В первый раз ему повезло, когда случайный прохожий в утренних мартовских сумерках увидел, что в куче мусора что-то шевелится. "Сперва подумал - перебрал кто, встать не может. Подошел поближе - а там дитё, от холода синее уже, плакать не может". Так потом передавала Эрику слова того человека добрая полублаженная нянечка. И весомо поясняла: "Молись за его здоровье! Ему ж ничего не стоило просто мимо пройти, а он труд взял тебя до приюта донести, хоть тебя, признаться, и в руки-то противно было брать. А кабы полицейский по дороге попался, а ты возьми и помри? Душу бы из человека вынули. А он милосердие к тебе, безродному, никому не нужному, проявил, жизнь тебе спас. А потом наш доктор... даже не доктор, а дряхленький фельдшер, его уже на свете нет, тебя выходил. Молись за них! Молись!"
Щуплый светленький паренек, которому уже шесть, а выглядит он совсем малышом, серьезно всматривается в лицо нянечки. "Тетя, а как это - молиться?"
Забавно, но сейчас Эрик, вспоминая разглагольствования единственной постоянной своей приютской собеседницы (именно с ее легкой руки он получил прозвище Везунчик), чувствовал не тоску, как было поначалу, и не гнев, ставший его неизменным спутником в интернатские времена, а благодарность. День за днем няня, возможно, сама того не осознавая, честно, без приукрашивания, внушала ему: "Ты никому не нужен". В то время как и воспитатели, и заведующий, и гости-благотворители только и делали, что рассуждали о "детях города" - сиротами и брошенными их называли только за наглухо закрытыми дверями, но Эрик уже тогда умел слушать и слышать, или тогда, когда их поведение, да и само существование, чем-то раздражало взрослых. Во всеуслышание же произносились высокопарные речи о "неустанной заботе", о "широких возможностях", ну и в финале - о том, что, когда вырастут, они должны будут "отдать долг обществу".
Эрик помнил - вроде бы ему тогда лет пять было, - как попал на очередной "праздник", именно так почему-то назывались встречи с чиновниками и благотворителями, едва успев смыть с лица кровь, его поколотил старший мальчишка, чтобы отнять пару сухарей; как слушал про "долг перед обществом" (на этот раз из уст дамы в пурпурных шелках), а в голове мутилось от голода и побоев, - и думал: а долг за те два сухаря перейдет к обидчику? а воспитатели, вылавливающие из кастрюль все мясо в свои тарелки, тоже будут отдавать долг?
Он любил думать. А вот учиться не любил: тощая крикливая тетка, которую приставили к ним-восьмилеткам, тыкала пальцем в буквы и цифры и скрипучим голосом приказывала повторять. Если кто-то замялся или отвлекся, била по голове длинной узкой линейкой, приговаривая:
- Ты дебил? Радуйся, что ты дебил! Будешь жить в казенном психиатрическом заведении, крыша над головой и тарелка каши. А так пойдете воровать, нормальным людям житья от вас не будет.
Эрик и сам не знал, почему решился на вопрос, иногда в него как будто бы чертенок вселялся, и обуздывать его Везунчик тогда еще не умел (не умел и сейчас, но время от времени удавалось с ним договориться):
- Тетя, а кем лучше быть - дебилом или нормальным? Вот если бы вы были нормальной, вам не пришлось бы работать ради крыши над головой и тарелки каши.
Обычно, когда взрослым что-то не нравилось, они, не особенно утруждаясь, ограничивались подзатыльником или пинком. Если очень не нравилось - давали несколько затрещин и приказывали подольше не попадаться им на глаза. К этому Эрик привык и реагировал так же, как другие приютские, - никак.
Но учительница была очень зла на что-то. На что-то, вероятнее всего, не имеющее никакого отношения к Эрику, - это он понял много позже. Она ухватила его поперек живота, бросила к себе на колено, сдернула с обалдевшего от неожиданности пацана ветхие штанишки и пустила в ход линейку. Линейка сломалась на втором или третьем ударе.
- Эй ты, - крикнула ведьма куда-то в класс, - притащи мне из спорткомнаты скакалку. Живо!
Эрику и в голову прийти не могло, что любимые девчонками "прыгалки" можно использовать по такому назначению. На первом ударе он взвизгнул, на втором, подчиняясь какому-то впервые открывшемуся жестокому инстинкту, впился зубами в теткину руку.
- Мразь! - взвыла тетка, навалилась на него так, что он испугался задохнуться и принялась полосовать без всякой жалости.
Промаявшись от боли целую ночь, Эрик решил, что не хочет быть ни дебилом, ни нормальным. И решил попробовать, как это - быть вором. Под утро он улизнул из приюта и отправился шататься по ближайшему рынку. Как надо воровать, он понятия не имел. Зато насчет того, что воровать, никаких сомнений не было - разумеется, жратву.
Первая попытка была неудачной - выхватить яблоко из корзины по-деревенски повязанной платком женщины не удалось: он живо сцапала его за руку. И с беспощадной сообразительностью определила:
- Приютский, небось?
Покачала головой скорее сочувственно, нежели осуждающе.
- Что ж вас в приюте этом вашем не учат, что воровать нехорошо? Подошел бы, попросил гостинчика по-человечески, что я, яблочком бы сиротку не порадовала? А так - неправильно это, баловать тебя, змееныш. Иди отсюда, и чтоб я тебя больше не видела.
Приказ не попадаться на глаза был очень понятным, а действие, как сказал бы нынешний Эрик, - отработанным до автоматизма. Он опомниться не успел, как оказался на другом конце рынка. Пахло свежей выпечкой - обычно от вкусных запахов дуреешь, но в голове у Эрика прояснилось: он понял, что сделал не так. Надо не хватать из-под носа, тем более когда не убежишь (у-у-у, ведьма проклятая!), а подождать, пока продавец отвлечется.
Ждать пришлось долго. Но вот к лоточнику, который торговал булочками с разными начинками, подошла тетка с тремя девчонками мал мала меньше. Мелкие, конечно, сразу же затеяли спор - с чем вкуснее, а мать начала интересоваться ценой. Самый подходящий момент! - решил Эрик. Если и сейчас не получится, значит, вора из него не выйдет. Он подошел с независимым видом человека, которому тоже интересно посмотреть-послушать, убедился, что продавец занят теткой - и, выметнув руку, схватил пирожок.
Бежать было больно, очень больно, наверное, как никогда. Но страх подгонял, а еще сильнее - чувство победы, какого он тоже прежде не испытывал.
Когда нервное напряжение прошло, Эрик понял: прокормиться воровством он вряд ли сможет, не настолько он ловок. А вот время от времени выходить и лакомиться чем-то вкусным, не слишком рискуя, сумеет вполне.
И пока его товарищи покорно твердили буквы и цифры, складывали слова, считали, сколько будет 2 + 2, Везунчик совершенствовал совсем иные навыки. У него хватило ума не ходить слишком часто одними и теми же маршрутами, и возвращался он точно к обеду. Учительнице, как он понял, совершенно безразлично, сколько голов попадет под ее линейку (интересно, новую прикупила?), скорее всего, она и не считала. А вот количество порций считали очень точно. Не вернешься - сразу поймут.
О происшествии на уроке он сейчас вспоминал если не с улыбкой, то с ухмылкой и холодком в сердце: измываться над слабым может только последняя сволочь. А вот о своих успехах - снисходительно и с легким стыдом.
По мере того, как он утверждался в мысли, что становится настоящим вором, его самоуважение росло. Конечно, никаким настоящим он не был и рано или поздно его везение должно было закончиться. Однако раньше случилось другое, куда менее страшное, но куда более унизительное. Воспитательница ни с того ни с сего решила посмотреть, как учатся "ее детки" - ну а учительница так же вдруг вспомнила, что давно не видела "этого, бледного с дерзкими глазами". В обеих так же неожиданно проснулся охотничий азарт - и Эрик был изловлен в момент возвращения. Его обыскали и нашли несколько конфет. Вердикт главного судьи - заведующего - был однозначен: с полицией не связываться, доброе имя приюта дороже справедливости, преступника выпороть и изолировать от добропорядочных "детей города", приспособив для него кладовку, присутствие на уроках строго контролировать.
На этот раз наказание приводил в исполнение сторож, и Эрик получил еще один жизненный урок: исполнительный и равнодушный мужчина куда опаснее истеричной тетки.
За полгода существования под замком в мальчишке что-то всерьез надломилось. Он по-прежнему не спешил выполнять распоряжения, но и не дерзил сверх принятой у приютских (условно безопасной) нормы. И перестал мечтать о мире за стенами приюта. Там он тоже был никем. Единственной крепостью, в которой он мог выжить, он признал равнодушие.
В кладовке отсутствовали окна, на то она икладовка, а свет включался снаружи. Когда взрослым это было угодно. У Эрика начало портиться зрение. Из-за сырости он кашлял, да так, что сердобольная нянечка попросила воспитательницу вступиться за мальчонку перед директором.
- Ты за ним, что ли, следить будешь? - отмахнулась та.
- Он пообещает, что не будет сбегать. Правда ведь, Везунчик?
Эрик тоже отмахнулся. Не копируя воспитательницу, нет. Просто ему было все равно.