталость, моя принцесса - это когда тебя лишают самого дорогого. Времени, ума... детства собственного ребенка. А смерть... - он снова оглянулся, повел глазами по сторонам и замер, - это когда начинает пахнуть..
  
  Рафаэль вскочил и дико захохотал.
  
  - Я совершенно точно знаю, что вы с Клином спите, но если бы вы и не спали, ему бы все равно пришлось бы лечь в гроб!
  - Что за дикость..
  - Ты спрашиваешь какая разница? Ты хочешь знать разницу? Разницу хочешь знать? Да? Да? Хочешь? ХОЧЕШЬ?
  
  Он подскочил и со всего размаху ударил меня по лицу. Я отшатнулась. Он ударил снова, потом схватил меня за локоть и швырнул так, что я упала прямо в грязь у самой воды.
  - ИДИ! - захохотал он.
  - ИДИ же!
  - ИДИ я сказал!!
  
  В грязи я стала отплолзать от него в воду. Его хохот достиг совершенного экстаза, мне нужно было подняться и бежать отсюда, но я не могла, мои движения стали какими-то замедленными, сонными.
  Когда он оказался совсем рядом, я подумала что сейчас он убьет меня.
  
  - ИДИ! ИДИ И ТАНЦУЙ!
  
  Что случилось потом я не помню. Что-то произошло, каким-то образом я вдруг оказалась посреди этого маленького загаженного болота, и приходя в себя, вспомнила вдруг и с отвращением где нахожусь. Он наверное махнул рукавом, изображая очередной фокус. Но это было неважно. Я вдруг поняла, что посреди этого дикого озера я сейчас сдохну, я начну тонуть! Может быть продолжался мой сдавливающий сон, когда человек становится невозможным останавливая на свете все, чтобы как-то оправдать, опомниться после наступившего паралича. В таких снах даже время останавливают, чтобы не разрешалось. Какая дикость, боже какая дикость!
  
  Но тут заиграла музыка. Сначала тихо, потом ближе и очень явственно я услашала Girl from Ipanema, 1963 год, одну из любимых моих песен. Я подумала что последний раз слышала ее лет пять, десять, тридцать назад. Кто же это сказал что только случайно можно услышать самое чудесное, самое отвратительное?
  Я не заметила как вдруг, очень неуверенно, я пошла...
  
  Когда не думаешь всегда легко. Может быть сны и снятся для того, чтобы воспроизвести, а не создать впечатления. Но еще легче, когда тебя ведет человек, мыслью или так отобрав тебя у тебя, и нет ни тела, ни образа, а только головокружительное желание полной окончательной, трагичной близости с ним. Так не идут, не думают, но танцуют, и я наверное тоже танцевала, потому что больше всего на свете мне хотелось только этого, а это так мало..
  
  Я не знаю сколько где и как длилось, происходило все, я не помню, скорей всего меня не было, помню только очень хотелось смеяться от удовольствия и просто так, я смеялась.. Смеялась, смеялась...
  
  Наверное очень громко смеялась, потому что на берегу Рафаэль смотрел на меня с осуждением.
  - Блядь, - сказал он серьезно и спокойно. - Ты ведь точно не знаешь ни усталости ни смерти. Разница только в том, что ты сама об этом догадываешься! В тебе даже нет драмы! Ты бесполезна, как оберточная бумага!
  
  Философ потухал так же быстро как и загорался.. Он подощел к умирающему дереву и умиротворенно сломал ветку. На накрашенном лице Рафаэля снова подвисло что-то далекое, недостижимое..
  
  Когда он опять сел, я заметила что его как будто заволокла тень - все вокруг стало серым. Он долго молчал, как-будто думал.
  
  - Это не твоя вина, - Рафаэль наконец ответил. - Никогда не была. Почему бы тебе не забыть все?
  Я посмотрела на него сидящего прямо на земле, маленького, скорченного.
  
  - Ты же - полу-ребенок, - сказала я. - Наверное поэтому ты спрашиваешь.
  
  Он закопал ветку в землю, изобразив еще одно дерево, встал и собрался идти обратно. Настроение у него снова поменялось.
  
  - Если бы мы могли придумывать и себя тоже, мы могли бы и жить, - он полез ко мне в карман за платочком. - И Гроб - это случай. Нет в жизни ничего, ни счастья ни несчастья, даже самой жизни нет.
  
  (Дома, на гробу была этикетка с надписью:
  
  В человеческом черепе растут неожиданные деревья и дают плоды, которые теряются в вечных туманах памяти, и прорастают не там и не здесь. Есть такие создания которые выращивают иллюзорные сады и по ним прогуливаются пытаясь встретить неожиданное. Но не встречают. Наша контора изготавливает гробы из дерева, звезды из фольги, нуждающихся находит по доставке.)
  
  Рафаэль вынул платок и вытер им глаза.
  
  5.
  Когда мы вернулись в дом, он усыпал внутренность гроба сеном, произнес короткую речь, и прощаясь, горячо поцеловал меня и Клина в губы.
  
   - Ты знаешь, ему очень понадобиться несколько твоих слов, - добавил Рафаэль мне на ухо. - Он положит их к себе в гроб и будет питаться до самой смерти.
  
  Вечером я снова села за мифические биографии. Я очень устала и наверное уснула когда погас свет.
  
  Помню как увидела себя за кружевом. Клин был за своей дверью, и будто рубил там что-то. Я встала и медленно пошла в ванну, долго мыла лицо, а когда вышла, попала ногами в свои же петли.
  
  Клин стоял посреди моей комнаты и кровоточил. Кровь блестела на нем, как сырая краска. Она скрывала его за собой - лицо, все его тело - кроме правой руки, из которой кровь шла потоком, как будто от тепла ее становилось больше и она не вмещалась вся.
  
  Клин не удержался на ногах и упал. В его живой руке маленьким пучком зацвели мертвые пальцы отрубленной кисти.
  
  Я закрыла книжку, рванулась к нему, и упала, как будто ноги мои были связаны. Пока я разматывала себя прошло время, достаточное для того, чтобы прилететь колодезному журавлю..Потом все смешалось, стало ломаться, куда-то течь..
  
  Клин был у себя в комнате, лежал в гробу и говорил с собой.
  - Вы будете приветствовать, здравствовать меня, - говорил он своим рукам. А вам придется следить за меня - говорил он ступням. А ты, голова...
  - Клин, позвала я. - Клин.
  
  Он приподнялся на локте и слегка дотронулся до меня.
  - Если Вам полезно рационализировать, расходиться я буду по частям. Вы возьмете себе несколько моих клеток?
  
  Я расплакалась. Оказывается, в тайне он плел и прятал соломенные клетки, куда теперь просил поместить живых птиц. Мы вместе сидели до полуночи и читали из мифологии, а потом дописывали проповедь, от которой ему должно было проясниться. Я рассказывала ему еще о том, как не ела осколки вазы, а он гладил меня по голове и улыбался.
  
   - Вазы только для невест, - сказал он. А в твоих глазах дети.
  
   Мне было ужасно холодно без него в ту ночь. Я натягивала на себя кучу свитеров, одежд, но ничего не помагало. Перебравшись на пол, я наконец уснула перед его дверью.
  
  6.
  
  Через неделю Клин совсем ослеп. А потом стал терять руки.
  
  Все происходит медленно, как безветренной осенью.
  
  Сначала тихо опали пальцы.
  Первый, мизинец, первый, мизинец. Руки Клина стали конечностями птицы, а на спине возникли сильные бесформенные крылья.
  
  Вечером я веду его к гробу беспалого, сломанного. Он целует меня, смеется. Я пою его молоком, укрываю, желаю спокойных снов.
  Он засыпает. Во сне он не закрывает глаз, и они разбегаются по лицу как испуганные рыбы. Потом он начинает кричать совсем по-детски. Мне приходится поливать его водой. Он встает.
  
  Иногда мы летаем по комнате, как бумажные листья. Когда мы молчим, мне кажется нас никогда не было, и если не станет, то не станет вдвоем, вместе.
  
  Потом стали опадать остальные пальцы. Сначала они медленно мякли, затем сделались прозрачными, легкими, оторвались от тела и растворились в воздухе.
  
  По утрам Клин поет из проповеди египетским богам и ему становится легче.
  
  7.
  - У нас давно не было празднеств, - сказал Рафаэль. Что-то совсем мрачно мы зажили.
  
   На днях он позвонил мне и приказал выкрасить волосы:
  
   -- Ты забываешь, ты все еще жива! Устраиваются танцы!
   -- Что ты так волнуешься?
  -- Я волнуюсь? Я волнуюсь? Я не волнуюсь по долгу службы! У меня к тебе сюрприз! Будь готова, принцесса! Живи в порядке!
  Мне действительно следовало бы приготовиться.
  
  Народу явилось много - Рафаэль любил окружать себя пациентами. Он приказал им одеться в белое, и они входили похожие друг на друга, тихие, счастливые, хлопчато-бумажные. Сам он нарядился в золотое платье с цветами по случаю своего нового романа с совсем юным мальчиком.
  
  Как сюрприз Рафаэль пригласил человека, разбившего мое сердце.
  
  Salesman пришел не один. За спиной у него был лук со стрелами, по бокам - две худенькие раскрашенные девочки, в цветных коротеньких платьицах. Как у птичек у девочек торчали коленки и локотки. Salesman обнимал их за талии, и они звонко смеялись и цокали.
  
  Девочки заполнили комнату и распались вокруг сидящего на диване Клина. Он уже не мог самостоятельно двигаться, и висел внутри подушек грузный и водянистый. Его кожа приобрела болотный оттенок, лицо отекло и померкло за бородой. Как бабочки, девочки зазвенели ему на уши рассказками, запоили шампанским. Клин снова превратился в сфинкса и зажил молча.
  
  В своем сверкающем платье Рафаэль устроил мне знакомство с человеком, с которым я спала больше двух лет:
  
   -- Торжественно рекомендую Вам - Мадам Анхет.
   -- Очень приятно.
   -- Используйте высшую степень! - церемонно поправил Рафаэль и продолжил. - Господин продавец (Под-конец-драп-овец).
   Я улыбалась:
   -- Мне тоже... В степени...
   - Изобразите жест солидарности и мирового сотрудничества! - Рафаэль затрепетал рукавами.
  
   Мы обнялись и поцеловали друг друга.
  
   - Прекрасно! Прекрасно! Боже мой, как я счастлив!
  
  Он по очереди заобнимал нас, потом повернулся на каблуке и улетел. Счастье улетело вместе с ним, для распространения в несчастной гостевой массе.
  
  Музыка играла истерически. Комнаты, погруженные в начальный мрак, напоминали чрево, в котором могли родиться первые люди. Белыми шарами люди крутились внутри этого мрака, поднимаясь иногда к потолку, чтобы там лопнуть и раздвоиться.
  Рафаэлевский мальчик, художник, рисовал на стене солнце, похожее на яйцо. Куры, жившие на балконе, орали и пытались взмыть из своих клеток в пространство.
  
  Мы танцевали с Рафаэлем. Он был уже достаточно пьян, целовал меня в уши и пел:
  
   -- КОби, коби, коби, коби!
   -- Коби, коби, коби, коби!
   -- Я привел для тебя твое счастье! Я привел! Я привел!
   -- Я знаю!
   -- Я раститель его! Я счастливый раститель!
   -- Я Бог! - заключал Рафаэль.
   -- Бог! Бог! Бог! Бог!
  
   Я гладила его по лицу, спрятанному за маской белил, туши, кожи, каких-то мыслей...
  
   Потом мы танцевали с гоподином Salesman.
  Он ничего не говорил, смотрел на девочек-птичек, на Клина, уснувшего на полу, на белые облака людей, за которыми тихо всходило нарисованное солнце..
   - Коби, коби, коби, коби, - тихо напевала я. - Коби, коби, коби, коби...
  
  Мы говорили потом, в следующие дни, сначала по телефону, потом в кофейне, в магазине книг, на пляже, в баре. Он не вспоминал бесфамильной вазы, я не спрашивала о луке со стрелами..
  Потом глазами, руками, губами... Когда мы снова стали спать вместе, я поняла что сплю с собой, и что в моем теле осталось только одна привязанность, которой этому человеку почему-то имеющему сходство с раком, не понять никогда.
  
  От солнца, нарисованного мальчиком, у меня начался жар и тошнота.
  Любитель морских трав, мой перчаточный врач, определил семь недель беременности и мое незамужество.
   -- У меня будет мальчик без отца, - призналась я ему.
   Клин умирает.
  
  8.
  
   На днях я съезжаю.
   В моих комнатах ничего уже не осталось и мне страшно одной.
   Даже куры которых мы поселили в клетках, собрались в стаю и улетели на юг, превращаясь по дороге в огромные столбы пыли. Остались только сгнившие соломеные домики. Я обложилась ими и сплю, чтобы не понимать жизнь.
  
   Он ушел 28 октября, в ночь полной луны. Мне кажется, он стал дождем и так соединил в любви луну и землю.
  Рафаэль говорит, его могила крепкая и теплая, но я знаю она из камня. Он сохранил его сердце жить в сосуде с головой жука скарабея. Сердце напоминает мохнатую холодную почку.
  Он еще оставил корону с камнем-глазом, для малыша.
  
  
  Salesman так добр ко мне, он шьет для меня жалостливое белое платье. Платье должно быть огромным, ведь я уже не одна, и мы растем с каждым днем. Еще он собирается на несколько недель к Нилу на конференцию-выставку. Говорит, мы можем поехать вместе и зафиксировать медовый месяц. Только у меня постоянная слабость и хочется спать. Кажется, я теряю зрение...
  
  Становится очень холодно, как будто пятый месяц зимы...
  Мне снилась отрубленная кисть Клина. Я держала ее в руках и целовала. Потом стала хоронить в банке, а она исчезла.
  
  Я еще думала как правильно говорят, что человек это часть другого. Я ведь не знаю лица Клина, но помню как оно менялось. Он говорил у каждого есть свой сон, и как ни уходи от него, он наступит, и люди потому несчастны, что пытаются понять то что есть. А то что есть понять никогда нельзя.
  
  9.
  
  По утрам я читаю проповеди. Мне становится теплей от этого. Salesman уехал. Я не смогла поехать с ним, мне тяжело двигаться. Мое тело как будто наполнено жидкостью или жидкостями, оно тяжелое, мягкое, бескостное. Я мокну в нем, и мне холодно.
  Когда начнется круговой ход воды, будет легче. Пусть только останется маленький живой шар с мальчиком.
  Рафаэль со мной. Он так нежен. Он говорит с ним, а когда я сплю, мальчик рассказывает ему наши сны...
  
   10.
  
  Они просят меня говорить, говорить. Ведь скоро рождество. Я уже не могу видеть и вижу то, что видит он изнутри. Вижу, что видит он, но ему теплее... Как холодно. Как все же холодно. Почему такая холодная зима? Куда это все уходит? Все становится водой. Водой. Рафаэль говорит, я двигаюсь по воздуху. Во воздуху можно двигаться, можно идти. Боги все же так милостливы ко мне, к нам. Почему? Зачем? Я не заслужила их милости. Так не бывает. Мне так хорошо сейчас с ними. Кажется, лучше и не может быть. Потому только сейчас и нужно уйти, а то потом будет страшно. Но такая тишина. Неужели и там тоже? Ведь если и будет лучше, то только с ними. А так всегда будет хорошо. А может быть я уже там, и это небо, я только не узнаю их, и все думаю люди, люди.
  Глаза только врут и плачут. Зачем они плачут? От радости.
  От радости все. Люди- цветы.
  
  
  Заключение (записано Рафаэлем).
  
  Выходила Анхет своего Осириса. Поспешила за ним, чтобы быть за его спиной, в царстве смерти, а сыном говорить с людьми. Родился сын из воды, но крепкий жизнью, остался богом среди людей.
  В один день я встречу ее у воды, у озера. Она будет идти по озеру изнутри дотрагиваясь до моих ступень. Она расскажет мне свою историю смерти, но снова чужими словами. Я не узнаю ее и так разрушу себя.
  
  
  PS (отражения)
   проповедь, написанная мной для Клина.
  
  Пятнадцать весен было Анхет когда стала она женой Его. Звал Он ее звездой моря и чародейкой, звал сестрой и матерью, но было у нее много имен, а у всех имен была одна душа. Сириус тогда отдал свой свет Ориону, а на голове Анхет вырос трон, и если спросят, был ли тот трон пустым, то скажу, что трон делает царя, а царем Анхет был тот, кто учил цепом и пастушьей палкой.
  Любила Анхет Его и говорила: Каждый твой день как путешествие из одной ладьи в другую. Ты садишься мальчиком, а встаешь стариком. Но погребенный ночью, ты мне мил больше всех, потому, что ты - король ночи, а я тайная жена твоя. Ведь таясь, я могу выдавать себя за мать бога. Каждое утро ты воскресаешь юным, словно выходишь из утробы змея, а каждый вечер умираешь стариком, но я люблю тебя всегда, а не твою тень или твое имя.
  
  Пятнадцать весен было Анхет, когда стала она женой Его, а на двадцать восьмой весне она овдовела. На пиру, где охра окрасила одну пару рук и глаз, а пиво прекратило казаться кровью, в час суховея и грома и невиданного животного, вошел Он в золотой дом и пропал, сделав тот дом своим. И смеялись гиппопотамы и черные свиньи, а кожа невиданного животного была бледна и кровава.
  
  - Сердце твое тяжелее пера, - сказала Анхет тогда, но сказала в минуту смерти и слов не обрела.. ..
  
  И видели дом тот под корнями дерева тамариска. Укрывало дерево корнями своими крышу его, осыпало листьями, а в один день превратилось во дворцовую колонну, и сладким запахом достигло Анхет. Проснулась она у люльки не своего младенца, отыскала покой мужа верного, обренула в пеленки рук своих и растаяла в камышах - полях любви. Растаяла, но понести не смогла.
  
  Завилась засуха, громом разбило дом, а плоть Его разметало на куски больше дюжины, и запричитала тогда Анхет:
  - О, ты снова покинул меня. Как же мне искать тебя, если имя твое утеряно, а змея моя ушла от меня? Я могла бы ненавидеть тебя, но в мире мертвых ты сильнее моей ненависти. И сердце мое ты положишь на весы прежде, чем пустить к себе, но я всегда была твоей, пусть цвет мой голубой, а твой - зеленый.
  
  Искала тогда Анхет в кукурузе и виноградниках, да не нашла ничего. Искала в реках, да крокодилы в человечьих телах нагнали на нее страх.
  И тогда поняла Анхет, что искать нужно не потерянное. Ибо в каждом месте Он был любим, а разделить любовь невозможно.
  
  
  Остригла она тогда волосы, облачилась в одежды лучшие, и отправила себя по свету как по темному облаку. А где находила часть мужа своего, открывала ему земляное сердце и говорила с ним, а место становилось священным.
  
  - Сокол мой, - говорила она, когда нашла лицо его, - сегодня нет луны, и я могу видеть тебя, словно ухватить за око собственный сон. Если у нас будет сын, у него будут глаза, как на твоем лице, и будет он мудр и величественен, как самый огромный лев. И слыть он будет за отца всех людей, потому как победит то зло, которое сошло на тебя. Слепой видит больше зрячего, ведомый луной и солнцем,и меж двумя горизонтами будет течь путь сына нашего, и когда ты поднимешь голову, ты всегда будешь видеть его. А в детстве он уничтожит крокодилий страх и змеиную духоту и получит силу великого врачевателя. И покои его будут освящены светом твоим. У нас верно будет сын,ведь я вижу грифа на собственной голове, а на преставлении света я кормлю его грудью..
  
  Когда нашла глаза его, она расплакалась и сказала так:О, змей мой могучий, как рада я, что могу вернуть силу твою! Не смотри на то, что исплакалась я, ведь что мы, как не слезы божьи, но слезы радости? А мои глаза так часто влажны, что мне кажется, я так и зовусь.Теперь я смогу воскресить тебя. Когда луна снова восполнится, куски глаза твоего обрастут друг другом, а око я вырву у жука скарабея, того, что как солнце, сотворил себя сам. А получив глаза твои, держать их буду, как хоронить ночь, чтобы не ушло одно око, и другое стало на его место, как новая полюбившаяся женщина. Ведь однажды ты отдашь его нашему сыну. А зачем я ищу тебя, если не ради него?
  
  Когда нашла она руки и ноги его, она сказала вот что: У меня есть руки и ноги твои, но тела нет, но я так устала, что пусть оно будет даже змеиным. Тогда ты сможешь управлять душой и кормить мертвых. И встреча наша будет часом тайного свидания земли и неба. У тебя будет две головы, а губы смогут ласкать меня так же, как и глаза...
  
  Но что я могу, что мне ласки твои, когда фаллос твой съели рыбы и крабы большой реки? Что же делать мне теперь, одинокой? Как же теперь смогу я увидеть сына моего?
  
  И решила тогда Анхет слепить фаллос из глины, и когда лепила она причитала так: О, я прошу силу для тебя у белого быка, у того, чья голова увенчана двумя перьями. О, пусть удар молнии озарит тебя, даст тебе огня, пусть дождь придаст тебе сил. О, сын мой, помоги мне зачать тебя! Я принесу тебе пшеничных колосьев и виноградных листьев...
  
  И пусть будет так, как в 12-ти донное странствие под землей. Освобожусь я настолько, что поднимусь над тобой, в легкости опираясь на кончики пальцев рук и ног. А ты, разбросав себя как по реке, устремишься вовнутрь меня, возвращая и слезы и боль мою. И превратившись в кровь, ты снова будешь принадлежать мне перед тем как оставить в смерть. Словно двересный голос ты возмешь меня, а я обрету тебя, потому что своей жизни у меня нет, но будет жизнь сына.. Ведь если бы владела я жизнью как ты своим семенем, я бы извергла ее в собственный рот из которого родилась бы дочь или вышел сын.
  
  И когда возьму я тебя сквозь боль, и оставлю остывшей любовью, слабость моя станет стылым дном, но явится великая жена и спасет меня ради спасения сына. На своих лювиных ногах она примчится ко мне, разбивая врагов женской грудью. Мать моя, скажу я ей, береги меня от несчастий, а сына моего от слабости! И поможет она мне так же как воссилит тебя перед тем, как пустить в царство тьмы. И позову я кобру с женским лицом, чтобы била она врагов желчью горести и кошку с телом женщины и словами рыбы. И если нужно будет, я снова крикну ибиса, того, кто в шашки выигрывает время, и родится сын наш в один из тех пяти дней света, в которые родились мы с тобой, родились от одной матери, и будет он твой брат и твой сын, как и я - сестра и жена твоя.
  
  Так и случилось. Собрала она тело Его и вдохнула жизнь трепетом крыльев коршуна. И родился сын, который видел чужими глазами и в ногах имел силу волоса. Когда шел он по дневному диску, в руках его зеленел ключ жизни, а когда достигал он вечера, передавал этот ключ отцу. И ушла Анхет к мужу, и утаившись в ночи, стала невидима, но желанна всеми, и рядом с ней был шакал. Только расстраивая мир можно выстроить его заново, - говорила она. Создание как невеста, надрезанная (хлебом). Ведь и сын мой был паростком смерти отца. Умер в меня, чтобы вознестись над светом, и оставил мне только голос. Птица ибис все составляет из звуков, а крылья возносятся моими руками, только летать мне больно. Голова ее упиралась в солнце, скатывающееся по коровьему месяцу.
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"