Страстная пятница

Однажды, ссадив меня на глухой остановке, Судьба вручила мне толстую кипу: вот тебе бумага и иголки, - сиди, прокалывай пока. Я огляделся, тяжело вздохнул (пейзаж был пуст, как непропечатанная страница - смытый, серый текст), сделал первый прокол и прочёл в ином мире:

Однажды Бог сотворил из ничего небо и землю - это знают все - и на ней маленького, самого одинокого человека на свете, некоего Энна Трюса, всего лишь пустышку в стакане воды. И как случилось, что затянуло Энна в колесо круговертей, капканов, иллюзий?.. За сто тысяч прожитых жизней, по статистическим подсчетам своих снов, он пролил цистерну крови, грузовой состав пота и собрал пассажирский поезд, где сплошь пассажирами страхи: купейные, плацкартные и вообще без мест, прогонные, из воплощения в воплощение.

Плыла его раковинка-душа, и оттиралась морем вакуума в небытие. Так бы и пропадать пылинке где-нибудь на дне астрального каньона, притулившись к постаменту серой статуи Тоски Надмирной, но вдруг (а иного времени и не бывает) её озарило ослепительным лучом, и она задумалась. Задумалась Пылинка Энн (он ею был тогда), и подхватило её астральными лютыми вихрями, завертело, затянуло в воронку - и пошла писать машина. И до сих пор, спустя сто тысяч своих жизней, тщится она вспомнить мысль, на которой её засосало проклятое дырявое колесо. И не может, потому что, когда вспомнит, навсегда исчезнет из мира, а ей ещё не пришла пора.

И поныне Энн только с виду смертный, а так - пустышка пустышкой, кочующая от планеты к планете метеорная пыль.

Да и что такое человек? Пытающаяся себя вспомнить-воскресить пылинка Памяти Небесной...

- Боже, какая скудость! - подумал Трюс, вылезая из-под груды отходов. - Ну и планета! Сплошные ржавые консервные банки... Автомобильное кладбище.

Энн огляделся. Ни души. Пыльные пустые поля, слеза на песке. Рваный спичечный коробок...

Пустыня, где нет ни людей, ни зверей, и ждёт лютейшая из смертей.

Трюс взял в руки банку и увидел присосавшегося ко дну эмбриона гомункула, искусственного человека.

- Эй, человечек! Скажи, что это за планета?

Гомункул ошалело выпятил глаза.

- Мы ...ункулы, - уркнул кузнечик из спичечного коробка.

- Фурункулы? - переспросил Трюс.

- Гомункулы! Планета Искусственных Людей.

“О Боже! Куда я попал? - ужаснулся Энн. - Я думал, что воплотился человеком...”

- Из чего вы сделаны, из какой материи?

- Из гуттаперчи. Мы - люборабы. Мы любим рабство, любим любить друг друга и себя... Ч-ч-ч! Осторожно, господин Неизвестный, у нас змей полно. Змеи живут в черепах бывших людей. А дома все заняты. Так что если хотите без прописки... нет места.

- А где Бог? Есть ли Бог у вас? - надорванно задал свой последний и неминуемый вопрос неродившийся человек Энн, самый сирый, одинокий, бесперспективный и никому не нужный, по всем параметрам лишний другим и самому себе.

- Бог? - переспросил гомункул сухим голосом.

- О-ох! - завыл суховей. Поднялись пески, а под песками - память олицетворенная, церковная...

На дне шахты зашевелились скелеты, заскулили голодные волки в лесу: “Где Бог?..”

- Бог в камере Психо. С больными, с беспомощными, с безнадежными, с неизлечимыми...

Тихо, тихо!.. Мы все здесь заперты. Никуда отсюда не сбежать и своего не миновать. Никому, ни одному.

Тихо, тихо... Не дотроньтесь до меня, не коснитесь, не убейте взглядом! Умоляю вас, пройдите мимо! Меня нет! Во мне нет ничего интересного, ничего личного, ничего занимательного...

- Господин Трюс! - произнес чей-то голос прямо под черепную коробку. - Владыки закона ошиблись. Ваше воплощение у нас - сплошное недоразумение. У вас чужая жизнь, вам вменён чужой гороскоп. На вашей руке нет линий! Вы не человек, вы даже не животное. Вы вообще не тварь. Вы не наш!.. Вон отсюда!

- О-о! Нету места мне, нету!..

- Господин Доконаев! - голос послышался откуда-то издалека, презрительно равнодушный. - Вырежьте мсье Трюсу линию жизни на правой ладони, чтобы он стал похожим на человека. Нельзя жить с такими пустыми руками, - у него нет ни линии ума, ни линии жизни, ни линии любви.

Трюса отвели в Инквизиторскую, где медсестра Ира Игла вогнала ему щипцы в ладонь без наркоза и стала вырезать линию жизни...

“Игла-заика - медицинская сестра милосердия!” - подумал Трюс, отлёживаясь в Изоляторе. Его изолировали от света бела, как полагалось по регламенту Инквизиторской.

Чего стоит быть таким же, как все, или, вернее, отличным от всех, что, впрочем, то же самое! Ничего не поймёшь...

- Так вот, - продолжил Невидимый Голос, - поскольку человек все равно что планета, легко представима ошибка при расчетах. Целые миры порой пребывают вместо других - по ошибке, по сбою Провидения...

“Как всё спутано!.. Боже, куда занесло меня? - пел псалом тоски вселенской Энн. - Единственно, что во мне есть, это мысль моя “куда меня занесло?”. Пока я мыслю так - “куда занесло меня?” - значит, существую...”

На планете были книги - лежали штабелями, как замёрзшие трупы. Энн прошил их взглядом, прочёл все сразу, одновременно, и его пробрал озноб - страшно, пусто и бесполезно... Печать конца.

К Трюсу подметнулся шакал.

- Эй ты, живой! - оскалил он зубы. - Мы тебя здесь заживо сгноим, старая падаль! Это наша планета. Шагай отсюда, г...но!

Вслед Трюсу полетела записная книжка. Она больно ударила по шее.

- Эй, друг, - подползла к Трюсу старая змея Прозерпина II.

Трюс не знал ни змею, ни Прозерпину. Он был слишком наивен - он ведь только что родился.

- Ужели ты не узнаёшь меня? - шепелявила старая. - Я твоя бывшая подруга, я твоя старая душа... а?

- О Боже, где я? Здесь же кончается свет!..

- Да. Как видишь, живых немного. Штабеля пыльных книг, ужи да мыши... Мы выжили потому, что есть чем питаться - книжной падалью. Можно есть книги, впиваться в них глазами, пить медленно кровь из сердца автора...

Прошмыгнула маленькая металлическая мышка, - ей показалось, что в комнате зажгли свет и её застали.

- “Где я? Что я здесь делаю? С кем, для чего? Почему? Ничего не понимаю... Неужели мне придётся, как всем, ходить на работу, зарабатывать “на жизнь”, тратить и опять зарабатывать, рожать детей и воспитывать их, и преодолевать комплексы, и быть битым-избитым, а потом лечь в могилу и разложиться?..

Какое надругательство над моим бессмертным достоинством (от которого я всё равно не откажусь)!..”

Скверно, скверно было на душе у Энна - будто разворотил он тысячу саркофагов, разрыл могилы и разметал по ветру святой прах... Точно чувствовал он себя живым, зарытым в могилу, эпилептиком, проснувшимся через три часа после похорон... О Боже!..

Говорят, что чуть ли не каждый десятый человек был похоронен живым, и потому древние захоронения делались в склепе, и гроб оставляли с открытой крышкой. Быть может, покойник встанет?..

Энн, Энн! Где ты, где я? Воскреснем ли и мы?..

На Небесах шёл Суд, и один подсудимый оправдывался так:

- Не мучьте меня! Я абсолютно чист и честен...

- Если бы ты был абсолютно честен и чист, тебя бы давно не было на свете, - последовал ответ.

В нашем праздношатании по мировым музеям есть нечто утверждающее в собственном бессмертии. Утешаешься тем, что жизнь проходит не впустую, что есть в ней смысл и знание...

Однажды на выставке шедевров Инквизиторской Трюс пристроился к какой-то группе иностранцев-гомоноидов. Дело происходило в огромной, величиной с древнегреческий лабиринт, камере с произведениями двух художников, удивительно напоминавших наших, земных.

Экскурсовод, молоденькая девушка в огромных очках от солнца, командовала:

- А теперь отведите глаза туда. Шакал. Пегассо.

- О, какой Шакал! Какой оскал! Вы посмотрите, какие зубы, какая хватка!..

- Как он породисто разевает пасть! Какой гипноз, какая сила, какая магия!..

- А Пегассо, Пегассо!..

- О-о-о! Какой Пегассо!..

Восторгам не было конца.

- А теперь отведите глаза сюда!

И две дюжины иностранных глаз дружно повернулись в сторону зоогербария, где стояло чучело динозавра, в зад которого была воткнута по локоть чья-то рука, - видимо, кара технократу за злоупотребление научным опытом.

- О-о! Браво, браво! - раздавались рукоплескания со всех сторон.

- А теперь отведите глаза...

Это была Камера для отвода глаз. В ней не было ни правды, ни смысла. Какие-то странные привидения в образе человеческом приходили сюда, одетые в блеклую серую одежду. Пялились, тешились, погружались, растворялись, прозревали, узнавали и уходили так же бессмысленно, как приходили.

Не смейтесь, не смейтесь! Я ненавижу ваш смех! В нём что-то от кошмарного шабаша, от косматого-рот-до-ушей демона преисподней из русских сказок.

Знаете ли вы, что такое оптимизм? Это философия пляшущих канкан на поминках. Пока вы давились со смеху до колик в животе, лютой смертью умерло в мире 50 заключённых.

Душа моя, ты ещё не родилась. Тебя не проницал в ночи незримый свет до слепоты так, чтобы не могла подняться с колен, сделать движение, стоя в оцепенении часами... Тебя не терзала боль за ближних, не сводила с ума утрата, невосполнимая и единственная. Ты не знала ни одного из трёх вселенских Учителей, каждый из которых стоит ста университетов и десяти иностранных языков: Боли, Утраты и Незримого Света.

Можно написать сто книг на самые заумные, мучительные, важные и никчемные темы и при этом остаться самоучкой, если миновать академический курс боли, света и утраты - школы истинной философии, которую мы проходили в мире сем.

Трюса с детства терзала мысль, что он пришел в мир вместо кого-то, что живет чужой жизнью и смотрит на мир чужими глазами, что все его к чему-то подталкивают, что-то заставляют и побуждают делать, и он никак не может высвободиться из-под оков, что он - подставное лицо у себя самого.

У нашего Пустышки не было никого - ни врагов, ни друзей, ни ближних, ни дальних. Никто не молился за него. Жил, как бы зависая в пустоте, проваливаясь, ходя по краю, летая над бездной.

У окружающих случались в жизни какие-то события: они ходили на пирушки, пили вино, произносили тосты, целовались, женились, делали карьеру, уезжали в Сибирь, на юг, попадали под машины, в больницы... Всё это было так чуждо.

Во всесострадательной Камере Психо ему присвоили II группу, найдя Пустышку дырявым, насквозь просвечивающим и не вполне полноценным. И, свободный от земных забот, Трюс мог предаваться странничеству и тому, что он называл “посещением родственнических могил”.

Кладбище в Орле. Горбатая старуха стояла в проходе между могилами и слушала землю. Чуткий слух её улавливал подземный гул, стоны адские, дрожание преисподней. Энн впервые услышал от нее слова: “Страстная пятница. Круглогодичная страстная пятница...”

Сравнительное богословие

“ЛЕКЦИИ ПО СРАВНИТЕЛЬНОМУ БОГОСЛОВИЮ.
Читает проф. Доконаев.”

Наивный Энн ухватился за соломинку информации:

- Я всё забыл, я ничего не помню. Мне остается только вздыхать и ждать, и хранить память свою...

Он потянул на себя дверь и оказался на универсальном астральном Станке Любопыток.

Боль ощущается в астрале не более, чем галлюцинация нервов. Проф. Доконаев клал свою жертву на станок, открывал том Патерика и, воспроизводя описанные в хронике пытки святого, на практике сравнивал поведение своей жертвы с параграфом летописи. Если не совпадало, хроника безжалостно стиралась со страниц учебников истории. В этом состоял сравнительный богословский аспект.

- Мосье Трюс? Милости просим. Вы пришли послушать наши богословские лекции? У нас практический курс. Нам нужен человек, способный изобразить страдания святого Онуфрия. Надеюсь, вы любезно согласитесь на эту прекрасную роль...

Мы должны пострадать за кого-то... однажды... В этом, поверьте, последний смысл существования - пострадать за кого-то, понести за человечество.

Доконаев включил скрипичный концерт Вивальди и воткнул Энну сзади метровый циркуль. Другим концом он уперся в шею Псевдоонуфрия.

- Угол 45 градусов, - что-то измерял Доконаев. - А теперь в печь Лямьера на пять секунд... Ира! Скорее таз - он зальет всех нас...

Мизерере деус меум мизерере. Человек есть временно сошедший с креста. И как таковой достоин сострадания.

Запеленованный в белоснежные бинты, Трюс лежал в Палате. Его посетил огненно-рыжий поп Паникадилов.

- За что меня мучают, господин Огнекадилов? Какое я имею отношение к человечеству? Я чужой, я не вашего рода, не вашей крови, я иначе дышу. У меня нет таких грязных задних мыслей, как у вас! У меня нет мыслей вообще... - как-то немощно оправдывался Энн.

- Дорогой мой, - отвечал призванный по роду профессии всех утешать духовник, - скажи спасибо, что тебя мучают другие! Разве это не лучше, чем страдать самому в одиночку, исправляя свою безобразную карму? А так ты к тому же приносишь пользу науке.

- Какую же?

- Профессор Доконаев сравнил, как вел себя ты на дыбе и в печи, и пришел к выводу, что не мог святой Онуфрий терпеть пытку три часа - ты отключился уже на пятой секунде...

Мизерере деус меум мизерере.

Разве не все мы временно сошли с креста? Разве не представляет вся наша жизнь сплошную цепь телеграфных столбов, на которых распяты рабы Спартака?

Помолитесь за меня, кто следующий.

Доконаев опять воткнул в Энна метровый циркуль, и другим концом тот уперся в созвездие Святого Пса... Энна закружило астральным вихрем и отнесло куда-то в прошлое. На дне пещеры он прочел одну чудную, кем-то брошенную мысль...

Трюс мучительно открыл глаза и увидел перед собой безобразное лицо. У его постели сидел аспирант Оран Гутанг.

- Понимаешь, у меня... тридцать сантиметров...

- Несчастный, - вздохнул Энн, - лучше бы его вообще не было.

- Ты и не представляешь, сколько хлопот, - шепотом согласился сексуальный гангстер. - Раньше бы египтяне поставили мне памятник и молились, как богу, а теперь считают жалким маньяком с непризнанной страстью... Где я только не был! Я начал с козочки. Лет семи от роду я влюбился в козочку на нашем дворе, такую теплую, мягкую, кроткую. Потом перешел на доберманов, на волков. Потом женился и стал женоложцем. Жена сказала: “Ты ложный муж, ты подставное лицо!” Я ей ответил: “Все вместо кого-то”. Кончил цирковое училище и занялся мальчиками. Тоже наскучило. Нимфетки двенадцати лет опротивели... Я перепробовал все дупла в нашей дрожащей роще и однажды даже встретил там в засаде маркиза де Сада. Устроился в НИИ книжки читать, стал извращенцем истины - всё одно. Наскучило и труположество. И вот теперь подался к Доконаеву. Теперь я агнцеложец.

- И что же, если я - бедный агнец Доконаева, ты собираешься изнасиловать меня в самый разгар пытки?

- В самую точку! - даже привскочил от радостной догадки Оран. - Ты и не представляешь! С жертвы стекает пот, кровь, пена, всё это перемешано и течет по телу... Я начал с простых козочек и кончил козочками сублимированными - людьми.

- О-о-о!.. - начала развиваться паранойя у Энна. - Попробуй лучше с бутылкой от шампанского. Это интереснее.

Трюсу вырезали дар и бросили на дно грязного трюма.

- Агнцеложец! - неслось ему вслед. - Извращенец Судного Дня! Понял, кто я?!

Трюс затрясся, да так сильно, что чуть не перевернул корабль.

- Выродок! подонок! сволочь! Зачем такие приходят в мир? Им нечего здесь делать! Я отказываю тебе в праве жизни!

Его душили и терзали чьи-то страшные руки и выкаченные зеленые глаза...

- Господин Трюс, сейчас у вас возьмут интервью.

Энн лежал на станке едва живой, со свисавшими над дыбой локтями. К нему подпорхнула корреспондентка суфражистского еженедельника, мадам Фифи.

- Один вопрос, господин Энн...

Медсестра Ира вставила ему в печень полуметровый кухонный нож. Трюс застонал, кровь полилась на сумочку корреспондентки, оттуда на ненапечатанную страницу интервью, залила весь номер, всех сто тысяч подписчиков и, наконец, всю планету.

- Так что вы хотели узнать? - спросил Трюс у корреспондентки на дне Гранитного моря своей крови.

- А... - захлебнулась корреспондентка. - А есть ли у вас любовница, интересуются наши подписчики?

- Есть. Дыба деревянная. Плаха безымянная.

- Не забыть бы... - ошалелая мадам Фифи вылетела в форточку. - Дыбадеревянная Плахабезымянная... Трудное имя какое!..

И вздохнула Дыба: “Энн! Пора...”

И снова пришел Трюс в Инквизиторскую, как пес на свою блевотину. Лег покорно под нож и взгляд агнцеложца.

- Господа, сегодня у нас эксперимент “ДОБЫЧА ДЕНЕГ”.

Энна насадили на крутящееся колесо с зубцами. Колесо сделало два круга и остановилось. Трюс завис над доской. Придя в сознание, он увидел на доске рубль.

- Бери, это твои деньги! Ты заслужил.

Трюс протянул руку, но не за деньгами - ему нужно было записать одну пришедшую на ум гениальную мысль:

“Каждый казнится во имя свое...”

Чертово колесо завертелось опять, на этот раз под прессом. Энн вытянулся в пластинку длиной в шестьсот километров...

Трюс вздохнул и отрыгнул монету.

- Это твои деньги.

- Что это?

Энна-бабочку засушили между страничками книги, брошенной в урну.

- Тише, тш... - шептала ему старая подруга по пустыне, змея Прозерпина II. - Не шевелись!

- Но мне противно, меня тошнит...

- Тошнота - начало мудрости.

- Где я?

- Тебя рассматривают под микроскопом Владыки Кармы - получится ли из тебя потенциально книга.

- Какая гнусность! - подумал Энн. - Этим обкрадывают небесный ломбард, куда сдается всё истинно великое.

Истина постигается через непосредственное откровение. Писатели - те же черные маги. Хотят доступа к святая святых с черного хода, не заработав на то права подвигом веры. И получают только загубленную душу и жалкие крохи окосневшей истины - книги.

Необходимо откровение благодати, чтобы однажды очнуться от параноидального бреда, именуемого “поиском истины от себя” - творчеством и проч.

Людьми города правит паранойя. Она ограждает от забот, страхов и мира, как любая болезнь. Святая изгородь - бежишь от выдуманного врага, чтобы долгов по совести не платить...

- Энн! - чревно орал в ночи Оран, покушаясь на него.

- Энн! - вопила ржавым голосом гиена. Раскрывала пасть, жрала его живьем...

Паранойя - святая болезнь, она избавляет от людей. Занят бредом сна, это важнее...

Вера и авторитет цитаты делает труположцем.

По каким неисповедимым путям атеисты, эти верящие лишь в “здешнюю” живую жизнь, оказываются в кукольном театре, построенном над бездной? Каким образом эти любящие “жизнь живую” оказываются последними из кладбищенских вампиров, трупоскопами, жрущими книжные мощи, сосущими бумажную пыль? Удивительно!

Нет, вне Бога не удержать в сознании даже вашей “жизни живой”. Вне Бога физический план существования деревенеет, превращается в кумирню дьявольскую.

Только живьем печатаемся, и не на бумаге - на небе. Все наши книги происходят от продукции Древа Добра и Зла. Бумагой мы вымостили себе искусственное небо, мы стараемся запечатлеться не в Книге Жизни, а в мемуарах засоренной памяти, в грязной луже с жабами...

Вынырнув из Гранитного Моря Науки и обрезав палец о станок “Научная Догма”, Энн вылез на берег. Пятки обожгло - стояла августовская воскресная жара. Ни медуз, ни раковин, ни крыс не было видно.

Свободен!

Энн вышел на площадь. Лопухово-лобный запах. По ней ходил поэт Пустырник, опрыскивая дезинфекционные места французскими духами “Пари-нуар” из пульверизатора. Безвестный Трюс пристал к нему с вопросом о творчестве. Но знаменитый Пустырник презрительно ответил:

- Отстаньте. Я пишу поэму. И вообще, с непечатающимися графоманами не положено разговаривать графоманам печатающимся. Таков закон мира сего. Где ваши погоны и регалии? Вы не моего круга. У нас, писателей, кастовость, разве вы этого не знаете?

Пустые консервные банки и банки с пауками.

Дома. Поднялась серая пыль, и, когда рассеялась, Энн прослезился. Он увидел посреди Места Лобного Тоски Утробной Памятник предыдущему человечеству.

О теплая чуткая душа! О гемютменш! Человек прежний, предмет его смертельной тоски...

Энн подошел поближе. На постаменте стоял низкорослый полулысый очкарик в позе “Дискобола”. Он шарил взглядом по земле и искал - не то копейку, не то мысль, не то Бога...

Разворованное прошлое. От него ни фотографий, ни следа, ни пластины в тонкой памяти.

Однажды у хранительницы мыслей, госпожи Бумажной Корзины, некий мафиози спер дорогой товар.

- Иголочка! - жалобно закричала Корзина своей подруге, Иголке В Стоге Сена. - Иголочка, меня обокрали. Я теперь пуста, как мошна. Я теперь никому не нужна...

- Подожди, - сказала ей Затерянная В Стоге Сена Иголка.

Она согнулась, наколола на себя несколько травинок и пришла к Корзине.

- Вот тебе вместо мыслей - овес информации. Не сходи с ума без толку. Я уже десять лет торчу в грязном стоге сена и однако ничего, как видишь!

Итальянская история.

Помнить бы Бога, что Он есть. Помнить бы о грехах своих. Куриная память, ты не можешь удержать ничего, кроме фабричной вульгарной информации на уровне лгущих с первой до последней строчки газет.

Познай себя.

Бес гениальности внушает: познай себя, ты совершенен. Бес логики науськивает: познай себя, ты альфа-бета-сущность, андерсзайн, ты инобытие, ты - всё.

Бог говорит: познай, что ты ничто.

Иного нет познания.

Невроз запечатленности

Невроз отлученных от Бога Живого, отсеченных от Древа Жизни, одиноких, сиротливых душ. Попытка хоть как-то обессмертить себя. Продлить хотя бы на год, на день, на час скудную жизнь и бесконечно длящуюся в ней тоску.

Камера Пыток. Мытарство пятое.

Жалко людей... С этой ветхой жалости начинаются все беды человеческие. Жалость, по учению тайновидцев, есть следствие пробитости полового центра.

Жалко людей? Себя жалей!

Трюс примостился за портьерой фотолаборатории Левы Шиша. Первым из посетителей вошел инспектор с улицы Беломогильной Пий Ужасович Ушастов-Ужастов, многострадальный персонаж из ненаписанного рассказа Зощенко-Чехова.

- Снимите меня для службы, для вечности. Я нервничаю - я успокоюсь.

Лева снял в десяти позах.

Как только сгинул У-У, тотчас пришвартовался другой корабль, лихой юный массажист Исаак Неагнец.

- Что вы хотите? - равнодушно спросил его Лев.

- Мне нужна фотография - прилепить её на памятник.

- На памятник? Вы написали книгу или решили умереть?

- Нет, не для себя, а просто так... на чей-нибудь памятник. Пойду на кладбище и налеплю на безымянный крест... Так, знаете ли, легче жить.

Лева долго работал с клиентом, и, наконец, фотография вышла вполне адекватной и удовлетворяющей обоих. Так только наш двойник в зеркальном мире или где-нибудь в Сан-Сальвадоре бывает похож на нас самих, как напоминал Исаак с фотографии Исаака живого.

Следующим явился некто Абрам Львович Живой, скрипач из группы “Голгофский скрипичный ансамбль”. Под томные стенания скрипки он просипел:

- У меня нет детей. Снимите - будут дети. У меня нет друзей, нет двойников, нет улик. Снимите меня - и всё это придет.

Потом явился мещанин-приказчик Сквозняк Мышеловский. И его лицо сочным яблочком снял Лева.

- Трюс, хотите поснимать? - в перерыве между клиентами обратился фотограф к Пустышечке.

- Что вы! Я не умею, ведь надо перезаряжать аппарат.

- Как вы наивны! Я снимаю без пленки, - сказал Лева Шиш.

Трюс заснял в нескольких позах девицу из порноревю. Та попросила снять свой взгляд с изнанки.

После окончания приема Энн обратился к фотографу:

- Не уподобляетесь ли вы, многоуважаемый Лев, палачу, снимая людей без пленки и обкрадывая их ожидания?

- Палачу? Они приходят исцелиться. У них невроз запечатленности. Их одолевает иллюзия бесконечного существования. Знаете ли, зачем они приходят? Они ищут нового тела, более прочного и осязаемого, более долговечного, чем физическое. Владыки Кармы запретили дарить людям это вожделенное восьмое тело. Пусть управляются со своими семью.

- И что же, вы лечите их тем, что надуваете? Как это похоже на око сатаны - снимать род человеческий на мнимую, несуществующую пленку! Фильм, который никто не увидит - ни те, кого снимали, ни тот, кто снимал...

- Да нет. Они снимаются, их видят. Я снимаю их на “Рентген-Зерцало”, где отпечатывается аутентичный снимок. Человек запечатляется не таким, каким он кажется нам, а каким выглядит и воспринимается свыше. Затем я отправляю негатив Владыкам, и те заключают о дальнейшей судьбе клиента.

У меня здесь эзотерическая (тайнодейственная) фотография со снимками для отвода глаз, - продолжал Лева. - Может, и вы хотите сняться, Энн? Кажется, вы одиноки? Одиноким рекомендуется фотография как средство против уныния, ропота и самоубийства. Пропадает ощущение пустячности, никчемности, и появляется двойник, способный вступить в адекватный диалог с вашим внутренним человеком.

Трюс проигнорировал предложение Левы.

- Скажите, Лев, а с пленкой вы снимаете?

- Конечно. У меня, если хотите, два хобби: первое - это снимать палачей во время процессии, а второе...

- Почему же не жертв за минуту до казни? - перебил Трюс.

- Вы невыносимо грубы, Энн. У всех жертв на лице написаны либо тупая апатия, либо животный страх. А спектр палача бесконечно неповторим: страдание, сострадание, месть, зависть, участие, соучастие... Нет, я снимаю палачей.

- Лева, а вы могли бы стать моим палачом? Хотя бы фотопалачом?

- Ну, если вам понадобится секундант для казни, возьмите - вот моя визитная карточка.

- “Шампансков-Шимпанзов, блатной фотограф с животиком для приличия и сексуальными комплексами, без которых нельзя являть высокий строй искусства”?

- Да, моя фамилия Шампансков. По матери - Шимпанзов. Вначале её просто сократили “Два Ш”, потом перекинули мостик между “Ш” и “Ш”. Получилось “Шиш”. (Пойдем к “Два Ш”, сфотографируемся? - Шиш тебе, не пойду!)

...А ещё, мсье Трюс, я люблю снимать в дамском писсуаре. Но часто приходится залезать в унитаз и терпеть. О, как дорого достается искусство!..

Трюс удрал от фотографа вечности. У него и без того было висячее восьмое тело - тоски и страха. И не было необходимости в бумажном подтверждении своей нетленности. Он ненавидел фотографию и всё, с ней связанное.

Шиш тебе, Лева, и я не пойду. Я не пойду на казнь, я не хочу в ад, мне надо каяться. Я не хочу быть одиноким, и я ненавижу Трюса, своего героя, который вылез из моего сердца и вот смотрит мне прямо в душу, выжигая такую нескончаемую боль и умножая тоску.

Весь этот мир - нелепый блиц-снимок, в котором нет моего лица. Сколько ни вглядываюсь - нет ни меня, ни ближних моих. Что же это, почему меня не сняли? Я ведь ещё живой!..

Смени меня, Лева Шиш.
Куда же ты спешишь?
Ах, не сними - смени меня,
на проявитель выменяй.
Буду всё о людях знать
и в воде темноты проявлять.

Вот нет в нас Ока Божия, и устоялся зелёный глаз Зодиака. И когда я читаю газету в деревенском туалете, на меня смотрит космический отец.

Отчего нас оставляют одинокими и сирыми наши Владыки? (Впрочем, кто они? Под большим сомнением их происхождение от Бога.) Отвечу: чтобы им проще было нас свыше созерцать, без примесей контактов. Одинокий крест на кладбище.

Трюс миновал контрлабораторию, соперничавшую с шишовской - “Фотография на снимок в Книгу Жизни” - и погрузился в поток дистиллированной воды. Его обдало свежестью и прохладой. По дну городского бассейна ходили затонувшие призраки...

Позировать Энну всё же пришлось. Как-то он повстречал фотографа, и тот бросил мимолетно:

- Мсье Трюс, ваши снимки в Инквизиторской пользуются успехом у подписчиц. Дамы просят показать им их кумира в бытовой обстановке...

(Оказалось, что Энна снимали скрытой камерой во время блаженных скорбей на распятии).

- Что же, снимите меня вместе с кузнечиком в спичечном коробке. Снимите меня просто бьющимся о стенки кузнечиком в спичечном коробке.

В спектакле “Еврейская сюита жизни” на сцене оперкошмара “Барахолка” корреспондент Исаак Неагнец допытывался у некоего Авраама Живого-Небывшего, как тот чувствовал себя после фотографирования для досье своей истории болезни на небесах.

- Фотография помогла стать мне человеком, мсье, - отвечал тот. - Я стал на ноги. С тех пор, как меня сняли, я понял, что я есть, что я что-то могу и значу в мире сем.

- Кем бы вы хотели воплотиться в следующий раз, Авраам?

- Херувимом.

- И что бы вы делали? Варили обеды своим детям?

- Нет, чистил бы клозеты солдатам воинства Цебаота.

Невроз запечатленности. На нем соделана культура, мысль. Вибрация и трепет падшего Адама. Единый род, трухлявый и полураспавшийся. Стоит его коснуться, и не останется даже кучки пепла... Человек, утративший переживание Живого Бога и своей подотчетности высшим силам, обреченный на чудовищную паранойю. Он превращается в вора, работающего в перчатках - только бы никто не увидел, в темноте красть можно. У него кража со следом.

Еврокультура пришла в мир с неврозом запечатленности, с апофеозом плотского человека, ищущего оставить след по себе - что-то создать, произвести впечатление, оправдаться перед собой своей необходимостью для потомков, для современников, для окружающих, для братьев и сестер. Несчастная ставка слепых гордецов! Амбиции и страх смерти поразили цивилизацию с её культурой.

Как несчастны потерявшие веру в Бога и бессмертие души! С течением лет остается гоняться за жалкой отсрочкой... Атеист похож на приговоренного к смерти, который бегает по социальным инстанциям: “Вот справка. Перенесите казнь до утра!..” Судорожная, спазматическая отсрочка до следующей минуты, дающаяся ценой чьей-то чужой жизни. Жуткая вампиристическая страсть.

Мы находимся в таком чудовищном самообмане! Человеческое самообольщение достигает столь гипертрофированной и невместимой формы, что необходима особая благодать - неизъяснимая энергия Святого Духа, идущая от Престолов Троицы - чтобы открылась правда. Чтобы узреть себя жуком, а не светлым гением, ничтожеством, а не всевластным державным полководцем. Увидеть пух одуванчика в руке своей, а не царский жезл, детскую игрушку вместо скипетра имперского.

Оглянись на себя - как ты грязен и страшен. Ничего, кроме скверны, греха и порока. Самый добрый и великий урок философии, который можно получить в нашей сирой и горькой стране - это прийти в захолустный храм, где батюшка (у которого и веры-то нет) пробубнит Божественную Литургию... Тогда ни на что не смотри - ни на состояние церкви, ни на засаленный халат старосты, ни на бегающие глаза священника. Стань себе смиренно и кротко и прозревай Небесный Град под куполами. Урок вселенской мудрости...

Годы идут, а я не меняюсь, а я становлюсь всё хуже... Касаюсь рукой сердца и сгибаюсь от тяжести. Боже мой! Сколько грехов! Какое бремя и какая ноша!..

Сколь жестоки и закрыты наши сердца! Как же мы слепы, если даже в болезни не видим наказания за грехи. Смею сказать, что мы - чада не Божия, а некоего отхожего промысла. Не прямого и не косвенного, а какого-то клозетного. Мусор. Космическая пыль. Нам всё не впрок - ни бедствия, ни страдания нас ничему не учат, ни тем более ошибки всего бывшего человечества.

Бедный Лев Толстой, как мне жаль его! За несколько дней до кончины, со всеми девяноста томами своего академического собрания сочинений на спине, метался он в отчаянии, беспомощный, как пятилетний младенец: “Что же мне делать?.. Боже, что же мне делать?..” Позднее прозрение. Цена амбиции, неочищенной совести, ветхим узам, прелести, ереси.

О, истинная трагедия - не увидеть кары Божией даже в болезни, в ударе, в обиде... Горе человеку, которому даже боль не впрок!

Сразу после развоплощения всемирно известный писатель Набоков, не теряя времени даром, написал за какую-нибудь неделю роман “Постмортем Постскриптум посмотрим”. Постскриптум после смерти. Да рассудит нас грядущее. Постмортем посмотрим.

Судьба книги была следующая. С месяц она плавала в астральном зеркальном водоеме, пока её не схватила одна глазастая саламандра и не понесла (приспели сроки) к транслирующему ангелу. Затем некий безвестный автор перевел книгу на наш язык, жабий. Рукопись, говорят, и поныне хранится в ящике его письменного стола. Ее можно прочесть. Вот адрес, запишите:

Сатурн, Кольцо Внутренней Тоски,

В Ад Вымощенный Проспект, Камера Пять,

схимнику Не позволено Спать.

Постучитесь в Сон, я принимаю там.

Здешний мир - лишь печать на факт, свершившийся заранее в мире тонком.

Преподобный отец Андриан, старый мальчик, монах Печерской обители, рассказывал мне, что видит ночью во сне всех бабушек, которые посетят его наутро, отчего ему становится невыносимо скучно жить, ибо он заранее знает, о чем будут его спрашивать и какие конфетки совать в правый карман его старого сального подрясника.

Как всё это скучно, Боже мой, как это скучно!..

Автор А. подал в суд на автора Б.:

- Он написал мою книгу! Он написал вещь, которую надлежало написать мне. Он украл мои мысли!..

- Опишите свой творческий процесс, - сказал Судья ответчику во время судебного разбирательства.

- Я пишу так, - отвечал тот. - Ночью во сне мне видится готовая страница текста, напечатанная на машинке, и я её читаю от начала до конца, целиком. Утром встаю и записываю.

- Так... - задумался Судья. - Ну а теперь вы, истец, скажите, как творите вы?

- Я творю иначе. Я сплю днем, а обдумываю свои книги по ночам.

- Тогда всё ясно. Иск отклонен. Ваш оппонент увидел во сне ваши мысли и записал их.

Но этим дело не кончилось. Второй автор, Б., подал в суд на автора А.:

- Я беседовал с Верховным Духом, и тот сказал, что это он диктует писателю А. мысли по ночам. Я хочу выступить от имени Верховного Диктующего Духа и потребовать свои права на книги автора А., - ведь они все списаны со слов Верховного Духа.

- А, в свою очередь, вы списали их у автора А.! Эдак мы доберемся до Самого Всевышнего, если будем двигаться вверх по пирамиде! - сказал Судья. - Закроем дело, пока не поздно. Кто пишет - ясно, хотя и мистификация сплошная. Кто диктует - не нам знать.

Однажды Трюс читал в Библиотеке Смертников. Некто Сирый Пищ (выращиватель прыщей в астрале) заметил Энну:

- Мсье Трюс! Вы, кажется, читаете от конца к началу и справа налево? Вы что, иудей?

- О да, душа читает жизнь с конца и возвращается к началу. Еврейские тексты более точны, чем наши европейские, по характеру движения - вспять.

Книги приходят к нам такими же неисповедимыми путями, как и люди. Они падают с неба и втираются, вписываются в сердце, пришиваются сокровенными нитями... И вдруг в самый неожиданный момент обрушиваются неотвратимо и бьют безжалостно, больно. Но какая сладость эта боль...

Это роман из русской жизни времен застоя - заскорузлой, бабской, духа Брежнева.

- Как понимать “застой”? Вы что, замерзали в этом оледенелом дерьме? Вы тоже здесь жили?

Как понимать судьбу целого поколения, погруженного с головой в вонючее серное озеро? Торчат чьи-то безликие ноги - десятки, сотни тысяч. Грязная урна с прахом. Бумажная корзина, вымазанная в дерьме... Страшно подумать, как мы жили и живем. А для чего - Бог весть.

Скажите мне, в чем смысл вашей жизни, и я скажу вам, чего вы стоите перед очами Божиими.

Тяжело без истинного Бога. О полнота ведения! Почему ты утрачена Адамом? Почему я погружен в некую вакуумную бездну и должен мучиться, метаться, как мышка под стеклянным колпаком?

Однажды Трюса поймали бандиты.

- Ну-ка, сыграй нам что-нибудь!

Трюс исполнил на нервах вальс “Забытые тропки Кармы”.

- О-о-о! Очень тонко! Очень тонкая душа, - произнес гнусаво атаман банды В-Ус-Недуев. - Ну-ка, дай я тебя послушаю!

И налетел на Энна с медицинской слуховой трубкой.

- О-о! Очень тонкая душа! Таким трудно в этом мире. Такой тонкой душе нужно быть в тонком мире. Ну-ка, дай я тебе помогу!

И проклятый уродина проткнул Энна шилом в сердце. Помог-таки обрести своих. Грустная такая история.

Душа Энна, обитавшая до того в пятнадцатиметровой комнате, где она была заперта и стучала кулаками в дверь: “Откройте! Я живая!” - внезапно почувствовала себя легкой невидимкой и ускользнула прочь. Атаман открыл дверь.

Я Пустышка, которой “крышка”, -
задрают люк -
хорошо, не видно и не слышно...
Адью, мой друг!

Пролежу хоть век я
в бочке, в дыре, на пустыре, -
и никому нет дела,
и ни до кого нет дела мне.

Мой сарай-каюта
тоски черной полн.
Я Пустышка, которой худо -
укачало от волн.

Да выплеснет же и мое
горе на брег!
Буду сушить белье
и слушать времени бег.

Что там в мире? Апокалипсис?
Контраданс?
Я ещё не родился,
и не рожусь, Бог даст.

И охота кому-то
без компаса в море плыть?
Эй, улитки, вы - чудо!
Но некому вас раскрыть!

В который раз Трюс умер и воскрес, Бог весть...

- Оставьте его в покое. Пусть нигде не работает. Пусть ищет смысл жизни. Бог ему Судия.

Истинная личность обретается на кресте. Воронки, круговерти, засасывающие потоки. Наконец-то заземлился, приземлился - и обрел плоть, бренную и тленную. Наконец-то ты сирота без отца и матери, без брата и сестры, без пользы и смысла, без начала и конца...

Мое кредо - крестперсонализм. До того, как взойти на крест, я был некто с расплывчатой массой вместо лица. Крест придал мне вид человека.

Трюс очнулся на дне заброшенного пруда старого дворца. Рядом квакала мать-жаба и пела вдовствующая русалочка...

“Все мое во мне восстало,
на кресте сопрев...
Боже, дай и мне устало
провалиться в зев!..”

- записал Энн у себя в черепе. Бумаги у него не было, и через полчаса мысль стерлась, чтобы дать место следующей.

Отчего мы принимаем подставные лица за подлинные? изнанку вещей за их суть? Отчего мы живем в этом мире для отвода глаз, не зная, зачем и к чему? Живем для отвода от собственных глаз. Лжеживем, оттого что изначально фундаментально нечисты, лживы, ужасны. И нужен катарсис очищения.

Пока мы нечисты, нам кажется, что мы всеведущи, что смеем вопрошать и вправе знать и задавать вопросы... Но всё это лишь до тех пор, пока мы нечисты и самодостаточны. Когда же прозреваем на себя, то приходим в ужас и боимся поднять глаза и открыть рот.

Как-то, гуляя по излюбленной им рыночной площади, Трюс наткнулся на рекламу фирмы “Галантерейщик Осип Шизофреник”. Подойдя поближе, он увидел древнего мага. Маг вставлял соломинку в левое ухо какой-то мадам, после чего вынимал её из правого, счищал грязь и опять вставлял в левое. “Какая у вас нечистая память, нечистая совесть...” - приговаривал он при этом.

Трюс поспешно удрал, но потом всё же вернулся и подошел к мудрецу:

- Прочистите мне мысли!

Волхв вставил соломинку в левое ухо Энна, и та прошла насквозь - ни пылинки.

- Золото мое! - воскликнул Элифас Леви (а это был он). - У вас ни одной соринки в сердце! Как вам удалось так долго не думать, живя среди людей?

Гордыня

Одну Гусыню упрекали гуси.

- У тебя одна гордыня! - и щипали её, и били крыльями.

- Ах, чтоб я только ослепла! Я ошпарю себя кипятком, я не могу так жить!.. - кипятилась бедная Гусыня, провинциальной своей паникой заполняя пустоту жизни.

И она действительно однажды ошпарила себя, поскольку была существом не только гордым, но и сильным (что в большинстве случаев великолепно сочетается среди людей мира сего).

- Хм, гордячка! - зашипели на нее бездарные гуси. - Все хочешь быть не как все, изображать великие страсти! А всего-то лишь - кандидат в хозяйский суп на Пасху.

- Ах, если бы рядом был Лев Толстой, он бы меня понял... - тоскливо сказала Гусыня, будто и впрямь могла рассчитывать на сочувствие Льва Толстого. Будто она была персонажем из толстовской сказки, а не пропащей, в суп обреченной, обычной...

- Я себе все перья выдеру, все бока пообломаю! - била себя в грудь несчастная Гусыня. - Но изживу свою проклятую жидовскую гордыню!

И Гусыня выдрала себе перья и обломала бока, но увы - её по-прежнему ненавидели и игнорировали все окружающие. Даже её бывший друг, Гусак Интриго-Га презрительно фыркал, когда видел перед собой изуродованную мученицу.

- Пш! Пшш! Юродивая дрянь! - шипел он и отлетал в сторону.

Как-то Гусыня, совершенно потерянная, встретила на дороге мудрого ишака Исаака Лишая.

- Исаак, скажи, за что меня так ненавидят?

- За гордыню, Гусенька, - ответил теплый и мудрый домашний еврей. - Тебя не любят за гордыню.

- Как же мне быть, Исаак? - в этот момент Гусыня почему-то подумала о возможности соединиться с ним узами брака (несмотря на старость и выдернутые клоки перьев). - Я уже и так смирялась и уничижалась, объюродивела и изуродовала себя... Что же мне ещё делать? Я использовала все средства против гордыни!..

- Э... Все не то! - сказал премудрый ишак. - Иди за мной.

И Гусыня поплелась за старым плешивым ишаком. Они шли с полчаса, пока, наконец, Исаак не сказал:

- Наклонись и посмотри в эту грязную лужу. Сюда пролилось серное облако с неба. Ты увидишь себя в истинном свете.

Гусыня зажмурила глаза, затем со страхом приоткрыла их и посмотрела на свое отражение.

- Ой, какая я безобразная! - закричала пораженная Гусыня, отлетев, как ошпаренная. - Какая же я уродина!..

И пошла Гусыня домой - каяться и плакать. Теперь её все действительно любили и говорили: “Какая кроткая, замечательная тайная монахиня!” А хозяйская кошка даже взялась зализать ей раны.

Гусыне оказали честь. Ее подали на обед губернатору, что произвело фурор в тамошней провинциальной элите.

- О, эта та самая гусыня-монахиня? - воскликнул губернатор. - Мне ножку с крылышком.

- М-м... - сморщился он. - Она отравлена саморефлексией! Нет, принесите обычного гуся.

* * *

Мое назначение - быть легким на помине, чтобы меня никто не помнил и вместе с тем чтобы я входил через прозрачные стены и проницал вас. И вы бы думали моими мыслями, смотрели на всё моими глазами и, сами того не подозревая, повторяли мои ошибки. И жизнь продолжалась бы, такая же бессмысленная, бесцельная и прекрасная.

Пророк всегда обращен в будущее, и поэтому обращен к молодежи. Отсутствие косного мышления, груза традиций и привычек делает ум особо восприимчивым к свету грядущего.

В городе Н. в Стране Недоразвитых Слухов, Паникеров и Самоубийц ходил по рынку один сумасшедший с оттопыренными карманами и кричал: “Кради! Налетай! Забирай!” Время давно кончилось, и людей-то не было - сплошные сараи, дыры да невесть откуда и куда дующие ветры. И этот сумасшедший, с выкаченными глазами и всклокоченными волосами. Из кармана его торчали огрызок сигареты, косточка от сливы и корка черствого хлеба. Серую солдатскую шинель его облепило несчетное число ракушек.

- Ракушки! Ладушки! Подходи, кради, кому не лень! - кричал сумасшедший.

Трюс заинтересовался прелюбопытным зрелищем.

- Что же можно украсть у тебя? Уж не эти ли камешки?

- А разве нельзя украсть ракушку? - спросил юродивый.

- В принципе можно... - технократически ответил Энн этим “в принципе”.

- А это главное! Важно, чтобы было, что украсть, как вы не понимаете! Я одинокий человек, у меня никого нет, и я никому не нужен. А пока у тебя есть, что украсть, будешь нужен кому-то. Ну как ещё привлечь к себе внимание?..

- Эй, кради, подходи! Бери, налетай! - кричал на весь базар сумасшедший.

Его слушали, ему внимали. Ему было легко и тепло на душе...

Есть ты, иль нет тебя -
что, друг мой, за пропажа?
Живешь для камуфляжа,
чужое заняв место -
не за себя, а вместо.

Ты гений... Ты гиена...
Ах, всех нас ждет геенна -
огонь и серы пена...

- Дурак пробитый! Зачем ты сюда пришел? Отсюда не уходят живыми!!

Трюс инстинктивно прикрыл руками живот, - его продырявило очередью из автомата.

- А-а!.. - медленно падал Энн. - Простите меня, урода...

- Заткни свою ... ! - кричала чья-то бандитская морда. - Урод и баба! Доколе будешь греться теплотою от мужчин? Кретин! Подонок! Выродок!..

Нет, рождаться и умирать каждый день, согласно законам этой страшной планеты, Трюсу становилось органически невыносимо. Приходилось каждое утро мучительно задумываться о смысле предстоящего дня, напрягать последние силы, чтобы встать с постели, почистить зубы и уныло посмотреть на улицу, где всё тот же ежедневный трамвай и наскучившие деревья в мартовском инее...

- Алиса... Алиса, моя суженая, умерла... - подумал Энн с тоской.

- Алиса умерла, и я её не встретил... Мне нечего здесь делать. Моя суженая ушла из мира незадолго до нашей встречи... Ах, почему же не встретились мы?.. - так долго сетовал и плакал Энн. И мечтаниями о неслучившейся встрече ему удалось наполнить ещё один день прожитой жизни.

Я с тобой общаться буду
на иной земле,
где пребуду беспробудно,
снясь тебе во сне.

Там прочту твои я строчки,
начатые здесь -
в жерла жизни водосточной
их не перевесть.

И уйдем бродить мы в рощах
светлых и садах,
где крадется призрак тощий
в белом при свечах...

Боже правый! Нет возврата
из чужой земли!
Век стенать душе безбратно,
коротая дни.

Моя орбита ближних сузилась до минимума. Потенциальная душа-сестра близ Стены Плача на юпитерианском Иерусалиме. Кто ещё?..

С течением времени катастрофически сужаются орбиты ближних. Юность - пора легких шапочных контактов. К зрелым годам вертишься вокруг орбиты, ближайшей к душе-сестре. А к старости выходишь на сатурновы кольца - один на один с Богом и вечностью.

Скажите, есть ли возможность как-нибудь спрятаться от людей? Я схожу с ума от их количества! Я начинаю презирать себя, оттого что их так много!.. Неужели я всего лишь какая-то тысячная страница книги, издающейся миллионными тиражами? Тысячная, и к тому же выдернутая, употребленная по надобности.

- От людей можно спрятаться в мире идей. От дураков можно укрыться среди лопухов. Вот почему я советую вам жить в деревне, - послышался спокойный, барски-сытый голос психиатра-патриарха.

- Есть там и высокие лопухи, потому что дураки ясновидящи, - сказал Энну внезапно открывшийся его подсознанию доктор Схемы Рой.

Не кляни Бога, что сослал в Сибирь. Быть может, здесь по заводящим тропам Провидения суждено тебе однажды наткнуться на душу-сестру. За этим и увлек тебя Ангел в дебри и болота. Куда нас только не засылает судьба, чтобы соединить с превечными ближними! В Сибирь и в Суздаль, в Россию и в болота, в “психушки” и в психтюрьмы...

Мы разлетелись, на тысячи километров разминулись. И вот Провидение понемногу сближает, сводит нас в один город, помещает на одну улицу и через какого-нибудь подставного общего знакомого представляет, наконец, тет-а-тет.

И мы общаемся в любви столь сокровенной, невозможной на земле в силу свыше-положенности судеб, разделенности уделов, непременности границ...

- Существую, пока помню...

- Ношу в себе, воспоминаю...

- Привожу на ум твой образ, дорогая...

- Дорогой...

Трюс, мы наконец-то не встретились - и разминулись, разошлись...

Какая скука - общаться с собственным двойником! Разве не этим занимаюсь я в часы своего одиночества?

О Боже! Страшный особняк,
где ты живешь среди бумаг -
один, как схимник, как палач...
И кто отсюда твой услышит плач?

Ты сам себя распял в своей дыре,
от одиночества сдурев!
Мне страшно за тебя. Ты жив?
Глаза дрожат... Дотронусь, дай!

Вернись же в мир, ко мне, в мой миф.
Последний проигрыш - и квиты мы, считай.
И квиты мы, считай.

- Вы пишете слишком умно. Вы отрицаете музыку. У вас слишком много боли в стихах, сплошной крик... - предъявляли Трюсу во сне его литературные учителя, его камерные Супер-Эго, его вожделенные кумиры, уровня которых он и не тщился достичь.

Энн беседовал с ними в длительные часы своих камерных заключений, сидя на нарах... А поутру смиренно собирал индюшачий помет обломанным куском фанеры и выносил его из своего грязного сарая.

Я бездомный урод, юродивый... И где женщина моей жизни? Где моя сиротливая подруга, с которой мы провели столько прекрасных часов в комнате, снятой в центре Рима, и в общей квартире, где столько лжелюдей и муляжей, где вурдалаки, призраки, колбы, чьи-то картины, кошки и грязная ванная...

Боже, Боже мой, до чего же мы дожили! Где я, в каком мире? Неужели всё ещё в Москве, и можно кому-то позвонить, можно набрать номер моего старого друга, и он ответит?..

Неужели ДО СИХ ПОР ничего не изменилось, ведь прошло столько времени? И я уже совсем не тот. Я ничего не помню из своего прошлого, кроме того, что грешил, кого-то мучил, убивал, соблазнял, притворялся каким-то выдающимся поэтом, морочил голову и врал, врал, врал... всем кругом, всем подряд...

Было Трюсу одиноко и сиро. Как одиноко! Почему-то никто его не понимал. Энну казалось, что он создан из какого-то иного материала и чем-то отличается от людей, и те чувствовали это и не принимали его в число своих.

Затравленная старая собака.

Вот прошел месяц, другой, третий. Пролетели дни, и ничего не осталось в памяти. Убитое время! Просидел штаны, нажил геморрой, трижды выходил из себя, написал кучу писем, не получив ни одного ответа.

Какая скука мертвящая! Боже, какая скука! Так проходит жизнь человеческая...

Старая еврейская мать умирала от рака. Для виду ей поставили капельницу. Вела она себя мужественно и решительно. Облепленная детьми, она беззвучно рыдала...

Дети были потрясены мужеством своей матери, а окружающие медсестры были потрясены тем, что у этой старухи столько преданных ей детей, оставивших заботы, семьи, работу и пришедших разделить последний час с утробой матери-земли.

Вот смотрит око её юпитерианское. Оно смотрит мне прямо в душу, выжигая зеленый крест.

Где же Бог? Скажите мне, где Бог, я устал так жить. Меня нужно поменять, меня прежнего давно уже нет. Нет и большинства моих знакомых. И кому-то из нас давно пора на тот свет - мне ли, вам ли - не всё ли равно? Разве не состоим мы из одного состава? Кто первый, кто последний - Бог тому Судия. Вот вы и я, и этим всё сказано.

Другие отслужат по тебе литургию, -
равнодушную память
засорять не пристало надолго...
Оплачены счеты.
У плакальщицы рвота.
И в горле застряла иголка...

Проходили дни, годы, тысячелетия, а Трюс не находил себя. Трюс не находил себя ни в ненависти, ни в любви, ни в братстве, ни в войне, ни в сотрудничестве, ни в шпионаже, ни в спорте, ни в искусстве, ни в начетничестве, ни в предательстве, ни в жертве, ни в самопожертвовании...

О скучнейшая из игр, невесть кем затеянная шахматная партия, в которой тебе уготована роль меняющейся фигуры - то ли ладьи, то ли королевы, то ли пешки. Вернее, того, и другого, и третьего - в зависимости от собственного твоего отношения к двум живым игрокам, напряженно держащим руки на фигурах, которые они двигают по полю... Кто сегодня пешка и кто король? Бог весть.

Сказала Губная помада:
- Хочу стать Торквемадой<Великий инквизитор>!
Инквизитор, опершись на пюпитр,
сказал:

- Ничего мне не надо!
Хочу быть помадой.
И сказал император пиратам:
- Я простым хочу быть солдатом...

А солдат сказал:
- Вам не верю я!
Не проще ли свергнуть империю?
Не пора ли и мне сменить роль, -
между прочим, чем я не король?

И так уж у нас сдуру принято -
Метаться весь век ад инфинитум (ad infinitum (лат.) - до бесконечности)
между егерем и королем,
пока не сделаемся нулем.

Трюс не обрел себя. Если бы он прожил ещё лет двадцать и увидел, как марширует марионеточный военный оркестр из Ватикана...

Я поучаствовал бы в бунте правых генералов против Корасон Акино, президента Филиппин - за одно то, что она женщина, и, должно быть, из крепких...

Да мало ли чем бы занялся я... А так - провожу время в старой квартире и веду богомерзкую брань со своею соседкой - будь она матерью моей, или теткой, или врагом, или Бог весть кем - свалившейся на мою голову для того лишь, чтобы заполнять пустоту моей жизни бессмысленной бранью, чем-то вместо самоубийства.

О, прочь от городской паранойи -
в Страну Святого Покоя
отнеси меня, Ангел Охранный!
Моя память вся в открытых ранах...

- Нет, я не самый несчастный человек на свете! - думал Энн, когда видел, как мучаются на улицах черные пластмассовые карлики - как они мечутся, страдают; как их прокалывают насквозь копьями и сажают на жерди. - Сколько горя в мире! Боже, сколько горя! Сколько приходится болящих!..

Почему мы так боимся умереть? Животный страх - чем вызван?

На одного здорового увальня - двое больных и пять кандидатов на тот свет... Могу ли духовным оком охватить страдания, которые испытывают клиенты, ежедневно привозимые в клинику Склифосовского? Эти несчастные, попавшие под машины, у которых вырезают внутренности? И всё, что есть живого в человеке.

Так и проходит земная жизнь: кладбище жертв автоаварий.

Нет, я не хочу машину, хотя автомобиль - это дом пророка в пустыне.

Но автомогильная катастрофа... Нет, извините.

Трюс, в вас недостаточно энергии, яичного желтка от мифической инкубаторской курицы. О, этот жуткий заряд энергии, идущий от устремленного на работу “совка” (советский человек (жарг.)), заряжающегося током преисподней в общественном транспорте! О это смердение тухлых яиц! - запах астральной рабочей Москвы, этой территории всеобщего фабричного общежития, где, скрываясь в душном подвале, кропит высокие вирши вития-поэт...

Говорят, пары от жарящегося мяса особенно вредны. Они растворяются в воздухах и в мгновение ока разносятся с материка на материк, отравляя всё кругом. Мы же, питаясь ядовитым трупным ядом от котлет и бараньих туш, чадим дымами преисподней в сердцах своих, и в нас играет жупел, жуткий адский шарик, предопределяющий наши посмертные уделы.

Еда и сон - пища ложная, которой приколдовывает мать (сия жрица капища родового). Напротив, нужно питаться от бдения - жить в целомудрии и чистоте, вкушать воздухи горние.

Россия стала страной ветхих мальчиков, которых точно кормят грудью родины-матери до семидесяти лет... А наша твердая пища - воля Божия. Ее да исполним и да познаем свет, любовь и правду, полноту времен.

А, Терц? Что ещё за мина? Что за человек-пила?

От этих слов у меня болит сердце. Трюс не знал терции. Трюс - от мира Троицы. Есть тринитарность, а есть Бумаготринидат, страна такая...

Тринитарность - Троица, от Царства Троицы. Вот куда устремлялась наша небесная пустышечка, легкомысленная жертва вселенской инквизиции, неизвестно зачем попавшая в мир сей.

Живые спят. Спят мертвые. Всеобщий сон.

Сколько ещё будет спать за гробом мой отец? Я хочу знать его удел. Но всякий раз, обращаясь мысленным оком в загробный мир, вижу его спящим. Вокруг ледовые белые глыбы, цепенящий холод. Спит во льдах.

Я вспоминаю его добрые глаза. Мне было хорошо, когда отец был рядом, и потом, когда его не стало, мне долго ещё не хватало теплоты его лучащегося взора...

- Трюс, у вас извращенный комплекс Эдипа. Если вы не подсознательный гомосексуалист, надо любить маму и ненавидеть папу, - так заведено в правильном механизме жизни. И только такую “троицу” от сатаны поощряет князь мира сего. А у вас добрый отец и злая мать, и от этого все страсти. Впрочем, и то, и другое отвратительно: добро и зло, любовь и ненависть, вражда и дружба... Избавляйтесь от всех этих “плюсов” и “минусов”. Воля Божия - истинное благо.

Святой Исидор Пелусиот и брат Евагрий воплотились в дьяволо-человечестве. Среди серых птеродактилей и ящеров стояли оба праведника на пятачке, съежившись и леденея...

- Господин Энн, вы находитесь на сатанинском пути. Вы бесчеловечны. Степень проявляемой человечности говорит о том, кто господин твой - дьявол или Бог.

- Постойте, господа! О какой человечности речь? Ведь вы не люди, вы - гомункулы. И проявляя любовь к вам, сам становишься ватной куклой!..

Трюса окунули головой в унитаз, а потом ещё и ещё... Тяжело вырабатывать карму среди задетых за живое псевдолюдей.

Будучи мальчиком, благословенный Энн гулял по лесу, когда навстречу ему бросилась огромная черная кошка по имени Служба.

- Мальтщик, - сказала она голосом одесской старухи Руфи, - когда ты вырастешь, ты будешь ишачить с девяти до шести, протирая штаны, лизать зад начальнику и есть дерьмо общепита... Запомни меня! Я кошка Быта, кошка Служба!..

Бедняжка так испугался, что залез в дупло и проспал в нем лет сто. Проснулся - увидел, что старый стал. Слава Богу! Теперь, наконец, можно и пожить! И Трюс, не боясь кошки, купил дом, завел жену, детей, телевизор, мебель, друзей и стал выходить на улицу без боязни, что его распнут за тунеядство.

Однажды он вновь встретился с черной кошкой. Та только оскалила зубы и прошла мимо, ничего не сказав.

По великим доктринам прошлого земная жизнь - лишь подготовка к вечной. По пошлым доктринам нашего общества годы, падающие на расцвет жизненных сил - лишь подготовка к пенсионному будущему. Жить начинаешь, когда лишь выходишь на пенсию - появляется время, свобода. После глубокой старости и после смерти. Как мы близки к антихристову “христианству”!

Астральные сны Трюса

- Это Нерон или Лже-Нерон?

- Узнаю свой череп по предыдущему воплощению.

- Нет, это моя голова, а та, что на мне - просто набитый информацией котел.

- Покупаю голову как запасную!

Чуть не подрались трое и решили спросить саму голову.

- Эй, голова, ты чья?

- Я сама по себе, - зашипела голова. - На ком хочу, на том и живу.

- “На ком хочу”!... - передразнил третий. - Шлюха!

- Господа, это живой человек, - сказал подошедший на шум хранитель музея. - Он просто спит. А голова его гуляет тем временем невесть где.

Однажды голова Трюса лежала на солнце и грела глаза. Наскучив бездельничать, она отправилась искать истину. Навстречу голове попался господин Онтогенез, мудрец.

- Господин Онтогенез, - обратилась к нему сиротливая безымянная голова, - вы, кажется, прочли не менее ста тысяч книг?

- Увы, дитя мое!..

- Тогда скажите, в чем же истина? и где мне искать её?

- В колодце мудрости.

- И где же тот колодец? Быть может, это книга “Колодец мудрости”, и там написано всё про истину? Или есть человек такой, Колодец Мудрости Картезианский?..

- Посмотри туда, - протянул указательный палец Онтогенез, - видишь ров с отхожего места? Забирайся в него и плыви по течению.

Голова залезла в помои, зажала нос руками (и откуда у нее руки-то взялись?) и поплыла. Лет двадцать проторчала в канализационном рве, прошла все подземные пути, наслушалась тайных сплетен от подсознания своих ближних и, наконец, приплыла в светлый колодец мудрости.

- Спасибо, господин Онтогенез! - восторженно воскликнула голова. - Спасибо за точно указанный путь!..

Однажды голова Энна одиноко и блаженно прогуливалась по неоновому проспекту. Ее мерещились чудные записи, скрижали, дневники, на нее сходили белые книжицы с небесных алтарей, словно манна на иудеев в пустыне... Внезапно блеснула молния рекламного щита - голова засмотрелась и потеряла мысль. А мысль, воспользовавшись рассеянностью головы, выбралась на свободу.

Голова пробовала обращаться в Ведомство Пропавших Мыслей - тщетно. Полжизни проискала она свою гениальную мысль, и без результата. И вот идет как-то голова, хромая и пошатываясь, и видит - стоит нищенка и шипит себе под нос:

- Выслушайте меня, выслушайте меня... Я гениальная, я единственно живая на всем свете белом... Меня потеряли люди, потеряли безнадежно... Меня все забыли и похоронили... А я умнее многих, я разумнее всех... Выслушайте же меня, не проходите мимо...

- Боже! - ошеломленно цепенея и млея, воскликнула голова. - Ведь это же моя мысль!

И она схватила карандаш, чтобы записать беглянку.

- Кто вы? - старчески просипела мысль.

- Я та голова, которая некогда придумала тебя. Как ты могла оставить меня, бессовестная!.. Я осиротела и постарела без тебя... - и она вытирала слезы платочком.

- Безумная, ты всё ещё стремишься записывать!.. - шепелявила мысль. - Кому нужны мы оба? Ты, старая и оборванная бродяга, и я, полуголая нищенка подзаборная... Для кого ты собралась писать? Я не скажу тебе ни слова!

И она с достоинством удалилась.

- Как печально, - подумала голова, - что мысли старятся вместе с нами, а живут независимо... И головы для них - всего лишь палатки для ночлега...

Однажды во время своего обычного послеобеденного праздношатания голова Трюса встретила одну из своих без вести пропавших идей.

- Cara mio! (дорогая моя (итал.)) Почему ты сбежала от меня?

- Потому что ты хотела записать меня, - высокомерно отвечала идея-протестантка. - Я не желаю брать на себя карму дровосека-палача и портить прекрасное дерево ради ничтожной бумажки, годной разве что в пищу мышам!

- Где же ты была, изменница? - с сердечной болью спросила голова.

- Я провела семь лет в сказочно прекрасной горной долине, куда унес меня ветер. Там вместе с другими пропавшими мыслями мы воспевали Бога. Я чудно провела время...

Знай же, - добавила Идея, - для мысли оказаться записанной и попасть на типографский станок - всё равно что человеку попасть на станок инквизиторский.

Как-то раз голова Трюса пробралась в музей искусств и спряталась за портьеру. Ночью она услыхала такой диалог. Статуя Афродиты сказала Антиною:

- Люди думают, что у нас нет глаз, оттого что человеческий взор будто бы умаляет величие бюста.

- Вздор! Им невдомек, что мы просто обращены зрением в себя, а извне им видна лишь изнанка глаза.

“Неужели так и весь мир обращен в себя, а снаружи видна только изнаночная сторона?” - подумала голова и решила наутро проверить, так ли это. И вот на другой день она выходит из музея прогуляться и видит, что и впрямь всё обращено в себя: вещи, люди, мысли... Ничего не видно. Прохожие, знакомые и незнакомцы - все вокруг устремлены в себя и только делают вид общежития и интереса.

Затосковав, голова отправилась на стройку. Какой-то ловкий гуманоид мастерил там себе восьмое тело в виде памятника. Голова вымазалась в известке и, вернувшись ночью в музейный зал статуй, пристроилась рядом с Антиноем. И приходившие посетители думали: какая прекрасная голова у древнего воина!..

“Так-то! - сказала себе голова. - А если бы я до сих пор служила этому ветреному Пустышке, кто бы узнал обо мне?..”

Однажды голова убежала от Трюса. Из нее торчала записка с гениальной мыслью.

- Отдай мою любимую мысль! - бросился вдогонку Энн.

Голова испугалась, поскользнулась и упала. И записочка с мыслью полетела прямо в лужу, где и заплыла водой.

Плакала мысль Трюса, плакала...

- Отдай мои мысли! - Энн преследовал удиравшую от него голову.

Голова знала, что мысли дорогие, и за границей за них неплохо заплатят. Там ей промоют мозги, словно таз с песком, где золото на дне...

Увидев шагавшего впереди вора Безобразова, она слету сшибла ему голову и забралась вместо нее.

- Отдай мою голову! Это моя голова! - Энн был в отчаянии.

- Отцепись ты... - хрипло ответила голова.

Она не узнала свой голос. Она была уже подключена к животу Безобразова, питалась его впечатлениями, следовала его сознанию, а значит, бредила его снами и засорялась его воспоминаниями.

- Это моя голова! Убирайся отсюда! - нагло заявил Безобразов, почувствовав прилив мыслей.

- Как же я?.. Меня засмеют... - Энн заплакал, но головы у него уже не было! Слеза вышиблась из сердца и ударила фонтанчиком. Превратился Энн в астральный фонтан “Стена Плача”. Близ него любили сидеть мечтающие об одиночестве парочки и невесть какие типы...

Однажды Энн написал поэму и пришел с ней в редакцию.

- Ты от кого?

- Я сам написал! - обиженно сказал Трюс.

- От кого, говорю, пришел? Лапу давай! В глаза посмотри! Не блатной взгляд!.. Вон отсюда!

Но Трюс решил играть в открытую и через неделю пришел снова.

- Я поэму написал!

Ему опять:

- Ты от кого?

- Я перевел с древнеутиного на новожабий поэму Шелли “Тридцать пятый апокалипсис с десяти утра”...

- Что? От Шелли? Отшельник? Не знаю! Вон отсюда!

- Шелли классик. Классиков вы обязаны печатать, у вас по классикам планы! Классики идут по статье “Постмортем”. Можно травить живых, а те - что им? Им уже гонорар не пойдет на тот свет! Я перевел поэму Шелли...

- Катись отсюда, мошенник! Подумаешь, поэму перевел он!..

Но неуступчивый Энн пришел в третий раз.

- Я поэму написал!

- Ты от кого? - с бычьим упорством спросил редактор.

- Я Шелли, классик. Вот моя карточка, - и показал свою карточку за три месяца до родов. Мама зафиксировала в памяти.

- А, Шелли! Садитесь, Шелли! Напечатаем. Хорошая поэма, классическая. Сейчас мы её вымажем в хлороформе и напечатаем. Вот записка.

И редактор написал: “Если Шелли - дать пять рублей в кредит. Если не Шелли - то по шее!”

Выходя из редакции с побитой шеей, Энн сделал вывод: “Глупо выдавать чужое за свое. Разве мы пишем сами? Нам диктуют свыше. Так не честнее ли писать апокрифы, выдавая свое за чужое? По крайней мере напечатают.”

Не молитесь на творчество! Творчество всего лишь род аутотерапии, самозаговаривания зубов. В астрале книги причисляются к дополнительным уликам на автора.

Трюс отнес поэму в Котельную, где её сочли достойной клише, сожгли и заплатили. Энн смог снять номер в отеле “Рай Дураков” среди буржуа и богемы.

Майский шарик Страны Покоя давно улетучился, растворился в воздухе, и вернулись прежние “всё те же” и прежнее “всё то же”... Холодные тротуары, Бетховен, переписка с провиденциальным ближним... И тоска.

Боже правый! Ты, Единственный, сказал: “Обречены на связь с подозрительными духами, если вне Меня! Если не во Мне.”

Почему с “подозрительными”? Кто знает, от кого они, хотя с виду сулят блага и даруют дары! По плодам судите. Плоды - юродивость, тля, смрад...

Чем духовнее человек, тем нестерпимее тоска по Христу.

Несколько дней длилась фермата, пока...

А между тем заспанная заспиртованная голова Трюса продолжала свои приключения. Однажды она сбежала от хозяина, воспользовавшись тем, что Энн стриг волосы у парикмахера. Цирюльник снял голову и поставил её для удобства на стояк.

Голове надоели бесконечные подозрения Энна о своей дебильности, его комплексы, мнительность и недоверчивость. Возникавшее напряжение перетруждало сосуды и утомляло голову. И, увидев на соседнем кресле чье-то тело (человеку брили бороду, и его голова стояла рядом на стояке), быстро взгромоздилась на него. Безобразов (а это был он), не смотря на то, что у него на плечах сидит новая голова, схватил свою прежнюю, засунул её в инженерский портфель и зашагал как ни в чем не бывало. Трюс бросился вдогонку:

- Эй, вернись! Отдай мою голову!

- Голова принадлежит тому, на ком она находится, - нагло сказал Безобразов. - Это моя голова!

Трюс - в драку. Тут вмешался проходящий мимо милиционер:

- Эй, голова, ты чья?

- Прежде была его, - голова указала на Трюса, - а теперь вот этого, - она показала на типа под собой.

- А сам-то ты кто? - спросил Энн у Безобразова.

- Я владелец этой головы. А голова господина Трюса - вот, у меня в портфеле!

- А, так ты украл чужую голову! - сказал милиционер. - Пройдемте, господа.

В отделении банду держали часа два. Потом вышел майор:

- Итак, вы оба претендуете на одну голову. Прекрасно! Стреляйтесь. Победитель завладеет головой.

Энн поставил врага к барьеру, зарядил револьвер и выстрелил наугад, отвернувшись. Он попал противнику в голову.

- Ой, что я наделал! - схватился Трюс за свой астральный лоб. - Я сам себя во сне застрелил!..

О роза крест! Трансформы. Паутинки-пути... В чреве кита ли застряли мы, в Китае ли?..

Однажды голова Трюса заорала:

- Я вся дрожу! Я родила пустую консервную банку с едва намеченным на дне гомункулом...

Оказалось, за три дня до того Энн съел бутерброд с кетовой икрой в университетской столовой, и как назло, среди прочих икринок оказалась одна от рыбы с задними мыслями...

Однажды на дне засоренной реки Кляузы среди грязных бумаг Энн отыскал свою цементную статую-слепок.

- О, как ты напоминаешь меня самого! Я не могу оторвать глаз от красоты твоей и величия... Как ты здесь оказалась? - спросил Энн свою возлюбленную.

- По рождению, - отвечала статуя, - вы святы и бесплотны. Но с течением времени страх смерти проникает в ваши поры, и возникает неодолимое желание слепить себе в астральном пространстве памятник, запечатлеться на века. Эфирное тело затвердевает, застывает... Я есть слепок с тебя, часть твоей души. Я твое астральное тело.

Трюс хотел было дотронуться до своего астрального тела, но статуя опустилась на дно и заглотала рака - она проголодалась.

На действия своей головы Трюс смотрел снисходительно и как бы спустя рукава (как видавшая виды графиня на похождения своей юной падчерицы). Сердце его не переставало мыслить и без откровенной рассудочной паранойи, утяжелявшей и без того мучительно-чрезмерный астральный вес Пустышечки. Сердце его продолжало мыслить свободно, глубоко, страдальчески.

Трюс видел крест человечества, Адама ветхого и нового - Христа; стоял перед Голгофой мысленной, склонялся, опускаясь на коленки, обнимал руками древо крестное и обливался горькими слезами. И на спину ему капала слеза Самого Христа. И наступало дивное причастие, описать которое невозможно никакими словами...

Энн неделями запирался и был счастлив, что никто не посещает его. Упокоенный мозг находился в состоянии восхищения, блаженства, радости и созерцания. Но по ночам его терзали сны и мучали кошмары...

Каждый живет сроком времени, им самим выбранным.

- Какое счастье видеть вас, господин Трюс! - конфиденциально зашевелился барон Мюнхаузен, старый знакомый Энна, встреченный им в Клубе Печатающихся Графоманов, куда Трюс зашел сыграть партию в бридж. - Господин Трюс, надеюсь, вы не человек своего времени?

- Отнюдь, - небрежно бросил Энн, - я провисаю где-то между пятым и шестым, а может, восемнадцатым веком: Лицейский проспект, дортуар Палаты Непросыпающихся, 35-я койка с краю.

Барон, что с вами? Вы непрестанно вытираете пот с макушки?

- Мсье Трюс, вы говорите о себе и не заметили между тем, что ваш собеседник совершенно облысел!

- Ну, это самоочевидно.

- Так вот, после напечатания злосчастной книжки о приключениях моих, и одновременно о приключениях барона Мюнхаузена, мне было приказано ежедневно (как только чья-то детская душа подключится к моему разрубленному пополам летающему коню) залезать в ров и вытаскивать себя оттуда за волосы. Зачем? Изображать человеческий удел. Ведь так и повелось и стало нарицательным - тащить себя из ямы за волосы “как барон Мюнхаузен”.

Лет двадцать я послушно каждое утро залезал в яму и тащил сам себя за волосы - смирялся, каялся и помогал кому-то. Как вдруг ко мне приходят и говорят... Мсье Трюс, я не мог выдержать подобного, такое не по силам! “Барон, - сказали мне, - пожалуйте к цирюльнику, чтобы сбрить волосы наголо.” “Сбрить? - спросил я. - Почему сбрить, а не постричь?” “Именно сбрить!” Вначале я обрадовался, решив, что, наконец, пришел конец моим страданиям лезть каждое утро в проклятую яму и из последних сил вытаскивать из нее самого себя. Постригся наголо и возвращаюсь, а мне говорят: “Ну а теперь, господин барон, полезайте обратно в ров!” “Обратно? Что же мне делать там? Ведь у меня же теперь нет волос! Вы же сами приказали мне сбрить их! Что же, прикажете лысому вытаскивать себя за волосы?” - завопил я, отождествившись со своим голосом со дна канавы, чему сам, впрочем, удивился. “Барон, изменился человеческий удел! - ответили мне сверху мои мучители. - Теперь принято вытаскивать себя за волосы, будучи лысым.” Нет, господин Трюс, какое счастье, что вы не человек XX века!..

- Безусловно, - ответил Энн, - ваши приключения в астрале продолжаются и сказки пишутся. Не отрастить ли вам парик?

- О! Гениальная идея! - запрыгал от счастья барон Мюнхаузен. - Только где его взять?

- Играйте и скорбите, барон, и волосы вырастут сами собой.

За святые чистые мысли деньги не платят.

Энн пришел в котельную: “Вот моя лучшая книга и мысль. Дайте что-нибудь поесть!” Демоны взяли книгу и бросили в огонь. “Молодец! - крикнул скалящийся лукавый, обдав Энна смердящей струей. - Ты ещё увидишь свой манускрипт. А теперь скрипи отсюда!”

Утром многострадальный одиночка прогуливался по набережной Плоскау-ривы, как вдруг увидел в витрине книжного магазина новую рукопись писателя Кристиана Псевдо. Энн с любопытством открыл том и онемел - перед его глазами была первая страница сожженного минувшей ночью романа. Трюс бросил деньги на прилавок (книга стоила половину полученного им от демонов пайка) и пришел на квартиру к автору.

- Мсье Кристиан Псевдо! Вы написали плагиат?! Я автор этой книги!

- Быть может, - лениво сказал Кристиан, завязывая пояс китайского халата, - мне всё равно. Книга надиктована свыше, и к тому же она издана под псевдонимом. Моя настоящая фамилия - Свышепереписчиков. Алеша Свышепереписчиков.

- Простите, у вас не найдется спичек? - смиренно спросил удовлетворенный Энн.

- Вы хотите поджечь мою, или, как вы говорите, вашу книгу, с тем, чтобы она вновь стала астральным клише и некто третий выдал её за свою, списав с низших диктующих астролент? Да никогда!

- Тогда вот что, мсье Кристиан, мы сделаем с вами: как два соавтора вместе бросим книгу в туалет.

Печататься или не печататься? Все дело в имени. Много ли романов печатают анонимно? Но разве имя автора больше, чем этикетка на бутылке? Сорвал одну - приклеил другую. Разве не все имена “псевдо”? И, издай я свой роман, вместо того, чтобы бросить его в топку, разве не была бы фамилия автора Псевдо?

И с сей грустной мыслью Трюс зарекся никогда ничего не писать, но жить и дышать полнокровно, созерцая Книгу Жизни перед очами, с её морями, океанами, горами и несказанной красоты небесами, на коих духовному оку Трюса открывались дивные, золотом писанные тексты...

Душа Энна воспаряла высоко, порой не возвращаясь в тело по неделям. О нем забывали его ближние и сослуживцы. Ему было хорошо...

- Я хочу убить этого человека! Такие гады не должны жить! Не мешайте мне! Пустите!..

Трюс стал на колени: “Воля Божия... И впрямь такие, как я, не должны жить. Таким нет места под небом Израилевым!..”

Энна назначили фотографом - снимать тайные голы, забитые вне матчей.

“Рентген-Зерцало” показывало застойные мысли, распадающийся сердечный процесс. Голгофская точечка в нем плавала и двоилась, и что-то дребезжало в едва налаженном механизме души...

Трюс еле сдерживался, напрягался, морщился; не знал, куда податься и как дальше врать, что он - хуже всех.

Энна просветили “Рентген-Зерцалом” и обнаружили дутую горгулину, гигантский фурункул, испещренный, как карта мира. Трюс мнил себя гениальным рассказчиком, потенциальным, чреватым и прочее. Короче говоря, клубок амбиций.

“Зерцало” показывало истинную картину. На внешнем снимке отпечатывался какой-нибудь радостный блондин, а на тайном эзотерическом фото вырисовывался растекающийся ублюдочный шар, плавающий в свином жиру... Именно так воспринимают мещанина высшие духи.

Энна приговорили к БЫСТРЫМ КРЕСТАМ - к астральным опытам в Инквизиторской. И Трюс поплыл по астральным водоемам, минуя двери Космического Лабиринта, прямо в ведомство профессора Доконаева, встреча с которым оказалась таким образом задолго до того предопределена.

С чего, собственно, началось воплощение Энна? Он упал на белое поле, и перед ним предстал Черный Эфиоп. Арап завертел глазами и указал, куда идти. Подойдя поближе, Трюс увидал надпись: КАМЕРА ОБСКУРА. За дверями его ждали Лева Шиш, Оран и Помпа. Энна зафиксировали на “Рентген-Зерцале”, сказав, что просто снимают “на память”.

“Но самое главное свершается после,
но самое важное свершается до...

Я нечто между ДО и ПОСЛЕ -
анте-постскриптум с Малой Постскриптумской,
в ад вымощенной кровью мучеников...

Пятна стерли и вымыли руки,
и теперь под тремя слоями асфальта
браво ходит чешский трамвайчик
с пассажирами в никуда...”

“Всем распятым мои слезы, плач и память...”

“Ни дня без слез, ни дня без плача,
иначе жизнь, как бред собачий...”

- Вы безобразно бредите, вы врете на кресте, - голос Доконаева заставил Энна очнуться. - На кресте надо честно думать.

У Трюса снова поплыло перед глазами... Он всплыл на поверхность астрального водоема, где всё сияло в зеркалах, и маленькая Алиса из страны чудес манила его пальчиком...

Спустя десять опытов у Доконаева Энн выглядел на “Рентген-Зерцале” чистым, как бодхисатва. Вот что значит быстрые кресты! Как сокращали они путь!

Истинная личность обретается лишь на кресте, мой друг, и паспорт следовало бы выдавать лишь пережившим смерть.

- И сколько раз вы умирали?

- Простите, я достоин удостоверения “Инкогнито”. Несколько лет назад я упал между идущим поездом и платформой и, как ни странно, остался жив.

Жизнь человеческая не более, чем история болезни, и наши самопожертвования и добрые дела лишь плюсовая запись к излечению.

Каждый казнится во имя свое... Воистину не эгоистичны и персоналистичны бываем только на кресте, ибо умираем за всех.

В День Святой Непричастности миру доктор Психотропп исследовал лисьи тропы трюсовского бессознательного.

- Фурункулы, прыщи и бегающий взгляд! Господин Трюс, вам нужна женщина.

- Но я целые дни провожу в Инквизиторской, - пытался оправдаться Энн.

- А вы слыхали о со-распятии? Так вот, мы вас со-распнем, тет-а-тет, лицом к лицу...

Оран с отчаяния перебил своему агнцу ноги на кресте...

Пока вы считаете, что ложь существует, что она субстанциональна, вы не познаете истины. Самая подлая мысль - увы! - не лжет, но свидетельствует о некой грязной правде бытия, о которой мы не хотим знать. Глупые и больные мысли могут обознаться адресом, как и мысли высокие, но степень их актуальности в бесноватом этом мире больше, чем у мыслей умных.

Шефанус-терапия

“ДВУХНЕДЕЛЬНЫЙ КУРС ШЕФАНУС-ТЕРАПИИ”

Первой клюнула на авантюру Трюса некая хлипкая “козочка” с запутанным взглядом.

- Доктор, - сказала эта худенькая девочка, окинув его ничего не видящим взглядом, - у меня комплекс Электры, и к тому же комплекс Эдипа. Затем два комплекса неполноценности и комплекс творческих идей. Мне надоели психиатры, они забросали меня своими рецептами!

- Прекрасно! Через два сеанса вы будете совершенно здоровы! - приободрил больную Энн. - Прошу вас, встаньте к стенке и посмотрите мне в глаза. Предположите, что я ваш начальник, и смотрите на меня подобострастно. Нет. Ваш взгляд не поставлен. На работе необходим взгляд шеф-анус-терапический, поставленный. Без поставленного взгляда на работе - всё равно что петь в опере без поставленного голоса.

- Что значит “шеф-анус-терапический”? - удивилась информативно оснащенная на уровне современности девица.

- “Шеф” - ваш начальник, “терапия” - изучение. Способ рабски влюбленно смотреть в глаза начальнику - вот таблетки от тошноты! И Энн, пользуясь методами оккультной биоэнергетики, переключил сердечный клапан пациентки на лад шефанус-терапической модели поведения.

Через неделю сияющая мадемуазель принесла Энну букет орхидей:

- Дорогой доктор! Меня перевели из фарцовщиц в графоманки и вскоре назначат секретаршей Идеолога. Спасибо вам! Вы спасли мне жизнь.

Шефанус-терапия вылечила брежневскую планету. Прекратились наветы, склоки, пасквили, забастовки и революции. Исчезли комплексы. “Что секс? Лесть - основа человеческой психики!” - записал Энн в своем дневнике и шлепнул по мягкому месту...

Да, тяжело было без лизоблюдства во времена оные преуспеть!

Однажды, после одного кошачьего концерта в консерватории, Энн встретил Ирочку Эр, свою школьную знакомую.

- Трюс, ты где?

(Если вы принадлежите к послевоенному поколению, то вам, должно быть, многократно задавали этот, страшный для аутсайдера, вопрос - погружая нож в сердце и торжествующе глядя в глаза.)

Энн приготовился было соврать что-нибудь авантюрно-элегантное, - отразить атаку и самому броситься в ответную агрессию - но вырвалось как-то само собой:

- Занимаюсь шефанус-терапией.

- О-о? Что это? фрейдизм?

- Почти. Лечим задние мысли в мозгу у инопланетян. А “шеф-анус” - прибор для тестирования.

- Прекрасно, Трюс! Какие мысли и какие достижения! Возьми меня с собой. Я ничего не успела. Муж - сексуальный гангстер и дурак. Я все эти годы мечтала заниматься фрейдизмом...

- Ирочка, у тебя непоставленный взгляд, - сказал Энн строго и вручил визитную карточку “Академик шефанус-терапевт. НИИ Шефанус-Терапии. Прием больных социальной манией”.

Ошеломленная Ира, словно прибитая собака, посмотрела вслед удаляющемуся Энну. А ведь она уже готовилась было принять ироническую позу: “Опять нигде, ничто! У, неудачник!..”

Ты кто?
- Зеркальное видение.
- А я - поэт и привидение.
- А я - я сонный натюрморт.
- А я - картошка первый сорт.

Какой славный у всех у нас статус!
Только службу неси примерно.
Так зачем же, скажи на радость,
ещё надо делать карьеру?

Однажды проснувшись и, к ужасу своему, глядя сквозь тусклое стекло на свое лицо, не узнаешь уже сам себя...

Как часто Энна одолевали призраки! Они вываливались из астрала, показывали свои толстые животы, небритые бороды и заплывшие жиром глаза - и исчезали...

Мысли о самоубийстве были чуть ли не ежедневно. Детище еврокультуры - пассивные страсти, тоска и призрак смерти.

- Что вы придумали? - причитала тетя Мина, добрый друг всех аутсайдеров системы. - Есть тысячи способов не жить, живя! Сходите-ка в кафе “Рай Дураков”! - и смачно выжав половую тряпку, уходила, тяжело костыляя ногами.

Энн пришел в кафе “Рай Дураков”. Там сидела сплошь богема и курила “Марию Хуану”. Каждый являл себя по очереди, не стесняясь, по степени дарования, ну и, конечно же, статусу в системе.

- Ваш тайный статус? - был вопрос к Трюсу.

- “Дурачок” в покере.

- Ваше тайное имя и тайное место в государстве непризнанных гениев?

Тут Трюс узнал: художники плюют на настоящее и ждут признания у потомков, которые, как они думают, будут умнее дураков-современников. Настоящим жить было негде. Настоящее - пустыня мертвая... А вот будущее...

Энн собрался было попросить, чтобы и его приняли в “неживые”, в “свои”, но Пустышку окунули головой в унитаз и выгнали вон.

Следующим прибежищем Энн обрел кафе на противоположной стороне улицы - “Ад Умных”, где сидели всё больше технократы под председательством некоего Лизай Заде, сирийского проконсула мужиковедческих наук.

- Ваши планы? Мечты-утопии? - спросили его. - Планов нет и изо рта не пахнет. Не наш. А ну-ка, вон отсюда!

“Господа, - хотел сказать Трюс в свое оправдание, - я придумаю пятилетку, чтобы не жить и ориентироваться на будущее, только примите меня в число своих!” Но швейцар уже сгреб его в комочек и выбросил за дверь...

Трюс пришел в Сочельник к профессору Замарилло, физику заживо-замурологу. Тот замуровал его в своей памяти, и Энну ничего больше не оставалось, как следовать совету тети Мины - самозамуроваться и не жить.

Кем быть?

- Десять убитых лет.

- Чтобы стать философом?

- Пятьдесят убитых лет.

- Профессором?

- Семьдесят.

- Сколько стоит жизнь нищего?

- Ничего, бесплатно.

- Жизнь гения?

- Тоже бесплатно. Свыше положенный дар.

- Я выбираю жизнь нищенствующего гения!

- Что вы делаете, господин Энн?! - шепнул на ухо Трюсу науськивающий дух. - За это мнимое “бесплатное” приходится расплачиваться самой дорогой валютой.

- Да? Тогда я выбираю... я выбираю...

- О, за вас уже успели выбрать!

Кем стать? Тренером страха смерти?
Подмастерьем бесов?
музейным грабителем?
туристом-любителем -
потрошить саркофаги?
просто времени хронофагом,
по намоленным шляться бойням?..

Но отроду нам карта выгорела -
амбиции дерево фиговое.
И прежде, во тьме - хоть глаз выколи -
станешь ты императором Калигулой.

Вот ты главный министр какого-то вшивого царства,
и рота мглистых орет тебе хором: “Да здравствует!”

А у одного черноокого под окулярами
уже шевелится мысль о мести...
О мой бездарный!
Ты пел чужие песни!..

Не успел ты моргнуть, мой Калигула,
как уже в шею выгнали,
и хламом из другой оперы
наполнились титры истории...

Но если ты не конченный дурак,
готовый помереть за так,
то всем этим грязным титрам
предпочтешь тихий домик
с запыленным пюпитром,
и там свои дни доживешь!..

Но как бы не так!
И уже заползают гнусы
в душу - деньги, банкноты...
И становишься тихим идиотом
своей маммоны-музы.

День и ночь, ночь и день, спозаранку
и до самой полуночи
собираешь консервные банки,
пока не умрешь где-нибудь в булочной, -
о жребий жалкий!

Сорвалась карьера - летишь
в бездну, иерархии минуя,
и невдомек тебе, нищий -
это Бог тебе шлет поцелуи.

Ах, где мои мысли замерли?
В памяти-камере.
Там выметают с ватою
моих братьев астральные статуи...

Жизнь исчерпана, карьера кончена.
Вот только тогда и начинаешь воочию
жить, а не исподтишка-за-глаза, -
и определяешься куда-нибудь в канаву сточную,
где растворится твоя слеза...

Под водою плакать нельзя.
Не профессором станешь ты яйцелобым,
Не галопом скакать по европам,
а кладбищенским землекопом...
Что за опыты, что за опыты!

И ты уже где-то в дыре
меряешь старым циркулем километры.
Кого ищешь ты, не потеряв, -
тех бесследно вымели ветры,
и пещеры их не сохранили...
Эй! Живого зарыли!

Эй, господин странно распятый,
что висишь ты в общественном транспорте?
что болтаешься, как пустой раструб
посреди мирской напраслины?
Не пора ли, мой мыльный пузырь,
в монастырь тебе, в монастырь?..

О, лучше я где-нибудь в Нью-Йорке
буду умирать с тоски
и чистить клозеты,
чем жалкая эта жизнь!

Лучше я отравлюсь касторкой,
или где-нибудь в Хабаровске
воткну шило в сердце, -
только бы не эта
тоска и инерция сна!

О Владыки Кармы,
сошлите меня на Юпитер!
Стану там у Стены Плача
землю рыть по-собачьи...

Только не это.

Однажды, гуляя по Леннограду, Трюс внезапно упал в обморок.

- Что с вами? - спросили его в Фельдфебельской-Вольтеровской.

- Мне показалось, что асфальт - это линия эскалатора, а под эскалатором стоят металлические каркасы из спящих покойников...

Не имеющего профессии ожидал столетний срок осуждения за тунеядство и дьявольское “чертово колесо”, страшнейшая из пыток Санта-Йохо.

За столом Бюро “Кем Быть” сидит жаба с Урной Жребия. Сюда привели Энна и заставили выбрать номер.

Как мечтал он кончить дни тихим, никому не нужным идиотом, - читать газеты, прогуливаться вдоль реки, по утрам готовить яичницу, а по вечерам досматривать гнуснейшие программы по ТВ... Но как назло, выпал жребий необыкновенного человека.

...Его качали на руках в каком-то сумеречно-солнечном салоне и подбросили так высоко, что Трюс стукнулся лбом о люстру... Очнулся он на дне подвала. Около его носа мышка грызла кусок ливерной колбасы.

- Будем вместе коротать время, - сказала мышь неожиданно человеческим голосом. - Ты умеешь чинить мышеловки?

Провалявшись на полу карцера с полсуток, Трюс решил вернуться в Камеру Иллюзий. На этот раз жаба протянула ему жребий рядового смертного.

Энна отнесло в общественный транспорт, где его стерли в порошок близ станции “Петля”, а затем упекли в штрафную роту, в блатную роту...

Живот опух от голода, а голова превратилась в водяной котел...

- Не могу... - прошептал Трюс, глядя на жабу. - Дайте...

Он долго копался среди возможных альтернатив, пока не протянул, наконец, жабе пустую бумажку.

- Карт бланш? Никто?

И Энн воплотился бодхисатвою в Тибете. Сидеть часами, толковать о Стране Рассеянных Бассейнов. Воздушные слать поцелуи своим ближним из прежних жизней. Мысли записывать...

В Камере “Голгофская” отрабатывалась техника распятия. Испытуемых прибивали гвоздями ко крестам. Те корчились, свисали... Рты жертвам закрывали кляпом, и лилась желтая кровь с пеной и потом.

- Жизнь есть отработка техники распятия. За час висения на кресте можно прожить целое десятилетие, - внушали Энну, распростертому на древке.

У Трюса уже был накоплен достаточный опыт апокалипсис-йоги, - сказывались два года его присутствия на опытах профессора Доконаева, где он исполнял роль Исаака закланного и неподменного.

Донна Анна

В апреле мы умрем. И откроется Ломбард, где наши души заложены от века. И там обретут себя самые прекрасные, юные, благочестивые сердца. Я верю - в ином мире человек пребывает в том облике, в котором покидает землю ради дальних странствий.

- Донна Анна! Я привез подарок вам.

- Вы привезли сканированные вычитки неизданного Мандельштама, забытого Осипа? Любопытно, что пишет он мне?

- Я привез крошечный камешек со Стены Плача, где молюсь непрерывно о милости к падшим...

Всякий обитает близ какой-нибудь стены - своей второй спины, опоры твердой и фундаментальной, из цемента и слез. Такое здание разрушить невозможно.

Неприбранная могилка... Скольких слез она копилка! На памятнике - часть тюремной стены и крест. А на нем в виде росинки запечатлена слеза, запекшаяся в сердце.

Кто видел этот памятник, кто посещал сирую заброшенную могилу? Предпочитали читать её книги. Живую Анну никто не знал. Никто не оплакивал её близ скорбного памятника - символа человеческой судьбы.

В ином, отраженном голубом мире, где плавает Анна Ахматова, её, несомненно, почитают не только как ворожею и гранд-даму поэтессу, но и как великого зодчего: подумать только - завещать такой точный и сокровенный памятник всех на Руси испокон века мающихся! За одну эту великую архитектурную идею она достойна памяти в веках.

Эй вы, лубочные, вам нравится Василий Блаженный, символ скоморошечьей и рабски-вороватой Руси? Сходите-ка на нашего Василия - Комарова - запущенная могилка Ахматовой, часть тюремной стены и крест посередине.

- Донна Анна! Я принес к вашей тюремной стене кусочек от моей Стены Плача.

Сравнивая кресты - чей тяжелее, живого или покойника, - Ахматова сказала: крест живого чем-то легче, а чем-то тяжелее. Легче, ибо футляр плоти предохраняет от надрывов. И тяжелее, поскольку в астральном Комарово, куда вас занесло - оглянитесь! - намоленный лес да сирый крест, и для полной картины только черного ворона нет... В астральном Комарово ни одного живого и мертвого не осталось.

Всяк на своем кресте. И трудно сказать, кому лучше. Тому ли, чье распятие одиноко стоит среди пустыни, или чей крест, как огородное пугало, высится среди шумной площади, и газеты печатают сенсационные хроники о последних возгласах жертвы... Впрочем, крест безвестности не так жесток, как крест звезды и гения. Любой истинно великий человек предпочел бы абсолютную анонимность в мире площадной рекламе и салонной популярности.

После встречи с Ахматовой Трюса преследовала мысль, что нет свидания с надеждой, что Мандельштам его не видит... В его лице хотят чего-то ожидаемого. Он должен подыгрывать идеалам. Вместо него пишут заведомый портрет, выбрасывают клише проекции, мертвые рамки, в которые ищут вписать живого человека, трепетное сердце...

И ещё Энн помнил её мысль: гении и поэты не уходят из мира сего; они не умирают, но как бы рассеиваются, расточаются, и затем долго наблюдают судьбу своих трудов.

Впрочем, что говорить о гениях? Всяк казнится во имя свое. И есть ли хоть одна душа не гениальная? не Божия, не таинственная? У всякого в сердце святая святых, куда нет входа даже раз в году никому...

О Мандельштаме её слова были: “Я жалею, что не обратила его в христианство. Теперь мы в разных мирах. Я ведь христианка.”

У Осипа был комплекс веры. В детстве из него хотели сделать раввина, и, как это часто бывает с люциферианами, он поступил наоборот - стал поэтом, но поэтом-схимником. Всякий человек культуры (великого дарования) - мирской схимник.

Мандельштам, родись он среди атеистов, несомненно, заинтересовался бы верой. Грустная дилемма! Применимая, впрочем, ко всей нашей ситуации. В дореволюционной России катехизис митрополита Филарета преподавался сухо, как сейчас марксизм. В пору, когда христианство считалось государственной религией, подвижников веры было меньше, чем в пору гонений.

Я шел по астральному Питеру, и душу всю, как в форточку, вытянуло... Окна открывали мне давно спящих своих постояльцев, и я читал истории их судеб: и прошлого и будущего, и до и после, и невесть когда...

С одного окна мне дал о себе знать лик Анны - нежный и загадочный, он стоял в чужом окне, должно быть, совершенно случайный...

Возвращаясь домой после встречи с Ахматовой, Трюс увидел на дороге старую мать-жабу.

- Иди ко мне, следуй за мной, - прошипела ворожея.

Они спустились к болоту. Вокруг весело стрекотали кузнечики, пела свой романс стрекоза.

“Только люди одиноки, - подумалось Энну. - Чем больше ума, тем более одинок. Ох, что за наказание воплотиться человеком...”

- Ну, что ещё придумал? - заворчала мать-жаба на замечтавшегося жабенка. - Что ещё тебе пришло в голову?

- Мама, я хочу стать человеком! Таким же умным, как господин Энн!..

- Маленький дурак! - перебила его премудрая жаба-мать. - Охота тебе просидеть сто лет в изоляторе и рвать на себе волосы с тоски? Посмотри, как у нас весело на болоте и как людно! Нам не страшны ни бомбы, ни конец света!..

Трюса отнесло на пригородной электричке куда-то прочь. Зрение выхватывало из сумерек стекла: “Пустынька Заглохшая Память”... станция “Тоска”... платформа “Динамо-Голгофа”...

Так и вся человеческая жизнь - заводная игрушка, динамо-машина под названием “Голгофка”. Тебя завели, и живешь, пока хватает завода. Медленно действующее распятие.

- Что вы, что вы! Поезда ходят не до станции назначения - поезда ходят до катастрофы.

Таково ближайшее будущее и дальнее. “Мне билет до катастрофы, - говорил некогда мой лучший друг, - билет до катастрофы...”

Нас держит на ногах ложь. Она же защищает и приковывает к жизни. Отсюда поголовная паранойя и безумие, отчуждение и обратный удар. Через бред преследования в ночных кошмарах начинает действовать больная изгнанная совесть. И просыпаешься, крича, и думаешь: “Зачем, к чему? И сколько ещё осталось?...” - где-нибудь в отдаленной захолустной гостинице, в Александровской слободе, где приснопамятный Иоанн Васильевич терзал своих жертв, а потом, ночью, клал поклоны, плакал и каялся, и харкал кровью, старый туберкулезник...

- Эй, где тут можно рыть? - спросил Трюс откуда-то со дна колодца. - Я ищу череп моего старого друга. Он лежит в пустыне под песками.

- Череп Йорика? - услышала Энна змея Прозерпина II. - Я, кажется, спала в нем некогда и помню адрес: отель “Слезинка” в пустыне Ищите Сами. Там, под песками, лежит одна неиспарившаяся слеза - памятник вашей тоске.

Духи тьмы по ночам хронируют нашу пустыню.

Мы пустынники среди матерщинников.

Пустырь. На нем два креста: “Однотрюс” и “Дватрюс”.

Из хаты вышла какая-то баба, вырвала кресты, обломала об колено и пошла топить ими печь.

Ананке (Судьба)-Нина, его тайная невеста.

В нашем тихом бедламе “Аминь” два класса смертных: больные просто и возомнившие себя вправе лечить других.

Медицина напоминает врача в штрафной роте царской армии. Она залечивает раны затем лишь, чтобы назавтра больного забили насмерть.

Дивный театр “Псевдо”, где живешь, тщась звучать нефальшивою нотою. Лжепсихиатры, симулянты, больные, псевдоучителя и антиученики. Впрочем, самое лучшее место брежневской России - это психушка. Каменный затвор, неодолимый склеп. Благороднейшее место для всех честных сердец, не пожелавших продать душу дьяволу и расписаться на табличке кровью...

Впрочем, что это за мир, в котором мы живем? Камера для отвода глаз. Пока мы видим из собственных проекций, мы клинически больны и заперты на замок.

Царство Божие внутри нас. Путь к Небу лежит через казнь в одиночной камере. Христианство выразило эту идею в образе схимников.

Чем отличается монах от дурака смертного, мытаря по волчьим ямам? У схимника непрерывное эсхатологическое озарение. Он постоянно смотрит на мир как на трагическую чехарду жизнесмерти. Отсюда непрерывный плач.

- Плач?

- О да, плач. Плач - еврейская агни-йога. Плач единственно честен. Плач сокрушает и сосредотачивает.

Вы хотите очиститься от шлаков? Нет, не потейте. Плачьте. В капле плача больше яда, чем в банке пота. Плач - это предварительная баня пакибытия. Плачьте, и обретете страну блаженства. Верный угол восприятия мира.

Правильный диагноз ставит благодать. Она указывает тебе: посмотри на себя в зеркало - урод, вор, сосуд скверны... Без Божией благодати не узреть себя в истинном свете - слишком самообольщен наш интеллект!

У Энна было странное ощущение: будто в голове его вырастают чужие мысли, будто эта универсальная теплица, его голова, принадлежит целому городу.

Ему приснилось: противный цирюльник снял его голову и стал стричь волосы на стояке. В череп проникла зараза, чей-то потный волос, а с ним и задняя мысль, которой волос был начинен...

- Так мне удобней! - сказал цирюльник. - Молчи, а то так и оставлю.

Он поставил голову на стояк, наподобие того, как древние варвары нанизывали черепа на острые колья, и начал стричь. Но волосы уже проросли в землю, а оттуда - в четвертый ярус ада. Энн вылезал на свободу, дергая себя за волосы, как знаменитый барон...

Однажды голова Трюса определилась играть Иоанна Крестителя в пьесе Ира Диада в любительском христианском театре, и с успехом играла лет двадцать.

Вскоре после этого она устроилась в театр анатомический, где за полвека её протерли до дыр, ощупывая и рассматривая насквозь.

Наконец, голова подалась в третий человеческий театр - музей.

- Господа! - воскликнул какой-то посетитель. - Это знаменитая голова, игравшая Иоанна Крестителя!

- Что вы! Я видел её в анатомическом театре, я учился по ней. Одна из самых памятных голов...

- Господа, да ведь эта голова принадлежит господину Трюсу, - сказал третий.

- Кому? Трюсу? Что за тип?

- Выбросьте её. Мы думали, она необычная.

Таковы наши театральные судьбы: из любительско-христианского театра - в анатомический, оттуда в музей, и, наконец, на свалку.

Покопайтесь-ка по помойкам - там вы найдете нечто и поценнее: иконы четырнадцатого века рублевского письма...

И что печатают наши типографии? Откровения очередной Поджелудочной Железы. В то время как Истинный Смысл сокрыт, и Правда плачет взаперти.

Убогий и жалкий, ты живешь среди призраков и привидений! Опомнись! Где твои Ахматова и Мандельштам, Артур Шопенгауэр и Фридрих Ницше? Где эти ближние твои? И где святая та белостолбовская затворница Лариса Меломед, с которою пути ваши разминулись на каких-то полгода, не более?

Как часто в дружбе мы делаем себе литых тельцов из друзей и получаем за это кару свыше в виде предательства ближних!

Вне Бога ждет сплошное одиночество...

Можно говорить от имени ста тысяч воплощений своих, и тем не менее - поперек Бога. С помощью интуиции вплетаешь сто тысяч прошлых жизней в ткань настоящей. Но дальше-то что?..

Когда Энну предложили выбрать себе троих нежнейших ближних, он оказал предпочтение спичечному коробку, кузнечику и божией коровке.

- Неужели нет ни одной умной души, с которой вы пожелали бы беседовать?

- Я выбираю друзей по принципу, с кем лучше молчится, - ответил Энн. - С людьми мне хуже, тяжелее молчать.

Хорошо тебе с человеком или плохо - видно по тому, как с ним молчится.

Ближние посылаются нам, как и вещи, Самим Богом - во искушение. Адам предал Бога задолго до сцены в раю. Адам предал Бога, когда себе подобного пожелал.

- Что вы думаете о нем?

- Да ничего. Хороший человек.

- А о том?

- То же самое.

- Но ведь это фашизм, когда все на одно лицо?

- Напротив, фашизм - что-то думать о человеке. Это всё равно что скальпировать его...

У меня нет ни о ком мнения, другой - тайна. Да я и в себе ничего не понимаю, что ж могу понять в других?

Другой - образ Божий. Путник сирый. Странник одинокий, ищущий пристанища. Другой - такой же безнадежный и бессрочный, такой же брошенный среди пустыни...

В затонувшем городе, не спасшемся от потопа

- Боюсь, она пропадет там?..

- Глупый! Если сама История не боится делать это со своими персонажами!.. Однажды ведро отреставрируют, покрасят, обложат гранитом, переименуют в музей и будут взимать плату за вход...

Где живет прошлое?

В черепах под песками, в пустынях, в пещерах, в сумеречных нишах памяти, в галлюцинациях брачующихся аур...

Живые квиты с мертвыми. И покойники, глядя на нас, не желают жить повторно, - напротив, смиренно благодарят Бога, что в свой час увел их от юдоли многоскорбной. Всевышний печется обо всех, и о полегших в землю тоже - чтобы не было у них зависти к живым, но лишь тоска и сострадание.

По вечерам, коротая бессмысленные длинные часы, Энн читал в Библиотеке Памяти Миллионов Без Вести Пропавших мемуары “За час до смерти” - откровения и назидания смертников планеты. Под впечатлением прочитанных дневников (обычные книги казались теперь не более, чем туалетными надписями) Энн пришел в Капище и отыскал там бодхисатву с закрытыми глазами. Посвященный, угадав строй мыслей Трюса, изрек, не открывая глаз:

- Люди делятся на три сорта: читающие книги, читающие у себя в черепе и читающие на небе. Ты пока что возишься с трупной пылью.

- Начинайте день с целования земли, - сказала Энну Лючия Рация Кирса, посвященная с планеты Лилит, сияющая Муза Памяти. - Земля - единая братская могила, а небо - памятник полегшим в ней. Начинайте день с целования земли! Земля вас носит и любит - плюющего в Память и гадящего ежечасно. Земля терпелива.

Однажды, в глубокой медитации, при полностью отключенном сознании, Энн созерцал свое отражение в луже:

- О, как я прекрасен и неповторим!.. - и слезы капали, как из пипетки.

- Не заражай лужу своим ядом, - сказала, не выдержав, мать-жаба, - из нее пьют мои дети! Ты ведь знаешь, что слезы ядовиты. Ядовитее, чем пот.

- О Боже! Некому оценить красоту мою! - тоскливо заплакал снова Пустышка, дитя еврокультуры, нарцисс.

- Говорить одни и те же слова считается признаком тупоумия. Но - хочешь того или нет - слова повторяются, - жаба имела степень доктора смысловедческих наук. - То же и с душами человеческими: вам только кажется, что вы единичны, а по свету сейчас бродит, как минимум, полсотни “трюсов” - не отличишь ни по голосу, ни по запаху.

Лучше воплотись следующий раз жабой. Отражение твое сохранится - залезешь в лужу и сможешь по достоинству оценить самого себя.

Однажды, крадясь к Тесным Вратам Таинственных Обителей, Трюс наткнулся на типа, лоб которого был весь в шишках.

- Откуда ты, - шепотом спросил Трюс, ощупывая его в совершенной темноте.

- Из Лабиринта.

- Это там тебе наставили шишек?

- Да. Вот шишка от Путей Искусства: я разбил себе лоб о чугунную стену, и пришлось возвращаться назад. Другая шишка от Музы Техно: подлая, привела меня к гранитной двери - и опять получил по лбу. А эта шишка от Посвященных: решил двигаться вспять и прийти к Богу с черного хода...

Пока блуждаешь по Египетскому Лабиринту Путей - лишь набиваешь шишки на лбу. И только единственная Узкая Дверь спасает. Что же нужно человеку, чтобы пройти через эту дверь? век челом бить? Нет, нужен легкий духовный вес. Необходима практика покаяния.

Духовная история человечества ещё не написана. Это история змия падшего - блуда, принимающего с течением времени формы всё более утонченные, содомские. Если духовно, критически обозреть настоящее положение вещей - обнаружим его проявления во всем: телевидение, кино, спорт, политика, философия, литература, рок... Апофеозом же станет пришествие Антихриста с его проповедью о “всеобщем спасении и благоденствии”, призывом ко вселенскому “шабашу любви”.

Кто мы, если вслух смеем объявлять себя христианами, а втайне служим дьяволу? Или надеемся спастись от огненного потопа на дне ядерных бункеров? Увы, от Бога не спрячешься в кусты - об этом предупреждало ещё Святое Писание...

Терзают мысли о конце света, о великом страдании предстоящем, о том, что будет много жертв. Сердце отказывает, стоит подумать об общей сумме скорби, положенной человечеству...

“Не от Бога я, не от Баха...
Ждет меня роскошная плаха, -
с нею вместе сальто-мортале
вместе сделаем мы в астрале...”

- записал как-то Энн после одной длительной медитации...

Мало кто понимал Трюса. Ум его витал в иных мирах, и сознание почти полностью отключалось - на земле оставалась лишь самая малая его часть. И оттого большинству окружающих Энн казался призраком и привидением, фантасмагорией... По плоти же и крови он был человеком наравне с другими такими же, ибо подобных “трюсов” ходит по земле едва ли не девять десятых больного нашего рода.

И что с того, что Энн инопланетянин? А разве душа твоя не инопланетянка свету белому? Погостила, подневала, насмотрелась, усвоила урок - и домой пора...

На Руси традиционно православное представление о возвращении в Обители Отчие. Помню, как часто говорил эту фразу глава ИПЦ, схимитрополит Геннадий: “Домой хочу, ДОМОЙ...”

Жена, друзья, семья, потомство, иллюзии - всё в прах развеивается происхождением с Иной Планеты. Ино - инок, иной, словом... Ни на кого и ни на что не похожий, и потому многострадальный, распятый, жертвенный суть, агнчий - Христов.

А вы разве не Трюс? Тогда вы не христианин. Или вы не сирота, не смертный? Или есть в вас что-то ещё, кроме греха?

Неужели вы не плакали от пения кантора в синагоге и не услаждал вас ангельский хор в православном храме, песнь “Херувимская” на Божественной Литургии? Неужели не знакомы вы со старицей Марией Орловской, прекрасной, как Сама Богородица Дева Мария, последней святой Российского Собора?

Вы многого не знали, вы мимо многого прошли... Мне жаль вас.

Смиритесь под Эгиду Вседержителя, назовите себя Энном... Всевышний печется о всех.

Дух Святой расшатывает земные устои. И мало человеческого остается от человека, когда под действием Духа преображается его тленное естество.

Скорби делают легким, невесомым, светлым. Не видишь ни в одном из окружающих ни одного греха, но радостно любуешься, созерцая живой дух в душах современников своих, - на самом дне, в тайная тайных. Не исследуешь, не познаешь, не крадешься, как вор ночной, но созерцаешь всерадостно, упокоительно.

Скорбями затягиваются раны и дыры в тонком теле. Обретаешь новое сознание, и дается неведомая до того сила противостояния смерти и искушениям, тучам демонским и грязным помыслам, проходящим сквозь тебя в силу сопричастности к общей греховной чаше и поселенности в этом Гулаге вечном, безысходном.

Меняется и характер - осудительный, злой, демонический, желчный, мироотчужденный и скептический становится мягким, сострадательным, приемлющим мир.

Воистину творятся чудеса, невидимое преображение внутреннего человека. И, сходя час от часу всё ниже в ад страданий, продвигаешься по лестнице, ведущей в места светлого упокоения.

Любовь всепокрывающая и сострадание, выработавшиеся как следствие скорбей и многолетнего одра немощи, нейтрализуют в сердце действие радиоактивной пыли, животных похотных страстей и повсеместной бойни, одержащей заболевшую планету.

- Бабушка, зачем вы пришли в храм?

- Ах, деточка... Я пришла убить детей своих...

- Как же так, старушка? Разве Иисус Христос убийца и палач?

- Иисус Христос - Спаситель, - соглашается старуха, - но существует ещё и АНТИ-церковь, ПРОТИВО-церковь, и я возношу молитвы на её невидимый престол. Я не хочу, чтобы кто-то оставался жить после меня. Жизнь должна прекратиться!.. Сегодня ночью ко мне пришел красавец-ангел (потом-то я поняла, что это был враг рода человеческого) и спросил: “Согласна ли ты, чтобы весь мир погиб, а ты осталась жить?” “Согласна, согласна! - отвечала я. - Но только как же я проживу одна? Где возьму хлеб и как буду ходить за водой?..” Но он уже исчез...

И они ходят в церковь убивать своих ближних. Они вызывают на аудиенцию Самого Бога и требуют у Него ответа: “Откуда у Тебя сила? Почему Ты отнял детей моих? Я имела над ними неограниченную власть, а теперь потеряла её! И почему я должна умереть? Нет, пусть лучше умрут они! А я переживу всех на свете!..”

О страшное рефаимское прошлое! Как счастлив был Энн, будучи происхождения инопланетного. Он благодарил Всевышнего за то, что отец его не участвовал в коннице Буденного, а мать не работала бухгалтером на свиноферме или мясоперерабатывающем заводе...

Трюс, должно быть, ты родился в день смерти усатого кота-параноика. Я знаю: Сталина ты ненавидел вместе со мной. Человеческая бойня отвращала и гнала прочь.

Энн молился перед Распятым Иисусом. Один-одинешенек... Холодно... Сжал руки на груди, съежился весь, дрожит, голову не поднять... И только слышит стон, исходящий словно из недр преисподней, слышит вздох Страстотерпца, Иисуса Распятого...

Сходите в церковь - печь геенны.
Холодная, не действующая пока, -
но к апокалипсису будут перемены:
огонь низвергнут облака,
и церковь заработает в три смены...
Сходите ж в церковь, печь геенны.

Так тихо, одиноко там...
Назло всем бесприютным пустырям
стоит незапечатанным чертог,
и в нем трапезничает Бог.

Пока ты не разграблен на духу,
не превратился в грязную блоху
блатную, и пока ты ещё есть -
войди под сень и слушай весть.

Там самым одиноким дом,
запущенная самая дыра...
И все, кому пора на слом,
справляют в ней последние дела.

В какой-то умной богословствующей книге Энн прочитал, что вера есть спасение от одиночества. И от этой книжной мысли Пустышке стало совсем не по себе - и здесь у него всё было не так, как у богословов-атеистов. Чем больше прилива веры и присутствия Духа Святого ощущал он в себе, тем более разверзались бездны перед взором мысленным, и тем более одиноким и неприкаянным чувствовал он себя...

Я буквально помешан на теме сиротства. Чем более сир человек, тем ближе он мне и ближе к Богу. Мне кажется, сиротство - правда, а прочее - ложь. Сирота - человек с открытой раной, с обрезанным сердцем... Свидетель приголгофский.

Вот озираю ближних, спутников своих земных, вспоминаю их прекрасные лица... Что сказать о них? Сироты, дети. Чают Отца и Матери, ищут Их... И с земными-то родителями непросто, а что говорить о Тех, Которые открываются на ложе смерти! Парадокс какой: родили и привели в мир, чтобы затем через смерть обрести Их воочию, навечно.

Одиночество - расплата за очковую змею оккультного знания.

В Институте Истории Искусств Трупоскопии Нота Сипиетица служила запасной раздвижной лупой с двойным дном. Одно дно она хранила для досуга, когда, нарядившись лисою, ходила воровать кур из соседних огородов... В юности писала стихи, а позднее стала подвизаться в сплетнях на эротические темы.

Трюс повстречал Ноту Сипиетицу на дне Чудского озера, где однажды заумно плыл. Нота прошептала, булькая сквозь воду:

- Тебя приглашают в Капище Посвященных!

- Каждый и без того посвящен уже одним тем, что обречен, - подумал Энн, проваливаясь в водоворот следом за Нотой...

Они проплыли вдоль затонувшего города и вышли на поверхность земли прямо перед входом в Капище. В середине мраморного зала сидел гигантский Змей.

- Умий Тайн, - сказала Сипиетица благоговейно, - я привела тебе земного мытаря!..

- Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш, тш-ш-ш-ш-ш-ш...

- Потом, потом, - перевела с таинственного Нота на ухо Трюсу. - А сейчас пока встань за портьеру.

Притаившись за шторами, Трюс видел, как один за другим подходили к Змею посвященные, и Глава Капища шептал что-то каждому на ухо. Адепты трепетно кланялись и удалялись додумывать мысли змея, и так, видимо, каждый день, всю жизнь...

“Ну, мне змей этот точно откусит ухо за свои страшные тайны”, - подумал Энн и, безопасности ради, подался прочь.

- Трус! - закричала ему вслед Нота Сипиетица.

- Просто у меня есть страх Божий! - услышал Энн свой голос уже откуда-то издалека.

Мне ненавистен гносис, запретные игры. Слава Богу, что я гарантирован от запретного знания!

Не верьте в оче-видное, оно лишь втирает очки! Вера - это оченевидность. Вера есть акт непрерывного прозрения, отвоевывания света у тьмы по кусочкам. Сколько бы мы ни носились над планетой на сверхзвуковых истребителях - без открывшегося внутреннего ока мы всего лишь кроты, роющие в миллиметре от собственного носа.

Истинное знание - узнавание, и любая встреча - сличение.

Мы водимы идеалами, данными нам доутробно. И детство - уже старость по сравнению с той перинатальной порой. Душа светится идеалами своих дородовых матриц. Дальнее прошлое беспокоит её и дальнее будущее - Новой земли и Нового неба.

Сотворение мира - сказка, длящаяся мгновение. И человек между тем, чем был ДО и тем, чем станет ПОСЛЕ. Post ante mortem - всё человечество вкупе.

- Почему вам не жаль себя? Почему вы до сих пор неверующий?

- Я?.. Я верю. Я даже приобщен... Я жалкий и нищий духом, проклятый от мира, последний из людей... Я только потому и живу - Господь меня хранит - что полагаю себя хуже всех...

Скорби научили меня благодарить Всевышнего за каждый прожитый час, радоваться харизме осветленных дарованием прощения минут. И в самые скудные дни прозябания в склепе-сарае я сопричастен пиршественному Брачному столу, Трапезе Вечной... Я не могу ничего сказать о ней: Свет облистает вселенную, и ангелы поют во мне беззвучно...

И разве дело в вероисповедании? Отнюдь. Дело в ЗАВЕТЕ - той тайной табличке, которая вставляется в наше сердце лишь однажды, и вынимать её нельзя ни при каком случае. Дьявол же ищет заключить с нами свой завет, после чего ему дается право изъять из нас табличку правды, по которой душа спасается в загробном мире.

Я вечен, я состою из пяти миллионов братьев, полегших здесь... О бедная душа! Что испытала ты, когда тело придавила трехэтажная груда дома в момент землетрясения!..

Собор лиц, родов, племен. Если попросить усопших временно восстать из своих жилищ - узрели бы сонм себе подобных, бывших в разные времена. Если бы мы могли обозреть всех, обитавших на земле, нашли бы по крайней мере полсотни абсолютных копий нас самих, проживших подобную жизнь, с такою же чашей и идентичным образом мыслей...

Нельзя жить без того, чтобы кто-то тебя разделил, пусть даже воображаемо...

Но кто, кроме нас самих, увидит, оценит, поймет, разделит, примет?.. Кто, кроме нас самих, родит нам наших ближних? Человек - в превечной ситуации Адама: роди себе Еву из собственного ребра... Истинного ближнего.

Там, где были мы - пусто.

Я такая вздорная урна, куда высыпали мусор.

Со смиренной скорбной тоскою Трюс созерцал разведущие пути Провидения. Скольких ближних он не встретил! Со сколькими разминулся буквально на день! Где-то в соседней комнате дышала душа-сестра, и встреча была, казалось, неминуема, - но прошли мимо, встретились глазами - и разошлись... Видимо, на эту земную программу больше не положено. Но сердце обожгло, и хватило на несколько дней...

Бывает так, что судьба зашлет на край света и заставит трижды обойти вокруг этого края для того лишь, чтобы встретиться с истинным ближним. А можно жить в одном городе, в одном отеле и на одном этаже, и даже в одном номере - и пройти мимо своей сестры-души. О разминучие земные тропы!..

На дне городского колодца
тоска моя тихо прольется...
Мое место - последнее самое.

Что за злая затея -
не видя ни Бога, ни черта
и никого не имея,
кожу палить по курортам?

Крест - последняя из ловушек.
Скажу вам на ушко -
нами выстрелят, как из пушки,
в сторону Польши,
и не стоим мы большего...

На глазах у Девы-Ананке,
Судьбы-самозванки,
Провидения ангел голенький
играет в крестики-нолики.

И вышли сплошные нули нам
тем жребием сирым...

О кошмарная стужа!
Продрогли кости до ниток.
Никто никому не нужен.
Жизнь - такой пережиток...

Ищешь Йорика-друга ты затерявшийся череп, -
и змею откопаешь, живую еле.

Ищешь правды и Бога,
а истина прячется ловко.
И глядишь - ты уже застрял в мышеловке...

Истопите мне печь - лечь,
согреться и пироги в ней печь...

Ждут ли нас компенсации ближних, уронов, утрат? По тому, как узки наши пути и всегда приводят к странно предрешенным ситуациям, можно заключить, насколько мы водимы...

Человек напоминает мне шахматную фигурку с интуицией, способную разгадать максимум несколько ходов вперед ИГРАЕМОЙ ПАРТИИ. В этом и состоит провиденциальная логика. Логика же истинная - евхаристична, сопричастна.

С каждым утраченным ближним что-то отделяется и от нас. Уносится в небо, и вот нет нас уже здесь, нет прежних...

Часы замерли. Опустошенный ход. Так только токи в моем теле идут против часовой стрелки, как пошли против часовой стрелки мои часы. Может быть, им что-то передалось от хозяина?..

Сяду я на поезд фирменный “Голгофа”,
зайцем доберусь до первой катастрофы...
Спи же, невидимка-память! Кости ноют.
Упаду, как листик, на шоссе ночное...

Бессонница - знак того, что душу не принимают по ночам родовые стражи. Невозможность отключения сознания неумолимо приближает час самоубийства, и спасение - лишь в вере в силу Вышнего, прозревании через смерть на Крест. Ночными бдениями приобщаешься, сам того не ведая, к горним литургиям, и в сердце звучит католическая месса, православная обедня, моцартовский “Реквием”, вердиевская “Аида” и отзывающийся чисто мезозоевским “Двойник” из “Песен жизни и смерти”.

В одном патриархальном русском городе любопытная девица всё норовила под подол узреть, будто там был клад какой.

- Какая подо-зрительная! - подумал о ней жених и бросил её.

С тех пор и пришло к нам слово “подозрительность”.

Клад Быще Под Подол Зреть - именовалась тайна темная, невеста, никем не взятая в жены.

- Как? Под подолом - клад? Ерунда!

- Да нет же! Нет, говорю вам. На кладбище будучи - грех людей подозревать, господин Лысая Макушка Трипенсне! Людей подозревать - всё равно, что в могилы заглядывать.

В доме культуры им.Горького третий час продолжался диспут, что человек дольше - живет или разлагается? Решили спросить у погоста близ маленькой церквушки.

- Господин Погост, господин полковник! Разрешите нашу проблему!..

- Кладбища тоже перевоплощаются, - ответил усатый старец, - в гостиницы для инопланетян.

Энн любил навещать могилы белых офицеров, генералов, профессоров, сестер милосердия - рыдающих и многоскорбных сердец, в которых открытою раной запечатлялся каждый разрушенный храм, разграбленная и окраденная святыня, где оплакивалась каждая невинная жертва, и кровью её очищалась земля. Там служил Сам Вселенский Архиерей, принося жертву ежедневно в лице всех страждущих земли.

Трюс плакал, ликовал и причащался мысленно. Служил в церкви Неведомого Бога, о Котором едва ли догадывался, но о Котором смутно знал - Он есть, Он существует, Он рыдает, ОН РАСПЯТ. Он омывает раны наши.

Он принял Откровение о силе Вышнего.

Сира душа Трюса, сира, погостно-отпевальна.

Вот сидит он на берегу Волги после посещения кладбища и плачет, адресуя слезы сокровенному своему брату, о котором и представление-то имел самое смутное...

Существуют два будущих времени - ближайшее и дальнее (и также два прошлых...). Дально-видное сознание держит ставку на будущее отдаленное - на конец света, когда проявятся последние смыслы, восстанут лики мертвых и переменятся - живых. Тогда прояснится и эта книга, а прежде - замок на уста: “Ничего не знаю. Проходите...”

Бессмысленно ближайшему ближнему внушать далекие идеи (о, в каких местах и лонах созидается такой собеседник?..).

Тирания одухотворенности (духовности) в том, что чем дальше уходишь от обыденного уровня, тем меньше вероятность встречи с достойным и равным. Обращаться же не к равному, а к рабу - пытка. Но надо с радостью принимать распятие, если принял веру в Голгофского Страстотерпца, - свое малое, положенное ради личного пути...

Рабский дух улетучивается, и его как сдуло... Мода, текучесть времени. Рабский читатель разнолик сообразно условности настоящего. Равный - всегда один и тот же. Он и по числу своему обычно один (рабских ближних - мириады)...

Энн не торопился жить. Не торопился и умирать. Что посылалось - то и принимал смиренно.

О строчки, вы только отсрочки
того, чего не миновать.
И никуда отсюда не сбежать...

Однократный мой, небывалый,
как тебя предавал я!..

С первым манила встречным
вздорная бесконечность,
перемен и лиц новизна...
А теперь - тишина.

Ночь последняя так длинна.
Присядь у рояля -
я сыграю тебе XX ноктюрн...

Встреча с Сёреном Кьеркегором, датским экзистенциалистом

- Вы и есть Кьеркегор?

- Да.

- Не может быть! Датчанин жил двести лет назад.

- Я просто следующее воплощение самого себя.

- Но почему же вам не переменить имя?

- Ах, кто же ещё, кроме меня самого, сможет объяснить мои работы, сделанные два века назад? И кто их напечатает, если под ними не будет знаменитой фамилии?

- Вы правы, пожалуй, - Энну ничего не оставалось сказать. Он всегда считал, что надо выдавать свое за чужое, а не наоборот, как делают все профаны.

Друзья не сходились во многом. Кьеркегор отличался исключительной сексуальностью. Что касается Энна, ему были одинаково отвратительны и мужчины, и женщины. Он называл это “бабским престолом” и рисовал Велиара, сидящего на толчке и непрестанно оскверняющего Крест Иисусов.

Не сходились друзья и в трактовке творчества. Трюс видел его единственно в возможности аннигиляции и сверхсуществования, преображения, транс-видения. Сёрен же был полон грез и иллюзий относительно философских истин и жаждал продвигать свои идеи и издавать книги за собственный счет.

Энн называл свои эфирные строчки “воздушными поцелуями”, посылаемыми ближним на небесах. Сёрен завидовал своему другу, его дарованию. “Максимум, на что я способен, - искренне говорил он, - это снабдить читателя "жевательной резинкой"”.

Наши ближние похожи на анонимные фотокарточки. Нам их вручают, и мы пленяемся лицами, и недоумеваем, кто бы это мог быть. И всю жизнь тщимся разгадать тайну лица и загадку имени.

“Мне всё равно, какой вы, в форме или нет, высший ли, низший... для меня вы всегда одинаковый. Но я люблю, когда на вас красивый костюм. Поэтому приходите”, - писал Трюс Сёрену (Сёрен очень боялся, что Энн о нем иногда плохо думает).

- Энн, - сказал утром Сёрен Трюсу, - зачем ты зовешь меня в снах? У меня голова разбита от бессонницы...

Энн не звал своего друга в петербургские сны. Сёрен сам случайно выплыл из-за угла Постскриптумской - он куда-то спешил, в его руках был сверток. И они пошли по Леннограду - осеннему, помнящему всё.

...Осенний город открывался им тайниками лисьих следов.

Встреча с Надеждой Мандельштам

- Как вы похожи на моего Осю... - нежно улыбнулась Трюсу сухонькая жена столичного поэта, поэтически закатив глаза, что, должно быть, изображало томление духа и сокровенные воспоминания.

- Через каждые миллион особей повторяется внешность человека, его лицо, фигура... - Энн решил блеснуть своими познаниями. - Через каждые миллиард душ полностью дублируется личность. Все мысли кружатся в водовороте космического аквариума, и таких незаменимых “осей мандельштамов” сейчас в мире как минимум полста.

- Какие скучные идеи и слова... - разочарованно протянула инакомыслящая старушка, такая одинокая в двухкомнатной квартире с обшарпанной штукатуркой. - Так значит, вы не похожи на Осю? В таком случае вы не интересуете меня.

“Как удивительно созданы материалисты! - подумал Энн. - Потустороннее для них вроде бы мертво, и вместе с тем живая личность притягательна лишь как потенция и копия покойника. И для этой старухи я представляю интерес только как астрокопия её умершего мужа. А как начало оригинальное и неповторимое я ей безразличен. Не таковы ли все мы?..”

Лас-Вегас

Энн миновал презренное игрище и прошел в Белый Зал, где разыгрывался приз Экзистенциальных Ставок.

- Ставлю на деньги. Они единственно не предают, на них можно купить всё: благополучие, женщин, упокоенную старость, - всё, кроме Бога и бессмертия! - саркастически воскликнул князь Шельмовский.

- Ставлю на любовь, ибо она дарует вечность!

- О, женщины - наша погибель! Держу пари на карьеру и царя!

- Ставлю на подлинных друзей!

- Ерунда! Таких не бывает. Современники - кровожадные звери, ищущие нашей крови. Уповаю на потомков, они всегда умнее, - присовокупил к общему хору праведников непризнанный из отеля “Рай Дураков”.

- Непонятно: если потомки всегда умнее современников, отчего тогда человечество век от века только деградирует и глупеет? Я ставлю на вино! Я ставлю на сейчас! Все прочее - мираж, господа, фата моргана!

- Ваша ставка, господин Трюс? - спросил крупье.

- Ставлю на память, потому что память единственно не лжет. И совесть, если подключена к памяти, бьет родником с гор Вечности.

Трюс выиграл, хотя никто не помнил, когда, где и сколько.

Память беспамятна в сем мире. Память всегда чиста, чтобы хранить в себе сокровище трансцендентного. Оттого-то мы так легко и быстро забываем наши мысли, и самые великие идеи и события улетучиваются из головы, как дымок.

Но на смену им приходит память сердечная - видение грехов, гвозди, забитые в ладони, раскинутые руки, - сораспятие.

Урок благочестия в школе.

- Ребята, кто из вас видел чудо?

Поднимают руки.

- Какое чудо видел ты, брат Имярек, душа младенческая?

- Я видел НЛО!

- И я!

- И я!..

Уже в семь лет открылись им гуманоиды. Да, это поколение, с которым будет говорить Сама Пречистая, и ждут его невиданные дали, о которых мы не смеем даже подозревать. Под спудом родового проклятия и грузом греховной чаши размышления о вечности и смерти станут основными, и перед духовным взором выкристаллизуется понятие греха как основное и фундаментальное.

- А Боженьку ты видел?

- Нет. Но знаю, что Он распят, - он вскидывает детские ручки, показывая, - вот так.

Взор, устремленный в небо, жертвенно вдохновенный. Святые агнцы, богодухновенные дети, сколько открыто им! И как мы деградируем со своим блудом, рациональностью и задними мыслями, всем этим негодным аппаратом мнимого философствования, гнусным аппаратом задних мыслей и самооправдывающих идей. О, как чувствительны дети к теме греха, и как готовы каяться даже в том пороке, который в себе ещё едва сознают, точно в них ещё живут чужие души, трепещут сроки, обитает Божий страх.

- Откуда вы родом, мсье Трюс? - спросил Энна мелкий клерк без имени и лица.

- Я из страны Вечного Одиночества. Одиночество - мой герб, и память - высшая ставка.

Удивительно: сколько бы мы ни жаждали впечатлений от мира - в действительности лишь созерцаем собственное бессознательное. И только память открывает кладовые вечности. Одиночество почетно, и чем честнее мы перед миром и собою, тем более одиноки. Кто есть ближний? Крючок на вешалке. Пришел домой и механически голову повесил...

Дом - бойня времени. Вещи пропитываются тоскою хозяина и начинают отравлять его.

Ни мебели, ни крова,
а только кровь и слово.
О сонный зодиак мой,
как ты похож на плаху!..

Прочь из дома! Дом - рассада сплина.

Прочь из дома - куда? В сон? Дырочка-сон... Легко сказать. А куда бежать из дома, если дом твой повсюду? Если нет другого дома, кроме ложа Лютой Тоски...

Никого нет. Ничего.

О Лого! О ложе! О лужа...
Для дома кто-нибудь нужен.

- Человек невыносим! - совещались между собой Владыки. - Всю жизнь его терзает страх смерти. Но попробуйте на час увеличить срок его земной жизни, как его тут же начинает морить тоска Вечного Жида...

Наша душа натянута между страхом смерти и тоскою Агасфера (побыстрее бы, побыстрее!..). Не такова ли сама трепетная структура экзистенции?

Лютая-Лютая Тоска водила Энна по Леннограду и била лбом о колонны и колоннады, - его, который мог умереть от легкого щелчка в переносицу...

Энн заболевал такой болезнью: тоска вселенская. Змей Сплин обвивал его своими кольцами...

Ненавижу твои диктаты!
Творчество - не охота на брата!
Ждет меня цепь со страшным капканом
в мертвой пустыньке самообмана...

Где же клад, где твой череп, Йорик?
На дне шахты зарыт, глубоко в море.

Подлый дух! Ты внушал, диктуя
мне среди безводной пустыни, -
и по-прежнему я тоскую,
поныне!

Так заткнись же, пластинка!
Чтоб тебя сломало с иглою,
злой наушник мой, дух-невидимка!

- “Постскриптумская-Постмортемская-Постапокалиптическая, В Ад Людьми Вымощенная”! - сонно объявил кондуктор трамвая голосом бывшего учителя Энна по рисованию, Смурного Льва Львовича.

Энн сошел на конечной полуночной остановке. Метались тени, в глаза била неоновая фосфоренция фонарей. Черные горбы деревьев и волчьи ямы вокруг, полные черной пустоты...

...Энн поплыл в воздухе и превратился в майский шарик среди стотысячной толпы, демонстрировавшей свою любовь к властям на параде.

Вдруг откуда-то ворвался его извечный враг и сосед по сарай-каюте, мсье Бульон Монах-Молох:

- Ловите его! Он украл мои очки!!

- Очки? Я не брал никаких очков...

- Ловите, я говорю! Он антисемит! Бейте его! Очками по голове! Кирпичом по мозгам! Сверните ему шею! Дайте ему целым домом по макушке! Ещё мало! Мало!..

- Я никого не трогал... Оставьте меня... - и вообще терпел и молчал. Лицо его окровавилось.

- Сволочь! - вопил Молох. - Гад! Убью! Гений он! Гиена! Г...но!

Трюс зарылся в рукав и заплакал, и так бы плакал всю жизнь, если бы не иссякли слезы. Пришлось вытереть глаза и отвечать подошедшему полисмену.

- Вы кто?

- Никто. Я просто так...

- Просто так? А это видел?! - и Трюс получил по голове дубиной. - А ну, говори, кто ты? От кого? Что здесь делаешь? Не знаешь, что запретная зона?!

Энн проснулся, и перед его взором предстала всё та же петровская архитектура, елизаветинская мебель и екатерининский китайский интерьер дворца.

“Какие милые дома...” - подумал Энн, погружаясь в одеяло, в сон. Голова его была уже где-то на уровне подвала петровского особняка и опускалась всё ниже и глубже...

Только бы не потерять покой, с таким трудом дающийся! Все инстинктивно восстает против нарушителей покоя, что бы это ни было - помыслы, дела, карьера, служба...

Тоталитарные игры

- Будем драться на дуэли! Ты приводи своих, а я - своих.

Первый привел металлическое чудище, Машину Армии. Второй явился со своим колоссом, Машиной Политики.

- Посмотрим, кто кого!

Армия разбила нос Политике, и отождествленный с Машиной Армии гомункул подошел к политикану и проколол его в сердце тонкой швейной иглой. Так полагалось по правилам.

Мы движемся по двум орбитам: по орбите минимизации, разотождествления нашего “я” с институтами мирскости, и - максимилизации, идентификации “я” с разнообразными машинами социума (машиной власти, политики, армии, бюрократии, службы). Чем меньше “наших” у тебя за спиной, тем менее ты раб.

Однажды поспорил Энн с одним гомункулом из воска и задних мыслей. Дуэль! Гуттаперча привел на поводке ихтиозавра.

- Познакомься, это НАШИ. Я не сам по себе, кусок вздорной материи, я - часть “наших”. “Наши” выиграли, “наши” проиграли. А ну-ка, НАШИ, покажите ему!.. А где же ТВОИ? - удивился гомункул.

- Я заодно с Богом. Эммануэль! С нами Господь!

Энн помолился и проколол взглядом череп чудовищу. Гуттаперча струсил и побежал догонять автобус, на который опоздал ещё час назад.

Однажды Витоманка Смерть Лютая забралась в комнату к Пустышке.

- Ой, - вздрогнул тот, ужаснувшись, и нырнул в дырку в пиджаке.

Смерть не могла его найти и удалилась.

- Нет, быть Пустышкой лучше всего! - подумал Энн. - Ну что бы стало со мной, если бы я не пролез в дырку и не спрятался там?..

Трюс, как причастный твоей бумагомарательной воображаемой линии жизни, я предвижу хлопоты, которые тебе предстоят.

Самое отвратительное слово на свете - “гонорар”. Гонорар - это гонор, за который платят. “Оплатите мне мой гонор!”

Не печатайся! Не наживай удела дровосека-палача, распинателя деревьев. Не выдавай мыслям справку, что не ослихи.

Энн проскользнул мимо отеля “000” и юркнул в Бюро по найму.

- Наймите меня, я безработный.

- В наше время работает только тот, кто не умеет не работать. Вы любораб? Вам скучно без толпы?

- Мне просто тошно. Я хочу сыграть партию.

- Как хотите, - равнодушно сказала секретарша Добыча Денег и проводила Энна в Камеру. - Ложитесь!

Трюса растянули на теннисном столе.

По всем критериям пути истинного Энн приближался к посвящению. Час пустоты, час страха, час тошноты. Час тошноты, два часа страха, три пустоты. И вперемежку - чудесные видения. Демоны заботились о разнообразии впечатлений для своих пациентов в отеле “Рай Дураков”, круглосуточно-повсеместном, где окна выходят в ад. Чем дальше круг ада - тем дороже номер.

От страха Энну мнились ойстрахи. Ойстрах (приголгофский скрипач) пилил и пилил, и слезы лил, и гвозди вбивал в запястья...

В коридоре метнулись чьи-то скрипичные партийные фалды. Они быстро перешли из Инквизиторской в Темную. В руках обладателя фалд были какие-то тайные папки... Заговор?

В Темной Энну набросили одеяло на голову:

- Птичка Божия! - орали. - Птичка Божия с тяжелой рожей!

На крестах Трюс показал себя аутсайдером-неудачником. Ни на что не годная кожа, гусиная с пупырышками. Самый низший сорт, как свидетельствовал анализ Доконаева.

Притча

Некогда древний царь собрал мудрецов и вопросил их:

- Что значит “благодать” и где её найти?

- Видеть Бога - наивысший дар и наивысшая благодать, - сказал один.

- Предвидеть будущее - вот что значит “благодать”, - отвечал второй. - Зная наперед события, обретаешь тайную власть.

- Быть рядом с сильными мира сего, - попытался подольститься третий. - Нет большей радости для нас...

- Изучение наук, искусств и матери их философии - вот наивысшая премудрость, - сказал четвертый.

- Выше наук и искусств стоит религия, поскольку имеет дело с вечным и нетленным, - глубокомысленно молвил пятый.

- Выше религии ставлю я превечную мудрость посвященных, касающуюся истины в чистом виде, независимо от мнений, дат, лиц, времен, и обнаруживающую голос и волю Провидения, - возразил ему шестой.

Царь хмуро уставился в пол. Ни одно из высказанных мнений его не устраивало и ничего не говорило для сердца. Он был в свое время рыцарем, поэтом, ученым, философом и посвященным, и всё это ему давно надоело.

Царь обратился к трефовому дурачку:

- Скажи-ка, дружок, как мне узнать истину?

- А во-он, видишь, щель с игольное ушко? Пролезь в нее, и там разгадка.

Узурпатор смирился и, умалив свое царское величие до размеров иглы, пробрался через щель. Видит, стоит нищенка-молитвенница.

- Мать святая, - обратился к ней царь-игла, - скажи мне, как обрести благодать?

- Чадо! Благодать есть дар видения себя в истинном свете - дрянным уродом, предателем Живого Бога, виновным перед всеми и последним из преступников - таким, каким видят тебя духи небесные, - отвечала старица. - Чего стоят наши всевозможные дары и приобретения, если мы слепы на себя и живем, словно в духовном карцере?

- Почему же подобную способность ты называешь благодатью? - удивился царь.

- Потому что дар сей чудеснее всех даров на свете - видеть себя трезво.

А враг внушает многочисленные дарования затем лишь, чтобы ослепить. Бог отверзает зрение правды, и в этом благодать. Что толку, брат, приобрести весь мир, а душу потерять, утратив дар трезвенного лицезрения себя? Лукавые сделают тебя миллионером, гением, царем - чтобы только убить, ослепить, ввести в самообольщение...

Откуда ложность путей искусств, наук и медитаций? - Они не открывают глаза на падшесть нашей природы. И лишь благодать Божия, отверзающая око сердца и дающая проницательный взгляд во внутренняя, открывает нам самих себя.

Люди носятся с гордыней, упрекая в ней друг друга, но порой упрекающий - ещё больший гордец. Можно бить челобитную перед всеми, говорить о себе низко и дурно, но пока сам себя не видишь, что толку от такой игры?

Постоянно сокрушающееся сердце, плач на устах, затвор блаженный и тишина молитвенная... И видение себя наихудшим из смертных, наинедостойнейшим из недостойных.

Царь больше не возвращался во дворец. Он остался швейной иглой, и святая приколола его возле сердца.

Как безрассуден путь и обманчиво движение! Я преодолевал прозой поэзию, философией прозу, богословием философию, герметизмом (тайной мудростью посвященных) богословие... И что же? Устав, - ни к чему не привело! - вернулся к музе. Потому что всё равно и здесь, как в мире, царю и егерю равная доля.

Однажды предстанешь.

Святая цель существования - превратить часы жизни в сплошное предстательство перед Лицом Господним. Да обретешь чистоту и право предстояния, дар свидетельствования!

В этом призрачном паноптикуме - мире - люди делятся на три рода: созерцающие памятники другим, ищущие поставить памятник себе и стремящиеся сжечь после себя следы.

Exegi monumentum

На пустыре с лопухами,
на банке с пауками,
среди самозапуганных гомункулов
в бедламе нашем сиром “Аминь”,
близ Места Лобного
Тоски Утробной
поставьте памятник мне надгробный.
Как жаль, не все мы станем мотыльками...

Кто я? Нечто среднее между памятником и памятью. Мир вокруг - сто тысяч моих одновременно восставших воплощений, и память дана, чтобы привести в порядок этот хоровод металлических призраков.

Exegi monumentum. Вот мой памятник.

- Кто здесь?

- Никого. Вы ослышались.

День выдался самый катартический, чистый. Свежий воздух. Ожившая природа...

Трюс проник в застекленный зимний сад и увидел между орхидеями и розами маленькую записочку, сложенную в виде пестиков, адресованную ему:

“Мсье Трюс, я жду вас. Зайдите. Доктор Схемы Рой.”

Пустышечка затрепетал. Врачей он боялся до смерти (и после смерти даже), а мысль об операции была способна вызвать у него обморок.

Доктор Схемы Рой, высоченный сатурнианец серо-пепельного цвета с близорукими глазами, небрежно бросил:

- Мсье Трюс, у вас дурные показатели на “Рентген-Зерцале”. Вновь задние мысли и помыслы о смерти. О чем вы думаете? Известно ли вам, что каждая из ваших мыслей запечатляется тончайшим и точнейшим образом? Если и дальше будет так, вам придется подлечиться в Дегомункулюзаторской.

- Мне будут перекраивать эфирный мозг под местным наркозом? - и у Энна задрожали коленки, выделяя холодный пот.

- Понимаю ваш страх, господин Трюс Никто, и иду вам навстречу, - Схемы Рой лихо расписался на листе и вручил его Энну. - Вот вам направление в Клистирную.

- В Клистирную? - ужаснулся Энн. - Простите, у меня всё в порядке с... э-э... метаболизмом.

- Клистирная, как сказал доктор Геморроев, никому могилы не роет! В глазах ваших тоска, а на уме задние мысли, и пока это единственное, что можно прочесть на вашем светлом челе. И потому лучшее средство от такого мора - прочищение. Кстати, знакомы ли вы с мсье Трюбо?

- Это французский кинопродюсер?

- Мсье Трюбо - фельдшер нашей Клистирной! - обиженно сказал Схемы Рой. - Наша гордость! Старая медицинско-апокалиптически-канализационная труба в ветхое человеческое тело. Собеседник наиинтереснейший. Не мешало бы вам, между прочим, и познакомиться.

И с сирой тоскою близирной,
вися в круговерти надмирной,
шел Трюс, спотыкаясь, к Клистирной...

Там Ира Игла-Заика сделала ему чудесное промывание церебральной субстанции святою водой из Колодца Мудрости.

Чем только враг не шутит! Володя К., поэт-заумник и сифилитик-мученик, скончавшийся недавно от фурункулов и безвестности, рассказывал, как в бытность в военном училище фельдшер все на свете болезни лечил клистиром, в том числе грипп, туберкулез и заражение крови.

Bene diagnostitur bene curator. Хорошо поставишь диагноз - быстро вылечишь. Правильный диагноз ставит благодать. Она указует тебе: посмотри на себя в зеркало, урод! Сосуд скверны, стань нищ пред Богом и молись о спасении. Брось игры.

На обратном пути из Клистирной в круговерти надмирной блаженный Энн встретил своего вечного оппонента по карме - Временного Жида (одновременно оппонента Жида Вечного), господина Бульона Монаха-Молоха. Подлый Агасфер с небрежной седой бородой и в грязных штанах как ни в чем не бывало (будто и не было во сне сцены с очками) пристал к Трюсу:

- Господин Энн! Мне необходимо с кем-нибудь поделиться открытием!..

Бульон решил с наскоку овладеть вниманием Энна; в руках у него дрожала газета с шахматной партией и кроссвордом. Трюса до мурашек пробрала дрожь ужаса и отвращения - он понимал, какие велги эксплуатируют мозг несчастного, до маниакальности занятого разрешением глупых задачек-загадок.

- Простите, господин Бульон! Вчера вы раскроили мне череп, вы орали благим матом! Я не могу с вами разговаривать! И потом, ваше выражение лица... ваша аура... Вы заразны. Я боюсь, общаясь с вами, заразиться расчетливыми идеями, - ведь вы бухгалтер по профессии и любите шахматы. Я же и без того устал от Дегомункулюзаторской. Слава Богу, мой эфирный мозг сейчас чист, как святая вода...

- Мсье Трюс, - не слушая его, самооглушенно продолжал Монах-Молох, - я сделал открытие! Слово “сволочь” отнюдь не ругательное: в петровские времена “сволочами” называли стрекачей, насильственно ведших людей на допрос к думным дьякам - волочивших. А “бестолочь”! - лик Монаха-Молоха сиял технически-слащаво-кондитерским вдохновением. - “Бестолочь”, - умиленно бросил в открытый астрал шахматист-бухгалтер, - думаете, какой-нибудь сукин сын, шалопай и троглодит? Бесов толочь - вот что такое “бестолочь”! Жена суть бес-толчиха...

Бульон собирался раздавить ещё с пару мух на тонком холсте незримого мира, но Энн помешал ему, проскользнув в КАМЕРУ ТАБЛЬДОТ - Общий стол, Трапезная.

Должно быть, есть что-то общее в нашем желании умереть вместе (так менее страшно) и питаться вместе (по той же эсхатологической причине).

Энн питался космосом, ветром, болью, от Батареи Тоскующих Душ. Земная пища не столь была необходима ему - подделке, Дырочке.

Но доктор Схемы Рой приказал ему заполнять дыры тоски свежей говядиной - таков удел всякого в грубом теле.

- Господин Трюс, - сказал Схемы Рой во время одного сеанса рытья, - я знаю, какая вы одинокая собака, роющая в солдатской казарме в поисках черепа Йорика... От одиночества и тоски я прописал вам клистиры. Но вот ещё вам направление - в Трапезную. Жить можете, как хотите - один или скопом, но обедайте всегда с кем-то вместе, - и у вас, по крайней мере, исчезнет ощущение, что вы самый одинокий на свете. Такова сила совместной трапезы! Еда, брат мой, явление культовое. Вместе едят монахи, иезуиты, дети, и даже в школе диверсантов приглашают к общему столу.

Затрапезная банда планеты не отличалась диверсионно-иезуитско-монашеским укладом: сидели беспардонный Безобразов, энергичный Доконаев и ассистентка Ирочка. Безобразов норовил раздавить своим животом Энна: “Ишь, гений нашелся! Выдра эдакая!” Ира, по своей привычке кастрировать взглядом, невидимо втыкала Энну под ногти сразу двадцать иголок. И лишь великолепный Доконаев сиял, идя прямым путем по следам Торквемады.

На этот раз в Табльдотную спустился усатый Архивариус. Архивы варились в нем, как в мыльных котлованах. Очищалась память пяти миллионов смертников планеты.

Непрерывные мыльные пузыри... Не антитеза ли они земному вечному огню для нас, которых ждут не мавзолеи, а геенна?..

- Мсье Трюс, я жду вас сегодня в библиотеке.

Очам Энна предстала ЭЗОТЕРИЧЕСКАЯ БИБЛИОТЕКА ТЮРЬМЫ. В Тайная Тайных планеты он усмотрел досье на пять миллионов смертников. Трюс открыл наугад тринадцатую папку: “Mort et incarnatio. Immortalis in essentia, permanentia in essentia”*

<* Смерть и воплощение. Бытие и вечность (лат.)>.

“Смерть - переменная величина” - наставляли мудрецы древних времен. Целые цивилизации уничтожались из-за веры в константность смерти, тогда как она - лишь стадия и переход. И противоположна ей отнюдь не жизнь, а рождение. Жизнь непрерывна: умирая - засыпаешь в иных лонах и просыпаешься в ином измерении. Протираешь глаза и радуешься окружающему.

Вера и надежда суть невидимые ориентиры: во что в действительности веришь - то и получаешь, на что надеешься - то и обретаешь в сердце. Веришь в смерть - смерть и получишь, и окажешься в загробном мире в жутком двухмерном карцере с едва теплящимся сознанием, что жив, как амеба во мраке.

Бессмертная душа лишь меняет одежды в платяном шкафу...

Подумать только, эту бабочку-однодневку - Энна - сочли достойной наставления от Великих Иерофантов Древности!

- Двадцать два аркана (ступень совершенствования (масонск.)), двадцать две стадии совершенствования! И каждый аркан - капкан, - окинул взглядом папки Энн. - А я, кажется, не достиг ещё и нулевого, и значит, пройденные мной житейские капканы - тренировочные, предуготовительные...

От этой страшной мысли Энна едва ли не охватила тошнота, и рука его нечаянно вывела: “ТРЮСМЕГИСТ”

Трюс Трижды Могущественный... Пылинка в уме Гермеса, написавшего “Асклепиев диалог”.

Трижды могущественный,
по людским трущобам трущийся.
Двадцать два аркана -
двадцать два капкана,
двадцать две волчьи оркестровые ямы...

Пока, наконец, не свалишься на лысый череп какого-нибудь Варящегося-В-Архивах.

В папках говорилось о двухстах двадцати двух великих способах спасения. У Энна закружилась голова. Двести двадцать две триумфальные арки! Он пройдет под ними победителем, затем лишь, чтобы пасть ниц перед полуметровой чугунной дверью, где его заставят рыть землю, как крота, чтобы пролезть и наглотаться земной персти. Жалкий полководец своих амбиций!..

Энн не желал делать никаких усилий и приносить жертв. К чему? Ничтожные желания быть выше других, не сродни ли они плебейскому голосу середнячка? Энн и без того слишком отличался от всех прочих. И тайная наука древности не вызывала в нем ничего, кроме тоски. Там говорилось о чужих и о своих путях спасения и о духовных архетипах: мгновенном иудейском и отсрочивающем, замедленном славянском... Умные книги считал он мертвой заумью; его интересовало живое творчество и самая простая жизнь, где трудно было дать отчет и рассчитать.

Глубоко вздохнув, Пустышечка сделал скромную запись в своей истории болезни - ежедневном дневнике: “Все, что не есть плач, говорит: "я выше!" Только плач истинен!” С этой высокой нотой Энн сомкнул глаза, чтобы предстать иному миру с легкою слезою в душе.

За двумястами двадцатью двумя дверьми терялась ветхая, соломенная - дверь покаяния и сокрушения.

- В действительности, мсье Трюс, - объяснял Энну его друг сна Эзотерический Упырь, - обитаемое пространство планеты делится на Камеру Смеха и Камеру Плача, т.е. на кощунствующих (смеющихся) и кающихся (рыдающих). Человек по своем воплощении на нашей планете автоматически причисляется к лику разбойника на кресте, и ему остается только выбрать тип - кающийся или кощунствующий...

Только плач и память ведут в Царство Небесное, ибо они суть образ жизни и мысли кающегося разбойника.

Только плач прав. Не логика, а боль. Не факт, а плач. Слезы не могут лгать, а в любой мысли, сказанной вне сердца и не пропущенной через крест, мнится тайная насмешка над Превечной Памятью. Мы учим память, нещадно пичкая её гнусной информацией, а надо бы учиться у памяти. Мысли не из памяти, пришедшие извне, лишь колобродят и мутят. Лишние. Во мне движется живой конвейер драгоценных мыслей, как стол трапезный, уставленный сладчайшей снедью. О сколько прекрасных мыслей, какие светлые контрасты! Сколько любви, тепла, вдохновения, радости сопричастия и разделенных несчастий! Внешний мир - лишь стимул проявиться переводным по памяти картинкам.

Никто не отнимает у нас способности мыслить, но рассуждения умаляют величие жертвы. Философствующий подобен козленку, чей мозг сумасшедше работает за секунду до заклания: “Зачем сейчас меня зарежут? В этом ли смысл жизни? Я должен всё понять!” Приносящий жертву подумает про себя: “Сколь суетен этот козленок!” - и преспокойно вспорет жертве горло равнодушным острием ножа. Действие начала философствования, в нас заложенная трусость - элементы выродившегося страха Божия, лежащего в основе мудрости.

Трюс знал, что его жертву не подменят, и полная отключенность сознания... нет, сверх-информативность ума приобщала его к вселению горних сил.

- Что же, и после смерти ты будешь строчить свои романы один за другим, не заметив, что умер?

- Посмотрим.

Пост-мортем посмотрим.

В глубоком аквариуме сна мимо Энна проплывал протопоп Аввакум.

- Здравствуйте, авве! Чем вы заняты?

- Сражаюсь с призраками инопланетян.

- И охота вам народ мутить!

Авве Вакуум. Святые - в вакууме. Какое имя - Аввакум!

Зачем мне читать книги и изучать эзотерические арканы, ступени шествования к тайноведческому совершенству, когда я сам по себе - клад и библиотека, и во мне сокрыто сто тысяч автобиографий, сто миллионов ненаписанных досье и биллион отпечатков пальцев, и все они хранятся во мне?

Подделка, а не человек. Придали родителей, выдали удостоверение безличности, и всё лишь затем, чтобы мучить меня наравне с остальными...

Если бы знали, что мой лучший друг - Эзотерический Упырь!

Однажды к некоему мафиози из предместья Барселоны приступил сам сатана.

- Инкарно Мио, скажи, не желаешь ли ты воплотиться ДАЛЬШЕ?

- Как это ДАЛЬШЕ? - удивленно повел бровями итальянец. - У меня и без того семь тел - эфирное, ментальное, астральное... Куда же ещё дальше?

Но сатана уже перенес его в самый центр мегаполиса, где посадил на место главного распорядителя городского банка. Красавец Инкарно надел очки, приличный костюм и вошел в роль автомата-распорядителя тайной валюты остатусованных.

По истечении испытательного срока он вопросил врага рода человеческого:

- И где же мое обещанное восьмое тело?

- Оно уже на тебе, - холодно ответил сатана. - Твой статус суть деревянное тело. Но не думай, что оно последнее, за ним стоит ещё и металлическое. Когда ты вообще перестанешь взирать на человеческие лица и будешь принимать во внимание исключительно соображения должности, у тебя вырастет девятое тело - стальное, рефаимское.

И враг скрылся. Инкарно Мио ущипнул себя - и впрямь одеревенел! Итальянец был очень милым, живым и сострадательным существом. Он быстро выбросил банковский костюм в мусоропровод, принял душ и легко и светло зашагал по улице.

Насколько легче жить вне статуса, сиротским нищим!

Люди обладают поразительным даром облекать себя в деревянные, бумажные, гранитные тела... Мало нам собственной грубой плоти, которая едва ли держит душу, - хотим ещё и одеревенеть, окаменеть, опластмассоветь, превратиться в кукол...

Любая идентификация, любой род отождествления (с властью, политикой, армией, сообществом) воплощает нас всё дальше и дальше, заземляет. И мы обрастаем невидимыми телами, превращаясь в огромные пугала.

Кто у вас главное пугало в офисе? Повесьте ему орден на гвоздь.

Человек ценен емкостью лиц, которые стяжает в себя (на службе, например, вбираем кривые рожи статусов). Чем больше в тебе живых лиц, чем больше следов в памяти, тем более ты есть.

Пародиям на людей трудно понять, что существуют тела-подделки.

Ближние не могут заменить общения с ангелами, а сестра-душа - контакта со Всевышним. О Боже! Падшесть наша - в заменах. Замены - это те же предательства.

Подмены, подделки... Все вместо чего-то... Перепутано, всё перепутано!

- А чем, собственно, вы занимаетесь на нашей планете?

- Ищу череп Йорика, моего друга, скитаюсь и, знаете ли, готовлюсь к смерти.

- Какой прекрасный способ существовать, не живя, или жить, не существуя!

- Что называете вы жизнью? Каждый обитает в выдуманной им вселенной и облекается в одежды, сотканные из его же скорби и слез, - у кого насколько хватает терпения и фантазии... Не осуждайте меня, я иначе не могу.

- Ваша мечта?

- Мне хотелось бы пострадать за всех. Я ощущаю себя заложником мощных космических Сфер, облучающих наше будущее.

Писатели. Жрецы и жертвы.

Я жертва, христианский автор, не по содержанию - по экзистенциальному углу ладьи.

Во время своих наяву астральных странствий Энн увидел писателя Бальзака, сидящего в урне с жабой. Отвратительное животное выедало толстый живот писателя, и бессильный классик с омерзением терпел происходящее.

Трюс брезгливо отбросил жабу и обратился к классику с вопросом, за что ему предписывалось подобное наказание?

- Писательский процесс - антропофагия и времяфагия, пожирание человеческих голов, набивание их потрохами смрадными из собственного подсознания. Из жизни моей, из неудавшейся любовной жизни моей мамы, - за что и следует мне и подобным наказание - мерзейшая лягушка поедает прах писательский.

Неподалеку летал Кафка - светлым ангелом. Этот бродяга провел жизнь в сарае с пауками. Не печатал книг, был кроток, как пылинка, и служил незаметным мелким клерком. Писатель-жертва...

Брат мой, я вынужден писать о выдуманных персонажах, поскольку не способен любить живых людей. В своих странствиях, общаясь с окружающими, я с ужасом думаю, что не могу вместить подавляющее большинство из них. А внять, постичь ближнего как тайну можно лишь любя, оберегая нежно оком духа, проникаясь состраданием. Где, где взять его мне, блуднику и гордецу, и человеконенавистнику? При моей больной голове, израненном животе и прободенном сердце мне даруется свыше немного сострадания, а с ним и утешения...

Еврокультура. Падшесть. Страх лежит в её основании, безверие и отпадение. Страх пустоты и смерти, он же движок общества. Через невроз запечатленности бессознательно ищешь продлиться до бесконечности - в ближних, на бумаге, в статуях, в потомстве. Страх пустоты выгоняет нас на площади, и от безверия начинается фашизм.

Всю-то жизнь прячешься, выставляешься и опять прячешься. “Если хотите выжить и не сойти с ума, научитесь отключаться хотя бы на краткое время”, - прочитал Трюс на обратной стороне бумажного щита-рекламы.

Отчего такая слепота, и почему никто никого не видит? Блуждающие призраки. Одни отводят глаза по глупости, занятые безумием своих страстей, другие плачут, в третьих живет стыд, и ходят, не поднимая головы. И только дураки и простофили в веке сем смотрят прямо в глаза, принимая вещи как таковые.

В своем внутреннем кинематографе Энн пересмотрел много кинолент, иные из которых творились прямо в нем самом. Самому Трюсу уделялась при этом жалкая роль статиста.

Сюжеты пересмотрены, и смысл их понят. Финита ля комедия...

Водоросли, тина, бутылки с индексами пропавших без вести... Астральный океан тоски. Иногда ветхий челн Трюса останавливался, Энн протягивал руку и доставал бутылку; вынимал записку, читал имя - и равнодушно запечатывал обратно. Ну что с того, что он узнает про некоего вздорного матроса Беспорткового - что тот однажды был, курил, любил и без вести пропал, затерявшись в животе акулы до Страшного Суда, когда к последней правде призовутся восставшие из мертвых. Земля выдаст покойников, моря - своих утопленников, и звери - заглотанных жертв.

Тоска терзала Трюса непрестанно, заменяя ему любовь к родине, к женщине, искреннюю дружбу, молитву и веру. Вселенская тоска наполняла его поры до краев, предохраняя от самоубийства и от чего-то ещё более страшного, чем жизнь, страдания и смерть...

А где-то далеко деревья полегли,
в них топоры вошли...
И статуи безбратно
стоят в моем саду,
где гений психиатра
больную ждет - судьбу.

В магазине:

- Простите, нельзя ли купить чернила?

- Есть только разводные, от слез...

Пока не укрепился в вере - молокосос духовный: ропот, уныние, тоска и слезы бесконечные. Впрочем, даже лживые, крокодиловые, истеричные, бабьи - они лучше смеха, в котором Энн всегда видел кощунство, надругательство над памятью усопших. Как можно веселиться и плясать, когда рядом, в соседней комнате, кто-то болеет, стонет, взывает о помощи?

В облитом бензином сарае
нам бы спичечный коробок!..
Но спички жечь не разрешают...

Господин Мирабо,
вот вам моя розенкрейцерская рука.
Только знайте: в нашем саду
самая страшная пытка - тоска,
самая страшная боль - тошнота,
самый страшный ужас и страх - пустота.

А станки - просто так, для отвода глаз.
Господин Мирабо, у вас
не лицо, а так - невыводимое пятно...

Трюс водил по Леннограду знаменитую кинозвезду Помпу Дьюру. Лбы, дыры, пустыри, сквозящие фальшивые дома и стены отчуждения.

- Итак, перед вами Ленноград, - широко размахивая рукой, словно показывая собственные владения, говорил Трюс. - Вот памятник Эггрегору Петра Великого, поставленный самим основателем Эггрегора...

- Что такое Эггрегор? - вопросила мадам Помпа.

- Эггрегор? - задумчиво повторил Энн, пытаясь придать смысл и важность своим словам. - Эггрегор - это сумма психической энергии, дающая определенный штамп общинам, доктринам, сюжетам, мыслям и датам... Существует эггрегор коммунизма и эггрегор христианства, эггрегор палачей и эггрегор жертв, эггрегор врачей и эггрегор пациентов... И каждая великая личность создает свой эггрегор, под властную эгиду которого притягиваются существа более мелкие и покорные...

- Все это, конечно, любопытно, но меня, впрочем, нисколько не интересует этот Петр. Я ведь не была с ним знакома... Я хочу знать, есть ли здесь памятник мне? - нахально спросила киноактриса. - Или вы думаете сооружать его после моей смерти?

- Оглянитесь кругом: всё вокруг - совокупный памятник вам: кафе, трубы канализационные, стекающие в Хидекель и Флогестрон, разодетые матрешки, пустота и похоть. Весь мир, всё окружение есть наши сто тысяч жизней, восставших одновременно. Все это мы, и вы, и я. Мы похожи на собаку, наделавшую в комнате. Хозяин схватил за шею и тычет: “Нюхай, гадина, что наделала!” (образ из “Воскресения” Толстого).

- Как? Все это - памятник мне? Этот грязный двор? Эта подозрительная стена? И этот инженер с портфелем, в котором три грязные бутылки из-под кефира? И тот, другой, у которого под мышкой шахматная доска, а в голове - неразгаданный ход? И эта пивная кружка? Все это я? Нет, от такого памятника я отказываюсь! - возмутилась кинозвезда.

- Ну, если вы отказываетесь от мира, и от того, что в мире, вам нечего делать на земле, мадам. Вам остается оставить кино и пойти в монастырь.

- Монастырь?!

- Да, монастырь. Памятник святым, - и на этом закончилась их философская астральная беседа.

Я жив, как памятник памяти. Больше во мне нет ничего живого. Старающаяся вспомнить себя память...

Череп - микровселенная. В нем можно прочесть дневники пяти миллионов смертников.

Сколько ближних в моем сердце! Я ношу в себе всего Адама. Я хожу со своею тайною Голгофой и чаю утешения Фаворского, хотя мне плохо... плохо... И всё хуже с каждым днем... Душа стареет, тело мертвеет - разлагаюсь заживо.

Друг мой! Становлюсь ли я мудрее от своих скорбей?

В предписанности судеб не состоялось столько-то встреч - разминулись разводящие тропы. Мат, поставленный мечте кого-то встретить в настоящем.

Трюс гулял по Леннограду, с тоски составляя ауто-пасквиль, ища себя уязвить, чтобы очистилось и облегчилось на душе. Как вдруг на голову ему свалился колоссальный дубовый гардероб... “Это же из квартиры Ахматовой!” - Энн протиснулся через дверную щель, и на него дохнуло мебелью в белых чехлах - здесь всё готовилось к встрече с ним. Закрытая, запечатанная, звучащая в нем напряженная квартира...

Ахматова...
Ах, мат мечте
кого-то встретить в настоящем -
бессмертный да бессмертие обрящет.

В сирых углах залов твоих лицейских
так сиро, так тоскливо по-еврейски...
Да мне Петрополь без тебя не нужен -
чужое всё:
град Пушкина снаружи
и босхов ад внутри.

Так что благодари,
что жив и цел, и нищ, и сир,
как царственный петропольский кумир.

Ахматова...
Ах, мат мечте!..

Сирое племя неподалеку живущих идиотов давно привлекало Энна, и однажды Трюс решился посетить этот поселок чистых сердцем. В век поголовного технократического ценза трезво осознающий свою ничтожность идиот - редкость величайшая, за которую платят втридорога.

И Трюс ринулся к поселку. Его взору предстали ряды одинаковых домов-крестов. Солдатское кладбище, обитаемое упырями усредненности. Большинство смертных предназначено эволюционировать за счет распятия великих личностей. Иной задачи у них нет. Трюс не был ни малым, ни великим. Его единственное преимущество заключалось в том, что он был никем - Пустышечкой. Навстречу ему шло некое сорно-вздорное создание. Непримечательность отсутствующего лица...

- Простите, вы не идиот?

- Тот самый.

- Прекрасно. Разрешите побеседовать? Давно мечтал я поговорить с существом, не кичащемся и не стыдящемся глупости своей.

- Боюсь разочаровать вас. Я - идиот философствующе-филологический. Я только что с вечерних курсов, как раз сегодня разбирали мы само понятие идиотизма. Известно ли вам, что такое идиот? Слабоумный, кретин? Отнюдь. Идиот - “идущий от...”, т.е. отталкивающийся от определенной концепции, идеи. Консерватор, одним словом. Ему противоположен тип людей “идущих к...”, т.е. устремленных к определенной цели, к будущему. Я предпочитаю двигаться ОТ. Иди и ты ОТ.

- Пошел ты... - в сердцах сказал Энн.

- Простите, если я разочаровал вас, - застенчиво прошептал гомункулус. - Советую поговорить вам с нашим Обером - он обер-идиот.

Трюс постучался в приемную начальника поселка.

- Добрый день, господин Обер!

Еврейский нос, повадки часового мастера, деньги, пенсне, уют и задние мысли.

- Господин Обер, я ищу простого человека, неумного, глупого, сердечного, искреннего. Есть ли у вас такие среди идиотов? Разрешите мне поселиться в вашем светлом поселке?

- А достойны ли вы считать себя идиотом? И можете ли вы стать священником среди себе подобных? Ведь это подвиг, крест, юродивость - отречься от мира, мыслей... По глазам вашим вижу: вам, молодой человек, надо ещё прочесть и написать много книг, прежде чем выговоритесь и выпишитесь. И когда вас отовсюду будут гнать - из монастыря, с квартиры, с кафедры, когда поймете, что живете среди идиотов-псевдо, тогда - добро пожаловать в наш настоящий мир. Пока же вас подзуживает микроб тайных амбиций, вам предначертан путь мирской. Прощайте, мсье Трюс! - и Обер испарился.

Поселок Идиотов. Дырочка навязчивого сна.

Трюс отключился на полчаса и чуть было не замерз в снегу...

Но не всё ещё было потеряно. Рядом с Поселком Идиотов находился Лес Дебилов. Пейзаж - не описать словами: слева Мост Бросающихся В Воду, Пятачок Пустоголовых и сельхозартель “Мошна”. Справа Институт Дебилтехнострой, НИИ Менталлоотбросов и директор Турбиндебилзаготовки Деревянная Статуя...

Короче, великая перспектива.

Писать начинаешь не от избытка светлых мыслей, а от засорения головы, т.е. от их застоя. Тогда и возникает догадка - а не заняться ли литьем астральных памятников? Ведь свежесть и мощь сообщения с высшими планами угасли.

Письмо само по себе есть символ упадка духа.

Я пробит тоскою навылет,
вишу в комнате вверх тормашками.
И домовые у меня,
а не домашние...

Бесы выкурили меня, как махорку.
Горько мне, горько!..

Лет до сорока, пока
не сбудется срок апокалипсиса,
мне в святой жить заперти,
в зверя логове, среди людей,
где вымирают даже виды зверей...

Барахтаться мне и карабкаться,
нести спирохетою бледной
свой кораблик под именем “Беды”,

Книгу Мудрости переписывать заново,
засоряя собою астрал,
потому что я книг не читал,
ибо знаю, что книги обманывают.

О эта жизнь жалкая, потусторонняя! Пока я помнил трансцендентное, я ничего не писал. Почему самые прекрасные мысли моментально выветриваются из головы, - задавались ли вы подобным вопросом? Чтобы не мешать нам помнить трансцендентное.

Когда память засоряется, берешься за перо.

“Мемуары Застойной Воды Памяти”, “Мемуары Засоренной Головы” - так следовало бы назвать совокупное творчество цивилизации.

Бросив взгляд на астральный еженедельник “Вечная Память”, Трюс заметил две надписи на инопланетных языках:

FUT SEMPER MORAM FACIENDE VIGITUR

По обычаю вором принято считать просрочившего вернуть чужое. И я, должно быть, просрочил сроки, и мне надлежит вернуть украденное...

DER MEN IST NIGHT GEBOREN FREI ZU SEIN

Никто не рожден свободным. Наша тяга к свободе - жалкий маскарад распущенности и разврата. Даже смерть предназначена свыше - молчи и терпи.

На экзамене по Космическому Богословию Энну достался билет: “Определение в юридических терминах трёх крестов на Голгофе”.

- В случае кощунствующего вора кража совершена и выявлена, но преступник отпирается. В случае вора кающегося кража также совершена и выявлена, и преступник признает вину. В случае Креста Спасителя - признание в краже, которую совершил другой.

Итак, все мы - воры, обокравшие Бога, и разделяемся лишь по степени осознания вины.

Однажды, задумавшись о превечности ситуации Голгофы, Энн спросил у Посвященного:

- А на каком кресте нахожусь я? На кресте кощунствующего вора?

- О, вы слишком хорошо думаете о себе, сеньор эгопоэт! Вы вообще с точки зрения крестной ситуации - блоха, прислушивающаяся к дележу одежды. Вы ещё даже не родились.

- А кто же родился?

- Переживший смерть.

Я способен лишь делать дыры в жилете. Людям же нужны лудильщики, им зодчие - как сквозняки...

Дружу с моим кузеном,
господином Гильотеном.
Госпожа Плаха - моя подруга по масонской ложе,
а мой брат - перочинный ножик,
сестрица - свеча в церквушке,
а мотыльки в избушке -
названные мои братья,
у нас даже общее платье...

Однажды в астрале бес мучил одного сверх-добродетельного человека.

- За что ты терзаешь меня? Ведь я творил добро, я делал добро всем...

- За то, что полагал, будто творишь для кого-то, а не над собой работаешь. А это - пошлейшая из амбиций.

И демон влил очередную порцию серы в рот несчастному...

Существует тайная связь между самыми последними и самыми первыми людьми в обществе, между князьями и последней грязью.

Интерьеры города следует изучать по двум достопамятным местам: кладбищам и клозетам. И то, и другое - исподнее, изнутри.

О том, как живется у нас - смотрите по клозетам. Каково у нас умирать - по кладбищам.

В мыслящих инако видится мне инстинкт восставших рабов. Истинные революции совершаются кем-то одним. Толпа - лишь декорация и орудие воли одного.

...7.35

Энн невидимкой прокрался в Тайная Тайных Политической Силы. Следуют два запрещенных цензурой детективных кадра - и он у Горнила Власти... Страх выступать перед толпой - ещё застрелит какой-нибудь выскочка. Решил говорить по телевизору...

- Опомнитесь, господин Трюс! Хороша “дырочка, дрожащая у Бога в пиджаке”!..

(Компенсаторный сон.)

Надписи в астральном туалете

Видя жертву - задумайся: не ты ли будешь следующим?
И научись сострадать!

Здесь были Зяма и его мама,
которых принял тибетский лама.

Дурак! Оккультизм - мысленный онанизм.

Пока ты здесь, страдая, ...
я путешествовал в астрал.

Здесь трижды вспарывал себе вены
моторист из Юрмалы Гена.

Исповедальная платформа - туалет. Выговориться. Это ваше родовое подсознательное, внутри носимая клоака. Под флером роз и магнетизма.

Грязный тамбур в поезде. Сорванные металлические поручни, ржавое перекосившееся ведро для мусора, исписанные стены. Большими буквами начертанное “ЗОНА”.

Россия будущего! Ты преображаешься, ты восстаешь от сна смерти. Ликующе предвижу твой рассвет и новый град Иерусалимский, встающий над раскрывающимися нивами.

Чем ближе к развязке (Энн ощущал её каждым нервом) - всё чаще посещали Трюса сны премудрости...

Питался он безобразно, объедался. Консервы, сгущенка, кабачковая икра - сплошная химия, отрава, ложь. Близилось время голода. Энн никак не мог преодолеть страсть к чревоугодию, единственно сроднявшую его с окружающими.

Если бы ещё не эта дикая страна с её выталкивающей, отталкивающей и обирающей до нитки толпой! Мнения о нем разделялись: одни считали Трюса прохвостом, другие - паразитом, третьи - просто дураком: шляется по неизвестным городам, ищет череп Йорика, встречи с давно умершей Анной Ахматовой, посещает чужие могилы и плачет над их земляными горбиками.

Эгоист - потенциальный убийца. Ему, бедняге, невдомек, что перед ним живая тварь с крестом, страданиями, падающая, восходящая, посрамляемая, торжествующая... Жестокосердие явилось следствием повального блуда (вот в чем корень нашего проклятия!), и избавляться от него нужно началом противоположным - умягчением нрава, целомудрием, чистотою, вкушением ароматов благоуханных святости и благопристойности. Ах, как нужно научиться сострадать, думать о ближнем, видеть его боль, откликаться, чувствовать! Такое может только сердце. Рассудок отчуждает.

Боже, как мы отчуждены! И какая радость, когда в сердце сообщается любовь, когда ангелы открывают страдание ближнего... Но вновь следует час умопомрачения - счеты, претензии, недовольство, раздражение, желчь, зависть, каинитство... Как мы порочны, как не способны к общению подлинному! И лишь сверхъестественная (свышеположенная) вера учит нас общаться в чистоте и духе, вне корысти и блуда, проекции эгоизма, вне самости и хищи, вне произвола. Видимо, надо долго и много терпеть и прощать, чтобы открылась правда о себе и о ближнем; крест, слезы, плач... Елей, на раны пролитый.

Не перестаю удивляться мудрости детей. Трехлетний мальчик, с которым я беседовал на днях, обнаружил познания о природе человека и мира не меньшие, чем у Вольфганга Гете. Он понимал всё именно так, как следует понимать, без искажений, извращений и противоречий, присущих мудрости и старости, покрытой коростою греха.

Совершенное видение мира душа обретает уже годам к шести, точнее, к сроку, когда узнает, что тело смертно. Впоследствии же интеллект грубеет и сердце засыпает, и следует стезя порока, лес страстей, блуждания, сны, кошмары...

Мой милый, мой легкий всегда на помине,
да минет скука тебя и уныние!
Сплин не тронет, и страх не окольцует,
и да не узнаешь ты, как в пустыне тоскуют!

Не изведаешь, как среди лукавых
наполняются легкие невидимой отравой.
В поминальные сутки
не плясать тебе шабаш под бесовскую дудку!

В чистоте будешь, в вере
обретать белоснежные грады,
не то что мы, серые
узники безотрадные...

Не питаться тебе книжной
сорной падалью,
не слоняться по страшным долинам
гиеной горбатою,

не смотреть в глаза ближнему
жуткой лесною кошкой...
И да зажжется в хижине
твоей для гостя окошко!

Ничего благородней добровольной нищеты я не знаю. Человек ценен отказом, жертвой. По ней и воздается. Впрочем, не по ней, конечно, но по заслугам Вышнего. И Крест впечатан в сердце.

Что сделали с верой? Ее площадной всеобщий вариант убивает, профанирует значение Крестной Жертвы ещё больше, чем откровенно-примитивный иудаизм. Здесь вопиющий атеизм.

Забыли, в чем вера Христова - в том, чтобы взять свой крест и идти на Голгофу вслед за Иисусом. Но где такие? - Единицы из миллионов. А христианами объявляют себя чуть ли не девять десятых. Зачем они принимают веру? Полагают забронировать светлые места в загробном мире? Ну и здесь, конечно, порезвиться, пока время есть и деньги? Несчастные! Если бы знали, какой высоты касаются, приобщаясь у Животворящего Креста!..

По вере речь идет о добровольных драгоценных жертвах. А мы не можем принести жертв вынужденных, к которым призываемся вселенскими бедствиями, катастрофами, землетрясениями, унижениями, бедами. И после этого кто смеет называть себя христианином? Христов суть жертвующий радостно, свободно, по любви. А мы ещё не достигли ступени рабов - за малейшую требуемую с нас жертву восстаем и, как падшие наемники, готовы всадить нож в спину Хозяина.

Подлинной причиной непрестанных публичных экзекуций, которым подвергался наш Пустышечка, было полное отсутствие гордыни. Из-за чего и был он пуст, т.е. не наполнен грехом - лукавством, человекоугодием, гордостью. Энн никак не мог принять мысль о необходимости верховодить, быть первым, гарцевать на коне, являть себя, давить других и радоваться тому, что брату плохо, испытывать садистское удовлетворение от стонов, плача и страданий ближнего.

Ничего этого Энн не понимал и сердцем не принимал, за что и был казним, третируем и публично ненавидим - не имеет права приходить в мир сей человек без стреляющей “пульки” порока... Кто он - Спаситель? Он Пустышечка, воробейчик, клюющий зерно.

Боже ты мой! Кого я здесь живопишу? Космический вариант Христа без Креста? Пустышечка - Страстная Пятница? Сплошная Страстная Пятница - вся человеческая история. Из трехсот шестидесяти пяти дней христианского годового круга выбираем этот один, доминирующий и преобладающий для мира. И с каждым часом приближения Конца и Разрешения всё более актуальный.

Помилуйте, не совершайте более кощунств. Ну что общего у Трюса со Христом? Сын Божий был бесстрашным праведником, а наш герой - трусишка, параноик и олицетворенная чаша греха, космический Адам, облекшийся в одежды немощные. Откуда взять ему латы воина? Да и весом-то Трюс меньше, чем щит и копье. А стрелы? Столько принял в свое тонкое тело, что не приведи, Боже, никому другому ничего подобного...

Он был не жаден, он отдавал последнее. И всем сострадал как существо космически чувствительное. Энн видел скорбь всей твари богозданной, страждущей за грехи Адама. Ему были открыты кресты собак, он чувствовал их души. Он понимал страдания на привязи сидящего пса, мучимого и оскорбляемого своим хозяином, одиноко скулящего и с тоской взирающего на луну. Скорбь собаки казалась ему не меньшей, чем человеческая, и сердце Энна наполнялось великим состраданием, тоскою, и обливалось изобильными слезами о всем роде падших и о следствиях падения.

Томится тварь под знаком человеческим. Телец, орел, комар, блоха... Паскаль почувствовал наш мизерабельный удел и, хотя превозносил величие человеческое, познал ничтожество и страх, тщету и безумие. Без такой нищеты духа, без осознания своей тотальной немощи и умоповрежденности, кто приобщится к вечному сокровищу? Кому откроется Животворящий Крест? Нет, надо многое понять, прочувствовать, чтобы отречься от гордыни, от мыслей, будто чего-то стоишь и имеешь за собой некий груз, помимо греховного, некий скарб, помимо подлежащего освобождению от него.

Брат, катастрофа на носу. Выкидывай мешки с тонущего судна. Пропадаем, погибаем. Душу бы спасти...

Энн ходил с неделю, как завороженный: “Недостаточно пуст, недостаточно прост, недостаточно чист...” Жил на пустыре, чтобы опустеть воистину. Вот отчего в монастыре - чтобы стать простым, и вот зачем прячусь на бойне - дабы очиститься... Бойня, пустырь, монастырь. Монастырь, пустыня, бойня. Недостаточно чист, недостаточно прост, недостаточно свят. Пустыня - лучшее место, где можно скрутить шею своему проклятому “эго”.

К ангелу воззвал астральный призрак гениального писателя (может быть, это была Жорж Санд):

- Скажи, брат, где пребывает ныне мое творение великое? По-прежнему ли занимает умы людей и выходит миллионными тиражами? Где труд, которому я отдала половину жизни?

- Безумная душа! - ответил ангел. - Пока ты тут спала, сменилось сто цивилизаций! Ну а твоя книга сохранилась, можешь быть спокойна, - она пришпилена в качестве дополнительного материала к твоей истории болезни и в День Суда будет принята во внимание.

И эту книгу, не имеющую ни начала, ни конца, кто допишет?

Однажды осенью, в захолустном отеле, под балконом которого темнеют кусты сирени, а невдалеке шумит Чермное море, один чудак сядет за стол и, спасаясь от тоски и одиночества, мыслей о самоубийстве и собственного страха смерти, начнет записывать первое, что придет ему на ум... Это и будет продолжением нашей книги - исповедальная строка, рана открытая.

И всяк, с подобной позиции приступающий к письму, - соавтор нашего романа.

О брат мой! Наши книги - лишь хилые постскриптумы к Великой Книге Жизни. Таинственные и не привившиеся на земле, они сведены на иного любителя литературы.

Книги строятся по принципу “матрешки” - одна в другой. Автор внушает мысли Трюсу, некий диктующий дух внушает их автору, в свою очередь и над тем кто-то более высокий... А кто наверху - Господь или князь тьмы - как знать? Оттого и грех писать, если не знаем, откуда родом мысли наши, если слепы и не различаем корней.

Духом диктуются сразу десятки романов, и этот - только самый презренный на бумаге и вертеле...

Однажды на Месте Лобном Тоски Утробной к Трюсу приклеилась мадам Фифи Блюз, ассистентка кинозвезды Помпы Дьюры по суфражистскому еженедельнику. Стройный желтопузик в очках взял Энна под руку и нежно настроил на лад интервью. Маленького роста садистка-немочка.

- Господин Трюс, вы никак знаменитость?

- Бросьте! Я никто. Я ничего не пишу, нигде не выступаю и не числюсь ни в одной когорте. Должно быть, вы меня с кем-то спутали. Я и без того живу вместо кого-то.

- Я и принимаю вас за того, вместо кого вы живете. А поскольку он знаменитость, я желала бы узнать ваши литературные вкусы. Итак, известен ли вам трактат Шмакова? А Картахтота? Любоабархана? Ваше отношение к Феофану Затворнику и Лермонтову?.. Мсье Трюс, вы похожи в фас на Лермонтова, - и мадам Фифи, откинув шею, гипнотически остановила взгляд на жертве интервью.

- Ни одна из истинно великих книг не печатается. Нам достается второй сорт. Мне ближе книги непечатающиеся, не вышедшие на прилавки - в них больше правды и меньше амбиции.

- Ну а из печатающихся? Из печатающихся кто вам ближе? Господин Трюс, не издевайтесь надо мною! Я - слабая женщина. Меня выгонят с работы за такое интервью.

- Из печатающихся мне нравится Арнольд Невестькин. Невесть куда кинет невесту, и вообще невесть кто. Хороший автор. Из написанных им книг мне ближе всего не дошедший до нас роман “Облако Соблазнов”. Облако пролилось прежде времени золотым дождем... Недошедшее лучше дошедшего - не напечатанного.

- Господин Трюс, а из напечатанного? Из напечатанного что вам нравится?

- Из напечатанного мне нравится Вокабан. О, какой астральный кабан! Но я люблю одну его ненаписанную книгу...

- Как не написанную? Где же вы её прочли?

- Я прочел её во время написания своих астральных записок - эта книга и составила том моих собственных записок. Ненаписанное лучше написанного, лучше писанного и не дошедшего. Вот такая иерархия письма, любезная мадам, - и Трюс оторвал её приклеившийся было локоть и прилипший с горя взгляд и поклонился Месту Лобному.

Гнать все мысли, которые не точны, т.е. не из сна.

Ночью Трюса вызвали на допрос. Лучше бы не спал, но бдел, молился...

- Чья книга - ваша? - возопил огромный яйцеголовый ублюдок в солдатской гимнастерке времен Гулага. В руках его была книга, которой он рассекал, как саблей, воздух. - Кто написал это?

- Не знаю. Я не помню ни одной строчки оттуда...

- Это твоя брехня!

- Нет, я только переводил, посредничал...

- Ты будешь отвечать!

Яйцеголовый схватил голову Трюса и ударил ею об пол. Бедняжка треснула, как астраханский арбуз.

“Боже мой! Ведь это всё я написала, дура!.. - в последний момент подумала внезапно просветившаяся голова. - Так мне и надо!”

Напечатать книгу - всё равно, что дать милостыню нищему, а назавтра поместить объявление в газете:

“Вчера, в пять вечера, в таком-то месте мною была дана милостыня такому-то. Паспорт нищий не показал, так что затрудняюсь точно указать его имя. И потому буду благодарен всем оказавшим содействие в установлении личности просителя.”

Нечто в таком роде. Нет, лучше не давать объявлений о книгах, иначе грош цена нашему милосердию. Лучше так: сам автор - нищий, и обходит читателей с кружкой - подайте!..

Какая глубокая болезнь - писать книги. И ещё более глубокая - читать. Когда же мы начнем каяться в том, что смотрим телевизор, читаем газеты, пользуемся холодильником, в своей неспособности вести здоровый образ жизни. В том, что грех стал нашим естеством. О, ужас!.. Потому-то мы его не знаем и не видим, что с ним отождествлены, что полагаем его своею правдою жизни, что без него мы тотчас погибнем.

Не бойся, брат, умереть греху! Ты прошел цепи лжеотождествления, мнимых идентификаций, и надлежит запустить этот конвейер в обратную сторону. Тогда многое станет ясным...

Старое естество, отождествленное с пороком, ни на что не годно и подлежит уничтожению. Бог пошлет новое - скорбями и заветом правды, который ты должен заключить.

Существует два типа авторов: одни прибегают к творчеству затем лишь, чтобы приумножить собственность; другие преследуют цели противоположные - освобождение от груза и тяжести - такие черпают из бесконечности и ходят по-над бездной. Одни творят, чтобы закабаляться, другие - во освобождение.

Друг и враг. О них совершенно говорит Евангелие: для восходящих по ступеням враги полезней, чем друзья. Враг не обольстит - напротив, уколет в слабое больное место, напомнит о грехах, которые забыл. И в открывшуюся рану ринутся демоны... Он, враг, - наводчик на гнездо бесовское. А друг - порой лишь фальшивая повязка на язве.

Почему вы боитесь скорбей? Возлюбите Трюса, сего многострадального изгоя-аутсайдера. Истинный мудрец сетует на недостаток скорби. Лишь боль нас чему-то учит. Прочее время прожито зря, если не приводит к таинству покаяния, к его небесным алтарям, амвонам, аналоям...

Зря вы ищете лиц и подтекстов на страницах этих записей. Беллетристика - сплошное надувательство. Истинные мысли - поданные справки на полегших без вести с указанием, где их искать. Клад бытия сущего - кладбище - вот книга книг!

И ты, читатель мой, вооружись не лупою, а циркулем-ранжиром, - вместе отправимся искать без вести пропавшего ближнего, душу-сестру где-нибудь в тумане заброшенной церквушки, в седьмом подвале заброшенного недействующего монастыря на планете Лилит...

Впрочем, всё это - наше подсознание, спрессованные мысли предков, не выведенные комплексы, затравленная лебеда...

Фабр де Оливе пришел к выводу, что тексты Пятикнижия имеют трехъярусную структуру: смысл обычный, аллегорический и тайный. А я бы сказал, что есть четвертый смысл - путеводительный.

Оставьте. Мы пишем с вами роман-клад - и не потому, что где-то там сокрыто золото, - всякому золоту превратиться в отбросы, как в мифе про царя Миноса. Клад истинный - на полегших. Клад истинный - память о бывшем, указание, где искать святых своей орбиты и как по памяти их воскресить, привести на ум, приблизить к сердцу...

Поверьте, другие книги не стоят того, чтобы их писать и читать.

Четвертый ярус.

Брат мой, не читай газет, побереги глаза. Зрение - духовное. А наши вехи - прежние: церковь, бойня, пустырь, монастырь, водка, книга, молитва, Псалтырь...

Три традиционно-русских способа заморить тоску: пить, читать (писать) книги и горячо молиться (желательно в недействующей церкви - в ней больше от тоски наших безымянных и безмерных пространств, вопиющих к небу всеми миллионами замученных жертв Гулага, пропавших без вести, полегших на полях брани...).

На скудном крестьянском дворе стоит помойное ведро. На нем надпись: “Человеческая история”. Рядом другое, полное слез - “Память человеческая”. Возьми на коромысло и неси, и почаще пей из вод Памяти, дабы не осквернить бывшее и не вызвать презрение потомков.

Мне бы срывать аншлаги
в канун последних событий!..
но судьба приказала оплакивать.

Я б такие справлял триумфы
и молитвы - как бритвы!..
Но пути наши блудны,
и карты - биты.

Опустела душа, устала
в подвижной тюрьме-одиночке, -
надорвалась, не рассчитала,
сбежала от себя же ночью...

Нам всем всё только кажется,
нам всем всё только чудится...

Однажды в одном романе
судьба меня крупно обманет,
ссадив на глухой остановке...

Чужая спина страшная
напомнит однажды...

И, быть может, я был Рильке
откуда-то из-за спины...

Когда мы пишем, мы читаем - считываем. Когда читаем - пишем кровью на скрижалях сердца. Сплошные диады: неразличимые авторы и читатели, живые и мёртвые... И жизнь течет по полю, вмещающему все прочие миры.

Непечатающийся автор претерпевает следующую трансформацию в глазах своих ближних и окружающих: вначале в него верят (юность - пора потенций), затем воспринимают как чудака (пишет что-то и не дает читать, и не печатается - странно, странно...), а к сорока годам начинают причислять к больным (особенно, если нет за спиной ренты, как у Кьеркегора).

Отчего не показывал мой Трюс своих записок? - С ума сводящий страх, что прочтет кто-то, помимо Невесть Кого (его тайного адресата).

Ненапечатанная вещь - как человек без статуса, без социального лица. Трюс жил неостатусованным и так же писал, без малейшего желания обнаруживать миру свои тайные мемуары.

Откуда брал он? - Не из быта-были и не с Дыбы сдирал кожу событий. Из памяти. И адресовался на ту же планету Мнемозину - в память. Мы - только брошенные во вселенной сети Памяти Превечной, от нее изошли и к ней возвратимся.

В этой стране дебилов
я похож на скупщика снов.
Господи, помилуй
мои рукописи - мой улов.

Из Божественного океана
много рыбы мне шлет Господь -
рыбы мыслей и мечт осиянных.
Мои рукописи - моя тонкая плоть.

Где хранитесь вы, мои вещие,
в тайниках каких, в коробах каких?
Вы - мои досье завещанные...
Да спасет Бог людей своих!

Мир погибнет, и я состарюсь,
и планета канет на дно, -
а вы останетесь, вы останетесь,
святые рукописи моих снов.

Достаточно понять, что мы всю жизнь посредством общения переговариваемся с самими собой, чтобы предпочесть раз и навсегда единственно честную форму письма - дневники. Дневник - письмо без посредника.

Однажды Трюсу приснился странный сон: в Пассаже он встретил своего друга Цейтблома Сатина, неслучившегося секретаря трюсовской стеклянной гениальности. Сатин принес три книги Энна, напечатанные на блеклой бумаге, с дешевым переплетом. Энн всматривался и не узнавал своих книг: какие-то слова, параграфы, порой просто нагромождение букв и иероглифов... Но тайное тщеславие, дремавшее прежде, проснулось, и Трюс ликовал, видя удивление окружающих, когда он покажет им свои книги напечатанными...

Стыдясь за безобразный сон, Энн наутро пришел в Инквизиторскую и сам напросился просидеть в Печи Лямьера на час дольше обычного. Поджариваемые пятки хорошо напоминают, как смердишь ты изнутри амбициями.

Я вам буду читать свой роман ещё десять лет после смерти.

А сколько лет он будет писаться post mortem?

Однажды голова Трюса пришла к Энну:

- Этой ночью я придумала целый роман. Я почти записала его. Одень меня - и ты станешь автором великой книги...

- Уберись ты, грязный горшок... - сказал Энн.

Он ждал светлых венцов. Ему не хотелось, чтобы взамен этого на голову вылился горшок со склизкой тягомутиной.

Динамические глаголы нашего социума: “проморгали”, “ухлопали”... Под стать нашему слезоточивому вакууму астральный образ хлопушки. Кто ты? Бумажка, надутая воздухом. Спрессовали тебя ладонями - и вся твоя столетняя речь, устно и на письме - всего лишь легкий звук хлопушки...

“Ухлопали” рифмуется с “Набоковым”. И его давно проморгали и ухлопали в швейцарской вилле с роскошным слугой.

“Ухлопали” рифмуется с “Набоковым”,
с пророками, которым нет жизни
в своей отчизне... -
Которых память отчислит,
чтоб сделать объектом кумирни,
не раньше, чем почиют мирно...

А живому судьба - мышеловка.
“Мандельштам” не рифмуется с “выжить сноровкой”,
а “Запад” рифмуется с “западней” -
и почиет в ней голос мой.

Кому хуже, чем в западне,
для того западня - мечта,
а свобода - сует суета...
И гонит нас прочь,
в Одиссею...

Перед казнью, в последнюю ночь
жизни, длящуюся годами,
страшно вспомнить о Мандельштаме.

Духовность сопряжена с необходимостью преодоления тайного угодничества перед людьми. Мир созижден по законам человекоугодничества, тогда как душе должно угодить Богу. Господь хочет иного, чем мир, ибо люди являют искаженный обратный порядок: пребудешь человекоугодником или юродивым.

Мы воспитали целое поколение рабов, видимых по тому, как заведомо начинают презирать нуждающихся в них. Начинают подозревать тех, кто приходит к ним с открытым сердцем.

Свободный духом чтит в другом изъявление немощи и придет на помощь с открытой душой - признак высокого характера.

После конца света, быть может, десять-двадцать томов из тьмы тьмущей существующих книг останутся в качестве клише. Книги идеально геометрические, по ним можно будет искать клад живых; они - указание места, истинные книги. Книги идеальные акустически - музыкологические.

Ни одна из моих геометрических мыслей не охватывает этой жизни. Мои мысли начинаются постмортем.

В тонком мире существует магазин для астральных канцтоваров. Но поскольку денег на том свете нет, платишь натурой - трудоднями.

- Вам пять холстов для записей? Пожалуйста, пять суток непрожитой жизни...

Убитое время, убитое семя, брошенное в мусорный ящик... Нет, лучше в схиму и в гроб, на хлеб с водой, чтобы общаться с миром через дыру в стене...

Гуляя по проспекту Одиноких Постояльцев, Трюс встретил старого еврея Александра Львовича Гольфстрима.

- Здравствуйте, Александр Львович! - выразительно воскликнул Пустячок. - Рад видеть вас!

- Я тоже рад видеть вас, хотя и не узнаю. Впрочем, какая разница? Вы человек, и этого достаточно, - расплываясь в утробной улыбке и растянув при этом рот месяцем до ушей, изрек Александр Львович. Глаза его затекли, и небритая борода заставила обратить на себя взор.

Трюс вспомнил, как в недалеком прошлом он снимал угол ванны в квартире, где Александр Львович играл на скрипке сонаты Крейцера с одной старой институткой, пережившей волну Гулага, Екатериной Дмитриевной Сперанской. Играли они чудно, и сердце Трюса трепетало...

- Как вы теперь, Александр Львович?

- Я вытек в океан неземной тоски, мой друг, - начал было астральный иудей. - Уже семьдесят лет, как я умер, но не желаю сдаваться этому ненавистному миру. Или вы хотите, чтобы они смеялись надо мной? чтобы они сказали: “Вот, наконец-то, умер этот старый, грязный, сумасшедший еврей! А значит, есть правда и есть Бог!” И чтобы я допустил подобное? Да никогда! Знаете, у меня никого не было, я остался один, и когда стащили последние ноты, сидел годами на стуле в своей комнате... Но все знали: каждое утро в семь часов Александр Львович идет за хлебом, Александр Львович жив! Без Александра Львовича нет жизни на земле! И вот я подумал: я должен отомстить этим врагам, этим своим убийцам и ворам, которым я не причинил ровно никакого зла и которые лишили меня хлеба, жизни, нот, скрипки и всего. И с тех пор каждое утро (свидетель Бог!) я выхожу в семь часов за хлебом и исправно кланяюсь: “Здрасьте! Я живой!” И соседи говорят: “Вот! Этот сумасшедший жид отправился за хлебом!” - Жизнь продолжается. Вот уже семьдесят лет, как я так поступаю. Любезный друг, я пережил своих склочных соседей! Обнимаю вас заочно. Приходите завтра в то же время, и увидите меня на пути в булочную. А пока - осталось всего три минуты, после чего мне велено исчезнуть навсегда.

Абрам Барбитуратович Аполлонов,
некто, живший во время оно.
Старик с седыми висками,
Абрам Аполлонович Аминь.

Сын старьевщика Агасфера.
Вещи - его святая вера.
А дальше - спи под песками,
Абрам Дегенератович Подстаканник.

Я читал вашу повесть во сне, -
вы распяты на туалетной стене.
Там печатаются дивные мемуары,
Абрам Космополитович Сон-Кошмарный.

Спать пора! Нам выспаться надо.
Пейте, пейте, блудные чада!
Ваши мечты - барбитураты*,
Абрам Аполлинарьевич Запаршивевший-Цадек.

В деревне вашей -
ни одного курфюрста**.
И да будет вам пусто,
если вас признают постмортем даже,
мой святой Безвестный Аугусто.

Жуйте жвачку сонной жизни.
Я желаю вам бычьего взгляда,
мой Гений Тухлович Шизик,
оператор волшебного сада.

Что мне каббала? Я знаю кабалу,
ибо верю в одну я фабулу.
Конец света - великий сюжет,
Абрам Апокалипсович Собачий-Бред.

Как вам спится на дне помойной ямы?
Как вам наши крысы? как вам ведьмы-дамы?
Сидим, в котле общем мысли варим,
заправляем жаркое слезами,
Абрам Барбитурович Аминь.

Ах, сыграем мы с вами партию,
такую, что ещё никто не играл,
мой сержант апокалиптической гвардии,
Трус Ветхоутробович Дважды-Ганнибал.

Наши карты давно перевернуты,
не пора ли в края перелетные?
Сколько спать нам ещё, сколько спать,
сны забытые наизусть повторять?..

<* снотворные>, <** князь (нем.)>

Перебираешь, брат мой, горожанин, запершись в комнате и выключив ТВ, философские свои четки... Звено тоски, звено страха. Доленди модус тименди нон итем - только для печали есть граница, для страха - никакой.

Чрезмерный страх вызывает обморок. У страха есть предел. Тоска же безгранична - её ничто не остановит... Тименди модус доленди нон итем.

О, как хочу я
из городской паранойи
в страну Святого Покоя,
где статуи по мне тоскуют...

Мое сердце родом от ивы -
оттого я такой нерадивый.

...Там звучит уютный Вивальди
с непрерывной пластинки.

До сих пор там следы на асфальте
Анны Домини-невидимки,
что ходила посреди живых статуй,
обнимала меня, звала братом...

Я ж от страха немел - будто не был.
Я и не был, я не был, я не был!..
Там, где прежде не смел откликаться -
теперь уже не докричаться.

Ах, каких там даруют друзей сады!
Они их век скрывали -
они сами про них не знали,
заметали, как снегом следы,
уводящие в страну рая...

Опять остановились часы. Заглохло время.

В этом мире человек подобен безумному греку, влюбившемуся в статую и бросившемуся с обрыва.

Прекрасное никогда не ошибается, но лишь обознается адресом. Если не совпало с явью, значит, оно просто ошиблось адресом, и о ком-то другом. Но оно есть.

А пошлая правда всегда лжет; даже если в лоб бьет и подтверждается всеми на свете фактическими свидетельствами - она мимо, мимо...

Энна отнесло куда-то близ Лицея, где он обитал в дортуаре графа Н. с пропиской в восемнадцатом веке.

Дух дышит, где хочет. И мы вольны выбирать себе окружение из превечных ближних и относиться в любое время - вить гнезда и обитать. Свобода воли означает акцентацию работы внутреннего зрения, ибо в мире, где всё лишь для отвода глаз, мы - скованные рабы. Свобода - в способности жить независимо от навязываемых диктатов. Либо вашу личность завоюют жалкие рекламы окружения и вы станете вздорной моделью “как все”, либо творите себя сами.

Энна отнесло куда-то близ Лицея... Не знаю, что роднило его с этим пятачком пространства. Вербы ли, статуи, ивы, сады... Или пруды с русалками времени на дне, где время тлеет и взывает памятью утопленников?..

Его одолевала тоска по лицейскому времени, в котором он не успел родиться...

Заплетающимися от усталость ногами Энн подошел к музею Лицея, к музею своего настоящего тела, где он жил по праву равного.

Я ни с кем, я ни от кого,
я посланник статуй.
Нету Господа здесь моего.
Антиной - брат мой.

И какая-то странная сестра-душа
ходит по следам моим, в спину мне дыша...

В клетке мертвый соловей
выдумал себе музей.
(это обо мне, обо мне...)

И однажды откроется тайна,
что жил ты, как призрак подвальный,
не вылезая из странных затей...

И что кругом тебя - пыльный музей,
где вещи давят могильною плитою.
И под их крышей-крылышком
задохнешься со своею тоскою
козлоногой - в ней лишь и выражен...

О Боже! Куда с тех пор, как
страна трижды канула в Лету,
бреду я по сирым задворкам
к поэту, которого нету?..

Но, оказавшись близ священных мест, не забудем, что билетов нет. Нет билетов! Музей - лишь для групповых (группинг-секс) осмотров памятников истории.

Перед входом - живой символ того, что лучше убираться отсюда - уборщица. Ее хорошо бы убрать, конечно, и тогда явится возможность пройти, попасть. Нашему брату ходить только по трупам (так же как: если хочешь интересной жизни - выдумай её себе сам). Вечный девиз.

Но у уборщицы волоком топорщится кожа, и уже по аутсайдерской казенной спине моей ползет ласковое топорище: “Эй, вон отсюда! Музей закрыт для аутсайдеров системы!”

По нам кто плакать будет? Мы - контркультура. Кто будет лить памяти астральные фигуры по нашим тонким и легко пропавшим ликам? Кто, кто пристроится в очередь к фараоновой плакальщице по совокупному телу всех без вести пропавших?..

Мы, десятью рангами более сокровенные и подлинные, обречены жить инкогнито, на цыпочках, - хвала Господу уже за то, что миновали публичные казни. Бывают высокие духи двух родов по характеру воплощения: казни публичной (признание) и в одиночку (Христово Распятие) - неведанность свету и сожженные рукописи, становящиеся в астрале клише. По ним потом пишутся книги, как по образцам.

И, видно, спать нам не в дортуаре -
на тротуаре.
Туристов-блох считать на теле Пушкина,
а большее - не отпущено.

И повсюду, и повсюду, и повсюду -
какой-то круглосуточный “Рай дураков”,
да две сотни аутсайдерских Голгоф -
вот и всё, что ждет тебя, мой неподсудный...

Что имеем, господа, на сегодня?
Две скамейки; одна не занята.
Спите, Бога памятуя! -
Упали замертво.

В нашем белом брошенном поле
свой музей и свои экспонаты.

Мы птички, родом из Страны Тоски и Горя,
господин Император!
Разве в вашем саду поет механический,
а не живой соловей?

А в роще застывшей
водятся только ужи да мыши?
Где же птицы, достойные королей?
Приходите в наш контрмузей!

Там куклы-дуры-карикатуры,
катаракты на глазах, смех и страх.
И белые фигуры,
и маски льются, и сыпется прах,
и воск иллюзий, и бессмертное “ах”...

Ах-ах, живые и мертвые
спят в одних и тех же гробах!..
Ах, какие дырочки у вас в зубах!..
Ах, страх!..

- Мсье Трюс, король Страха Божия! - представил Энна в нэповском кабаке его недруг Бульон Монах-Молох, после того, как избил его во сне ржавой чугунной кочергой.

Когда же у нас организуют Пен-Клуб Литературных Вампиров?

- Куда вы? - спросил Космический Страж у души астрального Пустышечки.

- Чистить клозеты. Я хочу побыстрее вылететь в те светлые места, где компенсируются все утраты...

- Знаете ли вы, когда душа берется в мир иной? - Когда утрат становится слишком много. И ангелы понимают: человек согнется; пора привести его в астральные ломбарды и возместить утраченное.

Наши мечты и проекты - сплошная пошлость. Во-первых, реальность всегда дает нечто более дерзкое, чем самые гениальные выдумки. А затем, оказавшись в тонком мире, где нет различия между мечтой и реальностью, видишь, сколь бредово ты идеализировал, каких убогих лил себе кумиров...

Ах, куда бежать из дому,
если дом твой повсюду?
Если нет другого дома,
кроме ложа тоски лютой?

Я как овен, сбежавший из стада панургова,
сумасшедше шатаюсь по Петербургу
с головой оглушенной, душой сокрушенной...
Тычет лбом меня рок о колонны...

Я кручусь, как игла патефонная -
заело на первом же круге.
И тоска о Йорике-друге...

Мне б упасть близ Гроба Господня
не на земном - на юпитерианском Иерусалиме,
ибо знаю: туда лишь примут
душу мою, маленькую преисподнюю.

О, жучок-невидимка без имени,
кого ищешь в саду ты вкрадчиво?
Боже! На небо отпусти меня -
там мое ложе брачное.

Ах, какие там ставят свечи
в ужасающей мощи храмах!
И какие там ждут меня встречи
по сравнению с нашим бедламом!..

Когда захочешь обидеть ближнего, подумай, что, быть может, он будет присутствовать на твоих похоронах.

Поиск контактов с другими вызван присущим человеку охранительным инстинктом состряпать себе поминальную аудиторию - вот кого мы в действительности вербуем под личиной своих приспешников.

Сердцу негде согреться...
Я не розенкрейцер.
Одиночник позорный,
я даже не друг масонам.

Ни в какую тайную-явную ложу-печку
не впускают меня, отравленного собственной речью.

Я как камень, как гиря,
и нет на меня эггрегора.
Моя совесть - пустыня,
где ловят сбежавшего вора.

Куда тащат?
Должно быть, на Христову Гору...

И однажды, однажды
забреду я в Страну Черепов, -
там мне дастся
и мой эггрегор - Клопов!

Заберемся мы с братьями
под мышку к Боже...
Чем не розенкрейцеры?
Чем не масонская ложа?

Комплексы опасны тем, что делают предателем. В ближнем мы подсознательно ищем Бога, и когда нас предательски бросает друг - это, быть может, месть Всевышнего - за подмену.

Лишь когда тебя никто не ждет, начинаешь трезво озираться вокруг. Лишь когда ничего не ждешь - обретаешь точку опоры. А до той поры - плыл в стране снов... не выходя из утробы.

Скольких старых мальчиков моего поколения (замученных родовыми комплексами переноса с матери на жену) мучила боязнь осиротеть, будучи брошенным женщиной!..

Обычная близость обусловлена эсхатологическими причинами. Из них веские две: мы добиваемся знакомств с тайной ориентацией на собственные похороны (для чего выдумываем потребности и ближних, способных их удовлетворить). И вторая: к близости толкает странный инстинкт совместного умирания (вместе не так страшно, не так одиноко умирать вдвоем).

В одиночестве мы как бы на другой планете, в ином измерении. Среди других мы лже-живем, лже-бессмертны, а в одиночестве стоим перед лицом небытия.

Энн и Сёрен гуляли по Леннограду. Они сроднились с домами, мимо которых шли; бесконечно беседовали на виду у старых каналов с плесенным запахом, откуда чадило русалочье прошлое, и черных львов через мост “Я и ты”; посылали воздушные поцелуи луковицам церквей и кольям чугунных оград, блаженно проходили сквозь стены, витрины, набережные...

Однажды двое юношей решили сменить пустырь на монастырь и там приняли схиму (нас в схиму не примут)... Как знать, быть может, чтоб вдвоем улечься в гроб?

О, не так одиноко умирать вдвоем. Есть парная смерть. Партнер по смерти не менее важен, чем в любви.

Эсхатоонанизм - смерть в одиночку. Мы с тобой не расстанемся и постмортем.

И зачем ушли эти двое в схиму,
в которую их не примут,
потому что монастырь
в наше время - мыльный пузырь...

Нет у нас ни монастырей, ни учителей.
Зато много упырей,
и господ вурдалаков.
И вопросительных знаков...

Переписка приучает общаться через смерть.

- А вот кто из нас первым другого обманет - умрет?

- Не всё ли равно? Ведь переписываемся с разных планет.

Ах, я живу мимо - мимо себя, мимо своего пути, мимо Бога и мимо ближних, мною не встреченных - что за ускользающий курс взяла моя чудная ладья “Паранойя”?

- Как вы мрачны, мсье Трюс, какой безысходный пессимизм!

- Зато вы часто смотрите на часы. По лицу видно, сколько раз в день вы смотрите на них.

- Разве плохо смотреть на часы?

- О, надо слушать ход иных часов - тех, что заведены от срока и идут вспять, против часовой стрелки. Иногда они дают о себе знать - уколами в сердце - но только тем, кто игнорирует время циферблатное.

И тянет в одиночество, к затвору, к мыслям о смерти, о Кресте...

Мне ещё осталось пять секунд вечных мук. Пять часов не жить.

Одна экзистенциалистка порвала с христианством:

- Не верю в вечные муки! Немилосерд тот Бог, Который шлет за жалкие секунды жизни бесконечные пытки в загробном мире!..

- Мадам! Вы не подкованы философической блохой, у вас плохи дела со временем: вы смотрите на часы, которых нет, ведь время - фикция.

Пытки будут вечными; вечными их ощутят жертвы, пребывая в измерении чистилищ. По нашим часам эти сроки будут вполне определенны. Такое можно понять только интуицией.

- В чем вы каетесь, господин Чайковский? - спросил в астрале Инквизитор великого композитора.

- В том, что закончил целых пять симфоний жизнеутверждающим фортиссимо. Какой вызов Провидению! О, если бы последняя, шестая, мое родное детище, могла искупить своим реквием грехи предыдущих пяти!..

О, если бы мы узрели себя в истинном свете, какими нас видят ангелы свыше!..

Моей мечтою было написать Книгу Кривых Зеркал, чтобы читатель, глядя в нее, устыдился бы своего безобразия и потом грыз бумагу лет двадцать и прятал катаракты в глазах со стыда. Я всегда мечтал писать рентген-зерцалом. И эта книга - кривое зеркало. Его надо не то перевернуть, не то вывернуть наизнанку - оно всё показывает что-то не то, не то...

- Ах, посмотри, кто это у тебя прячется за спиной?

- Не вижу никого.

- Жаль...

Города умирают, и их закапывают в землю точно так же, как людей. Умирают планеты, и их тоже закапывают куда-то на дно бездонной шахты Бездны...

Мы из пыли родом. Однажды в сухой пещере Господь дунул - поднялся вихрь пыли, и возникла жизнь. И мои мысли пылят в пещере...

Тайна

- Сколько ещё мне будут закрывать рот? - возмущалась Тайна.

- Но ведь если вы разболтаете секрет, вы перестанете быть собой, - сказал ей Блюститель.

- Что ж, если не быть собой - единственный способ быть вообще, то я согласна на такую жертву!

И Тайна стала Притчей во языцех, но в новом своем плебейском статусе быстро опустела и начала стареть. И вот деградирующая Бывшая повстречала на улице дородную даму госпожу Мистификаторшу, старую свою подругу.

- Как вам удалось сохраниться, госпожа Мистификаторша? В ваши-то восемьдесят такая стать!

- О, я живу, лишь когда выдумываю. Я никому никогда не лгу и никого не презираю, но вне своих радужных фантазий я мертва, и собой бываю, лишь когда отрицаю себя. Собою можно стать только в игре.

- Но всё же в вас по-прежнему много лжи, госпожа Мистификаторша, - сказала Тайна, сморщившись.

Вскоре она встретила госпожу Секретно, чья роль была уже совершенно неизъяснима в прошлом. От госпожи Секретно исходило форменное сияние здоровья. Подойти к ней ближе, чем на метр, было невозможно.

- О, госпожа Секретно, как вам удалось так сохраниться?

- Не в пример вам и вашей подружке Мистификаторше я никогда не ограничивалась враньем или правдой - я просто подключалась. Подключалась к чьим-то легким, ушам, телефонам, антеннам, слухам, сплетням, сведениям... И потому, сколько бы ни пытались меня изобличить, никому это не удавалось.

- Как я завидую вам!.. Куда же подключиться мне? - заметалась вдруг старая Тайна, точно ей открылся рецепт омоложения и бессмертия.

- Ну, хотя бы в эту розетку. Подключитесь, например, к Бюро Мыслей Без Вести Пропавших.

И старая Тайна пошла в Ведомство Без Вести Пропавших Идей, где её взяли работать секретаршей по стиранию мыслей далекого прошлого, оказывающегося, впрочем, в сумеречных снах настоящего - поныне, по сей час...

Сон об усопших

- Как чувствует себя покойник?

- Спит. Хорошо, - ответ.

Где спят угодники Господни,
в каких краях иной земли?..
Как в ожиданьи дни проводят
святые ближние мои?..

Душа равно знает, когда крестится и когда умрет. Так что вам будет нашептана дата крещения.

От века мы хранимся
в Судних каталогах.
И ещё немного -
откроется Святая Книга.

И на какой-нибудь суперобложке
нас всех Архангел заложит -
испытать свою долю фиговую...

Мы сданы, как в ломбард на выкуп,
в головах наших демоны роются...
И лишь Господь и Богородица
знают единственный отсюда выход.

Кто мы, кто? - Слепые постскриптумы
к ведущимся на нас досье, -
они запечатаны досель
и будут нам однажды выданы.

В пещере жизни блистательной
мы живем и тихо поскрипываем -
такие кузнечики-обыватели,
в спичечном коробке композиторы...

Нас тянет умирать на родину. Тоска - тихое умирание по родине. Всяк окольцован тоскою: живя внутри страны - маешься по обетованной земле (истинной родине); ещё лютей тоска эмигрантская...

Тоска по небесам!

- У вас какой-то странный взгляд. Вы какой-то тайной заболели...

- Ближе к делу, сударь! Опишите пытки Трюса, - мы знаем, что ему предстоит ужасное страдание... Зачем вы отвлекаетесь на постороннее? Не надо никакой рекламы, никаких щитов для телевидения, заставок и заслонок - ближе к делу, дорогой!..

Вне Бога и вне вечности мы - как улитки в заклеенных раковинах. Лишь каясь перед Распятым, я превращаюсь в существо коммуникативное, социально-общественное, Эннс коммуникабилис. А до того - душа под колпаком и бредит...

Энн вспомнил, как некогда в сумасшедшем доме встретился взглядом с одним бесноватым и в его глазах, как в зеркале, увидел отражение собственной персоны. “Так вот что значит быть безумным! - подумал Трюс. - Смотреть в лицо другому - и не видеть... Что значит - не иметь веры!”

Персонаж такой: Пиши-Читай. Глашатай Глуши Глухой.

- Как вам?

- Да как в танке. Глухо.

- В стоящем или атакующем?

- Как в горящем...

Я веду свой горящий танк в спасительное русло сна. Там, в водах памяти, охладится призрачный огонь - там, там, там...

Боже, как я глух ко всему прочему, что не нуждается во мне ещё в большей степени, чем я - в нем... Все вещи - для отвода глаз; все люди - для отвода глаз... Боже правый! Выпрями же мне зрение!..

История просвечивает из снов памяти. И нет иной истории, кроме астральной. Книги - для отвода глаз, как мебель в пустыне.

Остановка “Пустынька Заглохшей Памяти, памяти одного Пустынника Безымянного”.

- Эй, что вы там ищете?

- Я ищу след...

- След? Какой, чей?

- Свой. Лисий.

- Вы не там ищете, вы у себя под ногами смотрите...

Моя память превратилась в немецкую овчарку, натренированную ходить по следу, - и не вижу другого смысла в умственном процессе. Откровение следов, по которым тщусь пройти, как сквозь огонь.

Горячие пески, и ни следа.
Лишь мышки снуют туда-сюда.
Люк зеленый чуть приоткрыт,
и глубоко мой роман зарыт...

Человек похож на брошенного в болоте ребенка - его одолевают гнусы, комары, мухи. Так и нас отроду терзают демоны. Голову отдашь - только чтобы отстали...

Златоуст называет неиспытанного бесами ребенком. Зрелый дух проходит через искушения. Мы родились затем, чтобы без конца попадать в нами же расставленные капканы, выбираться из них и идти дальше по пустыне.

Первый крест: тебя перестают понимать. Второй: перестаешь быть нужен. Брошен среди пустыни - третий крест.

Путь от поэта к святому вымощен литературной амбицией: вы искали отдел “Рифмы для души”, а наткнулись на “Гвозди для крестов”.

Церковь учит: без наставника нельзя, потому что впадешь в сокровенную амбицию и не заметишь этого. Выгоняешь беса в дверь, а он лезет в окно, ища твое слабое место. И только наставник укажет, к примеру, что твоя молитва - фарисейская, что в твоей вере много гордыни... Такое видно лишь со стороны. Самому не спастись, самому только слоняться между капканами...

Махатма Свет Незримый, господин Боль, маэстро Утрата, - судьба нас не оставляет без учителей. Но лучшие - Совесть и Интуиция, если они открыты.

Есть два пути: восточный - открытие задних центров, и христианский - раскрытие совести и сердца.

Пока человек не входит в измерение Христа, его всего лишь бьет лихорадка среди пустыни, и жизнь кончается презренным кровопусканием, одиночеством, грязным катетером.

Пока не падешь ниц перед существующей истиной и будешь измышлять от себя - обречен крутиться в чертовом колесе; и однажды тебя выкинет в мусорную яму: износилось тело, мудрости же не прибавилось ни на грош.

Чтобы не прослыть нам учеными дураками (наподобие автора принципа “ученого неведения” "docta ignoratia" кардинала Николая Кузанского), следует усвоить единственную истину - Самого Христа - и невозможность иной правды вне Его. Следует понять, что больше ни о чем не должно думать, кроме ХРИСТА, Его Страстей, и видеть предстоящих Матерь Божию и Иоанна, входить мыслью, плотью, сердцем во Спасителя - иной путь обречен. Подчас учено-христиански мыслят от недостатка евхаристического дара сопричастного, от неспособности ВОЙТИ В ЖИВОГО БОГА, от прозябания около. И тут “ученое неведение” - предел, но это - знак ложного пути.

Общение с миром вышним бывает лицетворным (лицом к лицу, как у пророков), либо евхаристическим (через непрерывное таинство предания себя ЕМУ в молитве, в уповании и предстоянии). Я не понимаю другой веры; прочие её заземленные образцы кажутся мне чем-то вроде первобытной магии и варварского искажения ЗАВЕТА СЕРДЦА.

Тоскуй, рыдай, мой главный персонаж! Тоска - переживание и состояние души вне Бога. Однажды огненный кризис опалит твои крылышки, и упадешь бездыханно на ладонь к Распятому... И Матерь Божия слезою Своею воскресит тебя.

Живём, куда относит нас фантазия. В чём свобода? В способности жить независимо от навязываемых диктатов.

В кафе “Рай дураков” встретились два автора: романов, опоздавших прийти в мир, и статей, пришедших слишком рано. Им было о чем поговорить, этим двум бессмертным нищим. Они выгодно отличались от всех прочих страдальцев Санта-Йохо абсолютной невозможностью своих чаяний и ставкой единственно на Распятого: в Него они вложили свои души, в Нем видели разрешение и спасение всему.

- Брат мой, - шептал Трюсу Архивариус, великий посвященный, - никто на земле не знает, почему Христос пришел ровно две тысячи лет назад и был рожден именно в тот час. Ещё каких-то несколько лет - и мир подлежал бы уничтожению согласно объективным законам. Совет Превечной Троицы, созерцая Греховную Чашу, видел неотвратимость падения и близящейся гибели, и предстояла Жертва Самого Сына, Ипостасного Откровения Второго Лица Троицы, чтобы спасти погибающий род.

Трюс не мог читать Евангелие. В нем пришло в действие некое особое зрение: подспудные открылись рычаги, вступили в силу механизмы чтения по Книге Жизни, и в сердце разливалось пение херувимское. Энн читал по Солнечным Скрижалям.

- Трюс, вы сменили имя?

- Оставьте. У меня не было имени.

- Вы печатались под псевдонимом?

Как есть псевдоним, так и псевдо-лицо, псевдо-паспорт, псевдо-Трюс.

Я не верю ни во что подлинное, кроме Распятия Христа, феномена самого чуждого из всего сущего для человечества. Впрочем, умнейшие из смертных славят именно ЕГО.

Господи, почему я так уязвим и открыт всем на свете стреляниям? почему представляю такую готовую мишень для любого средней руки колдуна - подойдет и всадит нож в сердце, жестоко глядя в глаза, вампиризируя мою боль? Я понимаю, почему - нет покаяния.

Теперь я понял: христианство в том, чтобы открылось сердце. По грехопадении у прародителя нашего Адама и блудницы-Евы сердце закрылось, а с ним - и око духовное. Им придался жупел адский, начался блудный обогрев, пришел содомский грех.

По мере покаяния утепляется сердце. Сердце становится теплым, от него исходит любовь, покой, святая ласка, сострадание, тишина молитвенная, правда. Жупел, этот смрадный вулкан, перестает извергать пепел и лаву на поверхность, прекращается обогрев блудный и утробный, материнский, и источается теплота ароматическая, святодуховская, в таинственном саду небесном, горнем, Богородичном. Дается она сугубыми скорбями, подлинным покаянием и заветом правды. Таковы три условия, которыми открываются врата сердечные, в чем и сказывается действие благодати.

Цель и назначение пути - созиждеть храм свой внутренний, превратить сердце в часовню Божией Матери, где служит ангел и воскаждается свой ладан благовонный...

Закрыто сердце - мертво, одиноко, оцепенело спишь, блуждаешь в космическом аквариуме, соединяешься, ждешь сиротливо, кто бы пришел на помощь. Где твой самаритянин, где твоя подруга? Кто бы согрел тебя, провел рукою по спине, погладил по головке...

Утешься, дитятко, придет час - и прозреешь, начнешь каяться и перестанешь нуждаться в ком-либо и в чем-либо. Тщетна надежда на князи человеческие... Теперь и ты познал брань и знаешь, в чем ключ - должно открыться сердце. И обретешь свободу, а с ней и дыхание горних воздухов.

Сиро, одиноко, плохо, отчаянно - не ищи никого, стань на молитву, почитай Псалтырь. Проси, чтобы открылось сердце - оно закрыто. Инфантильная, раненая, травмированная душа твоя просит чьей-то утробы, обогрева... А ты, напротив, брат, смирись, ищи утробы в Лоне Божией Матери, Ее святого материнства.

Кайся в грехах. Нет никого - ни бесов, ни врагов - один ты пред Голгофой. И Христос Распятый пред очами.

Как невозможно молиться в келии с открытыми дверями, так нет молитвы при отсутствии внутреннего затвора, мысленного, когда двери и окна ума - настежь, в ожидании блудных гостей. Никого не жди, брат, затворись. Нет молитвы ввиду того, что превратил храм внутренний в вертеп, ждешь своих клиентов и клиенток. Не жди, забудь - не будет их. Ангелы посетят тебя в светлый час среди скорбей. Жди встречи со Христом по смерти. Жди Страшного Суда за гробом, памятуй о том, что ничего не прощено. Лечи, врачуй ум трезвением, дабы спали одна за другой пелены иллюзий. Таков духовный путь.

Как били бесы бедняжку Энна!..

- И за что?

- Не спрашивай. По грехам.

- По чьим? Ведь - инопланетянин!

- И что ж? У каждого запечатана урна в сердце - родительская ли, чужая - нужно нести свой крест смиренно, без восстаний, без вопросов: почему именно столько трухлявой мерзкой радиоактивной пыли внедрено в твое сердце. Сам пожелал - вот и разгребай это атомное пепелище, греховную чашу.

Каждый в своей норе. Почему так одинок человек? Посуетился, побегал, полаял, поладил - и опять в свою берлогу одинокую... Открыт всем ветрам на свете, продуваем атомными вихрями, проникнут ядерной пылью. К сорока годам полный распад, если не отрекся от служения дьяволу и питает тебя жупел похоти, а с ним - привязанный на надувном зеленом шарике страх смерти, желание выжить во что бы то ни стало, даже ценой жертвы ближних. Так уж внушает враг: “Отдай в жертву ближнего своего, чтобы продлились твои земные дни”. (Бог говорит: “Принеси себя в жертву, чтобы обрести жизнь вечную. Отдай душу свою.”) И мы превращаемся в троглодитов, антропофагов, и убиваем своих ближних стрелами невидимыми, одними помыслами... А потом плачем на их могилах, приносим им цветы и считаем себя самыми несчастными на свете, брошенными и одинокими.

Почему так одинок человек? Почему?.. Почему не разделен? Сколько ближних, братьев, а ты один, бесконечно один...

Однажды я шел по людскому кладбищу. Магазины, эпитафии вывесок, черный юмор призывных плакатов...

В глаза бросилась странная надпись на одном живом памятнике:

“Дух мой использовал господин Вокабан (Набоков наоборот). Я написал три романа, надиктованные его духом, угробив на это лучшие десять лет жизни - с тридцати до сорока.

Душу мою съела жена, а всё остальное - работа. Моль времени выедает нутро, моль ближних - глаза. Моль, моль, кругом моль...

Ишачишь в глубинной шахте, жжешь фонарик третьего глаза, пока однажды не провалишься во тьму...”

Ветер приносит лица,
и они стоят, словно дымка.
А когда туман растворится -
я опять невидимка.

Память возвращает всех сто тысяч превечных ближних, с которыми мы составляем одно.

И я учусь у памяти, а не учу её, как это принято у технократов. Наука засорила нашу Мнемозину, память духовную. Мозги полны вздорной информации. А в той, истинной памяти сердце множится тысячью ликами ближних...

Память абсолютно астральна, в ней нет разницы между живыми и мертвыми; она единственно реальна и истинна.

Память непрерывна. И мысли приходящие родом не из космического аквариума и не из ума - из памяти. Туда же и сойдут.

Я слышу из памяти. Впрочем, с годами земная память пустеет. Помню несколько впечатлений детства: небо, улицу, где жил, школу... Ее уже стерли с лица земли.

Ах, не в память летят листки -
в поднебесную.
Нету места мне здесь,
нету места мне!..

Автор даже и не подозревает, что рукопись - всего лишь полстранички набранного петитом постскриптума к Книге Иной, где фиксируется вся его жизнь и все его мысли.

На литературном экзамене Энн получил высший балл. В сочинении о Йорике он доказал, что именно череп лучшего друга Гамлета суть главный эзотерический персонаж пьесы Шекспира, что речь идет вовсе не об Офелии, не о Лаэрте и не о Клавдии.

Сколько тайных пещер содержит в себе интеллект! Глаз шарит у себя в черепе, а внешнее - для отвода глаз, лукавая маска. В каждом из нас записан весь Гермес Трисмегист - на тайных створках скрытого разума. “Асклепиев диалог” непрерывен, и всё человечество земли - немые участники его.

Отразиться в зеркалах Зороастра на преломлении солнечного зайчика...

Своему пребыванию в мире я обязан одной из перевоплотившихся собственных идей. Память решила послать её в мир, чтобы её вспомнили. “Пришла на ум”, как говорят, - и я родился.

На экзамене по книжному богословию Энну предложили на рассмотрение трактат Кьеркегора “Страх и трепет”. Трюс вывел свою формулу духовного пути: не Авраама, но Исаака ставил он в пример современникам, полагая себя жертвою, которую никто не подменит в последний момент. В абсурдном рыцаре Жертвы виделся ему апофеоз веры.

Чем отличается ум смертного от бессмертного духа?

Смертный говорит: горе мне (или - радость мне), я один из пяти миллионов братьев, полегших здесь!..

Бессмертная душа скажет: я - все эти пять миллионов, я состою из них.

Мне пока рано мнить себя всеми - людьми, травой, животными... Я пока знаю, что вместо кого-то обитаю на земле.

- Нашел где родиться, постыдный! На этой клозет-планете, где между клозетом и кладбищем - лишь Пятачок Мокрого Места...

Почему грех писать длинно?

У хорошей строки нет продолжения. Она обрывается в вечности, в пустоте. Мысль слишком значительна. Если пытаться продолжить её, не замерев на полстрочке, начнется болтовня вместо святого молчания перед величием идеи.

Поэтическая строка волшебна именно тем, что справа и слева от нее - бесконечные белые поля.

- О чем ты молишься перед сном?

- Чтобы ночью над моим мозгом была произведена добрая работа. Чтобы светлые духи удалили больные мысли, мании, фобии и дрянь всякую.

Доподлинные аутентичные преображения происходят незаметно и совершаются во сне. Факт реальности - лишь грубая печать на уже случившееся в тонком мире.

Мы опутаны сетями невидимых императивов, над нами простерты указующие жезлы, и суть - от кого они?..

Если вверишься сам, то и ближнего вверишь. И я вверяю Энна Создавшему душу мою. Я ничего не творю и не выдумываю, я всего лишь записываю автобиографию. С течением времени я становлюсь всё более далековатым и адресуюсь собеседникам скорее провиденциальным и незримым. Зрение дальнозоркое, направленное вдаль, лазоревое...

Любовь к человеку - есть единица памяти космической.

Пылинка памяти залетная откликнется ли в вашем сердце, отзовется ли?

Один одинокий человек...

Жил сирота и умер.

На кладбище холмик, сверху крест треугольником. Доски толстые, плохо вытесанные. Приложишься - и разливается благодатное тепло...

Помяни меня, брат Имярек, в своих молитвах, пока я приберу дом твоего последнего упокоения в веке сем. Прибранные цветы. Лампадка. Кто-то неизвестный регулярно приходит, подливая масло.

Лампадка - извечный христианский символ горящего ревностью о Христе сердца.

А в моем внутреннем храме, кажется, фитиль потух. Разожжет ли его ангел сирой августовской ночью? Бог весть...

Жаловался: сколькие хотели пережить меня!.. А сколькие хотели обокрасть, отнять кто по году, кто по минуте. Сопротивлялся, не отдавал, и стряхнул все оставшиеся часы, дни, месяцы и годы томления...

Если вы хоть однажды не были близки к самоубийству, вера в вас даже не начиналась. Весь путь Христов - постепенное самоубийство, самоказнь ветхого, временного своего. Но мой временщик ещё крепок, как Синод времен графа Победоносцева, переводившего Фому Кемпийского.

- Есть ли у мотыльков знание? - спрашивали Умные Уши и заплывшие от страха смерти и глубокой прострации (сна наяву) Глаза.

- Есть знание о том, что некогда был червячком и обитал в яблочке, и что наивысшее призвание мотылька - ударившись несколько раз лбом о раскаленную горящую лампу, медленно и плавно опуститься на пыльный пол в доме одинокой старушки где-то под Калашниковым в Тверской губернии. Лачуга у старушки вся в картошке - ведь погреба-то нет. И вся-то мебель - лавка да самовар, и вся живность - кот да мышь.

Я так сроднился с сиростью российской, что, кажется, привязался к ней порочной мазохической любовью, и не могу уже иначе без гонений, без тоски, без сирости, без одиночества, без боли в сердце, без всеобщего погоста...

- Боюсь ли я смерти? А ты спроси у птичек небесных, боятся ли они чего-нибудь вообще? Страх - от разврата, от безделия, от сердечного распада.

У меня в пять лет случился первый инфаркт. Первый рубец запечатлелся в сердце, когда я узнал, что человек смертен. В какое глупое, животное, бренное тело вселилась ты, душа, какой ужасный и совершенно нежилой дом выбрала ты себе...

Брат мой, у тебя, должно быть, болезнь внутренностей, - запах изо рта и непрерывные немощи. Но лицо твое прекрасно. Все христиане похожи на Христа. Как все они страдают, преображаются! Сила Вышнего осеняет их особым даром премудрости. Разумение их превышает ангельское.

Обломок старинного секретера, на нем - полуистлевшие, пожелтевшие газетные листки. Увесистые молчащие часы на стене. Какие-то следы не то от кровати, не то от пианино, не то от чьих-то преступных рук... Здесь хорошо замуроваться одному с Псалтырью следованной, с мыслью, что никто тебя не помнит, что ты никому не нужен. Весной сажать семена, подрезать деревья, сидеть на лавочке у дома и созерцательно, упокоенно греться на солнышке в час предвечерней прохлады...

Брат мой, страшные детективные сны, терзающие твою душу по ночам, - голос родовой памяти, чья-то воспаленная, слепая, подсознательная тьма, сумеречный сад крадущихся призраков... А надо бы помнить грехи свои. Святые отцы считали, что от Бога сновидения о Страшном Суде, ожидающем без исключения всех грешных.

Слава человеческая напоминает мне красивую бабочку-шоколадницу. Полетала над зеленым травянистым полем, села на цветок, вспорхнула, улетела...

Нет большей радости, чем одиночество упокоенного сердца. Христос и Пречистая Дева уврачевывают меня, окаянного. Изъяли из зловонного рва родовой проклятости, где мне готовился удел “в переработку вместе с водяными червями”.

Самые непонятные души на свете - всех трагичнее, неизъяснимее, таинственнее. Те, о ком ничего нельзя сказать, кого нельзя запрограммировать, предвидеть никакой наукой. Живое опровержение закона, факта, логики - СВОБОДНЫЕ ВО ХРИСТЕ.

Каждая строка рождается из боли. Пишет, окрест водимый, дрожащею рукой перед иконой, пишет сердце кровью, пишет ум сквозящими помыслами...

Личное столь же безлико, сколь и объективное. Мы ударились в другую крайность: от коллективного шабаша - к мерзейшему индивидуализму. Беспомощные, оскопленные... И лишь сверхличное правдиво. Путь от общечеловека к “сверх” - через индивидуацию. Личность - лишь стадия, подлежащая преодолению. На уровне личного основа - страх, тошнота. Кьеркегор дал определение философии уровня личного.

- Паспорта выписываем лишь распятым за других.

Вне креста мир представляет собой полиморфное игрище: играются партии в политический вист, в философскую “пульку”, пляшут танго “кьеркегор”... Игры, игры самопотешающегося эго. Непреодоленная психея безудержно играет, ставя порой на глупость других, не видящих очковтирательства, порой ва-банк.

В какую игру играете вы?

Даже крест - последняя из ловушек, последняя из игр... Пока “я” не преодолено, мы жалкие комедианты одного из двух лагерей - нарциссов или каннибалов, гегелианцев или логиков. Где же сверхличное, где начало казни за других?

Хвали Бога за ниспосланные кресты.

“Будете благодарны нам за всё!” - вспомнил Энн фразу Доконаева.

Философов следует рассматривать как людей промежутка: это души, отрекшиеся от грубо материального, но не пришедшие к духовному, попавшие по дороге под ментальный колпак, куда их засосало.

Однажды Энн решил уподобиться Ницше. Вместе с Сёреном они отправились в Дом Блуда, где полагали встретить ветреных женщин, кадриль-канкан и тонкие ощущения западного варварства. Сёрен лихо наверстывал отсутствие контактов с женщинами у своего двойника из предыдущего воплощения и посвящал свой досуг исключительно миловидным “регинам ольстер”.

По дороге Энн по ошибке завернул в Дом Быта.

- Нет, Дом Блуда напротив, - вежливо ответили ему. - Мы можем отремонтировать вам насос для тоски.

Друзья зашли в фойе Дома Блуда. Миновали отделение Науки, отделение Философии, отделение Искусств и Беллетристики...

- Вы, должно быть, смеетесь над нами! - воскликнул Трюс. - Нам нужны женщины!

- Господа, по глазам видно, что вы - философы. А философам под стать ментальный разврат. У нас Дом духовного блуда! Дело в том, что вне Духа Свята человек неизбежно блудлив, и всё, чему он посвящает себя - искусства, науки, философии - не более, чем путеводители заблудших сынов... Пройдемте дальше, господа, у нас богатейшая коллекция...

- Какая тоска! - сказал Энн убитым голосом. - Пойдем лучше просто на бульвар Несублимированных Проституток, а годам к пятидесяти запишемся в святые.

Энн и Сёрен подошли к отелю “Рай дураков”. Их номера располагались один под другим: этаж 17 и 18. Номер Энна стоил на пять центов дороже, потому что из окна открывался вид на семнадцатое мытарство.

Рядом сидел свихнувшийся архитектор. Он тупо смотрел в себя.

- Как вы попали в этот деревянный отель?

- Я строил Вавилонскую башню шпилем в ад - вниз, вверх тормашками. Я учел всё: спросы людей, хобби, слабости, вопросы и конфузы. Но к несчастью оказалось, что на месте строительства прежде было еврейское кладбище. И духи его не успокоились, они стали тиранить туристов, и однажды отель превратился в грязный ров... А я - попал сюда.

Вавилонская башня шпилем в ад, мсье, - вся наша наука! - горько закончил архитектор.

Мудрость мира сего сводится к формуле Даниила и трёх отроков: как войти в печь и не сгореть... Это наша дилемма. Тут не помогут афоризмы житейской мудрости. Нужны афоризмы эсхатологические, пропитанные сильным составом от горящих в огне гнилых идей.

Однажды к господину Подсознательному Уму пришли две Модные Мысли.

- Мадемуазели, - сказала им секретарша, мадам Эго Круговерть, - вам придется подождать. Господин Подсознательный Ум занят.

Мадемуазели пристроились на диване и стали ждать. Прошел час, два, три... Прошли сутки - господин Подсознательный Ум не выходил, и дамы забеспокоились.

- Сколько можно заставлять себя ждать? Я устала сидеть, меня ждут. Пошли? - сказала одна Мысль другой.

- Меня никто не ждет, - грустно ответила та. - Иди на свидание, а я останусь.

И вторая Мысль, которую никто не ждал, просидев трое суток, попала всё же на прием к тайному советнику. Ум принял её и разрешил все проблемы. А нетерпеливая Мысль, которую ждали, так и осталась при своих хлопотах, и всё наушничала непосредственному своему начальнику, господину Рацио Инфериоре, блуднику, бретеру и скандалисту с темным прошлым и задними мыслями в виде отекших мешков под глазами.

Как хорошо иметь мысли, которые никто не ждет! Они не переадресовываются сознанию, где правит сей жирный итальянец-мафиози.

- Ну что? - встретила дождавшуюся Мысль нетерпеливая. - Получила ответ?

- Да.

- Счастливая! Теперь ты свободна и можешь делать, что хочешь. А я должна прислуживать своему деспоту-хозяину и выдавать ему разные справки на разврат.

Да, мысли, которых ждут, - как бы заранее выданные лицензии на разврат. Я люблю всё лишнее - оно мне кажется единственно насущным.

Вся наша мысль - петляющая во тьме блудница. Ницше породил целую роту лихорадочно-одержимых: Мережковский, Бердяев, Шестов - эпоха “рубежей”. Всех их объединяла ненависть к милому Льву и обожание припадочного Достоевского, и, кажется, больше ничего у них не было общего.

Блошиная цивилизация. Из вас ещё не выпили кровь наши классики?

Грустный закон: чем больше ты чего-то стоишь, тем меньше претендуешь на причитающиеся права. Я подозреваю всех известных миру в загребущей хватке.

Смотрели хироманты руку Достоевского: жадная, азартная, юродивая, надрывная ладонь...

Смотрели руку Толстого: загребущая рука. Загребущий был - славу греб, хотя и боялся её, как смерти.

Кто такой гений? Это святой, который двигает не горами, а папильоткой на столе. Это маг с ограниченным телекинезом.

Энн ненавидел Удодова. Удодов - Энна. Удодов работал в Философской, и однажды ноги сами завели туда Энна какими-то тайными тропами, завлекли космическими магнитами...

- Господин Трюс? - начал Главный, оценивая Энна взглядом. - Что вы читали?

- Я не читаю. На меня нет книг.

- Гм... Ясно. Нигилисто Мглисто Редуционисто. Сейчас примерим. Ну-ка, тащите сюда эмблемки!

- Ира Игла-Заика (и здесь - вездесущая медсестра пыток) принесла коробку с гвоздями, и Главный начал прибивать к голове Энна этикетки, глядя, какая вобьется.

Вбилось: “Нигилисто Никто - экс Нигило”.

“Я пустышка, которой крышка... Не вешайте на меня гвозди. Если прибивать эмблемки - то хотя бы булавкой легкой, например, “кто вы?” Я пустышка, которой крышка, а ты - пустышка с книжкой!..”

- Господин Сёрен, чем занимается ваш друг? - спросил Главный. - Я ничего не понимаю.

- Он занят аутогерменевтикой - расшифровкой текстов собственного прошлого, - сказал Сёрен, стоящий рядом.

- Мда... Подойдите-ка. Дайте мне лупу! Кожа у вас гусиная. Гениальной книги из вас не получится. Вы никогда не напишете гениальную книгу. Чем выше ваши идеи, тем обреченнее ваши тома. И тем на более отдаленной помойке тлеть вам с вашей гениальной черепной коробкой-рацией-свыше. Потенциально вы не гениальная книга, а нас интересуют люди лишь только как потенциально гениальные книги.

Господин Удодов, отведите-ка господина Нигилистова в Камеру Мглистых, там истолчите в порошок и выстрелите в сторону Польши! Самозванец эдакий! - вздумал избежать войны, притворившись поэтом-корреспондентом. В наше время не воюют только шизофреники, т.е. не постеснявшиеся иметь документ о безумии. Кто постеснялся - те воюют, те наказаны.

В Дегомункулюзаторской Энну препарировали череп.

- Ба! Сплошной гнойник - логово бесов! Яйца, отложенные духами тьмы, и запах разложения...

Бедный Трюс! В тебя залетают мухи и жужжат. И кусают тебя в голову астральные осы... А ты полагаешь себя жрецом Аполлона, спустившимся в ад певцом Орфеем.

- Итак, господин Трюс, кто вы?

- Я... - Трюс хотел сказать о себе: “Истребитель технократов, друг Сократа” - но ведь выгонят взашей. - ...вот только письма пишу...

- Письма приберегите для бабушкиного комода. Ну хорошо, допустим, у вас - никого и ничего. Но посвятите нас хотя бы в свои идеи...

- Ах, - перебил вдруг Энн, - погодите запечатывать свинцовый гроб! Там моя записочка с гениальной мыслью!..

- Идеи! - чеканно повторил Главный с ножом у горла. - Ваши идеи!

- Ну, например, что у технократов нет пола. Неживая мысль делает бесполым. Потом, идея вхождения в поток. Идея Лона - возвращения к Вечному Лону. Идея ложа. Идея лужи с кошмарной стужей...

Идея, что жизнь - пережиток,
но надо промокнуть до ниток
под радиоактивным дождем,
прежде чем это поймем...

- О, какая тоска! - перебил поток Энна Игорь Б. - И всё чужое. Мысли не ваши и не других. Они ничьи, разбойничьи. Абсурдный разбой - на пустой дороге. У Места Лобного Тоски Утробной трясутся с тоски черепа, - головы-то у мыслей тоже ничьи, разбойничьи.

- Плакала ваша виолончельная шея, господин Трюс! Де-капитация! - и Главный со скукой посмотрел себе на ноготь - не отвалился ли. - А! Господин Удавов!.. Раздавите его. Окольцуйте и сожрите живьем! Пусть он там читает...

Удав вытянул шею и хотел сделать захват, но Энн увернулся.

- Вот очки, - протянул в пустоту равнодушную руку Игорь Б. - Возьмите! Я вам говорю.

Трюс надел очки.

- Учтите, что нет глаз без очков! Вотрите их себе в переносицу. Так. Теперь смажьте составом “Хегель”. Ещё вотрите. И знайте, что вы не можете видеть непосредственно, но только через очки времени и пространства. Вы сидите себе в деревенском туалете и плетете паутину за чтением газеты про силлогизм у соседа в голове. А сверху на вас плюет Абсолютный Дух... Это - наша модель!

Вам мыло? Ванна направо. Но мысли там не отмывают, и страхи - тоже.

- Последний вопрос, господин Энн. Чем вы хотите заниматься оставшийся час жизни?

- Мечтаю построить новые часы и не спускать глаз с секундной стрелки даже потом, даже потом...

А вашего Ж-П Сартра я в аду видал, - уже совсем не к месту добавил Трюс, обнаружив полное отсутствие логики.

- Ж-П Сартр - особая статья. Сартр - субстанция, а вы кто? Ветерочек. Ну-ка, паспорт ваш? какой у вас эггрегор? Вот видите - графа “эггрегор” пропущена - всё не как у людей. И никого нет за вами. У вас голая незащищенная спина - вас так легко пробить навылет!

Когда же Энн стал излагать свой эггрегор Пропавших Без Вести, его вообще перестали считать гуманоидом и просто выбросили в окно.

- Так-то шутить с писателями-философами! - фыркнул Удодов и пошел писать поэму-пасквиль.

Бедный Энн! Что осталось от него? - Очки, втертые им от близорукости для дальнозоркости. Очки выпали, не прижились, а Энна не стало. На очках запечатлелась тонкая струйка слез - то всплакнули очки по такой доброй, такой доброй переносице...

“К последней из Голгоф всегда готов!” -
мой пионерский клич, Ильич!

- вывел Энн телеграфным шнуром обрезанных проводов в каком-то сиром осеннем поле наедине-наедине...

Черная птица взмыла в воздух, покружила, села на провод, и её убило током.

- Господин Трюс! Сегодня - опыт на новом месте: сегодня вам предстоит долгожданная встреча с душой-сестрой.

Философы дали заключение: “Гениально говорит, но писать не умеет. Отсюда все мысли бесплатны, ничего не стоят. Ничего нельзя извлечь. (Профессор Маммонов)”

Особенно жаловался тайный друг Энна Сёрен:

“Энн гениально говорит. Как он гениально говорит! Астрал полон его идеями!”

Хуже всех было заключение Архивариуса:

“Беда моего подопечного в том, что он не может быть один. Он боится одиночества, не может жить наедине. Как ему умирать в одиночку?”

И только мотыльки хорошо отзывались о товарище.

Каждый казнится во имя свое...

Зато одинокие долго живут, дольше занятых. Их зачастую некому хоронить, и судьба отсрочивает момент, пока не отыщется ситуация с каким-нибудь сострадательным прохожим, возьмущим на себя обязанность...

Энн оказался перед треплоракулом.

- Внимание! - сказал аппарат. - Сейчас ты увидишь свою душу-сестру.

На экране материализовался какой-то дух, и бархатный голос подсказал:

- Это твоя предвечная сестра-душа, спутница по воплощениям, мирам и планетам, Осирис Алиса Сюрт (“Трюс” наизнанку). Вместе вы составите целое.

Прелестное существо с чарующе-мягкой улыбкой нежно проникло в душу Энна, и началась беседа. Как ему было хорошо и легко! Трое суток пролетели, как три часа, и три часа - как три мгновения...

Энн устал, - они наговорились. Трюс хотел было передохнуть, но его подхватили под руки черные эфиопы, окунули в горящую смолу и, швырнув назад к экрану, ткнули прикладом в спину:

- Говори! Говори!

И душа-сестра ласково, по-матерински ободрила с экрана:

- Говори, милый, я с тобою...

“Какое надругательство!...” - подумал Энн, падая головой на экран. Его стошнило прямо на аппарат.

- Говори! Говори! Говори! - заломили ему сзади руки эфиопы.

И он говорил, говорил, с кровью во рту и выплюнутыми зубами; говорил, хрипел, шептал...

После долгого сна Энн снова предстал перед Социумом. Сидело несколько богемопритворных ублюдков; они хотели окунуть Энна головой в унитаз за неопределенность статуса. Энн молчал. Он выговорился.

- Выговорился! - облегченно вздохнул его Ангел-хранитель. - Определите моего подопечного в Камеру Немоты!

В великой Камере Немоты Энн слушал музыку сфер и стенания космических стихий... Его больше не привлекал ни жабий, ни человеческий язык - он научился речи ангельской.

После Камеры Немоты ему прочистили эфирный мозг, вживив туда две косвенные идеи Платона.

Энн считался готовым для посвящения.

Сколько последних проб брала у вас судьба, сколько раз вы умирали и переживали смерть - столько крат вы мудры.

В Камере Немоты Энн излечился от паранойи и тоски. С неделю провалялся он в своем сарае, читая “Сад пыток” Мирабо, как вдруг почувствовал контакт с Дыбой, и ноги сами невольно завели его в Инквизиторскую.

- А, господин Трюс... - с глубокой тоскою сказал Доконаев. - Сами пришли...

- Я люблю крест. Я не хочу ничего, кроме креста. Распните меня. Мучайте же меня, и без анестезии.

Во сне Энна прошила автоматная очередь.

- Т-Т-Т-Т-рюс, - затараторила Ира Игла-Заика. - Сегодня Инквизиторская на ремонте. Будем работать на воздухе.

Они погрузили амуницию и пошли, карательная команда в темном пост-апокалиптическом городе, опустившемся на морское дно. Вот и его Пост-мортемская. Здесь обитают два рака. На безрыбье, на отшибе.

- Прощай, родина одиночества, - со дна морского шептал череп Трюса.

Доконаев:

- Господин Энн, сегодня предстоит интересная работа! На днях казнили атамана Рустама Атаскина, предводителя банды голововзломщиков. Рустам отличался бычьей шеей, и он так напрягся, что плаха сломалась пополам! Через три дня праздник и Великая Казнь. Господин Энн, вы должны помочь нам опробовать новый станок.

- За что, простите, казнили атамана?

- За рубль. Дурак Атаскин пошел на плаху за рублевку. Русская душа, знаете ли. За рубль по гроб одолжит.

- Что я должен делать?

- Господин Гильотен придумал новую, полностью автоматическую модель, но надо опробовать ремни и доски, а главное - отверстие для шеи...

Сгустился влажный мрак. Трюс почти ослеп от ужаса. Его положили на станок; чьи-то нежные руки одевали ремни...

Энн висел на двух едва сбитых досках над планетой. Ему сводило бока от страха, и он падал с досок, но находил силы снова вскарабкаться на свою зыбкую люльку. Адски кружилась голова. Он летел над планетой...

Последняя репетиция

- Дорогой друг по шатанию в Эрмитаже! Дорогой друг по общим пропажам! Сегодня вы единственно незаменимы.

- Разве бывает человек незаменим?

- Да, - сказал Доконаев, - один раз в жизни - на кресте. Я думал, вы просто говорящая кукла с позвоночником, но сегодня меняю мнение о вас, господин Энн. Настал час, когда я должен просить вас о помощи. Вы уже проходите не принудительные, как прежде, а добровольные кресты (добровольно-репетиционные). Случилось нечто невероятное: бежал преступник Бумбало. Постится толпа, тяжело дышит дыба, точат лясы щипцы, - и что же будет, если казнь не состоится? Сто тысяч жадных ртов растерзают нас, словно голодные волки...

- И я, по-вашему, должен пойти на станок вместо этого чудища Бумбалы?

- В последний момент вас, заменяющего Бумбалу, заменят ватной куклой. Ей отрубят голову, но никто не заметит этого, - мы используем оптический эффект...

- Я согласен, я привык, господин профессор. Но до сих пор не понимаю, почему вдруг оказался незаменимым? Разве какой-нибудь товарищ Мотыльков из ЖЭКа Љ2 не смог бы исполнить мою роль с не меньшим успехом?

- Кто же ещё, мсье Трюс, кроме вас, зная, что с ним ровно ничего не случится, будет заламывать руки, рвать на себе волосы, кричать “мама!”, обделаться даже? Для этого надо быть таким трусом, как вы!

И замкнулся ток у Трюса в крови. Энн, быть может, впервые в жизни работал: потел, надрывался, вел себя, как Раскольников с женщиной, со своей предвечной Плахою Безымянною.

Голова свалилась в корзину, как футбольный мяч. Трюс отскочил куда-то в сторону и провалился в оркестрово-волчью яму, откуда его навсегда изъяли. Он, родившийся вместо кого-то, пошел вместо кого-то на казнь, и в последний момент его подменили какой-то ватной куклой.

Толпа уже ничего не ждала, и господина Церемониймейстера качали в воздухе...

- Вы прошли казнь при всех - последняя проба.

Жил на свете однажды Пустышечка,
с виду маленький, как комаришечка.
Знал на свете он только одно:
всё равно, всё равно, всё равно.

Его мучили, били, терзали,
целовали, любили, бросали,
опускали на самое дно,
пить давали жир и вино...

И однажды, когда приспело
умереть ему заодно,
лег Пустышечка между делом
и сказал: “Всё равно, всё равно...”

И пошел он гулять по небу,
там смотреть детективы в кино.
И пропал Пустячок, будто не был,
или был - всё равно, всё равно.

Нельзя сказать, чтобы пребывание Энна на Санта-Йохо не оставило никакого следа. Перестал бить один родничок - высох с тоски, и больше некому было внимать его баховскому журчанию. Взгрустнул спичечный коробок, привыкший путешествовать по тротуарным гаваням под веселые простые напевы Трюса... Сирая спичка, кто зажжет тебя ночью в сарае и будет сидеть до утра, о чем-то помышляя и глядя на догорающий кусок бумаги?..

Всплакнула божия коровка, - она потеряла теплую трюсовскую ладонь, где любила греться на солнце... Кузнечики близ Поля Замысловатых Ходов Кармы устроили начетнический танец, а потом набросились на какого-то быка и сожрали его заживо. Старая змея Прозерпина II уползла в далекую пещеру и там, зарывшись в череп одного безвестного мученика, предалась глубокой тоске по своему другу...

А на дне заброшенной шахты лежал череп его лучшего друга Йорика. Трюс так и не успел выполнить задачу жизни - отыскать своего дорогого приятеля.

Энн открыл форточку и, превратившись в мотылька, вылетел на волю:

- Прощай, родина одиночества!

Дыба заболела... Дыба любила Энна. Она одна. Ей суждено было принять его в свои объятия - его лучшей женщине, Дыбе Деревянной...

Заболела Дыба. Ломились доски, трещали и гнили... Притащили ей даже гвозди из Господня Гроба.

- Господин Энн, разве вы не гвоздь из Гроба Господня, выдернутый тайком, затемно? Что вы делаете здесь по ночам? Плаха не охраняется - лежать на ней не возбраняется.

Стоит ли жить - барахтаться в сетях? Мы напоминаем рыб, попавших в невод: сеть держат в воде, и однажды вытащат наверх.

Нас однажды вытащат на небо.
В день запечатывания грехов
да обрящет тебя Господь.
В ночь распечатывания снов
да облечется память в плоть.

И вы познали казнь в позорной заперти от мира.

- Господин Энн, последний вопрос! - настырно любопытствовала среди стотысячной толпы совесть Трюса - мадам Фифи Блюз, корреспондентка газеты “Пост-апокалипсис ревю”. - Господин Энн, как вы относитесь к люборабам?

- Я люблю их за то, что они ходят на работу с девяти до шести.

Мне в стане заживо замурованных
не лежать в тупой заперти.
Я такая мумия фараонова
в стране с девяти до шести...

- Ну, не держите ротик на замочке, мсье Трюс! Опять вы что-то таите.

- Считаю необходимым ходить на работу. Служба избавляет от мыслей о смерти. И вообще - некогда думать. Когда наш мозг поражает рефлексия, можно заранее бронировать койку в Дегомункулюзаторской. От усиленной работы мозга могут завестись лишь блохи задних мыслей в голове.

Я люблю рабов, я их отечески люблю.

А в воздухе что-то носилось. Невидимая игла пронзила Трюсу сердце.

Смерть - работа. Смерть - подставная лотерея. Всегда за кого-то, вместо кого-то. Она - стеклянная монахиня из одинокого хрустального монастыря.

Трюс любовался работами-к-смерти фотографа Левы. Лева уже успел сделать более сотни снимков плахи. На этот раз палач оказался автоматический, и надо было запечатлеть всю сложную гамму его эмоций до и после казни. Как истинный художник, Лева проникся чувствами плахи, её ломотой в суставах, тоскою досок...

За кого-то, вместо кого-то...

Энн загадал - “себя”.

Внезапно на Трюса нашло великое наитие. Он увидел в астральном оазисе дивный букет мыслей. Мысли вошли в него, и спокойно, гениально заработала голова:

Каждый казнится во имя свое, а умирает за всех.

Каждый казнится во имя свое, даже алтарная жертва...

А умирает за всех.

Мысли были столь грандиозны, что заполнили собой почти весь астральный промежуток Лобной Площади. Энн начал искать карандаш и бумагу, как вдруг началось...

На пятачок вынесли Урну с жабой. Жаба залезла в Урну и вытащила записку с номером, Церемониймейстер нервно разорвал клочок бумаги. Толпа застыла.

- Господин Гильот... (Не может быть! Чтобы наши машины нас же и убили? Выбрать господина Гильотэна, его лучшего блат-загроб-друга?) Церемониймейстер молниеносным движением достал из своего хитона химический карандаш и вычеркнул “Гильот”, оставив “эн”.

Колоколом зазвенело:

- Господин Энн! Господин Энн!

Трюс не слышал, он ушел в запись. Его встряхнули и обратили лбом к Месту Лобному, лицом к чьему-то обтянутому белой кожей черепу.

- Что?

- Судьба избрала на этот раз вас, - мягко улыбаясь, сказал Церемониймейстер.

- Меня? Нет, я не умею, я боюсь... Я должен записать... гениальная мысль... Я ждал её всю жизнь, и вот она пришла... Подождите... сейчас... ещё полминутки...

- Время не ждет, господин Энн. Времени некогда. Время не питает иллюзий. Прошу вас, - широким жестом указал Церемониймейстер.

Энн вышел из оцепенения и вошел в роль уже бессмертный, пластилиновый и ломкий со всех сторон. И даже сухая веточка тоски не надломилась в сердце. Отключился.

Мсье Бальзам ударил в барабан. Этот мсье Баль...

- Цоок! - упала капля в лужу, и ужаснулась мать-жаба:

- О ужас! Откуда эта капля? Неужели с неба?

Выбросьте из головы.

Красный туман подхватил его, как шарик, и понес над красным городом с кровавыми тавернами, кровавыми мастерскими и мастеровыми. Потом его откинуло волной назад и резко вверх...

Энн очнулся в пещере. На дне её лежал череп Йорика, а в черепе лежала та самая мысль, которую он, Энн, искал, из-за которой попал в колесо круговертей, будучи ещё пылинкой. Мысль тихо пылилась под тремя слоями прошлого под бдительной охраной аспида Прозерпины II.

Трюс увидел парящий посреди пещеры стол с авторучкой. Он сел и спокойно дописал свою мысль. А дописав, превратился в мотылька и взмыл под купол пещеры.

Каждый казнится во имя свое...

- Надо бы ему сестру сделать, - спорили лунные духи.

- Зачем?

- Затем, чтобы было кому прилепить обратно голову к шее после декапитации всерьез (это называлось “капитальная декапитация”).

Каждый казнится во имя свое...

Казнь

Трюс. Астральное карт-идентите

СТАТУС: Плакальщица фараонова по совокупному телу человеческому. Проживает в некоем слезоточивом вакууме, хотя все ближние ушли и давно оплаканы.

Дырочка, дрожащая у Бога в пиджаке.

- Переписывается с сестрой-душой Алисой через юпитерианский Иерусалим - до Стены Плача. Они разошлись по разминучим лисьим тропам Провидения.

В марте небо такое летаргическое...

Я с планеты, которой нету
ни на небе, ни на карте.
(сам о себе)

- Воплощение человеком считает конфузом и всерьез готовит себя к инкарнации бабочкой-капустницей.

- Воплотился по ошибке (просчитались лунные духи), жил вместо кого-то, убежденно умрет за всех.

Самого же его нет: “Я НЕТ, которого не было и не будет”.

Перевернул библейское имя Бога Яхве: “Не-сущий суть”.

Меня нет, меня нет.

Будь четырежды проклято сознание, выдумавшее самый фантастический из снов - о своем существовании.

Пока не поймешь, что тебя нет - ты сокрыт.

Воистину не будет тебя!

- Сто раз умирал, и его восстанавливали в Камере Заживо Замурованных, нашпиговывая изнутри всякий раз всё более тонкими потрохами, дабы легче был астральный удельный вес.

- Слышит - из памяти.

ИДЕАЛ: Лицейское время (“живем в мире, который сами себе творим, и во времени, куда относимся внутренне”).

На асфальте близ Екатерининского дворца мерещатся ему неостывшие следы некоей Анны (Домини-Шахматовой), непрерывный Вивальди и плачущие статуи, возвращающие ближних, которых век скрывали.

Как ментальный чуингам для успокоения души, Энн повторял про себя фразу о сотворении мира из ничего, понимая её буквально и относя к себе:

“Я недостаточно чист, недостаточно прост и недостаточно пуст - поэтому здесь”.

Ты лгала за кусок торта уже пост-мортем...

Наравне с Гомером брат я всем химерам...

- расщеплялось на лучики сознание Трюса, и всё короче становились фразы - отблески его астральных озарений, -

Я стрелял мимо вас, я стрелял в себя...

Зачем упражнять рассудок? Сознание вечно. Люди равны на какой-то высоте, и у всех общий удел в аду. Эсхатологически мы равноправны, провиденциально и политически разнимся...

Безмолвствовать... Понять...

Как мешает нам то, что жив ближний! А когда нет его - отдашь полжизни за секунду свидания...

Я тебя любил какой-то миг, чтобы потом всю жизнь терять...

Обычно преувеличивается значение земли. Нашими мыслями, проектами, мечтами, ориентирами руководят свыше. И там же компенсируются все наши утраты... На девяносто девять процентов мы живем в ином мире.

Я родился и умру в астрале, потому что астральный мир - чистой памяти. Там мысли из сердца и памяти. Там нет разницы между живыми и мертвыми. Там нет времени. И у последней зубной щетки лицо интереснее, чем у её хозяина, живущего на земле.

- Наклонитесь, мотылек, над пустой планетой. Что видите?

- Автомобильные кладбища и синие дымы...

Факты свидетельствуют против живой реальности и подтверждают иллюзорность мертвой.

Я соткан из снов и глаз, которые их видят...

Тело - сомнамбулистический станок...

О рок, храни меня! Я мотылек пропащий...

* * *

1980г.