Гадик деликатно переминался сзади, пока утиная родня устраивала крикливую кучу малу, беззастенчиво отпихивая друг друга телами и крыльями, топчась по лапам и спинам. Гадик был намного крупнее и тяжелее, и что уж там говорить - мог бы распихать родственничков одним движением, но ему всегда было как-то неловко. К тому же девушка часто, заметив его нерешительность, кидала Гадику отдельный лакомый кусочек. В детстве он боялся девушки - могла и ногой пихнуть за уродство, но постепенно она к нему привыкла и даже как-то выделяла среди других. Наверное, стала жалеть.
Как и все остальные.
Гадик с интересом наблюдал за остальными - он вообще любил наблюдать. В сторонке кормились гуси, селезень побаивался их и индюков - эти хулиганы, как в детстве, не упускали случая лишний раз толкнуть, щипнуть, а уж сказать гадость - так просто обязательно. Драться с ними Гадик не мог - во-первых, гуси и индюки почти не уступали ему самому размерами. Во-вторых же, он просто не любил драться.
Утки между тем сновали туда-сюда под его ногами, выхватывая из-под носа кусочки. Гадику временами удавалось что-то поймать. Но в итоге он, как всегда, остался недокормленным и утешил себя тем, что восполнит рацион на прогулке - рыбой. Он заковылял в укрытие - любимое, с детства присмотренное, ямку под бревнами, защищенную со всех сторон лопухами. Но сегодня ему не везло - сквозь лопухи он разглядел чье-то пестрое оперение. Это был братец Кряк - селезень, вылупившийся из одной кладки с Гадиком, самоуверенный, красивый, крупный (хотя размерами и близко не мог сравниться с гигантским безобразным братом), а главное - такой настоящий, такой полноценный.
Кряк тщательно чистил перья на спине, выгнув глянцево-зеленую шею. Он встрепенулся, заслышав движение, и недовольно крякнул, увидев своего уродливого брата.
А, это ты... Посмотри-ка, маховые достаточно блестят?
Да уж хватит, - буркнул Гадик, - куда это ты так прихорашиваешься?
О-о, брат! Не поверишь! Кончита сделала намек...
Гадик хмыкнул неуверенно. Врет, наверное... Кончита - испанская утка, внучка безвременно почившей Главной Утки двора, сдался ей беспородный Кряк... Но с другой стороны, он мужчина хоть куда, молодец, красавец... Гадик почувствовал легкую зависть. Вот почему так - одним достается самое лучшее, а ему... ну хоть бы завалящая, самая маленькая уточка обратила на него внимание. Впрочем, о чем он? Кому он нужен - такой?
- Сдались тебе эти женщины, - заметил он, - Одни проблемы с ними...
- Зелен виноград, - наставительно сказал Кряк, - не умеешь ты жить, братец... Ну ладно, я побежал!
Гадик выбрался из укрытия, осмотрелся. Вдали на карнизе вылизывалась кошка, должно быть, поэтому птичий двор был полупустым. Гадик давно не испытывал ни малейшего страха перед кошкой - она и не решалась на него нападать. Гораздо больше он боялся других птиц. Но сейчас гуси о чем-то тихо гоготали у забора, а по двору ходили всего несколько уток, совершая утренний променад. Гадик тоже сделал несколько шагов вперед. Попил воды из большой лужи. Подняв клюв, подождал, пока успокоятся круги на воде.
Из темной воды на Гадика глядело отражение. Селезень задумался. Он похож на гуся, все-таки очень похож! Ипочему гуси так плохо к нему относятся - можно сказать, хуже всех! Конечно, для гуся у него слишком, безобразно длинная шея. И короткие лапы. Он весь какой-то изогнутый, неуклюжий. Урод.
Да нет, он все-таки утка. Селезень. У него есть мама-утка. Братья и сестры. Он вылупился из утиного яйца. Просто не повезло. Наверное, он больной. Или, как говорила мама, "ребенок-инвалид". Короче говоря, он селезень, просто неправильный. Ну что поделаешь - не всем же быть идеальными.
Успокоив себя привычным, резонным образом, Гадик заковылял к воротам - скоро уже идти на прогулку, на пруд.
Он не помнил, как получил это имя. Сначала, кажется, его называли просто - Гадкий Утенок, потому что он с самого начала, с детства, слишком отличался от других, был неуклюжим уродом. Но потом он перестал быть Утенком, он вырос, и от имени осталось лишь первое словечко, брошенное когда-то Испанской Уткой.
На пруду Гадик первым делом занялся едой. Он насытился довольно быстро. Окуная длинную шею в воду, он легко доставал до самого ила и вылавливал рыбью мелочь - только клюв разевай. Если братьям и сестрам приходилось нырять, Гадику еда не стоила особых усилий.
Впрочем, утки уже наелись с утра и теперь в основном были заняты светскими делами: девушки и степенные матроны плавали группками и обсуждали последние сплетни; одинокие молодые селезни лихо охотились за дамами сердца.
Гадик плавал по обыкновению в сторонке, наблюдал за остальными, чуть склонив голову. Ему нравились многие уточки. Но если в прошлом году он еще решался подплыть к какой-нибудь из них (а один раз с отчаяния пытался подбить бабки молодой гусыне), то в этом даже не пробовал. Лишь наблюдал издалека. Вот первогодка, с чуть вытянутой серой шейкой, чуть застенчивая - наверное, она не оскорбила бы его сразу. А вот признанная красавица - крупная белоснежная Рика, за ней шлейфом вьются кавалеры. А вот и братец Кряк - о чудо, и впрямь плывет парочкой с пестрой испанкой Кончитой, и что-то такое ей вкручивает, и заплывает вперед, и вертится перед нею гоголем...
Кончита нежно прокрякала что-то, ткнула селезня носом в шею и вдруг поднялась над водой, захлопав крыльями и улетела на берег. Кряк, невероятно довольный, поплыл в сторону.
- Поздравляю, - сказал Гадик, когда братец оказался рядом с ним.
- Что? А, ну да! Хороша, правда? Мы договорились с ней на завтра...
Гадик вздохнул.
- Тебе тоже невеста нужна... опять бобылем проходишь, - Кряк был счастлив, и счастье делало его щедрым.
- Ну что ты! Кому я нужен - такой урод?
- Да перестань! И не такие женились. Селезню много ли красоты нужно? Брось, паря, и для тебя найдется кто-нибудь...
- Слушай, ну а вот как? - спросил Гадик, - подскажи мне - ну как ты с ними разговариваешь? Как очаровываешь?
Кряк задумался, выписывая круги по воде чуть сбоку от Гадика.
- Понимаешь... тут что важно! Важно самому влюбиться. Так, чтобы дух захватывало от одного взмаха ее крыла, от одного поворота шейки! Чтобы во сне ее видеть! Тогда она это почувствует... почувствует, неважно, что ты там ей говоришь!
- Наверное, ты прав, - Гадик закружил по воде. Нырнул головой в прохладную глубь, якобы за рыбкой - на самом же деле ему просто не хотелось больше разговаривать.
Он вынырнул снова, когда Кряка уже не было рядом.
Гадик ни разу не влюблялся. Ни одна утка - да и гусыня или индюшка - не вызывали у него таких чувств. Конечно, попадались очень симпатичные ,например, вот эта молоденькая серошейка... Но он как-то лишь умом понимал, что они симпатичны. Сердце его молчало.
Наверное, поэтому он уткам и безразличен...
Впрочем - глупости, он просто урод, вот и все.
Ни одна утка никогда не снилась ему, зато иногда посещало странное видение - восхитительная белая птица, лишь чуть помельче его, вроде бы, такая же, как он, но не уродливая, а вполне нормальная... Как изящно она складывала крылья, как томно изгибала шейку! Но это была лишь глупая мечта, которой никогда в жизни не суждено сбыться...
Мама умерла в прошлом году. Просто исчезла - как время от времени исчезал кто-нибудь на дворе, к этому относились философски, об этом старались никогда не говорить. Вот так ушла однажды и мама.
А ведь Гадик выжил благодаря ей. В детстве его очень сильно обижали на дворе, толкали, пинали, щипали, а Испанская Утка - Гадик не держал на нее, впрочем, зла - прямо советовала маме его выгнать. Даже и мама иногда в сердцах говорила "глаза бы на тебя не глядели, урод!" Но в общем и целом именно ее неусыпная забота и тщательный присмотр позволили Гадику как-то выжить, вырасти и освоиться на птичьем дворе. Впрочем, были и другие сердобольные птицы, многие мамины подруги его жалели, с ним делились кусочками, а потом появились и друзья, защищавшие его от остальных - даже от злобных огромных гусей.
Однажды Гадик пытался бежать с птичьего двора. Он уже был подростком и едва не перепорхнул через забор - его тогда со злостью толкнула ногой девушка, кормившая птиц. Но мама перехватила его у самого забора. Заботливо увела за бревна и долго объясняла, что он совершает глупость.
На птичьем дворе их сытно кормят и оберегают от опасностей, зимой они могут жить в теплом помещении. Но даже здесь он не может вести себя как все. Он не приспособлен к жизни. Он болен. Наверное, сказала мама, я сама виновата, потому что неправильно питалась, сидя на яйцах. Но здесь, на птичьем дворе, по крайней мере, он в сытости и безопасности. У него есть хоть какой-то шанс.
А что будет там, снаружи? Там - злые охотничьи собаки, которые разорвут его на части. А еще там охотники, и они, между прочим, стреляют! А потом наступит зима... он знает, что такое зима? Это очень, очень холодно... Он снаружи попросту замерзнет и погибнет без корма.
Может быть, сильный, здоровый селезень вроде братца Кряка, еще мог бы как-то выжить в одиночку, но уж не ему, инвалиду, бежать куда-то...
Гадик осознал, что мама права. Правда, иногда, если его слишком уж сильно доставали, он начинал мечтать, как уйдет - и замерзнет там снаружи, или его разорвет на части собака... Но все это только мечтами и ограничивалось.
Потому что в конечном итоге, хотя его и травят, но ведь есть утки, которым он нужен! Которые его любят! Мама его любит... братья и сестры. Друзья. Да, они любят его и таким.
Со временем Гадик совершенно перестал думать о побеге. И вот мама умерла. Прошли годы. Гадик стал матерым селезнем - постарел, погрузнел. Он и раньше-то с трудом ходил на суше, и из-за этого над ним смеялись - а теперь и вовсе еле переваливался с ноги на ногу. И только в воде он держался - все еще - гораздо лучше других.
Иногда на пруд приходили дети. Гадик избирал ту же тактику, что и с кормилицей - скромно плавал поодаль. Он знал, что ему-то обязательно достанутся крошки, самые крупные, целые корочки и сухарики. Дети почему-то его любили и кидали еду отдельно, прямо под клюв, хотя он и не пытался попрошайничать, как утки. Наверное, думал Гадик, они так охотно меня кормят, потому что я инвалид. Им меня жалко. И хотя это было унизительно - Гадик легко с этим смирялся, потому что хлеб был очень уж вкусен.
Хозяйка птичьего двора, стоя посреди галдящих уток, индюшек, гусей, говорила подруге, озирающей все это великолепие.
- А вон посмотри-ка... сама не знаю, как получилось, видно, кто-то подшутил и подкинул в гнездо утки лебединое яйцо! Красавец, нет?
Подруга кивала, глядя на жирноватого, грузного, но все-таки прекрасного, как все представители его вида, белого лебедя, робко жмущегося в угол двора.
- Не знаю, зачем мне тут сдался, собственно, лебедь!
- Лебяжий пух очень хорош, - заметила подруга.
- Да, но... как-то вот так смотришь на него и думаешь - да пусть живет! Ему бы, конечно, куда-нибудь в графский парк, украшать озеро... У графа живет небольшая стая лебедей. Но этот как-то здесь прижился, не хочет улетать. А что мне - корма жалко? Пусть будет...
Утки разом подняли головы - над двором пролетала стая Белых Птиц.
Гадик тоже с тоской взглянул на них. Эх, как ему хотелось бы туда, в синий простор! Но... он в юности боялся - правильно мама говорила, не таким уродам, как он, лететь в мир, полный опасностей! А сейчас и вовсе было бы глупо.
Конечно, эти Птицы не только засмеяли бы его, но и выгнали, а может, и вовсе заклевали бы... Но ведь и на птичьем дворе он тоже плох - так какая разница, где именно быть плохим.
Какие красивые Птицы! Как вытянуты их длинные шеи, как изящно изгибаются огромные крылья, сверкающие белизной!
- Эй, гаденыш!
Он вздрогнул и обернулся. Стайка молодых гусей-первогодков стояла позади него.
- Урод!
- Жирный старый урод!
Он расправил крылья и угрожающе замахал ими. Гуси зашипели и стали перестраиваться для атаки. Гадик опомнился. Быстро развернув крылья, он поднялся и перелетел за поленницу.
Сел, нахохлился, сунул голову под крыло.
Белые птицы стояли перед глазами небывалым чудом. Взлечу, с ожесточением думал Гадик. Ведь я хорошо летаю на самом деле. Куда лучше их всех, лучше уток - пусть они правильные, а я нет...
- Спишь, что ли? - поинтересовался скрежещущий голос сзади. Гадик встрепенулся и вытащил голову из-под крыла, узнав знакомые интонации старого, невесть как дожившего до преклонных лет, рассудительного селезня по имени Зигмунд. Переваливаясь, старик подошел и опустился на землю рядом с ним, поджав лапы. Оперение Зигмунда, некогда пестрое, напоминало белесый пепел, глаза потускнели - Зигмунд уже почти ничего не видел.
- Вот возьму и улечу, - отчаянно сказал Гадик, - и как хотите тут...
- Никуда ты не улетишь, - лениво крякнул Зигмунд.
Гадику было не до вежливости. Он сказал дерзко.
- Что бы ты понимал, старик! Да мне вообще на свою жизнь плевать. Я если хочешь знать, каждый день думаю, хоть бы исчезнуть... как другие. Ну говорят, что их там ножом... голову отрезают. А мне плевать! Но меня даже и туда не берут - наверное, я даже им не нужен...
- Этого ты и боишься, - задумчиво сказал Зигмунд, - не того, что там, снаружи, страшно. И даже не того, что тебя там тоже будут дразнить - а они, конечно же, будут. Ты боишься самого себя. Ты ведь и вправду никчемность, и сам это понимаешь.
Гадик едва не заплакал. Зигмунд имел талант угадывать, что собеседнику будет наиболее неприятно - и говорить именно это.
- Так что никуда ты не улетишь, - закончил он, - к нам ты хотя бы привык. А там... там будет еще хуже, и ты сам это знаешь. Так что... что уж теперь? Не валяй дурака, утки тебя приняли - вот и живи среди нас.
Гадик расправил крылья - широченные, белые, как снег.
- Да за что же? - крикнул он, - за что это мне? Почему именно я родился таким? В чем я виноват? Ведь я никогда ничего другого не хотел - только быть самым нормальным, самым обыкновенным селезнем. Быть как все! Не лучше других. Просто - как все!
Зигмунд хмыкнул.
- Расслабься, паря. Тейк ит изи. Ты и есть селезень, кто же ты еще. Только ты, скажем прямо, паршивый селезень.
Гадик повернул к нему напряженно блестящий темный глаз, над четко вырезанным круглым завитком основания клюва - такого не было ни у одной утки.
- Что же мне делать? - спросил он с тихим страданием. Зигмунд крякнул.
- Иди выспись! Поешь и погуляй. Вон погодка разгулялась, скоро, глядишь, и лето... Зелень. Радуйся жизни! А вообще, все проблемы в жизни - от недостатка секса. Поищи, может, кто и согласится с тобой.. того...
- Наверное, ты прав, - грустно сказал Гадик и неуклюже заковылял прочь. Зигмунд отвернулся и сунул голову под крыло. За свою долгую жизнь старик где только не побывал и чего только не повидал - и уж лебедей-то на графском озере навидался предостаточно.
Гадик поужинал найденным за поленницей невесть как уцелевшим куском отрубей, а потом отправился прогуляться по двору, все еще переживая и повторяя про себя: паршивый! Паршивый селезень! Но обида становилась все слабее, и в конце концов окончательно заглохла, побежденная сытым урчанием в желудке и легкой усталостью лап.
Зигмунд по обыкновению дремал. Ему снилась долгая зима, снег и маленькая хижина, похожая на пещеру, такую уютную, круглую, темную, что нестерпимо хотелось забраться туда. И там внутри, в доме-пещере, играли хозяйские дети, горел огонь очага, и было очень тепло.