Каждый раз, когда я смотрю на бегущую воду, я вспоминаю Ксай-Лу.
Каждый раз, когда я вижу рыбацкие сети, я думаю о её ветхой лачуге на берегу Великой Реки.
Наверное, она вовсе не великая и уж тем более не река, но тогда я не знал иных рек. Понимаете, мне просто не с чем было сравнивать.
Эта Река не пахнет тиной и не отблескивает на солнце, точно дельфинья спина, радостная от света. Её волны накатывают на берег бесшумно, без шороха и плеска, словно у Реки отключили звук. Так смертельно больной неслышно облизывает пересохшие губы.
Была ли река мертвой? О нет. А живой? Спросите-ка лучше у Ксай-Лу. Ведь это ей Река выбелила волосы и выпила глаза - и с тех пор они того же молочного цвета, что и воды, текущие мимо.
Однажды Река поглотит и мои глаза. По крайней мере, так говорит Ксай-Лу и ухмыляется беззубым ртом, пока её руки со вздувшимися венами тянут тяжелые сети.
- Чего уставился на воду? - сильный рывок - и сети вползают на берег, похожие на дохлую рыбину с раздутым брюхом. - Рано тебе ещё туда. Иди погуляй по бережку, мальчик, раз уж решил тут остаться.
И я покорно отвожу взгляд от спокойной глади, неловко переминаюсь с ноги на ногу. В это время здесь никого. Первый час перед рассветом безлюден и по-особенному тих - даже тишина молчит, и свет течёт с неба ещё медленней, чем обычно.
А потом появляются они. Сначала горизонт темнеет, потом наливается предгрозовой лиловизной - и лопается. Прямо как мыльный пузырь. Я любил мыльные пузыри, но это было так давно...
Они приближаются. Смутные тени с полустертыми лицами бредут по бескрайнему серому песку, тихо и равнодушно, почти не оставляя следов. У каждого под языком - монетка. Многие держат в руках подношения - расписные ткани, засахаренные орехи, золотистый мёд, хлеб... Некоторые едут на колесницах, понукая лошадей, сквозь шелковистую шкуру которых просвечивают кости. За ними толпы рабов несут золочённые кубки и серебром расшитые покрывала, украшения с драгоценными камнями и исписанные свитки. Лица рабов неразличимы, за ними бегут заплаканные жены в роскошных одеждах, и их бесплотные слезы быстро впитывает песок.
Но так бывает не всегда.
Порой появляются другие, и у них с собой ничего нет. Безногих тащат глухие, а безрукие голосом указывают дорогу слепым. Тени с разорванной утробой виновато улыбаются, подбирая с песка собственные кишки. Обезглавленные несут головы в руках и шатаются, словно пьяные, то и дело наталкиваясь на других. Порванные кителя болтаются на них, как будто куплены на вырост. Но эти дети уже не вырастут.
Ксай-Лу смотрит на них, и обычное алчное выражение уходит с её лица, а морщины становятся глубже - и в них таится скорбь. Этих она пропускает без платы.
- Приходят в мир ни с чем, и уходят так же, - ворчит она и отворачивается, чтобы я вдруг не решил, что она их жалеет.
Потом Ксай-Лу раскидывает свои огромные сети и выбирает из реки подношения, правда, не слишком старательно - остальное Река вынесет сама.
Однажды я тоже шёл через эту равнину и крепко держал родителей за руки. Я помню тяжелый мутный страх, похожий на ржавую воду из-под крана, и то, как ноги увязали в песке. И больше - ничего. Ни тёплый материнский халат, пахнущий стряпней, ни то, как отец по утрам курил тяжёлые сигареты, чей запах просачивался через неплотно закрытую балконную дверь, и мама ругалась, а отец сердился на неё за это. Но потом их не стало, и меня тоже не стало, и как подумается, из-за какой же ерунды они друг друга ненавидели, то хочется кричать.
Но нет, я этого не помню, я все придумал, чтобы не сойти с ума. Или, наоборот, сошёл с ума, чтобы остаться здесь. Стал таким же безумцем, как и старуха Ксай-Лу. Потому-то она и держится за меня, что ей опротивело собственное безумие.
Но так случилось не сразу. Я шёл, едва волоча уставшие ноги, не поднимая головы, как - вдруг! - заметил под ногами ракушку. Перламутрово-нежная, туго завернутая и похожая на человеческое ухо, она лежала на песке, и все переступали через неё, словно не замечая. Я мигом вывернулся из родительских рук и опустился на коленки. Взяв ракушку в руки, я вертел её в пальцах, пока сквозь меня проходили сотни и сотни ног. И не заметил, как все ушли, а я остался один. Совсем один.
А потом огромная чёрная тень нависла надо мной и закричала голосом скрипучим, как поворот весел в несмазанной уключине:
- Ты кто такой и что здесь делаешь?
Я поднял глаза и замер от страха, что-то лепеча на своём детском языке, состоящим наполовину из настоящих слов и ещё наполовину из выдуманных. Ксай-Лу (я тогда ещё, конечно, не знал, что она Ксай-Лу) стояла, скрестив руки на впалой груди, и, казалось, занимала пол неба. Её фигура все росла и ширилась, а нос заострялся, так что она становилась похожа на Бабу-Ягу из книжки сказок, которую мне подарили на день Рождения.
Опять вру, не было никакой книжки и сказок на ночь не было - ни под молоко с печеньем, ни под мерный гул телевизора. Был только песок, необозримый горизонт и тысячи ненужных вещей, рассыпанных по берегу. Таких необходимых там, таких ненужных здесь.
Ксай-Лу ещё угрожающе пораскачивалась надо мной - для острастки. Потом немного уменьшилась и уже нормальным - правда, не особенно любезным -голосом произнесла:
- Не знаю, что за демоны тебя принесли, но так и быть, оставайся до утра. А там, малец, подождёшь других и пойдёшь с ними.
Конечно, утром я никуда не пошёл. Меня накормили хлебом с сыром, напоили маковым отваром - и я уснул в углу камышовой лачуги, накрытый одеялами. А потом остался.
Ксай-Лу за вечность на побережье несколько одичала, но не совсем очерствела.
Так я забыл своё прошлое имя и стал "мальчиком". Я вырос на берегу Великой Реки, ни разу не коснувшись её вод. Ксай-Лу строго-настрого запретила мне это. Да и я не стремился - меня пугал маслянистый блеск Реки, то жадное внимание, с которым вода касалась берегов и смотрела - я клянусь - смотрела на меня. Ждала меня.
По утрам я играл с сокровищами, выброшенными на песок, а вечерами помогал Ксай-Лу распутывать её сети и был не более и не менее несчастлив, чем любой другой ребёнок. Я просто не знал иной жизни.
Трижды я пытался уйти. Первый раз я шёл по бесконечным пескам, пока Ксай-Лу молча смотрела мне вслед. Но горизонт не становился ближе. Я шёл день и ещё ночь, чувствуя на спине пристальный, уязвлённый взгляд. А потом серые пески засыпали мне глаза, и я упал ничком, уже не шевелясь. Очнулся я на своём сплетенном из травы матрасе, лежащем прямо на полу, и ещё долго наблюдал, как Великая Река степенно несет свои воды.
Второй раз я бросил сети и побежал от Реки что есть мочи, но Ксай-Лу только повела рукой - и горизонт вздыбился серыми горами, и я остановился перед ними, задыхаясь от бессилия и гнева. А третий раз я уходил, как тать - ночью, пока старуха дремала, не выпуская сетей из рук. Я почти успел, но тут Ксай-Лу открыла бесцветные глаза и закричала - яростно и страшно.
- Неблагодарный! - вопила она, - Я вырастила тебя, выкормила, дала все, чего только пожелать можно! Чего тебе ещё? Дивных яств, изсканного питья, богатства?
- Свободы, - прохрипел я, падая на землю, придавленный её разочарованием и болью.
Но Ксай-Лу меня не слушала. Она всегда слышала лишь то, что хотела слышать. Когда долгое время живешь один, отвыкаешь принимать в расчёт других. Это я понимаю сейчас, а тогда ненавидел старуху и её гнилую реку, и пустынные берега с их диковинами, и серый песок с серым небом. И себя я тоже ненавидел.
- Ты получишь все, чего захочешь! - Ксай-Лу едва не плакала, умоляя, - Только вернись!
Я покачал головой. И тогда, в великой ярости старуха догнала меня и отрубила мне ноги, чтобы я хотел уйти - и не мог. Чтобы вечно сидел на берегу Великой Реки.
Потом она, конечно, остыла и хмуро извинялась, сдвинув густые седые брови, так что они сомкнулись на переносице одной волной. Дала мне на выбор любые ноги, которые я только пожелаю, мол, бери - не жалко. Я взял первые попавшиеся, не глядя даже на то, подходят ли они мне. Я был зол.
Однажды я сидел и смотрел, как тени медленно входят в Великую Реку и бредут, пока вода не доходят им до колен-пояса-плеч, пока их не накрывает с головой, а они все идут, и кажется, что это не тени, а дно Реки поднимается к небу. И тогда я встал и, превозмогая страх, тоже пошёл к воде.
Когда я коснулся её, во рту стало сухо и горько, когда я ступил по щиколотку, огромная усталость камнем опустилась мне на грудь. А потом мне стало все равно, и я нырнул с головой, смывая себя с себя же, хлебая эту молочную реку, отталкиваясь от её кисельных берегов. И кроме беспамятства мне не нужно было ничего.
Я обыграл тебя, Ксай-Лу, в последний миг подумал я. Но тут жёсткие сети поймали меня, словно краба, и мозолистые руки с силой потянули к берегу. Я брыкался, кричал и задыхался, когда мерзкая вода заливалась мне в лёгкие. Я почти поверил, что хотел умереть.
Потом я лежал лицом в серый песок, и меня тошнило.
- Твоя взяла, - сквозь зубы выплюнула Ксай-Лу, бросая мокрые сети. - Бери все необходимое и уходи. Убирайся отсюда! Чтоб духу твоего здесь не было! А иначе я сама тебя утоплю в Реке. Довершу начатое, так сказать.
Я переоделся в сухое и взял с собой только немного еды и флягу с чистой водой - жестяную, не серебряную. Я долго шёл и успел тысячу раз отчаяться, пока горизонт не расступился передо мной. Ксай-Лу сидела у Великой Реки отвернувшись и даже не смотрела, как я уходил.
Мне пришлось забыть то, что я помнил, и вспомнить то, что я забыл. Но до сих пор, когда я вижу проточную воду, я думаю о Ксай-Лу и её Великой Реке. Когда я вслушиваюсь в шепот ракушки, той самой ракушки - ухо к уху - мне чудится беспощадный гул воды. Я знаю, что однажды вернусь туда.
Может, я стану распутывать сети, сидя на сером берегу бок-о-бок с бессмертной старухой. Или отправляюсь дальше, через Реку, чью воду я однажды испил до самого дна.
По правде сказать, я ещё не решил. Но, когда я смотрю на текущую воду, я больше не боюсь - ни жить, ни умирать.