Аннотация: В последний раз их видели в феврале, в соседнем селе, за скотным двором, потом видели, как он вроде пытался поднять её, уже на дороге, хотя толком так никто и не помнит, потом, когда стемнело, слышали у плотины: "Марриия, Марриия!.."
Максим Яковлев
КИРКА И МАРИЯ
Неизвестно, когда бы я еще вспомнил о них. Но тут, идя по посёлку, увидел мужика с киркой. Не с мотыгой, не с чем-нибудь, а именно с киркой. Ну, я удивился поначалу-то, зачем она ему здесь, кирка? Потом подумал: а мне-то какое дело, значит нужно, коли несёт куда-то... И только потом сказал себе вслух:
- КиркА... КиркА и Мария!
Точно так их звали: Кирка и Мария, вернее, - Кирка с Марией, в такой последовательности, но никогда наоборот: Мария с Киркой. Говорили: "Ну вот, Кирка с Марией объявилися, тут как тут", или: "Кто это у тебя в огороде-то?" - "Да Кирка с Марией пожаловали". Если не знать о ком речь идёт, то звучит, в общем, необычно, как бы с некоторым мифологическим флёром даже... И стало мне понятно тут, для чего он мне встретился с этой своей киркой - для того, чтобы я вспомнил о них. О Кирке и Марии.
Нет, это были не сёстры и не подружки, и не мамаша с дочкой, это были всего-навсего дед Кирка и бабка Мария.
Ходили они всегда вдвоём, неразлучные, как связка старых ключей, так что представить его без неё или её без него было попросту невозможно. Отчего Кирка? В свое время я пытался выяснить это, правда у самого старика спросить не решился, а у других людей ответы получались самые разные.
Кто-то говорил, что у него нос "киркой" (и впрямь похоже, если приглядеться), кто-то смеялся, что он "такая же палка клювачая, - только тронь за Марию", но в большинстве сходились на том, что это была правда (но все же нельзя было сказать, что он делал это чаще других). К тому же, я думаю, что если бы это было не двадцать почти лет тому назад, а в наше бурливое времечко, то, скорее всего, сошлись на том, что он какой-нибудь болгарин, а может даже приходится Филиппу Киркорову дальним родственником. И всё-таки нашёлся в деревне один немногословный человек (из дачников), которому я почему-то поверил: имя деда было то ли Курт, то ли Конрад, и был он (по словам того дачника) из Прибалтики, а уж "Киркой" его так русский язык обработал, для удобства произношения.
Дед запомнился сухим и прямым, всегда в каком-нибудь пиджаке: вскинутая голова с белым хохолком на лбу и выцветшие глаза. И обязательно его знаменитое, со стороны казалось, наигранное, его возвышенное: "Марриия!".
Он был слепым.
Стоило им появиться в деревне, как то здесь, то там, в самых разных местах раздавался его патетический бас: "Марриия!.." Мне теперь кажется, что он больше ничего другого и не говорил, просто варьируя интонациями, от трагически-сдержанных до бережно-радостных, но неизменно и необъяснимо возвышенных, он умел сказать этим словом всё, и она прекрасно понимала его. А может быть, само это слово вмещало для него все на свете.
Их обыкновенно угощали во время застолий, ибо был у них такой уникальный талант - появляться как раз в такие моменты, "к столу".
Впрочем, привечали их и в праздники и не в праздники, и уходили они всегда вовремя и незаметно.
Мария же была маленькой старушкой с глуповатым лицом, тоже поднятым к своему Кирке, желтоватое бельмо заливало один её глаз, другой был прищурен и постоянно слезился. Такое впечатление, что на людях она все время чего-то стыдилась, сядет или встанет в уголку и ест как-нибудь тихо, как мышка, и это пугливое её ничтожество совершенно не вязалось с его орлиной осанкой.
Деревенские, учитывая его характер, такой же прямой, "клювачий", остерегались при нем какого-либо пренебрежительного слова в отношении его Марии (он это очень чувствовал), и лучше было вообще никак не упоминать ее имени, тогда и Кирка вел себя вполне дружелюбно, а уж уважительнее и терпеливее слушателя, чем он, нельзя было бы и представить.
Над ними, конечно, посмеивались, но за глаза. Знали их давно и, как говорится, не обращали внимания. Поговаривали, что сошлись они в старости, когда он уже совсем ослеп, и вот в это мне очень хотелось верить, а иначе я никак не мог объяснить это его нелепое чувство к ней, к этой Марии. Не знаю уж, как он её себе воображал, и что она такое значила для него, наверное, что-то вроде Дульсинеи и Санчо Пансы одновременно.
Когда-то они жили в городе, кажется, в Протвино. Старший его сын сильно избил её и выгнал из дома (видно, в тот единственный раз, когда его не было рядом). Кирка, узнавший об этом, в чем был, плюнул на квартиру и сына и ушёл из города. И больше не возвращался, сколько ни уговаривала его родня.
Непонятно, как он смог её разыскать, но с того дня они уже не расставались друг с другом ни на минуту. Скитались по деревням, переходя по довольно большому кругу из одной деревни в другую, но всегда по одним и тем же. Везде их знали. Я и сейчас с легкостью могу представить их.
Дед идёт, как всегда, торчком, а то и пошатываясь, во вдохновенном пиджаке, оглашая округу "Марриией", она где-то внизу, под рукой его, бывало и тащит на себе его, все молча, привычливо...
Как-то я шёл под дождем просёлком, гляжу, стоят в старом саду у изгороди: прижалась его Мария к нему улиткой и бормочет, бормочет о чём-то умильно, а Кирка привалился к столбу затылком, хватает ртом под струями, то ли слушает, то ли... Вот мне кажется теперь, что он плакал всё-таки... "Во любовь-то!" - сказала бы баба Шура, и уж не преминула потом рассказать сотню раз эту сцену, развлекая охочий поржать народец и собственную тоску.
Они уже давно сделались частью пейзажа, к ним привыкли, и говорилось о них обычно вскользь, между прочим. Зато о конце их ходили легенды.
В последний раз их видели в феврале, в соседнем селе, за скотным двором, потом видели, как он вроде пытался поднять её, уже на дороге, хотя толком так никто и не помнит, потом, когда стемнело, слышали у плотины: "Марриия, Марриия!". Может, плохо ей стало, может, ногу подвернула, мало ли что, но главное, что ночью метели не было, а утром на том месте никого не нашли, даже следов не осталось. Так никто и не слышал о них с тех пор. Чудеса...
- Должно быть, святые люди то были? - говорили о них в деревнях.