Аннотация: Роман без врания. Душераздирающая сексуальная драма, происходящая на фоне питерских богемных тусовок. Правдивая история любви русского поэта и финской дипломатки.
Владимир Яременко-Толстой
МОЙ-МОЙ
(роман без вранья)
ПРЕДИСЛОВИЕ
Выпить бы сейчас, чтобы легче писалось. Чтобы лучше рассказывалось и вспоминалось. За окном северная белая ночь и дождь идет уже несколько дней. Пора любви и интимных встреч, а я сижу дома один без любви и без сна. И на душе тяжело и гадко. Надо начать писать свой первый роман - рассказать то, что произошло со мной этой весной. И этим поставить точку - вбить осиновый кол в грудь женщины-оборотня, женщины-вампира, женщины-ведьмы из финских лесов и болот Лаппенранты.
Иначе не выжить мне. Огонь отчаяния и боли сжигает мои внутренности, сердце часто стучит, тело дрожит мелкой дрожью, а мысли все в анализе происходящего и в свежих незаживающих воспоминаниях. Горло перехватывает горечь и слёзы. А душа жаждет священного очищения через огонь слова.
Единственное избавление - написать роман - роман без вранья, быстрый и честный, созданный самой жизнью событиями последних месяцев и лишь нуждающийся в письменном изложении. Просто перенести его на бумагу и, освободиться, таким образом, от невыносимых мыслей и невыносимых эмоций. Это будет мой первый роман. Это мой личный роман. И называться он будет по-фински "мой-мой", что в переводе означает что-то типа "привет" или "здравствуйте"...
Здравствуйте, сложный я человек и судьба у меня запутанная и сложная. Сейчас я расскажу о себе. Буду стараться, чтобы понятно было, хотя я и сам в жизни своей многого не понимаю. Но буду рассказывать, может быть, женщина какая-нибудь найдётся, которая меня поймёт, и раны мои душевные залижет. Сложный я человек, очень сложный. Таким сложился я от сложностей жизни. И ничего с этим теперь не сделать. Даже фамилия моя складывается из двух частей и имеет непростую историю. Однако начну с начала, с чего обычно начинается жизнь.
Я родился в Сибири, где отец мой - писатель Николай Толстой, потомок великого графа, отбывал свой лагерный срок и ссылку. В Сибирь забросила его литература, а именно - стихотворение, довольно талантливое, но излишне едкое, сочинённое им по неосторожности в юности. Всех подробностей я не знаю, и в изложении данной истории не могу претендовать на доскональную объективность и точность. Пересказываю лишь то, что донесла до меня семейная легенда, слышанная мною обрывочно, да немногословные откровения родителей, предпочитающих до сих пор обходить данную тему сдержанным молчанием. Причиной тому является, очевидно, глубоко затаённая обида и то, что отца по делу, в сущности, чисто политическому, осудили по статье уголовной, а именно - за хулиганство. Тогда стояла хрущёвская пора моратория (de facto) на статьи политические, это было время широких реабилитаций и разоблачений политических репрессий прошлого.
Как бы то ни было, расскажу, что знаю.
Отец мой принадлежал к легендарному поколению советской интеллигенции 50-60-х годов. Это было время хрущёвской оттепели, время надежд и новых возможностей. Всё вокруг кипело и бурлило, жизнь казалась прекрасной и бесконечной. А он учился на филологическом факультете Ленинградского университета и мечтал стать великим поэтом. В этом он был не особенно оригинален, поскольку поэтами в то время воображали себя многие, почти все.
Впрочем, он был одним из наиболее одарённых и успешных. Его любили девушки, а стихи его ходили по рукам. Его имя было тогда в интеллектуальных кругах Ленинграда на слуху, но, увы, ни разу не появлялось в печати. Он писал много, был активным, задиристым и энергичным.
Бывал он и у Анны Ахматовой, но не имел к ней никаких симпатий, ему было непонятно, почему другие перед ней пресмыкаются. Ее стихи всегда казались ему скучными и неинтересными. Она продолжала жить в каком-то своем времени и ничего не понимала в окружающей ее действительности. Отец считал ее просто раздражительной старушонкой, падкой до лести и подарков. Он и сейчас называет ее "старой гадостной жабой".
Отец мой был близок со многими молодыми поэтами, в том числе и с Иосифом Бродским, с которым дружил Ему-то первому и показал он своё новое стихотворение "Россия". Бродский прочитал его раз, затем ещё раз и пришёл в неописуемый восторг. Он хохотал, катался по полу, зачитывая вслух особо понравившиеся ему места. Он искренне поздравил отца с рождением "бессмертного шедевра", как он сразу же это творение окрестил, и на радостях они скинулись на бутылку азербайджанского портвейна, которую выпили в комнате Бродского в ажурном доме-прянике Мурузи на углу Литейного проспекта и улицы Пестеля.
Бродский в радостной эйфории бегал по заставленной мебелью комнате, ловко лавируя между предметами быта и предлагая начать распространение текста немедленно, как можно скорей. Отец был польщён такой бурной реакцией друга, он оставил ему рукопись, поскольку сам уже знал стихотворение наизусть, и ушёл готовиться к экзамену.
Бродский, быстро переписав несколько копий, сломя голову, бросился по гостям. Стихотворение распространилось по городу с бешеной скоростью, и скоро его знали уже почти все, интересовавшиеся литературой. Его заучивали, пересказывали, переписывали. Вы можете спросить людей того поколения, я это пробовал неоднократно, многие из них помнят этот текст и поныне. Не буду отрицать очевидное, стихотворение и впрямь было весьма едким и наглым. Дабы не быть голословным, приведу его текст полностью:
РОССИЯ
Россия лежала нагая,
И Ленин на ней сидел.
И, ноги ей раздвигая,
Член вставить во чрево хотел.
Россия, Россия, Россия,
И Ленина сморщенный член.
Ты громко пощады просила,
Но Ленина член не тлен.
Хранится он в Мавзолее,
Завёрнутый в вату и ткань.
Проветрят его к юбилею,
И тихо попросят: - Встань!
Но он уж не встанет, наверное,
Он сморщен и жёлт, как лист.
И тронет его неуверенно,
Склонясь, молодой журналист.
А вечером, лёжа в постели,
Пока не подкрался сон,
Подробно об этом деле
Невесте расскажет он.
Она улыбнётся доверчиво,
И спросит с улыбкой, ждя,
Глаза опустив застенчиво:
Мой милый, какой у вождя?
Но он побоится сказать ей,
Что член вождя худ и мал,
Ведь он кандидат в члены партии,
Узнают - будет скандал.
Работы лишится он сразу,
Поэтому вдруг говорит:
Таких не видал я ни разу -
Огромный, как сталактит!
Огромный, огромный, огромный!
Таких, может, нет и в ЦК!
Как Ленин - великий и скромный!
А мой не дорос пока!
И свой он засунет отросток
В её половую щель,
И будет рыдать, как подросток,
Достигший порочную цель.
А где-то в тиши Мавзолея,
Завёрнута в вату и ткань,
Как светлое завтра белея,
Лежит волосатая дрянь.
Россия лежит нагая,
На ней снова кто-то сидит,
И, ноги ей раздвигая,
Член вставить во чрево хотит.
Россия, Россия, Россия,
И Ленина сморщенный член,
Ты громко пощады просила,
Но Ленина член не тлен!"
О стихотворении "Россия" каким-то образом узнали и в КГБ. Последовавшая реакция была однозначной и незамедлительной. К Бродскому, распространявшему копии, вскоре пришли. Иосиф испугался, и честно всё рассказал, отдал рукопись отца. Дело начинало принимать серьёзнейший оборот. Последовали допросы. Стали выяснять - кто, как, кому, и в каком количестве распространял, кто как к стихотворению относился. Отца исключили из комсомола, а затем из университета и в скорости арестовали.
Интеллектуальные круги города оказались парализованными. Люди ещё помнили недавнее прошлое и боялись как за себя, так и за своих близких. Всему виной был мой отец. Его порицали не только на допросах в КГБ и на комсомольских собраниях, но и в разговорах между собой. Он перешёл границы допустимого и дозволенного, он всех подвёл. От него все отвернулись, даже с родителями его перестали здороваться, и он оказался один на один перед лицом карательных органов. Во время допросов ему зачитывали показания его друзей, на него гадивших и от него отрекавшихся, характеризовавших его аморальным, порочным и антиобщественным типом.
Ему было бесконечно обидно, но он всё понимал и из последних сил старался не озлобляться. Он брал всю вину на себя, держась с достоинством, как и подобает поэту. Под следствием он провёл четыре с половиной месяца. Потом был закрытый суд, на котором в качестве свидетелей выступали друзья, старавшиеся не смотреть ему прямо в глаза. Уже тогда он твёрдо решил для себя, что больше никогда не вернётся в этот город. И он данное себе слово сдержал, так никогда и не вернувшись.
Теперь обо мне. Я родился летом 1967-го года в сибирском поселении под лагерем. Случилось это ранним утром 16-го июля. Стало быть, по гороскопу я Рак, а не Водолей, как я обычно всем говорю. А всё оттого, что в паспорте моём, равно как и в свидетельстве о рождении стоит совершенно другое число и год.
Я никогда не считал нужным об этом кому-либо подробно рассказывать, даже моей бывшей жене, от которой, казалось бы, я ничего не скрывал, с которой прожил многие годы и имею дочь. Объяснять всегда сложно, тем более людям, которым всё это малопонятно и ненужно.
Недавно я пытался рассказать об этом своей финской женщине, живо всем интересовавшейся и требовавшей показать ей паспорт. Но она вообще мало верила мне, а паспорт был нужен ей лишь затем, чтобы увериться в том, что я в действительности ношу фамилию Толстой и являюсь австрийским гражданином, а не каким-нибудь безродным русским авантюристом, способным каким-то корыстным образом использовать её в своих непонятных ей целях.
Ведь она хотела "ходить" за меня замуж, она сделала мне предложение, и поэтому ей было важно - "знать всё". А я долго мучил её, не показывая свой паспорт. Тем более что паспортов у меня на самом-то деле два, то есть, есть ещё и русский, но с другой фамилией. И в паспортах этих не совпадают ни имена, ни гражданство. В них совпадает лишь возраст и место рождения. Я попытаюсь сейчас объяснить, что здесь так, а что не так, почему там стоит, будто родился я не в Сибири 16-го июля 1967-го года, а на Украине 31-го января 1962-го, и почему мне в действительности 34 года, а не 39 лет.
Значит так - я родился в Якутии, а не на Украине, как в паспорте. Когда моя мать попыталась получить у лагерного начальства свидетельство о рождении, с нею никто не пожелал возиться. Ей просто предложили поехать в Якутск и там всё оформить. Начальник лагеря аргументировал это тем, что ни у поселения, ни у лагеря нет названия, а есть только номер, который вообще за последнее время и без того неоднократно менялся.
"Ну, зачем вашему сыну надо, чтобы у него в свидетельстве о рождении, а затем и в паспорте, стоял номер нашего лагеря? А, может, он потом в университет поступить захочет? Так зачем же ему такая биография? С такой биографией его никуда не примут! Поезжайте лучше в Якутск! Пусть запишут - родился в Якутске! А у меня так даже бланков свидетельства о рождении нет, потому как тут мужской лагерь и никому тут рожаться не положено!" - резонно подытожил он.
Мать согласилась с его аргументами и действительно ездила в Якутск. Но там ей тоже ничего не выдали. Получался какой-то замкнутый круг. Она ходила, просила, плакала, но никто не хотел регистрировать грудного ребёнка опального поэта Николая Толстого.
Мои родители решили назвать меня Поро, что на языке маленького местного племени, жившего рядом с лагерем, означало "олень". Мой отец очень любил оленей. Любила их и моя мать. У большинства народов Сибири существует культ оленя, почитающегося своего рода священным животным, ведь на оленях ездят, их мясо употребляют в пищу, а оленихи успешно утоляют любовный пыл истосковавшихся по женщинам пастухов в периоды их длительных отлучек из дома во время летних выпасов и весеннего гона.
Отец мой, отсидев свой срок полностью и находясь уже на поселении, много общался с коренными жителями. Его интересовали шаманы, обычаи и обряды. Он даже пытался выучить язык местного племени, но потом отказался от этой причуды ввиду того, что языков в Сибири несметное множество, и, что если и учить какой из них, то тогда уж якутский, являющийся официальным языком автономной республики наряду с русским. Якутский язык принадлежит к тюркской языковой группе, к которой принадлежит большинство языков сибирских народов. Язык же местного племени принадлежал к угро-финской группе, поэтому и учить его не имело большого смысла.
Это была идея отца. Это он решил назвать меня Поро, поскольку не хотел называть меня обычным русским именем. "Русских имён мало и все они одинаковы. И вообще, все они даже не русского, а чаще греческого или латинского происхождения, - резонно рассуждал он. - Быть Михаилом, Андреем или Александром вместе с миллионами других Михаилов, Андреев и Александров - это же просто нелепо!" Мать ему не перечила. Родители до сих пор зовут меня моим первоначальным именем - Поро.
Однако, маленького молодого оленя, завёрнутого в пелёнки и одеяла, никто не хотел признавать официально, словно и на свет этот ему появляться не следовало. А на улице был уже сентябрь месяц, начинались снегопады и первые ночные заморозки. Близилась суровая сибирская зима, несущая с собой свирепые холода, недостаток витаминов и нехватку пищи. Посоветовавшись, мои родители решили, что мне с матерью будет лучше поехать на Украину, где проживала её родная сестра и моя тётка.
Я совсем ничего не помню, но на Украину, согласно рассказам матери, мы ехали долго. Сначала машинами до Якутска, затем самолётом до Новосибирска, а оттуда - поездом и автобусами.
Моя тётка была рада нашему приезду. Год назад она потеряла единственного ребёнка, и всё ещё находилась под гнётом внезапно навалившегося на неё горя. Время от времени, когда состояние обострялось, её забирали на лечение в областной психоневрологический диспансер, но это помогало ненадолго.
Она ходила, словно потерянная, заговаривалась и часто плакала. Её муж работал в колхозе, он пил и частенько нещадно лупил её под пьяную руку. Она хотела ещё ребёнка. Но судьба не давала ей забеременеть вторично. Через несколько лет после нашего визита тётя Оля наложила на себя руки.
До самого последнего мгновения своей жизни она ожидала чуда - возвращения сына, безутешно понимая всю иллюзорность подобной надежды. Трагедия была покрыта тайной. Её сын, четырёх лет от роду, ушёл с деревенскими ребятами в лес и не вернулся. Его искали несколько недель. Вызывали водолазов, чтобы обследовать местную речку, объявляли розыск в милиции, прочесывали лес с солдатами и собаками. Наверное, никто уже никогда не узнает истины. Фактом осталось лишь его бесследное исчезновение.
Узнав о злоключениях матери, тетя Оля вдруг, как мне потом рассказывали, на какое-то время обрадовалась и быстро-быстро залепетала: "Вот он, сын мой, Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешную! Вот он, сын мой, вернувшийся на эту землю. Я вижу, я знаю, что это он. Сестра моя вместо меня родила его. Да, это она родила его. Душа его убиенная невинно, вселилась в чрево сестры моей. На! На! Забери документы его! Вот документы его, он забыл их здесь! Вот! Вот!".
И она, выхватив из буфета небольшой пакетик, перевязанный желтой тесемкой, стала совать его мне в кроватку, когда-то принадлежавшую ее сыну. А я, говорят, совсем даже не испугался странного поступка бедной безумицы, но, наоборот, будто бы даже смеялся и словно узнавал этот жалкий пакетик.
В последствии, когда мать моя пришла в Сибири к шаману и рассказала ему эту историю, шаман вовсе не удивился. Он попросил мою мать сказать ему даты пропажи мальчика и моего рождения. Затем он занялся нехитрыми подсчетами, чертя на земле палкой.
"Все может быть, женщина", - загадочно сказал он. - "Видишь, между датой гибели этого мальчика и предположительным моментом зачатия твоего сына лежит приблизительно сорок дней. Возможно, его душа переродилась в твоем животе. Это случается среди близких родственников. Я слышал о таких фактах от старого шамана Бугубая - моего учителя".
Таким образом, превратился я в украинского мальчика Владимира Яременко, сына колхозного механизатора, как и мой отец - Николая, сгоревшего от водки в 1973 году. Когда я остался круглым "сиротой", меня усыновили мои собственные родители.
Вот коротко обо мне. Все это может показаться несколько сложным, запутанным и довольно странным. Но, тем не менее, не более странным и запутанным, чем вся моя последующая жизнь.
Иногда во сне я вижу себя заблудившимся в тёмном дремучем лесу. Я мечусь и кричу в ужасе. И вдруг вижу какие-то ворота впереди - начинаю идти, подбегать к ним, но они всякий раз пропадают. Ещё ни разу не удалось мне узнать, что находится там, за ними. Может быть, там находится разгадка, цель и миссия моей жизни?
Я часто отчётливо чувствую некую миссию, возложенную на меня свыше, но до сих пор не мог понять, в чем она заключается. Если это миссия стать писателем, тогда значит, я подошел к ней вплотную. Я начал писать после длительных колебаний и раздумий, неуверенности в себе и безотчетных страхов. Я начал писать, но, если мне когда-нибудь выпадет честь получить за это большое признание, какую-нибудь значительную награду - Нобелевскую премию, например, я хотел бы отдать ее своему отцу, ведь он ее более достоин. Он много страдал. Его преследовали и унижали. Он был репрессирован, изгнан и до сих пор пребывает в изгнании. Он обучал меня до одиннадцати лет, так как в том месте, где мы тогда жили, не было школы. Аттестат о неполном среднем образовании мне купили у председателя оленеводческого совхоза "Новый путь", отдав за него нашу единственную олениху Майю - мою первую любовь и первую женщину, из-за которой я плакал, но в связи с которой так никому и не сознался.
Одиннадцатилетнего, со свежеполученным паспортом шестнадцатилетнего, меня отправили к родственникам в Ленинград - учиться дальше.
Судьба бросала меня из стороны в сторону, из страны в страну. Я выучился, стал профессором Венского университета, и начал учить других, а затем вдруг решил, что нужно что-то менять, и после многолетних скитаний за границей приехал назад в Россию, чтобы начать новую жизнь, сам себе не отдавая отчета в том, какую именно, и как.
Я твёрдо решил преодолевать все препятствия, которые только смогут встать на моем пути. Однако уже первым препятствием оказалось препятствие, на которое я никак не рассчитывал заранее. Им оказалась любовь, лишившая меня рассудка и чуть было меня не погубившая. Она ждала меня рядом - в сером здании с колоннами напротив моего дома, на котором развивался белый флаг с голубым крестом, и где размещалось Генеральное Консульство Республики Финляндия.
Маленькая рыжая женщина возвращалась с работы в тот день, когда я вернулся в город. Примерно в одно и то же время. Но тогда мы еще не были с ней знакомы. У нас были свои дороги, которым вскорости было суждено пересечься.
Об этой истории я обещаю рассказать подробно, не скрывая ни имен, ни событий, не щадя ни себя, ни других. Пусть мне простят мои откровения люди, о которых пойдет здесь речь. Или пусть не прощают. Пусть будет, как будет. Решение принято и менять его уже поздно.
Глава 1. ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ.
11 марта 2001 года я выехал автобусом из Дюссельдорфа. Позади три недели тотального стресса. Я так устал. У меня совсем не осталось ни сил, ни эмоций. Хочется отдыхать и спать несколько суток. Ни о чём не думать и ни о чём больше не беспокоиться. Просто спать, гулять, кушать. Теперь я никому ничего не должен. Всё время - только для меня. Что хочу, то и делаю. А пока я вообще ничего не хочу. Болит сердце и ноет спина. Нужно будет заняться собой - найти хорошего массажиста и пройти полный курс массажа. Необходимо держать себя в форме. Ну, теперь для этого времени хватит. У меня есть в запасе как минимум год.
Надеюсь, мне удалось сделать всё вовремя. Последних несколько лет мысль сменить ситуацию и сделать паузу преследовала меня неотрывно. Я слишком долго засиделся в маленькой душной, провинциально-консервативной Австрии. Стоит попробовать что-то ещё. Меня слишком развратила жизнь, какую я вёл в эти последние годы.
С одной стороны, мне было совсем не плохо. У меня было место в университете, дающее мне средства к существованию и довольно много свободного времени, возможность заниматься чем-то ещё, чем я и занимался. Но это была своего рода ловушка, дорога в тупик. Эта ситуация развращала и не давала двигаться дальше. Мне становилось неинтересно и скучно. Хотелось свободного полёта и полного беспредела.
В ноябре я пошёл в отдел кадров Венского университета и попросил академический отпуск на три года. Мне дали всего на один. Через год я могу вернуться, а могу и не возвращаться, послать их к чёрту, и всё. Начать новую жизнь на новом месте. Всё сначала. Надо уметь отказываться от благ и не привязываться к вещам и ситуациям. Настало время разбрасывать камни, собранные на голом месте чужбины с таким трудом. Ладно, я соберу их где-то ещё, а потом опять разбросаю. Нельзя ни о чём жалеть. Нужно жить жадно и радостно. Есть так много различных мест, в которых я не бывал. Есть так много вещей, которые я не пробовал. Ощущений, которые не испытал.
Может быть, это кризис середины жизни? Может быть. Вот приеду в Россию - будет время подумать. Найти какое-нибудь занятие. Что я хочу? Я ничего не хочу. Хочу спать.
Спать в автобусе не очень удобно. Ноги не вытянуть. Мне приходится их поджимать. На двух телевизионных мониторах, установленных в голове и в середине автобуса, показывают дурацкий видеофильм о подводных лодках. Очень громко. Бах! Бум! Бац! Его сменяет фильм о Жанне д'Арк, мать её за ногу! Спать совершенно невозможно.
В Ганновере пассажиров на Санкт-Петербург просят выйти и пересесть в другой автобус. Автобус, в котором мы едем сейчас, пойдёт в Казахстан. Сколько же ехать автобусом до Казахстана? Пять дней, шесть дней, неделю? Если до Питера двое суток, то до Казахстана уж явно не меньше недели. Зачем эти люди так себя истязают? Дешевле? Скорее всего, причина в этом.
Я еду автобусом, потому как у меня килограммов сто багажа. Остатки моего имущества, осколки прежней жизни. Самолётом или поездами пришлось бы добираться с пересадками и непонятно как. А на автобус меня посадили родственники и вылезу я у немецкого консульства на Фурштатской - в двух минутах ходьбы от дома. Дойду там уже как-нибудь.
Я думал, что автобус будет прямой, но в Ганновере приходится пересаживаться. Нас сортируют по направлениям. Перетаскиваю семь мест багажа из одного автобуса в другой. Осматриваю своих новых соседей. Это в основном еврейские эмигранты и русские немцы. Они говорят о социальных пособиях, курсах немецкого языка и ценах на квартиры. Водитель ставит видеокассету. Опять Жанна д'Арк, мать её за ногу!
В Германии у меня с недавних пор живут родственники. Они не эмигранты, а гастарбайтеры. Они программисты и их пригласили работать на проект - создавать банк данных для крупной страховой компании. Они взяли на прокат небольшой грузовик и забрали меня из Вены вместе с мебелью и прочим барахлом.
Им нужна мебель и барахло. У них в квартире пока ничего нет, только голые стены. Я помогаю им купить и постелить ковровое покрытие, подключить плиту и сделать небольшой ремонт. Большой ремонт меня ожидает в России. А пока я разбираю вещи и решаю, что взять с собой, а что депонировать в чулане. Стараюсь брать только самое необходимое. Но вещей всё равно набирается много.
Ехать в автобусе становится всё более и более утомительным. Я развлекаюсь тем, что посылаю и принимаю текстовые сообщения SMS на свой мобильный телефон. Вот оно - торжество современных технологий! Рассылкой SMS хорошо заполнять временные пустоты и вообще коротать время. Иногда это как наркотик, нельзя оторваться. Есть люди - мастера SMS, умеющие выражать в кратких формах большие мысли и чувства, вмещать в них огромное количество информации и юмора. Но это все дело опыта и привычки.
Я посылаю сообщения в разные страны на разных языках. Узнаю кучу полезной и бесполезной информации - где кто находится и чем занимается, что нового. Посылаю и принимаю тексты, разряжаю драгоценную батарею, которую негде будет подзарядить в пути. Авось, хватит и не придётся остаться без связи где-нибудь под Псковом.
На границах нас практически не трясут. За окнами унылые пейзажи, смотреть абсолютно не на что. В Белоруссии холодно и везде лежит снег. Всё это странно воспринимать после весенней Германии и Польши. Вечером небольшая остановка в Минске. Страшный вымерший город. Мы проезжаем через центр на привокзальную площадь. Всего одиннадцать часов вечера, а уже всё повсюду закрыто. Ни одного работающего магазина, ресторанчика или киоска. Мрачная сталинская архитектура. На улицах никого нет. Вся эта картина - страшное олицетворение тоталитаризма. Только реклама радостно светится то там, то тут. Для кого? А ни для кого! Для меня одного, наверное.
От соседки через сиденье неприятно пахнет. Стараюсь понять чем, но не могу. То ли у неё менструация, то ли она больна, то ли давно не мылась. Отвратительный запах. Нужно найти противоядие. Снимаю с ноги носок, подношу к носу и глубоко вдыхаю. Особо приятного тут, надо признаться, мало, но это всё равно не помогает. Придётся смириться. "Девушка должна пахнуть цветами, а не дерьмом" - говорю я беззвучно про себя. - "Цветами, цветами..." Пробую представить себе цветы, солнечное небо, море, и засыпаю.
Кажется, мне действительно снились цветы, когда я проснулся от покрякивания своего мобильного телефона. Пришло текстовое сообщение. А за окном на улице грязная оттепель и пасмурное низкое небо. Сообщение пришло от Тима Гадаски. Он прилетел в Питер уже два дня назад и томится на Гражданке в хрущёвской квартире своих родителей, ожидая моего прибытия. Ему не терпится вкусить побольше оттягов, бедняга совсем закис в Лондоне под пятой у жены. Спрашивает - когда прибывает автобус?
Иду в свою очередь спросить у водителя. Дорога плохая, мы опаздываем и будем в Питере не раньше четырёх. А Гадаски без устали бомбит меня SMS-ами. Он нашёл в интернете какой-то продвинутый швейцарский сайт, с которого можно не только отправлять бесплатные тексты, но и получать обратные ответы. Обычно на интернете SMS-связь работает односторонне, и получать ответы обычно нельзя. Швейцарцы же - www.eСall.ch, сделали более хитро. В специальную графу у них можно ввести номер своего мобильника или e-mail для ответа. Это удобно.
Тим Гадаски - большой знаток интернета. Он проводит в виртуальном пространстве всё своё свободное время, а свободного времени у него уйма. Мы познакомились с ним ещё в то время, когда он жил в России и звали его другим, более русским именем. Гадаски он сделался позже, и я очень хорошо помню, как это случилось. Дело в том, что Гадаски всю свою сознательную жизнь мечтал стать богатым. В России у него ничего не получилось, да и времена тогда были не те, ещё застойные - доперестроечные.
Оказавшись волею судьбы на Западе, он перечитал массу книг небезызвестных американских авторов о путях к деньгам и успеху, однако они не принесли ему ничего, кроме дополнительных расходов, поскольку сами эти книги стоили недёшево. В них было много рассказов о людях, сделавших миллионы и миллиарды, но Гадаски от этого не становилось легче, наоборот, это его ещё сильнее угнетало. Он искал быстрый и верный способ разбогатеть, ничего для этого по большому счёту не делая. Он был наивным мечтателем, больше теоретиком и прожектёром, нежели практиком. Гадаски любил красиво рассуждать и поучать других.
Когда Гадаски перечитал книги о путях к успеху, он перекинулся на книги по теориям карточных игр и принялся с жадностью их глотать. Способ заработать деньги, выиграв в казино, казался ему теперь наиболее быстрым и верным. Когда я впервые навестил его в Лондоне, он как раз начинал понемногу играть в Black Jack и предложил мне составить ему компанию.
Теориями он владел. Тактику нам предстояло выработать вместе. Он предложил мне несколько схем, по которым можно подсчитывать карты. Дополнительно мы разработали собственную систему тайных знаков и возможности их передачи. Наша карьера началась в казино "Golden Nugget" на респектабельной Шафсберри авеню.
Мне нравилось это просторное казино в самом центре Лондона. Оно давало ощущение брожения низменных человеческих чувств и праздника жизни. В нём были красивые девушки-дилеры в зелёных бархатных платьях. В нём бесплатно кормили. В нём мы чувствовали себя уютно. Позже я побывал в различных казино мира. Был в Вене, в Париже и в Монте-Карло, но нигде мне не было так хорошо как в "Golden Nugget".
Именно там по какой-то странной ошибке, а, скорее всего, чтобы проще читалось, фамилию моего друга на клубной карте казино несколько видоизменили, и он стал называться - Гадаски.
- Добро пожаловать, мистер Гадаски! - говорили ему, когда он приходил в казино.
- Гуд бай, мистер Гадаски! - говорили ему, когда он уходил домой.
- Мистер Гадаски, - вежливо сказали ему в последний раз, - нам очень жаль, но вы больше не являетесь членом нашего казино.
--
Что? - возмутился мистер Гадаски.
Но уже ничего нельзя было сделать. Двери казино "Golden Nugget" захлопнулись за ним навсегда. Все авторы честно предупреждали, что от профессиональных игроков везде стараются избавиться. Всё логично. Это бизнес. Звериное лицо капитализма. Ведь казино нужны только те клиенты, которые проигрывают, а отнюдь не те, которые выигрывают. Полагать, что всё могло бы быть странным образом наоборот, способен был только Гадаски.
А сейчас Гадаски бомбит меня SMS-ами, изощряясь в остроумии и безжалостно убивая заряд моего аккумулятора. Я отчаянно прошу его встретить меня на Фурштатской, у меня семь мест багажа и мне с ним, хоть это и рядом, а дойти будет непросто. Но Гадаски отшучивается и не отвечает конкретно. Наконец моя батарейка с тихим писком сдыхает.
По мере того, как автобус приближается к Санкт-Петербургу, погода становится всё хуже. А когда на Московском проспекте начинают выходить первые пассажиры, уже льёт ледяной ливень. Люди, среди которых моя соседка, с которой за два дня пути я не обменялся ни словом, выхватывают вещи из багажного отделения внизу автобуса и быстро спешат к тёмному провалу метро. Я наблюдаю за ними сверху.
Соседку, щуплую еврейскую девушку с вьющимися мелкими колечками волосами, встречает безликий молодой человек, каких много и о внешности которых нельзя сказать ничего определённого. Это - человек толпы. Частица серой человеческой массы серого города, поливаемого дождём. Везде, эта серая масса, неоднородно намазанная на улицы. Неужели и мне придётся раствориться в ней, как в кислоте? Неужели придётся?
Памятник Ленину перед зданием бывшего райкома партии скрывается за пеленой дождя. Я уже знаю, что меня никто не встретит... Чувствую, наверное, это говорит моя интуиция. Слишком долго и хорошо я его знаю, Гадаски. Я просто вижу, с какой рожей он появится потом, когда в его помощи уже не будет никакой необходимости
Дурные знаки. 13-е число. Стоило ли вообще возвращаться? Что меня ожидает ещё и что меня вообще ожидает?
Глава 2. МЫСЛИ И ВОСПОМИНАНИЯ. УЛИЦА ЧАЙКОВСКОГО.
Я не ошибаюсь и в этот раз. Гадаски меня не встречает. Когда автобус прибывает на Фурштатскую, дождь делается проливным. Я обречёно вытаскиваю свои вещи из багажного отделения в мокрый сугроб снега на обочине дороги. Ноги мои тут же промокают, провалившись в снежно-водянистую кашу. Я принимаю решение двигаться перебежками, переносить несколько предметов, а затем возвращаться за остальными. Главное, чтобы не намокли работы - большие фотографии формата 50 на 70 сантиметров, натянутые на пластик и раскрашенные акрилом, которые меня попросил привезти Горбун - заведующий отделом новейших течений Государственного Русского музея. Горбун пишет какую-то книгу не то о русской эротике, не то о современном русском искусстве, и ему не хватает иллюстративного материала, поэтому он просил меня привезти ему мои картинки.
Год назад я сделал выставку в Вене, названную - "Вена глазами русского фотографа". На снимках было мало венской архитектуры, но много эротики. Связано это с тем, что для меня каждый город, будь то Вена, Париж или Акапулько - это, прежде всего, его женщины, а не его архитектура и достопримечательности.
Помню, на вернисаже в меня плюнула одна феминистка. Казалось бы - приличная женщина, преподавательница университета, специалист по истории кино, а так себя повела!
- Ты - сексист! - кричала она, вырываясь, но её держали. Она плевалась, стараясь попасть мне в лицо, а я, пьяный водкой и успехом выставки, грубо и обидно смеялся в ответ.
Эти работы были мне дороги. Они не оставляли людей равнодушными. С выставки удалось продать всего только одну картину. Её купил мой друг инженер Хайдольф Гернгросс и повесил у себя в конторе, вызвав тем самым исступлённый гнев супруги.
На картине была изображена голая югославская пуцфрау, неистово размахивающая веником. За всем этим стояла небольшая история. Я пригласил её к себе по телефону, взятому из газеты бесплатных объявлений, чтобы убрать в квартире. Она пришла со своим веником и со своим ведром, усталая и злая, как все югославские женщины. Когда же я предложил ей вместо уборки за цену одного часа обычных трудов раздеться и всего несколько минут помахать веником, она восприняла это предложение с энтузиазмом. Весёлая улыбка скрасила уродливые бородавки на её лице, и снимки получились живыми. Я видел, что ей не очень-то хотелось одеваться и уходить. Она возбудилась, но я не стал пользоваться моментом, хотя у меня и были презервативы. Просто она была совсем не в моём вкусе. Вот и всё.
Везти эти работы в Россию было, по меньшей мере, неумно, так как продать их здесь может оказаться довольно проблематично, если вообще не немыслимо. Но я ехал сюда жить и поэтому взял их с собой. Остальные работы я рассовал по друзьям и галереям, а эти взял. Теперь они могут пострадать и погибнуть. Почему сегодня всё так не складывается? Да, это моё возвращение, но это не мой день.
Каким-то образом мне удаётся нагрузить все семь предметов багажа на себя. Рюкзак закидываю за спину. В каждую руку беру по две вещи и одну с трудом присобачиваю к чемодану на колёсиках, который тоже нужно будет как-то тащить. Решаю идти прямо по лужам, лишь бы скорей.
Из-под снега минными полями проглядывают кучи собачьего говна. Оно копилось всю зиму слой за слоем, замерзая и покрываясь пластами ледяных корок, а теперь стало проступать. Снег тает, а говно не тает, оно остаётся и проглядывает опасными горками, то тут, то там.
Вот я прохожу мимо оконного магазина, в котором заказывал новые окна для своей квартиры. Мимо кафе "Лаборатория", в котором несколько раз обедал. Слева через дорогу расположилось финское консульство, а справа уже моя подворотня. Здесь можно будет перевести дух.
Вход в мой подъезд сразу за аркой направо. Когда-то, лет десять назад, на подъезд поставили замок, чтобы в нём не испражнялись. Но замок сорвали, и теперь в подъезд заходят погадить случайные люди. Наверное, есть даже постоянные посетители, которые его облюбовали и справляют там нужду более или менее регулярно. Вонючие, обоссанные подъезды - один из символов Санкт-Петербурга, от них никуда не деться.
Дряхлый, расшатанный лифт, постройки шестидесятых годов, когда перестраивали дом. Он, впрочем, как всегда, исправно работает. За металлической сеткой мощной металлической двери хлипкие деревянные двери на ржавых пружинах. На стенах надписи и рисунки.
Я втаскиваю свои вещи, чтобы поднять всё за один раз. Боюсь, что если оставить что-либо внизу, то это будет чревато тем, что этого просто не станет, этого просто не будет, словно никогда и не было, если вернуться через пару минут. Лучше даже не экспериментировать. Вроде бы дождь, и вокруг никого нет, но я знаю, что в этом городе даже у стен бывают иногда глаза, уши и... руки...
Лифт останавливается на последнем этаже и я выволакиваю на лестничную клетку свои вымокшие пожитки. Рядом со мной появилась железная бронированная дверь. Дедушка-сосед решил занять оборону? В чём дело? Купил новый холодильник или новый телевизор? А может и то и другое? Разбогател, ещё и на дверь хватило, а казался всегда таким несчастным и бедным.
Перед железной дверью свежая куча дерьма. Кто это? Завистливые соседи? Нет, по размерам и запаху дерьмо должно быть кошачьим. Наверное - кот Кузя с пятого этажа. А ведь дедушка его любит и кормит. Вот неблагодарная тварь! Странно, какая-то не кошачья, а прямо таки человеческая неблагодарность.
С этой мыслью добываю из глубин чемодана ключ. Моя дверь почему-то не открывается. Значит, в квартире кто-то есть. Звоню. Мне открывает Маленький Миша.
- А, приехал! Наконец! Ура! - радостно кричит он.
Из-за его плеча выглядывает художник Будилов. Я вношу вещи, оставляя мокрые следы на новом паркете и озираясь вокруг. Миша с Будиловым пьют чай. За приоткрытым окном - шум и пелена дождя. Мокрые крыши домов. Насколько хватает глаз - крыши. Где-то там, между крышами, провал Невского проспекта, но где точно - неизвестно, остаётся только гадать, да и не важно, где собственно. Главное, что он где-то там.
Там юг, и оттуда в солнечные дни светит солнце. Налево - восток. Направо - запад. За спиной - север. За спиной - Нева и тюрьма Кресты на другом её берегу. Если выйти на балкон, то справа можно увидеть Летний сад. Оттуда, оттолкнувшись от гранитной набережной Фонтанки, и начинается улица Чайковского, бывшая Сергиевская. А если посмотреть налево, то виден Таврический сад, в который улица Чайковского упирается и на котором она заканчивается.
Раньше на этой улице находился величественный собор Сергия Радонежского, но потом его снесли коммунисты, а улицу переименовали. Когда после крушения коммунистического режима улицам стали возвращать первоначальные названия, их получили назад все параллельные улицы. Улица Воинова снова превратилась в Шпалерную, улица Каляева - в Захарьевскую, улица Петра Лаврова - в Фурштатскую, а улица Салтыкова Щедрина - в Кирочную. Только Чайковского по непонятным причинам не превратилась обратно в Сергиевскую, а осталась по-прежнему улицей Чайковского.
На улице Чайковского имеется множество достопримечательностей. Например, баня на Чайковского 1. В бане есть общее мужское и общее женское отделение, а есть и отдельные кабинеты-люкс на несколько человек, работающие круглосуточно. Говорят, что эту баню любил посещать Григорий Распутин. Он приводил сюда женщин и устраивал длительные оргии с мадерой и водкой. Распутин любил эти места. В 1916-ом году, незадолго до убийства, когда он жил уже на Гороховой, он любил гулять по ночам вдоль Мойки к Михайловскому замку и затем по Фонтанке к Неве. У Невы он поворачивал направо или налево, бродил по набережной, иногда сворачивая на какую-нибудь улочку, а затем возвращался домой опять вдоль петляющей по городу Мойки до самой Гороховой.
Он любил гулять вдоль воды, словно предчувствуя свою ужасную кончину в грязных водах Невы. Вода притягивала его и далеко от себя не отпускала. Его преследовали жуткие образы, и он видел скорый и неотвратимый крах Российской империи. Он метался в поисках выхода и не находил его. Он был обречён, как была обречена и Россия. Он уносил в себе исконные русские ценности. Его, бескомпромиссного искателя правды и натурала уже поджидали яд и пуля гнусного и завистливого гомосексуалиста Юсупова. Сейчас о Распутине стали писать правдиво. Вышли воспоминания его дочери и других близких ему людей. Русская Православная Церковь подумывает о его канонизации. Он вёл подвижническую жизнь и принял мученическую смерть. Быть причисленным к лику Святых он, несомненно, достоин.
Когда Распутин проходил по Сергиевской, по пути пропуская стаканчик-другой в её многочисленных ресторанчиках, там не было ещё Генерального Консульства Республики Финляндия. Потому что такого государства тогда ещё вообще не существовало в природе. Об этом никто ещё не задумывался, и это было тогда ещё никому не нужно.
Мой дом тогда уже стоял, а консульства напротив ещё не было. Что находилось тогда там, в сером здании с колоннами напротив, и какие люди туда входили и оттуда выходили? Об этом нам мог бы рассказать старец Григорий. Мог бы, но не расскажет. Зато я расскажу вам о том, какие люди входили и выходили в это здание ровно 85 лет спустя - весной и летом 2001 года.
Кроме бани и финского консульства на улице Чайковского есть ещё "Колобок". Это культовое заведение, пережившее разные времена и неизменно мимикрирующее, подстраивающееся под смену общественного вкуса. Менялось общество, а вместе с ним менялся и "Колобок". Раньше в "Колобке" были стеклянные гранёные стаканы стандартного совдеповского образца, которые мыли вручную работавшие в нём бабушки. Было слышно, как они звенят этими стаканами где-то там за перегородкой на кухне. По стенам, полам и столам бегали жирные тараканы, бороться с которыми было бесполезно. В стеклянные стаканы наливали кофе, чай или бульон из огромных баков.
Сейчас "Колобок" изменился до неузнаваемости. Он превратился в настоящий русский fast food. Здесь всё стерильно и чисто, все тараканы истреблены до единого, по крайней мере, их присутствие не бросается сразу в глаза. За стойками стоят молодые красавицы в фирменных униформах.
"Колобок" - это маленький гастрономический рай на углу улицы Чайковского и проспекта Чернышевкого для любителей быстро и относительно недорого перекусить. Здесь кушают военные и гражданские, работники правоохранительных органов и бандиты, дети и взрослые, женщины и мужчины, здоровые и больные, голодные и сытые. Здесь часто завтракаю и я, когда приезжаю в город. Завтрак в "Колобке" - это некий социальный акт. Смотришь на жующих и пьющих людей и говоришь себе: "Доброе утро! Начинается новый день! Сегодня всё будет отлично!" И заедаешь всё это горячим ностальгическим пирожком с сосиской, который так и хочется сунуть между ног миловидной девушке с бэйджем "Наташа" на высокой груди, подающей кофе пожилому японскому дяденьке.
Много чего есть на улице Чайковского, кроме знаменитого "Колобка". Например, рядом с баней на Чайковского 1, в соседнем доме на Чайковского 3 находится часть кафедр Мухинского училища, бывшего изначально училищем барона Штиглица и ставшего недавно Академией прикладного искусства или чем-то в этом роде. На Чайковского 3 находится кафедра дизайна. Именно её профессора оформили интерьер "Арт-кафе", расположенного в первом этаже здания и являющегося своего рода студенческой столовой. Интерьер кафе представляет собой образец редчайшего безвкусия и заставляет задуматься об уровне образования упомянутого учебного заведения.
Коротко остановлюсь лишь на самых основных объектах улицы Чайковского. проспекту расположена гостиница "Нева". Через Литейный проспект - приёмная КГБ, а теперь ФСБ для граждан. Туда стучали, стучат, и будут стучать все стукачи огромного северного мега-полиса. Напротив приёмной - переговорный пункт и стоматологическая поликлиника. Ещё дальше - военкомат, пожарная охрана с гаражами и старинной пожарной вышкой, с которой когда-то, когда не существовало ещё телефонов, наблюдали, не горит ли что в городе. Ещё дальше - ОВИР, Управление по борьбе с организованной преступностью Северно-Западного регионального округа. Ещё дальше - "Чаплин-клуб", гнездо "Лицедеев", с ежедневной программой и дорогими билетами. Прачечная. Аптека. Благотворительная столовая Мальтийского ордена. Индустриально-промышленная палата Санкт-Петербурга. И в самом-самом конце улицы у самого Таврического сада - экономический факультет государственного университета.
Улица Чайковского - самая дорогая и престижная улица города. В рейтингах рынка недвижимости она уверенно стоит на первом месте. Улица Чайковского - моя улица. У моего дома полукруглые балкончики и полукруглая арка. Он построен в 1891-ом году и почти полностью перестроен во время капитального ремонта 1959-го года. Он - мутант. В нём есть элементы сталинской, хрущёвской и конца XIX-ого века архитектуры.
Будилов с Маленьким Мишей пьют чай. Дождь постепенно стихает и сквозь прореху низкого свинцового неба на пару секунд выглядывает луч солнца. Я снимаю с себя мокрую одежду и остаюсь совершенно голым. Я полностью промок и меня немного знобит. Нужно срочно принять горячий душ и переодеться во что-то чистое и тёплое. Я залезаю в ванну и включаю душ. Всё хорошо. Колонка работает. Её починили. Вода смывает дорожный пот и грязь. Прямо под душем начинаю чистить зубы. И писать. Моя горячая моча смешивается с горячими струйками воды. Мой член приободряется и радостно поднимает голову.
Глава 3. СОЦИАЛЬНЫЕ РОЛИ. УСЛУГИ ИНТИМНОГО ХАРАКТЕРА.
- Ну, давай, рассказывай, как дела? - спрашиваю я, выходя из ванной, Маленького Мишу. Мое настроение после горячего душа улучшается. Я доехал и всё не так уж плохо. И тут как раз звонит телефон. Это - Гадаски. Он готов приехать немедленно, он говорит:
- Я сейчас приеду, - не спрашивая, можно ли ему приехать, и у меня почти не остаётся шанса ему отказать.
А отказать ему мне очень хотелось бы. Мне нужен небольшой тайм-аут. Я бы с удовольствием немного отдохнул и подумал о жизни, вместо того, чтобы бросаться в новый водоворот событий. За последнее время у меня было так много эмоций, что я не уверен в том, готов ли я вместить в себя новые. Но Гадаски поджидает меня здесь не зря, у нас с ним есть далеко идущие грандиозные планы и нужно успеть за те две недели, пока он будет здесь находиться, хоть что-либо провернуть. Тим Гадаски играет важную роль в одной из моих жизней. Вернее, в одной из моих социальных ролей.
Однажды, когда я стал задумываться о жизни, ещё в юном возрасте, меня посетило некое прозрение. Наблюдая людей, а я тогда как раз приехал из Сибири в большой город, я понял, что каждый из них играет какую-нибудь определённую социальную роль. Людей, играющих несколько социальных ролей и между ними лавирующих, было очень немного. Тогда-то я и решил для себя, что никогда не стану ограничивать себя чем-то одним. Я буду всем вместе, у меня будет много образов, специальностей и социальных функций, а я буду ловко переходить из одного образа в другой и обратно.
Это оказалось непростым искусством. Нужно было научиться расщеплять свою личность, при этом её не теряя. В какие-то моменты мне казалось, что я начинаю сходить с ума, но посредством усилий воли и различных, мной самим разработанных техник я научился справляться с подобными состояниями. Я как бы научился вести несколько жизней параллельно. Социальные роли могут быть весьма соблазнительны, и перед их блеском трудно бывает устоять.
Когда я стал профессором Венского университета, мне очень понравилась эта роль, но я превозмог себя, понимая всю опасность полного погружения в социальный регистр, и поступил в Академию художеств. Уча, я хотел учиться сам. Будучи профессором, я хотел быть студентом, чтобы достичь внутреннего равновесия и не стать жертвой общественных предрассудков. Это один из примеров. О других я могу рассказать позже.
Например, став художником, я открыл галерею, чтобы быть галерейщиком и выставлять работы других, участвовать в двух сторонах жизни, а не только в одной из них. Иногда я играл в довольно сложные игры. И были люди, знавшие меня лишь в одной из моих социальных ролей. Это было всегда забавно. Дело в том, что кастовые круги в плюралистическом обществе почти никогда не смешиваются, хотя и находятся, казалось бы, весьма близко. Люди социально-экономического факультета, где я преподавал, практически никогда не пересекались с кругами художественными, как и наоборот.
Наблюдать за этим всем меня развлекало. Свои социальные роли я стараюсь играть серьёзно. Одна из них - это роль фотографа. Я с детства мечтал стать фотографом. Когда мы жили в Сибири, и мне было всего-навсего несколько лет, к нам приехали геологи. Один из них был фотографом. Они что-то искали, наверное, какое-нибудь полезное ископаемое, одновременно производя съемку местности. Несколько раз прилетал вертолёт, и тогда снимали с воздуха. Я увидел снимки и был зачарован. Я просил подарить мне фотоаппарат и пытался его на что-нибудь выменять. Мне хотелось фотографировать собак и оленей, а также различные таёжные грибы и растения.
Фотограф, которого звали Сергей Павлович, сказал, что фотоаппарат подарить или продать не может, но может научить меня, как сделать камеру самому. Камеру мы сделали из старой обувной коробки, проколов в ней дырку. Я вначале обиделся, думая, что он надо мной шутит, но он очень серьёзно стал объяснять мне, как идёт свет и как он преломляется. В мою новую камеру мы вставили в темноте палатки лист фотографической бумаги, направили отверстием на наш дом и оставили стоять на несколько часов. Когда вечером бумага была опущена в проявитель, я увидел отчётливо проступившие на ней контуры дома, а затем по мере химической реакции они обросли деталями. Снимок был довольно чётким.
На следующий день я сконструировал ещё одну камеру и сделал в течение дня четыре снимка. Один из них был автопортретом. Я стоял, не двигаясь, в течение двух часов, но всё равно получился размазанным и нерезким, значит, всё же как-то шевелился, хотя и очень старался.
На следующий день я сфотографировал себя лежащим, и этот снимок был уже более контрастным. Сергей Павлович сказал, что, если я захочу уменьшить время экспозиции, мне понадобится линза. Следующую камеру я смастерил из осколка белого стекла бутылки из-под водки и большой консервной банки. Опытным путём определил выдержку. Теперь на экспонирование снимка уходило меньше минуты. Это открывало мне возможность фотографировать собак, оленей и моих родителей.
Вскоре геологи уехали, и мне уже никто не мог дать фотобумагу и химические реактивы, а все мои попытки создать какие-либо аналоги в сибирских условиях оказались безрезультатными. Куда делись мои первые фотографии, я не знаю. Возможно, они хранятся где-нибудь у родителей. Даже, скорее всего. Мне трудно представить, что они могли бы их выбросить. Об этом надо будет мне вспомнить, когда я снова буду в Сибири, чтобы спросить у родителей. К фотографии я вернулся лишь в зрелом возрасте, сделав несколько выставок, некоторые совместно с Гадаски. Сейчас мы решили начать работу над серьёзным проектом.
- Ну, давай, рассказывай всё по порядку. Что нового?
- Вот, стеклопакет поменяли, который в морозы лопнул. Но не без приключений. Сначала пришёл человек с инструментом, начал всё раскладывать, сказал, что сейчас стёкла поднимут. Потом пришёл ещё один, сказал, что они при выгрузке стекло разбили, придётся новое делать. Через неделю приехали опять, и всё поставили.
- Вот и прекрасно! - говорю я. - Только кто ж это в подъезде насрал?
- Это - кот Кузя, - говорит Миша. - Дедушка квартиру продал и в деревню уехал, а Кузя дедушку очень любил. Тот его подкармливал. Теперь он новым жильцам мстит - под дверью у них гадит.
- А новые соседи - кто? Ты их видел?
- Нет, пока не видел.
Квартира у дедушки была, как и у меня, однокомнатная, с балкончиком на улицу Чайковского. Их можно было бы соединить вместе, получилась бы одна большая. Почему же ничего не сказал, старый дурак? Такую возможность я упустил! А теперь уже поздно. Да, жалко, очень жалко...
- Морозы были, - говорит Миша. - Проститутки с Суворовского проспекта почти каждую ночь приходили, просились до открытия метро переждать. Холодно им было по улицам тусовать. Просили согреть.
- Ну, а ты что?
- Ну, что я? Я их здесь грел, как мог, - он многозначительно подмигивает. - Денег кучу сэкономил. Думал и тебя порадовать, но вчера неожиданно началась оттепель, а сегодня вообще дождь. Мы не знали точно, когда ты приедешь. Решили ждать здесь. Ну, а как ты?
Я на секунду задумываюсь о том, насколько же Миша засветил квартиру, урод гнусный, что проститутки приходят сюда греться, как к себе домой! Значит, будут и ко мне наведываться. Такая перспектива меня не очень-то воодушевляет.
Маленький Миша - большой знаток и любитель проституток. Подобным образом он мстит своей жене-француженке и вообще всему женскому роду. По его философии секс нужно делать только с проститутками. С ними всё ясно - заплатил и сделал, что нужно. На нормальных же женщин тратишь гораздо больше денег и времени, и они оказываются ещё не всегда такими покладистыми, как проститутки.
В прошлый приезд он даже уговорил меня попробовать Аню и Дашу. Они были его новой находкой. Совсем молоденькие - лет по восемнадцати, симпатичные и живые, они были только в начале своей блядской карьеры. Им было ещё всё интересно, и они получали удовольствие от секса. Миша знал почти всех проституток на Суворовском проспекте и сразу же обратил внимание на новеньких.
У них в действительности были хорошие упругие тела, да и сами они были весёлыми и ласковыми. В квартире тогда меняли пол. Как раз завезли листы 15-ти миллиметровой фанеры, предназначавшейся основой под паркет. Пакеты с буковым паркетом стояли в углу. Мы собирались немного выпить и закусить вечером с художником Будиловым и Маленьким Мишей. Тогда я остался дома, а Миша поехал за Будиловым на машине.
- У нас для тебя сюрприз! - торжественно закричали они с порога.
Я не сразу понял, что этим сюрпризом были две молодые проститутки. Мы разложили по полу листы фанеры, из пакетов с паркетом сделали импровизированные стол и стулья. Выпили водки и закусили мандаринами. Время шло.
- Ладно, раздевайтесь! - сказал я, заметив, что Миша делает мне красноречивые знаки. - Я вас сначала хочу немного пофотографировать.
Они разделись, и я стал фотографировать их на фанерных листах. С ними было легко работать. Они сами проявляли игривую инициативу. Начали целоваться, гладить и возбуждать друг друга.
- Давайте! - кивнул я Будилову с Мишей.
- Нет, сначала - ты! - уверенно произнёс Миша, протягивая мне презерватив.
Когда я утолил свой первый голод, на Аню и Дашу набросились перевозбуждённые Будилов и Маленький Миша. Всё получалось как-то легко и весело. Миша привёз их и на следующий день. Потом я уехал в Вену.
- А как там сейчас Даша и Аня? - вдруг спрашиваю я.
- Да они как-то сильно сдали за последние месяцы, - грустно констатирует Миша. - Их тут ещё однажды избили. За что, непонятно. Но, вроде бы, били какой-то доской. Они долго не работали. Я недавно видел их снова. Привезти?
- Нет, не надо. Я не хочу больше ебать проституток. Всё! Конец!
- Хорошо, как ты захочешь. А я вот двери и батареи в ИКБ покрасил, - осторожно вставляет Миша.
То, что дверь в ванную и батареи выкрашены омерзительным синим цветом, я заметил уже при входе, но пока ещё не знаю, как на это отреагировать. На самом деле, я в ужасе. Это - цвет советских общественных туалетов. Но Мишу мне обижать не хотелось бы. У него и без того много комплексов и слабых мест. Он чуток и излишне раним.
Одной из его основных слабостей, кроме любви к проституткам, является пристрастие к творчеству французского художника Ива Клайна, покончившего с собой после ряда творческих неудач в конце 50-х или начале 60-х. Миша считает себя его последователем. В своё время он мечтал попасть во Францию, дабы воочию увидеть работы своего кумира. Ему повезло. Через норвежского вице-консула Марит, покупавшую в своё время картины художника Будилова, он познакомился с француженкой Изабель, женился на ней и переехал в Лион.
Удача сопутствовала ему. Он был благосклонно принят в художественном бомонде, и его концептуальные произведения стали покупать за большие деньги. Но произошло страшное. По крайней мере, это было страшно для Миши, но я не думаю, что для его жены - она ему изменила.
И она ему в этом созналась во всех подробностях. Самолюбие художника не позволили простить ему неверность супруги. Он бросил всё и вернулся в Россию. Поселился в пригороде у родителей и перестал заниматься искусством. Жена искала его, хотела с ним объясниться. Приезжала в Россию. Он от неё умело скрывался. Тогда она через общих знакомых стала требовать развода и, просто так, или чтобы сделать ему больно, переспала с его лучшим другом.
После этого Миша полностью залёг на дно и порвал со всеми друзьями, кроме Будилова, который меня с ним и познакомил, когда осенью прошлого года я срочно искал надёжного человека способного заняться ремонтом у меня в квартире. Сам Будилов заниматься ремонтом не захотел, но вместо себя предложил мне Мишу.
Когда я начал готовить почву для возвращения в Россию, то первым делом, естественно, решил отремонтировать и привести в человеческий вид свою квартиру на улице Чайковского. За те долгие года, когда в ней никто не жил, квартира сильно обветшала. В моё отсутствие там часто останавливались мои друзья и знакомые из заграницы, тоже её сильно засравшие.
Необходимо было менять всё - окна, полы, канализацию, электрическую проводку, ставить надёжную металлическую дверь. Квартира была однокомнатной и очень тесной, с маленькой комнаткой в 17 квадратных метров, маленькой кухней и длинным неудобным коридором. Подумав, я решил снести часть стен, превратив всё в одно большое пространство. Отделёнными стенами должны были остаться только туалет и ванная.
А так - всё вместе. Чтобы получился своего рода мини-лофт или студия, если говорить иностранным языком. Для России это не совсем обычное решение. Мне было важно создать себе для жизни максимальный жизненный комфорт, и, вместе с тем, определённый имидж. Жильё должно быть удобным и красивым, особенно в России, где вокруг грязь, убожество и нищета. Мне нужен был свой маленький мир, в котором я мог бы чувствовать себя в полной безопасности.
Миша взялся ломать стены и срывать полы. Когда я приехал перед Новым Годом на Рождественские каникулы, стен уже больше не существовало, кирпичи и строительный мусор был вывезен, полы сорваны, потоки оштукатурены и покрашены белым цветом. Правда, часть денег явно была израсходована на проституток.
- Интересуют услуги интимного характера, - произносил Миша свою коронную фразу, останавливая свой синий "Фольксваген-гольф" на Суворовском проспекте и обращаясь к наклоняющимся к приоткрытому окошку машины девушкам.
Машина Миши была покрашена в ИКБ - изобретение французского художника Ива Клайна. ИКБ переводится как "синий Ива Клайна". Этим цветом Ив Клайн рисовал монохромную живопись, красил скульптуры и автомобили, а также женщин, делая с них потом оттиски на куски бумаги или холста. В ИКБ Миша предложил покрасить мне батареи и двери, и я легкомысленно согласился. Кроме батарей и дверей он покрасил в ИКБ и столешницу от моего круглого стола - единственный предмет мебели, оставшийся от былой обстановки.
В своё время я распорядился выбросить всё, за исключением круглого стола. Миша выполнил мои указания, однако, стол сломали. У него были варварски выломаны все его четыре ноги. Дотошное служебное расследование, проведенное мной, показало, что причиной поломки стола явился тот факт, что Миша с Будиловым заставляли плясать на нём проституток.
Эта, покрашенная синим столешница, лежит сейчас на полу и на ней расставлены чайные принадлежности. Будилов несёт закипевший чайник.
- Давай, выпьем чая! - говорит Миша.
Я усаживаюсь, скрестив по-турецки ноги, прямо на паркет и думаю о том, что это не ИКБ, а просто ядовитая советская краска для туалетов. Синий Ива Клайна был совершенно другим, я видел его живьём в музее современного искусства в Ницце, он озарял и радовал, а не угнетал, как этот омерзительный цвет.
Есть синий и синий. Есть белый и белый. Эскимосы Гренландии различают более ста оттенков белого, которые выделяют в отдельные цвета, и для обозначения каждого из них у них имеется своё особое слово.
"Жалкая подделка! Убожество вкуса! Уродство!" - хочется крикнуть мне Мише в лицо, но я сдерживаю себя. Лучше я перекрашу всё это потихоньку сам, ведь Миша искренне старался и хотел сделать всё только как лучше. Не нужно его упрекать и ранить. Он ведь и так весь изранен и упрёкан жизнью, родителями и самим собой настолько, что дальше некуда. И у меня вдруг возникает сильнейшее желание сказать ему что-нибудь хорошее и ободряющее.
- Да уж, прекрасно! Супер! - говорю я. - Знаете, а я ведь такой голодный. Двое суток в пути. Давайте пойдём, пообедаем в "Колобок", я приглашаю!
На двери я оставляю записочку для Гадаски на тот случай, если он появится и будет меня разыскивать, и мы уходим.
Глава 4. В "КОЛОБКЕ". ПРИВИДЕНИЕ. ЯВЛЕНИЕ ГАДАСКИ.
Мы шлёпаем по безбрежным лужам. Но я переобут уже в сухие непромокаемые немецкие ботинки свиной кожи и мне ничего не страшно. Дождь перестал, словно и не начинался. Запах весенней оттепели и влаги неподвижно висит в воздухе.
- Миша, а как привидение? Оно приходило опять?
- Да, и мне наконец-то удалось установить с ним контакт. Вернее - я его видел, а не только чувствовал, как обычно.
- Расскажи!
- Сейчас, до "Колобка" дойдём - там расскажу! - и с этими словами он виртуозно перепрыгивает через широкую лужу.
Привидение появилось в квартире недавно, после того, как были снесены стены. Очевидно, его как-то потревожили или вспугнули. Первым его появление заметил Миша. Затем я, когда приезжал перед Новым годом и ночевал в квартире один.