Аннотация: Стоит ли чужая жизнь того, чтобы рисковать собственной? Спасение, жертва - и любовь, принимающая и прощающая все...
Как холодно... Здесь всегда так темно и холодно, и ужас пробирает до костей сильнее боли, а боль... ну что ж, я почти к ней привыкла за все эти дни, которым давно потеряла счет. Не раскаявшаяся еретичка ― обвинение похуже, чем воровка или убийца. Что такого нужно было сделать, чтобы заслужить все это? Всего лишь встать на дороге у нечестивого священника?
Я вздрагиваю, когда что-то быстро касается моей обнаженной ноги. Крыса! Кожа с лодыжек содрана, обнажившаяся плоть привлекает гадких созданий, снующих во мраке среди гнилой соломы и нечистот. Они забираются под одежду, и мне каждый раз страшно засыпать, потому что некому будет отогнать их. Две безумные старухи, худенькая девушка да еще мрачный заросший человек в углу, не проронивший на моей памяти ни слова ― вот и вся компания, которой мне приходится довольствоваться. Но лучше уж они, чем тюремщики и палачи... В первый день, когда меня схватили и притащили в тюрьму, меня изнасиловали трое, бросив жребий на очередь. Я никогда не считалась красавицей в своей деревне, но здесь, похоже, привлекательность женщины не имеет значения. Мои родители и младшая сестра умерли от чумы, я осталась одна и не ждала подарков от жизни, но это оказалось слишком тяжело, гораздо тяжелее, чем я готова была принять...
Я молилась, а эти негодяи только смеялись, предлагая утешить меня. Мои мучения продолжались еще три дня, пока наконец они не получили новую жертву: светловолосую Софию бросили в тюрьму по обвинению в колдовстве. На ее несчастье, она оказалась привлекательной, и я каждый раз с ужасом думала, сколько еще она выдержит, прежде чем смерть сжалится над ней. Мне кажется, она сошла с ума от пыток и унижения... Смешно было предполагать, что эта девчонка могла заниматься колдовством! Мне-то доводилось видеть колдуний, да вот хоть две старые ведьмы, сидевшие со мной в камере, - их бормотание могло довести до дрожи кого угодно. Даже тюремщики в страхе крестились, когда старухи просто смотрели на них.
Когда я была маленькой, отец однажды взял нас с сестрой в Пьяченцу, где казнили ведьм. "Очищение огнем", так это называлось. Да только это была обычная смерть, их зажарили живыми, хуже чем свиней, ведь свиней перед жаркой все-таки режут. Мне долго еще снились по ночам их белые балахоны, скручивающиеся и чернеющие в огне, их жуткие крики, лопающаяся кожа на обращенных к небу лицах... Это были мои первые кошмары, и именно они обратили меня к Богу, впервые заставив задуматься о том, что бывает с душами после смерти. Я твердо решила, что буду жить так, чтобы избежать мучений.
В нашем городе была только одна церковь, стоявшая на центральной площади, с треснувшим медным колоколом и вечно пьяным звонарем, но священник, монсеньор Роско, был человеком скромным и набожным, кроме того, он любил детей. Он рассказал мне о Боге и научил молиться, а потом и подарил небольшую книжечку псалмов. Мой отец попросил его обучить меня читать и писать, так что к десяти годам я уже знала грамоту и даже немного читала на латыни. Монсеньор Роско хвалил меня и говорил, что, родись я не в семье скорняка, а во дворце, то уже через несколько лет я стала бы аббатисой какого-нибудь монастыря. О монахах я знала слишком мало, мне было довольно и того, что падре Роско позволял мне время от времени брать книги из его библиотеки, а молиться в церкви можно было не хуже, чем в аббатстве.
Как-то раз я относила падре книгу и застала его, как это часто бывало, у алтаря, погруженным в размышления. Он не обернулся на звук моих шагов, и мне пришлось окликнуть его:
- Монсеньор...
Он вздрогнул и поднял голову, и тогда я увидела сбегающие по его щетинистым щекам слезы.
- Лаура, дитя мое...
- Я принесла вам книгу, - робея, прошептала я. Мне отчаянно захотелось дотронуться до его лица, чтобы убедиться, что он действительно плакал.
- Да, оставь ее здесь, на скамье. Хочешь, помолись со мной.
Я опустилась возле него на колени.
- Что вы просите у Господа, падре?
- Мне больше нечего просить у Него, малышка, разве что силы, чтобы пройти те испытания, которые Он посылает. - Он помолчал немного, потом сказал очень тихо. - И чистого сердца, чтобы сохранить веру в Него...
Позже я узнала, что его жену убили накануне, когда она возвращалась домой от своей матери. Она была хорошей женщиной, никому не делавшей зла, красивой и умной, и все же ее убили, забрав кошелек с тремя дукатами, который был у нее с собой. Падре Роско был вне себя от горя, и не прошло и года, как он скончался, не выдержав разлуки с единственной, кого он по-настоящему любил.
Его сменил новый священник, падре Остеллати, прибывший из Рима по благословению святейшего Папы. Говорили, что он ученый и энергичный человек, способный привести дела церкви в нашем приходе к процветанию. Мне сложно было об этом судить, но очень скоро падре и вправду начал действовать. Прежде всего, он обязал всех торговцев платить церковный налог, повысил плату за таинства и стал продавать отпущение грехов, чего никогда прежде не делал монсеньор Роско. Мой отец, смеясь, говорил, что все богачи точно попадут в рай, была бы охота платить, а вот бедным придется не грешить при жизни.
Падре Остеллати был занятым человеком, и одного взгляда на его суровое лицо было довольно, чтобы понять ― уж он-то не станет возиться с глупой девчонкой, тратя свое время на обучение ее латыни! Приходя в церковь, я молилась, исповедовалась и причащалась, словно исполняя безрадостную обязанность. Падре постоянно твердил об опасности греха и настойчиво спрашивал, в чем я хотела бы покаяться. Мне было двенадцать лет, я считала себя далеко не ангелом, поэтому каялась во всем, что казалось мне недостойными делами. Кажется, мои признания вызывали у него раздражение: в очередной раз выслушивая, что я впала в грех обжорства, съев целую миску засахаренных орешков, или в грех зависти, засмотревшись на новые башмачки сестренки, или в грех гордости, возомнив, что умею читать лучше соседского мальчишки, падре Остеллати отрывисто говорил, что главные достоинства молодой девушки ― скромность, целомудрие и смирение, а грехи искупаются молитвой и покаянием. Время от времени он задавал мне вопрос, виновна ли я в плотском грехе, но я не слишком хорошо его понимала.
Считая себя дурнушкой, я проводила много времени за чтением и домашними делами, или просто уходила за город, чтобы посидеть в одиночестве на берегу реки, наблюдая за лениво плывущими по воде стебельками и ветками, или, лежа в густой траве, посмотреть на легкие пушистые облака в высокой лазури. Родители не одобряли моей любви к уединению, и отец говорил, что рано или поздно кто-нибудь воспользуется этим, но я росла дикаркой. Все старания матери выдать меня замуж не имели успеха: близость с мужчиной пугала меня, для меня это и был тот грех, о котором предостерегал падре Остеллати превыше всех прочих. Большинству парней моего круга я казалась не то чересчур умной, не то чересчур уродливой, так что они не слишком меня беспокоили.
Однажды сын гончара, мой ровесник, в очередной раз посмеялся над моей походкой и заявил, что таких как я жгут на кострах. От его слов у меня по спине побежали мурашки: я хорошо знала, что даже одного ложного доноса бывает довольно, чтобы ведьма оказалась в тюрьме, на дыбе и на костре. Разумеется, для ведьмы я была еще маловата, но угроза показалась мне вполне реальной.
Я стала чаще ходить в церковь. Молитвы приносили мне утешение, однако вскоре я стала понимать, что не желаю исповедоваться падре Остеллати. Он был мало похож на служителя Бога; все, что касалось веры, он делал поспешно и словно нехотя, зато отлично умел считать деньги, любил покушать и держал четырех слуг и двух породистых лошадей. Кроме того, ему нравилось беседовать с красивыми дамами, тут он проявлял заботу, набожность и сострадание к любым их печалям, а уж если дама помимо красоты обладала и богатством, падре Остеллати был просто образцом добродетели и участия.
Время шло, и года через три я вдруг заметила, что все девушки моего возраста превратились в красавиц и почти все успели выйти замуж. Я же оставалась нескладной угрюмой девчонкой, предпочитающей одиночество и книги шумному обществу парней и веселым праздникам. Родители стали считать меня безнадежной, хотя и жалели, и отец говорил, качая головой, что намерен отдать меня в монастырь. Такая перспектива не казалась мне чем-то ужасным, разве что заставляла пожалеть о том чувстве безграничной свободы, к которому я успела привыкнуть.
А потом в наши края пришла чума. Ее принесли не то странствующие монахи, не то французские солдаты, возвращавшиеся на родину после неудачного похода на Неаполь. Осень в тот год выдалась ненастной, ветер срывал с крыш черепицу, а дождь не утихал по нескольку дней. После первых двух смертей в городе никто еще не встревожился, но вскоре люди стали болеть и умирать целыми семьями. Самые боязливые покинули город еще в самом начале мора, а оставшиеся считали дни... На улицах появились люди в масках, сопровождающие телеги, и горожане каждое утро выносили своих покойников, иной раз ― не имея сил даже оплакивать их. До поры до времени болезнь обходила наш дом стороной, и я искренне надеялась, что Бог не позволит беде коснуться никого из моих родных, ведь мы все были честными христианами. Хлеб и масло стали дороги, потому что торговцы перестали подвозить продовольствие в охваченный болезнью город. Крысы расплодились в невероятных количествах; мерзкие твари бегали по улицам, забирались в дома, грызли все, что попадалось съестного, не исключая трупов. Людьми овладели ужас и отчаяние, и казалось, бедствиям не будет конца.
Как-то вечером я задержалась в церкви, тихонько молясь у большого деревянного распятия в полутемном нефе. Тонкие огоньки свечей едва разгоняли мрак, и лик Христа тонул в темноте. Я никогда не молилась вслух с тех пор, как умер падре Роско, но молчание под высокими сводами позволяло мне сосредоточиться. Я искала утешения, потому что моя сестренка Лидия в тот день почувствовала себя нехорошо, и мать опасалась, что это может быть чума. Еще надеясь, что это не так, я пошла в церковь, как делала всегда, когда у меня на душе скребли кошки. Немногочисленные прихожане уже разошлись, церковь была пуста, тихий шорох шагов мог принадлежать лишь падре Остеллати или глухому служке, в чьи обязанности входила уборка и мелкие дела вроде сбора воска или подновления скамей. Здесь было так чисто и спокойно, словно снаружи и не свирепствовали холод и чума...
Я не поднимала головы, пока не услышала голоса совсем рядом с собой.
- Вы просили меня придти, падре. - Женщина говорила тихо, но отчетливо.
- Разве вы делаете это не по доброй воле?
Я сжалась, стараясь не выдать своего присутствия. Возможно, я стала свидетельницей исповеди, и не хватало еще, чтобы меня пристыдили и прогнали. Разумеется, мне следовало уйти, но любопытство приковало меня к месту.
- Конечно, - проговорила женщина, - но втайне от мужа.
- Которого вы не любите, не так ли?
- Я уже говорила вам, падре. Если бы провидению было угодно забрать его в этот тяжелый год...
- Уверен, Богу все видно, дочь моя. Присядьте, так нам будет удобнее.
Рядом скрипнула скамья, и я затаила дыхание. Мне показалось, что я узнала женщину: это была молодая жена ювелира с улицы Нуово.
- Искушения тела не дают мне покоя, падре. Я не люблю своего мужа и отказываю ему в ласках, но не могу обойтись совсем без мужчины. Я могу сказать вам это, потому что вы священник и понимаете...
- Я мужчина, дочь моя. Вы слишком красивы, а ваше тело... Если вы позволите, я мог бы помочь вам облегчить ваши страдания.
- Падре...
Я услышала странные звуки, шорох платья и скрип скамьи, затем женщина застонала. Приподняв голову, я увидела ее в объятиях падре Остеллати, причем он целовал ее без малейшего стеснения и совсем не так, как целуют детей. Стянув платье с ее груди, он гладил и сжимал ее соски, и она изгибалась, подаваясь ему навстречу. Рука священника проникла ей под платье и что-то делала там, заставляя женщину вскрикивать.
- В нынешние времена люди особенно нуждаются друг в друге, не правда ли?
- Боже, падре... Я не выдержу долго...
Он приподнял подол своей рясы, и я увидела огромный торчащий орган внизу его живота. То, что произошло затем, потрясло меня: женщина уселась на колени священника, чуть приподнялась и опустилась сверху на его член. Его приглушенный стон слился с ее вскриком; он стал целовать ее грудь, размеренно двигая бедрами вверх и вниз. Задыхаясь от ужаса, я упала на пол ничком и закрыла лицо руками.
- О, падре... - шептала женщина. - Еще, еще...
Падре то рычал, как зверь, то хрипел, его дыхание стало быстрым и судорожным. Через несколько мгновений он протяжно застонал, и в этом звуке были мука и наслаждение. Женщина еще некоторое время всхлипывала и дергалась, потом до меня донесся ее сдавленный возглас.
- О, это было великолепно... - прошептал священник, и я услышала влажный звук поцелуя. - Синьора, я в любое время готов утешить вас, если вам понадобится утешение.
- Вы умеете это делать, святой отец.
- Мне бы хотелось, чтобы вы чаще посещали церковь, дочь моя...
Я шевельнулась, моя нога непроизвольно дернулась, издав предательский шорох.
- Что это? - испуганно спросила женщина.
- Вероятно, крысы. Ну же, успокойтесь.
- У меня такое чувство, что крысы бегают совсем рядом.
Скамья снова заскрипела, и я обмерла, услышав приближающиеся шаги.
- Я могу заверить вас, что здесь никого нет, кроме нас... А, черт побери! - Изумленный и раздосадованный голос падре Остеллати раздался прямо у меня над головой. Сильная рука схватила меня за шиворот и дернула вверх. - Что ты тут делаешь, Лаура?
- Падре, я молилась... - пролепетала я, зажмурившись.
Он в ярости смотрел на меня некоторое время, потом прошипел:
- Убирайся отсюда. Немедленно.
Мне не нужно было повторять дважды: едва он отпустил меня, я пустилась наутек, едва не налетев на скамью. Даже оказавшись на улице, я не могла остановиться, ноги сами несли меня к дому. Ворвавшись в комнату матери, я без сил упала в ее объятия и наконец смогла дать волю слезам.
- Лаура, что случилось? - спросила она, и только сейчас я заметила, как осунулось и посерело ее лицо. - Тебя кто-нибудь обидел?
Я молча помотала головой, еще не в силах говорить.
- Ты не должна ходить одна так поздно.
- Я была в церкви, - дрожа, прошептала я. По ее щеке скатилась слеза, и я, помолчав, спросила. - Как себя чувствует Лидия?
- Ей... хуже.
У меня перехватило дыхание. Все мои собственные переживания были забыты в одно мгновение.
- Это чума, Лаура, - услышала я за спиной усталый голос отца.
Он стоял в дверях ― огромный, хмурый, в толстом стеганом камзоле и кожаных штанах, испятнанных краской и белилами. Его всклокоченные седоватые волосы намокли от дождя.
- Я не хочу, чтобы ты тоже заболела, милая. Тебе нужно было бы остаться в церкви. Я могу попросить падре Остеллати, чтобы он приютил тебя на время. Если надо, я даже заплатил бы ему, хотя хватит ли денег у простого красильщика, чтобы...
- Нет! - быстро крикнула я, и слишком поздно поняла, что ужас, написанный на моем лице, встревожил родителей. - Я хочу сказать, что не стоит беспокоить падре ради моей безопасности.
- Хорошо, если ты так хочешь... В таком случае, тебе не следует находиться возле Лидии. Можешь сейчас зайти к ней, но не надолго.
Я заглянула в комнату Лидии. Моя маленькая сестричка лежала на постели с закрытыми глазами, но ее потрескавшиеся губы шевелились, а щеки горели лихорадочным румянцем. Я видела черные пятна на ее шее, и у меня не осталось больше никаких сомнений: это и вправду была чума.
- Лидия...
Она не слышала меня. Слышала ли она вообще что-нибудь из нашего мира, который она уже готовилась покинуть? Ей не было и десяти лет, и она была такая хорошенькая, как ангелочек, каких рисовали благочестивые монахи в церкви еще при падре Роско... К моим глазам подступили слезы. Ее хриплое тяжелое дыхание и рука, сжимающая край одеяла, наполнили меня отчаянием. Она сгорала так быстро, словно тоненькая свечечка перед распятием, и ее света оставалось совсем немножко. Вряд ли ей суждено было дожить до завтрашнего вечера.
- Прости меня. - Я попятилась, плача от жалости и безысходности. - Моя маленькая, я так тебя люблю... Пожалуйста, поживи еще немного.
- Молись за нее. - Рука матери легла на мое плечо. - Она не выживет, я видела такое и готова отпустить ее. Но ты... Лаура, ты должна жить.
Она мягко подтолкнула меня в мою комнату и закрыла за мной дверь, оставшись с моей сестрой, словно отсекая меня от нее ― навсегда.
Я долго и безутешно рыдала, впервые в жизни осознав неизбежность смерти. Еще два дня назад мы весело смеялись, когда Лидия играла с котенком, сама легкая и беспечная, как котенок, а сегодня она умирает, и ничто на свете не в силах ей помочь. В ту ночь я так и не смогла уснуть: лежа с открытыми глазами, я напряженно вслушивалась в каждый шорох, вздрагивая от ужаса и отчаяния при мысли, что это может быть последний вздох моей несчастной сестренки.
Наутро все было кончено. Напрасно я просила мать впустить меня в комнату, где лежала Лидия; она поседела и почти сошла с ума от горя, а меня пытался утешать отец, но у него это плохо получалось. В конце концов мне удалось заглянуть в комнату, где на узкой кровати под окном лежало накрытое простыней маленькое неподвижное тельце. Это было больше, чем я могла вынести. Вырвавшись из рук отца, я выбежала из дома на улицу и, шатаясь, пошла сама не зная куда, пробираясь через лужи и клубы черного дыма, стелющегося над землей от сжигаемых мертвых тел.
Случись все это днем раньше, я отправилась бы в церковь, чтобы успокоить сердце молитвой, но теперь дорога туда была для меня закрыта. Я боялась падре Остеллати. Незаметно для себя я оказалась за городом, в продуваемых осенним ветром холмах. Упав на холодную землю, я плакала, пока стылая морось не заставила меня покрыться ледяным ознобом. Мне не хотелось возвращаться домой, но деваться больше было все равно некуда. Когда я пришла, тела Лидии уже не было, и родители сидели молча, оглушенные свалившимся на них тяжким горем...
А потом заболела мать и сразу за ней ― отец. Я беспомощно смотрела, как они медленно умирали у меня на руках, и сидела возле них до последнего их вздоха. Мне хотелось лишь одного ― умереть следом за ними, но смерть отчего-то медлила. Я не заболела. Должно быть, Бог за что-то рассердился на меня, не позволив мне отправиться за моей семьей. Оставшись одна в пустом доме, я вдруг поняла, что отныне во всем мире не осталось никого, кто мог бы обо мне позаботиться. Какое-то время я жила на деньги, скопленные отцом на черный день, а затем стала думать, что делать дальше. Чума оставила наш город опустошенным, и немногие выжившие слишком ослабели от голода и горя, чтобы сразу вернуться к прежней жизни. Я чувствовала себя чужой, когда соседи косились на меня. Поначалу меня жалели, потом, заметив, что я не посещаю церковь, начали сторониться. Нужно уходить из города, решила я, и стала потихоньку продавать то, что можно было обратить в деньги. Можно было отправиться в Пьяченцу, а то и в Сиену, и там наверняка для меня нашлось бы место кухарки или сиделки, ну или обучиться мастерству у портнихи или белошвейки, чтобы зарабатывать себе на жизнь.
Я не успела. До сих пор не знаю, кто донес на меня, но только спустя две недели после смерти родителей ко мне явились двое стражников. Они не стали миндальничать со мной, а просто схватили и отвели в городскую тюрьму. Я отбивалась, но один из них наотмашь ударил меня по лицу, разбив губы, и рявкнул:
- А ну уймись, еретичка! Тобой еще займутся церковники, но прежде и нам кое-что перепадет!
С этими словами он ущипнул меня за грудь и грубо заржал, а его товарищ хлопнул меня ладонью по заду. Я заплакала, не смея больше вырываться, но умоляя их о милосердии. Все было напрасно. В тюрьме мы спустились по витой лестнице в сырое темное подземелье и прошли по длинному коридору в небольшую комнату, освещенную пламенем камина и тремя свечами на столе. За столом сидел человек в черной рясе, которого я поначалу приняла за монаха, но затем разглядела у него на поясе меч в ножнах. Когда он поднял голову от книги, в которой что-то записывал, я содрогнулась: у него не было одного глаза, лишь пустая высохшая глазница. Второй глаз цепко уставился на меня.
- Имя, - бросил человек в рясе.
- Мое? - пролепетала я растерянно.
- Мое мне известно.
- Лаура Джиминьяно. - Я опустила глаза, не в силах вынести его взгляда.
Он быстро сделал запись в книге.
- Сколько тебе лет?
- Шестнадцать.
- Как зовут твоего отца?
- У меня нет отца. Он умер.
- Это не имеет значения. Как его звали при жизни?
- Антонио Джиминьяно.
- Ты родилась в этом городе?
- Да.
Он снова сделал пометку в книге и спросил, не поднимая головы:
- Когда ты в последний раз была в церкви?
Я судорожно сжала руки.
- Вчера.
- Ты всегда врешь, Лаура Джиминьяно?
На моих глазах выступили слезы.
- Не умножай своих грехов ложью, - равнодушно заметил он. - Сейчас я всего лишь спрашиваю, и мои руки пусты, но очень скоро тебе придется отвечать на другие вопросы, и задавать их будут по-другому.
- Монсеньор, я...
Он хмыкнул, и я подумала, что сказала что-то не то.
- Монсеньор займется твоим делом позже, - холодно проговорил он. - Если, конечно, оно окажется достаточно интересным... Тебя обвиняют в ереси.
- Но я верю в Бога!
Его налитый кровью единственный глаз уперся в меня с мрачным любопытством.
- Ересь бывает разной, Лаура Джиминьяно. Христиане ходят в церковь, принимают причастие и исповедуются, верят в таинства и чтят заповеди.
- Но...
- Я не намерен с тобой препираться, так что у тебя будет время подумать, прежде чем ты снова получишь возможность поговорить о вере. - Он повернулся к стражникам. - Уведите ее.
Они выволокли меня в коридор, где прохаживался еще один охранник с факелом в руке. Увидев меня, он осклабился, показав гнилые неровные зубы.
- Что, цыпочка, попалась? Ведьма, небось... Ничего, скоро брат Джино вытрясет из тебя дурь. Ну-ка, ребята, дайте ее пощупать. - Грязная грубая рука зашарила по моей груди, опустилась ниже. Меня передернуло от омерзения. - Она ничего, видал я и похуже... Ох и соскучился я по красоткам! Мой петушок уже рвется в бой. Подержите ее, я ее опробую, раз уж вы не хотите.
- Еще чего ― не хотим! Может, она и не знатная дама, но и мы не герцоги. - Один из тащивших меня охранников достал из кармана кости. - Бросим жребий, кому быть первым, так будет по-честному.
Они по очереди бросили кости, а затем для меня начался настоящий кошмар. Помню, как первый из них подошел ко мне и, приспустив штаны, вытащил свой длинный и толстый орган, а затем, пыхтя, полез мне под юбку. С этого момента я перестала сознавать происходящее. Остались лишь ужасная боль, стыд и бесконечное унижение... Я не могла сопротивляться, сильные руки крепко меня держали. Кажется, я кричала, но что для них значили мои крики?
Потом меня в полубесчувственном состоянии проволокли по коридору и бросили на пол. Лязгнул засов, совсем рядом послышались шорохи и голоса, но эти звуки были так далеки... Милосердный Бог позволил мне потерять сознание, мир померк и исчез в темноте.
Следующие дни показались мне адом, я уже не знала, жива я или умерла. Старухи, сидевшие со мной в камере, пытались ухаживать за мной, но они были так грязны и отвратительны, что я их попросту боялась. Еще больше пугал меня глухонемой бродяга, ведь он был мужчиной, и я уже знала, с какой целью мужчина обычно прикасается к незнакомой женщине... Любое прикосновение вызывало у меня ужас, а боль была слишком сильной, чтобы обращать внимание на что-то еще. Зарешеченное окошко под потолком пропускало немного света, достаточного лишь, чтобы понять, день на дворе или ночь. Когда приходили охранники, я сжималась, стараясь быть незаметной, но для меня не было пощады, и они терзали мое полубесчувственное тело, пока не удовлетворяли свои потребности.
Я молилась, находя в этом единственное утешение, хотя вера моя слабела час от часу. Почему Бог до сих пор позволяет падре Остеллати служить в церкви, исповедовать людей и отпускать грехи? Неужели Он не видит, какой это ужасный человек? И что будет со мной? Заслужила ли я такие испытания, чем они закончатся?
Странное спокойствие, с которым я ожидала смерти, было нарушено лишь через три дня, с появлением Софии. Ее втолкнули в камеру и грубо швырнули на солому, так резко, что копошившиеся на полу крысы с писком бросились по сторонам. У нее было дорогое платье из тонкой синей шерсти, украшенное кружевом. Платье теперь было порвано и грязно, обрывки кружева болтались на груди. Светлые волосы выбились из прически и падали на лицо спутанными прядями. Разумеется, с девушкой сделали то же, что и со мной. Она лежала неподвижно, с закрытыми глазами, и тюремщик хмуро смотрел на нее какое-то время сверху вниз.
- Тебе еще рано помирать, ведьма, - процедил он. - Я лично прослежу, чтобы такая куколка жила и развлекала нас как можно дольше.
Он покосился на меня, и я привычно сжалась.
- Можешь радоваться, сучка, - сказал он почти равнодушно. - После нее на тебя не позарится даже слепой.
Судорожно вздохнув, я отползла подальше к стене. Тюремщик вышел, запер дверь, и вскоре его удаляющиеся шаги заглушил шорох соломы и испуганное бормотание одной из старух. Я приблизилась к лежащей девушке и отвела с ее лица слипшиеся от грязи и пота волосы. Она, несомненно, была красива ― во всяком случае, когда-то, до того, как оказалась здесь. Я потрясла ее за плечо, и она открыла глаза.
- Привет, я Лаура. Как тебя зовут?
Девушка непонимающе смотрела то ли на меня, то ли сквозь меня ― мимо, ее губы шевельнулись.
- София...
- Тебе плохо?
- Могло быть и похуже. - Она горько усмехнулась. - Впрочем, в любом случае это долго не продлится.
- Что ты хочешь сказать?
Она приподнялась на локте и поморщилась, отогнав крысу, уже примеривающуюся к ее пальцам.
- Ты не знаешь, что делают с ведьмами? Тебе предстоит пройти это самой.
- Я не ведьма.
- Неужели? Глядя на тебя, не усомнишься в обратном. Тогда что ты тут делаешь?
- Хотела бы я и сама это знать. - Я помолчала, раздумывая. - Вроде бы они называли меня еретичкой.
- Иногда это хуже, чем ведьма, - заметила София. - А впрочем, конец один ― нас попросту сожгут. Ну, если ты раньше не помрешь от пыток.
Я почувствовала, что покрываюсь ледяным потом.
- Но почему?..
- Да, тебе и нужно только повторять все время: "я не ведьма, я не ведьма!", и тогда они подвесят тебя на дыбе и будут рвать тело раскаленными щипцами, пока ты не сознаешься во всем, даже в том, чего никогда не делала!
- Прекрати! - крикнула я в ужасе. - Ты не можешь этого знать!
- Бедная девочка. - София со вздохом опустилась на солому и закрыла глаза. - Я видела, как казнили ведьм. Думаешь, обугленные раны у них на теле появляются сами по себе? Это похоже на то, как если бы из них вырывали куски мяса...
- Заткнись! - рявкнула я, теряя остатки самообладания. - Я здесь уже почти три дня, и никто не пытал меня!
- Неужели? - язвительно прошептала она, и я поникла, вспомнив жадные руки, слюнявые рты и потные тела моих тюремщиков. Закрыв руками лицо, я без сил легла возле Софии. С ней рядом было все же спокойнее и уже не так страшило общество грязных старушенций и глухонемого оборванца.
Понемногу мне удалось узнать ее историю. Она жила с теткой на другом конце города; тетка ее торговала овощами и была травницей. Во время чумы они пытались помогать больным, порой выручая на этом немного денег, но не смогли вылечить жену начальника городской стражи. Как подозревала София, это и стало причиной ее ареста. Когда ее схватили, тетки не было дома, и теперь София очень за нее волновалась. Они жили друг для друга, и девушку терзали мрачные предчувствия.
- Они говорили, что она главная ведьма, - сказала София. - Обещали, что на ее казнь приедет сам кардинал из Милана...
- Они сказали, что поймали ее?
- Нет. Но разве она сможет от них скрыться?
Я видела ее тревогу, ее страх ― не за себя, а за другого человека. Что я могла сделать? Разве только напомнить ей, что лучше бы поразмыслить о собственной судьбе...
Когда на четвертый день из Рима прибыл назначенный для доследования доминиканский инквизитор, я решила, что один просвещенный человек стоит десятка невежд, которые занимались в нашем городке поисками ведьм. Мне казалось, что я сумею доказать безосновательность возведенных на меня обвинений. Своими мыслями я поделилась с Софией, но она только отмахнулась.
- Не надейся, что тебя отпустят. Ему платят за каждого еретика, которого он отправит на костер...
Я рассердилась на нее, но вскоре оказалось, что права была она, а не я.
Инквизитор оказался невысоким лысоватым человеком с темными внимательными глазами. Его впалые щеки были безупречно выбриты, бледное лицо на фоне черного одеяния казалось восковым. Впервые я увидела его в той небольшой комнате, откуда началось мое знакомство с тюрьмой. Он сидел за столом, а капитан охраны почтительно стоял чуть позади него сбоку. Здесь же у стола сидел и одноглазый дознаватель в рясе, которого я так боялась.
- Лаура Джиминьяно. - Темные глаза инквизитора обратились на меня. Он слегка улыбнулся и кивнул, приглашая меня сесть. - Здесь написано, что тебя подозревают в ереси.
- Я не ведьма, синьор.
- Я этого и не утверждаю. Тебе известно, чем отличается ересь от колдовства?
Я промолчала.
- Мне предстоит выяснить истину насчет тебя, - сказал инквизитор. - Скажи, ты ведь не сомневаешься, что колдовство творится при помощи дьявола?
- Мне трудно об этом судить, синьор.
- Странно, это общеизвестная истина.
- Я никогда не интересовалась колдовством.
Он пристально посмотрел на меня и усмехнулся.
- Только не говори, что тебя никто никогда не обижал так, что тебе хотелось бы отомстить.
- Возможно. - Я вспомнила все обиды, которые пришлось вытерпеть за последние дни, и подумала, что месть была бы справедливой.
- А как может мстить женщина? Кинжал ― оружие мужчины. Женщина мстит ядом, изменой или колдовством. - Его голос стал опасно вкрадчивым. - Так как именно мстишь ты своим врагам?
- Я не мстительна, синьор.
Он отложил перо и коротко махнул рукой.
- Капитан, отведите ее в соседнюю комнату и привяжите.
Лицо одноглазого скривилось в отвратительной ухмылке.
- Монсеньор Ринери, я могу приступить к допросу немедленно.
Внутри у меня все похолодело. Вцепившись в юбку вспотевшими от ужаса ладонями, я широко раскрытыми глазами смотрела на инквизитора. Тот спокойно кивнул.
- У нас есть время, не будем спешить.
Капитан схватил меня за руку и потащил к дверям. Я почувствовала, что впадаю в панику. Недоставало еще разреветься, как маленькая, перед этими палачами! У капитана были сильные мозолистые ладони, он мог бы переломать мне кости, если бы я вздумала сопротивляться. Поначалу я думала, что меня снова будут насиловать, но он просто выволок меня в соседнюю комнату, полную каких-то странных приспособлений, и, обмотав мне руки за спиной веревкой, которую перекинул через блок под потолком, дернул их вверх. Это было так больно, что я закричала, и он чуть ослабил веревку.
- Она не выдержит долго, - пробурчал капитан, когда монсеньор Ринери и одноглазый вошли в комнату.
- Прошу вас, монсеньор... - Я умоляюще посмотрела на инквизитора. Его лицо осталось непроницаемым. Казалось, зрелище страданий привязанного человека было ему привычно.
- Если ты будешь честно отвечать на мои вопросы, я тебя отпущу.
- Я готова. Только не трогайте меня...
Капитан презрительно хмыкнул и отошел, когда одноглазый взял у него из рук конец веревки.
- Хорошо, Лаура. Говори правду, и получишь свободу. Считаешь ли ты, что христианин должен посещать церковь?
- Безусловно, монсеньор.
- Для спасения души достаточно молиться или посещать церковь?
- Достаточно не делать людям зла, а душа спасается молитвой и целомудрием.
Инквизитор медленно улыбнулся.
- Неплохо сказано, дитя. Означает ли это, что ты отрицаешь исповедь?
- Я исповедуюсь перед Богом, монсеньор.
Он подошел ко мне, взял за подбородок, и посмотрел прямо в глаза долгим изучающим взглядом. Я не выдержала и опустила глаза.
- Тебе известно, за что тебя арестовали?
- Я невиновна в том, в чем меня обвиняют.
- Местный священник подтвердил, что ты давно не бывала в церкви. Исповедь перед Богом ― это хорошо, но для христиан существуют определенные законы... Может быть, ты имеешь что-то против служителей Бога?
Я молчала. Мне трудно было судить о епископах, кардиналах и папе, но священники могли быть совершенно разными, это я уже поняла. Поделиться же своими мыслями с этим человеком означало обречь себя на пытку.
- Я хочу услышать ответ. Джино, помоги ей немного.
Мои руки дернули вверх, так что затрещали суставы. Против собственной воли я заверещала, беспомощно извиваясь, чтобы облегчить боль. За спиной у меня отчетливо хмыкнул одноглазый палач.
- Довольно, Джино! - нахмурился Ринери. - Я не просил тебя мучить бедняжку. Итак, Лаура...
Я стала сбивчиво объяснять, что бываю в церкви не реже, чем другие прихожане, что падре Остеллати, должно быть, за что-то рассержен на меня и не обращает на меня внимания, хотя на самом деле я всегда присутствую на его службах. Инквизитор кивал, не перебивая, затем спросил:
- Значит, ты утверждаешь, что священник лжет?
- Нет, я...
- Лжет и впадает в грех гневливости?
- Монсеньор, я не утверждаю...
- Но тогда он говорит правду, а лжешь ты. И не посещаешь службы. Джино!
Мои руки снова рванули кверху, и у меня потемнело в глазах. Я кричала, потом мне плескали в лицо холодной водой и били по щекам. Было еще много вопросов, на которые я что-то отвечала, почти не понимая, чего от меня добиваются, и в итоге совсем запуталась. В конце концов меня отвязали, отвели в камеру и бросили на пол, как мешок, да я уже была и не в состоянии даже сидеть.
Возле меня оказалась София.
- Теперь ты еще подумаешь, что лучше ― чтобы тебя насиловали или пытали, как вот сейчас. - Она вздохнула и убрала с моего лица слипшуюся от пота прядь волос. - О чем тебя спрашивали?
- Я не помню, - призналась я. - Что-то про исповедь и про нашего священника.
- Ну, я не сомневаюсь, они услышали все, что хотели. Тебя мучил одноглазый Джино?
- Да... Я думала, что он меня...
- Хочешь сказать, ты боялась, что он захочет с тобой поразвлечься? - Она хмыкнула. - Даже не думай, он неравнодушен к мужчинам, а ты ему не интересна.
- К мужчинам? - Я покачала головой, не понимая.
- Была бы ты мальчиком, он бы тебя так отделал... Ладно, забудь. Отдохни немного и поешь, силы тебе еще пригодятся. Хотя, если ты выдержишь следствие, тебя все равно сожгут как еретичку. - Она помолчала, затем, сжалившись, добавила. - Впрочем, тебе еще может повезти. Чудеса случаются, и ведьмы тут совершенно ни при чем. Просто иногда еретиков отпускают на перевоспитание. Тебя могут отдать на поруки священнику или в монастырь... Будешь целыми днями молиться, работать в церкви, поститься и умерщвлять плоть.
Я представила себе, как занимаюсь богоугодными делами и умерщвлением плоти под руководством падре Остеллати, и выбор между костром и такой свободой показался мне нелегким.
- Я не верю в чудеса, - сказала я, закрывая глаза.
София засмеялась, но ничего не ответила.
Меня допрашивали еще три раза. Во второй раз меня высекли толстым кнутом, так что кожа на моей спине лопнула и повисла лохмотьями, а рубашка промокла от крови. Я проплакала до вечера. Одна из старых ведьм, сидевших со мной в камере, предложила зашептать боль, но я не подпустила ее к себе, опасаясь колдовства. София уговаривала меня позволить ей, говоря, что это не злое колдовство, и все же страх был сильнее боли.
Третий разговор с монсеньором Ринери я плохо помню. Вопросы были все те же, как мне казалось, и я старалась отвечать так, чтобы у него не было повода просить Джино подсказывать мне правильные ответы. При этом инквизитор всегда записывал в книжку все, что он спрашивал и все, что я говорила.
Я искренне надеялась, что не доживу до четвертого допроса. Он должен был стать последним, а потом, как сообщил Ринери, меня и ведьм должны были отвезти в Пьяченцу на суд и казнь. Мы не подлежали церковному суду, но все, что я пока видела, доказывало обратное: ни один светский чиновник в следствие не вмешивался. Ринери говорил, что правители доверяют священнослужителям вести допросы и выносить суждение о виновности или невиновности, однако окончательный приговор выносится гражданским судом.
Что ж, конец все равно был один ― нас должны были предать огню, потому что вина была доказана.
На четвертом допросе Джино вложил мои пальцы в тиски и остановился рядом, ожидая приказов инквизитора. Когда вошел Ринери, он оказался не один: его сопровождала женщина. Поначалу я не поняла, что это именно женщина, - лишь фигура в белоснежном одеянии. Она остановилась у стола, и когда инквизитор предложил ей сесть, молча покачала головой. Лицо, скрытое капюшоном, тонуло в тенях, я видела только белую полоску подбородка и темную линию сжатых губ.
- Это она. - Ринери небрежно указал на меня кончиком пера. - Вы можете сами убедиться в том, что она не раскаивается в своих заблуждениях.
- Нет человека, которого нельзя было бы спасти, монсеньор. - Услышав голос женщины, я удивленно подняла голову. Судя по всему, она была еще молода. Белая ряса полностью скрывала ее фигуру, я заметила только тонкую руку, сжимающую четки.
- Кардинал Сан-Северино обещал мне право поговорить с ней.
- Но...
- Синьор Ринери, я не имею в виду ведьм. Колдовство не относится к области моих забот. Общение с дьяволом греховно само по себе, и все же колдун злостно действует по собственному почину во вред окружающим, тогда как еретик порой просто заблуждается.
Она подошла ко мне и остановилась, чуть приподняв капюшон, чтобы посмотреть на меня. Ее глаза прятались в тени, но я разглядела безупречный овал бледного лица с высокими скулами, небольшой прямой нос и чуть припухлые губы. Пожалуй, она была красива, но я не знала, чего ей от меня нужно, а потому не доверяла ей. В последнее время "поговорить" означало для меня новые мучения, и я напряглась, ожидая, что она даст команду одноглазому палачу.
- Освободите ее руки.
Джино не шелохнулся, и женщина обернулась к Ринери.
- Прикажите освободить девушку, монсеньор. В противном случае я скажу кардиналу Сан-Северино, что пост инквизитора в Пьяченце необходимо дать другому человеку.
- Джино, - недовольно сказал инквизитор, - сделай то, что просит госпожа.
- Вам нет нужды называть меня госпожой. - Она наблюдала, как Джино возится с зажимами. Едва мои руки оказались свободными, я судорожно сцепила пальцы, найдя в себе силы пролепетать:
- Благодарю вас, госпожа.
Красивые губы дрогнули и изогнулись в легкой улыбке.
- Ты веришь в Бога, Лаура?
- Да, всей душой, всем сердцем, - быстро ответила я. - Я умею молиться и всегда соблюдаю посты.
- За что могут быть прокляты люди?
- За злобу, за гордыню, за чревоугодие, за блуд, за зависть, за...
- Довольно, дитя. Твои родители живы?
- Нет, госпожа, я сирота.
Она помолчала, потом спросила очень тихо, так что инквизитор не мог расслышать:
- Что ты умеешь делать? Шить? Готовить?
- Я умею читать и писать, знаю латынь и церковную службу, - шепотом ответила я. - А вот шить никогда не пыталась...
Ее улыбка потеплела, на этот раз она определенно предназначалась для меня. Развернувшись к Ринери, женщина сказала:
- Послезавтра канун Рождества, синьор Ринери. Насколько я знаю, это дает вам полномочия помиловать одного из осужденных.
- Вы хотите, чтобы я отпустил эту девчонку? - Бледное лицо инквизитора осталось невозмутимым. - Ваше влияние не настолько велико, баронесса, чтобы я послушался одного вашего желания. Возможно, кардинал Сан-Северино и позволил вам поговорить с узниками, но все они будут сожжены для спокойствия горожан и устрашения других ведьм.
Тонкие руки женщины спрятались в рукавах рясы.
- Вы отказываетесь проявить милосердие? Даже Пилат отпустил одного из разбойников...
- Я не Пилат, баронесса.
- Это дитя никому не причинило зла.
- Она все равно умрет. У нее нет родных, а работать ее никто не возьмет, потому что она еретичка. - Ринери уткнулся в свои записи, больше не обращая на женщину внимания.
- Кардинал не одобрит ваше решение.
- Насколько мне известно, ему все равно. Разумеется, вы можете ему заплатить, и тогда он отпустит любого из узников.
Баронесса вскинула голову, отказываясь вести дальнейший спор, и, в последний раз оглянувшись на меня, сказала:
- Если вы посмеете еще хоть пальцем тронуть эту девушку, ваша карьера окончится, не успев начаться.
Ринери хмыкнул, но когда женщина вышла из комнаты, проворчал:
- Отведи ее в камеру, Джино. Эта святоша в балахоне имеет обыкновение выполнять свои обещания, как я слышал...
Одноглазый бесцеремонно вздернул меня на ноги и потащил к выходу.
- Ничего, мы отыграемся на другой сучке, - услышала я его бормотание. - А через день вас всех поджарят, и ваша заступница ничего с этим не поделает.
У меня внутри все сжалось. Похоже, чудес все-таки не бывает, а я почти поверила, что власти той, кого называли баронессой, окажется достаточно, чтобы вернуть мне свободу...
Последний день моей жизни наступил так же, как любой другой. Небо не почернело и не свернулось как свиток, солнце не стало кровавым, на землю не упали звезды. Все было как всегда: где-то капала вода, шуршали крысы, слышались шаги и перекличка охранников. Серый рассвет мутно забрезжил в маленьком оконце, и я с замиранием сердца считала оставшиеся мне мгновения. По мере того, как становилось светлее, я могла разглядеть лица тех, кто сидел со мной в камере: одна из старых ведьм спала, другая что-то невнятно бормотала; глухонемой бродяга окончательно лишился рассудка, его истерзанное пытками тело казалось грудой костей. София безучастно сидела в углу, прислонившись спиной к холодному камню стены, ее лицо было неподвижным, как у мертвеца. Я знала, что ее жестоко допрашивали и насиловали, и оставалось только удивляться, как она пережила все это.
Утро только начиналось, когда в камеру пришел священник. Я видела только ноги в кожаных туфлях и край сутаны, но при звуках его голоса подняла голову: это был падре Остеллати. Он пришел в сопровождении монсеньора Ринери и двух стражников, чтобы принять у осужденных последнюю исповедь и отпустить им грехи. Я рассеянно смотрела, как он причащает старых женщин, торопливо крестит глухонемого, разговаривает с Софией. Когда он подошел ко мне и спросил, желаю ли я исповедаться и отречься от своих заблуждений, я ответила, что мне не в чем раскаиваться.
- Тебя ждет высший суд, дитя, - проникновенно сказал он. Я вскинула на него глаза, и он опустил взгляд.
- Вас он тоже ждет, падре. Когда Господь призовет вас, вы не сможете лгать... А я не собираюсь исповедоваться перед вами, и нет грехов, которые вы могли бы отпустить мне.
- Ты не желаешь покаяться. - Это был не вопрос, скорее, утверждение. Он быстро перекрестился и отошел, бросив через плечо. - Тебя ждут вечные мучения, еретичка, на которые ты сама себя обрекла.