- Это ты? - слабый, больной голос от двери комнаты слева.
- Ты зачем встал, чучело ты несчастное? - я пытаюсь сердиться, но меня захлёстывает нежность, с которой мешается беспокойство.
- Я тебя услышал, - радостно улыбается чуть ли не полупрозрачный от слабости ребёнок.
- Глупыш мой, тебе же нельзя вставать, - и подхватываю его на руки, проношу по комнате, чтобы он немного освежился и посмотрел в окно зала - ему уже наверняка наскучил вид из его окна. А потом несу его обратно. Я даже мысленно не называю эту постель её именем.
<Смертное ложе...>
- Я так соскучился, - сияя признаётся ребёнок, почти сливаясь лицом со свежей простынёй. Вот только она - белоснежная, а у него цвет лица скорее землистый. Но я даже в мыслях не хочу признавать, не хочу произносить...
- Я тоже, чучелко. А ты опять в моей рубашке?
Он вроде бы и смущён, но больше горд.
- Скоро она мне будет впору.
Не... обязательно будет.
- Мне нравятся твои вещи, в них как будто немножко тебя, и я знаю, что ты её надевал утром, а потом взял и надел другую.
- Так ты не спал?
Он застенчиво смотрит на меня и отворачивается к подушке.
Ну конечно не спал. Он давно уже не спит, только если в бреду, да только это ведь не сон.
- Я знаю, что ты взял её потому, что скучал. Я не сержусь. Ты всегда можешь брать мои вещи.
- Спасибо.
- Ну что ж, а теперь ты, быть может, сделаешь и мне небольшое одолжение?
В глазах ребёнка мелькает мучительное выражение, но затем он застенчиво улыбается и, отлично зная, о чём пойдёт речь, спрашивает, подчиняясь правилам нашей давней игры:
- Какое?
- Давай-ка мы с тобой поедим, а?
- Давай, - даже не обречённо соглашается он, стараясь быть взрослым ради меня, - Но, быть может, не очень много?
- Я так голоден...
Ребёнок стоически подавляет тоскливый вздох и кивает:
- Я тоже, очень сильно.
Для него самым тяжёлым испытанием является именно еда. Аппетита нет, желудок ничего не желает, обмен веществ постепенно останавливается, ребёнок уже и сам знает, что...
Всё будет в порядке.
Мы едим наперегонки спагетти, из одной тарелки кашу, пьём вместе сок, а потом я обнимаю полупрозрачное слабое тельце и долго-долго рассказываю. За это время мне пришлось стать хорошим рассказчиком. Ребёнок, бессильно лежащий в постели, рад любой истории, и я говорю, говорю, говорю...
Днём я тоже выдумываю сказки для него, и не сказки - забавные события, которые раньше я не замечал.
"Сегодня кошка ловила солнце, убегающее по стенке. Она поднялась на задние лапки, прыгала вверх и удивлялась..."
"А солнышко её гладило, да?..."
- Ты спишь? - фальшиво говорю я, уже по первому молчанию понимая, что увижу, подойдя к его постели.
В комнате замер омертвевший воздух, я подхожу и сажусь на стул возле кровати. Солнечный луч освещает полупрозрачное бледное личико с запавшими глазами, которые последнее время казались огромными на тонком лице.
Ребёнок стиснул в руках мою рубашку, притянув её к щеке. Улыбнулся слабо.
И замер так.
Я сижу до темноты, ничего не осознавая.
Мне кажется, что я вхожу в квартиру после улицы, и меня встречает слабый, больной голос от двери комнаты слева:
- Это ты?
Длинная белая рубашка - моя - выглядит как средней длинны платье, а на тонких острых плечах и вовсе сидит как на истощавшей швабре. И огромные запавшие глаза, на полупрозрачном от болезни лице вспыхивают от радости:
- Я так скучал!
Я стою и слушаю его. Или поднимаю на руки. Или несу по комнате, останавливаясь у окна - вид из своего ему давно наскучил...
И всё возвращается на места.
Чуть поскрипывает дверь, три шага вперёд, слабый больной голос от двери комнаты слева: