Аннотация: Пятнадцатая глава фантастического романа. Хилди обращается за помощью, а находит товарища по несчастью... Смертельный матч оправдывает своё название...
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Не знаю, есть ли на целом свете более одинокое место, чем тридцати-сорокатысячный стадион, когда он пуст.
У площадки для слеш-боксинга в Кинг-сити не было официального названия, наподобие "Мемориального Гладиаториума имени Того-или-Другого", но во времена, о которых позабыла история спорта, это было всего лишь способом почтить кого-нибудь широко известного. А наш стадион на всех спортивных страницах газет и в умах всех кровожадных фанатов, везде, даже на двадцатиметровой вывеске снаружи, именовался просто Бадьёй Кровищи.
Пока что он выглядел безмятежно. Концентрические ряды кресел скрывались в тени. Безмолвствовала акустическая система. Канавки для отвода крови с ринга были промыты начисто и готовы принять свежие вечерние потоки. И часть этой новой крови, возможно, будет принадлежать человеку, на чью одинокую фигуру сейчас лился безжалостный свет белых ламп, свисавших с потолка, - МакДональду. Я спустилась к нему по пологому склону прохода между креслами.
Он был обнажён и стоял спиной ко мне. Я думала, будто движусь бесшумно, но к нему оказалось не так-то легко подкрасться. Он оглянулся через плечо, нисколько не встревоженный, просто из любопытства.
- Привет, Хилди, - только и произнёс он. Не был потрясён, узнав меня, ничего не сказал о том, что во время нашей последней встречи я была мужчиной. Вероятно, до него дошли слухи, а может, просто-напросто мало что ускользало от его взора и ещё меньшее было способно его удивить.
- Вы нервничаете перед боем?
Он нахмурился и, казалось, всерьёз задумался над вопросом.
- Вряд ли. Скорее... раззадориваюсь, что ли. Мне становится трудно усидеть на месте. Возможно, это и нервное. Так что я прихожу сюда и мысленно проигрываю заново свой прошлый бой, вспоминаю свои ошибки и стараюсь размышлять о способах не сделать их опять.
- Не думала, что вы ошибаетесь...
Я поискала ступеньки, чтобы войти к Энди на ринг. Но их не оказалось, и я легко перепрыгнула метровое ограждение.
- Ошибки совершают все. Просто стараешься свести их к минимуму в своей сфере деятельности.
Я заметила у него частичную эрекцию. Он, что, мастурбировал? Прямо сейчас я не могла ничего с этим поделать, в тот момент секс интересовал меня меньше всего в жизни. Я положила руку ему на лицо. Он по-прежнему стоял, скрестив руки на груди, лишь взглянул мне в глаза.
- Мне нужна помощь, - сказала я.
- Да, - ответил он и обнял меня.
#
Он отвёл меня в свою грим-уборную, раздевалку или как там она называлась, и принялся хлопотать - готовить нам выпивку, чтобы дать мне время немного прийти в себя. Как ни странно, я не плакала. В его объятиях у меня сотрясались плечи и даже вырвались из горла забавные звуки, но я не уронила ни слезинки. Меня не знобило. Сердце не колотилось как бешеное. Я понятия не имела, как с этим справиться, но ещё ни разу в жизни меня так не распирало от готового прорваться крика.
- Ты прервала мой безумный ритуальчик, - укорил он, протягивая мне клубничную "Маргариту". Лишь много позже я озадачилась, как он узнал, чтО я пью.
- У вас тут замечательный бар.
- Обо мне хорошо заботятся, пока я собираю толпы зевак. Будем здоровы, - протянул он мне навстречу свой бокал, и мы отхлебнули. Великолепно.
- Надеюсь, вы не пьёте ничего слишком крепкого.
- Что бы ты там ни думала, я не самоубийца. По крайней мере, не сейчас.
- Так что вы...
- Я всегда выхожу туда в одиночку, - сказал он, поднялся и повернулся ко мне спиной, обрывая вопрос, на который, как мне показалось, он пока не был готов ответить. - Мой непристойный секретец в том, что меня заводит предвкушение. Я специально изучал это. Некоторых возбуждает угроза. Чаще всего возбуждение охватывает людей после того, как они выкрутятся из ситуации, опасной для жизни. А ко мне оно приходит до.
- Надеюсь, я ничего вам не испортила.
- Нет. Это неважно.
- Если хотите снять напряжение, ну, знаете, заняться любовью - мы можем.
Я пожалела о сказанном, едва только слова слетели с моих губ. При других обстоятельствах, конечно же... да что там, чёрт побери, разумеется!.. Он был прекрасен - я не замечала этого, когда встречалась с ним раньше, поскольку сама тогда была мужчиной. Тело его было безупречно - стройное, плотно сбитое, больше приспособленное к скорости и выносливости, чем к грубой силе - но что с того? Это было тело борца Формулы А. Его сегодняшний соперник будет в таком же теле, плюс-минус три килограмма, даже если это женщина. Но в первую очередь я обратила внимание на две его черты: руки и лицо. Руки были длинными, с широкими кистями, слегка утолщёнными суставами пальцев и грубыми ладонями. В их движениях читалась полная уверенность, они никогда не дрожали, ни разу не были неуклюжими. Такие руки знали, как обращаться с женским телом.
А лицо... это ведь прежде всего глаза, не так ли? У него было довольно симпатичное лицо, грубоватое, как раз как мне нравится, с резко очерченными бровями и скулами, разве что губы слишком поджаты - но они были способны смягчиться, я видела, когда он меня обнял. А вот глаза, глаза... Они неудержимо притягивали к себе, и я была не в силах описать ни одно, ни тем более несколько качеств, делавших их таковыми. Когда он на меня смотрел, он просто смотрел на меня и ничего более, и его решительному взору открывалось обо мне больше, чем кому-либо другому.
И вновь мне почудилось, что он взвешивает моё предложение. Затем он слабо улыбнулся - я не видела с его стороны ничего любезнее этой улыбки - и ответил:
- Давно уже я не принимаю предложений, сделанных с таким отсутствием энтузиазма.
- Простите. Это действительно было глупо. Сейчас вы скажете мне, что вы гомосексуалист.
- Почему? Потому что отверг тебя?
- Нет, потому что все мои предположения впоследствии оказывались неверны. Только по тому, как вы на меня смотрели, хотя мне следовало знать, что сейчас вам не до того, мне просто показалось, будто я... что-то увидела.
- Ты не слишком плохо старалась. Нет, я... ты правда хочешь услышать?
- Если вы хотите сказать.
Он пожал плечами - этот жест означал, что мы оба знаем: время по-настоящему важных вещей ещё не пришло, но он готов подождать.
- Ладно. В двух словах и на будущее: в мужском теле я по большей части гетеросексуален, скажем, процентов на девяносто. Женщиной я становился совсем ненадолго и, вероятно, больше никогда не захочу ею быть.
- Вам не понравилось?
- Возникла проблема. Мне было неприятно заниматься любовью с мужчинами. Моя любовная жизнь протекала почти исключительно с другими женщинами. Мне не понравилось... допускать постороннего в своё тело. Я всегда этого боялся. Женщинам приходится позволять другим брать слишком много власти над собой. Это меня нервировало.
- Не обязательно должно быть так.
- Мне говорили. Но для меня никогда не было иначе.
- Думаю, это очень важно.
Возможно, за время, прошедшее после Вторжения, где-нибудь состоялся и более пустой разговор, но записей о нём не сохранилось. Я взяла себе ещё выпить, чтобы скрыть неловкость. Вся затея была ошибкой. Я видела, что причинила МакДональду неудобство, хотя и не могла понять, чем, и мне хотелось куда-нибудь деться. Всё равно куда. Я начала вставать из кресла и обнаружила, что не могу. Руки и ноги просто отказывались поднимать меня. Руки по-прежнему были способны удержать бокал - я поднесла его ко рту и выпила коктейль, один из самых необходимых за всю историю клубничной "Маргариты", - но не подчинялись никаким моим приказам, имеющим отношение к подъёму тела.
Дело дрянь? Ещё бы.
Я не собиралась мириться с подобным саботажем, разозлилась и разбила задачу на простые шаги. Положить ладони плашмя на подлокотники. Поставить ноги на пол на полную стопу. Надавить на руки и упереться ногами. Не управлять этим механизмом в состоянии наркотического опьянения. Вот и всё, Хилди, ты встаёшь.
- Я пытаюсь покончить с собой, - произнесла я и села обратно.
- Тогда ты обратилась по адресу. Расскажи об этом.
#
Когда делаешь что-нибудь достаточно часто, это получается всё лучше. Я никогда как следует не умела раскрываться и высказывать всё наболевшее, но после того как я поведала свою историю Фоксу и Лиз, и даже после той малой её части, что удалось услышать Калли, повествование обрело некий лоск. Я обнаружила, что произношу те же фразы, какими пользовалась в прошлые разы, говорю о том, что поразило меня как особенно забавное или тем или иным образом помогло представить ситуацию в лучшем свете. Я же писатель, ничего не поделаешь. Оказалось, мне даже почти нравятся мои экзерсисы. Я делала материал - и, как в любом материале, одни его части помогут разжечь интерес, а другие способны попросту запутать читателя. А когда слушателей мало, ты адаптируешь историю сообразно с тем, что, как ты думаешь, им понравится. Так что история, без всякого моего умысла, стала заявкой на серию публикаций, которые мне хотелось бы поместить в великом Экстренном Выпуске Жизни. Или, если предпочитаете другую аналогию, мои рассказы для Фокса, Лиз и Калли были пробой пера, деревенскими писульками, а теперь я предстала перед маститым критиком, чей отзыв способен сделать имя или разрушить карьеру.
Но Эндрю на это не купился. Он позволил мне болтать в таком духе почти час. Думаю, он прочувствовал особый тип дерьмеца, которым я торговала, его отчётливый аромат и консистенцию, когда в него наступаешь, цвет и звук, с которым оно шлёпается. Когда он понял, что узнает этот конкретный сорт навоза, когда следующий раз наткнётся на него в своих угодьях, он поднял руку и держал её, пока мой рот не перестал работать. Потом сказал:
- А теперь рассказывай, что было на самом деле.
И я начала сначала.
Но, вы понимаете, я и в первый раз не лгала. Хотя вынуждена признаться, что и всей правды не говорила. Долгие годы работы в "Вымени" сверх меры отточили моё редакторское мастерство, а первое, что ты узнаёшь, став журналистом, - простейший способ увиливать состоит всего-навсего в недоговорках. Начав заново, я не была уверена, что помню, как говорить всю правду. Если бы ещё знать, в чём она... (Можно провести приятный вечерок за обсуждением того, знает ли хоть кто-нибудь хотя бы малую часть правды о себе или о чём бы то ни было, но это путь к безумию.) Всё, чего Эндрю хотел, это чтобы я как можно тщательнее постаралась изложить ему, что знаю, без всякой словесной мишуры и своекорыстных изобретений, которыми бросаются, стремясь представить себя в лучшем свете. Попробуйте как-нибудь сами так рассказывать - это окажется самым трудным из всего, что вы когда-либо делали.
К тому же это отнимет уйму времени. Хорошо справляться с этим значит возвращаться снова к тому, что поначалу показалось не относящимся к рассказу, - порой очень далеко в прошлое. Я рассказала МакДональду о своём детстве такое, о чём даже не подозревала, что помню. Повествование затянулось и из-за пауз - временами я замолкала и просто сидела, глядя в пустоту. Эндрю не подталкивал меня и никак не торопил. Он ни разу ни о чём меня не спросил. Говорил только в ответ на мои прямые вопросы, а если достаточно было кивнуть или покачать головой, тем и ограничивался. Такой вот речевой минималист этот Эндрю МакДональд.
То, что я справилась со своей историей, я поняла по тому, что моя речь иссякла, а на столике поблизости появилось блюдо бутербродов. Я набросилась на еду, как вестготы на Рим. Не припоминаю, чтобы когда-либо была так голодна. Набивая рот, я заметила три пустых бокала из-под "Маргариты". Не помню, как выпила их, и пьяной я себя не чувствовала.
Когда пища достигла желудка, а мозговые клетки перестали работать как изолированные комочки, разбросанные по всей голове, я начала замечать, что ещё происходило вокруг. Пол содрогался. Не подскакивал вверх-вниз, а размеренно и немного пугающе вибрировал от того, что я наконец распознала как шум толпы. Раздевалка Эндрю находилась почти под самым центром Бадьи Кровищи. Мы спустились по нескольким лестницам, огибающим ринг, чтобы попасть в неё. Я огляделась в напрасном поиске часов.
- Как долго мы беседовали? - спросила я с полным ртом мясной нарезки и хлеба.
- До главного события вечера ещё есть почти полчаса.
- До вашего выхода, не так ли?
- Да.
Это было немыслимо. Я пришла в начале второй половины дня, а в сегодняшней афише перед смертельным матчем Эндрю значилось девять других схваток. Должно быть, было около десяти-одиннадцати вечера.
- Здесь нет часов, - произнесла я, надеясь, что он примет это как извинение.
- Я бы и не разрешил ставить их сюда перед боем. Отвлекают.
- Нервируют? - возможно, вопрос получился с подковыркой. Как он смеет не волноваться перед схваткой? Его неземное спокойствие было не так-то просто переносить.
- Они меня отвлекают.
Я заметила и кое-что ещё. Может показаться смешным, что я провела столько времени в таком маленьком помещении и не увидела этого, но я не видела. Видеть-то было особо нечего. Комната была безликой, как гостиничный номер - и в некотором смысле им и служила. А заметила я вот что: на стене рядом с МакДональдом висели четыре телефона с отключённым звуком, с экрана каждого из них смотрело озабоченное лицо, а под ним мигала надпись: ОТВЕТЬТЕ! ЭТО СРОЧНО! Двух из этих людей я узнала: видела их рядом с Эндрю во время прошлого визита. Тренеры, менеджеры или кто-то вроде того.
- Похоже, вам стоило бы заняться делом, - сказала я. Он отмахнулся. - Но разве вы не должны... я не знаю... обсудить с этими людьми стратегию? Получить напутствие или что-то в этом роде?
- Честно говоря, был бы рад обойтись без напутствий, - ответил Эндрю. - Они тяжелее, чем сам бой.
Я вынуждена была признать, что четверо звонящих выглядели более встревоженными, чем он.
- И всё же мне лучше убраться у вас с дороги, - пробубнила я, вставая и пытаясь проглотить большой кусок еды. - А вам лучше сделать всё необходимое, чтобы подготовиться.
- Со мной это продолжалось десять лет, - сказал он.
Я так и села.
Возьмись я утверждать, будто не знаю, о чём речь - это было бы враньё. Я прекрасно понимала, о чём он, и он тут же подтвердил мою правоту:
- Десять лет ложных воспоминаний. Это было шесть лет назад, и всё это время я искал, с кем поговорить об этом.
- Искали и такого человека, и свою смерть, - обронила я.
- Знаю, что по-твоему это так. Но по-моему - иначе.
- Однако вы пытались убить себя.
- Да, шесть лет назад. Когда обнаружил, что мне совершенно не интересно чем-либо заниматься. Мне уже хорошо за двести, а тогда показалось, что я целый век не делал ничего нового.
- Вам всё наскучило.
- Это зашло намного дальше. Навалилась депрессия, безразличие... Однажды я три дня просто просидел в ванной. Не видел причины вылезать. Я решил покончить с собой, и мне было нелегко на это решиться. Во мне воспитали веру в то, что жизнь - драгоценный дар, что в ней всегда есть что сделать полезного. Но я больше не мог найти ничего сколько-нибудь значимого.
У него намного лучше получалось рассказывать об этом, чем у меня. Во всяком случае, у него было больше времени, чтобы мысленно потренироваться. Он просто прошёлся по ключевым событиям, несколько раз повторив, что подробности доскажет после боя. В двух словах, его высадили на необитаемом острове, похожем по описанию на Скарпу, только с более суровыми условиями. Эндрю пришлось здорово потрудиться. Он потерпел много неудач и даже близко не подошёл к тем удобствам, какими наслаждалась я. Лишь два последних года из его десятилетней робинзонады прошли немного полегче.
- Похоже, ГК заставил тебя пройти ту же базовую программу, - сказал МакДональд. - Судя по твоему описанию, она кое в чём улучшилась: новая технология, новые подпрограммы. Конечно, я в своё время принял ту реальность - выбора у меня не было, это были не мои воспоминания, - но потом, оглядываясь назад, видел, что достоверность не так высока, как в твоём приключении.
- ГК сказал, что со временем он наловчился.
- Он всегда совершенствуется.
- Должно быть, это был сущий ад.
- Мне понравилась каждая секунда.
Он выдержал паузу, потом продолжил, слегка наклонившись вперёд, и глаза его, и без того глубокие, засияли:
- Когда жизнь так проста, заскучать не получится. Когда твоя жизнь висит на волоске и от любого твоего действия зависит, оборвётся он или окрепнет, самоубийство кажется таким смешным упадочничеством! В самой природе любого организма заложен инстинкт самосохранения. То, как много людей кончает самоубийством - не только сегодня, так было с давних пор, - многое говорит о цивилизации, об "интеллекте". Самоубийцы утратили дар, присущий любой амёбе: знать, как жить.
- Так в этом и есть секрет жизни? - спросила я. - В невзгодах? В том, чтобы добиваться, а не получать даром, чтобы всё добывать трудом?
- Не знаю. - Он вскочил и принялся расхаживать. - Вернувшись сюда, в настоящее, я ожил и взбодрился. Думал, что нашёл ответ. Затем, как и ты, понял, что не могу доверять ему. Это не я прожил те десять лет, а машина написала сценарий о том, как, в её представлении, я прожил бы их. Кое-что ГК угадал, но очень во многом ошибся, потому что... это был не я. Тот я, которому он пытался подражать, только что предпринял попытку оборвать свою жизнь. А тот я, которого выдумал ГК, зубами за эту жизнь цеплялся. Это было исполнение мечты ГК, но не моей.
- Вы же сказали...
- Но всё-таки это был ответ, - перебил он, стремительно развернувшись лицом ко мне. - Я обнаружил, что уже больше века ничем не рискую! Чего бы я ни добился и в чём бы ни потерпел крах, это не имеет для меня значения, потому что не угрожает моей жизни. По правде говоря, даже моему комфорту ничто не грозит. Вот если, к примеру, я разбогатею или разорюсь. Разбогатею - просто выручу ещё больше вещей, давно утративших смысл. Разорюсь - потеряю некоторые из этих вещей, но о моих минимальных потребностях позаботится государство.
Мне хотелось вставить словечко, поспорить с ним, но он был в ударе - и это было только к лучшему, потому что от самой возможности говорить с тем, кто пережил то же, что и я, сладко щемило сердце. Даже если кое на что я смотрела иначе.
- Вот тогда я и начал сражаться в смертельных матчах, - продолжил Эндрю. - Мне пришлось вернуть в свою жизнь элемент риска. - Он поднял руку: - Но не слишком много! Я отличный мастер своего дела.
Теперь он улыбался и был прекрасен.
- И я снова обрёл желание жить. Вот что тебе нужно сделать, Хилди. Найти способ снова испытывать риск. Это такой мощный тоник, какого я и вообразить себе не мог.
Вопросы теснились у меня в голове, настойчиво просились на язык. И один был важнее всех прочих.
- А что помешает ГК, - медленно произнесла я, - возвратить вас к жизни, как меня, если вы... допустите ошибку?
- Когда-нибудь допущу. Все ошибаются. Думаю, это случится ещё не скоро.
- За вами многие охотятся.
- Скоро я уйду на покой. Ещё несколько матчей, и всё.
- А как же тоник?
Он снова улыбнулся:
- Думаю, с меня его достаточно. Я нуждался в нём, мне нужны были смертельные матчи... и ничто другое не помогло бы. В них и есть вся красота. Умереть настолько прилюдно...
Тут до меня дошло. ГК не осмелился бы оживить того же Сильвио (кстати говоря, и не смог бы, у Сильвио не осталось мозга). Все знали, что Сильвио мёртв, и если бы он вдруг снова появился среди нас, не обошлось бы без неудобных вопросов. Люди создали бы комитеты, распространили петиции и пересмотрели компьютерные программы. МакДональд нашёл очевидный способ победить ГК, заигравшегося в воскрешение, отыскал ответ, очевидный настолько, что я никогда о таком и не думала.
Или думала, но прятала эту мысль от самой себя?
Вопрос пришлось отложить на потом: Эндрю с извиняющимся видом пожал плечами и открыл дверь. В комнату тут же ворвалась половина Кинг-сити и все заговорили наперебой. Ладно, не половина, человек пятнадцать-двадцать, но по большей части злых. Я поймала на себе несколько свирепых взглядов, сжалась в комочек, забилась в угол и оттуда наблюдала, как агенты, тренеры, менеджеры, персонал стадиона и пресса все разом пытаются уместить в оставшиеся до начала матча пять минут приёмы психологического настроя, юридические формальности и интервью, рассчитанные минимум на час. Эндрю оставался островом спокойствия среди этого урагана, превосходившего по уровню неразберихи все пресс-конференции, на которых мне когда-либо доводилось бывать.
МакДональд вышел, и все устремились следом, будто свора тявкающих щенков. Шум затих в глубине короткого коридора, рассеялся эхом по лестничным клеткам. Я услышала, как усилился гомон толпы, затем до меня донеслось басовитое бормотание - голос комментатора, далеко наверху объявившего бой.
Некоторое время гомон не смолкал, потом немного стих, я уселась и принялась ждать возвращения Эндрю.
Вдруг толпа завопила так, что показалось - стены вот-вот рухнут. 'Фанаты', - с презрением подумала я.
Как бы там ни было, крики усиливались, и я забеспокоилась: что произошло?
А потом дверь распахнулась и Эндрю МакДональда внесли на носилках.
#
Ничто на свете на самом деле не так просто, каким кажется с первого взгляда. Эндрю сражался в смертельном матче... но что это значило?
Я понятия не имела. Видела всего несколько матчей и знала, что даже в обычных поединках наносят такие удары, после которых не выжить без современной медицинской техники. Я наблюдала, как в перерывах между раундами бойцам оказывают медицинскую помощь, штопают их на скорую руку, восполняют потерю биологических жидкостей.
Обычно в ознаменование победы проигравшему отрезали голову - это одна из причин любви поклонников к слеш-боксингу и явный признак того, что обезглавленному не слишком повезло... Но можно ли сказать так о Верховном Перцере? Он прекрасно обходился без тела. Единственной действительно смертельной раной в наши дни оставалось разрушение мозга, да и то ГК работал над решением этой проблемы.
Похоже, для смертельных матчей правила были иными. Ещё мне показалось, что никто не был ими доволен, за исключением, может, разве что Эндрю.
Я не видела, какие раны он получил, но голова по-прежнему была у него на плечах. Тело скрывала промокшая кровью простыня. Позднее я сделала вывод, что для смертельных матчей установлена некая иерархия ранений: одни из них обслуживающему персоналу ринга дозволялось лечить, другие признавались смертельными. Поверженного соперника не лишали головы: было бы слишком жутко потрясать в воздухе башкой по-настоящему убитого. Мне сказали, что этот ритуал заменил собой удар милосердия и должен был некоторым образом более очевидно символизировать победу. Поди разберись.
Кроме того, впоследствии я узнала, что никто как следует не разбирался, что делать в сложившихся обстоятельствах. С тех пор, как смертельные матчи были разрешены той неясной правовой зоной, что известна под названием консенсуального суицида, сражаться в них рискнули всего три бойца. Только один из них получил рану, отвечавшую всем требованиям к смертельной - и на смертном одре сделал признание, смысл которого вкратце сводился к следующему: 'Возможно, всё-таки это была не слишком удачная мысль'. Его оживили, залатали и с позором отправили на пенсию, ко всеобщему огромному, хотя и глубоко скрытому, облегчению. По поводу двух оставшихся любителей рисковать жизнью на ринге давно было принято молчаливое соглашение не сводить их вместе, поскольку такой матч обязательно поставил бы помощников бойцов, их юристов и руководство спортивных залов именно в то неприятное положение, в каком они находились сегодня. На лицах прямо читалось: 'Мы что, правда дадим этому безмозглому сукину сыну сдохнуть у нас на глазах?'
На поиск ответа оставалось не слишком много времени. Через всю комнату до меня долетал звук, исходивший от Эндрю, и я понимала, что слышу предсмертный хрип.
Мне было не слишком хорошо видно умирающего. Для него было бы безумием надеяться, что его последние мгновения протекут безмятежно. Дюжина людей сгрудилась вокруг: некоторые лихорадочно предлагали помощь, иные беспокоились о корпоративной ответственности и лишь немногие отстаивали право Эндрю умереть так, как ему хотелось.
Руководство Бадьи Кровищи много лет пребывало в растерянности по поводу смертельных матчей. С одной стороны, они гарантировали приток посетителей: стадионы всегда были полны, когда зрителям предлагалась возможность пощекотать нервы созерцанием настоящей смерти. С другой же, никто не знал, как отреагирует публика, если кто-нибудь и вправду погибнет во славу спорта перед лицом Господа и всех собравшихся. Господствовало мнение, что это не слишком хорошо сказалось бы на бизнесе. Масштабы зрительских аппетитов к безвредному насилию в спорте и увеселительных мероприятиях никто не измерял, но реальную смерть, хоть она и сенсационна, намного легче перенести, если она рассматривается как случайность. Так было с Дэвидом Землёй и посетителями 'Нирваны'.
Следует отдать должное персоналу спортивной арены: им было не по себе от самой идеи, а не только от юридической стороны добровольного самоубийства. Худшим грехом, в котором их можно было бы обвинить в сложившихся обстоятельствах, было то, чем страдаем мы все: неспособность представить, что случится самое плохое. До сих пор в смертельных матчах никто не погиб, и они надеялись, что так и не погибнет. А теперь боец умирал.
Не обошлось без отчаянных попыток спасения. Люди, столпившиеся вокруг Эндрю, напомнили мне - как часто случается в жизни - сцену из фильма. Вы и сами видели такие: в картинах о войне, когда медики собираются вокруг раненого товарища, пытаясь спасти его жизнь, друзья встают у изголовья и твердят, мол, всё будет хорошо, приятель, у тебя рана на миллион долларов, ты окажешься дома в компании милашек раньше, чем успеешь об этом подумать... а в глазах их читается: ему конец. И - странное дело, может быть, из-за игры света - мне привиделась другая сцена: священник наклоняется над ложем с розарием в руках, выслушивает исповедь и проводит последний обряд. На самом деле все старались уговорить МакДональда согласиться на лечение: 'Ну же, пожалуйста, уступите - и мы спокойно разойдёмся по домам, утрём пот, напьёмся покрепче и представим, будто этого треклятого несчастья не было... Боже милосердный...'
Он всем отвечал отказом. Постепенно мольбы становились всё менее страстными, некоторые просители даже сдались и отбежали к стене, съёжились рядом со мной, как будто раненый был заразным. Наконец кто-то наклонился достаточно низко, чтобы расслышать, что он пытается сказать, оглянулся и жестом подозвал меня.
Я удивилась, что смогла приблизиться: ног я не чувствовала. Но как-то мне удалось наклониться над умирающим. В нос ударил смрад его крови, вспоротых внутренностей... от него пахло смертью. Он схватил меня за руку с неожиданной силой и попытался приподняться к самому моему уху, потому что голоса у него уже почти не осталось. Надеюсь, он не чувствовал боли; потом мне подтвердили, что так и было: к боли он никогда не стремился и всегда приглушал её перед схваткой. Он закашлялся.
- Позвольте им помочь вам, Эндрю, - сказала я. - Вы уже доказали своё.
- Нет никакого 'моего', - кашлянул он. - Нечего им доказывать.
- Вы уверены? Это не позор. Я не перестану уважать вас.
- Дело не в уважении... должен пройти до конца, иначе нет смысла.
- Но это безумие. Вы могли погибнуть в любом матче. Вам не обязательно умирать сейчас, чтобы подтвердить это.
Он покачал головой и страшно раскашлялся. Затем обмяк - и я подумала, что он уже мёртв, но вдруг его рука слегка сдавила мою, и я наклонилась к самым его губам.