14 января 200... года Григорий Маков поставил на своей жизни крест.
Крест был жирный, густо-черного цвета и не очень ровный, что любой сторонний наблюдатель, безусловно, расценил бы как признак колебания и неуверенности в правильности совершаемого поступка. Однако извилистость линий на самом деле объяснялась лишь неровностью подоконника колледжа физической культуры, на испещренной разнообразными надписями поверхности которого и совершился этот акт.
Предыстория этого события была проста чрезвычайно.
Захваченный вихрем молодой кипучей жизни, скорость вращения которого значительно увеличилась с появлением в ее радиусе некоей Ниночки, Григорий категорически запустил учебный процесс в вышеозначенном колледже. Терпение преподавателей, какое-то время прощавших ему бесконечные прогулы и неявки, истощилось, и наступила полоса репрессий. Не допущенный к зимней сессии, Григорий потратил массу усилий, "подтягивая хвосты", но их длина и количество поглотили эти усилия без видимого положительного эффекта.
Иногородние однокашники, сдавшие последний экзамен, разъехались по домам, общежитие опустело. Местные тоже в основном поисчезали из поля зрения.
Некстати растянув связки голеностопа, Григорий потерял последнюю возможность сдать зачет по лыжам. Невнимательно глянув на медсправку, Олег Олегович, преподаватель по лыжам и биатлону, только пожал плечами.
- Я тебя даже в лицо не помню, голубчик. Если бы помнил, что ходил, пахал, - поставил бы и так. Хромому, кривому, увечному... любому. А так - не знаю... Пиши реферат, система знакомая. История лыжного спорта. Цитаты, иллюстрации. Список литературы. Не поленюсь, прочитаю. Если передерешь где-нибудь - пеняй на себя, дружок.
Дружок не внял и передрал.
Олег Олегович обещание выполнил: прочитал и опознал первоисточник. Замаячили очень серьезные неприятности, на фоне которых неизбежное лишение стипендии выглядело мелким недоразумением.
В довершение всех бед, коварная Ниночка была прямо среди белого дня замечена в кафе "Мечта" с длинноногим Аркашей (выпускной курс; кандидат в мастера по прыжкам в высоту; старший брат - капитан милиции; собственная однокомнатная в "спальном" районе).
На спинке ниночкиного стула по-хозяйски утвердилась аркашина лапа, а она, с удовольствием смеясь над его плоскими шуточками, далеко откидывала назад свою кудрявую головку и даже, как бы в восторге от блестящего юмора собеседника, иногда хлопала его ладошкой по мускулистому колену.
Появление в непосредственной близости от их столика мрачной фигуры Григория вызвало некоторое смятение у веселящейся парочки. Аркаша подобрал свои руки ближе к туловищу, но расслабленной позы не изменил, и даже изобразил нечто вроде приглашающего жеста. Ниночка поправила воротничок блузки, чуть-чуть побледнела и напустила на себя непривычную самоуверенность. Даже демонстративно закинула ногу на ногу и обхватила коленку сцепленными руками, - совершенно нехарактерная для нее поза.
- Нина, можно тебя на минуточку? - подчеркнуто не замечая Аркашу, отчеканил Григорий. Голос получился каким-то стеклянным, по-детски звонким; хорошо еще - "петуха" не дал. Ниночка сделала было движение - встать, подойти, - но тут же снова откинулась на спинку стула.
- У тебя что-то срочное? Давай попозже как-нибудь... Или что-нибудь случилось?
В голову бросилась тупая ярость, и Григорий чуть не зарычал, свирепея. "Что-нибудь случилось?"
- Нет. Ничего. Не. Случилось.
Он сдержался с большим трудом. Повернулся и пошел. И, кажется, даже не припадал на больную ногу, - так старался держаться прямо.
В спину что-то неразборчиво пробубнил аркашкин голос, а вслед за ним - ниночкин короткий смешок. Подленький такой, словно прыснула, не сдержавшись, прикрыв рот ладошкой. Григорий даже вздрогнул, как от удара, прибавил шаг. Почти пулей вылетел из дверей кафе и квартала два шагал, уже сильно хромая, не замечая, что держит шапку в руке, и волосы уже заиндевели.
И вот в тот самый день, сидя на изобильно украшенном рисунками и надписями широком подоконнике около закрытой раздевалки, он достал из сумки плотно исписанную мелким почерком толстую тетрадь, на клеенчатой обложке которой было аккуратно выведено "Дневник". Открыл страницу, на которой прыгающими от переполнявшей его тогда радости буквами было написано: "Нина! Нина, Ниночка, жизнь моя..." . И перечеркнул последние слова черным фломастером, жирной, неровной чертой.
Тетрадь вернулась в сумку.
Не хотелось ничего.
Ехать домой?
После обеда должна была вернуться с "суток" мать; значит, сейчас она спит на диване, плотно укрывшись покрывалом с гришкиной кровати, и телевизор включать нельзя. Почему-то всегда мать, придя с дежурства, не раздеваясь, укладывается в гостиной, а не у себя.
Они так живут с Гришкой в своей двухкомнатной квартире: одна комната у них считается гостиной, и там стоит большой круглый стол, диван и телевизор. Еще имеется стенка с небольшим собранием книг и видеокассет, стопками постельного белья и разной бытовой дребеденью.
А вторая комната - общая спальня. Она перегорожена здоровенным шкафом-купе на две неравные части. Та, которая больше - мамина, и в ее сторону обращена зеркальная дверь шкафа. А гришкин отсек - за шкафом, и здесь помещается его кресло-кровать, постоянно пребывающая во второй своей ипостаси, письменный стол с компьютером и вращающееся кресло с отваливающимся правым подлокотником. Само собой, задняя стенка шкафа вся увешана плакатами, постерами и прочей глянцево-бумажной продукцией. В основном, спортивной тематики.
И вот сейчас мать, конечно же, как всегда, отсыпается на диване, и встанет она поздно вечером, разбитая и не отдохнувшая, и только тогда, пожевав что-нибудь, приготовленное сыном на ужин, отправится в ванную, и там долго-долго будет шуметь сильно пущенная вода.
Ночью мать будет смотреть максимально приглушенный телевизор, а ляжет спать под утро, и встанет на этот раз к обеду. До вечера она будет жить обычной женской жизнью, - что-то делать по хозяйству, ходить в магазин, звонить подругам, - и спать ляжет вечером, как все нормальные люди. И потом будет у нее еще один свободный день, но свободен он будет только от той. первой, работы, зато с обеда и до позднего вечера пропадет она на какую-то неизвестную Гришке работу вторую, правда, с нее придет она в хорошем настроении, но тоже усталая, и сразу упадет спать, а на следующий день с одиннадцати ноль-ноль начнутся ее очередные "сутки".
Можно было, конечно, посидеть за компьютером, погонять новую "стрелялку", или втупую завести какие-нибудь гонки для детей младшего школьного... Но не хотелось. А хотелось излить кому-нибудь душу, и чтобы был диалог, и чтобы этот кто-то еще охотно и со знанием дела соглашался, что "все они таковы", и чтобы было это искренне, и поэтому лучший друг со школьных еще времен Степка Вертышев никак не подходил, потому что с Катюхой у них было все просто замечательно.
И Ленька Атаманчук не подходил тоже, потому что имел совершенно невообразимый роман с какой-то бравой старушкой аж тридцати трех лет, которая вытворяла с ним какие-то чудеса, от которых парень совершенно одурел. Его уж и на занятиях не встретить третью неделю... но как-то умудрился он сессию вытянуть вполне терпимо. Впрочем, он единственный на курсе мастер спорта, в городской сборной по акробатике, чего ему бояться?..
Григорий тяжело вздохнул и захромал потихоньку, куда глаза глядят.
В итоге через некоторое время обнаружил он себя на дамбе, ведущей на Потеху. Ну что ж, Потеха так Потеха. Ничем не хуже любого другого места, если подумать.
Миновав каток, ледяные горки и лишь издали глянув на скопище дурацких ледяных монстров в районе пляжа, Григорий решительно свернул на крепко утоптанную дорожку, ведущую к кафе. Кое-какая мелочь в карманах водилась, и очень уж хотелось посидеть в тепле.
... В кафе оказалось не то что тепло, - жарко.
Сдав неприветливой тетке в мятом синем халате куртку с втиснутой в рукав шапкой, Григорий вошел в зал и огляделся, выбирая место. В углу, сдвинув три столика, сидела веселая молодежная компания, - по-видимому, недавно покинувшая каток. Практически все были одеты по-спортивному, под стулья затолканы объемистые сумки, - свой брат спортсмены. Грише даже показались знакомыми пара-тройка лиц... но на его появление никто не среагировал, да он и сам был не расположен сейчас к шумной компании.
Еще несколько столиков были заняты парочками разного калибра и возраста, а в центре шелестел и хихикал девичник средних лет: комплект из четырех дамочек совсем уже не призывного возраста.
Григорий выбрал столик подальше от молодежного сборища и резвящихся теток. Одна из проходящих мимо официанток скользнула взглядом по новоприбывшему, мимолетно обещающе улыбнулась и исчезла в недрах служебных помещений. Через пару минут она молча положила перед посетителем красную книжечку меню.
- Выбирайте пока, я к вам подойду попозже!
Снова многозначительно улыбнулась и исчезла.
"Подумаешь, еще глазки строит", - раздраженно подумал Григорий. "Тоже мне... не проходите мимо... крутит задницей..." Концепция "все они такие" крепла на глазах.
Он принялся перебрасывать запечатанные в полиэтилен страницы, подыскивая что-нибудь, не слишком обременительное для кошелька. Подходящее блюдо нашлось быстро: пельмени. Пельмени Григорий любил, и должны были они непременно плавать в крепком бульоне безо всяких там сметан, кетчупов и прочих майонезов. Так он и сказал не замедлившей снова появиться у его столика кокетливой официантке.
Если скромный заказ и разочаровал девушку, она это никак не продемонстрировала: кивнула, черкнула что-то в заранее приготовленном блокнотике и снова исчезла, прихватив с собой красную книжицу.
Теперь оставалось только ждать.
В зал вошла еще одна компания, - явно семейная. Папаша, мамаша, чадо. Устроились поблизости от Григория. Отец семейства тут же отправился к барной стойке, мать замахала рукой, подзывая официантку, чадо что-то заканючило.
Со стороны спортивной компании послышался взрыв смеха. Кто-то, перекрикивая общий шум, сообщал, что "погодите, погодите, это ведь еще не все", компания ненадолго притихла и вскоре снова обрушилась хохотом. Мамаша за соседним столиком высказала что-то неодобрительное. Чадо громогласно запросилось в туалет.
Григорий уже пожалел, что его занесло в эту кафешку. Все его раздражало, все совершенно не соответствовало настроению. Но не уходить же теперь, когда уже сделан заказ... да и под ложечкой посасывает.
"Съем быстренько свои пельмени, и сразу же уйду", - решил он.
В этот момент в зале появился еще один человек. Не посетитель, потому что вышел он из той же двери, откуда появлялись с подносами официантки. Человек был не слишком молод, но одет в легкомысленные продранные на коленях джинсики и ярко-желтую рубаху навыпуск. Он ушел в дальний угол зала и завозился там, Григорию видна была только его напряженно согнутая обтянутая желтым спина и оттопыренные локти.
Наконец, человек выпрямился, повернулся и махнул кому-то рукой. Тут же откуда-то появился человек номер два, тоже в джинсах, на этот раз без прорех, и в черной футболке. Снова какие-то движения в дальнем углу, за которыми Григорий уже не наблюдал, потому что отвлечен и увлечен был принесенными пельменями.
А смысл появления этой пары выяснился очень скоро, потому что среди гула голосов и бряканья посуды прозвучали несколько взятых наугад аккордов, пронзительно взвизгнул микрофон, чиркнул отрывок гаммы, грохнули еще несколько дежурных аккордов и, после небольшой паузы, во время которой наступила тишина, и всеобщее внимание оказалось прикованным к ожившему дальнему углу, зазвучала музыка.
Итак, пара оказалась музыкантами.
Один из них, тот, что в рубахе, сел за синтезатор, второй приник к саксофону. Мелодия, которую для начала извлекли они из своих инструментов, была незнакомой и очень простой. Затем прозвучало что-то вроде попурри из популярных песен советских времен.
Кое-кто из спортсменов выбрался на оперативный простор - потанцевать. К ним присоединилась одна из парочек помоложе.
За это время принесенные пельмени кончились, а в зале заметно прибавилось народу. У Григория появились соседи, - двое мужчин весьма респектабельного вида, но уже слегка навеселе. Оба тут же заказали коньяк и обильную закуску, а сами вполголоса принялись о чем-то разговаривать.
Григорий, которому уже расхотелось покидать обжитое место, попросил бутылку пива и какой-то немудрящий салатик, удобно развалился на стуле и принялся разглядывать танцующих.
Впрочем, ничего, достойного особого внимания, он не обнаружил. Обычные дергающиеся фигуры в разной степени самоконтроля. Музыканты были куда интереснее: абсолютно поглощенные своим делом, не обращающие внимания на колышущуюся перед ними толпу.
Зазвучала очередная мелодия, и тот, что сидел за синтезатором, запел. Григорию сразу же понравился его голос, такие голоса ему всегда нравились, - низкие, с природной хрипотцой. Музыкант пел так же, как и играл: отстраненно, не глядя на публику, то ли сам для себя, то ли для своего компаньона с саксом. Песня была мелодичная и совершенно незнакомая, что-то про поезда, вокзалы и прочую тоску расставаний. Танцующие частично разобрались по парам и заколыхались в заданном ритме, частично вернулись за столики. Снова стали слышны разговоры, зазвякали вилки и бокалы.
Стало совсем уютно.
Гриша по старой привычке подумал, как славно было бы посидеть здесь с Ниной, и в груди его тут же заворочалась жгучая обида и недавнее унижение. Он даже закрутил головой, с силой растирая лоб, таким острым оказалось это чувство.
Соседи по столику оба заметили это движение, замолчали, глядя на паренька, а потом один из них предложил коньячку. Григорий отказался было, но, видимо, сделал это без достаточной убедительности, потому что как-то моментально на столике появилась чистая рюмка, в которую плеснули щедрую порцию напитка, и тут же предложен был общий тост - за справедливость. Тост этот, беспроигрышный абсолютно во всех ситуациях, поддержан был единодушно, и коньяк был торжественно осушен.
Как-то опять же незаметно возник ни к чему не обязывающий разговор - о достоинствах все того же коньяка, о формах мелькающих вокруг официанток (причем мнению "юного приятеля" почему-то уделялось особое уважительное внимание), об этом самом кафе, завсегдатаями которого, оказывается, были новые знакомые Григория. Отрекомендовались, кстати, они Олегом Севостьяновичем и Игорем Константиновичем. Со смехом посетовав на труднопроизносимые отчества, они предложили называть их по именам, без лишних церемоний. Впрочем, после третьей порции коньяка на церемониях было бы смешно и настаивать.
Выяснилось, что Олег и Игорь приходят сюда именно-таки послушать понравившийся Грише дуэт. Музыканты эти - братья Перечесовы, Глеб и Аркадий, и они не какие-то там заурядные лабухи, а чего-то там лауреаты иди дипломанты, но вот играют в этой забегаловке, Бог их ведает, почему. Кое-что они, как водится, сочиняют сами, ничего выдающегося, но есть вполне симпатичные вещи. Тексты так себе, а мелодии очень даже ничего.
В подтверждение своего близкого знакомства с репертуаром братьев, Игорь в ближайшей паузе выкрикнул:
- Ребята! Уличное кафе, ага?
Брат с саксофоном улыбнулся, даже что-то такое приветственное сделал рукой - вижу, мол, узнал. Зазвучало вступление, опять немудрящее, легкое, запоминающееся с первой ноты.
... Я позвоню тебе
и расскажу, как мечтаю о встрече,
Я попрошу тебя
бросить сейчас все дела,
Я подарю тебе
полный любви удивительный вечер,
Я буду ждать тебя
у кафе, как всегда.
И припев, почему-то показавшийся Григорию словно пришитым отдельно и сделанным в другом музыкальном стиле:
... Ах, это уличное кафе: войти нетрудно, уйти непросто;
Ах, это уличное кафе среди обыденных серых стен...
Ах, это уличное кафе, - в житейском море веселый остров,
Простое маленькое кафе, - четыре столика, яркий тент.
Снова проигрыш, - легкий, воздушный, кончиками пальцев по клавишам и клапанам.
... Нам не нужны сейчас увеселения шумных компаний.
Так хорошо бродить по переулкам пустым...
Тихо растает день, вечер вуаль раскинет над нами...
Хочешь, зайдем в кафе и чуть-чуть посидим?..
Да и кто бы отказался?
...Теплый, даже душноватый, летний вечер, ароматы млеющих на клумбах цветов, шелест еще не успевшей загрубеть листвы, невнятный шум проезжающих где-то вдали автомобилей, ненавязчивая музыка...
Песня закончилась. Всплеснулись короткие аплодисменты. Танцующие пары потянулись к столикам, - музыканты решили отдохнуть и отошли к барной стойке, где им тут же подали два высоких бокала с торчащими соломинками.
Игорь выбрался из-за столика и не слишком уверенной походкой отправился туда же. Вклинившись между братьями, он обнял их за плечи и что-то принялся говорить. От его объятий вежливо освободились, но слушали, кивали головами, даже чему-то смеялись.
Через пару минут к ним присоединился и Олег.
Гриша покачивался на стуле, потягивал теплое выдохшееся пиво. В голове у него было тупо и спокойно, а история с Ниночкой словно уплыла куда-то в далекие уголки памяти, не подлежащие осмыслению и переживанию. Было хорошо и печально, но не грустно.
"Лирика" - вдруг всплыло у него в мозгу. И это слово отчего-то обрадовало его своей уместностью, и он несколько раз повторил его про себя: "лирика, лирика... лирика", и даже вслух произнес, словно пробуя на вкус, и на вкус оно оказалось совсем замечательным, и еще очень смешным оказалось то, что он вдруг не смог в очередной раз произнести его, получалось то "рилика", то еще какая-то несуразица, и он расхохотался так, что чуть не рухнул со своего вздернутого на две ножки стула, и это было уже совсем уморительно, и он стал смеяться, - долго, громко, всхлипывая от полноты чувств, и падая лицом в сложенные на столе руки, и утирая слезы болтающимся краем липкой скатерти, и рыдая уже взахлеб, жалея и себя, и братьев-музыкантов с их дурацкой фамилией, и дуру Нинку, и ее безмозглого ухажера, этого супермена хренова, которому, по-хорошему, следовало бы расквасить его нахальную рожу, но для этого надо было немедленно встать из-за столика и идти туда, куда только что удалились в обнимку эти чертовы любовнички, пока они не спрятались где-нибудь от его, гришкиной, справедливой кары, а справедливость должна непременно наступить, потому что пил же он за нее со своими новыми друзьями... как их... с настоящими друзьями, которые не променяют тебя на первого попавшегося осла с собственной квартирой и крутым прикидом, и он пытался выбраться из-за столика, но тот не пускал его, заплетая ноги своими тонкими металлическими подпорками, и это было так обидно, что следовало со всей решимостью опрокинуть обнаглевший предмет мебели, чтобы впредь неповадно ему было ставить подножки порядочным людям, к тому же спешащим ошус... освищ... в общем, заняться справедливой карой.
И Григорий пытался объяснить это своим новым приятелям, которые тут же оказались не такими уж настоящими друзьями, потому что сразу же вступились за подлый стол и не дали наказать его по всей строгости и справедливости, за которую они сами же не так давно вместе с Григорием пили.
...Потом была холодная вода, омерзительно затекающая за воротник с мокрых волос и лица, отчаянно горящие, словно кто-то отрывал их... или действительно отрывал?.. уши, и пронзительный, как игла, вонзающаяся через ноздри прямо в нос, запах нашатыря.
Мутное мелькание вокруг замедлилось. В лицо ткнулась жесткая ткань, он подхватил ее и торопливо растер лицо и промокнул волосы. Нестерпимо засвербило в носу, он оглушительно чихнул и окончательно протрезвел.
Осознал он себя сидящем на табурете в каком-то тесном помещении, видимо, подсобке, потому что вешалка на стене была заполнена халатами, - темно-синими и белыми, причем в большинстве своем несвежими. В углу на стене обнаружилась облупленная древнего образца раковина, пол вокруг которой был обильно залит водой. Облиты оказались также брюки и ботинки самого Григория.
- Очухался что ли, герой?..
Голос принадлежал той самой суровой гардеробщице. Стоя возле двери, она стаскивала с себя забрызганный синий халат. На свет показалась черная водолазка в комплекте с джинсами. Джинсы выглядели вполне модно, при том были они заношены до белизны и просветов на коленях. Халат отправился в компанию своих собратьев на вешалке, а его владелица, не глядя на растерзанного парня, сдернула с собранных в хвостик волос аптекарскую резинку и, переместясь к раковине, над которой висело зеркало, принялась причесываться.
Григорий с удивлением обнаружил, что гардеробщица гораздо моложе, чем показалось ему вначале. И фигура, скрытая раньше под мешковатой спецодеждой, оказалась вполне даже приличной.
Он автоматически провел оказавшимся у него в руках полотенцем по влажным волосам.
- Что молчишь-то? Очухался, спрашиваю?
- Да вроде бы...
Григорий поднялся с табурета, при чем заметно пошатнулся и вынужден был опереться на стену.
- Так... ясно.
Женщина сунула в карман расческу, обошла нетвердо стоящего и борющегося с подкатившей тошнотой парню и, подойдя сзади, положила ему руки на плечи. Григорию показалось, что на него надели тяжелый рюкзак, - таким чувствительным оказалось это прикосновение. У него буквально подогнулись ноги, но он услышал властное "стой" и послушно остался стоять.
Постепенно тяжесть заметно уменьшилась, стоять стало легче, а тошнота и тупая тяжесть в голове почти исчезла. Когда Григорий совсем перестал ощущать руки на своих плечах, он повернулся. Женщина стояла метрах в двух от него, опустив руки по швам и закрыв глаза. Уловив движение, она тут же взглянула на своего подопечного:
- Ну, а теперь?..
Голос прозвучал незнакомо - хрипло и низко, и она закашлялась. Григорий неуверенно пожал плечами (ему показалось, что они чуть-чуть побаливают, как после того самого рюкзака).
- Сядь, посиди еще немного, - прокашлявшись, скомандовала женщина. Он послушно опустился на табурет, наблюдая, как она, болезненно морщась, с силой массирует себе виски, а потом затылок. Потом, вытащив из кармана расческу, она снова принялась расчесывать волосы, - долго, старательно, вдумчиво.
- Так все же оклемался или как? - совсем по-мужски дунув на расческу, в очередной раз поинтересовалась недавняя гардеробщица, оказавшаяся вдруг - кем?.. экстрасенсом?
- Да, в общем-то... пожалуй... Спасибо!
- Ну-ну, - не отреагировав на благодарность, пробормотала женщина и шагнула было к раковине, но вдруг, болезненно сморщившись, припала на правую ногу.
- О, ч-черт! - резко взмахнув рукой, она выпрямилась, взглянула в упор на Григория. - А с ногой-то что у тебя? Растяжение?
Он инстинктивно покрутил забинтованной ступней. Бинт мешал. Нога не болела.
- Ну, в общем-то, - явно передразнивая его, заметила гардеробщица, - специально-то никто ноги и не подворачивает. Именно случайно, как это ни странно.
Григорий криво усмехнулся и пожал плечами.
- Дай-ка я сяду! - скомандовала женщина, и парень торопливо соскочил с табуретки, уступая место. Осторожно ступая, она добралась до освобожденного сидения и тяжело опустилась, буквально рухнула, на него.
Григорий молча смотрел, как она, наклонившись, задирает правую штанину, осторожно снимает черный полуботинок и мягкими движениями оглаживает, ощупывает и разминает свою ногу. Постепенно движения становились все интенсивнее, резче, и скоро она ее уже буквально месила и выкручивала. Потом поставила ногу на пол, притопнула, встала, сделала несколько шагов. На ногу она наступала подчеркнуто твердо, как бы проверяя качество проведенной работы. Не хромала, не морщилась.
Григорий послушно занял освободившуюся табуретку, разулся и, стесняясь сомнительной свежести носка, торопливо смотал эластичный бинт и сунул его в карман.
Женщина цепко взглянула ему в лицо.
- Студент? - поинтересовалась она.
- Вроде того...
- Экий ты, брат... уклончивый!
Она усмехнулась, продолжая внимательно изучать его лицо. Григорий постарался выдержать ее взгляд, но далось ему это с трудом. Пауза затянулась. Надо было, видимо, что-то сказать.
- Я вам очень благодарен, - начал он неуверенно. Она снова усмехнулась. - Правда, я совсем не понимаю, как вы это...
- А это нужно?
- Что? - не понял он.
- Понимать. Как я это. Это нужно?
- Да нет, наверно... но интересно же! Я никогда не сталкивался...
- Лучше бы ты не сталкивался с коньячком, студент, - жестко перебила его спасительница. - Чем полировал, пивком? Профессионал!
- Так вышло, - Григорий почувствовал одновременно смущение и раздражение, - терпеть не мог, когда воспитывают. - Это случайно, я вообще-то никогда... Я же спортсмен...
Про себя тут же подумал, - если скажет что-нибудь пошлое про литробол - уйду. Поблагодарю еще раз - и смотаюсь. Что теперь, в самом деле, до утра ее выслушивать?
- Ну и ну, надо же - спортсмен!
Она даже головой недоуменно покрутила. Потом замолчала, и Григорию показалось, что она, не отводя взгляда от его лица, смотрит при этом куда-то внутрь себя. В молчании прошло секунд десять, взгляд ее снова стал осмысленным, и она произнесла:
- Бегаешь, оказывается? Стайер?.. Ну и молодец, значит.
И, потеряв интерес к своему недавнему пациенту, равнодушным уже и усталым тоном сказала, направляясь к вешалке:
- Так и не пей, значит, если спортсмен. Не велика беда - подружка обидела. Сколько этого еще будет... это все цветики.
Она так и сказала - не "цветочки", а "цветики".
- Надо держать удар, студент. Выносливость нужна не только на дистанции... стайер.
Она сняла с вешалки висящую в углу куртку-"аляску", но неожиданно чертыхнулась, повесила ее обратно, прошла мимо стоящего дураком Григория к батарее, под которой грелись массивные ботинки туристического вида, переобулась и снова вернулась за курткой.
- Ну, пошли, что ли, - бросила она через плечо. - Закрывать буду. Твоя одёжа там, в гардеробе... одна осталась.
Они вышли в зал. Там уже торчали ножками кверху взгроможденные на столики стулья, и долговязая девица все в таком же синем рабочем халате энергично орудовала здоровенной шваброй.
- Лиза, я ушла! - сообщила спутница Григория долговязой.
Та выпрямилась, кивнула головой:
- Пока, Анюта! Не забудь завтра, принеси!
- Сказала же, не забуду!
Женщина, оказавшаяся Анной, кивнула Григорию в сторону гардероба, где висела его одинокая куртка. Он оделся, и они вместе вышли в морозную темноту.
Было уже хорошо за полночь.
Анна молча зашагала к дамбе, Григорий пошел рядом, с удовольствием ощущая себя абсолютно бодрым и здоровым. И еще ужасно голодным.
- Анна, - решился он заговорить уже у самой дамбы. - А все-таки, как вы это делаете? Это же просто фантастика, - такие способности... и в каком-то гардеробе... И как вы про Нину... ну, про девушку мою... откуда? Или я по пьяни чего-то наговорил?
Анна то ли фыркнула, то ли просто кашлянула, и промолчала. Только метров через пятьдесят она глухо - через высоко намотанный шарф - сказала:
- Ты еще спроси, стайер, почему Перечесовы в этой забегаловке играют. Или Степантос барменствует. А Лизетта полы драит. Это, может, один Ксанпалыч и знает...
И снова замолчала, широко печатая шаг.
Григорий не понял ровным счетом ничего, и тут же честно в этом признался.
- А тебе это надо? - в который уже раз буркнула сквозь шарф его спутница и вдруг резко остановилась. Оказывается, чтобы растереть прихваченные морозцем коленки. Конечно, что это за одежка - протертые джинсики! Экстренный массаж был произведен, кровообращение восстановлено, и они отправились дальше.
Больше вопросов Григорий не задавал.
Выйдя на набережную, Анна тут же тормознула частника на старенькой "шестерке", небрежно кивнула отказавшемуся ехать Григорию и укатила. Он же отправился пешим ходом домой, раздумывая, что сказать матери, которая, конечно же, уже проснулась и не обнаружила дома ни сына, ни ужина, который он должен был традиционно приготовить.
Мать, к его огромному удивлению, не стала ни о чем расспрашивать, молча водрузила на зажженный газ сковородку с жареной картошкой и ушла в комнату смотреть какую-то телепередачу.
Наевшись, он помылся в душе и отправился спать. Но не спалось. Правда, вся история с Ниночкой казалась теперь абсолютно незначащей, ерундовой, глупой, и о ней просто-напросто не думалось. А думалось только об этом кафе... как, кстати, оно называлось?.. никакого названия не вспоминалось, только незамысловатые светящиеся буквы над входом - "КАФЕ", и все. Эта странная Анна... и ее непонятные слова о братьях-музыкантах... Григорий уже не смог вспомнить их фамилию, зато зачем-то врезались в память загадочные Степантос, Лизетта и всезнающий Ксанпалыч...
С тем он и заснул, и даже не слышал, как мать, выключив телевизор, подошла к его постели, поправила сползшее на сторону одеяло и осторожно погладила сына по взъерошенным волосам.