Аннотация: Отклик на книгу стихов Льва Гуревича "Вся музыка?", изданную в 2006 году в Хайфе.
ВСЯ МУЗЫКА ЛЬВА ГУРЕВИЧА
В давние времена музыка и поэзия существовали в нерасторжимом единстве: древний сказитель всегда пел свои повествования, сопровождая их игрой на кифаре или на гуслях; излияния чувств пелись в сопровождении лиры (оттого и лирика); пел свои молитвенные псалмы царь Давид, средневековые трубадуры и миннезингеры распевали альбы, сирвенты и кансоны. Ведь поэзия, как и театр, рождалась, как известно, из духа музыки ("Она еще не родилась, она и музыка и слово", отчеканил Осип Мандельштам), и вся история стихосложения осенена красотой музыкальности.
Стихи давно сделались литературой, однако с музыкой их связь не порвалась. Ведь и музыка из импровизационного интонирования, спонтанной ритмизации стала литературой! Мы знаем, помним, слушаем, играем произведения, написанные, как книги, несколько сот лет назад.
И вот они-то - музыкальные произведения - стали персонажами поэтической книги "Вся музыка?" Льва Гуревича. В сущности, "Вся музыка?" - развернутый поэтический цикл, навеянный творениями великих композиторов последних трехсот лет. Действительно, книга выстроена, в основном, по хронологическому принципу - от Альбинони и Баха до Бриттена, Веберна и Шостаковича, - и такой конструкцией напоминает учебник истории музыки (в эту конструкцию включены лирические отступления - например, гимн самому лучшему, что есть в Израиле - радиостанции "Коль-ха-музыка"). Но это вовсе не учебник музыкальной литературы в стихотворных переложениях, а настоящая поэтическая лирика.
Музыкой вдохновленные стихи - давняя традиция европейской, а особенно русской поэзии, в первую очередь, Серебряного века: над Блоком витают тени Бизе и Вагнера, у Бальмонта, который "в красоте музыкальности, как недвижной зеркальности" нашел очертания снов "всего острей поет одна струна - чрез грезу Шумана и зыбкий стон Шопена", Игорю Северянину "в игранье Грига" слышится "нега и сага", у Анны Ахматовой "опять проходит полонез Шопена", Борис Пастернак "вздрогнет и встанет", когда ему "Брамса сыграют", у Осипа Мандельштама Бетховен, "сын фламандца, мир пригласил на ритурнель и до тех пор не кончил танца, пока не вышел буйный хмель", а реминисценции из Шуберта ("В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа. Нам пели Шуберта - родная колыбель!") рассыпаны во множестве.
Однако в книге Льва Гуревича шедевры музыкального искусства появляются не как воспоминание и, тем более, не как фон: здесь композиторы и их творения "взяты за подлежащее", они суть главные герои. Музыка услышана автором через призму поэтических чувствований и размышлений, через призму, образовавшую, по выражению автора, "гармонический спектр". "Сюита для мужского голоса и гармонического спектра" - такое жанровое определение Лев Гуревич дал своему циклу. Ведь он вовсе не дипломированный музыковед, а физик и химик с ученой степенью, специалист по спектральному анализу (оттого, видимо, предыдущая его книга стихов названа "Спектры"). Главное, однако, - святая к музыке любовь, и кандидат химических наук сумел выразить "всю эту музыку" в ясных, проникновенных, искренних, лирических, иногда ироничных, отточенных стихах, внятных и знатоку, и непосвященному:
Всего лишь волны в воздухе упругом,
Но как волнует волн воздушных власть!
Всего лишь череда различных звуков,
Но как прекрасна между ними связь!
(Моцарт, Дивертисмент си бемоль мажор)
Развертывание стихотворной сюиты выявляет в ней нечто от "Glassperlenspiel" Германа Гессе. Да, это "игра в бисер", связывающая великие имена и великие творения в радужную панораму европейской культуры: от истока, неиссякаемого родника всей новой музыки - вечножурчащего ручьем Баха (Bach, как мы помним, по-немецки "ручей"):
Я к роднику такому приобщен,
Где дух питают фуги и токкаты
Но где-то впереди обычный слух
Окажется уже ненужным средством,
И овладеет мой свободный дух
Непостижимым Временем и Местом -
через Высокую классику гайдно-моцартовско-бетховенского чекана - к романтическим мечтам и трагедийному накалу музыки ХХ века:
Когда же бурный век побагровел
От красных и коричневых чудовищ, -
Напрягся мир в отчаянной борьбе,
И сердцем отозвался Шостакович.
В общеизвестных, но взаимноудаленных именах и явлениях автор Сюиты находит ту или иную содержательную связь: Бетховен и Дебюсси соединены светотенями "лунных Adagio", Шуберт и Лермонтов - краткостью их земного пути, Лермонтов, Рубинштейн и Врубель - "демонической" темой, Прококофьев и Сталин - совпадением дня их смерти...
При всей почтительности к нетленным именам, поэт умеет найти неожиданный ракурс, запоминающийся образ, остроумное сравнение. Вот бетховенские багатели "тихой стайкой... по-над Веною летели", вот скрябинские "...феерические краски / Взметнулись в небо с нотного листа". А вот автор себе или слушателю предлагает:
У облака, у ветра, у сирени,
У снов своих летучих расспроси -
О чем поют волшебные сирены
С архипелага Клода Дебюсси
Лев Гуревич обыгрывает значения и звучания имен и фамилий, умело и смело применяет аллитерации: "Фройлен Флейте ноты дайте", "...музыка Глюка и есть "звуковая глюкоза", "Не только в Древнем Риме жили Цезари" (Цезарь Франк и Цезарь Кюи), "Шпор пришпорил духовые". Многие переплетения имен и названий предполагают у читателя основательное знакомство с биографиями и сочинениями композиторов:
Быть может, Брамсу снились "Грезы" Шумана
Или Кларнет про Клару вспоминал -
- как здесь не вспомнить не только известную скороговорку, но и о влюбленности Брамса в Клару Шуман, вдову своего старшего друга и о знаменитом брамсовском Квинтете с кларнетом? О двух ипостасях самого Шумана - страстном Флорестане и созерцательном Эвсебии? (такими именами композитор подписывал критические статьи, а затем ввел ввел этих персонажей в свой "Карнавал" как два своих alter ego). В "Двух карнавалах" пылкий Флорестан и нежно-чувствительный Эвсебий беседуют о фортепианном цикле "Карнавал" Роберта Шумана и о "Карнавале животных" Шарля Камилла Сенсанса - на мой вкус, это лучшая миниатюра всей сюиты по остроумию и блеску, по тонкости и точности попадания в стилистику экзальтированного Шумана и элегантного Сен-Санса. Бисер в этой игре нанизывается на нить музыкально-поэтических ассоциаций.
Вся книга посвящена одной Прекрасной Даме - Музыке, но стихотворения жанрово многообразны. Здесь и "монолог от автора", и зарисовки, и обращения ("К доктору Фаусту"), и посвящения, есть эстетический манифест ("Холодный блеск искусства"), имеется песня, загадка, сказка, сонет, даже басня ("Лепта"). Поэт виртуозно владеет аллитерацией, мерцающей уже в "Увертюре" ("Ведь от и до - лишь доля доли львиной") или в "Эволюции слуха" ("С частью счастья, с гирей горя"). Иногда Лев Гуревич прибегает к стилизации, например, когда обыгрывает "воздушные реки" Гарсиа Лорки ("Восточный ветер"). В стихах о музыке Шостаковича появляется ахматовская интонация ("В ней что-то чудотворное горит"):
Величественно льющаяся речь
Насыщенных лирических мелодий...-
--
а в иных мне слышится интонация мандельштамовская ("Она и музыка и слово"):
Жизнь, может быть, не началась,
Но, зарождаясь в этом храме,
Воспринимает Божью власть
Над пробужденными мирами.
Жаль, конечно, что кроме друзей Льва Гуревича (правда, это тоже немало) немногие читали его книгу, хотя она издана в Хайфе более года назад в канун 70-летия автора - и издана красиво и любовно, со вкусом и умом (художник - Михаил Левин, издательство не указано) - но нигде в свободной продаже не появилась. А то, что эти стихи и впрямь имеют магическое воздействие, обнаружилось на нескольких встречах в разных аудиториях Хайфы: ученые и служащие, молодые и пожилые завороженно слушали композицию, составленную автором и Григорием Блехманом. Все же, хотя "Вся музыка" - это "сюита для мужского голоса", но голос самого Льва Гуревича (тот, который на людях, но не тот, который за письменным столом) робок и негромок. То ли дело Григорий Брехман с его многолетним (почти сорок лет) опытом руководства студенческим театром в Медицинском институте города Иваново, где Григорий Брехман учился, был аспирантом, доцентом, стал профессором. Он мастерски читал непростые для произнесения строки. А ведь они оказались близки и внятны людям очень несхожим по их начитанности и "наслушанности". Воистину, как пишет Лев Гуревич