- Макай пальцы в муку и хватит картоху в рот таскать.
Картошка пушистая, в молоке вареная; толчёная с грибочками, жареным луком.
Ну, кто тут устоит, не попробует?!
Нюше уже и вареников не хочется.
Ей хочется поскорее слепить. Хоть один.
Пока она один вареник, бабка - пять пузатиков. И все один в один.
До чего же быстро лепит. Не уследишь. Только и остаётся, что удивляться.
Да, в её руках все так, как сама любит повторять - "моментно и мигово".
- А дед вот, заметь, Нюшка, начал заговариваться как по писаному.
Боюсь я за него, как бы совсем не тронулся со своим самогоном;
уж весь мой шиповник, смурдяй, извёл на него.
- По писаному, это как, бабуль, - спросила Нюша.
И попыталась возразить, - летом же дедушка совсем не выпивает.
- Запятыми, точками, да всё многоточками; многоточками, конечно, больше всего, -поясняет бабка,
- как есть сторож снам бутылочным, - говорит шутя, но не смеётся.
Шутит или говорит серьёзно?
И, как она, по словам деда, "сама тронутая морозом", может чего-то бояться?
Далеко не мелкая женщина, с тяжёлыми кулаками;
за плечами три высших образования;
случайно как-то призналась - "война, лагерь, смерть".
Академическое не в счет.
Пережив два инфаркта, не побоялась в третий раз выйти замуж за "алкашину-вражину".
Нюша всматривается в глубоко посаженные глаза, в старушечьи - глаза с прищуром. Ищет улыбку. Но куда там?!
Так бывает, ирония, если в каком голосе звучит, то, как правило, еле заметна,
и, чтобы отыскать её, человек пытается заглянуть глубже, как раз в то зазеркалье.
Туда, где ищут настоящего звука кошки и дети.
Нюша заглянула и почувствовала страх перед этими глазами.
Поняла, боится бабку, и всегда будет бояться.
Дед поливает розы в палисаднике.
Из низкого окна летней кухни хорошо видно, как он осторожно чуть ли не на цыпочках проходит между кустами и стоит подолгу перед каждым бутоном, любуется.
Бабушка тоже любуется, издалека:
- Пораспустились, бляди. Продавать пора.
Это означает, что не сегодня-завтра, она их срежет, повезёт в город на базар.
Ура! Нюша радуется. Бабушка купит для неё любимую сгущёнку, а деду папиросы "Ялта". Их запах девочке нравится. Запах костра.
Ответила, и опять не понять: то ли пошутила, то ли прямо сказала.
- А что болит?
- Да в том и дело, ничего не болит, а человек умирает.
- А дед вот говорит, что любит тебя, значит что, умрёт?
- Врёт скотиняка. Поимел таки пошлую привычку - резать неправду-мачеху. Иначе давно бы загнулся в даль прекрасную. От любви нет спасения.
- Получается, если я тоже полюблю, то умру, да?
- Да ты родись сперва. Тебя ещё нет, Нюшка.
Ты ещё как есть выродок - кусок мяса вонючего.
После этих слов Нюша готова расплакаться.
Дед вовремя вмешался. Взупрямился на "вонючие звуки".
- Не слушай, шутит. Ты же знаешь, бабке шутить, шо мне мочиться.
У неё, глянь-ка, лицо неправильное и тело неправильное,
и шутка ёйная как младенчик в трудных родах.
Идём, поможешь мне маленько кусты подвязать.
И, пока они подвязывали кусты, дед научил внучку матерным словечкам.
- Чтоб не позорилась мне больше. Никаких больше нюнь. Как только завяжется где какой разговор о любви, выругайся, Нюшенька, хорошим крепким ругательством, как настоящая леди! И будет тебе счастье девичье!
Стояло лето.
Расцветая ещё пуще, стояли розы, орошенные крепким русским словом.