Яковлев Максим Леонидович : другие произведения.

Иисус на Русской равнине или иррацио (полный текст!)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В русской глубинке происходит нечто невероятное...

  ИИСУС НА РУССКОЙ РАВНИНЕ
  
  ИЛИ ИРРАЦИО
  
  словесть
  (антироман)
  
  Христос посреди нас.
  И есть и будет!
  (Православное приветствие)
  
  Просто нам завещана от Бога русская дорога...
  (Игорь Растеряев)
  
  
  БАНЯ
  
  Петухи ещё не пели.
  В призрачной осенней мгле видно лишь в прорехе тучи, что покрыла неба лик, узкую полоску на востоке с влажной искоркой звезды. Вот из массы этой тучи что-то плавно отделилось, приближалось, нарастало... обозначилось лицо бородатого человека, - скоро весь он отделился, всей фигурой проступая из рассветной полутьмы; он шагал враскачку, ходко, по ухабам земляным: в вязаной округлой шапке, с блеском глаз из-под бровей, - то ли в полушубке, то ли в куртке...
  Он прошёл, переступая лужи, озарённые слегка, краем поля индевелого, обходя деревню Голофеево, мимо хутора Сороки, на подходе к селу Галелеево...
  
  В старом доме за столом выпивали двое; свет уже стоял в окне, и где-то неподалёку монотонно долбили в колокол - день воскресный.
  Разговор вялый.
  - Ночью не спал почти, - Фёдор, младший Опушкин, икнул и выругался.
  Пили каждый сам по себе, не чокаясь.
  - Почечуй, почечуюшки... - зевнул перегаром Василий, Опушкин-старший, хозяин дома.
  - Третий день сплю хреново, не могу...- вздохнул младший.
  - Сало старое, не жуётся... надо было консерву... - ворчал старшой.
  - Слышь меня, Почечуй? Хреново!..
  - Чо орёшь! Бабу разбудишь, она тебе... мухой вылетишь, прям тут же! - махнул головой на выход Василий-Почечуй.
  - Как-будто воет кто во мне. Глаза закрою - воет, открою - вроде не воет...
  - Допиваем, и по углам, а то Фура придёт, тогда мы оба завоем, - отрезал старший.
  "Фурой" называл он Фросю, свою жену.
  - Назара нет и поговорить не с кем!.. - осушил стопку Фёдор.
  В сенях раздались шаги...
  - Фура! Бутылку прячь! - просипел Василий-Почечуй. - Дай сюда её!..
  Стукнули два раза в дверь и толкнули протяжно. Вошёл человек в зимней куртке, в армейских берцах; окинул взглядом.
  - Всё пьёте, голуби, - снял шапочку. - Не признали?
  - Кто ты? -Почечуй разинул рот, как-то не вязалось с реальностью...
  - Ты чего? Ты откуда?! - вспугнулся младший Опушкин.
  Пришедший стоял, молчал.
  - Ты кто?! - крикнули вместе Опушкины человеку.
  - Кто я... - сказал он тихо.
  За окном всё звонили, и косил серый дождь.
  С матюгами долетел женский голос: "... козлы! паразиты!.." - из второй половины дома ввалилась хозяйка.
  - Чего разорались, придурки? - заглянула под стол. - Где бутылка? Ну, быстро!..
  - А нету! - показал ей руки мужик её.
  - Ведь, знаю, пили, - она шарила шумно вокруг, но всё безуспешно. - Где она? паразитские ваши рожи!
  - Ты не нашла. Уговор!.. - напомнил ей Опушкин-старший.
  - В следующий раз найду, убью! - пообещала ему.
  - Не нашла, не нашла!.. - ликовал Почечуй.
  Между ними был договор: не найдёт бутылку, значит, не было.
  Фура разогнулась в досаде, переключилась на брата мужа:
  - Что сидишь, как ужаленный в задницу?
  Фёдор Опушкин не сводил взгляда с пришедшего.
  И Фура уставилась на него же.
  - Это что ещё за хрен с горы?..
  - Сам пришёл, а кто - не знаем, - развёл руками Почечуй.
  - Ты кто? - подошла к человеку, но ей не ответили. - Нет, ты глянь, стоит, как пень и язык проглотил. - Эй, дядя, кто ты?
  Ну, скажи! - взмолился младший Опушкин.
  Как раз затих колокол за окном.
  - Я Иисус Христос, - сказал человек.
  И ничто не дрогнуло, не стряслось, не упало даже; где-то за печкой ширкали мыши...
  - Чего, чего? - надвинулась на него хозяйка. - Какой ещё Исус?..
  - Христос, не видишь, что ль, - подначил Опушкин-старший.
  - Я знаю, я знаю его! - вскочил Фёдор Опушкин, сияя от счастья. - Это же Назар! Это он!..
  Человек посмотрел на него.
  - И вправду Назар! А я и не признал сразу с бородой-то! Христос! во артист! - заржал Василий, его распирало от удовольствия: ему, известному хохмачу, показать мужикам эту сцену - все со смеху лягут!..
  - Я и смотрю, знакомое что-то, - произнесла хозяйка тоном не обещавшим ничего хорошего.
  Она в упор разглядывала пришедшего.
  - Волоснёй зарос и святым прикидывается... - теперь ей было на ком отыграться за облом с бутылкой. - Исус, говоришь, а не ты ль избу свою пропил, пьянь подзаборная? Что уставился на меня, или, думаешь, явился, скосил под Исуса, так тебе все обрадуются? Тебе, может, и стол накрыть, дорогому гостю, который три года шлялся неизвестно где, и вот нате вам - подарочек, пляшите вокруг него?..
  - Да он просто так зашёл! Он просто навестить, поздороваться и всё, скажи, Назар!.. - младший Опушкин пытался спасти ситуацию:
  Но не спасалось, хозяйку несло безудержу.
  - Ты чего припёрся сюда? По дружкам-собутыльникам стосковался своим? Тебе, может, и водочки поднести? Налить что ль стопарик, Исус Христос?
  Василий аж крякнул от восхищения.
  - Говорю вам, приблизилось время жатвы, - сказал человек, - покайтесь, пока не поздно.
  - Ах, вот, значит, как... Решил поиздеваться? - она как будто ждала от него чего-то подобного. - Ну-ка, вон отсюда! Пошёл вон, говорю, понял меня? Давай, давай, - толкнула его в плечо.
  Но пришедший не двинулся.
  - Не хочешь? Ничего, сейчас захочешь, ещё как захочешь!..
  Она выбежала с матюгами в соседнюю кухню, загремела там сковородками...
  - Я тебе, дрянь, покаюся... я тебе так покаюся!.. Я тебя урою сейчас, святошу поганого!..
  Почечуй привстал, он-то знал свою бабу; всполошился и младший; кричали наперебой:
  - Прибьёт, тикай! Как пить дать, прибьёт! Пошутили, и хватит, потом увидимся, беги!..
  - Назар беги, ну, пожалуйста! Ты ж её знаешь, она такая!..
  Человек поднял голову и вздохнул.
  Она ринулась на него точно цунами с поднятой могучей сковородой.
  Раздался грохот: хозяйка запнулась о подвернувшегося не весть откуда котёнка, и упала на пол, но упала так, что сковорода, выроненная из рук, со всего маху всем своим чугунным естеством, шибанула её по темечку, и отправила в тишину.
  Трое стояли, одна лежала. Котёнок благополучно скрылся под шкафом.
  Василий подошёл, наклонился над грудой тела:
  - Сама себя вырубила! Полный почечуй!..
  - Я пришёл позвать тебя, Фёдор. Пойдёшь со мной, - сказал человек.
  - Я пойду, Назар! - младший Опушкин не раздумывал ни секунды, словно давно готовился к этому. - Вещи собрать?
  - Если можешь, не называй меня этим именем, - сказал человек. - Бери только необходимое.
  - Куда это вы? - Василий отвлёкся от реанимации не чужого по жизни тела.
  - Мне всё равно куда. А с ним я пойду, - Фёдор достал из печного закутка подсушенную пачку "Примы", сунул в карман вместе со спичечным коробком. - Назар... то есть... давай я пока Назаром буду тебя?.. Я хочу книгу взять, почитать, когда делать нечего, и в дороге тоже, - Фёдор бегал с сумкой из комнаты в комнату... - У меня их тут, знаешь, сколько не читанных, ребята принесли, подобрали на остановке: кто-то две стопки выбросил, а я как раз хотел Лукьяненко, там все "Дозоры" его...
  - Евангелие есть у тебя? Возьми, - сказал человек, помогая Василию приподнять туловище хозяйки и привалить к печке.
  - Есть! - кивнул удивлённо Фёдор. - Бабуля оставила перед смертью, не Ваське, а почему-то мне, даже сказала что-то, не помню уже ...
  Он кинулся к тумбе у двери, внутри которой набросаны в безпорядке потёртые глянцевые журналы, рекламные буклеты, старые календари, несколько толстых и тонких книг, газетные вырезки, кухонные рецепты, счета на оплату за свет и газ, пожелтевшие квитанции, инструкции к сотовым телефонам, швейной машинке и телевизору...
  Хозяйка издала стон, сначала слабый, потом покрепче, потом с протяжным забористым матюжком...
  - В себя приходит, - прокомментировал Василий не без сочувствия. - Уматывайте отсюда, пока не очухалась.
  - Нашёл! - Фёдор держал в руках небольшого формата Библию в потёртом кожаном переплёте.
  Человек, так нежданно свалившийся невесть откуда, вышел с Фёдором в сени или в "переднюю", как её называли, надел на голову шапочку.
  Фёдор зашнуровывал видавшие виды ботинки:
  - Они на толстой подошве, прошитые, не хуже твоих берцов. Назар, а это далеко?
  - Не очень. Я просил не называть меня так.
  - А ночевать будем где?
  - Заночуем здесь, в Галелееве.
  - У кого?
  - Старая баня стоит ещё?
  - Стоит, я в ней мылся на днях.
  - Ну, пошли тогда, - человек осенил себя крестным знаменем и шагнул за порог.
  
  Человек, которого Фёдор принимал за Назара, действительно очень походил на него и лицом и размером, можно даже сказать, что будь он по-настоящему тот самый Назар, то о нём, - по-крайней мере, до того момента трёхлетней давности, когда он исчез бесследно из родного села, - было бы известно следующее.
  Полное имя его - то, что значилось в паспорте, выданном в две тысячи втором году, взамен советского - Назар Васильевич Янин. Уроженец уже упомянутого Галелеево.
  Отца его никто не видел.
  Мать, Ульяна Петровна, осиротевшая в детстве, окончив библиотечный техникум в Добринске, ближайшем районом центре, уехала на Дальний Восток к родне, там в новогоднюю ночь познакомилась с Василием, там же и замуж вышла в свои неполные двадцать. Но вернулась одна и родила сына здесь, в доме галелеевского деда по матери, где и жила в отведённой ей лучшей комнате, где и воспитывала, в одиночку, без баловства, ребёнка - по мере лет - кроху, мальца, подростка, об отце которого, даже ни полсловечка, ничегошеньки не открыла ни подружкам, ни бабам, ни бабкам, что и сподвигло всех неравнодушных галелеян, обстоятельно перетерев меж собой все мыслимые догадки, по-житейски приговорить: "как пить дать, бросил её, уж больно бабёнка мудрёна да норовиста, но, скорее всего, сама ушла". На том и закрыли тему.
  Назар, учившийся не хуже среднего, перемахивая из класса в класс, как через штакетник в соседский сад, доскакал до восьмого класса сельской школы, и в тот же год остался сиротой, без матери...
  Ульяну нашли на обочине дороги под одиноким вязом, - как бы присела отдохнуть, обращённая угасающим взглядом, к родному двору. "Скорая помощь" подоспела, чтобы констатировать остановку сердца у тридцатипятилетней кассирши с железнодорожной станции "Добринское", - судя по всему, устала дожидаться непредсказуемой, как снег, маршрутки, и решила идти пешком до дома, всего-то с пяток километров проторенной тропкой через рощу, потом овсяным полем, да по бережку тенистой Ворши... И не дошла. В сумке её лежали пачка вермишели и два пакетика конфет "Лимонная" и "Барбарис".
  (Отчего и зачем вдруг встало и не бьётся теперь - ни о сыне, ни о хвором деде, ни о заботах в доме и по работе, ни о большом и малом, ни о себе - далеко не изношенное сердце женщины, об этом не знает никто, кроме Того, Кто имеет право запускать и останавливать человеческие сердца, прекращая биение временного ради вечного...)
  Тимофей, дед Ульяны, он же прадед Назара, успел до своей кончины справиться инсультом; успел заставить ершистого неслуха правнука, обуянного одним футболом-хоккеем, закончить сельскохозяйственное училище; успел проститься за смешную цену со своей "Победой" (нужны были деньги на одёжку-обувку парню), и получить к юбилею Великой Победы новые "Жигули" седьмой модели - подарок ветерану войны по разнарядке от районной администрации, доставшийся моментально во владение любимому правнуку; успел насадить новый сад взамен почти векового прежнего; успел обновить венцы старой бани, завещав её всем, кто люб и дорог его Назару, коего успел до этого проводить и встретить из армии... хотел обнести новой оградой могилки своих детей и внучки Ульяны, да не успел, - сам же и лёг в ней, сработанной уже руками Назара, - и почил от тягости лет и нескончаемых дел под деревянным простым крестом с надписью, что в последний свой Великий пост измыслил себе, говея: "Господи, прости за всё Твоего Тимофея".
  Назар, оказавшись единственным в прадедовском доме хозяином, ночами долго не мог привыкнуть к постуку ветки в оконце, к скрипу двери из комнаты в сени от летнего сквозняка, вскакивал, окликал "дедуню" и "маму", - будто бы это они где-то рядом ходят... Странно, раньше он никогда не пробуждался от этих звуков.
  Работал не хуже других в агрофирме, то есть, в бывшем деревенском колхозе механиком, комбайнёром; подумывал было жениться, благо нашлось на ком, да вмешался случай, который всё раскидал, как ветер из тучи раскидывает скирду...
  
  Был он привержен одной причуде, - ещё с малолетства по нескольку раз в году уходил на ночёвку в лес. Всегда в одиночку, и непременно в стылую сквозную осень, но и в глубокую зимнюю темь, и в летнюю лунную полночь, и в весенний призрачный сумрак не упускал он такой возможности. Вот и в тот злополучный год, - только-только отгудела весенняя вспашка, - он ушёл со спальником в лес. Старая сохлая слежавшаяся, как космы, трава не истлела ещё под зелёной новью, но почки уже раскрыли рты в истомлённом недвижимом воздухе...
  Всё, словно ждало беды.
  Назар устроился под хвойным пологом шатровой ели. Сухая тьма; сухое небо с колючим блеском звёзд; в объемлющей ночной тиши неясный шорох, или чуть слышный треск под чьим-то осторожным шагом... Что его влекло? Закалка воли? Заряд адреналина в кровь? Зов диких предков, или игра с неведомым? А, может, просто хорошо спалось ему?..
  Проснулся от густого дыма. Лес горел. Дымилось небо от пылавших крон, и наползали снизу угарные туманы от тлеющих, сжираемых пожаром прошлогодних трав, листвы, и сухостоя... Назар бежал, оставив спальник, огонь хватал со всех сторон, бежал стремглав, и вдруг упал, споткнулся обо что-то мягкое, в котором еле разглядел в дыму мальчишку, лежавшего ничком: лицо обожжено, в разводах сажи - не узнать, схватил в охапку, и побежал, насколько было сил, и ноги кое-как, но всё же вынесли его из пламенного ада на сухую пашню. К ним уже спешили люди, а он не мог, не получалось отдышаться, не понимал, о чём кричат ему, лёгкие рвались от кашля...
  Пожар отполыхал. Сгорело несколько сараев на краю села и новый трактор. А мальчишка оказался Сашкой, любимым братом девушки Назара; его спасали в добринской больнице, но он, не приходя в сознание, скончался,
  Родня невесты настояла на расследовании, и назвала Назара виновным в смерти паренька. О свадьбе уже никто не заикался.
  Следователь Олег Годун с выбритым до лоска одутловатым лицом всё время морщился, выслушивая галелеевских жителей. Почему-то допрашивать начал с семьи погибшего и застрял у них допоздна, но от еды и чая, как и от более крепких напитков, отказался - не человек, а волнолом, а главное, так ничего и не записал в свой тощий блокнотик. Назара вызвали последним на третий день. Годун смотрел на него, не мигая, как танк на легковушку; задавал законные вопросы: зачем ночевать одному в лесу? где конкретно лежал и спал? что видел и слышал ночью? отчего произошёл пожар?.. а также о Сашке: почему мальчишка невзлюбил Назара и не хотел его женитьбы на сестре? почему не оказана своевременная помощь задохнувшемуся подростку?..
  В результате расследования было установлено, что Сашка, со слов приятелей, прокрался за Назаром в лес, чтобы напугать его и посмеяться, но, видимо, заблудился. К тому же в штанах у него найдена зажигалка, в чём не было сюрприза - ведь, он курил в отличие от Назара, мог и лес поджечь случайно или не случайно. "Ему подкинули в карман!" - кричала в слепом отчаянье родня, кивая на ещё недавно обласканного ими жениха своей же дочери, убитого такою ложью. В общем, как ни надеялась родня мальчишки, из этого несчастья так и не вышло криминала, - следователь Годун, хоть и страдал желудком и тяжёлым взглядом на окружающее, однако, был служака с принципами.
  Откуда ж, из какого семени созрела эта смерть так скоро и неотвратимо?
  И выяснилось (в том заслуга памяти людской на всё приметливой), что на Крещение, после молебна, когда морозной ночью окунались всем селом в речную прорубь, единственный, кто заартачился тогда из ребятни, был Сашка. Струсил парень, - с кем ни бывает, с кем ни случалась вдруг необъяснимая боязнь и робость? Но многие заметили, с какой не детской злостью смотрел он, как, раздетый до трусов Назар, и старикам и детям помогал сходить в святую воду и выбираться на обледеневшие мостки, подбадривая всех, шутя с робевшей малышнёй и с Сашкой тоже, а после всех и сам трикратно погрузился бурно с головой. И пар стоял над ним, как жар, и все смеялись, что ему теперь и баня не нужна...
  Да, шестиклассник Сашка невзлюбил Назара с тех пор, как тот серьёзно начал женихаться, уединялся с Сашкиной сестрой на лавочке под облаком черёмухи душистым, возил сестру в Москву на праздничные дни, на всякие футболы и гулянья... За день до пожара Сашка сам признался дружку Артёмке, что ненавидит "всем нутром" Назара. "За что?" - не понимал Артёмка. "За всё! - звучал ответ, - пускай заснёт в лесу, уж я ему устрою! Умрёт от страха или заикой станет! И рассмеялся злобно, не по-детски... "А сестра твоя что скажет?" - спрашивал дружок. "Они вчера поссорились на эту тему, она просила не ходить, ей стыдно за него, так нет же, всё равно пойдёт! Я же говорю, он леший, леший!.. Не быть их свадьбе! Ненавижу!.."
  А смерть уже склонилась над его затылком стриженным.
  Назару (как сам он рассказал об этом) в те дни после пожара снилось, что ни ночь, одно и то же: вот он бежит, спасаясь от огня, держа в руках не Сашку, а свою невесту, и падает не то в овраг, не то в большую яму, но рук не расцепляет, прижав к груди, - к испугу своему, - уже не тело своей возлюбленной, но гладкий, словно лёд, булыжник...
  И вышло, что в одной могиле с Сашкой похоронили и мечты свадьбе. От самой невесты, уже бывшей, Назар услышал меж её рыданий, что если б не его лесные идиотские ночёвки, то Сашка не погиб её, что всему виной его, Назара, дурь, что ни за что на свете она не выйдет за того, кто стал причиной смерти брата!..
  Но, видно, правду говорят, что за бедою иногда идёт беда другая. Одним из совладельцев агрофирмы, где вкалывал Назар, был отец невесты, от него-то, от своего несостоявшегося тестя, и подоспел удар, окончательно разметавший последние остатки прежней жизни. Назару предъявили обвинение в нанесении материального ущерба в виде сгоревшей дорогостоящей японской техники, а, по-простому, трактора, стоявшего недалеко от лесополосы: Назар намеревался спозаранку вскопать (что делал всякий год), "старой ведьме" Ниловне её земельку под огород, чем грубо нарушал установленный руководством предприятия категорический запрет на использование фирменной техники в личных целях..
  Был суд, и присудили штраф, покрыть который не представлялось чем. Пришлось продать и дом с участком, и машину, и как бы увидеть себя со стороны: навроде чурбана-обрубка: без денег, без работы, без жилья. С неделю обретался он в старой бане, - там пили рьяно с преданным в доску Федькой Опушкиным по прозвищу Казак, и он же Фэд, с его братаном Почечуем, с приятелями мужиками скорыми всегда на сопереживание, тем более под нужную закуску...
  Вот так живём не знаем, зачем случаются пожары с нами. А Сашка всё ж добился своего - расстроил свадьбу собственной ценою.
  Односельчане думали-гадали, что за судьба такая у Назара; всё шло, как надо у него, и на тебе! - качали головами и терялись перед этой тайной...
  И вот, однажды, кристально свежим предрассветным утром, он вышел с сумкой на плече, спустился по знакомой стёжке к речке, и побежал, срезая путь, шоссе, и след его простыл в россе.
  С тех пор ни весточки о нём.
  
  Прошло чуть более трёх лет, и появляется, откуда неизвестно человек, своей наружностью, фигурой напоминающий ушедшего когда-то в никуда галелеевского горе-жениха, к тому же, что-то знающий о данной местности и о селе, и о ком-то из живущих здесь. Но стоит ли и говорить о том, что внешность бывает, как известно, обманчива и переменчива, и мы порою видим то, во что нам мнится верить...
  Итак, этот человек, то есть, Иисус, позвавший с собою Фёдора, обосновался с ним, за неимением иного крова, в старой бане, - на сколько дней, а, может, на ночь, неизвестно.
  Банька приветила их своим настоянным за много лет лукошным подкопчённым духом. Фёдор весело и сноровисто запалил дрова в печке. Вскоре оба сидели уже без верхней одежды, точнее сказать, сидел только один из них, привалившись спиной в углу предбанника за столом, в то время как младший Опушкин, то подсаживался рядом, то вновь подхватывался и выбегал наружу за дровами, то возился у печки, то что-то сметал на полу стёртым коротким веником, и при этом без умолку говорил о всякой чепухе, будто тщился заговорить болтовнёй что-то такое, от чего, как ни крути, а не получится уйти...
  - Дрова фиговые, почти всё осина да ёлка. Просил у Ганса, - Фёдор обернулся к сидящему за столом, - ну, у Лёхи Гардарикова, привези берёзовых, чтобы жар держался. Привёз, гад, осину с ёлкой, да ещё сырых, дуба совсем чуть-чуть, вот и коптят, мучайся тут... Ну, хоть задаром, и то хлеб. Ничего, сейчас разгорятся нормально будет... У Ганса на днях гулянка была, пол села гуляло, Ваньку его в армию провожали. Я говорю, Вань, где служить-то хочешь? Он говорит, мне бы куда подальше, охота мир посмотреть. Я говорю, а если в Сирию загремишь, к головорезам этим? А он мне, - туда, говорит, самых лучших берут, а я салага ещё, пока научусь, там, поди, всё закончится. Хороший пацан. Понятно, в танковые возьмут, отец на тракторе натаскал, туда ему самое оно. Я бы тоже не отказался повоевать за правое, как говорится, а что? "калаш" я с армии знаю, если надо и другой освою, уж лучше порох нюхать, чем эту житуху нашу. Скажешь, чего ж не пошёл? Веришь, я уже собрался уйти, думал завтра или на край послезавтра, а тут ты свалился...
  Фёдор подошёл к Иисусу, присел было, но снова поднялся и стал напротив.
  - Ты скажи мне... Ну, просто я должен об этом спросить! Ты не думай, я сказал, что пойду с тобой, и я пойду, просто мне нужно знать... я не смогу без этого...
  - Спрашивай.
  - Скажи, Наз.. то есть... Ты сказал, что ты - это Христос. Я не знаю, как с этим, честно не знаю... Мы тут вдвоём, никого больше нет, я должен понять для себя, ты тогда нарочно это сказал, как бы для всех, как бы для чего-то, со смыслом, или и для меня тоже? Просто я знаю себя, я не смогу без этого, без правды между нами... Ты действительно он?
  - Я Иисус Христос.
  - Значит, всё же так, - Фёдор сел и провёл ладонью по голове. - Значит, я должен это принять, я должен это принять... - повторил он с усилием.
  Он повернулся и посмотрел в упор на Иисуса.
  - Хорошо, я не буду просить доказательств, я пойду за тобой, как обещал, но я хочу, чтоб ты знал, я сам, именно сам должен поверить в это, железобетонно, до конца поверить, увидеть это, убедиться, что ты - Иисус. Я буду читать Евангелие, я кое-что помню оттуда, но теперь уж я буду каждое слово, каждую буковку!..
  Фёдор улыбнулся и, продолжая улыбаться, подошёл к печке, кинул в топку пару крупных поленьев.
  - А есть мы что-нибудь будем?
  - У меня еды нет. Вот деньги...
  Фёдор глянул на протянутую ему тысячную купюру.
  - Ага. Ладно, схожу, здесь недалеко. Чего купить-то? Колбаски, консерв каких-нибудь, кваску или...
  - Всё равно. Что сам выберешь.
  - Чай тут есть, там на полке. Сахар тоже там, - Фёдор взял деньги, надел свою куртку. - Может, помыться тебе с дороги-то? Парилка готова...
  Но ему не ответили.
  - Ладно, - он помялся у двери, - пойду. Если захочешь, полотенце на верхнем крючке, полосатое. Вода в бочке, там хватит... Ковшик, веник, мыло, тазик, в общем, разберёшься, что где...
  И вышел из бани.
  Вернулся через полчаса, неся в одной руке чёрный пакет с едой, другой - помахивая на ходу сигаретой. Напоследок затянулся и, стрельнув окурком в крапиву, вошёл в предбанник.
  В предбаннике никого не было, лежала в углу на лавке сложенная одежда.
  - Пошёл, значит, - сказал, прислушиваясь. - Наш человек.
  Банька благодарно млела прогревая свои старые косточки, обволакивала духовитым теплом и уютом...
  Фёдор накрывал на столе "поляну". Нарезал колбасы и хлеба, открыл консервы, достал пластиковый жбанчик с квасом. В завершение, не без заминки, поставил в середину бутылку водки.
  - На всякий случай, мало ли... - оправдался перед собой.
  Он ещё дважды выходил курить на крыльцо. Стоял, поглядывая по сторонам, щурясь от ветра... Село по воскресному копошилось у магазинов, у гаражей, пинало мяч на площадке; сновали по проулкам и бездорожью машины, собаки... Показался жиденький ручеёк идущих из церкви односельчан. Фёдор глянул на них, и тихонько присвистнул, словно какая-то мысль промелькнула в нём.
  - Надо будет спросить его, - сказал себе.
  В том, что он обязательно спросит, не могло быть сомнений: с юных лет он так и не расстался с привычкой спрашивать в лоб о том, что засело в его голове, невзирая при этом на лица, время и место. Но прозвище своё "Казак" он получил не поэтому, а вследствие воспитательного процесса родимой бабки Федулы, которая, до третьего класса, порола своего любимого внука ремнём и даже прилюдно, но с непременной присказкой: "терпи, казак, атаманом будешь!" Атаманом он не вышел и в заводилах никогда не ходил, зато был надёжным и верным товарищем, и в решительную минуту за спиною других не прятался. Что-то и впрямь было в нём от казацкой упёртой отваги.
  Главным увлечением его, притом, с дошкольного возраста, являлись книги; покойный отец агроном, сам запоем поглощавший фантастику и детективы, читал ему вслух у детской кроватки, что срабатывало безотказно: ребёнок быстро стихал и засыпал под рассказы о комиссаре Мегре, героях Артура Кларка или братьев Стругацких...
  Фёдор стоял, попыхивая сигаретным дымком, явно испытывая нарастающее нетерпение... А человек, который позвал его, парился в бане, человек, за которым пошёл он не рассуждая, пошёл, надо думать, потому что похож на того, кто однажды ушёл и пропал с концами в том маятном дымном мае, кто был когда-то для Фёдора едва ли не главным поводом жить на земле, на которой его родили, впрочем, не спрашивая.
  Едва докурив, Фёдор нашёл в предбаннике свою сумку, быстро нашарил в ней книжку в кожаном переплёте, наследство от бабки Федулы. Из парилки доносились долгий плеск падающей воды и восторженные басы блаженства... Торопясь, Фёдор открыл наугад Евангелие, и застыл, хватая глазами слова заветные: "Оттуда вышел Он и пришёл в Свое отечество; за ним следовали ученики Его. Когда наступила суббота, Он начал учить в синагоге; и многие слышавшие с изумлением говорили: откуда у Него это? Что за премудрость дана Ему, и как такие чудеса совершаются руками Его? Не плотник ли Он, сын Марии, брат Иакова, Иосии, Иуды и Симона? Не здесь ли, между нами Его сестры? И соблазнялись о Нем. Иисус же сказал им: не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и у сродников и в доме своем"...
  Открылась, с протяжным шорохом по полу верь из парилки. Фёдор захлопнул книгу. Перехватив взгляд вошедшего, опоясанного полотенцем, выдал себя голосом пойманного с поличным:
  - Я тут читал...
  - Понятно.
  - С лёгким паром! - спохватился Фёдор.
  - Спасибо.
  - Ну, что? Небось, отвёл душу-то?
  - Божественно!..
  Человек с распаренным красным телом уселся на лавку, посмотрел с интересом на накрытую перед ним "поляну".
  - Молодец, квасу купил.
  Лицо его исходило влажной истомой, блестели глаза и волосы...
  - Выпей холодненького, - Фёдор налил ему полную кружку, и смотрел, как он взял и пил из неё.
  - Хорошо?
  - В самый раз.
  - Вот теперь точно знаю, что ты не Назар. У него приговорка была - "ато". Спросишь его, будешь это? или слышал про это? Он скажет, "ато!" Он меня этим "ато" до белого каления доводил, что ни скажешь, он на всё - ато и ато. А ты ни разу этого "ато" не сказал.
  Фёдор незаметно убрал Евангелие со стола.
  - Голодный, поди? Конечно, голодный, - сказал, не дожидаясь ответа. - Сейчас перекусим, как водится, я тут принёс, приготовил, кое-что на свой вкус... Ты извини, если я чего не то принёс, ты ж не говорил конкретно...
  - Всё, что надо.
  - Ну, добро. Я только выйду, курну на минутку, я быстро. Ничего? - Фёдор поднялся, пряча под курткой книгу.
  - Ничего. Мне тоже охолонуть немного надо.
  Фёдор на крыльце лихорадочно перебирал страницы Евангелия, вчитываясь в какие-то строчки, и снова листал с натянутой полуулыбкой. Наконец, наткнулся на какое-то место...
  - "Итак, бодрствуйте, - шевелил он губами, - потому что не знаете, в который час Господь ваш придет. Но это вы знаете, что если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придет вор, то бодрствовал бы и не дал подкопать дома своего. Потому и вы будьте готовы, ибо, в который час не думаете, придет Сын Человеческий"...
  Перечитал ещё раз. Сунул книгу под куртку и вернулся в баню.
  - Ты извини, но один вопрос всё-таки надо выяснить, - едва войдя и закрыв за собою дверь, сказал Фёдор. - Если ты не Назар, а я и сам уже это понял, тогда спрашивается, как мне тебя называть? Иисус Христос? Или просто Иисус? Типа, "здравствуй, Иисус!" Извини, но я пока к этому не готов, может, когда-нибудь и буду готов, но не сейчас. Как быть-то? Ну, не "Учитель" же, это как-то... ну, не натурально, притворяться надо. Может, подскажешь?
  - Ты уже решил, как хочешь называть меня, не так ли?
  Фёдор несколько опешил.
  - Я тут подумал... - он подошёл к столу и присел у своей сумки. - Если ты не против, можно я буду называть тебя "Спас"? Мне почему-то удобней, что ли... Спас вроде как Стас, и в то же время - Спаситель, ведь, Иисус Христос, он Спаситель, правда?
  - Хорошо. Давай поедим.
  Иисус сидел уже одетым, в штанах и рубахе; правой рукой он благословил еду, и они занялись трапезой. Какое-то время ели молча. Фёдор осторожно налил в кружки водку, немножко, на средний глоточек. Выпили также молча.
  Видимо, было обоим усладно, тепло в этот миг...
  - Хорошо сидим! - вылетело у Фёдора. - Я давно так не ел с охоткой...
  Иисус улыбнулся.
  - Так говорят на Руси.
  - А можно ещё спросить? - придвинулся Фёдор. - Скажи, почему ты именно сюда пришёл? И почему позвал меня, не другого?
  - У села какое название? - спросил, жуя, Иисус.
  - Галелеево, - жуя, отвечал ему Фёдор. - А-а, понятно, Галилея... он же из Галилеи был, то есть, ты... А меня позвал почему?
  - Всему своё время, Фёдор.
  С улицы послышались голоса, топот тяжёлых ног по ступеням крыльца, кто-то дёрнул за ручку двери, и в предбанник ввалилась мужская компания.
  - Я ж говорил, они здесь! - гаркнул Василий Опушкин, он же Почечуй, и заржал удовлетворённо.
  Компания расселась по-свойски за стол; уже успели окинуть дары стола; руки потянулись за хлебом и колбасой... Фёдор подвинулся, оказавшись по левую руку Иисуса.
  Их было четверо. Кроме Почечуя, рыжий, как медь, Коробок, он же Егор Кораблёв; долговязый Ганс, он же Алексей Гардариков; вечно хмурый Шибай, он же Дмитрий Шибаев . Все с агрофирмы - колхоза бывшего: кто скотник, кто тракторист, кто сантехник. И все, как один, уставились на Иисуса.
  - Мы, значит, с Федькой тихохонько так закусываем... воскресенье, благодать, петушки поют... - изображал Почечуй, - вдруг, вижу, входит, и говорит: "Я Иисус Христос!" У меня аж в горле глоток застыл. Ну, думаю, допрыгался я, пришли! сейчас возьмут за хряпку и почечуй! И главное, волосы, борода, глядит, как с иконы! Федька тот вообще к стенке прилип! Тут влетает Фура моя: "где пузырь спрятали?!", я в себя и пришёл мгновенно. Да, только примечаю, а за бородой-то знакомое что-то... Назар, едрёна втулка!..
  - Бутылку-то нашла? - вставил Шибай.
  - Не! я ж её в штаны сунул! Всё обыскала, а за это место не стала, боится!.. - зашёлся Почечуй.
  - Где пропадал, Назар? - весело спросил Коробок. - И не признать тебя сразу...
  - Вспоминали тебя, - сказал Ганс.
  - У нас ферма горела, телят на руках выносили, как ты Сашку тогда из леса, помнишь? - пояснил Коробок.
  Шибай пнул его локтем:
  - Чо несёшь, не за то вспоминали.
  - Тут как-то наши на Чёрную Гриву за грибами ходили, - рассказывал Ганс, - палатку нашли одноместную, а в ней - никого. Обшарили всё вокруг, думали, ты...
  - А штой-то мы в сухую сидим? - вскинулся Почечуй. - Ну-ка, где там стакашки-рюмашки...
  Отыскались какие-то чашки-плошки; разлили, чокнулись:
  - За встречу!
  - За тебя, Назар!
  Вся компания выпила залпом, и Фёдор с ними.
  Но тот, кому адресовался тост, так и не поднял кружку.
  - Назар, завязал что-ль? - подмигнул Коробок.
  - Что-то не так, Назар? - не понял Ганс.
  - Я не Назар, - произнёс Иисус.
  Повисло молчание.
  - Федька, скажи, это он или нет? - попросил Почечуй брата. - Ведь, он же, он!..
  - Это не он, - сказал Фёдор.
  Компания пришла в волнение.
  - А кто ж ещё?
  - Хорош пугать-то!
  - Пусть сам скажет!..
  - Он - Спас, - сказал Фёдор.
  - Ага, Спас! - подхватил Почечуй, - яблочный или медовый? Может, ореховый?
  - Пусть он скажет, - настаивал Ганс.
  - Ну, и кто ты? - хмыкнул Шибай.
  - Скажи им, - сжал зубы Фёдор.
  - Я Иисус Христос.
  Мужики перестали жевать.
  С минуту все просидели не двигаясь.
  - Ну, всё, я пошёл, - заявил Коробок. - Я в этой комедии не участвую...
  Он вышел на крыльцо, хлопнув дверью.
  - Извиняюсь, если чего не понял, - поднялся Ганс, - пойду-ка и я до дому.
  За ним потопал Шибай, и закрыл за собою дверь.
  - Фура-то моя, боюсь, кабы не свихнулась баба, - заговорил Почечуй, - уж такая мирная, послушливая, куда что делось... Домой-то придёшь? - обратился к брату.
  Между братьями установились, с давних лет ещё, своеобразные отношения: в доме последнее слово было за старшим Опушкиным, а вне дома наоборот.
  Фёдор мотнул головой - не приду.
  - Ладно, коли такое дело... - Почечуй отделился от стола, и, что-то бурча под нос, вышел из бани.
  Они снова были вдвоём. Фёдор убрал со стола пустую бутылку.
  - Обиделись мужики, - констатировал Фёдор.
  - Это ничего, - сказал Иисус.
  - "Всему своё время", да? - напомнил Фёдор.
  Он набулькал по кружкам квасу.
  - Верно, - сказал Иисус.
  - В Евангелии Иисус первым делом шёл в синагогу, то есть, по-ихнему, вроде храма считалось, - Фёдор спросил таки о том, что, видно, засвербело в нём при виде выходивших из храма односельчан. - А ты чего-то не торопишься туда совсем, или тебе синагога нужна, а не православный храм?
  - В синагоге мне делать нечего, там Бога нет.
  - А в наших православных?
  - Не в каждый Дух Божий входит.
  - А в галелеевской нашей?
  - Если бы ты был утром в церкви, я бы пришёл туда, но ты был занят иным на пару с братом. В храм я приду, не переживай, всему своё время, Фёдор...
  Между тем, покинувшие баню, мужики стояли у магазина.
  - Да какой он Христос, дурью мается! - говорил Коробок. - Тоже мне...
  - Пусть себе поиграется, пока не надоест, - говорил Почечуй.
  - А ты уверен, что это Назар?
  - А кто ж ещё? Меня знает, Федьку знает, прямо к нам в дом припёрся!..
  - Я думаю, Назар бы не стал дурью маяться, - говорил Ганс. Не такой он.
  - Шибай, а ты как думаешь? - не унимался Коробок.
  - А никак! - сплюнул Шибай. - Если он в натуре Иисус, так это и так поймут, а если нет, тогда не знаю, может, ещё какой крендель-шпендель...
  На том и расстались.
  А те, кто в бане, когда подоспело им время спать, укладывались на широких нагретых полках, и одинокий сверчок негромко трещал им о чём-то своём, о чём не расскажешь по-человечьи...
  - Ты спишь? - раздалось от Фёдора в темноте.
  - Ещё нет.
  - Если всё-таки я не поверю, что ты Христос, ну, не увижу его в тебе, может такое быть? Тогда что?
  - Ты пойдёшь своей дорогой, я - своей.
  - А какой своей?..
  Но на это не получил ответа.
  Утро всё переменило.
  Первым пробудился Фёдор; встал, умылся, покурил, пуская завитушки-дымки под рябиной, нависшей рдяными обильными грудями. За ночь баня заметно выстудилась, и он, стараясь не шуметь, наладил печку, и пошло тепло, и снова стало ладно и обжито. Фёдор, выходя в предбанник, глянул невзначай на спящего и обомлел. Иисус неузнаваемо переменился: голова запрокинута, чело сплошь осыпано бисером пота; отверстый, словно пропасть, рот; правая рука хватала воздух, будто пыталась удержать кого-то...
  Фёдор уже был рядом с ним:
  - Спас! Что с тобой?! Ты болен?
  Он вздрогнул, приоткрылись веки.
  - Мне плохо.
  Фёдор растерялся.
  - Я вызову врача.
  Но был запрет глухой и властный:
  - Ни в коем случае!
  Два дня была горячка и сотрясалось тело; всё говорил он с кем-то, бредил, не разобрать; Фёдор еле успевал менять намоченные полотенца; поил по ложечке водицей родниковой - вот вся еда больного...
  На третий день, вернувшись утром из магазина, он был вторично потрясён за эти дни: больной, сидел одет и здрав, ну, разве что осунувшийся костно, и пил парное молоко из рук счастливой этим действом Фуры, то есть, Фроси...
  - Ну, вот и хорошо, - сказала она, принимая пустую выпитую банку. - Я там ещё котлеток принесла домашних и пшённой кашки на топлёном масле.
  - Здравствуй... - обрёл дар речи Фёдор.
  - Здравствуй, Федя.
  Она поставила на стол кастрюльки, достала ложки, салфетки...
  - Кушайте, пожалуйста, а я пойду, не буду вам мешать.
  У выхода она вдруг повернулась и, низко поклонясь, о чём-то торопливо благодарила, захлёбывалась плачем и слезами... Открыла дверь и вышла, утираясь рукавом плаща, и без того сырого, - вторые сутки дождь висел над всем унылым долом.
  - Я её такой не помню! - Фёдор повёл головой.
  - Чувствую себя блаженно! - сказал с улыбкой Иисус.
  - Что хоть произошло-то?
  Случилось так, что стоило Фёдору выбежать под дождь за жаропонижающем в ближайший дом от бани, как Иисуса, словно бы толкнули, и он очнулся; сел на постели, озираясь, и, судя по всему, было ему легко. Накинул на себя одежду, встал, едва шатаясь, тут и постучалась Фрося, она же, Фура по прошлой жизни, и принялась его поить молоком, прямо с утренней дойки, козьим.
  Вот, что произошло до прихода Фёдора.
  - И что сказала?
  - Что больше головная боль её не мучает. Сказала: "моя злоба выкинулась чёрной жабой из меня", это её слова.
  - Не представляю. Что с ней такое?
  - Говорит: "хочу любить весь мир".
  - Не может быть!
  - Разве ты сам не видел?
  - Неужто потому, что сама себя шарахнула сковородой по кумполу?
  - Не без того.
  Фёдор развесил свою одежду поближе к печке.
  - Спас, скажи, что с тобой было?
  - Не знаю, меня сжигал огонь внутри...
  - Но почему? с чего вдруг?
  - Так надо было...
  - Но ты же Иисус!
  - И человек. Я ем, и сплю, и так же, как и все могу болеть.
  - Я думал, ты умрёшь, ты был так страшен! Я не знал, что делать!
  - Запомни, нельзя отчаиваться, но всё предай Всевышней воле.
  - Пока я всё-таки не знаю, кто ты, - отвечал на это Фёдор. - Но мне до жути интересно, что будет дальше!..
  
  Те три дня, что продержали Иисуса в странной скоротечной хвори, не обошлись без последствий для галелеевского дремотного мира, - заезженную жизни карусель довольно ощутимо встряхнуло и приостановило от небывалой вести: "в селе явился во плоти Христос и тайно поселился у Федьки в бане!", а к этому вдогонку - "и исцеляет!"
  Последнее связали с Фросей: разве не чудо - вечно злая баба, что на людей бросалась с матюгами, каких не всякий пьяный грузчик знает, и вдруг тиха, приветлива, как летний полдень, "а всё из-за того, что этот человек, который Иисус, когда она напала на него, он выхватил из рук её сковороду и треснул по лбу ей, и в тот же миг собака злая сделалась овечкой, и теперь она со всеми добрая на загляденье!.. уж это точно чудеса, - как ни лупи себя сковородой, а без участья Божьего кроме шишек ничего не будет!"
  Однако, нашлось кому и возразить на это в лице усердной прихожанки Воронцовой, она решительно не приняла рассказов о явном чуде с неузнаваемой, в хорошем смысле, Евфросиньей: "Всё это сказки, а по правде, уж не взыщите, обыкновенный самообман! С ударами по голове ещё не то бывает,- у наших знакомых в Люберцах сын восьмиклассник выпал из окна и тоже голову расшиб, так он с тех пор на всех олимпиадах по математике первые места берёт, а раньше был ни в зуб ногой в ученье! А этот ваш "Исус" здесь вовсе ни причём, обыкновенный прохиндей, мошенник, не покупайтесь, чтобы не жалеть потом! Евангелие почитайте, там про таких всё сказано давно: не верьте тем, кто косит под Христа, таких полным полно на свете, они хотят отбить людей от веры, а заодно и обобрать до нитки! Настоящий-то Иисус по баням не шастает, не глушит водку с мужиками, он в храме нашем - вот он где! Сходите, коль мне не верите, спросите батюшку, он вам мозги прочистит!" В общем, всякого наговорила с лихом.
  А после, эта Воронцова поехала купить билет в Черногорию на отдых, куда уже отправила супруга с дочкой (самой пришлось подзадержаться из-за нагрянувшей проверки: работала учётчицей на базе), да только произошло несчастье: то ли в электричке, то ли на вокзале из сумочки её украли документы, в том числе (как специально!), загранпаспорт, а с ним и российский, и полис медицинский, и деньги, что взяла с собой, и карту Сбера, и кое-как до дома на попутках добралась. Всё надо было восстанавливать, ходить по конторам за справками, и время драгоценное терять, и где-то денег занимать... Бедная Воронцова, убиваясь на руках родни, повторяла, как заведённая: "Воистину, Черногория! воистину, чёрное горе мне, Господи!.." И всеми это было воспринято не иначе, как посланный свыше знак: ох, напрасно ты возникала, Воронцова, вот и получила!
  Это стало вторым свидетельством начавшихся чудес.
  А третьим чудом стало происшествие с пенсионером, бывшим директором сельской школы, Акимом Ивановичем Скоблевым, возразившим тогда на выпады Воронцовой: "Мне, - говорил он, - больше верится в необъяснимый случай с Фросей. За столько лет от неё ни разу ничего хорошего не слышали, всегда кого-нибудь бранила, не стыдясь людей, а тут уж, верь не верь, совсем другой перед тобою человек, и говорить с ней удовольствие теперь, нет, это дело Божье. Тебя же, Воронцова, знаю я с самых, можно сказать, зелёных соплей, и сколько знаю лет, ты не меняешься, а всё такая же любительница спорить, осуждать, везде встревать, когда тебя не просят, хоть ты у нас и церковная вся, не пропускаешь службы и посты, всё соблюдаешь, как положено, а мира нет в тебе, а, значит, нет и правды..." На этом слове Аким Иванович и оставил Воронцову, и пошёл, - давно смирившийся с судьбой вдовец, в своё жильё, к своим любимым кошкам и своему неунывающему Дайке, хромому пёсику, которого беспомощным щенком он подобрал на кладбище, через неделю после похорон своей жены-хозяйки, и с той поры минуло восемь лет однообразных. А дело ещё было в том, что всеми уважаемый Аким Иванович, прослыл к тому же чудаком: задался целью раз и навсегда закрыть на улице проблему с водоснабжением (наследство аж с райкомовских времён): он на собственные деньги ископал общественный колодец, не сам, конечно, но бригадой мужиков с Мордвы, и всем хорош колодец получился, да не простой, не барабан-вертушка, а журавель - высокий, горделивый, единственный такой в селе, беда лишь, что так и не далось воды в нём, то есть, поначалу-то она пошла, наполнила чуть выше половины бетонный жёлоб из колец, но спустя два дня ушла, и вот четыре года, накрытый деревянной крышкой, стоял колодец пуст и сух, подобно желудку постника великого. "Ну, чудак ты, Аким Иваныч, - говорили люди, - ведь исстари известно, что в этом месте - на песчаной горке, нету водной жилы в глубине, так нет же, никого не слушал и деньги выбросил на ветер, и нате вам, торчит жердёю в небо журавель, а толку-то?!"
  Итак, в тот, ставший знаменитым, час, Аким Иванович Скоблев возвращался домой после своего словесного отпора Воронцовой; он уже поравнялся со своим родным забором, бросив почти случайный взгляд на тот колодец, и превратился в столб. Из-под крышки, лежавшей на бетонном кольце, струилась извилистыми подтёками какая-то вода, струилась до того обильно, что бетонные стенки кольца темнели от влаги, а по жухлой осенней траве с каждой секундой расширялась внушительного размера лужа. Аким Иванович подбежал и откинул крышку, - смотрел на переполненный водой колодец и не мог наглядеться...
  Все три события были признаны невероятными, а, стало быть, убедительными доводами в пользу настоящести Иисуса, - тут уж ничего не поделать с людской особенностью выводить одно из другого. Посему, наиболее впечатлительные галелеяне железно уверовали в чудотворца, всё ещё обитавшего в бане, а наименее впечатлительные галелеяне не менее стойко помалкивали, не находя сколько-нибудь убедительных контр аргументов.
  
  Дождь всё падал и падал, застилая равнину серебристо-дымчатой пеленой, словно опуская последний занавес лета. Деревья, уходя в покой, снимали с себя листву. И всё, что было под небом, словно нахохлилось, вобрав голову в плечи, и лишь одни автомобили, эти суетливые выскочки, шныряли, шипя по лужам, и блестя одинаковыми залысинами, но, казалось, что и они невольно участвовали в этом общем ожиданье...
  Ожиданье зимы.
  
  Отец Иаков, настоятель Ильинского храма, сидел за компьютером, перекусывая крепким бордовым яблочком из своего же сада, и никуда не спешил. Таков был его, устоявшийся за пятьдесят восемь лет (из коих, тридцать в священном сане) неизменный характер: он никогда, ни по какому поводу, никуда не спешил. Кто хотя бы раз в жизни поварился в такой блаженной размеренности, тот знает, какие исключительные преимущества приносят её плоды. Человек, как ни странно, везде успевает; дела его служебные и домашние пребывают в полном порядке; вообще, всё, что так или иначе входит в круг его житейской обыденности, рано или поздно подстраивается под этот упорядоченный ритм существования, который, кроме того, сопутствует постижению некоторых вещей и понятий, не терпящих суеты.
  Отец Иаков прошёлся по новостным и церковным сайтам; кое-что почитал оттуда; отправил четыре письма со своей электронной почты. Подходил к окну, разговаривая по мобильному телефону с матушкой Натальей о каких-то лекарствах, которые следовало передать кому-то болящему; просил её быть осмотрительной (матушка была за рулём) и резко не перестраиваться. Останавливался у большого зеркала в прихожей, делал значительное лицо, делал искреннюю улыбку... Снова разговаривал по телефону с матушкой: уже о покупке для него гелевых стержней; открывал холодильник, но, видимо, передумав, ничего не взял. Сидел на тахте, просматривая журнал "Фома", гоняя во рту конфетку... Ему звонили: сначала дочка Варвара просила его мокрым голосом, чтобы он, наконец, поговорил с учителем информатики, который, по её словам, "намеренно придирается к Денису и Сёмке (внукам отца Иакова), и унижает их оскорбительными насмешками за их православность", по причине, как она думает, его принадлежности к "Свидетелям Иеговы". Помимо мальчишек-двойняшек, у дочери с мужем имелись ещё двое девочек: одной год, другой два, и всё бы ничего у Варвары, да муж шалопай, - поменял с десяток профессий, всё время в каких-то разъездах сомнительных (притом, и выпить не дурак), но Варвара без ума от него, - и кто осудит её за это?. Наконец, был звонок от отца благочинного Владимира, - тот с места в карьер завёл разговор об этом человеке из бани (и откуда узнал-то?!), называя его не иначе, как "опасный провокатор", и занудно, со свойственной ему подозрительностью, пенял отцу Иакову, что "как бы не прозевать у себя под носом тоталитарную секту очередного новоявленного "Исуса", или какого-нибудь "бога Кузю", нам ещё этого не хватало! и не дай бог, если слух об этом через охочих до всяких сенсаций СМИ достанет до ушей владыки да ещё накануне Архиерейского собора..." Но отцу Иакову было не впервой учтиво и резонно унимать начальственные треволнения; он отвечал, что "объективно на данный момент нет никаких оснований для развития событий в не желательном для нас ключе, но имеет место банальное людское любопытство ко всякого рода чудикам-проходимцам", что у него уже имеется информация, которая позволяет предполагать, что "это просто человек с расстроенной психикой, каких сейчас, увы, немало в нашем отечестве, хотя, может быть, обыкновенный не слишком ловкий авантюрист-самозванец в расчёте на доверчивых бабулек и их кошельки", тем не менее, он, как глава прихода, "намерен в ближайший дни разобраться с этим субъектом и вывести его, так сказать, на чистую воду, о чём, разумеется, постараюсь незамедлительно информировать вас". На том и уговорились.
  - Но каков провидец! - сказал отец Иаков, положив трубку.
  "Провидец", в адрес отца Владимира, объяснялось тем, что с минуты на минуту отец Иаков (всё же несколько озадаченный молвой в своём приходе о загадочном человеке из бани и его "чудесах") ожидал к себе Фёдора Опушкина, дружка-приятеля того, кто называл себя Иисусом, ставшим за эти дни настоящей притчей во языцех. Батюшка, при посредстве своих прихожан, связался по телефону с Фёдором (в то время вышедшему за парацетамолом к ближайшим соседям), и попросил придти к нему на беседу, желательно к трём часам, и Фёдор обещал придти.
  На часах настенных было без пятнадцати три. Отец Иаков посмотрел в окно, откуда виднелся Ильинский храм с недавно подновлённым верхним ярусом колокольни, и блестела лужами вдоль церковной ограды дорожка, по которой уже спешил шагами саженьими Фёдор Опушкин, - никогда не приходил он точно минута в минуту, зато и никогда не заставлял себя ждать.
  Настоятель принял его в своей комнате. На столе, уложенные красивой пирамидкой на блюде, отливали рубинами яблоки; батюшка был любезен, заговорил сперва о постороннем, посетовал на непогоду; рука его обмотанная чётками, расправила складку на скатерти, огладила бороду...
  Отец Иаков настоятельствовал в галелеевской церкви всего два года. Его предшественник, отец Сергий, ушёл на покой по болезни и возрасту, и проживал в Борисоглебском монастыре, где и брат его меньший монашествовал; матушка же, спутница его ещё с порога семинарского, решила завершить протяжный бабий век свой по иному, и, отколовшись от прежней жизни, как глыба от ледника, не в келью подалась прощальную, но к черноморскому причалу, - там и таяла помаленьку под крики чаек, под благодарную заботу внучек и лепет правнучат забавный...
  Перевести разговор на основную тему отцу Иакову неожиданно помог его собеседник:
  - Батюшка, может ли в наше время придти Христос?
  Отец Иаков как-то замер, словно его застали врасплох.
  - Видите ли... в Писании сказано, что многие придут под Его именем, вот это точно известно, - заговорил он после заминки.
  - Я читал Евангелие, - вставил Фёдор.
  - Хотя в принципе да, конечно, - продолжал рассуждать отец Иаков, - после Своего Воскресения, Господь являлся святым отцам, об этом упоминается в некоторых житиях. Да, несомненно, и не только святым, но и простым людям, и бывали случаи, что и в наши дни некоторым из... - он прервался на полуслове.
  Фёдор внимательно слушал.
  - Но, мне кажется, вы имеете в виду нечто другое... то есть, когда Он непосредственно, так сказать, во плоти? - вырулил батюшка.
  - Да, когда во плоти, - подтвердил Фёдор.
  - То есть, в образе современного человека, хотите сказать? - уточнил отец Иаков.
  - Я хочу сказать, что я сейчас... что рядом со мной сейчас такой человек.
  - Какой человек?
  - Иисус Христос, - запинаясь, вымолвил Фёдор.
  - Вы хотите сказать, тот, кто назвался подобным именем?
  Фёдор кивнул.
  - То есть, вы не уверены, что тот, кто представился вам, как Иисус Христос, он действительно и есть Христос? Так?
  - Почему я не уверен?
  - Разве вас ничего не смущает в нём? Разве вы не сомневаетесь в том, что он настоящий? - наседал на гостя отец Иаков. - Если бы вы были в этом уверены, вы бы не спрашивали меня, возможно ли в наше время явиться Иисусу Христу?
  Батюшка несколько увлёкся своим нажимом, - с Фёдором такое не проходит.
  - Даже пусть сомневаюсь, и что? Это, может, совсем ничего не значит! Апостолы тоже сомневались, хотя и были с Ним каждый день и везде ходили за Ним, и Он говорил с ними, и вместе ели и пили с Ним, и видели все чудеса Его, и всё равно сомневались, Он это или не Он?
  - Что-то я не припомню такого в Евангелии, - отреагировал отец Иаков.
  - Двадцать восьмая глава от Матфея, в самом конце, - подсказал Фёдор.
  Батюшка посмотрел на него с доверием.
  - Ну, допустим. Вы хотите сказать, что истина не зависит от нашего частного впечатления. Это справедливо. Это так и есть. Что касается непосредственного появления Иисуса Христа, то вы, как человек осведомлённый в Евангельской истории, знаете, что это будет перед концом света, и будет в виде великого знамения от Востока до Запада, а о других Его появлениях нигде не сказано, впрочем... - батюшка вдруг призадумался. - Я хотел бы увидеть этого человека, - сказал он уверенно.
  - В воскресенье он будет в храме.
  - Как?! Он будет на службе?
  - На службе или после неё, не знаю. Сказал, что в это воскресенье будет в храме.
  - Ну, что ж, хорошо, что предупредили.
  Батюшка посмотрел ему в глаза.
  - Что вы можете о нём сказать? Я собственно ради этого и пригласил вас.
  - Ничего плохого, - ответил Фёдор.
  - Ну, это общая фраза. Думаю, мы с вами также могли сказать друг о друге, но это же не означает, что кто-то из нас Христос? - подшутил отец Яков.
  - Могу сказать только хорошее, - прибавил Фёдор, как бы поставив на этом точку.
  - Ладно, - провёл ладонью по скатерти отец Иаков. - Не хотите яблочка? Возьмите, угощайтесь, очень сладкие, из нашего сада. Такой урожай в эту осень, не стесняйтесь!..
  - Спасибо, но я....
  Мелодично затренькал мобильник отца Иакова, он поднёс его к уху, послушал, сказал кому-то:
  - Я занят, перезвоню.
  Фёдор уже поглядывал по сторонам, на лице его было написано: "сколько мне тут сидеть ещё?"
  Но батюшка прочитал.
  - Я постараюсь не задерживать вас надолго. Давайте перейдём прямо к делу.
  - Давайте! - оживился Фёдор.
  - Вы когда-нибудь слышали о хлыстах? - мягким тоном экзаменатора вопросил отец Иаков. - Есть такая секта из тех, что называют себя "люди Божьи"; эта секта известна чуть ли не с четырнадцатого века, хотя наиболее достоверным принято считать середину семнадцатого века. Знаете ли, что-то об этих людях, об их учении?
  - Не знаю, - мотнул головой Фёдор.
  Батюшка придвинул к себе ноутбук, которого раньше не замечалось из-за схожего золотистого цвета со скатертью; раскрыл его и быстро пробежал по клавиатуре...
  - Информация взята из интернета, так что, если у вас есть такая возможность, можете полюбопытствовать сами, тут интересные факты встречаются. Но я прочитаю вам выборочно, чтобы не очень грузить вас. Итак, существует точка зрения о происхождении хлыстов, - сказал он, всматриваясь в текст на мониторе, - я цитирую из Википедии: "связывающая их с христианскими явлениями религиозной жизни семнадцатого века: преимущественно с русской православной традицией исихазма, с идеей... - батюшка поднял палец, - "обожения" и радикальными толками старообрядчества".
  Видимо, батюшка подготовился, и применял домашнюю заготовку.
  - Зачем вы мне это читаете? Какое-то "обожение", причём тут обожение? - заартачился Фёдор.
  - Сейчас, сейчас... потерпите, вы всё поймёте. Слушайте: "основателем секты считается крестьянин Костромской губернии Данила Филиппович, он же, Филиппов. Предание гласит, что в 1645 году в Стародубской волости Муромского уезда Владимирской губернии, в приходе Егорьевском, что на горе Городина, сошёл на землю сам Господь Саваоф и вселился в плоть Данилы Филиппова и дал людям двенадцать новых заповедей. В дальнейшем Данила Филиппов жил в Костроме и умер на сотом году жизни 1 января 1700 года. Так как по учению хлыстов Господь Саваоф сошёл на землю лишь однажды, то преемники Данилы Филиппова были уже "Христами"; помимо общих христов-преемников в каждой общине также были свои христы. Первым "Христом" стал Иван Тимофеевич Суслов, проживавший в селе Павлов Перевоз Нижегородской губернии. Второй "Христос" - Прокопий Данилович Лупкин, живший сначала в Нижнем Новгороде, а позднее в Москве. При "Христах" были и "Богородицы"... Ну, и так далее, - оторвался от ноутбука отец Иаков.
  Фёдор, слушая про хлыстов и "Христов", поглядывал на батюшку и вздыхал.
  - Вы, я вижу, вполне безразличны к тому, что услышали от меня? То есть, вы полагаете, что это не имеет никакого отношения к вашему знакомому, который уверяет всех, что он - Иисус Христос? - произнёс, явно досадуя на собеседника, отец Иаков.
  - Он не уверяет всех, он сказал всего один раз - мне и брату, и всё. Ну, ещё разок было.
  - Фёдор, могу я вас спросить? А вы сами-то в храм почему не ходите? Вы же крещёный?
  - Крещёный.
  - Ни разу не имел удовольствия видеть вас.
  - На Пасху был, на Ильин день тоже... заходил.
  - Понятно.
  - А можно и я вам кое-что скажу? - спросил Фёдор, несколько пугающе выговаривая слова.
  - Конечно, мы же беседуем с вами на рр... на эту тему, - заверил батюшка, но отчего-то не сказал "на равных".
  - Скажите, батюшка, вы же пастырь по своему званию, по назначению, что ли, в нашем селе? Ну, для всех нас?
  - В известном смысле... разумеется.
  - Значит, пастырь. А вы, как пастырь, положите свою голову за меня? Вот прямо сейчас? Пойдёте за меня на смерть прямо сию минуту?..
  - Что вы имеете в виду? Не понимаю.
  - Чего ж тут не понимать, я вам, как в Евангелии говорю: "Пастырь добрый душу за своих овец полагает", так ведь? Вы положите свою за меня?
  - А, так это вы в евангельском, так сказать, в образном смысле. Допустим, я готов, то есть, в принципе... но вы же понимаете, что должна быть причина, очень веская причина, соответствующая ситуация...
  - Сейчас ворвётся сюда кто-нибудь с топором и кинется на меня - вы закроете меня собой, подставитесь под его топор?
  - Вы предлагаете смоделировать ситуацию, так сказать, ролевую игру. Что ж, давайте попробуем... Он замахивается на вас топором, а я должен как бы стать вместо вас, и тогда топор обрушивается на меня...
  - И раскалывает ваш черепок, как арбуз! - дорисовал картину Фёдор.
  - И что дальше? Потом он точно также расправится и с вами, и что мы в результате имеем?
  - Да какая разница, что дальше и что в результате! - Фёдор встал.
  - Ну, как это, какая разница? Разница колоссальная! К чему напрасные жертвы?..
  - Значит, вы не хотите положить за меня свою душу? - уточнил Фёдор.
  - В данном контексте это представляется безсмысленным. Поймите, Фёдор, пастырь поставлен над многими, у пастыря не одна овца, у него их много, он обязан думать о всех, а, если не станет пастыря, что с остальными будет?
  - А в Евангелии Христос бежит за пропавшей овцой, спасает её, и идёт с ней к девяносто девяти не пропавшим...
  - Что вы всё меня в Евангелие тычете, - раскраснелся отец Иаков. - Можно подумать, вы по Евангелию живёте!
  - Не живу, это правда. Только вы-то вот не хотите за меня душу класть, а Иисус, который там, в бане, он за меня положит душу, и без всяких ваших "допустим"! Знаю, что положит, чувствую, что положит!.. Ещё я не всё понял про него, ещё многого не знаю о нём, но то, что он душу свою за меня отдаст, если надо, в это я верю! Простите, коли, чем обидел.
  Фёдор приложил руку к груди, нескладно поклонился, и вышел.
  - Иди с Богом! - сказал отец Иаков, когда дверь за гостем уже закрылась. - Уж если на то пошло, это ещё ничего не доказывает! - бросил он ушедшему Фёдору. - Не нужно было поддаваться на провокацию... осёл!.. - укорил себя.
  Опять затренькал телефон на столе, но он всё сидел, теребя свои чётки, и прикусывая за ус...
  
  Как и следовало ожидать, после всего, что натолковали и навыдумывали в Галелееве и окрест него о "каком-то Христе", и о чудесах его, сто раз пересказанными, первые наиболее доверчивые и любопытствующие сельчане потянулись в направлении бани, обдаваемые дождями хлёсткими, по топким осклизлым тропкам со своими просьбами и вопросами.
  Фёдор запускал их в предбанник по одному или по двое, - смотря по обстоятельствам, и редко, кто задерживался более получаса. Иисус же никого не лечил, не учил, отпускал без всякого приговора, и некоторые уходили разочарованными, но на следующий день приходили новые посетители, предшественниками вдохновлённые, а после того, как он отказался от своей причастности к упомянутым чудесам, - число его сторонников резко выросло...
  Иисус сидел, слушал, и слышал порой такое, что глаза его разбухали от слёз.
  Приходила к нему колхозный диспетчер Кашина Анна, жившая более-менее сносно замужем за Никитой Савельичем, бригадиром механиков, говорила о дочери девятикласснице:
  - Не знаем с отцом, что делать с ней, ходит, словно чужая, если что не понравится ей, неделю не разговаривает; на уме одни парни, наряды да танцы; по дому помочь, посидеть с меньшим братиком не допросишься, или плати ей деньги за это... И она не одна такая, но вся их компания; все грубят с высока, всё что-то скрывают, будто их сюда заслали с секретным заданием. Господи, отчего с нами дети так, как с врагами, ведь они наши дети, от нашей крови и плоти! Их вскормили, вырастили, себе отказывая, а они нам теперь даже в малом помочь не хотят, что же дальше-то? В семье, как говорится, не без урода, отчего же, Господи, у нас столько уродов-то?.. Может, мало рожаем? Раньше такого не было между нами, с детства всё сами делали, ну, почти всегда, без окрика, без напоминания; старших слушались, пусть не во всём, не сразу, но чтобы послать их матом?!.. Что ж это с народом станется?..
  - А вы-то их любите сами? - спросил Иисус.
  - Я-то? конечно, я мать... - но задумалась. - люблю ли? уж я и не знаю... Не знаю.
  Анна прервалась на слове. Никто не мешал ей ушедшей в себя...
  Какое-то время спустя, сказала:
  - Вот она в чём загвоздка. Любить. А что такое любить? Никогда об этом не думала, просто говорила: люблю то, люблю это, мужа, ребёнка... Наверное, когда что-то нравится сильно-сильно... нет, не то, нравится, это другое, а любить... Ну, как мне любить, если он всё поперёк мне делает, и говорит поперёк, чтоб по его всё было... И как мне её любить, уж и так и сяк перед ней танцуешь: "доченька", "дочура", всё для неё, а она простого спасибо не скажет! Обидно же! Разве я не любила бы?! Да я бы, ой... Я бы, так, может, хотела любить, как никто. Обида душит...
  - Лучше не скажешь, - отозвался Иисус.
  - Правда? Я чувствую, что правда, так и есть. Обида. А когда обида, тут и психанёшь, да ругнёшься, да сама и обидишь, и вся душа чадит, вся в дыму, и всё застит, где уж там белый свет... - Анна вздохнула и выдохнула, и чуть улыбнулась, - вроде полегше стало...
  Приходил к нему отец Артёмки, сорокалетний "Камаз" (по прозвищу от сельчан), Андрей Михайлович Комонь, мужик большой и надёжный, но вспыльчивый, водитель-дальнобойщик, работавший на известную торговую сеть. Увидев, что Фёдор по-свойски остался послушать их, всё же сказал:
  - Фэд (так он называл его), ты выйди, ладно? У меня тут... в общем, надо, пойми. Без ссоры, слышь? - крикнул уже вдогонку Фёдору, выходившему на крыльцо.
  С крыши крыльца свисали струи дождя, наполнявшие длинную лужу, похожую контуром на Байкал. Фёдор поёжился, осклабился на взгляды стоявших под зонтами посетителей, подмигнул, и перепрыгнул на траву подвялую, нашёл в ней два булыжника подходящих, приладил их в луже, сверху наложил залежалую под крыльцом, с погнутыми на изнанке ржавыми гвоздями -червяками, доску, смирившуюся было со своей негодностью (а и сгодилась под старость-то!), встал на неё, притопнул - надёжно! Снова взбежал на крыльцо довольный по-детски...
  - Чтоб не утонули!
  И все улыбнулись.
  В это время Камаз, он же Андрей Комонь, всё никак не мог начать разговор, видать, набирался духу...
  - Даже не знаю, как сказать, потому что, в общем-то, я нормальный, - усмехнулся Камаз. - Может быть, для начала, немного о себе нужно пару слов?.. Живу здесь со своей Людмилой, она местная, заведует в детском саду, я челябинский, в Анапе познакомились, ну, и ... вот Тёмка подрос уже, второго ждём. Я это к тому, что у нас всё в норме, и машина есть, "Шевроле-Нива", я ж за нормальные бабки мотаюсь, пока хватает, чтобы как-то держаться. И вот, к чему я это... Если честно, чувствую себя безпросветно. Спроси меня почему? Я скажу почему. Потому что нет тяги жить, понимаешь?! Нет во мне интереса ни к чему на свете. А ведь раньше был! Раньше всё куда-то бежишь, то в кино, то с ребятами на рыбалку, то к девчонке своей на свиданку, то на футбол, на работу даже!.. Утром проснёшься, глаза ещё не продрал, а в внутри уже - ага! - сегодня у друга праздник, или Тёмку встречаем из лагеря, или что-то сделать надо, смастерить чего-то такое дельное, или в лес за грибами собрались, да мало ли! Каждый день хоть что-нибудь до радовало, какая-нибудь малость, чепуха, казалось бы, а к жизни притягивало. И вот, какой уж год, живу, как по инерции, на автопилоте, куда ни глянешь -везде одно и то же, и всё заранее знаешь. И главное, всё осталось, и семья, и друзья, и рыбалка, и футбол, и дела, и праздники разные, а меня тошнит - какой в этом смысл?! Я ж не ромашка, не муха, ведь должен быть смысл жить! Скажи, я болен, или это психическое, ненормальное что-то?.. Но я вот смотрю вокруг, и вижу, что я не один такой, что и все остальные такие же, только делают вид, что их ещё что-то тут держит, что впереди, может, что-нибудь светит...
  - О, если бы все! Но не все, - услышал от Иисуса.
  - Странно. Не ожидал. Так разве вот с этим возможно жить? Ну, как жить, если мне, что зима, что лето - всё давно фиолетово. На детей гляжу, как они растут, что наши, что городские, так они ещё жизни не видели, а уже устали, уже всё знают, чуть подрастут и уходят, из жизни уходят! - сколько самоубийством кончают, с крыши высоток сигают, травятся всякой гадостью, и всё запросто, играючи... Я дальнобой, езжу по стране, наблюдаю, и скажу тебе, везде картина приблизительно одна и та же, люди барахтаются, кто как, в этой нашей действительности, даже вроде чему-то радуются, вроде чего-то могут, всё куда-то спешат, а у каждого, у кого на лбу, у кого на затылке вот такими буквами - "безнадёга"! Или это мой взгляд такой?.. Кажется, вот настоящее, вот оно! а тронешь - и пустота. А эти "господа", которые в телеящике нам на мозги капают, мол, всё идёт, как надо, ребята, а я вижу, пустые лица говорят пустые слова! Скоро снова выборы, снова будут наперебой обещать всё подряд: пустота в упаковке из слов. Тошно мне в этом всём!.. Что-то я разошёлся, нагородил с три короба, но есть же какой-то выход? Скажи. Ты же всё-таки, говорят, Иисус.
  - А как ты хотел бы жить?
  - Как? Да понятно как, не так, как сейчас. Я до того дошёл, что начал уже желать в душе, чтобы что-то стряслось большое, огромное, вроде войны, уже стал прислушиваться к новостям, ловлю, уже жду не дождусь, когда всё рванет и ухнет, может тогда станет ясно, и я пойму, куда надо жить, а куда не надо...
  - Что же ты до сих пор не ушёл из жизни?
  - Я, будь моя воля, ушёл бы, да детей и жену жалко, им без меня нельзя никак, да и грех вроде. В общем, не знаю, как быть, потому и пришёл к тебе.
  - Есть другая жизнь.
  - Вечная, что ли? Вроде рая? Да знаю я.
  - Знал бы, так не отчаивался, не пришёл бы сюда.
  - А что мне до рая? Он там, а я здесь, мне до него, как пешком до Полярной звезды, не дойти никогда! Туда, ведь, просто так не пускают. Говоришь, не отчаиваться, ладно, согласен, но не отчаиваться ради чего? Ради рая? Но, если в него всё равно не попасть?!
  - Другие же попали, не хуже тебя.
  - Предлагаешь мне с этим жить на земле... Значит, всё вокруг будет то же самое, а внутри меня, а во мне... - Андрей, словно, что-то прикидывал, - ну, не знаю. Жить ради рая, так что ли?
  - Попробуй, это реально: жить по правде Божьей и ради правды, ведущей в рай. И всё наладится. Ради этого стоит жить.
  - Не ожидал. Но это... Это меня забирает!..
  Он медленно встал, прощаясь. Приговаривал, пока шёл до двери, как бы запоминая:
  - Жить по правде... ради рая...
  Придя домой, он достал из холодильника бутылку пива, налил в свою синюю кружку, и выпил. Людмила ещё не пришла с работы. Из комнаты Артёма доносился футбольный матч... Андрей постоял, посмотрел на бутылку, но не допил. Зашёл к сыну.
  - Всё футбол смотришь?
  Артём не обернулся, кивнул.
  - И кто играет?
  - "Барса" с "Реалом", в записи.
  - Так видел уже.
  - Ну и что? Ещё посмотрю, наши так не играют.
  - Сто раз одно и то же. Других дел нету?
  Артём пропустил мимо ушей.
  - С тобой отец разговаривает! - вспыхнул Андрей.
  - А что делать-то?
  - Кроме футбола никаких дел, да?
  - А какие? Дождь идёт...
  - Пошёл бы в сарай, смастерил что-нибудь. Я помню молодым из мастерской у дядьки не вылезал, всё чего-то строгаешь, вытачиваешь, паяешь...
  - Пап, ты и сейчас молодой, иди там поделай что-нибудь.
  - Надо будет, сделаю!
  - Надо будет, и я сделаю! - огрызнулся Артём.
  Андрей постоял, глядя на сына, видно, хотел уже уйти. Не ушёл.
  - Тём, а чем ты ещё живёшь, кроме футбола, квадроцикла, своей компании, каких-то там мелких удовольствий?
  - А что, мало? Да, квадрик, ребята, футбол, учёба, ещё кое-что...
  - Это понятно, я о другом. Что внутри у тебя? Что-то должно гореть в душе...
  - У меня такое горит! Выбежать на поле, получить пас от Месси, и влепить в самую "паутинку", а ты бы гордился мной! Вот.
  - Подарок хоть приготовил матери? Завтра день рождения.
  - Я-то приготовил... - Артём развернулся к отцу, и хитровато спросил его: - Пап, а куда это ты ходил? Целый час тебя не было. И, кажется, я догадываюсь...
  - Ладно, смотри свой футбол.
  Артём рассмеялся.
  - Надо было раньше спросить тебя, не приставал бы.
  - А если скажу, что ходил туда, в эту баню, то что? Или ты просто так спросил?
  - Можешь не говорить.
  - Тебе всё равно?
  - Вообще, говоря, интересненько, - опять отвлёкся Артём, - и даже очень. Кто только ни побывал уже там...
  - Что ж сам не сходил? Казак бы тебя пропустил, кореш твой.
  - Нет уж, я пока воздержусь.
  - Почему?
  - Ещё нарвёшься на какое-нибудь повеление, типа: иди, исполни то-то и то-то... Нет уж!
  - А мне сказал. Правда, я сам просил.
  - И что сказал?
  Андрей присел на диван рядом с сыном.
  - Может, выключишь?
  Артём нажал на пульт и телевизор погас.
  Андрей опёрся руками в колени.
  - В общем, я спросил, чем человек, ну, то есть, я, должен жить, чтобы эта жизнь не казалась пустым занятием, когда живёшь, как по инерции, по привычке, потому что все также живут и я тоже, а ради чего всё это? Ради чего?!
  - Ну, ты титан, батяня!
  - Подкалываешь?
  - Да нет. И что тебе сказал этот Иисус? Ради чего?
  - Ты говоришь, "этот Иисус", я бы посмотрел на тебя, если бы ты побыл с ним один на один! И что бы ты потом говорил.
  - А какой он? Как на иконах?
  - Иди и посмотри. Сразу поймёшь.
  - Уже понял. Так ради чего надо жить?
  - Ради великого, неземного, ради единственной цели!..
  По лицу Артёма скользнуло разочарование.
  - Ради рая! - рубанул Андрей. - Ради рая! Жить по правде, и жить в душе раем!...
  - Каким раем? - не понял Артём.
  - Небесным, каким ещё!
  - Ты серьёзно?
  - Там уже столько людей, Тёма, тысячи, сотни тысяч и больше! не хуже нас, он так и сказал. Они смогли, а мы нет?
  - И ты в это веришь? - Артём, похоже, вконец расстроился.
  - А ты нет? Тогда сними-ка свой крестик, сынок, с этим не шутят.
  - Я верю в Бога. Но, когда говорят о рае... я боюсь, что ничего такого не существует, что это просто такая мечта. Тебе не приходило такое в голову?
  - Э, нет, шалишь мальчик, это мы уже проходили. Это для тех, кто верит в абсурд, по которому надо всю жизнь за что-то бороться, страдать, добиваться чего-то, а потом хлоп! и нет ничего, так, что ли?
  - Пап, ты меня удивляешь ...
  - А тебя не удивляет, что есть этот мир, хотя он совсем не обязан быть? Ни по каким "законам природы" не обязан быть, если вдуматься до конца, до упора, но он есть! Никакие атомы и никакие молекулы сами себя не производят, и сами по себе не соединятся ни в какие материи и тела, их должен Кто-то соединять, понимаешь? Не что-то, а Кто-то, и ради чего-то!..
  - Между прочим, я тоже думал об этом, - вставил Артём, - поэтому я верю в Бога.
  - Ну, да! Он-то всё и придумал, и дал всему этому быть, не знаю как, и никто не знает, но факт, что это произошло. А раз так, то все эти звёзды, вся эта земля, и весь этот мир - не фантом, не игра абсурда без высшей цели и смысла!.. Ты говоришь, что ты тоже думал, а почему ты думал об этом? Подумай...
  - Почему? Не знаю, - сказал Артём, - просто подумал, натолкнуло что-то.
  - Нет, мальчик, ты неспроста подумал об этом. Если весь мир это какая-то случайная штука, а жизнь - случайный как бы процесс, если всех, плохих и хороших, ждёт вечное, без конца и без края пустое ничто, ты бы никогда не подумал о другом - о том, что всё в мире продумано и имеет великий смысл и продолжение, но ты подумал об этом, потому что мир не абсурд! Разве не так, сынок?
  - Ну, в общем, так, - согласился нехотя Артём.
  - Абсурдная жизнь - ты представь - она не предполагает какого-то высшего осмысления, ей это ни к чему, или я не прав?
  - Ну, прав, - всё ещё неуверенно сказал Артём. - Если честно, я бы раньше ни за что не поверил, что ты столько думал над этим. Ты никогда не говорил ничего такого.
  - А я и не думал! Я тебе больше скажу, я только за какой-нибудь час до нашего разговора и допёр до всего, что наговорил тебе! Вот, как вышел от него из бани после слов его, что надо жить ради высшего и лучшего - ради рая, с раем в душе, так во мне и заработало это дело, мозги сами зашевелились, и всё пошло в голове как бы само собой складываться...
  - И ты собираешься жить ради рая?
  - Тёма, уже живу!..
  - Это как же? Как ангел, что ли? - Артём, глядя на отца, не мог не расплыться в улыбке.
  - Очень просто. Живи по правде Божьей, а не по какой-то другой, не желай и не делай зла, даже самого маленького, и все дела!
  - А что, разве раньше это не приветствовалось, до твоего прозрения?
  - Понимаешь, Тёмка, я жил одними заботами, одной житухой, пока не понял, что это не жизнь по большому счёту... Ну, не могу я одним только этим жить!..
  - А теперь сможешь, да?
  - Постараюсь. А главное, я хочу этим жить!
  - Это правда, что он Иисус, ну, тот, что в бане?
  - Иди, погляди.
  - Но ты сам-то, что скажешь?
  - Я в это с каждой минуты всё сильнее верю. Почти на сто уверен.
  - Почти, - повторил Артём. - Почему почти?
  Под Андреем Михайловичем хрупнул, промятый жизнью диван.
  - Сразу, сходу в это поверить трудно, это же не в то, к примеру, поверить, что бензин в два раза подорожал, в это легко, а тут не кто-то, а сам Иисус!.. Смущает, что он почему-то у нас объявился, в каком-то сельце, я понимаю, где-то в Москве, в столице, или там на горе какой, на облаке!..
  - Между прочим, он когда-то в довольно захудалом городке родился, да ещё в яслях с телёнком и осликом, - блеснул познаниями Артём.
  - А действительно! - подхватил его батька, Андрей Комонь.
  
  Село Галелеево делилось на две основные, но не равные улицы: на верхнюю, по пологому холму, Первомайскую (бывшую Ильинскую), и на более протяжённую нижнюю, параллельно речному берегу, Ивановскую. Обе улицы соединялись тремя поперечными проездами (а прежде - прогонами, по которым выгоняли и загоняли скот). По ещё бытовавшему в народе преданию, Ивановскую до революции населяли сплошь одни Ивановы, но теперь с этой фамилией жили всего в трёх домах, зато, словно по какому-то негласному сговору, начиная с девяносто пятого года прошлого века всех новорожденных мужского пола на этой улице стали крестить Иванами. Кто-то связывал этот факт непосредственно с датой пятидесятилетия Победы в Великой Отечественной войне, по-крайней мере, других весомых причин не подбиралось. Совсем немного народилось Иванов за это время, как и по всей Руси, но что отличало галелеевских Иванов, так это чуть ли не зеркальное сходство их судеб.
  Старший из них, Иван Шевардин, родившийся как раз в девяносто пятом (прозванный Бурым за цвет волос, драчун ещё тот), вернулся простым солдатом из армии, но нигде не мог удержаться, ни в милиции, ни охранником в частной фирме, и в ноябре 2016-го ушёл на войну в Донбасс.
  На год младше его, Иван Сукно (известный среди пацанов, как Гнутый, из-за характерной с виду приблатнённой сутулости, но при этом жилистый и выносливый), отслуживший свой срок в сапёрной роте; ходил по селу неприкаянно праздный, - то с поллитрой, то с бутылью пивной, заливая измену Алёны Крестьяниновой; валялся кулём в пыли придорожной огороде... но вскорости оклемался, и никому не сказав ни слова, вслед за Бурым подался туда же, в Луганск.
  Не успели опомниться после Гнутого, обрубившего здесь концы, как и третий Иван - Махнов (он же, понятно, Махно; румяный красавчик, качок), родившийся на полгода позже Гнутого, отправился воевать за Донецк, причём, сразу из армии, десантником-дембелем, отличником по рукопашному бою, даже не заехал проститься ни с мачехой, ни с отцом, с которым не ладил последние годы.
  Так лишилось село всех взрослых Иванов.
  Остался самый меньшой из них, Иван Степанов (появившийся на белый свет вместе с первым снегом - в ноябре 2018-го), которого и привела с собой в баню бабка его, Екатерина Петровна Казанская, с трудом ходившая из-за одышки и стенокардии. Их без очереди пропустили. Фёдор помог Петровне на крыльцо взобраться; усадил её с ребёнком за стол перед Иисусом, дал Ванюшке баранку и, неизвестно откуда завалявшегося в бане шахматного конька, поиграться.
  Бабка села, и духа не перевела, заплакала, затряслась плечами оплывшими и затылком, платком прикрытом, а ребёнок сидел, улыбаясь тихо на конька... Фёдор помедлил, и вышел.
  Кое-как подавив рыданье, стала рассказывать:
  - Уж простите, такая беда у нас, что не знаем к кому идти, кому в ножки кланяться... Началось это всё с полгода назад, летом, какого числа сейчас не вспомню, день был погожий, птички пели, когда Ванечка наш впервые закаменел. Я в саду была, стирала под яблоней в тазике, он рядом бегал, возился с собакой Жулькой, вдруг подбежал и застыл предо мной; гляжу, побелел совсем, как мертвец, и упал солдатиком на спину. Я к нему, хочу поднять, посадить, а он весь, как каменный, лежит не двинется! я из сил выбиваюсь, не могу от земли оторвать, такой неподъёмный стал, будто взрослый мужик. Кричу, зову дочку, мать его, и отца его, а они и не слышат ничего, опять сцепились, орут на весь дом, готовы убить друг друга! Я туда, говорю, идите к Ваньке скорей, смотрите, что с ним!.. Ну, подбежали к нему, он лежит белый, все ему: Ванечка! Ваня!.. Бросились "скорую" вызывать. Зять мой, Алексей, с Юркой соседом кое-как донесли его до кровати, такой тяжёлый был. Решили самим на машине везти, "скорая"-то неизвестно когда прибудет. Пока все бегали - кто собирался, кто переодевался, кто за машиной, а Ванюшка наш не крыльце стоит: сам встал да и вышел, и стоит смеётся. Все снова к нему, Ванечка! Ванечка!.. Ощупываем, он мягкий, обычный, как был, не твёрдый совсем, и ходит сам, вроде никакой болезни. Но с того дня говорить перестал совсем, ни словечка, ни звука, ничего. Кому только ни показывали, куда только ни возили его к врачам, все руками разводят. Тогда это первый раз с ним случилось.
  Петровна промокнула глаза платком, скомканным в её кулачке. Ваня мирно сидел, рассматривая шахматного конька, и, казалось, не понимал, о чём говорят здесь.
  - Вот такой он у нас, - сказала она, - то ли слышит, то ли не слышит, то ли понимает, то ли не понимает, а что у него там в голове никто не знает. Сам по себе живёт. Правда, послушный, покажешь, как надо, всё сделает. Раньше-то он мне что-нибудь расскажет, спросит о чём-нибудь, мы и пели с ним вместе про рябину, про Антошку, всякое. Теперь молчит совсем. Не хнычет, упадёт или ударится обо что - не плачет. Второй раз с ним случилось, это уж я запомнила тот день, потому что зять Алексей уходить собрался совсем. Так они разругались, такой крик стоял, он говорит, всё, достала ты, такая этакая, ухожу! она ему, да уходи, куда хочешь, сволочь такая!.. Мирить их напрасный труд, знаю уже. Я на кухне была; Ванюшка у калитки в песочке с Димкой играл соседским. Выскочил Алексей с большой сумкой, подошёл к калитке, и застрял там, вижу, и сумку бросил. Я, как сердцем почуяла, подбежала к ним, а Ванюшка опять лежит, как камень, белый совсем. Всё, как в тот раз было. Перепугались все. Дочка с Алексеем повезли Ванюшку в больницу, часа четыре их не было. Гляжу, приехали, выходит Ванюшка, обычный, ласковый, сели все ужинать, всё нормально. Потом третий раз случилось, это когда уж я сама уезжать собралась в свою комнатушку в Серпухов: довела родимая дочка, взъелась за то, что я на кухне перестановку сделала, и обои не такие купила, с ней не посоветовалась, орала, будто я заместо её себя хозяйкой поставила. В общем, покидала я вещички свои в тележку, пошла с Ванюшкой проститься в его комнатку, а он на полу лежит, как мёртвый. К утру только обмяк, зашевелился, отошёл понемногу. Я уж никуда не поехала, всю ночь над ним просидели, помирились с ней... Последний, это уже четвёртый раз случилось, когда они, дочка с зятем Алексеем окончательно развестись решили, уже не ругались, не рвали глотки, договорились на следующий день пойти подать заявление на развод. Ванюшку уже спать уложили, всё спокойно было. Проснулись, а он холодный камень совсем, ни живой кровинки в нём! Лежит, глазки закрыл, как умер. Думали, что теперь конец пришёл, хоронить собирались. Алексей весь чёрный с горя, у дочки приступ сердечный, тут уж не до развода. День прошёл, он в кроватке, как в гробике, вдруг влетает огромный шмель и жужжит над ним, мы с зятем давай отгонять его, я глянула, а у Ванюшки щёчки порозовели, говорю, Лёш, смотри-ка, у него щёчки розовые! К вечеру он уже пальчиками шевелить начал. А уж когда он опять ходить стал, мы от счастья себя не помнили...
  Петровна всплакнула, но уже не так безутешно. Погладила Ваню по голове, и он подался к руке её, и прильнул к ней.
  - С того страшного дня боимся не то что крикнуть, а резкого слова сказать, про ссоры с руганью и говорить нечего. Грешным делом, конечно, бывает и раздражение у кого-то, и недовольство своё кто-то выскажет, так тут же бежим к нему - как наш Ванечка, что с ним? Вот уже третий месяц пошёл, как ничего такого ужасного не повторялось с ним, но живём, как по струнке, иной раз того и гляди сорвёмся! Иногда и сомненье берёт, может, не от того эти его припадки были, а просто совпало так? Может, всё же болезнь у него? Говорят, есть болезнь такая, "каменная"...
  Петровна впервые открыто посмотрела на Иисуса.
  - Помогите нам, вы же можете. Я человек верующий, Ванечку крестила, ему ещё годика не было, отнесла его в храм сама. И в вас верю, то есть, вам верю, не знаю, как правильно говорить: в вас или вам?.. Помогите, помилуйте! Вы же видите!..
  - Ничем не могу вам помочь.
  - Почему? Как же так?! - прошевелила губами Екатерина Петровна. - Почему, Господи? - повторила уже полным голосом. - Вы только скажите, что нужно сделать, мы на всё пойдём, лишь бы с Ванечкой эти ужасы не повторялись, лишь бы не каменел! Ведь это болезнь, ведь это такая болезнь очень редкая, нас никто не вылечит от неё, никто, кроме вас! Вы же главный, вы же Христос наш! Помогите, пожалуйста!..
  - Это не болезнь.
  - Не болезнь? Как не болезнь? А что же тогда?.. Что это может быть? Зачем это с ним?..
  Она продолжала спрашивать, говорила почти одними вопросами, всё взволнованней, и всё меньше нуждаясь в ответе на них, не заметив, что уже рассуждает сама с собою:
  - Если действительно болезнь не причём, и нет никакой болезни, значит, что-то другое? А если сглаз? Может, его кто-то сглазил, околдовал?.. Нет, не похоже, ведь он уж считай сколько времени не падает, не каменеет... Такого и сглаза-то нету. Значит, если не сглаз, не болезнь, значит, что-то особенное. А вдруг это знак такой на Ванечке нашем? Для кого, для чего?.. Знак посылается людям, чтобы они что-то поняли, так ведь? А что мы поняли?.. - Екатерина Петровна замолчала, уставясь куда-то перед собой... - Что мы поняли? Ну, коли на то пошло, мы кое-что поняли... Ой, как поняли, очень даже поняли!.. - стала она раскачиваться, словно старая ель под ветром, - ой, многое, многое поняли, Господи!..
  
  Пришёл к Иисусу известный и за пределами Галелеево Паша-Каин. Павел Григорьевич Голеницын. Мужик вроде тщедушный, но крепкий, а главное колкий на язык, уж коли не в духе - лучше не подходи к нему. Люди, знавшие Пашу-Каина, в его ещё детские годы, уверяли, что уже тогда его лицо начинало приобретать черты старичка-хитреца с выражением не ехидной насмешливости, и с тех пор мало чем изменилось, ну, разве что пожёстче теперь.
  Родился он в городке, некогда металлургическом, Вотчинске (ныне прозябающим без всякого производства), что отстоит в сорока километрах от Галелеево по Московской трассе, в нём и обрёл своё прозвище "Паша-Каин". А всё из-за того, что совершенно того не желая, выдал милиционерам своего старшего брата Толяна, обокравшего на вокзале инвалида войны: направил "ментов" в другую сторону - на развалины церкви, - вот там-то и повязали Толяна, отчего-то сменившего своё прежнее место укрытия, а Пашку ещё и похвалили за помощь правоохранительным органам. Брат его так и сгинул в колонии от туберкулёза. И сколько Пашка ни оправдывался, ни доказывал с бешеной яростью свою невиновность, но получил-таки эту чёрную кличку "Каин", которая и в село перебралась с ним, с которой и жил, как с родимым пятном, как с печатью на имени. Язвительный нрав его, во многом следствие той истории с нечаянной выдачей брата, между тем, ни чуть не препятствовал его заслуженной славе геройского храбреца, - и это несмотря на его весьма скромные физические показатели. Одним из самых ярких эпизодов Пашкиной отваги был без сомнения случай из его подростковой юности.
  Городок Вотчинск делился по некой старой народной традиции на два отчего-то враждующие с незапамятных времён района: Заводской и Пролетарский (они же, в царские времена, рабочие слободки: Гурьевская и Троицкая). Паша, по факту проживания, принадлежал к "пролетарке". Как-то раз, в одну из по-летнему отрадных суббот, пролетарские подкараулили у стадиона с дюжину заводских пацанов, и, хорошенько отделав их, гнали аж до самого кладбища. Столь чувствительнейшая обида требовала от заводских не менее внушительного ответа. Спустя несколько дней, заводским удалось собрать своих отборных бойцов и двинуться прямо на суверенную территорию пролетарки, однако, прочесав её всю от и до, противника не обнаружили: так уж вышло, что именно в этот, томительно жаркий день, вся пролетарская рать загорала на пляже в пяти километрах от Вотчинска на реке Саже. И тут-то заводские наткнулись на Пашу-Каина, в одиночку пинавшего мяч на полянке у гаражей (не любил он купаться по причине телесной невзрачности), и вся их кипящая злость, искавшая жертву своей досаде - достались сполна ему одному, на его незавидную долю. Они окружили Пашу, - хищная воронья стая против тщедушного замухрышки-воробышка, - в злорадном предвкушении его унижения, его жалкой дрожи от ужаса, его слёзного моления о пощаде. Но не дождались. На вопрос: "Куда все ваши попрятались?" он, прищурившись от дымящей цигарки, ответил им, ничуть не вибрируя конечностями: "Вас всех сразу положить здесь или по отдельности?" Его долго пинали и били за столь неслыханную наглость и столь выдающуюся дерзость и удаль; он катался, как спущенный мячик - по траве, по земле, по асфальту (ещё и отмахивался!), и, наконец, оставили его, распластанного, с выбитыми зубами, перебитыми носом и рёбрами. Месяц он отлёживался на больничной койке, а когда немного поправился, пошёл провожать до дома девчонку, с которой в той же больничке и познакомился, жившую, как нарочно, в заводском районе; его сразу узнали и... не тронули.
  За свой язык ему неоднократно перепадало, но Паша-Каин был верен себе. Семьи он так и не обрёл своей, хотя попытки делал, но не сложилось, да и кому бы, доведись такое, ужиться с этим перцем?
  Попрепиравшись по поводу места в очереди с Фёдором, предупредившим его, что если начнёт распускать язык, то будет удалён в момент, и, отплатив на это фирменной ухмылкой, Паша-Каин, войдя в предбанник, подошёл к столу, и стал в упор рассматривать Иисуса...
  - Вроде как похож и не похож... - говорил он с прищуром. - Неужто, Христос в натуре?.. Молчит. Смотрит. Может, и впрямь? Ну, здрасьте.
  Фёдор с крыльца прогудел в приоткрытую дверь:
  - Ты давай говори по делу, не устраивай тут!
  - Федь, я тебя из рогатки стрелять учил, а ты подслушиваешь за мной, грех ведь, - попенял ему Паша-Каин. - Не трепыхайся шибко, всё будет в норме.
  И дверь закрылась плотно, пискнув.
  - Ты что хотел? - спросил его Иисус.
  - Я сяду, ладно? - Паша-Каин сел на лавку. - Что я хотел? Поговорить, конечно. А то когда ещё приведётся вот так с Христом... Хотя, я не особо верю в эти сказки, мне всё равно - что бог, что чёрт, я с ними никогда не знался. Ты Христос? Пусть так, допустим.
  - Ты сказал.
  - Кто сказал, неважно. Я Паша-Каин, ты Христос. Договорились? Мне очень, очень любопытно, и я сюда пришёл не просто так, поскольку знаю, что такое жизнь, я ею нахлебался, но есть вопросы у меня. К тебе.
  Паша-Каин, зачем-то выждал несколько секунд, и выдал:
  - Только уж давай, я буду спрашивать, а ты ответь. Согласен? А если против, и не хочешь говорить со мной, тогда вон крикни Федьке, он меня отсюда выставит в два счёта. Так ты согласен?
  - Говори.
  - "Говори", позволил мне Христос! А я скажу, мне есть чего сказать... - он положил локти на стол, и спросил: - Ну, что, поглядел ты на нашу житуху, Иисусе? И как тебе? Не муторно? Иль всё, как надо?..
  - Что именно?
  - Что именно? А то именно, как люди живут - вот это. То, как мы тут все, я русских имею в виду, по уши в дерьме торчим, как ездят все на нас; как мы пред всеми виноваты за то, что всех кормили и спасали, теперь они над нами командиры; как на своей земле мы все рабами стали и должниками... А может, нам другого не дано? Ты скажи, может, всё так и задумано у вас, ну, там, у Троицы на Высшем, так сказать, совете? Я ж не знаю! Я кто? я Паша-Каин, когда-то кончил горный техникум, бывал маркшейдером в забоях, бывал в запоях, я тут у нас все шахты знаю в округе; сейчас на пенсии, вот время появилось, чтоб посмотреть на всё, на эту вот затею вашу под кодовым названьем жизнь... и с каждым днём всё больше думаю: на кой нам хрен она такая, какую нам назначил Бог, где русский - самый проклятый народ? Я много прочитал и передумал, и с мужиками про всё про это говорено и выпито без меры!.. Ты думаешь, с чего водяру русский глушит в таких количествах? Я тебе скажу сейчас, послушай. С того, что жизни нету настоящей на Руси для русского простого человека, и некуда ему деваться, ведь он не жид, чтобы мотаться по всему по свету, искать, вынюхивать, где плохо у кого лежит и можно поживиться чужим добром, а потому - где присосётся, там и родина ему, а коли что стрясётся, подхватится и переметнётся, но мы не как они. Мы русские, за что вы с нами так?! Мы на своём хребту такую прорвищу земли подняли - от океана и до океана, мы столько войн перенесли, зубами свои победы вырывали, костьми ложились, чтоб жила Россия, и чашу бед, которым нету дна, никак не выпьем до конца! Мы жилы рвали, чтобы рядом с нами не горевали те, кому мы сопли утирали, кого вынянчивали и обучали, с себя последнее снимая, себя не чуя... и всё никак не оставляют нас несчастья, всё лезут, всё не слезают с нас, за что?! Какой ещё народ такие жертвы приносил за право жить, жить этой скудной жизнью - за её скупой глоток?.. - Паша-Каин надвинулся на стол всей впалой грудью, - ты зачем сюда явился? В грехи нас носом тыкать, как щенков? Или утешать? Я вижу, ты не грозный, вижу, смотришь на меня такого по-человечески. А может, я тут зря наехал на тебя, может, от тебя всё это не зависит? и Бог тут ни при чём? Тогда прости, прости, что вырвалось, что я, как зэк чахоточный выхаркнул кровянкой правду-матку! Я ж не злой мужик-то, спроси хоть у кого, хоть вон у Федьки, да, противный, поганый на язык бываю, но не паскуда и не конченая мразь. Мне, дураку, невыносимо, что от дурной судьбины на русском теле уже живого места не найти - всё рвут и рвут на части! Так мало этого, ещё и душу убивают, травят ядом отчужденья самое, что есть в ней дорогое - простую нашу доброту и милость к людям, а без этого русский человек уже не русский! Друг друга стали презирать и предавать спокойно, уже привыкли не по-русски жить, уже живём, уж многим кажется, что так и надо!..
  - Ты спросил, зачем я здесь, - произнёс Иисус.
  - Спросил, и жду.
  - Я пришёл, чтобы спасти русскую душу.
  Паша-Каин оторопело смолк.
  - Это правда?.. - видимо, потребовалось как-то переварить услышанное. - Заява, конечно, мощная, ничего не скажешь. Что ж ты раньше не приходил, чего ждал? Ждал, пока мы тут дойдём до последних судорог, что ли?.. Ты прости, что я вот так с тобой, ну, в общем, грубовато говорю. Наверно, нервничаю. Я ж не знаю, как это полагается с Христом, но на коленях точно не смогу, и с придыханьем тоже, я ж в церковь не хожу почти, хотя, крещёный. Говоришь, русскую душу спасать пришёл, эх, милый! - можно я так скажу? Эх, милый, да кабы так, да кабы бы можно ещё спасти!.. Уж не знаю, как ты задумал, и возможно ли такое чудо, но вот перед тобой на этом месте клянусь, коль Паша-Каин будет нужен - кем угодно, хоть, котелком, хоть, веником, хоть зубочисткой, я готов! а Федька знает, где меня найти...
  
  За эти дни сюда в жилище Иисуса кто только ни приходил из местных, и с чем только ни приходили.
  Была у него Лариса Михайловна Ситная из молочного цеха, просила вернуть ей возлюбленного, который во время их совместной поездки на теплоходе ушёл с экскурсией в городе Камышин и не вернулся, а её с утра укачало, и она не смогла пойти с ним, а он пропал вместе с дамочкой из соседней каюты, "и как теперь жить мне, я же семью с ним хотела, всё приготовила к брачной жизни, купила кровать двуспальную, постельные комплекты, посуду новую, скатерть на праздники с вышивкой, детский стульчик, рубашечки всякие для ребятёнков - ведь были бы! а себе и ему сапоги и ветровки импортные, чтобы по грибы ходить или у костерка вдвоём..."
  Ушла безутешна.
  Была и Галина Ивановна Есаулова, дородная женщина, заведующая лабораторией в поликлинике соседнего городка Глебова. Привела с собой мужа Игоря Степановича, тоже Есаулова, явно растерянного, если не сказать, испуганного, вина которого в том, что "был мужик, как мужик, а тут второй уж год строит в сарае у нас за прудом эту квантовую, ну, смех и грех! гравитационную машину времени, он мне о ней все мозги проел, - насмотрелся фильмов этих научных по теле-ящику, книг накупил, все деньги переводит на свои железки с проводами и на зеркала, и ради чего придурок строит-то! спроси его, Господи, кому и сказать такое: для того, чтобы, значит, попасть в Киев, прямо в 1911 год, в оперный театр, и не дать эсеру Багрову совершить убийство Столыпина - сохранить его для царя и России, чтоб довести до конца все реформы, а дальше, живой не убитый Столыпин не допустит ни заговора, ни революции, и Российская империя не рухнет, - вот какую дурь он себе в башку забил, и ничем её не выбьешь оттуда! По врачам его водила, вся родня его уговаривала, не будь посмешищем, не позорься! а ему - как горох об стенку, ничего не действует!.. Господи, ну, скажи, хоть, ты ему! Никого ведь не слушает, обалдуй, может, тебя послушает!" Сам же потенциальный спаситель Отечества на протяжении речи своей супружницы, стоял, с виду поникший, но угадывалось, что ни пяди не отступит от своей затеи, и на вопрос Иисуса: уверен ли он, что Столыпину, спасённому от пули в Киеве в 1911 году, удастся избежать своей смертельной участи в более поздние годы, и дожить до Февральских событий? - ничего не ответил ему, но вроде, что-то вздрогнуло в нём, и был уведён женой в досадной задумчивости.
  Побывал в этой бане и бывший начальник паспортного стола, а ныне рядовой пенсионер, Гарик Тимурович Мухаметзянов , по прозвищу Гиря, и, будучи не говорлив по натуре, войдя, смущённый, всё никак не проходил к столу, стоял у двери минуты три, не меньше, и вдруг заговорил, - как в прорубь головой, - что болен раком, что вырезали почку... вторая тоже скоро... что таких уже в больницу не берут, да и не хочет он... что дом он не достроил сыну, студенту ВГИКа, что жить уже не долго, но... но если можно, если только это можно - продлить до смерти года полтора, а больше и не надо, ему бы этого хватило, ему бы только всё успеть для сына сделать..!
  И был ему совет: закончить прежде с куда наипервейшим неотложным делом - креститься в истинную веру, да не откладывая, не опоздать бы.
  Также были замечены заходившие в баню и другие граждане, а конкретно: Аким Иванович Скоблев, - тот, что прославился со своим колодцем; Надежда Кунгурова, особа яркой наружности, незамужняя парикмахерша, содержащая на иждивении двух престарелых родителей и ребёнка-дауна; Елизавета Юрьевна Черепанова, молодая спортсменка, член известной гандбольной команды. А, кроме того, были двое из соседней, - с другого берега, - деревни Голофеево: старуха, баба Даня, она же Дарья Ивановна Оксакова, некогда знаменитая на весь район ветеринарша, а теперь одинокая, как старый, отслуживший своё телеграфный столб, всё ещё косо торчащий над полем; также, Алексей Алексеевич Приказчиков, по прозвищу Лока, - по причине беззаветного пристрастия ещё со звонкого футбольного малолетства команде "Локомотив", - однорукий мужик-инвалид, угодивший на своём мотоцикле в аварию, а до этого - отличный электрик был, озорной, безотказный...
  И кто-то выходил из бани в настроении, мягко говоря, нерадостном, а кто-то, лыбясь, как блин на Масленой...
  
  Субботняя служба в Ильинской церкви началась почти ровно в восемь. Утренний, по субботнему редкий, народец подходил-подъезжал, здоровался со знакомцами, в основном норовил подгадать непосредственно к самой литургии, но были и, по выраженью батюшки, "ранние пташки". Входящие тут же умеючи осеняли себя крестным знаменем, также умеючи кланялись, шли приложиться к святому образу на аналое, после чего разбредались по лично чтимым иконам; хлопотали насчёт записочек "за здравие", "за упокой". Кто-то из хора часословил бойким, хорошо поставленным женским тенором, казалось, словесная чёткая дробь псалмов и частых славословий сыпалась прямо из воздуха калиброванным бисером, и скакала по лавкам, по полу, по головам, по плечам и спинам... Свечей язычки, колеблемые от поклонов и проходящих мимо, уже трепетали на каждом подсвечнике - где скупо, где густо. И храм взирал из-под купола на присутствующих, на их благообразные стояния и блуждания...
  О том, сколько лет этому храму точно никто не знал, но среди коренных обитателей ещё жило предание, что век его появления исходит аж из той домонгольской ещё Руси, и под тем же именем - огненного пророка и духовидца Ильи, особо почитаемого у русичей, внимающих лику небесному. Думается, изначально был он сложен из гулких дубовых венцов, небольшой и не тесный однокупольный терем с высоким крыльцом под дощатой еловой кровлей. Облик его менялся не раз, но ангел его стоял и стоит доныне недвижим до грядущего вселенского трубного гласа о том, что Бог прекратил годить, и скончались все лета, года и сроки. Стройный свой каменный вид в духе русского классицизма храм обрёл во время правления Екатерины и екатерининских мужей-исполинов, когда у этих окружных сёл и деревень с их обширными землями, появился новый владелец, камергер императорского двора Никита Андреевич Байсаров, человек в быту довольно бурного склада, однако, при несколько нарочитом высокомерии с крепостными, не лишённый отзывчивости и снисходительности; он-то и зазвал сюда знакомого архитектора, по проекту которого (не столько за мзду, сколько просто из дружества) была возведена на месте старой разрушенной новая церковь, но с прежним именем. Следующим, приложившим руку к её украшению, стал мелкопоместный дворянин, в посеребрённых от службы баках, Иван Аркадьевич Курлятьев, верней, не столько сам, сколько его юная обожаемая супруга, по настоянию коей, им были наняты умельцы резчики из Конотопа для обрамления царских врат, а также всего четырехъярусного иконостаса с последующим золочением, для чего потребовалось заложить часть имения и драгоценности. Были и другие владельцы-помещики, но в отношении церкви ничем особенным не отметились. Последний благодетель храма, купец второй гильдии, Ипатий Авдеевич Конопатов, в сугубую от сердца благодарность за разрешение от тяжкого бремени старшей дочери, едва не стоившего ей жизни, а кроме оного, и счастливое рожденье внуков, отлил стопудовый колокол (не пожалев всего что было серебра), и поместил его на укреплённый, кстати, верхний ярус колокольни.
  На этом благодетели иссякли.
  Зато, с нахлынувшим вдруг штормом революции, принесло на Русь, неведомо из каких народных толщ и глубин, неких особых людей из породы непримиримых. Вот подобного им калибра, и забросило в эти края трёх братьев Колтыхиных. Старший Колтыхин (которому несколько суток без сна - что выпить слегка) возглавил добринский отдел ГубЧеКа; средний Колтыхин, самый из братьев злопамятный, занял место председателя галелеевского сельсовета после убийства предшественника (излишне рьяного), разъятого на куски крестьянскими топорами; младший Колтыхин стал первым редактором уездной газеты "Пламя" (что вполне логично в развитие ленинской "Искры"), он же, по совместительству, а, может, и в дополнение к собственному горению, взял на себя роль вожака местной объединённой комсомольской организации в Добринском и Глебове со всеми окрестными их ячейками.
  Все трое, хоть всяк по-своему, были отмечены в истории Ильинской церкви, впрочем, сие им дорого стоило.
  Младший Колтыхин, при весомой поддержке братьев, загорелся идеей (аккурат к пятилетию "Октября") превратить Божий храм в молодёжный клуб и агит-театр. По этой веской причине, решили для начала скинуть большой конопатовский колокол. Четверо забрались на верхний ярус, в том числе, средний и младший Колтыхины; старший командовал молчаливой гурьбой мужиков, взявшихся за канаты. Только несущая балка отчего-то лопнула, и сорвавшийся колокол всем своим стопудовым туловом рухнул на всех четверых, стоявших под ним: одного придавил насмерть, другому покалечил по локоть руку, младшему Колтыхину расплющил обе ступни - он верещал от боли раздирающим душу фальцетом, а средний был невредим, отделавшись крупной дрожью. Старший из братьев на первой попавшейся лошади пустился вскачь за помощью, и на своё несчастье перехватил на шоссе машину местного партийного начальника по фамилии Поливанов (настоящая - Гольцман), но вместо понимания натолкнулся на категорический отказ и отборную брань, что послужило к ответным мерам: товарищ Поливанов под угрозой нагана был лишён персонального автомобиля, избит, изничтожен, и назван "жидом поганым". Колтыхин-старший, подъехав к Ильинскому храму, среднему брату сунул в руку топор со словами: "Руби и спускай его!" Ступни обрубили, и младший Колтыхин в окровавленных тряпках был доставлен в уездную больницу, где на третьи сутки умер в муках и бредовой горячке от заражения крови. В тот же день чекист Колтыхин, гроза бандитов и прочей сволочи, предстал перед Ревтрибуналом не столько за самоуправство и рукоприкладство в отношении однопартийца, сколько за "великодержавный шовинизм и антисемитизм", и отправлен на Соловки для надлежащего перевоспитания. Средний брат, между тем, приспособил храм под склад колхозного инвентаря и частично под архив сельсовета. Колокол всё-таки сбросили, и обломки его в одной груде с серебряными окладами от икон увезли в Москву, за кремлёвские стены, однако, саму колокольню не трогали до поры, до времени.
  Куда и кем по специальности был направлен старший Колтыхин после отбытия срока в Соловецком лагере покрыто тайной, но однажды, нежданно негаданно, рваной свистящей осенью тридцать седьмого года, он объявился в качестве сотрудника госбезопасности и в должности начальника отдела НКВД по Глебовскому району. Ходил слух, что этому назначению поспособствовал в немалой степени и факт ареста его рокового недруга товарища Поливанова (с последовавшим расстрелом) по делу Троцкистско-Зиновьевского "Объединённого центра".
  В годы войны старший Колтыхин был командиром партизанского отряда, созданного организационной энергией обоих братьев, и скоро фашистские транспортные колонны и эшелоны горели и опрокидывались на обочины железных и прочих земных дорог.
  Под сводами Ильинского храма оккупанты хранили боеприпасы и бочки с горючим; по этому случаю, средний Колтыхин вызвался лично закидать гранатами этот фашистский склад. На окраине села был он схвачен и брошен в застенки глебовского гестапо. Но старший брат вырвал его из вражеских лап: слившись с ночным неистовым ливнем и грохотом бури, силами дерзкой опытной группы - прямо в центре Глебова проникнет, изрешетив свинцом всё движимое и видимое, в подвал гестапо, и вызволит брата, - его, чуть живого от пыток, переправят в столицу вместе с другими спасёнными.
  Средний Колтыхин вернётся после войны всё таким же непроницаемо скрытным, но уже без правой ноги. А старший погибнет, уводя фашистских карателей от лагеря партизан: отстреливаясь в одиночестве, окружённый со всех сторон, он не поднимет рук, просто выпустит пулю себе в висок. Средний же смог во главе галелеевского колхоза дотянуть до хрущёвских времён, тех самых, в которых опять закрывали храмы. Ильинская церковь с её прослужившим с сорок четвёртого года священником-настоятелем также попала под каток антирелигиозной коммунистической пропаганды, чему был сдержанно рад Колтыхин-средний. Злая память толкнула его, не жалея ни хромоты, ни почтенного возраста, забраться с двумя подельниками на колокольню: подрубить ненавистный ярус, где когда-то висел конопатовский дар, убивший Колтыхина-младшего, но урок повторился. Сверху рухнуло перекрытие, придавив, как мух, всех троих. Как будто намеренно, стояло ненастье, и единственный способ извлечь тела посредством машины-крана запоздал на неделю из-за полного бездорожья. Так и висели... Свершилась кара Божья. Храм больше не трогали, оставили его в покое до нового открытия в девяностые годы.
  От братьев до нашего времени, точнее, от их фамилии, осталась лишь табличка "Улица Колтыхина" в Глебове, в честь старшего брата, героя и партизанского командира.
  
  Отец Иаков приступил к Евхаристии. Он уже несколько раз, в том числе, на Великом входе, оглядывал всех стоящих в храме, но никого из посторонних не замечал. Всё шло, как обычно. Хор затянул "Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим..." Он служил по привычке, отлажено, последовательно, возгласы вылетали из него плавно, возвышенно, руки делали всё потребное. На чаше с краю сидела муха, но он не смахнул её хотя раньше не допустил бы этого. Народ, поспевая за хором, и борясь с разнобоем, подхватил "Отче наш..."
  Перед выходом с чашей, отец Иаков приблизился к Царским вратам и посмотрел через прорезь орнамента на стоящих...
  - Никакого Иисуса здесь нет, - сказал он себе под нос, и покусывая за ус.
  Но только вышел на солею, как взгляд его, будто притянутый, прилип к фигуре, обозначившейся в притворе среди прихожан: бородатый коренастый человек в полурасстёгнутой куртке. Минуту назад ещё не было.
  И вот он.
  "Со страхом и верою приступите", - несколько торопливо возвестил отец Иаков, и прибавил соответствующую молитву. Все стоящие в храме, не так, чтобы разом, припали на колени в земном поклоне. Кроме Иисуса в притворе.
  Пропуская вперёд детей и подростков, народ подтягивался к настоятелю с чашей. Отец Иаков причащал, не глядя на того человека, которого не мог не ждать, о котором, разумеется, не мог не думать с того момента, когда узнал о том, что он будет в субботу в церкви. Причастив последней скорбную грузную женщину с заплаканными глазами, отец Иаков удалился в алтарь.
  Служба заканчивалась. Хор быстро допел положенное. Народ поклонился закрытым вратам и постепенно выходил из храма, застревая, кто у икон, кто у амвона, кто у свечного ящика, кто со знакомым.
  Отец Иаков, приоткрыв боковую алтарную дверку, подозвал жестом матушку, болтавшую рядом с подружкой по хору.
  - Выведи всех из храма, мне надо переговорить вон с тем человеком, - показал на Иисуса, сидевшего на лавке с какой-то книжкой в руках. - Чтоб ни единого не было!
  - Это тот самый, что ли? Я прошу тебя, будь осторожен, сейчас полно неадекватов!
  - Не волнуйся, я быстро, задам пару вопросов.
  Через минуту храм опустел. Остались двое.
  Настоятель Ильинской церкви подошёл к человеку, стоявшему уже без книги у прикрытых за ним дверей.
  - С кем имею честь? - осведомился отец Иаков.
  - Я Иисус.
  - Послушайте... - отец Иаков прикрыл глаза и мученически вздохнул. - Послушайте, вы взрослый человек, зачем вам играть в эти игры?
  - Я Иисус Христос.
  - Настаиваете. Ну, что ж, очень приятно. Чем могу быть полезен?
  - Ничем не можешь.
  - Тогда зачем вы пришли ко мне?
  - Я пришёл не к тебе.
  Отец Иаков замялся. Разговор явно не складывался.
  - Хорошо, - сказал он, - но я хотел бы поговорить с вами. Не возражаете?
  - Не возражаю.
  - Могу я узнать, о чём вы проповедуете тем людям, которые принимает вас за... то есть, тем, кто верит вам и вашему слову?
  - Можешь, если поверишь, что я Иисус Христос, пришедший в сегодняшнюю Русь.
  - Я не могу поверить в это.
  - Не можешь или не хочешь поверить?
  Вопрос, который заставил отца Иакова призадуматься.- Иисус, пришедший в сегодняшнюю Русь, то есть, Россию... - повторил он. - Не знаю, хочу ли я, но не могу, это точно.
  - Тогда и я не скажу тебе.
  - В Евангелии сказано, что многие придут под именем Христа, и будут говорить, что Христос там или Христос здесь, но не верьте им... Как же я могу поверить против Евангелия? Тем более, сказано, что Христос придёт на облаке с великим знамением и силою многою, и станет судить народы...
  - Сказано также: "Но Сын Человеческий, придя, найдёт ли веру на земле?" Он придёт на землю, чтобы увидеть, есть ли в людях живая вера.
  Отец Иаков кивнул и сходу ответил:
  - Это говорится именно о Втором Пришествии, и именно так толкуют это место святые отцы: что Христос на Страшном Суде обнаружит в тех, кого застанет живыми, почти полное отсутствие веры в Него.
  - Ничего подобного! Это место говорит не о Втором Пришествии, а о посещении, об одном из посещений, в которых Он сойдёт не для того, чтобы судить, но для того, чтобы проверить состояние веры в людях, чтобы в чём-то помочь им в последние времена. При Втором Пришествии совсем иное, тогда уже не будет необходимости что-то искать или обнаруживать, ибо: "в чём застану, в том и сужу". Умейте же отличать Пришествие от посещения.
  - Ну, что ж, интересная трактовка, - дослушав до конца, сказал священник. - Но согласиться с вами, увы, не могу.
  - Потому что не хочешь допустить даже в мыслях.
  - Ну, отчего же, можно и допустить, то есть, можно допустить чего угодно, вопрос зачем? с какой целью? С какой целью Иисус пришёл на Русь, в смысле в Россию... Почему именно в Россию? Почему именно сейчас, в этот год, в это время?.. Ну, и так далее. То есть, можно, конечно, задаваться такими вопросами, но... - настоятель неопределённо повёл головой...
  - Но лучше не задаваться, - договорил за него Иисус.
  - Не вижу причины. В каждом времени свои проблемы и недостатки, а наше дело - служить. Я имею в виду священство.
  - Служить чему?
  - Служить Богу и людям. По мере сил.
  - Служить Богу, значит, служить правде и истине.
  - Что есть истина? - сказал, и тут же засмеялся отец Иаков. - Забавно вылетело, прямо, как у Пилата. То есть, я хотел сказать, что у каждого времени в чём-то своя правда и своя истина, притом, что высшая Истина, разумеется, неизменна.
  - Каждое время болеет своей неправдой, которой служат, как правде, и выдают за сущую правду и этим губят миллионы душ.
  - Да, мир в социальном общественном плане несовершенен, в нём много апостасийных и откровенно негативных процессов, это вы справедливо заметили.
  - Я говорю не о мирском.
  - О Церкви? Ну, что ж, - сказал без малейшей заминки священник, - церковные проблемы есть отражение мирских, ведь Церковь состоит из грешников. Есть негативные моменты и в Православии, и в Католической Церкви...
  - Нет такой Церкви.
  Стали слышны извне неясные голоса людей, судя по всему, их было немало...
  - Ах, вот вы куда, - сказал, не поднимая взгляда, отец Иаков.
  - Не я туда, а вы, - произнёс Иисус.
  - То есть, вы о нас, о священстве?
  - Если бы только о священстве, всё гораздо хуже.
  Иисус направился к двери.
  - Но скажите, по-крайней мере, что вы собираетесь делать?! - шагнул было за Иисусом отец Иаков.
  - Спросите ещё, чем я буду ужинать. Я собираюсь делать, что должен.
  
  Стоя на невысокой церковной паперти, Фёдор Опушкин, старался, как можно вежливей, сдерживать матушку Наталью, сильно взволнованную, видимо, из-за долгой задержки мужа наедине с тем подозрительным человеком. Группа её поддержки, уже откровенно не молодых, но всё ещё бойких женщин, требовала пропустить её внутрь:
  - Да не волнуйтесь, там ничего плохого не происходит, просто беседуют. Скоро выйдут! - увещевал он в который раз, отвечая на выкрики.
  - Что этому человеку нужно от батюшки?
  - Почему вы нас не пропускаете, кто дал вам право?!
  - Кто он такой, этот ваш Иисус?! Что он здесь воду мутит?!
  - Уже совсем обнаглели, врываются в храм и творят, что хотят! Мы требуем пропустить нас! мы хотим сами увидеть, что там всё нормально!..
  Помимо этой шумливой группы, перед храмом собралось не менее десятка любопытствующих галелеян, и таковых с каждой минутой прибавлялось всё больше.
  Наконец, отворилась дверь, и вышел грустноватый человек, в котором некоторые сельчане узнали Иисуса из старой бани; остальные легко догадались. Всё стихло, словно по команде. Он остановился у края паперти, взирая молча на людей. И стало понятно: что-то должно сейчас произойти непременно, немедленно...
  Но, вышедший следом отец Иаков, и поймавший взглядом всю сцену, поспешил объявить:
  - Не слушайте его, это не Христос! Он сам назвал себя Иисусом, а настоящий Иисус Христос никогда не называл своё имя! Этот человек пришёл неизвестно откуда, пришёл, чтобы разрушить нашу жизнь, наш мир, наш порядок!..
  - Давно пора, - сказал Паша-Каин неожиданно ровным голосом.
  И никто не возразил ему.
  - Он самозванец! - гнул своё батюшка. - Он хочет настроить вас против власти, против священноначалия, не слушайте его, он говорит неправду!..
  - А пусть он скажет, - раздалось откуда-то из толпы, - а мы уж как-нибудь сами разберёмся, есть в нём правда или нет.
  - Пусть говорит! - зычно прибавил Андрей Комонь, стоявший тут с сыном, под одобрительный гул.
  Отец Иаков растерянно переглянулся с матушкой Натальей, но группа поддержки излучала неколебимую преданность.
  Иисус же не упустил своего мгновения:
  - Может быть, вы о чём-то хотите спросить меня? - прозвучал его голос.
  - Если ты Иисус Христос, то почему ты пришёл к нам? - выкрикнул вдруг Артём, похоже, угадав с вопросом от всех присутствующих.
  Но тот, кому он был задан, ответил:
  - Я пришёл спасти русскую душу.
  Казалось, каждое слово впитывалось, как в почву небесный дождь...
  - Бог любит Русь-Россию, - продолжал Иисус, - но она больна, кровоточит душа её. Если русская душа погибнет, то исчезнет и Русь-Россия, а с потерей Руси-России мир потеряет равновесие, и силы тьмы опрокинут мир в бездну. Вот почему я пришёл к вам. Русская душа в своей чистоте - это евангельское дитя, это свет Божьей правды, милосердия и сострадания, без которых мир потеряет человеческий облик.
  - Русская душа, как некий всемирный спасительный фактор, это ересь! - дрожащим от возмущения голосом встрял отец-настоятель.
  - Ересь - это братание с еретиками и экуменистами, это предательство Бога и Божьих заветов, это отпадение от буквы и духа святых Вселенских Соборов, - ответил Иисус.
  - Батюшка, а у тебя какая душа? - спросил Аким Иванович Скоблев.
  - У меня? - настоятель не сразу нашёл, чем ответить. - У меня нормальная душа, не хуже других, то есть, не лучше... душа, как душа, - пытался выкрутиться отец Иаков, - не русская, не французская, у души нет национальности, для Бога нет ни эллина, ни иудея...
  - Теперь понятно, какая, - сказала под, брызнувший разом смех, Валентина Белозерцева, бригадир фермы и солистка местного хора "Журавушка".
  - Скажи нам что-нибудь, Иисусе! - выдал вдруг сельский молчун Василий Лукич Колядко, работавший приёмщиком на складе стройматериалов на глебовском рынке. - Мы здесь не пойми чем живём, за воздух держимся!..
  - Это ты, Лукич, за воздух держишься, а мы друг за дружку! - весело возразил Валерка электрик, хохмач и бабник, подошедший в обнимку с курящей сигарету Светкой Баулиной, вчерашней выпускницей, покуда ещё не определившейся, а, может, уже определившейся с выбором жизненного пути; оба в блаженном подпитии. Их тут же одёрнули, и они, постояв, похихикав немного, отвалили своей дорожкой.
  Скажи, а то с нами никто не разговаривает по-людски, мы сами по себе, начальство само по себе, так и живём! - донеслось от Олега Борисовича Говорова, галелеевского фельдшера (его фельдшерский пункт обслуживал с десяток оставшихся деревень, ныне дачных).
  - Скажи всю правду! - с силой выдохнул Паша-Каин.
  - А на проповеди вам что говорят, неправду что ли? - вступились за отца Иакова из группы поддержки. - Какую вам ещё правду нужно?!..
  - Батюшка, он вроде всё правильно говорит, но как-то отдельно от жизни, - отвечала им внушительная по всем параметрам Галина Ивановна Есаулова. - Мы люди простые, но мы же не идиоты, мы тоже кумекаем, что вокруг делается, что нас обманывают на каждом шагу! Батюшка, - призвала она к отцу Иакову, - я же вас спрашивала, помните, почему мы видим, что мы, как народ, загибаемся и вымираем, а президент наш не видит, не видит, что с нами вообще никто не считается?! И другое спрашивала: как нам голосовать за него идти, ведь он опять избираться хочет, а мне тут дочка снимки показала по интернету, где он там с еврейской кипой на голове у этой их "Стены плача", он кто у нас - православный или иудей? или он в какие-то игрушки играет? или ему всё можно? За это дело от Церкви отлучают, я сама читала, я знаю! Какой-то Хабад вокруг него вертится... Кто ж у нас Россией правит? И патриарх наш тоже отчебучил, с какого это... мы, православные должны признавать ихнего папу-еретика, который заодно со всеми этими нетрадиционными... этими разноцветными животными, извращенцами и педофилами, да ещё и Люциферу кланяется?! Ведь патриарх он не от себя лично целовался, он же от всей нашей Церкви с ним целовался, а нас он спросил?! Я ему такого разрешения не давала! Коли ему невтерпёж целоваться, пусть снимает с себя патриаршество, и нехай целуется до упаду!.. Вот я с этим подходила к вам, а вы что мне сказали?
  Отец Иаков отреагировал с истинно спартанской выдержкой:
  - Дело каждого православного, в первую очередь, это спасение собственной души. А за тех, кто поставлен Богом над нами, мы можем и должны молиться, у них свой ответ перед Господом, а у нас свой. И, кстати, Галина Ивановна, делу вашего личного спасения все эти высказанные вами претензии отнюдь не мешают! Ещё раз говорю для вас и для всех остальных: будем лучше смотреть на самих себя!
  - Вот так и ушёл от ответа! - подвела итог Галина Ивановна вместе с поднявшимся гомоном согласных и не согласных.
  -В общем, знай, своё место, холоп, не твоего ума дело, - пробасил Андрей Комонь, он же Камаз. - Дыши в две дырочки и не рыпайся!..
  - Вспомните, что сказано в Евангелии, - произнёс Иисус, как только гомон ослаб. - "Слепые вожди слепых; если слепой поведёт слепого оба упадут в яму".
  - Скажи нам правду! - выкрикнул снова Андрей Комонь, и едва ли не все стоявшие здесь поддержали его.
  - Скажи!..
  - Скажи про всё!..
  Настоятель храма со словами: "я не намерен принимать участие в этом балагане", сошёл с паперти, и удалился прочь, как в шлейфе - с группой поддержки.
  Народу всё прибавлялось, - по извечной человеческой слабости стекаться к месту всякого происшествия.
  - А что случилось-то? - спрашивали подходившие.
  - Сейчас правду скажут, - отвечали им.
  И, действительно, Иисус поднял обе руки, прося тишины, и когда всё затихло, сказал:
  - Настало время, чтобы вы, наконец, осознали, что происходит с вами на самом деле, куда вас ведут, и куда вы идёте, и каков ваш указанный Богом путь. Беда не в слепых вождях, а в том, что многие идут за ними. Ложь, предательство и обман правят миром, правят по прихоти отца своего, отца всякой лжи, всякого предательства и обмана, и этот отец их - диавол. Поэтому те, кто идёт против правды, против верности и любви, против целомудрия и красоты - все они служат ему, под какой бы маской не прятались. И не жалуйтесь на своих правителей. Русь-Россия, от начала двадцатого века до сегодняшних дней, нераскаянна! Тяжкий грех отречения от клятвы на верность царскому роду и царю-Помазаннику Божьему довлеет над вами. Вы не принесли покаяния за нарушение клятвы, данной вашими предками за весь русский род за все поколения русских! И пока не покаетесь, будете жить, как в дыму, будете маяться и вымирать, и не будет вам хороших правителей, и будете изнемогать и гибнуть от нераскаянности... О, русская душа! во что превратили тебя! Ты - такая великодушная, широкая и раздольная стала мелкой, мелочной, суетной. Ты - такая милосердная, отзывчивая, нестяжательная, ныне изъедена насквозь равнодушной жестокостью и подлостью ради наживы за счёт своих ближних. Твоё искание высшей правды и справедливости обратили против тебя, и вот ты вязнешь в смрадном болоте лживой свободы личности, гуманизма и толерантности, куда заманили тебя твои враги. Твою природную созерцательность, целомудрие и скромность, твою житейскую неприхотливость попрали навязанными тебе циничным расчётом, распущенностью, погоней за пресловутой успешностью, раболепством перед всяким комфортом. Ищущие богатства, заразившие душу эфемерным на самом деле богатством, больные разумом от богатства - вам уже уготованы муки, которым не будет конца. Посмотри на себя, русская душа, и ужаснись своим язвам! Посмотрите и вы на себя, люди русские - сколько вам ещё бродить во тьме, разбредаясь в разные стороны? Вас и всё, что вы имели, всё, чем вы могли бы владеть по праву, передали в другие руки. Вас лишили будущего, вы не знаете, куда вы живёте! У вас отняли идею и путь, которыми жили и по которым завещали вам жить ваши предки. Идею - "Русь святая, храни веру православную: в ней же тебе утверждение!". Путь - не на Запад, не на Восток, но в Жизнь вечную - вверх и вверх!.. От вас скрывают правду о том, что вы, ваши жизни - от рожденья до смерти - всего лишь товар и пища для тех, кто возвёл себя в ранг высшей привилегированной касты, что всем остальным уготована роль серой безликой массы, с которой будут обращаться, как с бездушным податливым веществом. Вот истинная цель мирового господства и Нового мирового порядка! Ради достижения этой цели ваши внешние и внутренние враги любыми способами извращают и умерщвляют русскую душу, потому что пока она жива невозможно осуществиться людоедским планам самозваных хозяев мира. Поэтому у вас отнимают национальность, отнимают право быть русскими, лишают исторической памяти. Вас превращают в некий безымянный народ, не знающий и не помнящий самого себя. Кому подобен тот, кто не имеет памяти? Он подобен бездушному роботу, в которого можно вложить любую программу для исполнения воли и прихотей того, кто вложил такую программу. Народ, не имеющий памяти, обречён на историческое небытие!..
  С лёгким шорохом мелко закрапал дождик, но никто не сдвинулся с места.
  - А война будет? - раздалось, как выстрел.
  - Война давно вошла в этот мир, - сказал Иисус. - Вы боитесь войны горячей, с огнём и оружием, но есть война холодная, дьявольски изощрённая и безжалостная война за каждую душу, но самый главный удар мирового зла - против израненной, изуродованной, но ещё не погибшей русской души. Можно ли её увидеть эту войну? Можно ли её услышать? Можно, говорю вам. Умеющий видеть, да увидит, умеющий слышать, да услышит! Разве не видите, что вас превратились в страну абортов? что убивают - поколение за поколением - не рождённых русских детей? Разве не видите, что те, кому повезло родиться, травят себя наркотиками, "энергетиками", всякой дурью? что они - совсем ещё юные -безразличны к жизни и смерти, выбрасываются из окон, прыгают с крыш, разбиваются насмерть, исчезают средь бела дня, и потом их находят мёртвыми, без органов, изнасилованными? что их растлевают блудом и содомией? что они перестают быть русскими, не зная своих корней?.. Разве не слышите, как вас приучают быть безропотными и покорными перед всем, что творят у вас на глазах с вашей страной? Разве не видите, как целую область Руси научили отречься от общей русской души, и натравили на их братьев и сестёр, и ввергли в братоубийство, чтобы русские уничтожали себя своими руками? Разве не слышите, как вам настойчиво, по капле, внушают, что русские ленивы, тупы и жестоки, что русских, как единого народа не существует? Разве не слышите эти не русские песни, которые забивают вам в уши и в души?.. Вы не поняли и не заметили, что давно уже живёте не по-русски, и даже забыли, что такое - жить по-русски?
  - Скажи, что нам делать?! - прогудел Андрей Комонь.
  - Первое, вспомнить о том, что вы - русские, и никогда не забывать об этом! - произнёс Иисус. - Второе, вспомнить, что место русской души для её полноценного и полнокровного обитания и самовыражения немыслимо без русской земли - о чём вам свидетельствуют примеры ваших русских гениев!.. Земля ваша огромна и изобильна, но вы не живёте на ней! Вашу уникальную широту и вольность загнали в бетонные клетки, в мертвенный плен мегаполисов, в эту суетливую непрерывную беготню, в многолюдный призрачный мир, где вместо луны - фонарь; вместо речного потока - поток машин; вместо чистого воздуха -удушливые газы и смок, вместо шума листвы и пения птиц - какофония примитивных шлягеров и пустой болтовни; вместо радуги, небесных зарниц и блистания звёздного неба - искусственный газовый свет реклам; вместо божественной красоты и гармонии - безликие убогие коробки многоэтажек, однообразная типовая среда... Вы спрашиваете, как жить и что делать? Живите, как предоставил вам Бог, как жили ваши православные предки, оставившие вам в сокровище эту землю, которую вы бросили в небрежении, и которая отнимется от вас, если не опомнитесь!.. - Иисус перевёл дыхание. - Русская душа ещё жива, ещё не иссякли, ещё пробиваются сквозь завалы грязи и нечистот её благословенные родники. Спасайте русскую душу, или она погибнет!..
  - Да как нам спасти-то её?! Что мы можем?! - спросили его.
  - Душу надо очистить! А чем очищается, знаете?..
  Повисло молчание...
  - Покаянием?! - выкрикнули сразу несколько голосов.
  - Да! Душа очищается покаянием, а жизнь - исправлением жизни! Русский, посмотри, что творится с твоей душой: сколько дряни заполонило её, будто полчища гусениц и прочих вредителей, разъедающих древо, и плоды, и листья его. Приди к покаянию, и очистись! Русский народ живёт под нераскаянным общим грехом, которым вы навлекли на себя столько бедствий и зла, и пролили полные реки и реки крови, и продолжаете проливать; поэтому никак не устроится ваша жизнь по правде и справедливости. Но ваш великомученик царь-Помазанник молится за вас! Итак, если вы обратитесь, чтобы остаться русскими с русской душой, я - с вами!..
  Фёдор раздавал желающим листочки с покаянной молитвой, написанной им со слов Иисуса (корпел три вечера до полуночи), а кому не хватило, будут делать копии, и разойдётся по всей округе...
  
  
  БУЛЬДОЗЕР
  
  Речь Иисуса у Ильинской церкви отразилась, в первую очередь, в сердцах и душах здешнего населения, как это будет видно впоследствии, и вместе с тем, в виде пересказов и прямых цитат распространялась уже и за пределами Галелеево, и таким образом, достигло ушей начальства сначала районного, потом и областного уровня.
  Фёдор Опушкин, судя по нему, был в восторге от всего, что услышал у Ильинской церкви. Всё в нём играло: лучики в глазах, открытая улыбка, даже самое обычное дело в руках. Он выглядел так, будто в нём распрямлялось упруго и утверждалось что-то истинное, правильное, настоящее...
  Приближался их запланированный уход из бани и, соответственно, из Галелеево, но куда именно Фёдор не знал. Иисус, заявив о твёдом намерении покинуть село, в то же время молчал о том месте, в какое предстояло перебираться, и всё откладывал день ухода, точно чего-то ждал.
  На исходе месяца октябрьской ночью колючей от звёзд дохнуло арктической стужей, и лужи предстали, словно из стали, а дорожные колеи, где увязали в грязи по колено, разом - натурально и сказочно - окаменели. Утром всё как-то приободрилось, подтянулось; воздух, очищенный от хмари и перегара, радовал всякое живое дыхание кристальною свежестью; машины выползали со стоянок, помахивая выхлопными дымками; вороны над головами глядели орлами, и строго покрикивали, как бы подгоняя ленивых и нерадивых, впрочем, таких мало было.
  Не хватало лишь чего-то единого...
  
  Фёдор колол дрова. Банька отрадно топилась, испуская в небесную стынь душистый берёзовый жар. То, с каким задором он колет дрова, с каким участием встречает и провожает любых посетителей, с какой осознанной преданностью прислушивается к каждому слову, исходящему от своего наставника, невольно наводило на мысль, что он жил теперь единственно этой причастностью ко всему, что совершалось Иисусом. Он был похож на ординарца счастливого от службы своему командиру.
  Казалось, ничто не могло испортить его приподнятого настроя, установившегося в эти дни, но вот как-то под вечер случилось ему проводить к Иисусу одного насквозь прокуренного старика-инвалида, приковылявшего к ним из почти безжизненного Голофеево (когда-то весёлой колхозной деревни славной яблоневыми садами). От него-то он и поймал эту фразу, вылетевшую из приоткрытой двери: "Опоздал ты, Господи, раньше надо было являться-то! Мы, русские, давно уж чужие друг дружке, нам наплевать на своих, да и на себя самих тоже. Была когда-то Россия, были русские, были и сплыли, только слова и остались..." - вот, что заставило Фёдора застыть, как вкопанному. Дед вышел из бани, закурил беломорину, и подался восвояси. А Фёдор смотрел ему в спину, пока он не стёрся в сумерках.
  - Нет, старый... Врёшь ты! - сказал, и сплюнул. Но улыбка уже не играла.
  
  Утром они были разбужены гудком полицейского джипа, урчавшего под окошком бани: оказалось, за Иисусом послана машина с сопровождающими по личному распоряжению начальника Глебовского ОВД. Наспех одевшийся Фёдор разговаривал с лейтенантом полиции, тучным губастым малым в чёрной форменной куртке. Сопровождающих было двое; другой, постарше, в звании капитана, поглядывал с переднего пассажирского сиденья джипа.
  Фёдор в старательно вежливом тоне задавал уточняющие вопросы о причинах такого непонятного задержания человека, и чем более задавал, тем неотвратимей представлялось его практическое осуществление.
  - Приказано доставить. Там всё скажут, - лейтенант был непробиваем.
  Вопросы, "на каком основании?", "имеется ли у законное основание?" не проходили: "приказано доставить", и точка.
  Фёдор заикнулся было о неповиновении, но вовремя перевёл на просьбу выделить им полчаса, чтобы принять решение, а то ведь, как обухом..! Им милостиво предоставили ровно десять минут на сборы.
  Иисус сидел за столом перед разложенными по тарелкам бутербродами к завтраку.
  - Извини, что так долго, - вошёл расстроенный Фёдор. - Просто хотел всё выяснить.
  - Ты садись, будешь есть и рассказывать, а то остынет, - сказал Иисус, разливая по кружкам из чайника.
  - Тебя велено доставить по приказанию, знаешь, кого?! Хуже не бывает! Это не кто-нибудь приказал, это самолично "его превосходительство" Тарутин Роман Игоревич, начальник нашего Глебовского РОВД, вот кто!.. Сам Тарутин! - Фёдор подсел к столу. - Я тебе расскажу в двух словах, что он такое, этот Тарутин, ты поймёшь, что это очень серьёзно.
  Иисус с вниманием отколупывал яичную скорлупу...
  - Этот Тарутин... его тут все боятся, всех подмял под себя!.. Всех, это значит, всех, понимаешь? Все крупные собственники и фермеры, владельцы магазинов, торговых точек, все лакомые кусочки в районе - все его, все ему платят! А кто пытался сопротивляться - кого посадили, а кого и след простыл! - Фёдор отхлёбывал чай, не забывая про бутерброд. - Ты думаешь, чья здесь земля между лесом и кладбищем до самой реки? Его! А хутор Сороки - там самые крутые особняки с охраной? А в колхозе нашем бывшем галелеевском, который агрофирма теперь, кто главный акционер? Тоже он! Два года назад наших прежних владельцев, как ветром сдуло! С тех пор там всем заправляют его люди. Даже имя его стараются не поминать лишний раз. Знаешь, как его прозвали? "Бульдозер"!..
  К сказанному Фёдором, остаётся добавить, что полковник МВД Тарутин Роман Игоревич, он же, Бульдозер, обладал достаточным влиянием и на областную администрацию. Губернатор, например, предпочитал с ним не связываться - себе дороже. Подобной тактики придерживался и областной прокурор, выдерживая линию не слишком обязывающих личных отношений. Среди его недругов и невольных друзей нашлись и такие, кто предпринимал различные подкопы с целью нащупать подлинную причину столь завидной самоуверенности Бульдозера, старались выйти на его покровителей, но ничего нарыть не удавалось, всё упиралось лишь в домыслы и туманные предположения без конкретных фамилий. Он был, что называется, "на хорошем счету", к тому же, неоднократно удостаивался наград, в том числе, и церковных.
  - Я видел его всего два раза, - делился Фёдор. - Первый раз у святого источника, там, где сейчас купель в избушке устроили, а тогда просто ручей растекался из родника. Вижу, стоит в траве, ни дать, ни взять, этакий барин, совершенно голый, а его заботливо так поливают из кувшина водичкой - на головушку, на плечики, на животик... Стоит, похлопывает себя ладошкой: "Хорошо-о, хорошо-о!", приговаривает. Это всё при людях, при женщинах, при детях, которые поблизости черпают из родника, умываются, набирают воду в баклажки. Полили, сколько ему угодно, и укрывают безразмерным таким полотенцем, ну, прямо какой-нибудь римский патриций, не меньше; подносят ему чашечку горяченького чего-то из термоса... И только шёпот вокруг: "Бульдозер! Бульдозер!"
  А второй раз видел его этим летом в Глебове, выхожу из маршрутки у сквера, а там, как в кино, куча полицейских машин с мигалками, менты снуют туда-сюда, таскают какого-то мужичонку... Короче, в личный "Гелендваген" Бульдозера влетел на повороте жёлтый поношенный "Жигуль" этого мужичонки; на бедняге уже лица нет, чувствует, что попал с концами! У "Гелендвагена" на заднице слабая вмятина и разбит фонарь. Его превосходительство сидит за рулём у открытой двери и кушает мороженное, причём, не без удовольствия. Так вот, я потом слышал, что с этого мужичонка три шкуры содрали, ему пришлось продать машину, гараж, влезть в долги, чтобы как-то возместить этому гаду материальный ущерб!.. Ты понимаешь теперь, кто на тебя глаз положил?
  - Понимаю, - сказал Иисус, и поставил допитую кружку.
  Фёдор посмотрел на свои часы.
  - Между прочим, десять минут прошло. Надо им что-то ответить.
  - К нему-то я и должен придти, - сказал Иисус. - К этому человеку.
  - К человеку?! - вскинулся Фёдор. Это не человек, это бульдозер! Я-то думал, Христос идёт к тем, кого унижают, кого за людей не считают, кому искалечили жизнь, как тому мужичонке! Ты же сам говорил у церкви!..
  - Ты хочешь сказать, что ты прав?
  Это был вопрос наповал.
  И Фёдор не смог ответить.
  Иисус поднялся из-за стола, и тут же постучали в дверь.
  - Можно я тоже с тобой? - Фёдор по-детски отвёл глаза.
  - Пошли, - сказал Иисус.
  В дверь продолжали стучать.
  - Что им сказать? - спросил Фёдор.
  - Скажи, чтобы меня связали по телефону с этим полковником.
  Как ни странно, но лейтенант, услышав об этой просьбе, не выразил ни малейшего возражения, и после короткого совещания с капитаном, набрал по мобильному телефону номер своего шефа. Объяснил ситуацию, потом подошёл и протянул трубку, - Иисус поднёс её к уху и произнёс:
  - Здравствуй.
  - Кто это? Кто говорит? - донеслось из трубки.
  - Иисус.
  - Слушай, Иисус, садись в машину и езжай ко мне, пока я добрый.
  - Я хочу встретиться с тобой, - сказал Иисус, - но я не поеду на вашей служебной машине, я доберусь своим ходом.
  - Как это?.. Когда?
  - Думаю, в течение часа буду у тебя.
  Мобильный телефон, бубнящий начальственным голосом, вернули лейтенанту, он, выслушивая указания, отошёл к джипу, потом передал телефон старшему.
  Фёдор напряжённо наблюдал за происходящим. В машине мелькнул листок бумаги в руках капитана...
  - Что-то выписывают. Повестку, наверное, - прикидывал Фёдор.
  Но на листке, полученным от капитана, была коряво нарисованная схема маршрута.
  - По этому адресу, - пояснил лейтенант.
  Когда "УАЗ-пэтриот" уехал, Фёдор сказал:
  - "Вязники", я знаю это место, это наша местная "Рублёвка".
  - Вязники-отвязники... - обронил Иисус.
  - Как поедем? на такси или мне договориться с кем-нибудь? - спросил его Фёдор.
  - Попроси Камаза.
  Вскоре Фёдор подъехал с Камазом на его бывалой неприхотливой "Шевроле-Ниве" прямо к бане; Иисус уже ждал их. Договорились, что доедут до Глебова, до поворота на строительный рынок.
  Ехали молча. Всю дорогу Андрей вопросительно посматривал на Фёдора, - было видно, как его распирало от любопытства, - и всё-таки не спросил, куда и зачем уходит тот, кого он уже не боялся называть Иисусом, Повернув на перекрёстке, он остановился, не выключая двигателя, на улице "Большая Садовая", хотя никаких садов по сторонам не просматривалось, зато тянулся до еле заметного вдалеке строительного рынка бетонный забор. Вылезшие из машины Иисус и Фёдор пожали руку Андрею Комоню, и перешли через дорогу. Вздохнув, им вслед, он лихо развернулся, и покатил в обратном направлении.
  Иисус почему-то не сказал Камазу точного адреса, поэтому по совету Фёдора, они вышли, не доезжая до Вязников.
  - Нам нужно на "Озёрную", дом номер двадцать один, - Фёдор повертел головой по сторонам, - вон по той тропинке...
  Безлюдная извилистая тропинка уводила вглубь лесного массива, где за стволами породистых сосен скрывались, похожие на заморских купцов, крутые особняки.
  Они прошли сквозь редеющую толпу корявых стариканов-вязов, и пошли под тихий шорох, сеявшей с неба снежной крупы, вдоль вычурных дорогих оград местной "Рублёвки"...
  
  Начальник Глебовского РОВД, полковник полиции Роман Игоревич Тарутин относился к своему брутальному прозвищу, о котором прекрасно знал, скорее с симпатией, по-крайней мере, не отрицал в нём известных положительных качеств. "Кому-то и бульдозер - бог", - обмолвился он как-то вслух самому себе, глядя в зеркало.
  Первому донесению об Иисусе он особого значения не придал. Но вторая информация, уже более обстоятельная, вплоть до пространных цитат из речи перед Ильинским храмом, произвела на него совсем другое воздействие, - Бульдозер даже забыл о чашке кофе, пробегая глазами распечатанный текст; он перечитал его ещё и ещё раз, встал и положил его в сейф, и после какое-то время сидел, задумавшись, будто внезапно столкнулся с тем, о чём уже и не думал дожить когда-нибудь...
  Что из этого следовало? А следовало то, что проблему с "неким самозваным Иисусом", спустили пока что на уровень местного ОВД, причём, под личный контроль начальника, но в случае, если он не сумеет справиться, то этим неизбежно займутся вышестоящие органы, тем более, с учётом, по сути, стартовавшей президентской компании, и без того обещающей быть весьма скандальной. В главке уже состоялось несколько совещаний на тему "усиления контроля, и принятия дополнительных мер для поддержания максимально стабильной общественно-политической обстановки": для областного начальства было категорически неприемлемо навлекать на тихую и в целом на "хорошем счету" подведомственную область какого-либо неудовольствия центральной власти, а посему любые эксцессы такого рода старались гасить в зародыше.
  В епархиальных церковных структурах, включая митрополита, наверняка уже были извещены о том, что говорилось у церкви Ильи-пророка, не говоря уже о том, что информация такого рода должна поступать напрямую в Управление Московской патриархии.
  Полковник Тарутин вспомнил о кофе, и сделал пару глотков.
  Конечно, будь то какая-нибудь известная личность, да ещё со скандальным прошлым, с которой мороки не оберёшься, то можно было бы, хорошенько припугнув, "чтобы ноги твоей здесь не пахло", взять эту личность под белы ручки, вывезти куда-то подальше в соседнюю область, что не редко практиковалось в непростых полицейских буднях, и пусть с ним другие коллеги по профессии разбираются. Имелся, правда, ещё один проверенный способ по принципу: нет человека - нет проблемы, то есть, ликвидация объекта не вызывающая подозрений, например, автомобильная авария, но к этому прибегали в исключительных случаях и только после соответствующего условного сигнала сверху.
  Впрочем, вряд ли Бульдозер рассматривал упомянутые варианты, хотя бы потому, что сидя один в своём кабинете под явным влиянием прочитанного донесения, он, как бы ни с того, ни с сего, сказал:
  - Неужели в этом болоте появилось хоть что-то стоящее?..
  И добавил:
  - Мне нужно видеть его. Он должен быть у меня!
  
  Иисус и Фёдор шли по хрустевшему под ногами мелкому гравию, приближаясь к синей овальной табличке: "Озерная 21".
  Озёрная - потому, что где-то там за оградами, за особняками с ухоженными парками и лужайками, открывалось долгая озерная гладь, простиравшаяся до противоположной полосы лесного заказника.
  Остановились у мощных стальных ворот, что одним своим видом заявляли о статусе хозяина той территории, которую они закрывали напрочь от любых посторонних взглядов и проникновений.
  - Я не боюсь его! Ненавижу!.. - Фёдор потянулся рукой к кнопке звонка, но нажать не успел.
  Дверь калитки, слева от ворот, мягко щёлкнула и отворилась. Из калитки вышел охранник и жестом пригласил их войти. . Каким образом их распознали, и почему пропустили без единого к ним вопроса, оставалось только догадываться.
  К главному дому с колоннами, вроде дворца, вела дорожка из рельефной мраморной плитки. Весь первый этаж был полностью остеклён, но не прозрачен. Весь второй этаж по периметру обрамлялся открытым балконом. За домом искрилось неоновым светом озеро. Везде было чисто, ухожено, тихо. И всё казалось ненастоящим. Даже небо над озером.
  - Не хилые владения у наших полканов полицаев, как у фон-баронов каких-нибудь! - не преминул высказать Фёдор (надо думать, приближенность к Иисусу немало способствовала его храбрости). - Представляю, как живут наши слуги народа, если их верные псы в таком шоколаде...
  Иисус ничего не сказал на это.
  Охранник перед тем, как впустить их в холл, коротко глянул на Фёдора:
  - Советую держать язык за зубами.
  - Молчать, что ли? - хмыкнул Фёдор.
  - Помалкивать.
  Их провели по пустынному холлу через зимний сад с журчащим фонтанчиком, через полутёмный каминный зал, через бильярдную с барной стойкой, наконец, они вошли в обставленную мягкой мебелью комнату с панорамой на озеро...
  Хозяин появился в форменной рубашке с погонами и в лёгких спортивных брюках: гладко выбрит; отличный парфюм; спокоен. В руках голубоватая прозрачная папка.
  - Присаживайтесь, - он показал на кожаный полукруглый диванчик.
  Сам же уселся рядом за столик, на котором уже были разложены: пепельница, вскрытая пачка импортных сигарет, изящная зажигалка, и маленький серебристый пульт с двумя кнопками.
  Бульдозер вынул из папки листки с распечатанным текстом, бегло и выборочно пробежал по нему, положил поверх папки. Не говоря ни слова, даже не взглянув на своихгостей, как будто их и не было здесь, он достал зубочистку и поднёс ко рту, - начал медленно и отстранённо ковыряться в зубах...
  - Это он специально, - прокомментировал Фёдор. - Это у них манера такая, чтобы мы почувствовали разницу - кто мы и кто они...
  - "Они", это, надо думать, "верные псы" наших слуг народа"? - спросил Бульдозер, продолжая ковырять во рту.
  Фёдор оторопел, но быстро нашёлся:
  - Да, верные псы! И мне чихать на вашу прослушку!
  - Нет никакой прослушки, просто у охранника не был выключен микрофон. Но дело не в этом. Дело в том, что в этой избитой фразе нет ни единого слова правды, как это ни обидно звучит для тебя, - Бульдозер поднял голову, но посмотрел почему-то на Иисуса.
  Они встретились взглядом.
  - Ну, конечно! Вы же мните себя хозяевами над нами! - Фёдора словно дёргали за язык.
  - Ни слова правды! - повторил Бульдозер, и перевёл взгляд на озеро. -Ну, какие мы "псы", настоящие псы служат преданно, без всякой корысти, а мы служим за хорошие деньги и за возможность приворовывать на службе. Следовательно, мы к тому же ещё и неверные, поскольку будем служить любому, кто лучше и больше платит. И в "слугах народа" тоже ни слова правды. Они никакие не "слуги", они желают быть привилегированным элитным классом над прочим быдлом, причём, желательно наследственным классом. Остаётся слово "народ", но и здесь неправда. Разве можно назвать народом это стадо, разбредшееся кто куда, не помнящее родства, мечтающее об уголочке более-менее сытого счастья, о жалкой подачке со стола своих господ - этой патологически жадной элиты? Притом, что половина из этого стада готова свалить со своей "богохранимой" родины к нашим врагам, а другая половина будет вечно терпеть над собой любого идиота и прощелыгу, и вечно ждать перемен. "Лишь бы не было войны!" - это главная их молитва...
  - Да! - чуть не подпрыгнул Фёдор, - лишь бы не было войны! Ради этого воевал мой прадед, ради этого погибало его поколение, ради этого жили наши отцы и деды! Это для таких, как ты, нет ничего святого, и тебе никогда не понять этих слов, потому что они для тебя пустой звук!..
  - И опять всё мимо, - отвечал Бульдозер. - У меня все предки - военные, все в роду воевали, кроме меня одного, поганца, но я за них горло перегрызу. А правда в том, что как народ, мы, русские, образуемся и сплачиваемся именно на войне, в борьбе и преодолении. Война сбивает нас в единый оплот, которому нет преград - по-другому не получается, так уж мы скроены. Нам только дай расслабиться - и нет народа. Нас ещё могут как-то держать какие-нибудь великие стройки, невиданные свершения, испытания, которые потребуют многих лишений и жертв, что, по сути, та же война...
  - Бред! Демагогия! - фыркнул Фёдор. - Это надо отмочить такое: не будет войны - не будет народа! Ну, бред!..
  Бульдозер, наконец, посмотрел на него в упор.
  - Ты кто? Ты у нас, кажется, Фёдор Опушкин, то есть, неопределённых занятий и средних способностей, так? Может быть, ты кому-то сильно помог в его жизни, кого-то спас или пожертвовал для кого-то своим здоровьем? Нет? А что есть? А есть, прямо скажем, ни то, ни сё, и весь ты пока - от сих до сих, - он ткнул два раза по столику на небольшом расстоянии. - В лучшем случае, тебе ещё предстоит превозмочь самого себя, чтобы что-то постичь в этой жизни. Я таких много видел, наблюдал, и все, сколько знаю, так и остались - от сих до сих.
  - А ты у нас, кажется, полковник полиции, так? - отвечал ему той же монетой Фёдор. - Ты у нас как бы на страже закона, и как бы местный защитник народа, да? то есть, начальник среднего уровня у наших защитников...
  - У тебя, что ни слово, всё ложь, Федя. Это милиция была когда-то защитником народа, потому как считалась народной, а у полиции другие функции, она, по определению, в первую очередь на страже интересов власть имущих! Надо бы знать такие элементарные вещи, - пояснил Бульдозер.
  - Теперь понятно, почему ты с людьми такой безжалостный, запугиваешь, обдираешь до нитки, бросаешь за решётку невиновных!..
  - Федя, я тебя поздравляю, ты первый раз попал в самую точку! Я действительно творю безобразия, любого могу унасекомить, могу разорить, обложить данью, посадить ни за что за решётку, могу просто стереть в порошок... Про таких, как я, говорят: не боится ни бога, ни чорта. И ты не поверишь, я даже устал от этого, опротивело до тошноты. Серьёзно.
  - Может, тебе ещё и посочувствовать?
  - Ну, если ты способен на это.
  - Не всякий достоин сочувствия, тем более, такой монстр, как ты... Бульдозер!
  Хозяин дома покачал головой.
  - Ты уже, как минимум, трижды оскорбил меня в моём доме, но я ни разу не сказал тебе ничего подобного. Ты нарываешься, что ли? Если да, то сначала подумай, уверен ли, что не пожалеешь об этом?
  Фёдор покосился на Иисуса, смолчал.
  - Скажи спасибо, что тебе позволили войти сюда и присутствовать здесь, - Бульдозер давил, и возразить ему было нечем, - тебя, Федя Опушкин, я сюда не звал, и не с тобой говорить собирался, ты здесь постольку-поскольку, а точнее, с боку припёку, понял? Надеюсь, в дальнейшем ты учтёшь этот несложный расклад, и не будешь мешать нам.
  Бульдозер, как бы нехотя, вынул сигарету из пачки, щёлкнул зажигалкой. Выпустив дым, дотянулся до пульта и нажал кнопку. Заработал еле слышно кондиционер...
  - А ты, значит, Иисус Христос, - они снова встретились взглядом. - Когда мне первый раз донесли о тебе, я подумал, что вот ещё один сумасшедший бездельник, или очередной мошенник. У нас тут кого только не было, и "пришельцы" были, и "киборги", и какие-то "эльфы" залётные, и "Велесов Сын" или "Сын Велеса", уже не помню, а в соседней губернии даже "бог Сеня" был, целую секту из баб организовал. Но ты не сумасшедший, нет, и не мошенник, уж в этом я разбираюсь. Никакой мошенник не стал бы так рисковать, тем более, задарма.
  Он взял один из листков, лежавших на папке.
  - Меня, откровенно говоря, зацепили твои слова, здорово зацепили... "Я пришёл спасти русскую душу", - процитировал он. - Ты действительно так и сказал: спасти русскую душу?
  - Да, - произнёс Иисус.
  - Ты, наверное, в курсе, что в России уже, по сути, началась президентская предвыборная кампания? И вот об этом, - он постучал пальцем по листкам на папке, - известно также и в областном полицейском главке и губернатору.
  - Уже донёс, - усмехнулся Фёдор. - Конечно!..
  Бульдозер вздохнул.
  - Опять в лужу сел, не надоело тебе? Меня загрузили этим из областной конторы и поручили разобраться с "данным объектом" согласно информации, полученной от источника из местных жителей, а ещё один сигнал ушёл в епархию от священника, а оттуда, думаю, всем понятно куда. Это я к тому, что ты, Иисус, можно сказать, под колпаком. Если там, - он поднял вверх указательный палец, - узнают, где в настоящий момент находится тот, кто заявил о спасении русской души и о сознательном уничтожении её носителей, мне моментально будет спущено указание задержать тебя и доставить в следственный изолятор, причём, не временного содержания, а именно в СИЗО.
  - Это на каком основании?! - вмешался Фёдор.
  - На основании возможной угрозы обществу и правопорядку в период президентской кампании. Если "объект" продолжит упорствовать на своём, то будущее незавидно. В лучшем случае - психушка и полная изоляция. В худшем - махровый национализм, да ещё фашистского толка, и срок с неизбежной втихомолку, ликвидацией.
  - Теперь понятно! Ты хочешь, чтобы он сам выбирал себе наказание! Отлично! Просто супер!.. Да ты хоть понимаешь, кому говоришь? - Фёдор постучал себе по лбу. - Ты понимаешь, кто перед тобой? перед кем ты сидишь тут?!
  Бульдозер затушил сигарету.
  - Вот же нравится человеку из себя клоуна делать, что ни скажет - всё глупость какая-то. Слушай, клоун, я последний раз предупреждаю, будешь нам мешать, вышвырну отсюда, как паршивого щенка. Усёк?
  - Фёдор, не надо, - сказал Иисус.
  Опушкин отвернулся к окну.
  - Так вот, Иисус, тебя уже ищут, - продолжил Бульдозер, - но здесь ты можешь считать себя в безопасности. Поэтому предлагаю пожить под моей, так сказать, крышей. Могу предоставить отдельный гостевой домик на берегу озера. Если предпочитаешь баню, то там есть и баня рядом, на втором этаже хорошие спальные комнаты...
  - Это же западня! - рванулся к Иисусу Фёдор. - Неужели ты не видишь, что это подстава, что тебя заманили? Ты же Иисус! Разве не видишь, что ему нельзя верить!
  - Заткнись, урод!- прорычал Бульдозер.
  - Не вижу, - сказал Иисус.
  - Ну, как скажете, - на лице Фёдора вызмеилась улыбка, он скрестил на груди руки. - Тогда я молчу.
  - Если б не предвыборные дела, - тем же невозмутимым тоном продолжил Бульдозер, - тогда бы всё по другому воспринималось, тебя не сразу хватились бы, какое-то время ещё удавалось бы продержаться, чтобы успеть донести эту правду по России-Матушке. Но рано или поздно всё равно бы прикрыли, это сто процентов. Такие слова долго терпеть не будут. "Спасти русскую душу"!.. Это ж вообще на разрыв всей утробы!.. - он потянул себя за ворот рубашки. - Кстати, говоря, был бы ты в статусе официального кандидата, допущенного к выборам в президенты, ох, у тебя был бы шанс, дало отдачу, сдетонировало бы по всей конструкции, тебя бы услышали, это я знаю, что говорю. Мы же отслеживаем настроения в обществе, в этом стаде... да, оно пока ещё жуёт свою жвачку, и ещё долго может жевать, может изредка блеять, мычать, ворчать по своим клетушкам, самое большое - пошумят, потопчутся перед местной администрацией, помашут плакатиками, ну, в интернете позубоскалят, а голосовать на выборы поплетутся за эту же власть галочки ставить - за кого ж ещё на безрыбье-то?.. А только, какая она ни есть, она ж всё-таки Русь, а Руси, пуще всякой жвачки, что нужно? Ей идея нужна! ей зов - труба до неба нужна! - вот тогда она пойдёт ломить, и горы свернёт, и до звёзд достанет!..
  - О чём ты хотел говорить со мной? - спросил Иисус.
  - Так я и говорю уже, - ответил Бульдозер. - Но твой вопрос понял. До этого момента была, так сказать, вступительная часть. Теперь пора и о главном. Тебе, я думаю, уже наговорили обо мне и моих "подвигах", и процентов на девяносто всё так и есть. Я полковник Тарутин, глава местного РОВД, и меня здесь все боятся - от местного начальства до первоклашки...
  - Как видишь, не все! - вставил Фёдор.
  Бульдозер слегка поморщился.
  - Почему меня все боятся, и как получилось, что я стал таким, которого нужно бояться, об этом я ещё расскажу. Но сначала мне хотелось бы знать... - он посмотрел на Иисуса. - Кто ты на самом деле?
  - Я Иисус Христос, - сказал Иисус, не глядя на вопрошавшего.
  - Вот только давай ты мне не будешь заливать, что ты тот самый Христос из Евангелия и тому подобное, ладно? Я не о этом. И, кстати, если бы ты был настоящий Христос, я б, наверное, не говорил с тобой так, всё-таки Бог есть Бог, а не кто-то ещё, меня бы, думаю, пробило до дна! Разве нет?
  - А ты не расстраивайся, Иуду тоже ведь не пробило, - Фёдор продолжал сидеть со сложенными на груди руками, - и Пилата не пробило, и фарисеев, и много кого.
  - Вот, что с ним делать?.. Хотя, может быть, он и прав, - признал Бульдозер. - По большому-то счёту, мне всё равно, Иисус ты или ещё кто-то, я имел в виду другое: кто ты по жизни - Пугачёв? Ленин? или Сергий Радонежский? Ты понял, о чём я? Вдруг ты и есть та самая труба до неба?!
  - А если так, то что тебе в этом? - сказал Иисус.
  - Тогда могу или выдать тебя, или...
  Но не дал ему Фёдор договорить:
  - Ты кого возомнил из себя, ты что, "Властелина колец"? может, "Крёстный отец"?! Думаешь, ты тут царь и бог? Думаешь, погоны и должность дают тебе право? Да ты сам, кто такой? Нуль без палочки, а туда же, "могу выдать, могу не выдать"! Ничего ты не можешь, понял?!..
  - Неужели всё-таки Иисус? Удивительно, но, вижу, вполне возможно... - сказал Бульдозер, - и лучшее подтверждение тому - наш неразумный Фёдор. Это ж вопиющий факт! - он показал Иисусу на Фёдора. - Будь ты кем-то другим, он бы рта не посмел открыть на меня, ему бы такая глупость и в голову не пришла, правда, Федя? Я что-то раньше не слышал тебя, небось, готов был ветошью прикинуться, лишь бы мне на глаза не попасть? Но вот появляется Иисус, и о чудо! Что делается с нашим Федей! Его не узнать! Какой огонь! какие речи!.. Была душонка в мошонке, и вдруг воспарила!.. Вот я и прикидываю, если такое с одним приключилось, то, может, и с другими произойти. Или я не прав?..
  Потемневшее озеро было по-прежнему гладко и неподвижно, словно огромное поле асфальта. Надломанной зубочисткой мелькнула чайка...
  Фёдор, прикусивший губу, с налитым кровью лицом, казалось, то ли расплачется, то ли взорвётся.
  - Тебе лучше выйти, Фёдор, - сказал ему Иисус.
  Но он лишь мотнул головой.
  - Я всегда ненавидел тебя, Бульдозер! - процедил он сквозь зубы, - ненавидел и презирал! Я даже свечу поставил Илье-пророку, чтобы он уничтожил тебя, чтобы сгнил ты заживо от собственного дерьма!..
  - Не ты первый, не ты последний, - ответил Бульдозер. - Однако, как видишь, небесные силы не на твоей стороне...
  - Ты хочешь сказать, что Бог не со мной, а с тобой?!
  - Получается так. А ещё я хочу сказать, услышу хоть одно поганое слово, пеняй на себя.
  - Ага, только шнурки поглажу! Привык всем рот затыкать, пуп земли... пуп глебовского района!.. - Фёдор прыснул злым смехом, расхохотался...
  Хозяин дома пожал плечами:
  - Он не даст нам поговорить, - и надавил сигнальную кнопку на поручне кресла.
  Но Фёдор не увидел этого, он продолжал смеяться.
  Прошло не больше минуты, к ним в комнату вошли двое охранников.
  - Оформите по третьему варианту, - Бульдозер указал на Фёдора; тот уже не смеялся.
  Опушкин вскочил с диванчика, но его умело и жёстко скрутили, защёлкнув на запястьях наручники.
  - Я не боюсь тебя, держиморда! Я не уйду отсюда, я всегда буду с ним! Господи, помоги!.. - как мог, упирался Фёдор; его ударили по лицу и потащили к двери.
  Иисус поднял руку.
  - Стойте! - задержал охрану Бульдозер. - Если хочешь, я прикажу оставить его, но после каждого вмешательства в наш разговор, его будут бить по зубам до тех пор, пока до него не дойдёт, что молчание это воистину золото. Так оставить?
  Иисус опустил руку. Бульдозер качнул подбородком:
  - Уведите его.
  - И ты молчишь?! - закричал Фёдор. - Молчишь на всё это?! Ты, Иисус, или как тебя там!.. Я верил, я поверил в тебя, я пошёл за тобой!.. О, я всё понял! - кричал он уже за дверью, - всё понял в тебе! Всё понятно!..
  - Жить будет, - заверил Бульдозер.
  
  Фёдора вывезут загород на старую выщербленную бетонку, проложенную через лесную зону; потом со знанием дела отработают по "клиенту" руками-ногами до потери его сознания; потом снимут наручники, и привалят к столбу у единственной остановки, где раз в сутки притормаживал поселковый автобус. Видимо, в этом и заключался упомянутый "третий вариант", но что представляли собой два предыдущих, можно было только догадываться...
  
  Хозяин дома снова курил; он говорил, глядя на озеро:
  - Бульдозером я стал не сразу, но, что называется, в один прекрасный день. Какое-то время я держался наивного представления, что система государственного управления, реализуемого, в том числе, через силовые структуры эМВэДэ, должна работать в интересах не только её создателей и тех, от кого зависит её непосредственное применение, но также, хотя бы отчасти, и общества. Довольно скоро, по мере расширения служебного кругозора и опыта, мои иллюзии развеялись окончательно. Система быстро дала понять, что любой входящий в неё винтик-шпунтик, любая её деталь, большая или малая, обязаны соответствовать её законам и принципам, в основе которых коррупция, циничная выгода, и круговая порука, в противном случае все, кто не вписывается в неё, будут неизбежно удалены из системы. Жадных там тоже не любят, от них избавляются, причём, иногда с публичной оглаской. Тогда я решил вписаться в неё, в эту систему, и когда вписался по полной, то почувствовал себя, как рыба в воде. Оставалось лишь стать рыбою покрупнее. Я добился и этого, благодаря своему, возможно наследственному, умению рисковать, точный расчёт и выбор момента, когда на кону солидный лакомый куш. Тот, кто умеет навязать свою силу, подавляя силу других, будь то в карьерной борьбе, или в приобретении благ у подвластного тебе населения, тот поднимается уже на иной уровень жизни.
  - Поднимается? - спросил Иисус.
  - По-крайней мере, в этом подлунном мире: ты видишь, что поднимаешься над ничтожным существованием, над любой материальной проблемой, над любой житейской нуждой и мелочной суетой, то есть, над тем, чем так озабочены обитатели нижнего, и даже среднего уровня. У тебя совсем другие запросы и другие возможности; с тобой считаются равные тебе по положению и по службе, с тобой ищут контактов, тебе делают выгодные предложения, и, наконец, определённая категория людей тебя просто боится. Самое блаженное, когда ты воздействуешь на других одним только чувством страха. Тебя боятся, и перед тобой уже нет преград.
  - Боятся, значит, ненавидят, - сказал Иисус.
  - Когда тебя любят, тебе многое могут простить, но когда тебя ненавидят из страха, тебе прощается всё. Не прощают тех, кто мог быть другим. Какой смысл обижаться на ураган, чуму, влетевший снаряд, или на бульдозер? Им уже всё прощено.
  - Ты причисляешь себя к управляемой неразумной материи?
  Бульдозер задумался.
  - Я имел в виду нечто вроде: всё ему прощаю, ни в чём не виню, только пусть оставит меня в покое! Ну, а мёртвые не прощать, не способны.
  - Ты это можешь доказать?
  - Во всяком случае, простят или не простят меня мёртвые - мне от этого ни холодно, ни горячо, это я могу доказать хотя бы тем, что я жив и здоров, - возразил Бульдозер, - как жил, так я и живу без роковых несчастий и неприятностей.
  - По-твоему, всё, что случается - безответно?
  - В этом мире каждую секунду происходят миллиарды, триллионы случайностей, если бы все они имели последствия, то жизнь захлебнулась бы в этом убийственном хаосе и перестала существовать. Но мир, как мы понимаем, вполне устойчив, последователен, более-менее уравновешен.
  - Каким же образом уравновешен? - спросил Иисус.
  - Отсылка к школьной программе? Если где-то убывает, то в другом месте прибывает... Ты об этом?
  - Об этом.
  - У меня иное представление о равновесии. Один богатый, другой бедный, чем больше богатых, тем больше бедных, чем меньше богатых, тем меньше бедных. Один творит зло, другой - добро; один прощает, другой не прощает; пока тех и этих поровну - мир устойчив. Вот и всё. И хватит об этом! - отрезал хозяин дома. - Я хотел рассказать, как я стал "Бульдозером".
  Он затушил окурок, и отодвинул в сторону массивную пепельницу.
  - Я был тогда зав отделом районного ОВэДэ. В одном селе, довольно крупном, по нынешним меркам, со своим, хоть как-то позволяющим жить хозяйством, распоясались приезжие дагестанцы, "даги", как они себя называли, человек десять-двенадцать всего-то, они устроили там сущую оккупацию, вели себя, как захватчики и хозяева. Сначала какой-то Ахмет или Ахмат протеже известного депутата Госдумы, становится главой сельсовета, ясно, что за солидную сумму. Потом этот Ахмет завозит сюда своих земляков, в основном, родственников, молодых бездельников, с виду, обычные парни, но ведут себя, как обычная банда: грабят, насилуют, избивают; обложили данью всю эту округу вместе с ближним посёлком; бараны их пасутся везде, где хотят. Приехали на раздолбанных "девятках", а через пару-тройку месяцев уже гоняют на джипах, то есть, буквально у каждого иномарка. Местные, по забытой уже привычке, побежали жаловаться к участковому, в районную администрацию, в прокуратуру, а там - бездушие и волокита, ещё и боком вышло: "даги" зверски наказывали всех жалобщиков, заставляли их "искупать вину", в прямом смысле - деньгами, как "доносчиков". Почему было безнадёжно жаловаться, думаю, объяснять особо не требуется, как говорится, всё схвачено: все более-менее влиятельные должностные лица просто куплены, причём, незадорого, но хватило и этого. Управы на банду не было. Дошло до того, что могли зайти в дом, отнять у мужа жену, и увезти с собой на гулянку. Всякого, кто, хоть как-то, пытался сопротивляться, а это у нас почти всегда в одиночку, избивали и унижали при всех. В общем, эта зашуганная местность впала в тупую покорную безысходность. Я об этом узнал от коллеги сотрудника, разговорились на шашлыках у кого-то на "днюхе". Ну, приехал с ребятами, на свой страх и риск, собрал сельских мужиков в школьном спортзале, говорю им: "Достали вас чурки? Хотите разобраться с ними?" Молчат. "Не бойтесь, - говорю, - вам ничего не будет. Я всё знаю, что у вас творится. Разрешаю отделать этих "неразумных хазар" по полной программе, отделать так, чтобы они чесали отсюда, сверкая пятками, в свои аулы, и сидели там за горами со своими баранами до глубокой старости. Действуйте, я прикрою. Гарантирую, шума не будет, никого не привлекут, обещаю. Даю вам сутки на торжество справедливости". Опять молчат. "Вы русские или нет? Вы мужики или кто?!" Стоят, в пол уткнулись. Тут уж меня забрало: "Трусы позорные! Ни за себя, ни за жён своих постоять не можете! Вам не штаны, вам колготки носить!.. Эх, купать вашу Дусю! противно смотреть на вас!" Плюнул, и вышел оттуда. Навстречу бежит этот Ахмет или Ахмат, с ним ещё четверо, бубнит о каких-то претензиях в мой адрес. Ну, мы их всех мордой в грязь по моей команде; изъял у него мобильный, прямо в наглую, без всяких формальностей, смотрю, а там номерок того туза-депутата, покровителя их, ну, срисовал себе. Говорю: "Если, хоть кого-нибудь тронете, чурки вонючие, раздавлю, как тараканов, вместе с баранами вашими!" Я не шовинист, но те, кто не хочет здесь, на русской земле, жить по-русски, кто лезет к нам со своею вонью и спесью, те для меня и есть чурки, которые ни на что не годны, кроме, как на растопку. Я понимал, что просто пугнуть их, этого явно мало; по закону, сделать им ничего нельзя, нет на них ни единого заявления, все запуганы, к тому же, слишком плотный заслон из иуд-чиновников, и главный из них - столичный туз. Что было делать с этими "дагами"? Понадеялся на мужиков, а они в кусты. Помню, был вне себя от этой нашей проклятой покорности, буквально места не находил!.. А, кстати, хочу спросить, когда в твой дом врываются бандиты, когда избивают твоих родных, когда тебя унижают перед твоими детьми, когда хотят изнасиловать твою жену или дочь, как мы должны поступать, по-твоему? Просить пощады? Умолять, уговаривать?..
  - Обязаны защищать, - ответил Иисус.
  - Вот и я про это. Имею право защищать, а, значит, драться, сражаться, и убивать, если понадобится!
  - Это право от Бога.
  - Право, от которого эти мужички смиренно отказались, то есть, попросту, струсили.
  - Трусость грех, а самоуничижение в трусости хуже гордости, - сказал Иисус.
  - Передо мной два выхода: либо очистить село от бандитов, либо умыть руки, и отдать им это село в полное рабство. В первом, опираться на начальство, в виду особой чувствительности национального вопроса - пустой номер, оно бы и палец о палец вряд ли ударило, а против второго уж точно не возражало бы. Я выбрал первое. Нужно было как-то убедить столичного туза-депутата. Повторяю, в ту пору я ещё не научился различать чёткой разницы между милицией и полицией, я ещё не избавился от иллюзий защитника. Позвонил напрямую, инкогнито, тому депутату, между прочим, он до сих пор с телеэкранов не вылезает, и попытался взять его "на пушку": с самой внушительной интонацией довёл до его сознания, что ему, как покровителю банды, надлежит в ближайшие два-три дня сделать так, чтобы в селе Прасковеевке не осталось даже следа от представителей славного кавказского племени. В противном случае, "вас ждёт обвинение в умышленном разжигании межнациональной розни, со всеми вытекающими последствиями, вплоть до исключения из рядов правящей партии с лишением депутатского мандата, и судебного преследования по соответствующей статье Уголовного Кодекса, а уж подходящий общественный резонанс мы вам обеспечим. Всего доброго". Он не дрогнул, отдаю ему в этом должное, настолько был уверен в своей непробиваемости, более того, он предпринял меры, чтобы выявить того, кто посмел угрожать ему, меня чуть было не вычислили. Но я привык идти до конца, наверное, тоже родовая черта. Пришлось воздействовать эмоционально-психологически. Взял двоих проверенных ребят; улучил момент его прибытия в область на встречу с губернатором; выманили под каким-то предлогом его водителя, и аккуратно уложили в багажник его навороченной иномарки не очень свежий труп с размолотым в мясо лицом: очередное безымянное тело убиенного кем-то бомжа из нашего морга; на груди у трупа плакатик: "Я также, как ты, ненавидел русский народ, и вот, что со мною стало". Надеюсь, он не в обиде, а, может, отчасти, и рад, что внёс свой заметный вклад в торжество справедливости. Не знаю уж, как этот холёный туз избавлялся от трупа, но главное - всё сработало: неразумные бандюки со своим Ахметом испарились из села Прасковеевки за неполные двое суток. Я слышал, что первой, оценившей наш скромный перформанс, была жена депутата: в тот же день, вечером, открыла на даче багажник, а там... Говорят, стоял невыразимый вселенский визг, может быть, это, главным образом, и повлияло. Как бы то ни было, задача была решена, только после этого случая моё чувство причастности к своему народу стало меняться не в лучшую сторону. Потому что я всякий раз в такого же рода случаях, а было их предостаточно, сталкивался с той же проклятой покорностью. Людишки наши готовы терпеть до последнего, в их представлении картина мира выглядит так: вот есть какое-то зло, которое мешает жить, хотя, жить слишком сильно сказано, в общем, мешает учиться, лечиться, работать, а то и просто выходить по улицу, и есть власть, которая, если узнает про это зло, начнёт его немедленно как-нибудь исправлять, и как-нибудь ликвидировать. Зло и власть у них никогда не смешиваются, власть не может быть злом, и пока до них не дойдёт, до какой степени они слепы, ничего не изменится, потому что не всякая власть от Бога... - на этом слове Бульдозер перевёл глаза на сидящего перед ним Иисуса. - Или ты скажешь, что всякая власть от Бога?
  - Скажу. Всякая власть от Бога, - произнёс Иисус. - Но не всякая с Богом. Подобно тому, как от Бога всякий хороший день, всякая радость, мир, здоровье, но также от Бога и всякое ненастье, война, болезни.
  - Вот оно что!.. - дёрнул бровью Бульдозер. - Спору нет, поскольку не вижу особой разницы, суть та же самая - люди ищут правду во лжи, я про систему, основанную на абсолютной зависимости от неё населения со всеми средствами на его существование. Я бы эту систему управления назвал иначе. У Себастьяна Баха есть сочинение, звучит оно так: "Хорошо темперированный клавир", я его не слушал, не знаю, должно быть великая вещь, но не суть, так вот я бы, используя эту терминологию, дал такое название: "Система хорошо темперированного симулякра". Пусть и не очень хорошо темперированного, но именно симулякра! - воскликнул он, явно довольный своей находкой. - Система, которая работает на саму себя! Всё что попадает в неё, любые обще национальные проекты или реформы - образования, здравоохранения, культуры, экономики, армии, пенсионная и так далее, превращаются в собственные подмены и фикции. Притом, что может делаться много чего полезного и правильного: могут строиться какие-то производственные объекты, внедряться инновации и перспективные разработки, вводиться целевые программы, могут выделяться огромные средства, создаваться мощные фонды, центры, объединения и прочее, прочее, но, в конечном счёте, на выходе - ничего не улучшится, а станет ещё и хуже прежнего!..
  - С тем же эффектом функционирует и система церковного управления, осуществляемого московской патриархией, - сказал Иисус.
  - Ничего удивительного, подобное к подобному, - заключил Бульдозер. - Вскоре после случая с "дагами" поступила информация о готовящемся рейдерском захвате местного фанерного заводика, состоящего из двух-трёх цехов, каким-то чудом уцелевших во время искусственного банкротства и последующего разгрома мебельного комбината. Уже и ОМОН был проплачен, чтобы обеспечить быстрый успех операции по незаконному присвоению чужой собственности. Точное время операции держалось втайне. Я приехал на завод, как оказалось, за несколько часов до начала захвата, собрал заводских работяг, они и знать ничего не знали, разложил им всю ситуацию. Говорю: "Продержитесь, как можно дольше, хотя бы до утра, стены и ворота у вас надёжные, ребята вы крепкие, отбивайтесь, чем придётся, это же ваш завод, вы законные его хозяева! ОМОН без приказа штурмовать здание не будет, его задача - сопровождать этих аферюг до кабинета начальника, весь расчёт на внезапность. На вас полезет нанятая за деньги шпана и прочая наркота, не бойтесь их, как не боялись фашистов ваши деды и прадеды на Курской Дуге! Я сделаю так, что сюда приедут от разных газет и телеканалов, поднимем шум, вас поддержат. Главное - продержитесь!" Шансы на то, чтобы отстоять заводик во всех инстанциях были невелики, но если народ упрётся и не отступит, то система будет вынуждена считаться с этим. На следующий день узнаю, что заводские сами открыли ворота, запустили внутрь этих тварей, чтобы, так сказать, мирно во всём разобраться, что и требовалось этим захватчикам, которые изъяли все документы, печати, и объявили себя "новыми хозяевами предприятия", подсунув им липовую бумажку о судебном решении. И заводские дрогнули и прогнулись. Рассчитывали на то, что, глядишь, можно будет и с новым руководством сработаться, всё равно правды нету, ещё и побьют, и по судам затаскают, у них же с властями смычка, ведь с ОМОНом приехали! Через неделю набрали на завод дешёвых азиатов-гастарбайтеров, а всех заводских уволили. Но и это ещё не произвело из меня Бульдозера.
  - Когда-нибудь количество неизменно переходит в качество, - заметил Иисус.
  - Не вижу смысла перечислять подобные случаи с одним и тем же финалом, расскажу, что стало последней каплей, - Бульдозер снова закурил, не забыв включить кондиционер. - Вкратце, всё было так. По теме ювенальная юстиция. Сначала изъяли двоих малышей у здешней матери-одиночки: работала уборщицей в нескольких местах; дети - с бабкой-инвалидом; жили бедно, но вполне опрятно. Следующих детей отняли уже у полноценной семьи: муж работал кем-то на станции; жена, астматик, сидела с детьми школьного возраста; жильё в аварийном доме. Потом дошла очередь до многодетной семьи: забрали четверых из шести; мужик, отец, на двух работах электриком; она - медсестрой - через сутки двое; вся квартира - пара комнатушек. Семьи раздирали с мясом при помощи росгвардии. Все семьи - русские. Я был в каждой из них, убеждал: "Это же ваши дети, не чьи-нибудь! Что вы ноете, сопли жуёте, идите туда, зубами их рвите, чтобы вернуть детей, пока их не отдали неизвестно кому! Идите, я открою для вас все двери! У меня же есть повод вмешаться: поступило сообщение о причинении вреда здоровью ребёнка, так? Так! Но и вы должны действовать! И обязательно приходите все вместе - с родными, с друзьями, с соседями, и эти гады отступят!". Соседям, кстати, тоже говорил, что завтра могут и к ним придти, повод найдётся, разве не видно, что лезут именно к русским, к другим не рискуют, даже цыган не трогают. Орал, призывал, полыхал перед ними, как мог. И что? Все молчат. Один только и дёрнулся идти, бывший зэк, дёрнулся, да не пошёл: жена на шее повисла - "опять посадят тебя, я больше не вынесу!" Пришёл я домой, угоревший от этого бреда, все мозги, вся душа в дыму, не могу вместить, как это у родителей отнимают родных детей, которых они, скорее всего уже никогда не увидят, всё равно, что убивают, а они - ничего! Да если бы кто на моего посягнул, всех бы изрешетил в кашу!..
  (У него был сын двенадцати лет, единственный его ребёнок, доставшийся матери после развода).
  Это и было той каплей, окончательно смывшей с меня остатки наивных иллюзий. И я прозрел! - сказал Бульдозер, проведя по лицу ладонью. - Я увидел, что этот народ в данном историческом контексте ни на что не пригоден, его надо давить, и давить безжалостно, всмятку, может, хоть что-то поймёт тогда, а защищать его - то же самое, что воду в решете таскать! В ту убитую пьяную ночь я повалился на постель кулём соломенным, а проснулся стальным бульдозером! Я решил воспользоваться системой, я включился в ней на всю катушку, предельно используя свои служебные преимущества, свой просчитанный риск и натиск; подчинял себе всех, кого мог подчинить, отжимал любой выгодный бизнес, принуждал давать взятки, не щадил никого - бедный, не бедный, имущий, не имущий, богатый или не очень. В общем, давил, как мог...
  - Ты сделался частью зла, как сказано в псалме Давида: "Неужели не вразумятся все, делающие беззаконие, поедающие народ мой, как едят хлеб, и не призывающие Господа", - произнёс Иисус.
  - Здорово сказано, "едят, как хлеб". Просто супер! Ну, да, и я тоже ел, и не поперхнулся даже. Я сделал выбор, а было одно из двух: либо к тем, кто едят, либо к тем, кого ели, вот я и ел его этот хлебушек такой податливый, хоть и пресный. Встрянет ли он когда-нибудь поперёк горла тем, кто жрёт его день и ночь? А если всё же настанет тот час расплаты, и поволокут меня к месту казни, я встретил бы его без тени страха, и перед тем, как погаснет свет, я успел бы выкрикнуть: наконец-то!.. - Бульдозер действительно едва не крикнул, но вовремя взял себя в руки. - Когда мне возражают и напоминают про оппозицию с демократическим лицом, про их протестные акции за свободу и справедливость для всех без разбору, и за всё прекрасное, я отвечаю: ваша оппозиция не народ, это мякина. Я, хоть, и не крестьянин, но знаю, что есть хлеб, зерно, и есть, мякина - всякая летучая пыль и ошмётки, остатки от молотьбы колосьев, не съедобный продукт. Так вот я имею в виду не мякину, а хлеб, то есть, народ, который, теоретически, способен когда-нибудь переполниться своим бездонным терпением. Я же почти разуверился в этом! я бросал в этот людской колодец камень за камнем, но оттуда не доносилось ни единого звука! Но однажды настал этот день, и меня разорвали слова: "Я пришёл спасти русскую душу"!..
  Бульдозер поднял глаза к Иисусу.
  - Ну, и как ты собираешься спасать эту русскую душу?
  - Судя по тому, что я услышал от людей у Ильинского храма, можешь считать, что камни в колодец ты бросал не напрасно. Душа народная жаждет правды, иначе она погибнет, она ищет её на земле и не находит, потому что та правда, которую она так жаждет, исходит с Неба. Ещё в очень давние библейские времена человек говорил человеку: "жив Господь, и жива душа твоя!" Когда снова вспомнят об этом, Бог омоет русские души, даже самые чёрные, смрадные.
  - Но ведь есть Церковь, она тоже учит жить правдой Божьей, я же бывал на службах, а каков итог? Итог нулевой. Получается, в стенах храма правда есть, а за стенами, как не было её, так и нет. То есть, люди десятками лет стоят на службе, учатся правде, а потом идут в мир и ничегошеньки не меняется. Хотя почему не меняется, очень даже меняется в худшую сторону. Это как, по-твоему?
  - У верующих отняли меч, но сказано: "продай одежду свою и купи меч". Меч - это слово Истины и действие Божьей правды. Вместо меча навесили на шею ярмо безвольной покорности и послушания без рассуждения. Люди ходят в храм, как в баню: помылись, и по домам - с лёгким паром! Это в лучшем случае. Русская душа это целомудрие, великодушие, нестяжательность, необоримое стояние в Божьей правде, спасающей мир, потому что "не в силе Бог, а в правде!" - это сказано русскими и больше никем. Мир ищет света русской души. "И зажегши свечу, не ставят её под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме".
  Бульдозер поднялся с места:
  - Разговор окончен. Ты принимаешь моё предложение пожить здесь, по-крайней мере, столько, сколько посчитаешь нужным?
  - Принимаю, - Иисус также поднялся с места. - Но при условии свободного выхода за ворота.
  - Как хочешь. Я предупрежу охрану Через пару часов приглашаю на ужин, сегодня жареные караси под сметаной, свои, озёрные. Очень рекомендую.
  - Мне лучше побыть одному.
  - Воля твоя, - пожал плечами Бульдозер.
  
  Вечер пришёл сырой, туманный. С озера тянуло горечью краснотала, свежей рыбой, прелым деревом, дымом, дёгтем... Озеро словно растворилось в воздухе, казалось, оно было повсюду, со всех сторон, то отступая, то приближаясь сквозь мигающие огоньки, сквозь волнующую прохладу, сквозь чей-то невнятный рассеянный разговор...
  Угловое окно спальной комнаты хозяина дома на втором этаже, задёрнутое портьерой, слабо светилось снаружи оранжевым прямоугольником. Полковник Тарутин лежал ничком на кровати с зажатым в правой руке пистолетом.
  Взлаяли и завыли собаки откуда-то с городской окраины.
  Он перевернулся на спину.
  - Продай одежду и купи оружие... - голос был странный, почти чужой. - Вот так, значит, - он только теперь приоткрыл глаза. - Одежда это имущество, имение, насколько я понимаю, а оружие, то есть, меч, это, как выяснилось, дело правды. Правды.
  
  Утром Иисуса не обнаружилось.
  - Роман Игоревич, вы же сами приказали, - оправдывался охранник.
  - Да я ничего. Когда ушёл?
  - Ещё не рассвело, я только сменился.
  - Я так и думал.
  
  
  Спорткомплекс "Звёздный" сиял в ночи праздничным фасадом в гирляндах огней, разбросавших своё разноцветье по зеркальным капотам и крышам престижных автомобилей, припаркованных в несколько рядов на отдельной ограждённой стоянке.
  Начинался первый период матча областной Неофициальной Хоккейной Лиги (НХЛ!), организованной по личному хотению губернатора Калужской области, специально для катания с шайбой в свободное от работы время, но в форме турнира. Игры проводились раз в месяц, с ноября по май, между четырьмя областными командами, набранными большей частью из областной элиты: управленческой, торгово-финансовой и театрально-эстрадной. Народу дозволялось совершенно без всякой платы присутствовать на трибунах и аплодировать, но главное, быть свидетелями блестящих побед губернаторской ледовой дружины, собранной на треть из чиновников областного ранга, банкиров и крупных торговцев, способных сколько-нибудь устойчиво скользить на коньках и двигать клюшкой, но на две трети усиленной некогда известными спортсменами, среди которых имелись бывшие члены сборной по хоккею, а также призёры внутрисоюзных чемпионатов. В общем, подобрали команду непобедимых, но не столько из-за состава, сколько из-за того человека, который выводил её на лёд в капитанской повязке, а таковым человеком на всю калужскую область мог быть единственно её губернатор: ну кто возьмётся обыгрывать губернатора? Он же придумал названия каждой команде (по всей вероятности спорткомплекс "Звёздный" и дал направление его фантазии), не без игривого остроумия. Так, например, команда, составленная в основном из силовиков: полицейских и военных чинов, с добавлением уже не очень известных прежде спортсменов, называлась "Стрельцы"; команда из банкиров и мультимиллионеров, также имевшей в составе нескольких заслуженных ветеранов спорта, выходила в жёлто-оранжевой форме с говорящим названием "Тельцы"; команда же кое-как надёрганная из местных театрально-эстрадных звёзд, и более-менее лояльных блогеров, разбавленная совсем уж малоизвестными в прошлом представителей игровых видов спорта, нарекли весёлым названием "Водолеи". Но если названия: "Стрельцы", "Тельцы", "Водолеи" были достаточно объяснимы, то выбор названия команды - "Скорпионы", где был капитаном (и одновременно тренером), сам губернатор, игравший вместе с областными чиновниками высокого уровня и с людьми, ворочавшими миллиардами, можно было объяснить либо озорной самоиндификацией, либо не шуточным для кого-то намёком, либо и тем и другим, в стиле Виталия Самуиловича Самосада (или, по-народному, "Самсамыча"), продолжавшего губернаторствовать на втором сроке подряд. Ну, а сама идея хоккейного турнира "среди своих", помимо прямого заимствована от президентской "Ночной Хоккейной Лиги" (тоже НХЛ!), была воплощением, казалось, несбыточных детских грёз Самсамыча, в которых он выступал за советскую сборную и забивал победные шайбы...
  Теперь, уже статным и седовласым, он выходил на лёд в настоящей хоккейной форме и амуниции, бил клюшкой по шайбе, и она попадала в ворота, - благо, заслуженные ветераны хоккея умело организовывали ему такую возможность: одни из них, начинали атаку, другие, из команды соперников, как бы по нерасторопности, разъезжались перед ним в разные стороны, и кто-нибудь из своих именитых партнёров точнёхонько выкладывал шайбу ему на крюк, выводя его один на один с вратарём (в прошлом, признанным мастером своего вратарского дела), который зачастую не знал, куда ему девать свои руки-ноги, чтобы невзначай не помешать губернаторской шайбе влететь в ворота.
  В ложе для почётных гостей сгорал от нетерпения любимый внучок Самсамыча восьмилетний Марик. В компании со своими двумя приятелями одноклассниками, он следил за каждым его перемещением по хоккейной площадке в предвкушении обещанных ему сегодня восьми заброшенных дедом шайб. Здесь же в ложе находились приглашённые Самсамычем ВИП-персоны: зам министра спорта Российской Федерации, губернатор соседней области, и знаменитый кинорежиссёр.
  Капитан "Скорпионов" под девяносто девятым номером, сделав ногами несколько толкательных движений, вкатился в зону соперника. Опираясь на клюшку, он скользил прямиком на "пятачок" перед воротами команды "Стрельцов", - сейчас он получит удобный пас, и ему останется только послать шайбу в сетку, к тому же, голкипер уже освободил для этого правый угол ворот. Вот шайба послушно притекла ему на клюшку, - настал момент ударить её, как следует, - и Самсамыч со всего размаха ударил, но кто-то ловко подбил его клюшку, забрал шайбу, и выбросил её из зоны. Самсамыч, не удержавшись, рухнул на лёд, и, не встречая препятствий на своём пути, вполз головой в сетку ворот...
  Это было посильнее разрыва бомбы.
  Гробовая тишина воцарилась над полем, на трибунах всё замерло: "Кто это сделал? Кто он?!" - повисло в воздухе. Судьи бережно извлекали из сетки, и помогали встать на ноги опозоренному Самсамычу. Четверо скорпионовцев обступили игрока команды "Стрельцов" под номером "45", в котором наиболее осведомлённая часть публики узнала начальника Глебовского РОВД полковника Тарутина.
  - Ты охренел, что ли?! Совсем берега попутал?! - наезжал на него бывший прославленный нападающий сборной СССР.
  - Ты зачем?! Ты что, вообще...?! - взвился петушиным тенором глава департамента по туризму и спорту.
  Полковник Тарутин взглянул на его глаза, выпученные от ужаса.
  - Смотри не лопни, холуй, - ответил, как обухом...
  - Ты кто такой?!.. Ты чё делаешь?!.. - галдело и верещало вокруг него.
  - Я играю в хоккей! - рявкнул Тарутин. - А вы? Во что вы здесь играете?!.. Я правил не нарушал! Или у вас другие правила?!..
  Его слова отлетали, будто от наковальни, и влетали в уши трибун.
  Губернатора подвозили к скамейке запасных; он всё пытался поправить шлем, и ронял клюшку из рук.
  Любимый внук его Марик рыдал на всю ложу, и лупил кулачком по бархату поручня...
  "Игрок команды "Стрельцы" Тарутин, номер сорок пятый, удаляется за неспортивное поведение до конца матча" - объявил информатор.
  Часть трибун зазвенела от свиста, протестуя ещё и криком, и топотом...
  Полковник Тарутин, неспеша, поехал к выходу с хоккейной площадки, сопровождаемый дружной овацией публики. Он помахал рукой.
  - Дешёвый популист! - сплюнул вратарь "Скорпионов".
  Тарутин развернулся, и подъехал к нему вплотную.
  - Я не дешёвый и не популист. Скоро ты убедишься в этом.
  Кто-то выкликнул: "Нам такой хоккей не нужен!" и несколько голосов весело подхватили известный клич:
  - Нам такой хоккей не нужен! Нам такой хоккей не нужен!..
  Вслед за покинувшим поле полковником, начали покидать трибуну и зрители. Но другая часть на трибунах осталась на продолжение спектакля. Однако, продолжения не получилось.
  Самсамыч, ободравший щёку об лёд при падении, отказался от своего дальнейшего участия в матче, и никто не рискнул его уговаривать.
  - Можете играть без меня!.. - и разразился матерной тирадой.
  Спустя минуту, тем же голосом информатора было извещено о прекращении хоккейного матча по техническим причинам...
  Это был не просто скандал, это был скандалиссимус.
  
  Разумеется, областные газеты и телеканалы не упомянули ни словом о подробностях, лишь коротко сообщалось о "имевшем место неприятном инциденте, из-за которого была сорвана хоккейная встреча команд Неофициальной Хоккейной Лиги, но этим лишь всколыхнули болото общественной жизни, ещё недавно пребывавшей в полусонной обыденности. Круговорот из сплетен и слухов, разрастался подобно снежной воющей вьюге в притихшей было степи... Обсуждали и толковали по кабинетам и ресторанам, по кухням и забегаловкам, - о немыслимой наглости... о нетрезвой дурости... о сознательной провокации полковника Тарутина, но не могли понять самой причины выходки.
  Довольно скоро мнения тех, кто был в теме, разделились на два противоположных лагеря. Первые считали, что это был своего рода вызов со стороны нескольких влиятельных чинов из силовых структур, недовольных своей долей в строительном и торгово-развлекательном бизнесе, где самые жирные куски пирога достались узкому кругу родственников жены губернатора. Вторые же считали, что за этим поступком полковника кроется определённый сигнал из Кремля: как бы в отместку, - чтобы не повадно было на губернаторском уровне разделять с президентом его хоккейную славу, но возможно и как признак раздражения неумеренным своеволием губернатора Калужской области, к тому же позволявшего себе далеко нескромные излишества в личном обогащении... Ну, не мог же какой-то полковник, к тому же, и сам с упитанным рыльцем в пуху, со своей пугающей репутацией, учудить такое с губернатором исключительно по собственной инициативе, тем более, смешно говорить о каких-то порывах из высоких принципов, или, так сказать, честных правил. Народ же склонялся не без злорадства к варианту кремлёвской мести, и как обычно ждал вдохновляющих перемен. Общественное мнение готово было разгадать мотивы полковника, и даже принять его сторону.
  И не случайно.
  Поводом к этому послужило выступление президента Российской Федерации Анатолия Анатольевича Холдина. Всего через пару дней после скандала в спорткомплексе "Звёздный", за кремлёвскими стенами состоялось очередное заседание Общественного Совета при президенте эРэФ, на котором первое лицо государства, кстати, весьма нахмуренное, высказало, кроме всякого прочего, следующее неудовольствие: "... очень важно учитывать общественные настроения, прислушиваться к пожеланиям и к справедливой критике в адрес региональных властей; нередко позволяющих себе принимать решения из соображений личной выгоды или очевидного кумовства, что, к сожалению, наблюдается, увы, у некоторых представителей губернаторского корпуса, имеется в виду те, кто идёт вразрез с ожиданием в обществе позитивных сдвигов. Очень важно не зарываться, не тянуть на себя одеяло, не использовать свои полномочия в качестве инструмента обогащения; не пренебрегать интересами других людей, не совершать, прямо скажем, глупых ошибок, чтобы не выглядеть потом посмешищем в глазах населения". Президент Холдин отложил листочек с прочитанным текстом, и с жёстким прищуром взглянул с плазменного экрана телевизора на сидящего перед ним Виталия Самуиловича.
  - Ты лучше на себя посмотри, - глухо проронил губернатор, и нажал пальцем на пульт, погасив изображение на экране.
  Он повернулся на кресле к своему рабочему губернаторскому столу, к его широкой умиротворяющей поверхности, удостоенной, ближе к краю, малахитовой фигуры медведя с бронзовой рыбой в зубах, и, столь же бронзовой настольной лампы на малахитовой же подставке - подарочный гарнитур от администрации президента на день его вступления в должность руководителя области.
  Посмотрел на электронные часы на противоположной стене: наступало время обеденного перерыва.
  - Ну, ладно, суки... - сказал почти примирительно.
  Как было не возобладать после этого мнению тех, кто подозревал в конфликте на льду "руку Кремля", и считал происшедшее с губернатором "нехорошим звоночком" относительно продолжения политической карьеры Самсамыча.
  Всё это не имело под собой никаких оснований (потом выяснится, что Холдин говорил вовсе не в адрес Калужского губернатора), но так уж сложилось или совпало, как это бывает, но почему и зачем - всему своё время.
  Предпринятые губернатором шаги в ответ на мнимую угрозу не замедлили сказаться в течение нескольких дней после президентского выступления. В первую очередь, состоялся тяжёлый, но, в конечном счёте, результативный разговор с женой по поводу немедленного перераспределения долей в строительном и торгово-развлекательном секторе. Пришлось пойти на конспиративное прикрытие некоторых долей бизнеса и собственности, - так одна из двух загородных резиденций, а, попутно, и недвижимость в Испании и отель на Мальдивах, плюс океанская яхта были переоформлены на преданных, то есть, надёжно зависимых от губернаторского клана лиц. Кроме того, в качестве подстраховки, но тоже неотложной меры, вышло личное указание губернатора о полном расформировании и закрытии областной Неофициальной Хоккейной Лиги.
  Как следствие, не возникало и речи о каких-то ответных действиях в отношении самого виновника скандала, полковника полиции Тарутина, наоборот, всё обернулось для него наилучшим образом: его стали избегать и заискивающе опасаться гораздо более прежнего, предполагая в нём чуть ли не кремлёвского спец агента, облечённого особыми правами из центра, что, конечно же, было чистой фантазией.
  
  Между тем, ничто не отменяло привычного копошения человеческой жизни в её земной повседневности, прерываемой разве что скоротечными житейскими радостями, вроде свадеб, отпусков и, разумеется, дней рождения.
  Отмечание дня рождения (или "днюхи" в современной интерпретации) - этот давно устоявшийся городской обычай, возведённый в статус почти святого дела, по-крайней мере, в России, не миновал и Алексея Митрофановича Иващука, и был соответствующим образом отпразднован вечером двадцать седьмого ноября в его просторной двухуровневой квартире на пересечении Рождественского и Октябрьского проспектов.
  Г-образный стол в зале уже гудел, уже работал вовсю ножами и вилками в гуще плотно расставленного кулинарного изобилия...
  - Алексей Митрофанович, если можно, я бы хотел сказать вам несколько слов... - с рюмкой в руке поднялся высокий белоусый старик, Василий Семёнович Струков, дальний родственник семьи виновника торжества, заведовавший страусиной фермой в одном из частных владений Иващуков..
  - Внимание, тост! - весело и звонко призвала к собравшимся Виктория Петровна, хозяйка дома, пылавшая сорокалетней молодостью и женским счастьем.
  Алексей Митрофанович, отмечавший в тот день своё пятидесяти шестилетие, оторвался от разговора с соседом справа, и улыбнулся старику, стоявшему в конце стола.
  - Ну, конечно, можно, Семёныч, - позволил он.
  Василий Семёнович говорил с большим чувством:
  - Дорогой наш Алексей Митрофанович, я бы хотел сказать от всей души, без каких-то там подхалимств и прочего, а сказать, как оно есть, сказать, кто такой для меня, Алексей Митрофанович, и кем я почитаю вас для себя лично. Два года назад, я пришёл к вам, как говорится, нищий и босый, не было даже носков, а был я в одних худых башмаках, не говоря об остальном... Но вы, Алексей Митрофанович, вы меня не прогнали, не выставили за дверь, хоть я и не ждал особо, а думал, уж как оно будет, так будет... Но вы меня не прогнали, вы тогда отвезли меня в деревню, и сказали, вот, живи здесь в доме, вот дрова, вот печка, хозяйствуй... и вы мне дали работу, и вот прошло два года, я одет, обут, ферма приносит доход, даже хороший доход... и дали вы мне ещё трёх ребят помощников, они такие же были, как я, никому не нужные, прямо сказать, пропащие люди, и, если б не вы... - старик промокнул глаза рукавом, - если б вы тогда меня не спасли, если б не протянули руку... - он уже не мог говорить...
  Сидящие перестали жевать и тихо вздыхали. Алексей Митрофанович сидел с застывшей улыбкой.
  - За твоего благодетеля, Семёныч! - выручила Виктория Петровна, и все разом и радостно подхватили и зашумели...
  - За Алексея Митрофаныча!.. За его человеческую доброту!.. За его душевную щедрость!.. - взлетало со всех сторон.
  Гости встали с рюмками и бокалами, тянулись к порозовевшему Иващуку, - он чокался наполненной рюмкой со всеми желающими.
  Застолье снова вошло в свой рабочий ритм, снова полутрезвые разговоры и отзывчивый смех заглушали перестук столовых приборов; в проёмах, между тяжёлыми шторами, светилась и мигала огнями панорама вечернего города...
  Слева от Алексея Митрофановича поднялся коренастый, с лёгкой залысиной мужчина, в расстёгнутом пиджаке: Марат Вагизович Фахрутдинов, владелец известного в области автосервиса и нескольких помельче.
  - Попрошу тишины! - прозвучал его зычный голос.
  Стол дисциплинированно притих, - ещё было не так много выпито.
  Марат Вагизович приложил свободную руку к груди, как бы помогая себе сказать что-то важное.
  - Алексей... можно я обращусь к тебе просто Лёша, как это было между нами, хорошо?
  - Ну, что ты, Марат, ты же для меня, как брат, - ответил ему с улыбкой Алексей Митрофанович.
  - Дорогой мой Лёша, ты понимаешь, я не могу не сказать об этом, и пусть те, кто ещё не знает, пусть услышат... Есть в моей и твоей жизни один эпизод, и он не только есть, но он навсегда останется в нас, и пока я дышу, я буду его вспоминать, буду возвращаться туда в тот день... Мы тогда попали в засаду под Кандагаром в Афгане, духи обстреляли нас почти в упор, нам пришлось отходить другим путём, чтобы попасть обратно в свой полк, и надо было успеть к своим до темна, потому что в темноте мы можем потерять друг друга, и они нас захватят в плен, а в горах темнеет так быстро, что не заметишь, как уже ночь везде...
  Все смотрели на человека в расстёгнутом пиджаке.
  Он говорил полуприкрыв глаза:
  - Когда ты крикнул: "Отходим!" я вскочил и стал отбегать с ребятами, и тут нас накрыло гранатой, и я не помню, как упал и куда, ничего!.. Лёша нёс меня на себе целые сутки; ночью мы лежали под камнем, и слышали духов, как они говорят и смеются, и уходят, и уже их не слышно... Я терял сознание, всё горит от боли, ноги, грудь... Я помню, я лежу на земле с опущенной головой, открываю глаза, гляжу на ноги, и вижу там звёзды, много очень ярких звёзд, я так испугался - смотрю вниз и вижу звёзды!.. Это Лёша стащил меня к ручью, и что-то мне под голову подложил, а ноги остались вверху!.. Лёша, ты помнишь, как мы спускались с перевала?! Мы спускались целую жизнь! Мы видели наш гарнизон, кажется, совсем уже близко, ещё чуть-чуть и мы у своих. И Лёша падает, он не может идти, он начинает ползти, и он ползёт и тащит меня на себе, но я только лежу на его спине и плачу, потому что не могу никак ему помогать... И Лёша прополз эти сто или двести метров, и нас увидели и побежали к нам...Я хочу выпить за этого человека, за этого героя, за моего Лёшу! Дорогой, живи ещё долго-долго и счастливо!..
  Алексей Митрофанович встал, они обнялись в крепком поцелуе под шумные восторги гостей, тоже вставших с мест, воздавая должное бывшему афганцу, - кто в изумлении, кто в слезах от всего услышанного про именинника, которого многие знали лишь по его служебной должности, как главу администрации областного центра, то есть, города Калуги.
  - А известно ли о подвиге нашего дорогого мэра губернатору?! Об этом должны узнать все! Надо подключить нашу прессу и телевидение!.. - восклицал, размахивая рюмкой, председатель областного законодательного собрания, Сергей Сергеевич Неклюев. - Я берусь раскрутить героический факт по полной программе, завтра даю команду!
  На этот спич моментально откликнулась Виктория Петровна:
  - Губернатор уже лично поздравил сегодня утром. Что касается данного эпизода из афганской войны, то Алексей Митрофанович не считает нужным трубить об этом на каждом углу, как говорится, кто знает, тот знает, этого достаточно...
  - За нашего замечательного, скромного, и всеми любимого мэра, Алексея Митрофановича! - провозгласил Неклюев. - Да здравствует афганское братство!..
  И в этот торжественный миг позвонили: раздалась мелодичная трель дверного звонка.
  - Кто же это так припозднился? - сверкнула насмешливым взглядом хозяйка дома. - Наверное, какой-то сюрприз!
  - Но лучше бы без сюрпризов, - пошутил Алексей Митрофанович. - Варя, пойди, открой, дочка, - сказал своей старшей дочери.
  Варя ушла, но что-то медлила возвращаться. Стол привычно гудел, не упуская из виду ситуацию со звонком, - поглядывали на арочный проём между залой и коридором.
  - Я схожу, посмотрю, что там, - вызвалась, было Виктория Петровна.
  Но в арке уже показалась Варя, она подошла к отцу и сказала ему о чём-то на ухо. Он промокнул рот салфеткой, встал, и, как бы нехотя, вышел из залы.
  - Кто там, Варенька? - спросила мать.
  - Точно не знаю, какой-то мужчина с мохнатой шапкой, сказал, что ему очень нужен папа на пару слов. Я уговаривала его пройти к столу, но он просил, чтобы папа переговорил с ним наедине. Мне кажется, где-то я его видела.
  Виктория Петровна задумалась.
  Мужчиной с мохнатой шапкой в руках оказался полковник Тарутин.
  Иващук, увидев его, изобразил благодушие.
  - Ну, здрасьте. Вот уж не ожидал... Что-то серьёзное?
  - Да, милый. По-крайней мере, для тех, кому ты обязан всем, что имеешь.
  - Ты не мог выбрать другое время?
  - Дело в несколько слов. Завтра, в крайнем случае, послезавтра, ты вручишь ключи от новой квартиры ветерану Великой Отечественной войны Ивану Игнатьевичу Кашеварову и его супруге, Антонине Ивановне, блокаднице и ветерану труда. Да-да, от той самой квартиры, которая полагалась им по закону, и которую ты, сукин кот, украл у них, и отдал её сынку твоего подельника Неклюева...
  - Погоди, послушай...
  - Вручишь ключи и поклонишься до земли гвардию сержанту Кашеварову, участнику Сталинградской битвы, и тяжело раненому при освобождении города Таганрога, где родились потом твой отец и мать. А могли не родиться!
  - Я не могу! Это невозможно! Они уже там свадьбу сыграли! Я не смогу! Никак!..
  - Сможешь. Они сейчас в свадебном путешествии, в Венеции, кажется? Квартира ещё не обставлена, так что не составит труда.
  - Я дам другую квартиру, я клянусь! Где-нибудь через полгода представится возможность, я сам лично вручу ему ключи, всё будет торжественно, подарки и все дела...
  - Ты кого возомнил из себя - я дам, я не дам? Это Россия ему даёт, а ты её маленький гвоздик, который сегодня есть, а завтра другой забьют. Понадёжней.
  - Не могу, хоть убей! Так не делается!..
  - Или ты вручаешь ему ключи за эти два дня, или тебя с позором вышибут с должности, и не куда-нибудь, а на скамью подсудимых. Неужели ты думаешь, что эта квартира - всё, что у нас имеется на тебя? Нет, милый, всплывут, а то, что всплывут можешь не сомневаться, и свидетельства об откатах, и о хищениях бюджетных средств, и ещё кое-что похуже. Выбирай сам.
  - Ну, ты пойми, ну, как я скажу об этом Неклюеву, он же родственник жены губернатора!
  - Сумел своровать, сумеешь и сказать. И, кстати, передай своему Неклюеву, чтобы писал заявление об отставке, и чем быстрее, тем лучше, на него огромная туча неприятностей наползает, именно огромная... Тебе нет смысла лебезить перед ним.
  - Если ты мстишь мне за те слова на хоккее, то прости меня, я тогда не понял, сглупил, я думал, ты просто выделывался перед всеми, я же не знал, что за этим стоит! Я на колени встану, только прости, пощади!..
  - Ты мне сказал, что я "дешёвый популист", а я сказал, что "не дешёвый и не популист", ты понял, что это значит?! Ты понял, что дело не во мне, не в моих обидах?!
  - Я умоляю тебя! по-человечески, по-христиански! Помилуй, прости!..
  - Будь, хоть сейчас мужиком, ты же вроде как воевал когда-то. Два дня тебе, понял? Или приговор.
  - Добро, - неожиданно твёрдо сказал Иващук. - Я всё понял.
  - Всё, говоришь? Ну, тогда тебе привет...
  - От кого?
  - От Того, Кто стоит за этим... - сказал Тарутин, взмахнул рукой в крестном знамении, и вышел вон.
  Виктория Петровна осторожно заглянула из коридора в переднюю.
  - Алёша... что-то случилось?
  - Думаю, да. Если я действительно понял.
  
  Через два дня, тридцатого ноября, в субботу, ветеран Великой Отечественной войны, Иван Игнатьевич Кашеваров был приглашён с супругой в администрацию города Калуги, где им, в подобающей событию обстановке, были вручены ключи от новой квартиры. Короткий сюжет об этом показали в новостном вечернем выпуске по местному телевидению. В том же вечернем выпуске сообщалось о том, что председатель областного законодательного собрания, Сергей Сергеевич Неклюев, освобождён от занимаемой должности по состоянию здоровья. Обе новости не произвели особого впечатления на непосвящённых, а немногие из посвящённых лишь тихо присвистнули, что не помешало и тем и другим увязать всё это с основным официальным событием, которое уже набирало обороты в информационном пространстве страны - президентской избирательной кампанией.
  
  Губернатор Калужской области, Виталий Самуилович Самосад, заметно подрастерял присущую ему повелительную уверенность, совсем недавно сквозившую в каждом слове, в каждом его взгляде и жесте, и вот теперь её сменила нервная настороженность, заставляя прислушиваться даже к болтовне своих приближённых, не говоря уже о внутриполитических новостях по центральному телевидению. Позорный эксцесс на хоккейном матче, ядовитые намёки Холдина, из ряда вон возмутительный поступок мэра, которого всегда считал своим человеком, - его гадость с подаренной квартирой, скоропалительная отставка Неклюева, всё это не могло не вызвать оторопи и, отчасти, панических настроений. Но самое ужасное было в полной непредсказуемости: ни Иващук, ни родственник жены Неклюев, никто из них не посоветовался, и даже не предупредил губернатора о своих намерениях. Неизвестно было от кого ещё ожидать подобных фортелей.
  
  Виталий Самуилович созвал на совет ближний круг, из тех, кому доверял, вернее, кому приходилось верить, как наиболее тесно повязанным общими интересами и делами. Все трое тут же откликнулись на его предложение встретиться в его губернаторском охотничьем домике на, так называемой, "Птичке", - по названию острова Птичий, что лежал в излучине реки Поротвы на северо-востоке Калужской области, где они не раз собирались по разным поводам и причинам.
  Разместились в уютно прогретой каминной комнате, на двух параллельных диванах со стёганными спинками, за столом из сибирской пихты, сервированным чайными принадлежностями.
  Снаружи по железной крыше колотил дождь со снегом...
  Они сидели; чай остывал недопитый; эти стены из сплочённых венцов, эта комната, этот дом всё было таким устойчивым, неподвижным и отстранённым от всего неустойчивого и подвижного, от тревожных и нервных людей собравшихся за столом...
  - С Иващуком явно что-то мутное, - сказал первый зам губернатора Юрий Донатович Ракитский; он не расставался с носовым платком: мучил насморк. - Я с ним наедине говорил после того, что он отмочил, два раза говорил, и, как об стенку, то ли боится, то ли там что-то убойное...
  - Это надо додуматься, отобрать подаренную квартиру! Жена три дня истерила! - вскипел губернатор. - И Неклюев хорош, родственничек хренов, бубнит одно и то же: "мне лучше уйти, мне лучше уйти", придурок. Не понятно, что это? Откуда? От кого? С чего вдруг?!.. Ну, не может же быть, чтобы все в штаны наложили!.. Да если б меня кто-то прессовать стал, чтобы я ушёл с поста, да чёрта с два! Да кишка тонка, взять меня на испуг и спихнуть вот так, за понюшку табака, ты предъяви сначала, причём, по полной, а там мы ещё поглядим, чья возьмёт! Я тебе не кусок сала, ты ещё все зубы свои об... - он осёкся на полуслове, поймав на себе взгляды присутствующих. - Ну, что вы так уставились на меня?..
  - Уж больно ты храбрый, Самуилыч, прямо, хоть медаль "За отвагу" вешай, - сказал дядя Миша, он же, Балкин Михаил Ефимович, едва ли не самый богатый в области человек, родной дядя губернатора по материнской линии, ставший ему заместо отца ещё с раннего отрочества Самсамыча. - Что ж ты, сокол мой, так шустро силовикам нашу долю скинул, и хоккейную лигу свою прикрыл? Не с тебя ли пошло покатилось-то?..
  Губернатор подался вперёд, в направлении дяди:
  - Это был чисто тактический ход, для подстраховки, и не ты ли советовал мне "приоткрыть клапан и стравить пар"?
  - Да, я советовал сделать так, но, прежде всего, не торопиться с этим, а сделать только после того, как выяснится полный расклад, а ты от рвения чуть из штанов не выпрыгнул! - сказал дядя Миша; что-то явно выводило его из себя.
  - Я считаю, что кто-то затеял свою игру, - подал голос сенатор Никанор Иванович Гурба, представитель области в Совете Федерации, - и считаю, это устраивается специально для того, чтобы держать нас в страхе, и чтобы через это попытаться манипулировать нами в каких-то непонятных целях. А тут ещё предвыборная кампания, которая, я считаю, может быть использована против нас...
  - "Я считаю", счетовод ты наш! - съязвил губернатор. - Мы тебя для чего в Москве держим? чтобы ты там на банкетах лоснился, и с трибуны всякую байду с умным видом нёс? У тебя что, нет выхода на решал, на нужный канал в аппарате?
  - Я выходил на решал в аппарате, и мне ничего не сказали, кто улыбается многозначительно, кто на АПэшку кивает, но про Тарутина никто не в курсе, - оправдывался Гурба.
  - Значит, не на тех выходил! - рубанул губернатор. - Надо было больше бабла отвалить!
  Но Гурба не сдавался:
  - Я отвалил! я вышел на главу МВД, так он вообще долго смеялся, а потом подумал и говорит: "а кто его знает, чей он засланец или джокер, но точно скажу, не мой". Я считаю, тут, скорее всего, не один кто-то действует.
  - А вдруг, в самом деле, из администрации президента ниточка тянется? - высказал, чихнув в платочек, Ракитский. - Если, правда, АПэшка, то я не знаю, что можно...
  - Или, не дай бог, какая-нибудь из кремлёвских "башен"! - подкинул Гурба.
  Дядя Миша с трудом скрывал своё раздражение.
  - Ну, вот что, братья по разуму, послушал я вас тут, аналитиков, вам впору теперь в "Битве экстрасенсов" участвовать, пудрить лохам мозги. Я хоть и не великий сыщик, а всё ж нащупал яичко под курочкой, для этого не надо быть Пуаро. Всё просто до безобразия!..
  - Что ж ты молчал до сих пор? - спросил губернатор. - Удовольствие, что ли, растягивал? В "Что? Где? Когда?" играл с нами?..
  - Ты, сынок, хвост-то прижми между ног, да послушай дядю, он хоть раз ошибся в чём-то, советуя тебе? Или всё-таки то, что я советовал, было правильным, выгодным и своевременным, и привело тебя ко всему тому, что ты имеешь сегодня?
  - Я никогда не забывал о том, что ты сделал для меня, - сказал Самсамыч, - но если ты знал и молчал, этого я не понимаю, это выглядит очень странно.
  - А я считаю, ничего странного, - подсуетился сенатор, - дядя Миша знает, когда и как об этом говорить,
  - Действительно! Главное, что благодаря дяде Мише, мы узнаем, наконец, кто за этим стоит! - подхватил и Ракитский.
  Дядя Миша посмотрел на этих двоих.
  - Ах, вы, чинарики жёванные! шустро же вы шефа кинули своего, чуть что, и в сторону! Забыли, кто он, и кто вы?! Забыли, кто из вас серьёзных людей сделал, и кому вы всем обязаны?!.. Что бы он ни сказал, ваше дело быть с ним всегда заодно! Если он в чём и ошибся, лучше смолчать и не вякать. Вы думаете, если я так говорю с ним, значит, и вам можно? Так, что ли? Нет, не так! Он для меня, как сын, я его ещё с пелёнок знаю, и то я вперёд него не скажу ни слова, а только после него! А для вас он всегда и везде - Виталий Самуилович, ваш единственный босс, именно он и никто другой, никакой там не Холдин-шмолдин, ясно?! - спросил дядя Миша
  В принципе, мог бы и не спрашивать, поскольку оба являли собой образец глубокого понимания и раскаяния.
  Закончив порку, дядя Миша приступил к основному вопросу:
  - Всё объясняется как бы само собой, - сказал он тоном помягче. - Я не стал искать чёрную кошку в тёмной комнате, по словам одного мудрого китайца, я просто напросто сопоставил сроки и факты в отношении того человека, о котором все гадают, и в то же время в упор не видят, что именно он один и есть настоящая причина, начиная с его подлости на хоккее, и всех последующих событий. Да, это наш глебовский герой, полковник Тарутин! Все принимают его за агента-исполнителя чьей-то политической игры, но никто не подумал, что он может действовать самостоятельно, получается, что мы же сами и вывели его из подозрения!..
  - То есть, ты уверен, что во всех случаях он действовал самостоятельно, - констатировал губернатор.
  - Я уверен, что вы придёте к этому сами, после всего, что я расскажу вам! - заявил дядя Миша. - Во-первых, я взял за точку отсчёта инцидент на хоккейном матче, и стал искать, что стоит за этим дерзким поступком человека, по сути, из общей нашей системы. И я нарыл! Благодаря знакомым ментам из главка, я вызнал, что за несколько дней до того, что он устроил на хоккее, полковник Тарутин получил ориентировку на некого религиозного сумасшедшего или афериста, который под видом Иисуса Христа, пудрил мозги народу своими проповедями в этом глебовском районе, агитируя против существующего порядка. Его приказано было задержать и доставить в областной изолятор. Так вот, известно, что наш полковник нашёл этого самого проповедника, и по некоторым сведениям, имел с ним беседу, после которой этот, якобы, Иисус Христос, пропадает из виду - вроде бы случайно сбежал. Его опять объявляют в розыск уже по всему региону, но пока безрезультатно. Получается, что, поговорив с этим Христом, всего через пару дней, Тарутин устраивает посмешище с губернатором. Во-вторых, я начал копать самого полковника, и скоро выяснил, что он весь свой бизнес, весь, без остатка! всё подчистую вернул снова тем, у кого отжал в своё время!..
  - Нет, ну это вообще за гранью! - вылетело из Ракитского.
  - Очуметь!.. - только и смог сказать сенатор.
  Губернатор воздержался, но было видно, что он мог бы сказать и что-то покрепче.
  Дядя Миша продолжил:
  - Так вот, сдача бизнеса произошла между хоккейным скандалом и изъятием квартиры у Неклюевского сынка, а за этим - отставка и самого Неклюева. Оба они, и Неклюев и Иващук, упёрлись, и не желают говорить, кто их заставил пойти на это, но все факты указывают нам на полковника Тарутина! Он их взял на испуг, как и всех вас! А за ним - пустота, никакой кремлёвской игры и мохнатой руки!..
  - Всё-таки утверждать, что это именно он, мы не можем, прямых доказательств нет, - рассуждал губернатор.
  - Можем! - сказал дядя Миша. - Во время застолья у мэра, кто-то позвонил в дверь, открывать пошла Варя, дочка Иващука, она видела этого человека, потом пошла и сказала отцу, и он разговаривал с ним в прихожей с глазу на глаз...
  - Да все это знают, а толку?! - перебил губернатор. - Она его не назвала!
  - Ты, милый мой, выслушай дядю сначала, глядишь, и ума прибавится. Встретил я эту Варю, как бы ненароком, пригласил в приличное заведение на чашку кофе, мы немного знакомы, ну, и пообщался с ней о всяком разном, тихо, ласково. Лицо, говорит, где-то встречалось, но имя она не знает, зато шапку на нём хорошо приметила. Вот эта-то шапка и выдала его, как облупленного! Стал я расспрашивать, что за шапка такая, будто почуял что-то, она и описала её. Я сижу и ушам не верю: знаю я эту шапку, волосатую волчью, на папаху похожую, очень знаю! Я ж её и дарил ему, сволоте, из Сибири две штуки привёз, ручной работы! Он мне как-то одну проблемку решить помог, а я ему - шапку эту, заодно и для поддержания связи на будущее. Вторая шапка у зятя моего, он сейчас в Эмиратах, так что других вариантов нет, и не может быть!..
  - Фу-у... - выдохнул зам губернатора, - прямо камень с души, ей богу! Ну, ты голова, дядя Миша! Комиссар Мегрэ тебе в подмётки не годится!
  - Теперь этот сучара полковник вот, где у нас! Пусть только попробует сунуться!.. - потрясал кулаком сенатор.
  Губернатор был очень доволен услышанным.
  - Да уж, этот тип никому не страшен теперь! - он привстал и обнял дядю Мишу. - Прости, я вёл себя по-дурацки!..
  Но дядя Миша не разделял этих восторгов.
  - Вы хоть понимаете главное? - спросил он их.
  - Главное, что полковник обезоружен, что за ним на верху никто не стоит. Он превратился в клоуна! - опередил всех Ракитский.
  - Опять вперёд батьки лезешь? - осадил дядя Миша.
  Губернатор призадумался:
  - Да, он расшифрован, мы его вычислили, но он далеко не клоун. Он может быть очень опасен, если располагает серьёзной информацией против нас...
  Сенатор видимо предпочёл смолчать.
  - Правильно кумекаешь, Самуилыч, - сказал дядя Миша, скорее с насмешкой, чем с одобрением, - но не это главное. К сожалению, вы всё ещё не догоняете, с кем мы имеем дело, а я сильно подозреваю, что мы имеем дело не с Деточкиным, который машины тырил, В народе его прозвали Бульдозер. А что, если это не просто бульдозер, а религиозный бульдозер-фанатик, который не остановится ни перед чем?! Иващук и Неклюев прогнулись, потому что боялись чего-то намного худшего. Я уверен, что он не запугивал их, но рассчитал он всё точно. Он умён и безжалостен. В этом наша проблема, сеньоры.
  - Возникает вопрос, "что делать?" На вопрос, "кто виноват?" ответ известен, - губернатор потянулся к чашке, и лишь теперь за всё время разговора, отпил из неё. - Первое, что приходит в голову, это усилить и как-то иначе организовать охрану, чтобы он даже и не пытался приблизиться...
  - Ему совсем не обязательно приближаться, если у него на руках, действительно, серьёзная информация против нас. Достаточно отослать её в Следственный Комитет или Генпрокуратуру или кинуть этот сочный кусок компромата на съедение в СМИ, и какой тогда смысл в охране? - возразил резонно Ракитский.
  Все посмотрели на дядю Мишу.
  - Когда ж вы, наконец, думать научитесь?! - сказал он, теряя терпение. - Если он мог это сделать, но до сих пор не сделал, значит ему нужно совсем другое! Ещё раз говорю, он умён, он человек системы, и он прекрасно понимает, что нет никаких гарантий, что в эСКа, в Генеральной прокуратуре, и даже в АПэшке, этот компромат сработает, как надо и будет результат, тем более, у него нет никакой поддержки оттуда, но он использует нашу фантазию, что он такую поддержку имеет и действует не по личной инициативе! И со СМИ тоже непросто: надо ещё найти такого неподконтрольного редактора с железными яйцами, хотя... пожалуй, это его последний козырь, но, если он им и воспользуется, то, скорей всего, в крайнем случае. Пока ему хватало одного лишь намёка на это.
  - Теперь нас взять на испуг, у него не выйдет, - резюмировал губернатор.
  - Но это далеко не пустой испуг, вот в чём дело! - жёстко втолковывал дядя Миша.
  - А главное, нет никакой уверенности, что к нам не нагрянут с проверкой, и не начнут шерстить. Такое ведь тоже реально? - сказал, хлюпнув носом Ракитский.
  - Может, он какой-то высокой должности хочет? - вставил сенатор.
  - Ну, не хотят думать ёжики! - дядя Миша хлопнул себя по колену. - Ему не интересно куда-то сливать на нас инфу, ему нужно не это! И должности ему не нужно! Вы это поймёте когда-нибудь?! Его цель - добиться от нас, точнее, заставить нас отказаться, причём, против нашей воли отказаться от всего, что мы имеем - от своих постов, от бизнеса, а, может быть, и от своей свободы! Вот чего он хочет, этот фанатик! Догоняете теперь или нет?!
  - Да я об этом и говорю! - чуть не подпрыгнул хозяин домика. - Надо поставить перед охраной задачу, чтобы не дать ему никакого шанса!..
  - Я извиняюсь, - вставил сенатор, - но, рассуждая логически, чего нам собственно его бояться? Жало ему мы вырвали, он безобиден, как муха! Ну, придёт он, начнёт наезжать со всем своим религиозным фанатизмом, ну, и послать его, куда подальше!
  - А что... - оценил губернатор, - в этом что-то есть.
  - Действительно! - поддакнул Ракитский.
  Дядя Миша вздохнул:
  - Молодцы, просто герои. Представляю, как вы его пошлёте - этак, встанете все стеной: нас голыми руками не возьмёшь, катись ты со своим компроматом, плевать мы на тебя хотели!.. Он, конечно, тут же сконфузится, станет извинения бормотать. Так что ли?
  - Не понимаю твой иронии, дядя, - сказал племянник.
  - Вы думаете, ему нечем будет ответить на это? думаете, он тупее вас, да? - дядя Миша нервно допил из чашки остатки чая. - Вы так уверены, умники, что не дрогнете, когда окажетесь с ним с глазу на глаз?
  - Так я же в который раз об этом! Не подпускать его близко, и гнать, как паршивую бешеную собаку! - ухватился опять за своё хозяин домика. - Продумать режим охранения...
  - Я тебя немного успокою насчёт охраны, сынок! - оборвал его дядя. - Не существует, в принципе, такой охраны, которая способна надолго перекрыть доступ к твоей персоне. Это невозможно, по той причине, что ты публичный политик, то есть, постоянно передвигающийся объект, который обязан появляться в самых разных местах, при самых разных обстоятельствах. Тебе напомнить про ситуацию на хоккее?! Спасла бы твоя охрана тебя от позора?! Смогла бы закрыть ему рот?!.. Я вам устал повторять, он - фанатик!
  - Ты когда-нибудь скажешь, что надо делать?! - вспылил губернатор.
  - Ну, хорошо, пусть он фанатик, - сказал Ракитский, - пусть он Бульдозер или танк, пусть он попал под влияние какого-то религиозного идиота, который назвался Иисусом Христом, пусть так! Но неужели из-за этого я должен согласиться на всё, что он будет требовать от меня?! Да ни за что на свете! Просто смешно, ей-богу!..
  - Я также считаю! - твёрдо сказал сенатор. - Пусть он хоть лопнет со своим фанатизмом!..
  - Отчего же он так убедителен? - спросил дядя Миша, и сам же ответил: - Не стоит ли за этим некая сила, что-то такое, ради чего он готов идти на любые риски, а я подозреваю, что и на любые жертвы!
  - Выходит, что весь сыр-бор из-за того, что этот хренов Бульдозер вбил себе в голову какой-то религиозный бред! Если это так, то о чём тут вообще говорить?! - сказал губернатор. - Это же больной человек, теперь понятно, почему он так нагло вёл себя на хоккее, у него же "крышу" снесло! На него самого надо заявить в Москву, как на неадекватного сотрудника органов внутренних дел, который терроризирует представителей власти!..
  - Я поддерживаю! Лучшая защита - нападение! Этим придурком должны заняться соответствующие органы! -присоединился к шефу Ракитский.
  Дядя Миша усмехнулся в лицо племяннику:
  - Ну, ты даёшь, Самуилыч! Не ты ли говорил нам тут, что он далеко не клоун, что он представляет опасность?..
  - А в чём опасность? В том, что за ним стоит неизвестно кто, какой-то мошенник, какой-то лже-Иисус?! - сенатор держал себя всё уверенней.
  - Вот, и я о том! Мы обсуждаем какое-то пугало! - горячился Самсамыч.
  Дядя Миша подождал, пока все утихнут, и когда они замолкли, сказал:
  - А если не мошенник, и не пугало, и не лже-Христос? Что тогда?
  - Как это? - нахмурился губернатор.
  - А вот так! Настоящий... - сказал дядя Миша.- Судя по произведённому эффекту, вы не отрицаете такой вероятности.
  - Лично я атеист, - сказал сенатор. - Я считаю, для меня нет Бога.
  Дядя Миша взглянул на этого атеиста.
  - Допустим, для тебя Бога нет, твоё законное право, а если окажется, что для Бога ты есть, и не просто есть, а весь голенький, как на ладони, что тогда? И ведь абсолютно независимо от того, что ты считаешь там в своей голове...
  - Я не понимаю, к чему эта мистика! - перебил губернатор. - Зачем ты пытаешься убедить нас в этом? Ты что, действительно думаешь, что за ним - Христос?
  - Надеюсь, что нет, - парировал дядя. - Очень надеюсь, что это не Христос. Но кто из вас способен доказать мне это, подтвердить на все сто процентов?
  - Легко! - вызвался его племянник.
  - Ну-ка, ну-ка, послушаем... - дядя откинулся на спинку дивана.
  Самсамыч скривил улыбку:
  - Если бы Христос существовал, то уж за наши делишки, и прочее, о чём сами знаете, от нас и мокрого места бы не осталось.
  - По-моему, звучит убедительно, - подхватил Ракитский.
  Дядя Миша изменился в лице:
  - Сказал бы я тебе сейчас, сынок!..
  - Ты чего? - оторопел Самсамыч.
  - После скажу, - отвёл в сторону взгляд дядя Миша.
  - Может быть, привлечь владыку-митрополита? - предложил сенатор. - Я считаю, он мог бы пригласить этого полковника к себе на беседу, вразумить его, и как-то убедить...
  - Что Бога не существует! - не смог удержаться от шутки Самсамыч.
  Ему подхихикнули, но не больше.
  - Теоретически, привлечь владыку имело бы смысл, - сказал дядя Миша, - но что если у Бульдозера имеются планы и на владыку? И потом это всё потеря времени, ждать, когда они встретятся, да что из этого выйдет. Надо не ждать, а действовать!
  - Мы когда-нибудь доберёмся до принятия каких-то конкретных решений? - спросил губернатор. - Сколько можно ходить вокруг да около?!
  - Я думаю, что мы на очереди у этого сумасшедшего, - Ракитский протяжно высморкался.
  - Боюсь, он не остановится, - подтвердил сенатор.
  Все трое ждали ответа от дяди Миши.
  - Вижу, до вас кое-что, наконец, дошло, - сказал он, поднявшись с дивана. - Самое надёжное и верное решение этой проблемы - это её физическое устранение. Надо, чтобы этот борзый полкан исчез из нашего материального мира, сгинул любым путём - от пули, от бомбы, автомобильной аварии, как угодно! Специалисты найдутся. Грубо говоря, отправить этот грёбаный бульдозер на металлолом!
  Все остальные одобрительно переглядывались и кивали.
  Просто и ясно, - подвёл черту губернатор, и все облегчённо вздохнули.
  Пришло время расслабиться. Они, наконец, могли вернуться к привычному состоянию, заулыбались, заговорили на приятные темы; снова включили свои айфоны; шутили... все, кроме дяди Миши, - он сидел, нервно поглядывая вокруг.
  Хозяин домика вызвал прислугу, распорядился о выпивке и закуске.
  Солидные значительные господа, отцы семейств, решили сложный и важный вопрос, угрожавший их спокойствию и достатку, приговорили к смерти неугодного человека: обезопасили своё комфортабельное настоящее и будущее, - этот кумир души, не представляющий ценности, и при этом отбросили самое ценное своей души; предусмотрели, просчитали, взвесили всевозможные "за" и "против", не чуя о том, что сами взвешены до мельчайшей точности на весах подступающей Вечности...
  Но кто же, со вкусом потягивая дорогие напитки, будет думать о Вечности?
  Ракитскому позвонила жена, и он засобирался домой.
  Когда он ушёл, дядя Миша, словно дождавшись этой минуты, накинулся на племянника:
  - Зачем ты его позвал?!
  Самсамыч пытался оправдываться:
  - Думал, будет полезен, дельную мысль подаст...
  - Я иногда от тебя просто обуреваю! Это мы, - дядя Миша показал на каждого пальцем, - мы втроём должны в первую очередь решать этот вопрос! Бульдозер в десять раз опасней для нас троих! Тебе растолковать, почему?!..
  - Не надо, я понял. Я виноват, признаю, - сказал губернатор. - Хотя не понимаю, если ему даже известно о Клубе, то, как это влияет на наше решение? Какая разница?
  - Не понимаешь?! Хорошо, я объясню тебе, я постараюсь подоходчивей, - сказал дядя Миша. - Разница в том, что, если, не дай бог, он разнюхал о Клубе, то он пойдёт на такие действия, о которых мы не подозреваем, а раз не подозреваем, значит, не сумеем предотвратить! Клуб, это не ворованная квартира, это не взятки и не откаты, и ему уже совсем не обязательно выходить на каждого из нас, Клуб - это бомба, тем более, накануне выборов! Если рванёт, то разнесёт всех с потрохами!.. Ему достаточно просто обнародовать факты, если они, конечно, у него в руках. Ты не забыл, что ты доверенное лицо президента, а он, - дядя Миша ткнул в сенатора, - входит в политсовет партии "Едроссов"?.. Так вот, родные мои, Бульдозер, скорей всего, будет действовать открыто и публично, примерно так же, как на хоккее, может быть, уже выжидает такой момент, а я бы на его месте ещё и тележурналюг подтянул, и блогеров всяких - уж эту бомбу о Клубе найдётся кому, растиражировать! Теперь понятно тебе?!
  - Но откуда он может узнать о Клубе? - дрогнул в голосе сенатор. - Если у него есть такая информация, то почему он не выступил с ней? Значит, её нет у него, я считаю.
  Дядя Миша плюнул с досады:
  - Ну, что ты морозишь, что ты считаешь тут?! Ты можешь нам гарантировать, что у него нет такой информации?! Можешь, или нет?! Или мы будем сидеть и ждать, когда она у него появится?! Господин Гурба, не заставляй меня принимать тебя за дебила!..
  - Но ведь мы и так решили убрать Бульдозера, - сказал не очень уверенно губернатор. - В любом случае, его не должно быть... И потом, с какой стати, ты настаиваешь на публичном варианте, если до этого он действовал с глазу на глаз?
  - А я-то старый дурак, думал, что всё-таки дважды два это четыре. Оказывается, пять! - дядя Миша тяжело дышал. - Ты что, сынок, издеваешься надо мной? Этот религиозный фанатик с его Иисусом Христом в башке, узнав о Клубе, пойдёт на любое публичное разоблачение, потому что будет добиваться максимально возможного: посадить нас в тюрьму и надолго!.. В присутствие Ракитского, нам пришлось обсуждать, по твоей вине, между прочим, другой вариант, который тоже возможен, но дело уже не в нём! Неужели не ясно?!.. Этого полкана Бульдозера надо мочить немедленно! срочно! завтра! сегодня! чем быстрей, тем лучше! Мочить, как угодно, где угодно, пока не поздно! независимо от того, знает он о Клубе или не знает - без разницы! А главное, не дожидаясь, когда он опередит нас!..
  Губернатор смотрел, словно в отверстую бездну:
  - Ты прав... надо срочно. Ты прав, ты прав!..
  - Да уж, если всплывёт что-то с Клубом... - глухо проронил сенатор, - то они нас точно спасать не станут, тут уже не тюрьмой пахнет... они нас первые и зароют, чтобы мы не выдали их, как соучастников, которых каждая собака знает...
  - Это ты втянул меня в этот Клуб!.. - сказал губернатор, не поднимая глаз. - У меня у самого два внука и внучка, если они вдруг узнают когда-нибудь!..
  - Что-то я не слышал твоих отказов от мальчиков и девочек! - оборвал его дядя. - Ты понимал, куда шёл! Без этого Клуба, между прочим, не видать бы тебе твоего губернаторства, как своих ушей!.. И хватит тут скулёж разводить! Ничего не случилось! И не случится, если всё сделать, как надо!..
  (То, что они называли "Клубом", были тайные двухдневные сходки, под видом отдыха на природе, в компании строго ограниченного круга лиц. Сходки проводились в подобранных для этого туристических базах или охотничьих комплексах, охраняемых вооружённой до зубов профессиональной охраной. За день до сходки туда завозили детей от пяти до двенадцати лет обоего пола. Всевозможные садистские и сексуальные развлечения заканчивались традиционным, почти аристократическим ужином участников Клуба, одетых в одни лишь атласные разного цвета жилеты. Наутро третьего дня они разъезжались, после чего, тех малолетних детей больше никто не видел. Члены Клуба собирались на сходки не реже трёх раз в течении года, и состояли из лиц высшей государственной иерархии, высокопоставленных чиновников, были и "звёзды" из шоу-бизнеса и кино-театрального мира, но неизменно присутствовал некто в тонкой серебряной маске, скрывавшей его лицо от лба до узкого подбородка, - всё происходило под его, едва ли не диктаторским указаниям, при этом говорил он каким-то не вполне естественным, явно изменённым, голосом; его инкогнито было абсолютно непроницаемым. Эти сходки носили кодовое название "Жилет-Клуб", но между своими упоминалось, как просто Клуб).
  
  Дядя Миша, он же, Михаил Ефимович Балкин, отвечал за поставку детей для Клуба. В его распоряжении имелась бригада похитителей и целая сеть агентов и информаторов, в том числе, сотрудники ДПС, полицейские участковые, и даже матёрый рецидивист, досрочно выпущенный из зоны (был и ещё один уголовник, но неожиданно для сообщников покончил с собой, прыгнув под поезд). Бригада похитителей, рыскала по городкам и окраинам, меняя автофургоны разного цвета и марки с глухими окнами, вылавливая, по их выражению, "мальков", возле детских домов, интернатов, школ, не упускали и потерявшихся или оставленных без присмотра; в некоторых случаях использовали возможности районной ювенальной опеки...
  По дороге из "Птички", Балкин позвонил начальнику своей службы безопасности, и, по приезде в город, более часа совещался с ним в своём офисе.
  Дома его ждали любимый шпиц, поздний ужин с женой и невесткой, а после, ночной просмотр какого-нибудь старого советского фильма, под который он и уснул, как обычно, в унисон своей протяжно похрапывающей за стеной половины. Сон его отчего-то оказался недолгим, он проснулся в четвёртом часу и уже не спал до рассвета; смотрел в телевизор, переключая каналы, но ничто не занимало его внимания...
  Последок дней по-разному проходит у людей.
  
  Полковник Тарутин снимал однокомнатный номер в пригородном мотеле с вывеской, отсылающей к любителям всего заморского: "Лагуна", - в самом деле, в промежутке между двухэтажной гостиницей и не смолкавшим от шин шоссе, располагался полукругом уже заледенелый пруд с двумя выпиравшими из него валунами.
  Он приехал сюда в гражданской одежде и редко выходил из номера.
  Сегодня он вдоволь выспался. Позавтракав внизу в пропахшем шашлыками и сигаретным перегаром кафе, он поднялся к себе и переоделся в офицерский мундир с кобурой. Собрал чемоданчик с вещами. Посмотрел на часы: было пятнадцать минут десятого.
  - Пока доеду, он будет там, - Тарутин мельком посмотрелся в зеркало.
  В Глебовском РОВэДэ было известно лишь об отбытии начальника в служебную командировку, но без подробностей; по мобильной связи он был недоступен: пользовался новой сим-картой.
  Скорее всего, он догадывался, что его уже повсюду разыскивают, и вовсе не для того, чтобы поболтать с ним о прошедших торгах на Лондонской бирже
  Полковник Тарутин знал о существовании "Жилет-Клуба". Неделю назад ему подкинули анонимное письмо (не от того ли уголовника, прыгнувшего под поезд?), в котором сообщалось о похищениях детей для тайного элитного клуба, а также, о месте последней сходки этих изощрённых истязателей детских тел. Крупными неровными буквами выделялось имя организатора поставки малолетних жертв. К сожалению, никакой информацией об участниках кровавых оргий автор письма не располагал.
  Тарутин отыскал тот частный туристический комплекс, хозяин которого, ни о чём, что творилось там, информации не имел, да и не мог иметь; его офис находился в ближайшем от этого места городе, - он получил оплату за три дня до сходки, и по просьбе клиента отозвал из комплекса весь обслуживающий персонал, включая сторожей. Обстоятельства позволили произвести там самый тщательный осмотр помещений, и не напрасно: он нашёл следы преступлений. В одной из гостевых комнат он обнаружил в щели на полу детское колечко с эмалевым цветком, а в соседней, его внимание привлекли еле различимые разводы в нижней части окна, - дохнув на них, он побелел от находки: на запотевшем стекле проявились, выведенные детским пальцем "мама спаси"... Эти слова были сильнее любого крика! В некоторых местах под плинтусом наткнулся на следы плохо замытой крови. Кроме того, во дворе возле склада инвентаря попадались на грунте наспех затёртые следы детской обуви...
  Сколько их было здесь, растерянных, беззащитных, запуганных? Они не выбирали времени и судьбы, им досталось родиться, чтобы стать игрушками страшных забав и принять невыносимые муки, так ничего и не поняв в этой жизни. Маленькие тоненькие росточки русского рода, оборванные взрослыми "дядями".
  
  Сыпал снег. Тарутин сел в задубевший от холода джип. Запустил двигатель. Сняв фуражку, перекрестился. Медленно выехал со стоянки, и уверенно влился в непрерывный поток машин...
  Бывают люди внутренне недоступные, о которых говорит только внешность, они как фасады домов: к примеру, подходишь к видному представительному фасаду, стоишь у входа, думая, что там внутри за фасадом соответствующая обстановка, интерьеры, мебель, но открываешь двери, а там -пустынный, уходящий вглубь коридор, с нежилыми комнатками по бокам, который, кажется, никогда не кончится, но в самом конце его вдруг обнаружится одинокий ребёнок в обнимку с плюшевым мишкой, глядящий куда-то вверх заплаканными глазами...
  Он въехал в город; по Советскому проспекту доехал до светофора, повернул на Некрасовский бульвар, а с него на Почтовую, и остановился напротив зеркальной с синеватым отливом высотки, где размещались офисы крупных компаний и банков. Тарутин заглушил двигатель. Набрал по мобильному телефону номер генерального директора компании "Регион- траст". Всё вокруг сотрясалось от гулких ударов: забивали сваи под строительство второй такой же высотки.
  На столе у дяди Миши замигал и запел детским голосом: "Родина слышит, родина знает..." один из его айфонов; он поднёс его к уху:
  - Слушаю! - сказал, напрягая голос, чтобы перекрыть удары грохочущей за окнами установки.
  - Я полковник Тарутин. Надо встретиться.
  - Кому надо? Тебе?..
  - Это не то, что ты думаешь, - сказал Тарутин.
  - Ты даже мысли читаешь? Ну, говори!..
  - Я пришёл не принуждать и не шантажировать.
  - А я не боюсь тебя, понял?!
  - Это необходимо для нас обоих.
  Балкин приподнялся, и снова сел, глаза его бегали по столу. Грохот не умолкал...
  - Сегодня у меня насыщенный график, - сказал, наконец.
  - Это не займёт много времени.
  - Я говорю, нет! Мне это не нужно!
  - Тогда момент будет упущен, - сказал Тарутин.
  - Что за срочность? Чего ты хочешь?!
  - Разговор на пять-семь минут. Деловой.
  - Чего ты хочешь?! Меня не запугаешь! Ты понял?!..
  - Я же сказал, это не то, что ты думаешь, - повторил Тарутин.
  - Мне нужно подумать. Я перезвоню тебе по этому номеру.
  Дядя Миша привалился спиною в кресле, и снова скривился от грохота за окном. На столе подрагивала вода в высоком стакане.
  - Какого чёрта! Что ему надо? - сказал он себе. - Хитрит, сволочь. И не боится, ведь. А, может, и не хитрит... "Это не то, что ты думаешь"...
  Он позвонил начальнику службы безопасности:
  - Я только что говорил с полковником... Да, который Бульдозер. Мы ищем, а он сам заявился. Просит о встрече, говорит, это не то, что я думаю. Он где-то рядом. Я прикинул, по ходу, он не блефует, у него что-то другое. Думаю, побазарить с ним, посмотрим, чего он хочет. Ты не дёргайся, скажи ребятам, пусть пройдёт, он тут в наших руках... Нет, валить будем не здесь. Давай так: пусть он сначала выйдет от меня, и если я не дам тебе команды "отбой", тогда ликвидируете его, но не в городе, это исключено, где-нибудь подальше, да... ну, не мне тебе объяснять...
  Потом перезвонил Тарутину:
  - Ладно, подходи, если на пять минут. Ты где?.. Уже здесь?.. Напротив?.. Ну, давай, четвёртый этаж.
  Тарутин вышел из машины под размеренный, лязгающий, оглушающий грохот, и направился к высотке. За ним уже следили. Поднялся в лифте на четвёртый этаж.
  Дежурный охранник, обыскав полковника, преградил дорогу, и связался с шефом:
  - У него пистолет.
  - Это табельное оружие, я при исполнении служебных обязанностей. Отдавать не имею права! - заявил Тарутин. - Раз так, я могу уйти...
  - Пусти его, - раздалось из трубки охранника, - всё нормально.
  Тарутин прошёл в приёмную. Вышколенная секретарша открыла ему дверь в кабинет "шефа".
  Полковник подошёл прямо к сидящему за столом Балкину, - тот предпочёл не вставать навстречу.
  - Ты думал, я буду угрожать тебе?..
  - Чем ты можешь угрожать мне? - хмыкнул Балкин. - Давай, говори, с чем пришёл, у тебя мало времени.
  - Я пришёл отправить тебя к Богу на суд. Ты, конечно, не веришь в это, но проскочить безнаказанно не удастся. Он есть! - Тарутин, одним движением, достал пистолет и ткнул им в тело сидящего...
  Балкина точно ударило током.
  - Ты не сможешь... Ты не сделаешь это!.. - он пытался привстать, но ствол держал его, как гарпун.
  - Твоё поганое время кончилось, "дядя Миша"!..
  Балкин резко выпрямился, но тут же осел, и сник. Хлопнул выстрел вместе с грохнувшим стуком за окнами.
  Полковнику не дано было знать, как стреляет смерть в то же сердце за секунду до пули - разрывом артерии.
  Убирая пистолет в кобуру, он взглянул на лысину мертвеца, всё ещё гладкую и блестящую; взял со стола чёрный маркер и написал по ней: "за слёзы детей" и приписал: "мы придём!". Вынул из кармана платок, снял фуражку, и протёр внутри ободок мокрый от пота.
  Когда он вышел из кабинета, секретарша щебетала с кем-то по телефону; он подмигнул ей. Охранник отошёл в туалет.
  Тарутин спустился в холл и вышел на улицу. Неспешным и ровным шагом дошёл до джипа; сел за руль и включил зажигание. Тронулся с парковки, проехал до следующего поворота, пропустив нагловатый "Лексус", и покатил прочь из города.
  Всё ещё слышался мерный грохот: бухал и бухал удар за ударом, как бы огромным воздушным сердцем, а, может быть, - эхом сердца этого человека, глядящего на дорогу, на гладкую накатанную дорогу, бежавшую под колёса, белую от встречной косой метели...
  - Выявить всех до единого! Не будет вам жизни здесь! - сказал, сжимая кулак с дешёвым детским колечком.
  За ним на расстоянии, не вызывающем подозрения, неотступно следовал тёмно-серый "Рендж Ровер", и тот, кто сидел в нём рядом с водителем, так и не получил от шефа команду "отбой".
  Проехав некогда промышленный пригород, а ныне пустые безглазые коробки цехов, Тарутин съехал с трассы в сторону одинокой местной заправки, - показатель уровня топлива был почти на нуле, - но, не доехав полсотни метров до въезда на неё, остановился: работала всего одна колонка, собравшая хвост из пяти машин, да и та с девяносто вторым бензином.
  - Придётся тянуть до следующей. Дотянем? - спросил он у джипа.
  В отдалении от него, на обочине трассы, стоял "Рейндж Ровер", и тот, кто сидел в нём рядом с водителем, переглянулся с кем-то из сидящих сзади, кивнул головой, достал мобильный телефон и нажал кнопку вызова.
  Взрыв взметнулся огненным шаром. Машина с Тарутиным распалась на осколки и клочья - вроде вскинутой птичьей стаи, и никто не заметил блеснувшего в дыму голубка, растаявшего без следа в низком набухшем небе...
  
  Губернатору об убийстве дяди Миши, и про надпись на его голове было доложено в тот же день, однако, самое сильное воздействие произвели на него слова "мы придём". Его взгляд ни на чём не мог задержаться, прыгал по предметам и лицам... "Мы придём", повторял он, мелко дрожа подбородком, "мы придём"!.. Весть о погибшем Тарутине, прозвучавшая в новостном эфире с некоторыми подробностями, ничуть не повлияла в положительном смысле на его психическое состояние. Он перестал шутить и смеяться, но стал как-то странно приглядываться к окружающим, и к родным, и к старым знакомым. На совещании по вопросу "Усовершенствование комплексного развития структуры жилищно-коммунального хозяйства области", он, увидев в дверях припоздавшего полковника МЧС в погонах, вдруг выбежал из зала, и заперся в туалете... Именитые доктора ничего не могли поделать в безуспешной борьбе за здоровье его рассудка, - он никого не слушал. Опытного психиатра, попытавшегося воздействовать на него гипнозом, он схватил за руку и прокусил её до кости.
  Отставка от должности и помещение в психиатрическую лечебницу последовали после его безумных звонков в Москву с истерическим требованием в срочном порядке прислать ему спасительный шлем-невидимку, и обещал за это любые деньги.
  Ракитского, как-будто бы за компанию, тоже задело крылом Оттуда, - его постиг инсульт, сковав его в немом безучастном параличе.
  Сенатор Гурба пропал, как и не был среди людей; скрывался по заграницам, и сгнил где-то в дельте Меконга, подозревали его вину в провале особо крупной финансовой сделки, что не прощается, но мало кто догадывался о настоящей причине его побега.
  
  
  НИКОЛИНЫ ДВОРИКИ
  
  За обеденным столом сидели оба брата Опушкиных.
  - Ну, чё, братуха, ловить тебе нечего в агрофирме, - сказал старший Василий, цепляя на вилку кусок селёдки. - Учудил ты с трактором такой почечуй, что другой тебе уже не дадут, это и к бабке не ходи. И что теперь? На скотный пойдёшь?
  - На скотный не пойду, - сказал Фёдор Опушкин.
  - А куда?
  - А никуда. В космонавты подамся...
  Сидели "в сухую", без водки.
  - Нет, ну, на кой хрен ты его на передачу поставил?
  - Всегда так ставил, он же под горку стоял...
  - Под горку. Где ж ты сам-то был? Зачем пацану трактор дал?
  - Да, не давал я! С мужиками в ремонтном обедал, потом отлить пошёл, а Данька всё клянчил, бегал за мной: можно я дёрну? дай дёрнуть! Я ему обещал, что дам завести с пускача, давно ещё. Он уж весь трактор знает, считай, как напарник был. Ну, и сказал ему: ладно, дёрнешь. Думал, он без меня не станет, а он сам решил...
  Василий подбавил себе из кастрюли пару картошин, ещё горячих.
  - Вот тебе твой помощничек и устроил, завёл с пускача, а трактор-то и попёр себе.
  - Я, пока застегнулся, выскочил, гляжу, он уже ворота бодает, хорошо хоть Даньку не зацепило! - Фёдор так и сидел с нетронутой тарелкой яичницы.
  - В результате твоего трудового наставничества, имеем полный почечуй: тяга лопнула, вал на переднем мосту тоже гакнулся, стакан заклинил! - подвёл Василий черту.
  - Я, ведь, только поршневую поменял, хотел задний мост перебрать, он что-то греметь начал, а тут такая..! - Фёдор тряхнул кудрями и выругался.
  - Братуха! Это не мост загремел, это ты у нас загремел!.. - заржал Василий.
  - Опять за столом матюкаетесь?! - появилась из кухни Фрося с горячим чайником; поставила его на сложенную тряпицу. - Федь, я ж просила! Здесь не гараж, не курилка, говорила же!..
  - Ну, прости, - буркнул виновный.
  - Ты чего не ешь-то совсем? Давай, давай, наворачивай, а то остынет, - помягчала хозяйка. - Смурной какой-то...
  Он нехотя задвигал вилкой.
  - Будешь тут смурной, - хмыкнул Василий, - трактор тю-тю, зарплата, кажись, тоже тю-тю - сдерут за убытки, чего ему радоваться?
  - Так, может, не снимут с трактора? - Фрося сдвинула кружки, чтобы налить заварки.
  - Ты, что, Алексевну не знаешь? Как директоршей стала, у ней разговор короткий: за пьянку и за поломку техники - катись на все четыре. Может, потом и вернёт через пару месяцев, если очень хорошо попроситься, но не раньше, а на Федьку у неё давно зуб вырос, за то, что он её Оксанку на Полину променял. Вот женился бы на Оксанке, тогда б ему всё сошло, как с гуся вода...
  - Так, то ж когда было! - вступалась Фрося.
  - У тебя, как с твоей, разбежались, что ль? - подтолкнул локтем Василий.
  - Да так...
  - Понятно.
  - Ну, чего ты пристал к нему? - Фрося разливала по кружкам кипяток. - Он и так вон кислый сидит...
  - О! Хочешь, я мигом тоску сгоню?! - подкинулся Василий. - Ты про Бульдозера слышал?.. Нет? Ну, ты чё-о!.. Грохнули Бульдозера, взорвали прямо в джипе, прикинь! По местным новостям показали, тело в куски под плёнкой! Полный почечуй!.. Я телек включил, чтоб заснуть, слышу: "вчера на Московском шоссе убит полковник Глебовского РОВэДэ Тарутин", сон, как рукой сняло! И как я забыл об этом?! Сейчас только вспомнил. Это ты с твоим трактором перебил...
  - Ой, у меня ж пирог! - Фрося кинулась к духовке на кухню.
  Фёдор как-то странно смотрел на брата.
  - Бульдозера... грохнули?..
  - Но перед этим, он, знаешь, кого пристрелил? Не кого-нибудь, а родного дядю губернатора! Во как! Ещё и надпись оставил: "мы придём", типа, всех вас достанем, суки! прямо на лысине трупа нарисовал, понял?! Это вообще почечуй!.. За это его и грохнули, сто пудов, что за это! Так он ещё весь свой бизнес раздал, оказывается! полный голяк оставил после себя!.. А сегодня, прикинь, уже ни слова про это, я все местные новости просмотрел - ноль, ни гу-гу, ты понял?!
  - А за что он его? - спрашивал Фёдор; сидел, как ушибленный.
  - Значит, было за что! Он же не кого-нибудь, он нашего тут самого жирного кота хлопнул, всё равно, что Чубайса укокошить! Миллиардера, да ещё и родственника губернатора!
  - Бульдозер, он же сволочь, все знают.
  - Да, говорю ж тебе, всё раздал, всё, что награбил, я сам ушам не поверил! Вот тебе и Бульдозер!.. Это ж надо, как его перевернуло! - крутил руками Василий. - Был сволочь, и вдруг герой, это как?! Так не бывает, тут что-то...
  - Вот и главный поспел! - выносила капустный пирог хозяйка.
  Она нарезала его на ровные сочные бруски; раскладывала их по тарелкам.
  - Вот это другое дело! Это мы вас сейчас, голубчиков, за милую душу! - А душисты-то! Ну, Фусенька, ну, угодила!..
  "Фурой" он её больше не называл.
  - Федь, ты ж любил капустный, ешь, чего опять нос повесил, - потчивала Фрося.
  - Я ем, ем... - кусал, обжигаясь, младший Опушкин.
  - Нет, тут не трактор и не Полина, тут я знаю, чем пахнет, - кивал на брата Василий. - Это он на Христа своего надулся. Таскался за ним везде, думал, святой, а он и кинул тебя, не так, что ли?
  - Христос, не Христос, не твоё дело, - отвечал Фёдор.
  - А ты и поверил!..
  - Почечуй, ты у меня дождёшься, будет тебе от меня почечуй, мало не покажется!.. - делала Фрося знаки мужу.
  - Он такой же Христос, как и я мог быть! Я б не хуже изобразил. Нет, это надо, как он тебе мозги запудрил! И такой облом! - подначивал старший.
  - Ну, попробуй! Давай! Изобрази Христа!.. - заводился младший. - А мы посмотрим. Слабо? Тогда сиди и жуй себе, понятно?.. Да, я сомневался, и сейчас, может быть, сомневаюсь, но он не причём. Ты ничего не знаешь! Это я был неправ, вёл себя, как сопливый пацан!..
  Ни брату, ни Фросе Фёдор не сказал, где он был в тот день, и что там случилось, когда он расстался с Иисусом, сказал только: "Ему я больше не нужен. Ну и ладно".
  - А я вот не сомневаюсь, слышишь, Васенька? - улыбалась им Фрося. - Он настоящий, ясно тебе?
  - Ох, вкуснотища!.. - брал уже третий кусок Василий.
  - Да, уж!.. - урчал брательник его.
  Фрося водила глазами с одного на другого...
  - Ну, что, налить вам, что ли, под такую закуску-то? - встала и куда-то вышла.
  Василий чуть не поперхнулся.
  - Ни хрена себе!..
  Фёдор и сам перестал жевать.
  - Правда, что ль?..
  - Это ж надо, как она себя чугуном огрела тогда! - хохотнул Василий. - Не узнаю, ей-богу, бабы своей!..
  Появилась Фрося с бутылкой и с рюмками, наливала по полненькой.
  - Да, кабы в чугунке дело было, я б тебя каждый день по тыкве долбила, чтобы шута горохового из тебя повышибить, и все твои хохмочки дурацкие перед людями!..
  - Тут не сковородником, тут ковшом от экскаватора надо, и то вряд ли поможет, - прикидывал он с серьёзным видом.
  И был у них пир на весь их маленький неуловимый мгновенный мир...
  
  Фёдор два дня ходил, видно, озадаченный чем-то, всё выспрашивал, всё вызнавал, где мог, подробности о Бульдозере...
  Как-то вечером, за столом, уже спокойный, как=то разом похорошевший затянул нараспев:
  "Выйду на улицу, гляну на село,
  Девки гуляють, а мне весело!.."
  И поняли, что ожил парень.
  А утром записку нашли: "Ушёл за потерянным. Благословите".
  
  И настал декабрь с зимою, и Рождественский пост. И если первых встретили по снежку - во все ворота, то на второго едва и ухом повели, как кот на погоду, правда, были и сознательные христиане, и на том, слава Богу.
  
  К станции "Рабочий посёлок-2" одна из слабо протоптанных по снегу тропок вела от деревни Ключи сквозь осиновое редколесье, огибала мусорную свалку, спускалась к шаткому мостику через овраг, потом брала круто влево, вдоль старых, советских ещё времён, гаражей, параллельно железнодорожной насыпи и заканчивалась уже у подъёма на щербатые бетонные плиты платформы. Иисус шагал в одиночестве, мягко поскрипывая по свежему слою снежка. Когда-то к первой утренней электричке поспешал из посёлка муравьиной цепочкой рабочий люд, попыхивая на ходу папиросными огоньками, но за последние пятнадцать лет совершенно иссяк числом, почти до полного в эти часы безлюдства. Поезда тут останавливались как бы из одолжения по причине всё меньшей надобности, да и само название станции уже не соответствовало этой, проклинавшей судьбу, местной действительности, и можно было бы смело удалить "Рабочий", а цифру "2" заменить вопросительным знаком.
  На самом краю платформы в призрачном фонарном свете виднелась, застывшая, словно манекен, человеческая фигурка.
  Иисус, поднявшись на перрон, посмотрел в её сторону, - там, вдалеке за ней, показались три светящиеся точки поезда, стремительно приближавшиеся к станции. Иисус подошёл к невысокой девушке, стоявшей с непокрытой головой, сложив руки у горла, - неподвижно и напряжённо, - лишь конец её шарфика, небрежно повязанного, вскидывался под ветром у неё на плече, будто о чём-то просил...
  Это была Таня из Химок, Татьяна Родионовна Бренкова, студентка третьего курса Московского архитектурного института (МАрхИ).
  Пассажирский налетел и обрушился с резким воем, мелькая вагонами; Таня качнулась, и шагнула с платформы, но в тот же миг что-то отдёрнуло её от поезда, - Иисус успел схватить девушку за рукав и рывком притянуть к себе. Бешеный стук колёс заглушил её крик, - она кричала и билась, кричала и билась у него на груди...
  Поезд обдал их вихрем и снежной пылью, и пропал из виду.
  - Зачем?! Зачем?!.. Не хочу... не хочу-у!..
  Она кричала всё тише, всё беззвучнее, задыхаясь и заходясь от рыданий. Он удерживал её на груди, и, то ли смеялся, то ли тоже кричал без звука...
  Она подняла на него заплаканное лицо:
  - Ты откуда?.. Ты кто?!
  Иисус смотрел ей в глаза.
  - Я Христос.
  - Христос... - повторила она. - Ты Христос! - и потеряла сознание.
  Он смог подхватить её. Рядом была скамейка, он посадил её на облезлые костлявые доски. Едва постукивая, приблизилась первая электричка, идущая на Москву, и, не задерживаясь, проследовала тихо мимо.
  Таня очнулась и вздрогнула:
  - Ты, правда, он?
  - Правда, - сказал Иисус.
  - Ой!.. - замотала испуганно головой. - Я ничего не могу понять!..
  - Не веришь?
  Таня закрыла лицо; бросались в глаза её красные от холода пальцы с обломанными ногтями.
  - Верю, - сказала она. - Я верю!..
  Он поправил ей шарф.
  - Господи! Накажи их! И его, и его!.. - она повалилась на бок на скамейку, - убей его, Господи-и!..
  На востоке уже чуть светлело. Откуда-то доносился неясный гул.
  - Что они сделали!.. Господи!.. - оглашало эту спящую заброшенную округу, не желавшую просыпаться.
  - Говори мне, говори обо всём, - произнёс Иисус.
  
  Таня познакомилась со своим Стасом, Станиславом Кирилловичем Червонюком, на летнем рок-фестивале "Нашествие". Он старше её на четыре года, работал в сетевом супермаркете администратором торгового зала, ездил на бэушном, вполне приличном "Рено". Они встречались уже три месяца, снимали однушку в Ховрино; ходили в кино, в кафешки и рестораны; ездили в Сочи; он звал её "Таньчик". Она была с ним в меру доступна и независима, и подумывала о свадьбе. Он был остроумен, находчив и необидчив, умел увлекать. Он уговорил её поехать к брату на его день рождения, - так она оказалась в этом безымянном рабочем посёлке номер два, в неопределённого цвета панельной трёхэтажке с её пропахшими тоской и кошками лестницами, в холостяцкой квартире с немытыми окнами, выходившими на пустую детскую площадку, давно забывшую о своём назначении, и на старую котельную всё ещё коптившую сырое рыхлое небо.
  Старшего брата Стаса звали Валера. Валерий Кириллович Червонюк, дважды судимый за хулиганство и кражу, был некогда бригадиром в механосборочном цехе на местном арматурном заводе, закрытом вначале нулевых, но, как и на что он жил все последние годы, о том не рассказывал.
  Они сели втроём за стол, накрытый руками Татьяны из привезённой московской снеди; поздравили Валеру, выпили, шутили, смеялись...
  В разгар застолья к ним присоединился дружок Валеры, человек с тяжёловесной походкой и нездоровым набрякшим лицом по кличке "Моня", по-другому его не называли. Он быстро освоился по части выпивки и закуски, матерился как-то нарочито грубо, и говорил в основном с Валерой. Таня заметила, как они постоянно перемигиваются между собой. Хозяин квартиры предложил гостям переночевать у него, захмелевший брат его нехотя согласился, после чего, разгоревшийся от выпивки Валера, стал приставать к ней, и скоро это перешло уже в открытое домогательство. Стасу пришлось вступиться за свою даму, они сцепились с братом, вспыхнула драка, в которую тут же с неожиданным злым проворством вмешался Моня, конечно, на стороне Валеры. Избив Стаса, они затащили Таню в соседнюю комнату. Первым разделся Валера; Моня сжимал ей шею болевым приёмом. Потом они менялись местами... А вскоре к ним изъявил желание присоединиться и её Стас, и они усердствовали втроём, перепробовав всё, что могли ...
  Сколько всё это длилось, она не знает, сопротивляться уже не могла, превратившись в распластанную безвольную плоть. Они допили всю водку и повалились спать. Ей ужасно хотелось пить; кое-как она добралась до умывальника. Руки и ноги понемногу обретали уверенность в действиях. Она оделась и вышла на улицу в мрачный безучастный холод; какая-то собачка долго бежала за ней, норовя лизнуть её руку...
  - Господи... если ты Христос, скажи... - она замолчала от плача.
  Он ждал её слов.
  - Скажи, как мне жить?!.. Зачем?! За что, за что мне сделали это?!..
  Он ответил:
  - Ты должна и ты будешь жить. Но не так, как раньше.
  Она села, опираясь руками в скамейку.
  - Я беременна. Уже три недели. Хотела сказать ему... сегодня. Он не должен жить! ..Червонюк... Червяк вонючий, как я сразу не разгадала?! Покарай его, Господи, пожалуйста!..
  - Он уже при смерти. Вместе с ними.
  - Куда мне? Опять в Москву... снова к матери с отчимом... - Таня вытерла слёзы, - ей давно уже не до меня.
  - В город тебе нельзя, они будут искать тебя.
  - Но ты же сказал, что они...
  - Смертный грех, это полу труп.
  - Что же мне делать? - она вдруг выпрямилась, её трясло мелкой дрожью. - Господи, я что... я должна их простить? За всё это?!..
  - Ты не сможешь сейчас.
  - У меня никого больше нет, кроме младшего брата в Северодвинске, мать оставила его на бабушку. Есть дед, мой дедушка, но он...
  - Где он?
  И она рассказала о дедушке.
  
  Дед Илья проживал безвылазно в деревне Николины Дворики. В молодости, после института, служил в артиллерии: береговая батарея под Севастополем, в том же городе и женился, потом преподавал в Калужском сельскохозяйственном техникуме военную подготовку; после смерти жены перебрался в деревенское жилище (родовой дом, начиная от прадеда), где скорее всего сейчас и находится. Она бывала у деда редко, последний раз три года назад, сразу после гибели своего отца, Родиона Ильича Бренкова, командира торпедного отсека на атомной подводной лодке. Запомнились ей непролазная грязь, постоянные сквозняки и дожди. Дед показался скрытным, всё время уходил куда-то, словно избегал её отчего-то... Прошлой осенью звонил ей с чужого мобильного, своего у него никогда не имелось - не признавал "этой игрушки", спросил, "всё в порядке?" и весь разговор, в общем, непонятно зачем.
  - Далеко до деревни? - спросил Иисус.
  - От Москвы часа три, наверное, может, больше, если на электричке, - ответила Таня. - Это только до станции, а от неё сначала на маршрутке или на попутной до Дубино, потом до соседней деревни, а оттуда иногда и пешком, почти семь километров. Ой, это же по этой ветке, надо же, я и забыла совсем, ну, точно! Станция "Узловая", но можно и на "Осольцево" выйти, хоть и подальше, но оттуда чаще маршрутки ходят...
  - Очень хорошо, - сказал Иисус.
  - Господи, что мне делать?! Я не хочу, не могу рожать от него!..
  - Ребёнка оставь. Его дед прожил достойно, много доброго людям сделал; ему дан был талант художника, мог прослыть живописцем, сценографом или дизайнером, но всю жизнь проработал на машиностроительном, от ученика до главного инженера. Запомни, внук наследует деду, он продолжатель его по духу, кстати, твоего отца тоже.
  - Мне ехать к дедушке?
  - Сейчас подойдёт электричка, Таня.
  Она решилась взглянуть на него.
  - Я бы никогда не могла поверить, что это возможно... Я же помню, я была одна на платформе, никого не было! совершенно! и вдруг!.. - у неё снова выступили слёзы, но она быстро справилась с ними. - Можно мне спросить у вас?
  - Не нужно на "вы".
  - Хорошо. Я хочу спросить, зачем ты пришёл к нам? Ведь, это не просто так, не из-за меня же. Для чего ты здесь?
  - Город в большой беде, но люди не знают выхода, надо помочь им.
  - Да, - сказала Таня, о чём-то подумав, - это точно, в большой беде, там люди не знают друг друга, они даже себя не знают совсем. Не представляю... - она сильно зажмурилась, - как я буду жить?!..
  Подошла электричка и открыла двери. Он провёл её до вагона, и вошёл с нею в тамбур.
  - Вы... ты со мной? Но в Москву надо туда, в другую сторону! - показала Таня, и двери закрылись.
  Поезд дёрнулся, и повёз их от этой станции.
  - Ты передумал?
  - Нет. Я еду в деревню.
  - Но ты же хотел спасать тех, кто в городе.
  - Я еду помочь им. Пройдём туда, там теплее...
  Они прошли и сели в середине салона: она - по ходу поезда, он - напротив неё. Поезд гремел и качался; с лязгом раздвигал и сталкивал створки дверей; объявлял хрипотцой машиниста названия остановок. Входили люди; мало-помалу, вагон наполнялся обычными случайными встречными из этой не случайной временной скоротечности...
  Таня, склонив голову к окну, глядела на текучие за стеклом снега и лесные гущи, всё не было им конца... и скоро заснула.
  Они сошли на станции "Осольцево". Спустившись по заледеневшим ступенькам с перрона, оказались на небольшой площадке с продуктовыми палатками по периметру, а по центру стояла видавшая виды, маршрутка.
  - Нам нужна четвёртая или семнадцатая, - сказала Таня.
  Выяснилось, что семнадцатая уже год, как не ходит, а "четвёрка", если и будет сегодня, то не раньше двенадцати.
  - А вам куда надо? - спросили их из полупустой маршрутки.
  - Нам в Дубино.
  - Так езжайте на этой до Солдатовки, а оттуда вас подберёт кто-нибудь, там близко. Садитесь, сейчас поедем, сейчас водитель придёт, он пивка пошёл выпить, и поедем.
  Они сели на двухместное сиденье позади водительского.
  - Но я вижу цифру "17" на лобовом стекле! - Таня указала на соответствующую картонку с номером.
  - Да, нет же, это одиннадцатая до Клепаново, просто она была семнадцатой, а потом её отменили, - растолковали ей.
  Появился водитель с сигаретой во рту.
  - Ну, что, зяблики, соскучились? Щас заведёмся, и поскачем, - он затянулся, и щелчком выбросил окурок в приоткрытое окошко, - глядишь, и доедем, если бог даст.
  Таня еле сдержала улыбку.
  Маршрутка не сразу, но завелась, загудела, и медленно тронулась, повернув на наезженную колдобистую дорогу, вдоль заборов и заснеженных крыш...
  Уже совсем рассвело. От станции до поворота на Солдатовку было несколько остановок, и маршрутка ползла теперь с большим перегрузом. Но, когда пришла пора выходить, кроме их двоих больше никто здесь не вышел.
  Солдатовка обозначилась редкими, казалось, безжизненными домишками, до неё было не менее полутора километров. Падал кружевной прозрачной завесой медленный снег; они стояли на обочине и молчали.
  - Не представляю, как дед нас встретит, - сказала Таня. - Это такой характер... Тяжёлый очень.
  - Как-нибудь встретит, - сказал Иисус.
  Словно ниоткуда подъехала к ним машина, зелёная, как свежий огурчик, "Шкода-Октавия" из которой высунулся мужик - на грани отчаянья.
  - Вы не подскажите, где тут дорога на Дубино?
  - Да вот же она! - взмахнула рукою Таня. - От Солдатовки и во-он туда, на горку.
  - Слава тебе, Господи! а то я тычусь туда-сюда, навигатор не берёт, и указателей никаких!..
  - Вы нас не захватите? Нам тоже туда! - не упустила шанс Таня.
  - Да о чём речь! С удовольствием!
  Они поехали сначала под горку, потом, буксуя, с рёвом и дымом, взбирались по корке гладкого снега наверх, а мужик, видно, довольный тем, как всё удачно разрешилось, говорил им без умолку...
  Приехал сюда из Тюмени, чтобы найти, наконец, могилу деда, воевавшего здесь в июле-августе 1942 года, и погибшего у села Дубино на безымянной высотке со своим артиллерийским расчётом. Дед его, Василий Тимофеевич, был командиром орудия в звании сержанта, воевал в составе артиллерийской батареи 207 стрелкового полка, который в то палящее зноем лето перебрасывали с места на место по всему фронту.
  - Столько лет я искал могилу деда, посылал запросы, шарил по интернету, и ничего, никакой информации, - рассказывал он. - А всё потому, что как раз в тот период был прорыв фашистами нашего участка фронта, и при отступлении многие сведения утерялись. Как выяснилось, я искал не в том месте, вот в чём дело!.. И надо, - где-то неделю назад, показывают по телеку репортаж о ребятах поисковиках, о тех, что ищут не захороненные останки солдат, и показывают, значит, братскую могилу с именами всех, кого там нашли, я смотрю, - да, не может быть! ёлы-палы, это ж мой дед, его фамилия Житько-Скворечный! Таких фамилий, как наша, нигде не встретишь, и инициалы сходятся: ВэТэ - Василий Тимофеевич! В общем, сто процентное попадание, как дед бы сказал!..
  - Вот уж, действительно повезло. Просто чудо! - сказала Таня.
  - Именно чудо! - подхватил мужик. - Это меня Господь надоумил, я ведь включил телевизор, а мог не включать, мы с женой перед этим поцапались, вдруг она говорит, сходи в магазин, купи, уже не помню что, а я нарочно ни с места, включил и сижу, а там репортаж! Мог бы уйти, и не включить!.. Нет, это Господь, больше некому!..
  Впереди показалось селение Дубино.
  - Кажется, подъезжаем, - он обернулся на своих пассажиров. - Извините, забыл представиться, Меня Михаил зовут, Михаил Дмитриевич Житько-Скворечный.
  - Меня Татьяна, - сказала она.
  - Очень приятно. А рядом ваш папа?
  Иисус улыбнулся.
  - Я так и понял! - весело кивнул Михаил.
  Таня, покраснев, покосилась на Иисуса.
  - Везу с собой скворечник, он там, в багажнике, сам сколотил. Когда показывали могилу деда, там над ней такой тополина вымахал, вот я и решил, дай-ка пристрою на нём скворечник для птичек Божиих, деду приятно будет, и всем, кто лежит с ним. Мы птиц очень любим, и я, и жена, и отец любил, фамилия, наверное, действует. Конечно, сейчас не время скворечники вешать, но нас с женой, посылают в Африку, точнее, в Замбию, по контракту, мы с ней оба гидротехники, ещё и преподавать там придётся, в общем, два года вдали от России, я и решил, чего зря время терять, раз уж буду у деда, заодно и скворечник приделаю...
  Подъехали к Дубино. Памятник воинам нашли перед самым въездом, в стороне от дороги: вертикально поставленный гранитный камень с латунной табличкой, а на ней имена.
  - Житько-Скворечный, Сергунов, Вартанян, Краснопевцев, Мажуга, - читал Михаил. - Все тут, родимые, весь боевой артиллерийский расчёт "сорокапятки". Это так пушка называется, противотанковая, по калибру снаряда сорок пять миллиметров, - пояснил он Тане.
  Они стояли втроём у этой могилы, на этой высотке, оказавшиеся как бы случайно в этот день в этом месте. Огромный тополь стоял в нескольких метрах справа от ограды памятника, раскидистый, с лёгким свистом в ветвях сквозного ветра.
  - М-да... - сказал Михаил, оглядывая тополиную стать, - тут без хорошей пожарной лестницы не обойтись. Или, хотя бы, какую-нибудь составную, что ли...
  Подходящая лестница обнаружилась в первом же доме, хозяин которого, прервавшись от расчистки снега перед калиткой, наблюдал за тремя приезжими.
  - Здравствуйте! У вас не найдётся случайно лестница? Желательно бы побольше, - обратился к нему Житько-Скворечный, - нам не надолго, минут на десять, мы сразу вернём.
  - Да вон... - хозяин взмахнул куда-то лопатой, - за сараем там.
  Юрий Антонович Полосухин был не в лучшем расположении духа: жена с дочерью ушли по своим бабьим пустякам к знакомой из того же села, а тут, возьми, и вырубись телевизор с любимым сериалом про неуловимую банду, и пришлось от нечего делать дорожку чистить.
  Лестница оказалась довольно длинной, но почти неподъёмной, с налипшим на досках снегом; Михаил с Иисусом еле доволокли её до калитки, а предстояло ещё доставить её до тополя и как-то поднять.
  - Вы куда её? - сказал Полосухин.
  - На тополь надо забраться, - сказал Михаил, пытаясь отдышаться.
  Юрий Антонович смерил взглядом расстояние.
  - Не доволочь, - сказал он. - Мужиков надо.
  - Где ж их взять-то? - сказал Михаил.
  Полосухин неожиданно для своей комплекции метнулся к дороге, голосуя лопатой колёсному трактору с прицепом сена.
  - Акела, стой!..
  Трактор встал, как вкопанный. Вылез молодой мужик в зимней камуфляжной куртке, поздоровался с Полосухиным, который что-то сказал ему. Трактор снова затарахтел, подъехал к калитке. Лестницу загрузили поперёк прицепа.
  - Не осилим поставить, - сказал Полосухин. - Мужиков надо. Намокла от снега, падла, в ней восемь метров, у строителей выпросил за бутылку, хотел на две распилить, не успел.
  Татьяна наблюдала за всем из машины, её познабливало.
  - Да всё нормально, поднимем! - убеждал автор затеи со скворечником. - Один на конце, двое поднимают, один на перехвате...
  - Не-а, - перебил его тракторист Акела (на самом деле, Иван Спиридонович Редькин, которого ещё в школьные годы за силушку прозвали "Иванычем", но однажды в потасовке со старшеклассниками он промахнулся и с размаха влепил оплеуху учителю физкультуры, - тот сунулся разнимать драчунов, - и с тех пор ему уже без вариантов пришлось стать "Акелой"), он высморкался в снег, и, как отрезал: - Жердину, а лучше доску на четыре метра, тогда поднимем. Упор нужен.
  Трудно было поспорить с этим.
  - Да где её взять-то?! Мы и так поднимем! - стоял на своём Житько-Скворечный.
  - У меня нету, - сказал Полосухин, - могу двухметровую.
  Тракторист Акела вынул сигарету из мятой пачки, чиркнул спичкой по обшарпанному коробку, закурил, обвевая всех сизым дымком.
  - Я знаю, где, - сказал он. - У Кекса есть, у него труба аккурат четырёхметровая, я ему сам привёз, он старую менять у себя хотел...
  - Кекс просто так не отдаст, - сказал Полосухин.
  - Я оплачу! - Михаил похлопал себя по карману.
  Поехали к Кексу. Иисус с Акелой остались у трактора за разговором о том, чем тут в прежнее время народ держался до гайдаровско-рыночной эпопеи.
  Обладателя подходящей трубы дома не застали, он уже третий день, как в Москву уехал на свадьбу к родственнику.
  - А зачем он вам? - спросил его сын, Кекс-младший, припухший спросонья детина лет шестнадцати.
  Ему объяснили.
  - Какую трубу? Мы же её поставили.
  - А старая где?
  - У забора валяется. За двести могу отдать.
  Михаил достал кошелёк, рассчитался.
  - Кекс, он и есть кекс - что один, что другой! - говорил Полосухин, помогая Михаилу закрепить трубу на багажнике. - Поди, на опохмелку заработал себе.
  Привезли все приспособления. Поднимали лестницу. Иисуса поставили на конце, который в землю, а верхний упёрли в ствол промеж ветвей. Таня снова забылась сном, съёжившись на заднем сиденье. Михаилу Житько-Скворечному подали скворечник, и он сноровисто и надёжно прикрепил его к тулову тополя.
  Потом стояли и смотрели снизу на результат...
  - На юг надо было, - сказал Полосухин.
  - Какая разница, - сплюнул Акела, - главное повесили.
  - А я решил на восход! - светился внук артиллериста.
  - Правильно, - сказал Иисус.
  - И мужикам приятней лежать будет, - Полосухин повернулся к братской могиле, перекрестился.
  И все повернулись туда же.
  - Эх, я б, кажись, всё отдал, чтоб один разок из той сорокапяточки по гадам жахнуть! - глухо вырвалось у Акелы.
  - Я нашёл тебя, слышь, дед?! - кричал его внук Житько-Скворечный. - Мы с вами, родимые! Видите?!
  - Царство Небесное... - произнёс Иисус.
  Потом все пили чай с вареньем у Полосухина, и было им весело вспоминать подробности происшедшего...
  Таня тоже сидела меж ними, зардевшаяся от такого тепла, глядела на этих, едва знакомых с нею людей, и молча плакала. И никто не лез к ней с расспросами.
  Зашёл разговор и о Николиных Двориках.
  - Уж не помню, когда там и был-то, - говорил хозяин дома, разливая по второму заходу заварку. - Дед там, Данилыч, один, как сыч, не знаю и жив ли.
  - Да вы что! - встрепенулась Таня.
  - Живой, я ж ему пенсию отвожу раз в месяц, - обнадёжил Акела. - Я тут по осени на Чермень за грибами ездил, за полста вёрст отсюда, кузовок белых нарезал, а на обратном пути к деду завернул, соли и пшена ему подкинул, это для него первое дело, особо пшено, сколько ни привези всегда рад будет, а гляжу, у него ворота новые на сосновых столбах, да с навесом - и ведь один поставил! Так что живой...
  - Я помню, мы вдоль речки какой-то ехали, - вспоминала Татьяна.
  Акела невольно взглянул на неё.
  - Зимой по берегу не пробьёшься, зимой через Коробеево надо, а оттуда хорошо, если у Губера "УАЗ" на ходу, или на лыжах можно, только нет у вас. Могу свои дать, но у меня одна пара...
  - У дочки были, - говорил Полосухин, - сломала в ту зиму. Даже не знаю, где взять у кого... Кажись, у Панюхиных есть.
  - Да я отвезу, какие проблемы?! - Михаил готов был ехать куда угодно.
  Но Акела тряхнул кудрями:
  - Не, ты дороги не знаешь, засядешь ещё где-нибудь, вытаскивай тебя. Туда, разве что, на моём "горбунке"...
  Других вариантов не было.
  - А где магазин у вас? - спрашивал Иисус.
  - Да он тут рядом, - показывали ему, - от калитки налево, два дома пройти, и ещё налево, а там - у рынка, зелёный такой, с картинкой. Иисус быстро оделся и вышел. Вернулся, когда допивали вторую заварку.
  Пришёл час расходиться кому куда. Акела завёл своего "горбунка", трактор тотчас затарахтел, словно соскучился по нему. Гидротехник Житько-Скворечный, обнявшись со всеми, отбыл обратно в свою Тюмень. Юрий Антонович Полосухин, проводив гостей, постоял с лопатой, посмотрел на падающий снег, и пошёл на задний двор подкормить козу Хонду.
  Акела разместит Иисуса с Таней в кузове трактора, прямо на сене, и повезёт в Коробеево. Дорога по глубокой заснеженной колее заняла больше часа пути, она повела их сквозь лес с проплывавшими слева и справа еловыми лапами...
  - Господи, какие люди! Я двадцать лет прожила на свете, таких не встречала! Кажется, всю жизнь их знала, - говорила Татьяна. - Так просто, взяли и помогли, хотя, столько всякой возни было с этой лестницей, с этой трубой, десять раз могли отказаться! Совершенно незнакомые люди, ну, кто бы ещё взялся помочь ему с его скворечником? И никто ведь слова ему не сказал, с чего это ему зимой запонадобилось скворечник вешать! - удивлялось она. - Как удивительно получилось: Михаил помог нам, а они помогли ему!..
  Она замолчала, и, не решаясь посмотреть на него, сказала:
  - Я всё никак не могу поверить, то есть, привыкнуть к тому, что вы, то есть, что ты совсем рядом... здесь с нами... Господи, почему ты не сказал им о себе?
  - Не было необходимости, - ответил он. - Таня, я прошу тебя, не говори никому о том, кто я, пока я сам не скажу об этом. Хорошо?
  - Хорошо, - сказала она.
  Деревня Коробеево раскинулась наподобие этакой старомодной барыни в гамаке - по обеим сторонам большого оврага, на дне которого из века в век рокотал ручей, выбегавший из родникового студёного озерка.
  Трактор, взобравшись на вершину холма, стал понемногу спускаться с него к деревенской улочке, кое-где мелькавшей справа белыми крыльями крыш между берёз и сосен, а слева граничащей с протяжным волнистым полем, уходившим за горизонт. Они приближались к первым домам, словно заснувшим до лета в ожидании своих городских жильцов. На этой половине деревни, на южном берегу оврага, из десятка домов зимовали всего в двух, их было без труда определить по печному дыму: один курился посередине, на склоне к оврагу, а другой -в конце улицы у лесной опушки. Вот к этому второму дыму и выруливал Акела, минуя заснеженные кучи песка и щебня. Он свернул, наконец, к решётчатым железным воротам, за которыми виднелся и сам бревенчатый дом под оцинкованной кровлей. Трактор остановился и смолк рядом с защитного цвета "УАЗом", не очень востребованным, судя по слою несчищеного снега на капоте и крыше. Зато на тропинке читались вполне отчётливые следы от внушительных валенок, протоптанные от дома и к дому.
  Акела помог Татьяне спрыгнуть с кузова.
  - Я сегодня точняк сена не довезу! - смеялся он.
  Втроём они прошли за приоткрытые ворота, и были моментально атакованы выскочившими, откуда ни возьмись, двумя брехучими собачонками - пятнистой дворняжкой и кофейным кокером-спаниелем.
  - Они не кусачие, - успокоил Акела, и крикнул: - Чип! Фишка! Хорош базарить, это свои!
  - Кто из них Чип? - спросила Татьяна.
  - Кофейный этот.
  Лай быстро затих; гости были обнюханы и признаны не опасными; хвосты весело и дружелюбно гуляли туда-сюда.
  Всё представшее перед ними хозяйство с бревенчатым крепким домом, баней, пятью старыми яблонями, машиной, и двумя собаками, принадлежало безраздельно известному на всю округу Степану Степановичу Бурыкину, по прозвищу "Губер" (производное от "Губернатор"), - то был один из редких уроженцев этой местности, сохранившихся ещё с времён Союза. Основная причина, повлиявшая на такое громкое прозвище, заключалась в его признанном авторитете бывалого человека с ярко выраженной командной жилкой, осведомлённого во многих местных вопросах, которого знали во всех близлежащих населённых пунктах, включая и город, что позволяло ему решать многоразличные деловые проблемы, как свои собственные, так и те, с которыми обращались к нему знакомые и малознакомые, а часто и совсем незнакомые люди, просто наслышанные о нём от других. Нрав он имел непростой, временами взрывной, но отходчивый, к тому же, и переменчивый, - мог пообещать и не сделать или сделать с большим запозданием, чего и за грех не считал, но ему прощалось.
  Из дома вышел рослый шестидесяти шестилетний мужик, немного сутуловатый, без шапки, с щеголеватой небритостью на лице.
  - Привет, Степаныч! А мы к тебе! - протянул ему руку Акела.
  - Здорово, - ответил Губер с рукопожатием.
  Акела объяснил ситуацию.
  - Я бы сам отвёз, да у меня соляры не хватит, дай бог, до дома теперь дотянуть, - улыбался Акела. - Им до Николиных Двориков самим не дойти, да ещё без лыж по такому снегу... - показал он на Иисуса и Таню.
  Губер посмотрел на них.
  - Здравствуйте, вы меня не узнаёте? - сказала Татьяна. - Вы меня встречали на станции, помните, три года назад? А потом отвозили обратно. Вы нам с дедушкой песни пели...
  - Три года назад? Таня, что ли?.. Не узнал, - сказал Губер. - Вы в конце лета приезжали, летом я бы узнал, а зимой люди другие.
  - Поможешь. Степаныч? - с Акелы не сходила улыбка.
  - Ты приехал, не позвонил, не предупредил, а может, я тут не один, может, меня дома нет или ещё что! - услышал он от Степаныча. - Как я их повезу, ты "УАЗик" мой видел?! У меня правое заднее на замену, а запаски нет, как я поеду?! Мне Рыжий Дод привезти должен, я ему ещё неделю назад дал, чтобы он до дома доехать смог, а он не вернул до сих пор! Ты же видел, колесо спущено!..
  - Я не видел, не заметил... - Акеле было не до улыбок. - Я не позвонил, у меня труба села. А Рыжий Дод когда приедет?
  Иисус внимательно наблюдал за ними.
  - Откуда я знаю, когда он приедет! - возмущался Губер. - Обещал мне вчера привезти, может, и сам сломался, я звонил, он не отвечает...
  - И чего делать?
  - Я не знаю, что делать, хочешь, вези их обратно, что ещё?..
  Татьяна кидала взгляд с одного на другого, и на стоящего рядом Иисуса. Акела был в замешательстве.
  - А если я их не довезу, соляра кончится?
  - Раньше надо было думать! Ты людей посадил и поехал, а Степаныч должен голову ломать себе.
  - Ну, Губер! -Акеле не хватало слов.
  - Что Губер? Что Губер?! - отчитывал он, как учитель нерадивого ученика. Потом повернулся к приехавшим: - Да вы проходите в дом, погрейтесь, я там печку топлю. Пойдёмте.
  Он пропустил их вперёд, дождался, когда Иисус и Таня поднялись на крыльцо и скрылись внутри.
  - Ты, давай, поезжай сейчас, - сказал он Акеле, - найди Дода, скажи, я его убью, если у меня с утра запаски не будет, ты понял? Мне надо завтра по делам съездить, сначала их отвезу, а потом в город...
  В доме у Губера было тепло, тянуло печным душком. Таня с Иисусом рассматривали фотографии, висевшие в углу на стене вперемежку с иконами.
  Губер вошёл, плотно прикрыв за собою дверь, и занялся печкой.
  - Это ваши родители? - показала Таня на фотографию в рамке рядом с иконой Сергия Радонежского.
  - Это батя с мамой, - сказал, не оглядываясь, помешивая в печке загнутым на конце железным прутом. - Их уже нет. Отец ушёл два года назад, а мама в этом.
  - Он был на войне? - догадалась Таня.
  - Воевал, да. Третий Белорусский, в десанте.
  Сам Степаныч тоже отслужил своё десантником в Прибалтике в начале семидесятых прошлого века. По этой причине, каждый год второго августа надевал он голубой берет, и расхаживал в гордом одиночестве по деревне, принимая поздравления от соседей, потом заезжал в Дубино за Кексом-старшим - собратом по роду войск, и, если к тому моменту тот ещё был в состоянии отличить берёзу от ёлки, забирал с собой в город, где у центрального входа в парк уже вовсю колобродило, пело, и мотало флагами с крылатыми парашютами всё окрестное разновозрастное, немногочисленное, но бравое сборище отставной десантуры.
  Комната, в которой они находились, делилась на две неравные половины. В большей размещались основная часть печки с камином, и кое-какая мебель, а меньшую, отгороженную сверху донизу книжными полками, занимали, кроме печной лежанки, кровать хозяина, кресло, и тумбочка с телевизором, по которому передавали хоккейный матч. Степаныч прошёл туда и выключил телевизор.
  - Собрались к Данилычу, значит... - донеслось оттуда. - Он там один зимует, обрадуется. А что вы там будете делать в Николиных Двориках?
  Таня переглянулась с Иисусом.
  - Будем жить, - сказала она.
  Хозяин вышел из своего закутка, окинув их взглядом.
  - О! Вы там жить хотите? Вам трудно будет.
  Он снова взглянул на них, задержавшись на Иисусе.
  - Но вы-то живёте, и не только вы, - отвечала ему Татьяна.
  - Я привык, я тут родился...
  Он постоял, покрутился зачем-то у печки, и подошёл к ним.
  - Я извиняюсь, - сказал он, - с Таней мы знакомы, а с вами не успели. Меня зовут Степан Степанович, ещё Губернатором называют, ну это так, в шутку...
  - Думаю, вы не обидитесь на меня, - сказал Иисус, - но я обещаю вам, что моё имя скоро откроется.
  - О, интересно! - только и мог сказать на это хозяин. - Наверно проголодались с дороги-то! - перевёл он на другую тему. - Сейчас чего-нибудь сварганим. Вы тут посидите, я быстро. Вот книжки у меня разные есть, берите, какие хотите...
  Он вышел в прихожую, которая, как видно, служила ещё и кухней.
  Через пятнадцать минут они уже сидели втроём за столиком и с аппетитом уминали пузыристую безразмерную яичницу с луком и салом...
  По ходу дела, хозяин, побуждаемый расспросами Татьяны, но больше помимо оных, рассказывал им о жизни здешних обитателей, и, как бы ненароком, о самом себе.
  - Мы кто тут? Мы остатки народа, я считаю. Все, кто тут есть, они непонятно зачем тут. На что могут, на то и живут. Скотину почти никто не держит, правда, петухи ещё поют, куры бегают... Да мы не жалуемся, мы же кто? Мы же не перспективные, все перспективные - они давно в Москве, в Петербурге, в мегаполисах, а мы здесь, потому, что... потому, что здесь всё своё. Я вот больше двух недель нигде не могу, меня сюда тянет, на эти наши холмы, на поля, овраги, к этим лесочкам под этим вот небушком... У нас тут осенью выйдешь вечером - звёзды над тобой висят, как листья после дождя в саду, вся вселенная здесь!.. Быть везде можно, и работать везде, но жить только здесь получается. Ну, это я не про всех, конечно, это я про самых отсталых, хе-хе... - Степаныч откровенничал обо всём, - у нас, у здешних, чтоб вы знали на будущее, есть такая особенность, вам могут что-то пообещать, договориться о чём угодно, и не сделать этого к тому времени, когда обещали, и не со зла какого-нибудь не сделают, нет, просто как-то не сразу выходит по жизни... Вы думаете, мне Рыжий Дод когда обещал запаску пригнать? На следующий день! А я его до сих пор жду! И не факт, что завтра приедет!
  - Мы что-то не встретили такой особенности, - сказал Иисус.
  - О, это ещё увидите! Да я и сам, бывает, этим грешу, и помню, что обещался, но почему-то тяну и тяну, всё откладываю до последнего, хоть режьте меня!..
  - А у кого-то ещё есть машина в деревне? - спросила Таня.
  - Да кто тут с машиной сейчас! На этой стороне у одного меня, а на той стороне, не знаю, если только Бэнс или Андреевна, больше там внедорожников нет ни у кого, правда, у Бэнса раздатка не врубается. Да всё равно с той стороны сюда не проехать, овраг занесло.
  Получалось: без вариантов.
  - Вас все зовут Губернатором, - наводила на тему Татьяна.
  - Ну, это так, хе-хе, прозвали почему-то... Сейчас чайку сообразим, у меня классный есть, таджики подарили, или вы кофе хотите?
  - Я - кофе, - сказала Татьяна.
  - Мне лучше чаю, - сказал Иисус.
  - Давайте, я помогу, - привстала Татьяна.
  - Сидите, сидите...
  Хозяин вышел на кухню, и скоро вернулся с двумя горячими кружками.
  - Вот, пожалуйста, - он поставил кружки перед гостями. - Берите сахар, вот ложки. Печенье кончилось, мы вчера доели с Профессором, а баранки где-то остались, хотите баранки? - он нагнулся куда-то под столик, достал пакетик с баранками.
  - То, что надо! - кивнула Татьяна вместе с Иисусом.
  - Они, правда, давнишние, но вкусные, настоящие сушки. Чип их очень любит, прямо дрожит весь.
  Таня тихонько хмыкнула. Но Степаныч всё пояснил:
  - Чип не возьмёт невкусного никогда! Сушки ест натуральные без примесей всяких, он такой, хотите верьте, хотите нет... А Губернатором меня я знаю кто первый назвал - Дэн Сяо Пин, это мы так нашего фермера Дениса зовём, это его поля тут, по которым вы ехали, купил на пару с братом Азиком, они русские, из Казахстана откуда-то, а глаза, как у китайцев, ну, потому их так и того...
  - Но Губернатором не каждого назовут, - хрумтела баранкой Таня.
  - Дэн, когда первый год стал распахивать по весне, я как раз с собаками вышел, гляжу, он одно поле закончил, на другое переезжает, я говорю: а кто противопожарную полосу делать будет? Он глазами хлопает: какую полосу? Ну, там, в Казахстане понятно, степь да песок. В общем, заставил его пробороздить полосу по краю леса, а потом он должен был и вокруг деревни тоже проделать. Раньше, во время колхоза каждый год в обязательном порядке борозду делали. Сушняк был в тот год, трава, как порох, мне, дураку, надо было заставить его сначала деревню обороздить по обочине! Гляжу, дымок - с дальнего конца пал идёт по оврагу, трава горит, и ветер прямо на дома гонит!.. Ох, мы тогда с Профессором намотались с этим палом: на нашей-то стороне никого, кроме нас - начало апреля! кидались там и сям, тушили, чем придётся... Звонил в эМЧеэС: приезжайте срочно! Мы тут из сил выбиваемся! сгорит на фиг деревня!.. Приехали, правда, быстро, но смех и грех - воды у них нет, помпа не тянет, одни руки да ноги. Спрашивают: где у вас можно веток нарвать?.. Веток, блин! Ну, дал им всем по лопате, кому совковую, кому зимнюю от снега, и вперёд, на передовую! Побегали они тут с лопатами, но потушили, молодцы, а тут и Дэн подъехал...
  - А пал отчего? Поджёг или так загорается? - спросила Таня.
  - Пацаны в основном поджигают, специально из города приезжают в эту пору и подпаливают. Нам от города одна беда, сплошное бездушие, больше ничего!.. Вот мусор, например. Я-то знаю, из наших никто не бросит, а летом, как Москва накатит - везде вдоль дорог, в лесочке, в кустах, везде пакеты с мусором, пивные банки, бутылки валяются: едут по дороге и выбрасывают, без всяких зазрений совести... Я раз подловил такого у поворота к речке, гляжу, подъезжает машина, он выходит, один пакет бросил, второй бросил, садится за руль, довольный... Ну, тут я подхватываю пакет его, подхожу, и вываливаю ему в заднюю дверь, там окошко открыто было; нагнулся уже за вторым пакетом, а он, как дал по газам, чуть в столб не влепился. А на заднем-то дамочка сидела, я и не видал её, если б знал, я с женщиной такого не стал бы! Проходит недели две, наверное, не больше, и нам ставят мусорку, контейнер такой, вы же проезжали, видели его, и ставят на том самом месте, где я их поучил малость. Во как! Этот, который пакеты выбрасывал, он, оказывается, был со своей невестой, дочкой прокурора, она ему не слабый шухер закатила! Мне потом знакомые ребята из администрации рассказывали, мы в бане иногда встречаемся, общаемся, - тут в городе классную баню открыли, я туда разок в месяц езжу. Своя тоже имеется, но там поговорить не с кем...
  - Вот теперь понятно, почему Губернатор, - сказала Татьяна. - а Профессор это кто? Он действительно профессор?
  Но Степаныч не успел ответить. Послышались чьи-то шаги за дверью, и чей-то ласковый басок, обращённый к Чипу, судя по звукам, получившему какое-то лакомство.
  - А вот и он сам, - сказал Степаныч, - наш Профессор.
  Дверь открылась, и вошёл дородный улыбчивый человек в унтах и охотничьей зимней куртке.
  - Здравствуйте, - поприветствовал он всех присутствующих. - Там у тебя на воротах, знаешь, кого я видел?
  - На воротах? Кого? - спросил Степаныч.
  - Ястреб сидел! Крупный такой, как орёл, я первый раз зимой ястреба вижу! Сидит, смотрит, я почти впритык подошёл, тогда уж взлетел...
  - Ничего себе! - ахнул Степаныч. - Я тоже зимой никогда не видел!
  Профессор стоял, улыбаясь, Иисусу и Тане, будто старым знакомым. Казалось, сюда вошло само добродушие.
  - Ты садись, - предложил ему хозяин. - Чаю будешь?
  - Да я так заглянул, думал, ты хоккей смотришь.
  - А у меня, видишь, гости вот, - сказал Степаныч. - как раз о тебе спрашивали, а тут ты идёшь. Интересуются, почему ты Профессор. Это я его так назвал, - объяснил он гостям. - Сами ещё убедитесь.
  Тот, кого он называл Профессором, был Сергей Николаевич Мирощенко. Четырнадцать лет назад он поселился здесь в Коробеево, и едва ли не с первого дня обрёл в Степане Бурыкине надёжного и незаменимого в деревенском общении человека, а в чём-то и друга, хоть и не всегда покладистого, но с которым было у них немало общего. У обоих в роду были предки из первых поселенцев в приазовских новороссийских землях. Оба были одногодками; оба прошли через полдюжины советских профессий от работы на газопроводе, в заготконторе, в геологической экспедиции и до проектных НИИ и КаБэ; оба, разойдясь по жизни с жёнами, и почти не пересекаясь с родственниками, жили, можно сказать, бобылями. Степаныч, лишившись единственного сына, умершего ещё подростком, остался бездетным. У Профессора, при всём его дружелюбии, человека немногословного, особенно в отношении личной биографии, по некоторым догадкам от невзначай упомянутого им эпизода, имелась дочь, уехавшая с матерью, то ли в Америку то ли в Канаду. И тот и другой, по своей московской молодости, были упёртыми и преданными болельщиками "Торпедо" и заворожёнными поклонниками группы "Битлз", а в более разумном возрасте, стали искушёнными ценителями таланта Василия Макаровича Шукшина и рьяными подвижниками грибной охоты; оба обожали собак и кошек, не упускали возможности подшутить друг над другом, а во время футбольных и хоккейных чемпионатов мира соблюдали всенепременно традицию совместного просмотра решающих матчей.
  Губернатор ёмко, но выразительно осветил Профессору ситуацию с поездкой своих гостей в Николины Дворики.
  -Короче, всё упирается в Рыжего Дода, - подытожил Губер, взглянув при этом на Иисуса. - Поди, угадай теперь, приедет, не приедет...
  - Приедет, - уверенно заявил Профессор. - Завтра будет, как штык!
  Губернатор явно не ожидал такой категоричности.
  - Ты откуда знаешь?
  - Завтра у Надюхи его день рождения.
  - И чего?
  - Он ей подарок купил, фен для волос, у кого-то на станции с рук сторговал по дешёвке. А фен только холодный воздух гоняет...
  - И чего? - не улавливал связи Степаныч.
  - Ну, он мне на той неделе привёз его починить, а то Надюха ему этим феном все мозги выдует...
  - Ты починил?
  - Починил. Работает, что надо! Так что, завтра прискачет с утра пораньше, не сомневайся. И запаску твою захватит, он же понимает, что его ждёт здесь, если не привезёт!..
  Невозможно было не рассмеяться всем.
  - Блин! Ну, это Профессор!.. - развёл руками Степаныч.
  - Точно, профессор! - подтвердила Таня.
  Вопрос с ночёвкой гостей разрешился тоже благодаря ему: так как у Губернатора в комнате не имелось приличествующих случаю спальных мест, а верхний этаж был нетопленный, то Профессор предложил гостям перебраться на ночь к нему.
  - Для дамы есть гостевая комната, а вам, - обратился он к Иисусу, - могу предложить диван у камина в гостиной. Устраивает?
  После ухода гостей с Профессором, Степаныч несколько раз прошёлся по комнате; вышел, чтобы покормить Чипа и Фишку; вернулся, допил свой остывший кофе, сел на стул, глядя куда-то перед собой...
  - Интересно, кто же это? - сказал он вслух.
  Тикали часы на подоконнике, что-то потрескивало в печи, за стенкой на кухне заурчал холодильник... Он снял со стены гитару, потрогал струны, запел что-то знакомое, но не допел, стал напевать другую песню...
  Года три назад, Степаныч впервые попробовал себя в качестве публичного исполнителя песен, - уговорили выступить в дубинском клубе под праздник 9-го мая в сборном концерте силами местной самодеятельности: были хор, и чтецы, и отдельные приглашённые из района солисты. Пара старых военных песен, спетых им негромким доверительным баритоном, были встречены "на ура". Успех обнадёживал и прямо указывал ему путь на сцену. Он серьёзно занялся репертуаром. И дело пошло, посыпались приглашения на концерты, на всякого рода мероприятия, как районные, так и областные. Несколько записей песен ходило по интернету. Известность его ещё более возросла, и в тоже время тяготила своей навязчивостью, постоянными сборами и волнением, диктуя совершенно иной образ жизни. Степаныч этого не любил
  Он разделся и лёг, и долго лежал под миганье всполохов телевизора, - что-то там про трупы и опергруппы, - и всё не спалось ему.
  А в доме Профессора все уже спали.
  Утром всё произошло, как и предсказал Профессор. Примчался на пятнистом своём "УАЗе" всклокоченный Рыжий Дод за феном для своей Надюхи. Губер поставил запаску на правое заднее, и завёл своего "дружка". Таня с Иисусом, позавтракав у Профессора, ожидали команды к отправке.
  Стоял бодрый морозец, пушился и волшебно посверкивал свежий снежок, - они выехали из Коробеево по давно неезженой дорожке в Николины Дворики. Губернатор был хмур и неразговорчив, еле удерживался от ругани, когда машина теряла ход, преодолевая сопротивление снега, и, казалось, вот-вот застрянет в его тугой залежалой толще, и таких напряжённых минут хватало с избытком пока они ехали по лесной окраине. Потом дорога свернула в чёрный застывший лес; снега стало заметно меньше, "УАЗик" побежал пободрей. Приободрился и сам Степаныч, заговорив вдруг о том, что летом по обочинам этой сосновой дороги попадаются скопления настоящих рыжиков, вкуснее которых, по его мнению, ничего на свете просто не существует.
  - Их даже сырыми едят, посолить надо и обождать минут пять, и готово! - он снова искоса кинул взгляд на сидящего рядом справа Иисуса, что, впрочем, проделывал на протяжении всей езды.
  Чернолесье сменилось хвойным сосновым пиршеством, дорога пошла буграми и ямами, и вдоволь попрыгав по ним, они выехали из леса на ровное место, и сразу увидели первый дом с торчащими вокруг него остатками изгороди.
  - Вот они, Николины Дворики! - вскрикнула Таня.
  - Они самые, - подтвердил Губернатор.
  Показались ещё два дома, и открылась вся улица с белыми шубами крыш, в середине которой дымилась трубой изба за столбами прочных тесовых ворот
  - Надо же, как будто вся деревня жилая, ни одной развалюхи! - заметила Таня. - Летом за листвой не так видно было, да и я за порог почти не выходила - дожди, как с ума посходили, а зимой, кажется, в каждом доме кто-то живёт, даже дорожки протоптаны...
  - Это всё Данилыч твой, - Губернатор поставил машину под высокой снежной ветлой у колодезя, дал звучный гудок, и заглушил двигатель.
  Они вылезли из кабины, и ждали на морозце хозяина. Из ворот вышел к ним в меховой безрукавке и в валенках Илья Данилович Бренков, всех внимательно оглядел.
  - Здравствуйте, люди, - сказал он отчётливо, и поклонился.
  Но Губер не выдержал церемонии.
  - Данилыч, ты что! Смотри, кого я тебе привёз!..
  - Дедушка, ты не узнал меня? - спросила Таня.
  Илья Данилович протянул к ней руку:
  - Ну, как не узнать. Иди, поцелую, внуча.
  Они обнялись по-родственному.
  - Ты сама-то рада мне, барбосу старому? Или нужда заставила?
  - Я рада, дедуль! Честное слово рада, хоть и нужда заставила.
  - Ну, после расскажешь.
  Степаныч, видимо, посчитал дело сделанным.
  - Всё, господа, я вас доставил, а мне ещё в город надо! Счастливо всем оставаться!..
  Илья Данилович, поздоровавшись за руку с Иисусом, успел тормознуть Степаныча:
  - Постой-ка, ты обещал тушёнку привезти, четыре банки, я ж тебе деньги давал.
  - Да целы твои деньги, - сказал из кабины Губер, - я привезу, я же помню! Ты думаешь, я не помню? Тушёнку ему... Зачем она тебе в пост, всё равно есть не будешь! Привезу,.. просто так получилось.
  Он завёл "УАЗик", резво развернулся, и газанул в сторону леса.
  - Горбатого могила исправит, а Губера никто никогда, - констатировал хозяин, провожая взглядом удаляющийся объект.
  Гостей ни о чём не спрашивал, ну, приехали, и приехали.
  - Пойдёмте, что ли, щей погоняем, - пригласил их.
  За щами, Татьяна, как могла, объясняла деду, что они приехали сюда пожить, потому что сложилось так, что ей нельзя, не желательно, и вообще необязательно пока появляться в Москве...
  - Сложилось, не сложилось, а лишь бы жИлось, - срифмовал он, как бы невзначай. - Вы ешьте, я ещё подолью, уж чего-чего, а щи умею варганить... И хорошо, что приехали.
  - А мне показалось, ты нам не рад, - Таня подула на ложку.
  Стол без скатерти, за которым они сидели, был чисто выскоблен.
  - То-то мне во сне рыбы привиделись, не рыбы, а рыбины, плавают по воздуху на улице и в доме, повсюду, и много... - поведал Илья Данилович.
  - Удивительно, как всё быстро меняется! - поражалась Таня.
  Они сидели и разговаривали почти по-семейному...
  - Красивое название - Николины Дворики. Вам известно, откуда оно? - спрашивал Иисус деда с внучкой.
  Татьяна не знала:
  - Ты мне ничего не рассказывал про это название.
  - Красивое, главное, в точку, а не рассказывал, потому что не спрашивала, - подключался к теме Илья Данилович, разливая по кружкам компот из сушёных груш. - Я, как вселился сюда, стал дознаваться у местных, откуда такое имя у нашей деревушки, меня всегда названия разные интересуют, вот я и приставал к ним, тогда ещё было к кому приставать, копошились и стар, и млад. Жила тут на взгорке бабка Сулёма, древняя, лет ей за сто уже было, две мировые войны отмерила, от неё-то, и выведал. Целый день просидел с ней на кухонке её, но добыл-таки, отчего эти дворики Николиными прозвали...
  По его пересказу, происхождение деревни было связано с памятным для всякого русского уха, Смутным временем, в начале семнадцатого века. По местному преданию, появился в этом нехоженом месте над речкой Сливицей некий однорукий мужик по имени Голтяй, появился он не один, а со своей бабой Голтяихой, - бежали они от лихих поляков и запорожцев, подались с одним топором да чугунком из родного тульского села - куда ноги выведут. Этот Голтяй и поставил здесь первый дом, положив начало всей последующей деревне. Но поставил он его не без сторонней помощи. Тяжело однорукому тягать да обтёсывать брёвна, а от бабы какой помощник, ей и без того хватало заботы: насобирать валежника, держать костёр, ходить за грибами, ягодами, натаскать воды, настряпать еды, прибрать в шалаше, да мало ли... Голтяй торопился отстроиться до зимы, но сил не хватало, - в одиночку, как ни надсаживайся, много не наворочаешь, валился с ног от усталости. Как-то раз придавило его упавшим деревом: тут бы ему и дух испустить, да случился вовремя человек прохожий, он-то и спас Голтяя, приподнявши ствол. Человек тот, суховатый крепкий ещё старик, видимо, из какой-то дальней деревни, стал приходить каждым утром со своим топориком и помогать мужику, - венец за венцом, избёнку ставить. Дело спорилось; вместе они подняли сруб, законопатили мхом, сложили из речных камней и глины печурку, покрыли крышу корой, сладили стол и лавку из тёсаных плах и пеньков. Обнесли первый в деревне двор еловым острожьем. Осталось новоселье справить. Наварила Голтяиха похлёбки с щавелем да грибами; ждут они старика, а его что-то нет и нет. Так и не пришёл он. А ночью явился во сне мужику тот старик, да только не в простом крестьянском зипуне, перехваченном кожаным ремешком, но в святительском облачении, вышитом сплошь крестами, - как было не признать в нём Николу-Угодника - Божия чудотворца! И сказал ему святой Никола: "Живи здесь, и помни милость к тебе Господню. А коли срубишь часовенку над ямой, где мы кряж корчевали, то не оставлю места сего, покуда оно не исполнится". По недолгом времени, и Смута кончилась, избрали царя Романова, и земля вздохнула. Бог привёл тогда Голтяю обоих в полном здравии сыновей ополченцев, - старший служил у Скопина-Шуйского, а после в полку воеводы Лыкова; младший был в рати Минина и Пожарского. Оба сына вскоре оженились, поставили рядом свои дворы. Приложился и прочий крестьянский люд: место высокое, доброе, земля родит справно, чего ж не селиться-то. И всяк легко строился здесь, и на диво, за короткий срок. И у каждого были случаи: к примеру, прерывал человек работу на двух венцах, а утром, глядь, уже четыре венца подогнаны! Понятное дело - Никола способствовал. И пошли лепиться дворы, один к другому, и зашумела людская пёстрая жизнь... А когда по указу царя Михаила делали опись всей поместной земли, то за деревней уже утвердилось имя "Николины Дворики", а другого и не могло быть.
  - Теперь я точно буду здесь жить, - сказала Таня. - А что потом было?
  Дед словно ждал такого вопроса.
  - Потом было много чего ещё. Войны прошлись тут огнём и валом - Гражданская и Отечественная. Была и стальная коллективизация, и дурная хрущёвщина, хоть потом за ней и передышка была, а добили деревню ельцинский бардак и нынешнее заботливое равнодушие, одним словом, политика обнищания русской земли...
  - Это верно сказано, - произнёс Иисус.
  - Никогда не задумывалась над этим, - призналась Таня. - Но если действительно так, то зачем это делается? Разве плохо, когда люди в деревне живут?
  Илья Данилович усмехнулся.
  - Для кого-то и плохо, особенно для тех, которые живут по своим персональным законам, и причисляют себя к касте избранных повелителей. Думаю, даже невыносимо для них, что кто-то может жить по Божьим законам.
  - Но почему? - упиралась Таня.
  - Человек на земле, он же хозяин самому себе, вот в чём дело! - отвечал ей дед. - Он хозяин своим поступкам, потому что привык обдумывать каждый свой шаг и его последствия, потому что главное в деле - польза и красота на радость души, а не безудержная беготня ради денег - от звонка до звонка. И решает он сам, а не кто-то там за него. Он хозяин своей небольшой земли, которую содержит своим умом, своей заботой, своей любовью, он растит на ней сад, огород, украшает её, размещает на ней свой собственный дом и другие постройки. Он по праву владелец своего владения, потому что отвечает за то, чем владеет, и за тех, кто живёт рядом с ним под его попечением, за всех и за каждого, включая животных. Он знает, что цена человеку - не слова, но его дела. Человек на земле, он же всё время под небом, всё время в общении с живой природой, он знает, что такое деревья, что такое цветущий сад, и зачем в этом мире птицы и миллиарды других таких маленьких, зачастую, совсем незаметных жизней. Он умеет принять в себя и радостный майский дождь, и ревущий ветер, и долгую зимнюю тишь... Он понимает, что всё живое, природа, существует просто и честно, а иначе её бытие невозможно - по-другому не предусмотрено, а всё, что противоречит правде бытия - рано или поздно отторгается из него... - Илья Данилович положил в рот кусочек сухарика, который до этого вертел в своих пальцах, и закончил, - человек на земле это либо основная опора для доброй власти, либо кость в глотке горе-правителям, он не даст превратить себя в заторканного барана, приученного к любым бредовым командам: прикажут всем сидеть взаперти - будут сидеть; прикажут ходить в наморднике - будут ходить! Большевики знали, что творят, когда вырубали корневое, наиболее независимое крестьянство - хозяев своей земли, и сделали ставку на нерадивую легко управляемую бедноту, отлично знали! Земля, это в прямом и переносном смысле, почва и источник всего истинного, мудрого и прекрасного. Возьмите хоть наших гениев - да всё оттуда, все, как один с земли, из деревни! Не важно, где кто родился, важно какие соки напитали его детство и юность, его душу и ум...
  - Ну, дед, ты даёшь! - тихо сказала Таня. - Я никогда от тебя такого не слышала. Последний раз, когда мы виделись, из тебя лишнего слова было не вытянуть, а сейчас, ну, прямо Сократ какой-то.
  - Эх, Танюшка моя, ты мне тогда такую тяжкую кромешную весть с собой привезла о гибели отца твоего... и как мне было говорить о чём-то, если я смотрел на тебя, а видел Родьку моего?..
  - Прости, дедуль, я не знала! - Таня придвинулась к нему и поцеловала в щёку.
  - Сколько теперь домов в деревне? - поинтересовался Иисус.
  - Так сколько было, когда последние съехали, столько и есть. Девять дворов, а когда-то за тридцать было, - отвечал неохотно Илья Данилович. - Правда, где-то сарай просел, где-то банька подгнила, а так пока что стоят. Трудновато стало следить за ними, подвижность не та уже.
  - Дед, ты что, поддерживаешь их? - догадалась Таня. - Каждый дом?!
  - Ну, а как же! Дом будет стоять, пока он кому-то нужен, оставь его, он и года не выстоит, захиреет...
  Деревня Николины Дворики опустела до одного единственного жителя в ней, Ильи Даниловича Бренкова, после кончины двух последних её стариков, его соседей по улице: Ивана Макаровича Петрунина и Марьи Михайловны Трегубовой, обоим по девяносто два года было. А за год до этого, ушли сразу после Покрова, один за другим, четверо коренных николодворцев: Аким Николаевич Петрунин (дядя Ивана Макаровича), Раиса Петровна Колгашкина, Клавдия Ефимовна Бельчик (дальняя родственница Раисы Петровны), и Клавдия Ивановна Мажукова, - также все в преклонных годах, бывшие советские граждане и колхозники, передовики сельхозпроизводства, вынесшие на своём горбу военные и послевоенные, и прочие мирные годы со всеми пертурбациями и экспериментами на селе советских и постсоветских властей. Какое-то время городские потомки николодворцев, оставивших эту землю, наезжали сюда в летний сезон, с трудом добирались по, бывало, непролазным в дождливую пору дорогам, но с годами всё реже и реже, да оно и понятно: каково человеку, избалованному городским комфортом, попасть в деревенский простецкий быт без централизованных систем водоснабжения, отопления и канализации, без газоснабжения, без продуктовых и промтоварных магазинов в шаговой доступности (ближайшая автолавка наезжала тогда в Коробеево по пятницам и субботам, да и то нерегулярно, а ближайший медпункт в Дубино: понедельник, среда, пятница, это если с очередью повезёт попасть), а ко всему этому, ежедневные труды и хлопоты по поддержанию собственного жизнеобеспечения: сходить за водой (раз десять за день), наколоть дров, разжечь печку (хотя бы для согрева), прополоть огород, полить грядки, обкосить траву, и прочее, и прочее. Четыре года назад местная областная власть, проводя в жизнь, спущенную из центра указивку по оптимизации сельских территорий, отключило электроснабжение, после чего, городским сезонным пришельцам стало совсем уж невмоготу тянуть суровую патриархальную житуху без телевизора и прочих электроудобств, - свет погас, а вместе с ним померкли у них и все первозданные деревенские преимущества, как то: чистый воздух, чистая вода, чистые дары земли, соловьи и кукушки, рыбалки, грибы, закаты и рассветы, а попутно, и есенинские спозаранки, и чеховские дожди, и библейские радуги, и кантовское небо звёзд... И однажды, в одно особо холодное и ненастное лето, вдруг, как отрезало, - все дома остались стоять с пустыми окнами, без малейших звуков и признаков человеческой жизни, и больше никто из хозяев не переступил их порог. Вот тогда-то, Илья Данилович, обойдя и осмотрев всю пустующую избяную команду, видно, и принял в себе такое решение: не бросать их обречённых на умирание, но поддерживать в них жилой дух, насколько достанет сил.
  - Но ради чего? Зачем? - Таня жалостливо смотрела на деда.
  - Да я и сам не знаю. Одно слово - барбос. Может, вас ждал, может, они вас ждали, Николины Дворики, а может, и ещё кого-то...
  - Содержать столько домов непросто, - сказал Иисус.
  - Попривык уже... - дед почесал давно небритую щёку. - Поначалу, да, трудновато, втянуться надо было.
  - А всё-таки, дед? Ты же не зря это делал, ты ничего зря не делаешь, я же знаю тебя, - не отступала Татьяна.
  - Сама-то, как думаешь? - повернулся к ней.
  - Ну, я думаю, ты хотел, чтобы деревня сохранилась в таком виде, как будто... - она подбирала слова, - как будто в ней всё, как прежде, как в старые времена...
  - Навроде декораций что ль? - усмехнулся дед. - Нет, ради этого я не стал бы, это не для меня.
  - А зачем тогда? Я не понимаю.
  - Это ж так просто. Люди придут, им же где-то жить надо будет!
  - Какие люди? С чего ты взял, что они придут?!
  - Вы же пришли вот. Там, глядишь, ещё кто-нибудь якорь бросит. Но раз уж на то разговор пошёл, я скажу. Неправильно это, что деревни умирают, ведь они для жизни! Деревня - не пережиток, глупо так думать. Я пожил в городах, и больших и малых, в разных, можно и там жить, как многие и живут. И вот, что скажу: деревня - это место умной души, а город - место гордого ума. Но ум без души - бездушен.
  - Хорошо ты сказал, - произнёс Иисус.
  - Действительно, можно жить в городе, но на какой-то период приезжать в деревню, и детей забирать с собой, - сказала Таня.
  - Придёт время, и люди вернуться сюда, чтобы вернуть себе душу, - закончил дед.
  Надо полагать, раздумья такого рода не покидали Данилыча в деревенском его отшельничестве ни под собственной крышей за всяким хозяйским делом, ни во время регулярных обходов Николиных Двориков. Он составил себе рабочий график, по которому в строго определённом порядке навещал пустующие жилища и уцелевшие дворовые постройки.
  Деревня имела всего две улицы, расположенные крестообразно. Улицы без официальных названий, но предание сохранило их народные имена, данные ещё четыре века назад. Продольная, которая шла параллельно речке, и поднималась от леса к вершине холма, была "Нагорная", а та, что пересекала продольную в её верхней части, одним рукавом спускалась к речному берегу, а другим упиралась в дубовую рощу, была "Раменка". На Нагорной стояло шесть домов, вместе с домом Ильи Даниловича: три на одной стороне, и три напротив; на Раменке - четыре, один из которых, стоял у дубовой рощи.
  Илья Данилович заходил в покинутый дом, окидывал взглядом - всё ли в порядке, проверял часы (в трёх домах висели настенные ходики, а в прочих заводные старые будильники, или пластмассовые на батарейках), следил, чтобы не обрывалось в домах присутствие времени; иногда, в затяжную промозглую пору, подтапливал печь; бывало, и заговаривал с домом, спрашивал, как дела, как настроение, и, казалось, что дом замирал от радости, слыша, как отдаются в рёбрах его звуки живого голоса. Неизменно в каждом доме присаживался за стол, где-то всего на минутку, а где и на час и дольше, - сидел одиноким незваным гостем... Думал ли он о тех первых хозяевах, что когда-то ставили этот дом, о тех, кто рождался здесь в мир человеческий, качался в люльке под колыбельную матери или сестры; о тех, кто рос в этих стенах в крестьянской большой семье; кто приходил от пашни в мокрой от пота рубахе и жадно пил из ковша; кто уходил на войну, и кто возвращался сюда живым в объятья своих родных; о тех, кто гуляли здесь на свадьбах; и тех, кто болели и хворали здесь под зыбким язычком лампадки; кто посреди избы прощались здесь с покойным, что лежал в гробу со свечкою в застывших пальцах, окончив, Богом отведённый ему век, и возвратился к роду своему... Думал ли о тех, кто с первых шагов по земле, не искал себе иного мира, но рос и взрослел в кругу родных и друзей, разделяя с ними общие беды и праздники, прилагая труды к трудам своих предков, - и все они знали, для чего живут на земле, и никто из них не мучился в поисках смысла жизни, потому что он вот, перед ними... Хотя и не все из них были такими, потому что, если бы большая часть остались верными, не пребывала бы русская почва в забвении.
  - Как селиться-то будете? - Илья Данилович встал, собирая посуду.
  - Я помогу тебе! - поднялась Таня.
  - Сиди, я сам, тут моё заведение, - посадил он внучку. - Кто хочет отдельно, выбирай любой дом, они все пригодные.
  Дом Ильи Даниловича стоял неподалёку от пересечения с Раменкой, по этой же стороне на Нагорной стояло ещё два дома, но Иисус попросил поселить его в крайнем доме на Раменке, который у дубовой рощи.
  Таня осталась в доме у деда; разместилась в комнатке-закутке, бывшей когда-то детской, отгородила её от большой, где стояли печь, обеденный стол, и дедовская кровать, какой-то полу выцветшей занавеской, которую вскоре заменит на лоскутную, сшитую своими руками из разных тканей, что отыщет в шкафу и комоде. К удивлению деда, наотрез отказалась занять отдельную уютную комнату, в которую вход из сеней (с окном и печкой-буржуйкой, где Татьяна жила три года назад в свой последний приезд), только постояла в ней, взяла кое-что из вещей, и ушла.
  Илья Данилович отвёл Иисуса в дом на Раменке.
  - Как раз вчера сюда заходил, подтапливал, - сказал дед, пропуская вперёд Иисуса. - Дровишки за печкой там, тебе должно хватить на сегодня, а если понадобится, возьмёшь в сарае, я покажу.
  Иисус вошёл в комнату, осмотрелся в ней, и сказал:
  - Хорошо. Ничего лишнего. То, что надо.
  - Подмести кое-где маленько, и живи себе - сказал дед. - Веник вон у двери, и совок где-то был...
  - Я найду, это пустяки, Илья Данилович, - сказал Иисус.
  Дед смахнул со стола засохшую муху.
  - Ты, вижу, человек неприхотливый. Как величать-то тебя?
  - Иисус Христос.
  Илья Данилович замер и заморгал.
  - Вот как, - сказал, наконец. - Понятно. Ну, что ж, ты Христос, я барбос. Пойдём, сарай покажу.
  Таня прибиралась в большой комнате; стирая пыль на комоде; под толстой книгой со стёртым названием наткнулась на фото отца, - незнакомая ей чёрно-белая фотография, обрезанная под круглую металлическую рамку: отец в морской офицерской форме, смотрел напряжённо, и чуть прищурившись, сзади угадывались берег туманной бухты и сопки. Странно, но фотография отца оказалась единственной в комнате, - тёмные бревенчатые стены была почти пустые, лишь отрывной календарь между окнами, да матово желтела в углу маленькая латунная иконка святителя Николая-Чудотворца под деревянным восьмиконечным крестом.
  Когда вернулся дед, она сидела на скамеечке у окна, смотрела на отца глазами, похожими на две прозрачные виноградины, которые вот-вот прорвутся и потекут...
  Илья Данилович, уже снявший в сенях овчинный полушубок (доставшийся в подарок от последнего колхозного председателя, с которым дружил), подошёл к печи и приложил к ней ладони.
  Таня встряхнула головой и изобразила улыбку.
  - Что скажешь, дедуль? - спросила его.
  - Надеюсь, Иисусу Христу понравится.
  - Как? Ты уже знаешь?!
  - Сам мне сказал.
  - Ты не поверил?
  - А почему я должен поверить? Ты веришь?
  - Я верю. Если б не он, я бы тут не сидела.
  - Иисус... вот так, запросто.
  - Тебе гром и молнию нужно?
  - Не знаю, - он отошёл от печки. - Ладно, поживём, увидим. Вижу, прибралась везде, но лучше бы полежала с дороги, устала, ведь.
  - Да нормально, дедуль.
  - А это, что такое? - он подошёл к столу, увидев цветастый торговый пакет, чем-то явно наполненный.
  - Так мы же тебе продуктов всяких накупили, я и забыла совсем! Под лавку поставила и забыла.
  Дед заглянул в пакет.
  - Даже кофе есть. Это зря, лучше не привыкать, - но, уловив её взгляд, добавил, - а побаловаться можно.
  - А, давай, побалуемся? Сейчас! Я бы не отказалась.
  - Давай, - ответил он ей. - Остальное надо убрать.
  - Так я не знала, куда, холодильника нет же.
  - Холодильника нет, зато погреб есть, как же ты не помнишь, в саду, где малинник. Всегда там был.
  Он взял закопчённый чайник, налил алюминиевым ковшиком воды из ведра, стоявшего на табуретке у двери, и поставил в печь.
  - Нет, я помню, что где-то есть погреб, - смеялась Таня, - но я же там не была ни разу! Ты всегда сам ходил, приносил молоко или сало.
  - Ничего, поживёшь, узнаешь. Ходил сам, потому что темно там, и скользко бывает, а ты маленькая была. А в прошлый приезд твой я хотел показать тебе, но как-то не задалось. Зимой и без погреба можно.
  - А куда? Ты скажи, я отнесу.
  - Там в чуланчике, только фонарь возьми, он на крючке висит...
  - Я знаю! - она выбежала с пакетом в сени.
  Было слышно, как она мягко топочет в сенях, как скрипнула дверь чуланчика...
  - Эх, Танюшка, Танюшка... - вздохнул о ней.
  Скоро они сидели и пили кофе.
  - Если честно, я не собиралась к тебе, - сказала она.
  - Понятно, без вещей приехала.
  - Но я ничуть не жалею, я даже рада этому, правда!
  Дед смотрел в чашку, словно мог там что-то увидеть.
  - Хорошо, хоть, жива-здорова, - вздохнул.
  И она рассказала всё, всё, всё... то торопясь, то застревая на чём-то, избегая отдельных подробностей. Когда зашла речь о встрече с Иисусом на той пустынной платформе, она ограничилась всего одной фразой.
  - Если б не он, меня бы тут не было. Он на самом деле спас меня, - она говорила, покусывая часто губы, - до сих пор не могу поверить.
  - Что ж он раньше тебя на спас, если он, правда, этот..?
  - Не надо так. Я себе на это уже ответила. Во-первых, я ему не молилась тогда, у меня даже в голове не было! Во-вторых, сама виновата, мы расплачиваемся за свои ошибки, и это правильно.
  - А, в третьих, если бы не он, я так бы здесь и куковал без тебя один-оденёшенек - прибавил дед.
  - Вот именно!
  День уже синел за окном. Таня сходила за водой; застелила в закутке свою кушетку; долго копалась в книжном шкафу, искала, что почитать на ночь, пока, полистав, не остановилась на томике митрополита Антония Сурожского. Илья Данилович сидел за столом при свечах, подшивая дратвой заплату на старом поношенном валенке.
  - Что будем делать на ужин? - спросила Таня.
  - Картошка с луком, - ответил дед.
  - Жареная?!
  - А, хоть, и жареную.
  - Интересно, как он там устроился? Может. Помочь ему?
  Дед мотнул головой:
  - Не надо. Он мужи... ну, в общем, привычный, видать. Справится. Ох, чудновато мне это всё...
  - Надо будет на ужин позвать.
  - Не надо. Сказал, чтобы ужинали без него, что он перекусит у себя, ляжет спать. Видать, и он устаёт.
  - Продукты какие-то он взял, это я видела. А, как же вода? Бельё?
  - Вода есть, я вчера ещё занёс, собрался там чаю попить, даже кружку с собой прихватил, да вспомнил, что щи у меня в печке не вынуты! Ну, пока вернулся к себе, пока то, да сё, как-то уже не до чая было, настрой сбился. Вот вода и сгодилась, будто нарочно для него набирал. Бельё на постель я ему кой-какое дал, на первых порах хватит, а там придумаем, что-нибудь. Нет, ну, кому сказать... Иисус!..
  Иисус растопил печку, расстелил на ней сверху чей-то необъятный, как степь, тулуп, и устроил постель. Нашёл небольшую кастрюльку, заварил чай, и перекусил уже отвердевшим бубликом и сушёным инжиром.
  Ночью Илья Данилович вставал два раза: первый, по малой нужде; второй, чтобы глотнуть водички, - зачерпнул глиняным ковшиком, и жадно выпил. Прислушался. Таня спала, дышала прерывисто, но размеренно. Осторожно ступая, подошёл к углу, где висели крест и иконка, и стоял там, еле слышно вопрошая о чём-то ...
  Илье Даниловичу Бренкову шёл шестьдесят девятый год. В отличие от своего родителя он выбрал профессию не военную, но не менее кочевую, - всю активную жизнь свою проработал инженером-строителем на путепроводах безразмерной страны Сибири, в основном, Восточной, и на Дальнем Востоке. Строил мосты, магистрали, тоннели. Женился на сибирячке Лизе Селивёрстовой, уроженке Усть-Кута. Перевёз её беременную на восьмом месяце в Москву к своей матери, отца уже не было на земле. На лето старались выбираться в деревню, - Родион родился болезненным, требовались здоровая еда, парное молоко и чистый воздух, чего в Николиных Двориках водилось в преизобилии. На месяц, а то и на два, они поступали в распоряжение ещё твёрдой на ногах бабки Ирины, на которой тогда держался дом. Ребёнок окреп и повеселел, и с тех пор никакие хвори не укладывали его в постель. Незадолго до пенсии, Илья Данилович, без малого год, провёл в Николиных Двориках, восстанавливаясь после инсульта; его верная "Зуля" была неразлучна с ним. Но однажды всё рухнуло: авиакатастрофа в Иркутске, и её уже больше не стало с ним. Выйдя на пенсию, он поселился и безвыездно осел в Николиных Двориках, словно корабль, который нашёл, наконец, свою пристань.
  Илья Данилович положил пять поясных поклонов, вернулся на свою тахту, и уже до утра не вставал с неё, забываясь неудержимыми в памяти снами.
  Все спали, один Иисус стоял в ночи у своего очередного жилища; стоял, глядя в чёрно-звёздное небо, и звёзды искрились в его зрачках, как в маленьких до края наполненных чашах, стоял недвижный, едва различаясь в жемчужном морозном воздухе, и только светлые облачка от дыханья выдавали в нём человека...
  
  Жилище, куда вселился Иисус, принадлежало когда-то редкому мастеру столярно-плотницкого искусства, Ивану Демьяновичу Мисюркину. Кажется, не было дома по всей близлежащей округе, где не имелось бы какого-либо предмета домашней утвари или украшения, сработанных его, на загляденье мастеровитыми, и, казалось, умеющими думать руками. Официально он числился работником лесоцеха, но совхозному начальству хватило мудрости, чтобы разрешить своему уникальному кадру работать в его домашней мастерской, где создавались изделия любого предназначенья и сложности, согласно разнарядкам, а также по частным и спецзаказам. Жил он сущим бирюком (его так и прозвали: Иван-Бирюк), в людных мероприятиях, собраниях и гуляниях не участвовал; никому за всю жизнь так и не удалось заманить его в гости, даже под посулами щедрой выпивки, по объёму вливания которой мало кто мог с ним тягаться, но у себя принимал он запросто разных и многих. Ругаться матерно не любил, зато было у него словечко, не понятно, откуда взятое, которым выражал он крайнюю степень всякого неудовольствия - "гонобобель". Так и говорил: "ну, ты и гонобобель!" или: "вот опять гонобобелем вышло!"... Жена родила ему сына, и ушла от него к одному из его основных заказчиков. Но жалеть себя Иван не позволил, а всякий, кто пытался посочувствовать в этой беде, наталкивался на его пушечный синий взгляд такой силы, что язык замолкал сам собой. Сына растил один по собственному разумению, никогда не наказывая его, неуёмного в баловстве и проказах, ни ремнём, ни затрещиной, в том числе, и за совсем уж не детские шалости: паренёк ещё с дошкольного возраста обнаруживал странную склонность к мстительности, он не умел прощать, и мстил иногда с дерзкой и ловкой изобретательностью, так, что долгое время никто и не подозревал в нём истинного виновника своих несчастий. С годами мстительность становилась всё разнообразней и изощрённей, но притом и безжалостней. (Впоследствии она столь же коварно отразится в его судьбе).
  Иван Демьянович, в случае, если вина его сына была доказана и неоспорима, брал его за руку, и приводил его к дому пострадавших, заставлял перед ними встать на колени и трижды громко просить прощения, после чего, вне зависимости от того, было дано прощение от потерпевших или нет, запирал его на целые сутки в комнате без воды и пищи, но по истечении срока заключения, выпускал своего "воробья" на волю. Он так и звал его: Воробей, звал с того самого дня, когда его шестилетний ребёнок находился между жизнью и смертью, подхватив тяжелое воспалением лёгких. В больницу он его не отдал, не доверил: сказался собственный негативный опыт, когда едва не умер на операционном столе при удалении аппендикса. Ребёнок метался и бредил в горячке, дышал так часто и обречённо, словно из тельца его, как из воздушного шарика, убывала с каждого вздоха жизнь. Что мог поделать с этим его отец, забывший о сне и пище? Он носил его на руках, что-то наговаривая ему, как бы заглаживая, замаливая его слабые стоны, глядя на его раскрытый ротик, вбирая в себя любой слабейший толчок его молоточка-сердца... Когда-то в детстве он держал в ладонях отнятого у кошки воробышка, дрожащего, мокрого, с отверстым клювом, которого выходил, хотя, чем он мог его выходить, просто согревал и поил водичкой. Чем он мог вылечить своего сынишку? Давал всякие жаропонижающие, поил молочком, жидким мёдом, и каким-то травным настоем от сердобольной соседки, и всё-таки наступил тот день, тот час, та минута, когда его ребёнок открыл глаза и еле слышно попросил "хочу кушать". Вот тогда и было сказано вслух это слово: "воробей ты мой".
  Воробья звали Витькой. Парень вырос выше отца; после армии окончил техникум, работал на местной картонной фабрике, стал мастером-наладчиком, был на хорошем счету у начальства. Но со своею мстительною наклонностью не расстался, не с того ли и подвернулось ему вновь применить её на свою и чужую беду. Гуляя с компанией в летнем парке, набрёл на бывшего одноклассника Генку Игошина, скучавшего у аттракциона "Весёлые карусели" в ожидании катавшихся на ракете жены и трёхлетнего их малыша. Перекинулись обычными фразами; оба никогда не считали себя друзьями, и Витька, видя, как его компания уверенно дрейфует в сторону пивного ларька, стал прощаться, протянул Генке руку, - уже, едва коснулся его ладони, уже повернулся к нему спиной, уже отошёл от него на пару шагов, как вдруг услышал: "О! забыл тебе показать!" Генка развернул газету, что держал до этого трубочкой в левой руке. "Гляди, узнаёшь? Никого не напоминает?.." На газетной полосе с фотографии под заголовком "По зову сердца" смотрело холёное ответственное лицо новоизбранного главы городского совета Алексея Митрофановича Рябоконя, в отдалённом прошлом, постоянного заказчика Витькиного отца, Ивана Мисюркина. К этому Рябоконю и ушла когда-то Витькина мать, оставив мужу восьмимесячного ребёнка. "Ну, и чего?" - сказал Витька, глянув на фото. Игошин не понял: "Как чего! Это ж вылитый ты! Смотри, те же брови, глаза, подбородок, та же улыбка, даже причёска... Скажешь, нет? Твой портрет, только постарше чуток! Большим начальником стал, ты подумай, я б на твоём месте не упустил такого папашку!.." Генка зашёлся своим противным сдавленным смехом, - удовольствие от эффекта так и прыгало в нём. Витька посмотрел на карусели. "А этот, - он кивнул на светло-рыженького мальца на карусели, - твой, что ли?" Генка сиял: "Это точно мой! Той же масти, курчавый и конопатый - один в один!.." Витька вдруг улыбнулся. "Ну, ты счастливый", - сказал. "Ато!" - хохотнул Игошин, по прозвищу Ржавый.
  Прошло два месяца; стылая осень вскидывала и ворошила поникшей уже не нужной листвой. Не то, чтобы Витька вынашивал какой-то определённый план, по-крайней мере, работал и жил, будто ничего особенного не случилось в тот опрокинутый летний день у детского аттракциона. К тому времени, был у него разговор с отцом, и не просто был, а отгремел таким накалом мужских энергий, что оба потом не могли заснуть, и курили по одиночке, один на ступеньках крыльца, другой у окна на кухне. Отец не хотел ничего доказывать, а сын не хотел другого отца. А утром, перед Витькиным отъездом (тогда ещё была дорога, и ходил автобус до города), оба, повстречавшись в сенях, обнялись так крепко, будто в последний раз, а кончилось тем, что Иван Демьянович вручил Витьке ключи от своего бережно используемого бордово-серого "Москвича-408", и, поднявшись на взгорок, провожал долгим взглядом машину с сыном...
  Витька отпустил усы, точь в точь, как у отца, и также назад зачёсывал волосы, - сходство стало разительным. Был аккуратным в вождении теперь уже собственного автомобиля; казалось, в нерабочее время его не занимало ничего, кроме участия в посиделках и всяческих проделках в компании шебутных приятелей и доступных девчонок. Но это только казалось. Раз или два в неделю, после смены, он, как бы невзначай, проезжал мимо нескончаемой типовой десятиэтажки, где во втором подъезде, на первом этаже проживало семейство Игошиных; иногда останавливался неподалёку, наблюдая за Славиком - маленькой копией Игошина-старшего, игравшим на детской площадке под неусыпным надзором бабушки.
  Всё случилось самым удачным для мести образом. Витька ехал с фабрики в свою коммунальную комнату через центр города; стоя на светофоре, увидел, как слева, мимо него, притормаживают ярко оранжевые "Жигули" Игошина: Ржавый был за рулём, а жена сидела сзади, держала на коленях заснувшего, видно, Славика. После светофора, он пропустил их подальше вперёд, и поехал за ними, непонятно на что рассчитывая, разве на интуицию... которая не подвела его! Игошины остановились напротив универмага, вышли из машины, оставив в ней спящего ребёнка, и направились за покупками. Витька проехал вперёд до поворота, свернул в какой-то проезд между домами, попетлял во дворах, и припарковался за мусорным контейнером.
  Подойдя к оранжевым "Жигулям", полузакрытых от тротуара кустарником, разглядел сквозь стекло лежавшего на сиденье Славика. Потянул ручку дверцы,
  и она приоткрылась... Всё, что было до той секунды, ещё держалось, пусть на последней тоненькой струнке, на ниточке, на волоске, но держалось! Витька нагнулся в салон машины и осторожно вынул на руках спящего Славика.
  И с этой секундой всё сорвалось и понеслось...
  Он шёл не торопясь, не оглядываясь, унося чужого ребёнка, и даже с улыбкой, - выглядело довольно естественно. Донёс до своего "Москвича", и заботливо положил его на задний диванчик. В это время, оттуда, где стояла машина Игошиных, вскинулся и разрезал воздух отчаянный женский крик. Витька огляделся по сторонам: люди, те, кто был во дворах, подняли головы в направлении крика, и кто-то пошёл в ту сторону. Славик спал на сиденье, невидимый глазу даже с близкого расстояния.
  Между тем, к оранжевым "Жигулям", окружённым горсткой прохожих, где, не переставая, рыдала мать Славика, подошли двое прогуливающихся милиционеров, и, узнав, в чём дело, приступили к обстоятельному дознанию. Сам Игошин метался вихрем, то убегая куда-то, то возвращаясь, и всё время кричал: "Славик! Славик!..", как будто Славик решил поиграть с ними в прятки и спрятался где-то поблизости.
  Милиции привелось услышать от народа немало искреннего.
  - Дожили! Уже детей воруют средь бела дня! - сказала веско старуха с мужским лицом. - Скоро стрелять будут, как в Америке!..
  - Украли ребёнка?! Ужас!.. - выдохнула чуть ли не в ухо сержанту полнотелая душистая женщина в импортном плаще. - Кошмар! Где же наши органы?!..
  - Порядка давно уже нет, одни обещания! - добавил огонька, пахнув несвежим алкоголем, мужик рабочей наружности.
  - Машину закрывать надо, когда уходишь! - сердито и справедливо выдал позади всех гражданин в велюровой шляпе. (Генка будет божиться, что дверь была закрыта на шпенёк!)
  Славик спал крепко. Витька сел за руль, и неторопливо поехал, выруливая между домами, пока не выехал на улицу параллельную той, где всё еще звали Славика и искали свидетелей похищения, коих не находилось. Надо было как-то заканчивать с этим. Он подъехал к городской больнице, похоже, решил избавиться от ни в чём неповинной жертвы своей расчётливой мести. Сидел, поглядывая на входные двери больницы: мало, кто выходил из них, ещё меньше было входящих. Уже зажглись фонари.
  - Мама!.. Где моя мама?!..
  Витька дёрнулся и оглянулся. Славик, увидев незнакомого дядю, заревел и залился слезами. В таком состоянии появляться с ним на людях было уже нельзя.
  - Дядя, где мама?! - всё громче требовал Славик.
  Дядя быстро пересел к нему на диванчик, и заговорил спокойно, ласково, говорливо, по-дружески, по-отцовски:
  - Славик, ты меня испугался, что ли? Не бойся, малыш, всё очень просто: твоя мама попросила меня покатать тебя на моей машине! Ты скажешь, у нас же есть свои "Жигули"! Конечно, есть, но дело в том, что ваша машина сломалась, и они повезли её в ремонт, чтобы починить. А пока её будут чинить, мы с тобой покатаемся. Вот и всё! Как видишь, ничего страшного. Ой, ты знаешь, как ты меня напугал! Ты так закричал, что я чуть из машины не убежал! Правда!..
  И Славик утих, слушая дядю, и улыбнулся.
  - Мы сейчас, Славик, знаешь, куда поедем? Мы поедем с тобой в магазин за игрушкой! Твоя мама сказала, что ты очень послушный мальчик, и она попросила меня, чтобы я купил тебе такую игрушку, какую ты хочешь больше всего на свете!..
  Они поехали за игрушкой. Самой желанным для Славика оказался заводной игрушечный танк с вращающейся башней, который удалось найти не сразу, но лишь в третьем по счёту магазине перед самым его закрытием. Вдобавок к танку, было мороженое в стаканчике и шоколадный батончик. Малыш оказался смышлёным и разговорчивым, начал серьёзно расспрашивать своего нового знакомого обо всём подряд, и Витьке пришлось сочинять на ходу всякие небылицы о том, где он живёт, что делает на работе, что у него есть собака и черепаха, что их зовут "Шарик" и "Плюшка"...
  - А тебя как зовут? - спросил Славик.
  Витька ответил, по-заговорщицки, в розово-нежное ушко ребёнка:
  - Я скажу тебе свой секрет. Меня тоже, как и тебя зовут Слава или Славик, потому что я никакой не дядя, а твой настоящий папа!..
  Услышав такое от "дяди", Славик замолчал и больше не сказал ни слова до самого их расставания, и было непонятно, поверил он в эту "правду", опрокинувшую в нём то, с чем он жил и к чему привык, или нет.
  Витька остановил "Москвич", не доезжая до дома Славика, на противоположном краю детской площадки. Изучал обстановку. Было ветрено и малолюдно; свет рассеяно падал с редких фонарных столбов. Славика, немного взмокшего в нагретой машине, он переодел в ту же куртку, вывернув её наизнанку для конспирации, а малышу объяснил это тем, что та сторона запачкана мороженым и надо как-то скрыть это дело от мамы. Славику понравилось, но куртку было не застегнуть. Выждав момент, Витька вывел его на асфальтовую тропинку, ведущую через площадку прямиком ко второму подъезду дома Игошиных. Они простились почти по-родственному: Витька приобнял его за плечи, и поцеловал сверху в шапочку. Славик помахал ладошкой, и пошёл по знакомой ему дорожке, держа коробку с игрушкой, - встречный ветер раздувал и трепал его курточку, - и дорожка, выстланная узором налипших листьев, привела его к дощатой лавочке у подъезда, на которой в тот день столько всего было выплеснуто, выплакано, выругано, толковано-перетолковано соседями о пропавшем мальчике, - и, как могли, утешали, и топтались вокруг да около, подходили и отходили, и вот остался один лишь столп у опустевшей лавочки, который стоял и молчал, и не плакал, и этим столпом была бабушка. Она не сходила с места, держа зубами молитву к Богу и Богородице о своём обожаемом внуке... И получила просимое! - увидела вдруг шагавшего к ней живого и невредимого, чем-то очень довольного Славика, и только тогда заголосила.
  На этом собственно вся Витькина месть исчерпывалась.
  Зато не исчерпывались последствия.
  Прошла без особого шума неделя; у Витьки появилась девушка, из тех, к которым принято добавлять - любимая; он уже показывал её отцу, уже загадывали сроки свадьбы, их неотвратимо влекло друг к другу... По всему, Витьке больше не было дела до семьи Игошиных, он словно напрочь забыл обо всём, удовольствовавшись своей выходкой с похищением и произведённым эффектом, и не проявлял никакого интереса к последствиям, поэтому жил в полном неведении о том, что Славик, простудившись в тот вечер, подхватил воспаление лёгких, как некогда малолетний Витька, и лежал в больнице, но перед этим, успел рассказать о своём "настоящем папе, которого мама знает". В семье Игошиных грянула бомба, и взвился песчаной бурей скандал, бушевавший, не угасая, два дня подряд, а всё из-за Генки Игошина, едва не обугленного от накала супружеской ревности. Жена его, уставшая от допросов и унижений, жила у подруги; оскорблённая до глубины души и презрения к мужу, пошла и совершила аборт на третьем месяце беременности, и не дала родиться в жизнь своей дочери - не сбывшейся чемпионки России по гребле и отменного тренера для детей-инвалидов.
  Но горе ещё не насытилось! В больнице умирает Славик, - по раздолбайству врачей на дежурстве, отмечавших "7 ноября", и вколовших не тот препарат, но не признавших вину не письменно не устно. Почти сразу за Славиком, ушла ко Господу его бабушка со своим разорванным сердцем. Смерть малыша примирила всё же чету Игошиных в их бездетном уже супружестве.
  Казалось, на этом бы горю и кончиться. Но не кончилось дело о похищении Славы Игошина, - нашёлся в органах следователь, ещё неопытный, но настырный, не чуравшийся черновой рутинной работы, и отыскались таки золотые крупицы в груде следственного песка: свидетели, углядевшие бордово-серый "Москвич-408" в районе детской площадки, и очевидец, заметивший у магазина "Игрушки" тот же "Москвич", в который садился усатый человек в синей ветровке с мальчиком похожим на Славика. Вспомнил и сам Игошин о об их разговоре с Витькой в парке у карусели. Картина мало-помалу складывалась, но к тому моменту, когда следователь решил допросить Мисюркина-младшего, тот был уже далеко от города: отбыл в служебную командировку вместе с инженером-технологом в Красноярскую область по обмену опытом. Перед отъездом, Юрка перегнал "Москвич", который так и не удосужился зарегистрировать на себя, к отцу в деревню.
  Следователь предстал перед Иваном Демьяновичем, обрезавшим старую яблоню, словно из воздуха, и закидал вопросами. На коронный из них: где он был и чем занимался с такого-то часа тридцать первого октября, Иван Демьянович не торопился давать ответ, может быть, вспомнил, что после того дня, о котором спрашивал следователь, Витька приезжал в деревню в каком-то странном состоянии, но ничего не объяснял; они попарились в бане, посмотрели хоккей, и только перед отъездом, садясь в машину, Витька, как бы, между прочим, обронил, что "устроил Ржавому день дурака за его поганый язык". Следователь, вцепившись вопросом: кто из них двоих находился в тот день за рулём автомобиля, и получив ответ от отца: - "Ну, а если я, то что?", не смог отказать себе в удовольствии предъявить ему обвинение в похищении малолетнего Славы Игошина, которое возможно стало причиной его смерти, однако, к не скрываемому удивлению своему, не встретил, ни единой попытки подозреваемого уйти от ответственности. Надо думать, Иван Демьянович, сложив в уме два и два, понял, что Витька тогда при отъезде говорил полу скрытно о мести, которую и привёл-таки в действие. К тому же, в результате произведённого осмотра, удачливый следователь, вдохновлённый находкой в виде бордово-серого "Москвича-408", отыскал под правым сиденьем машины новый вещдок: оловянного солдатика-пограничника с собакой (опознанного родителями Славика, как его любимая игрушка), а, кроме того, в доме на вешалке была обнаружена синяя с капюшоном ветровка. В общем, все улики были, что называется, на лицо. Гений сыска ликовал от первого в жизни раскрытого преступления, и легко добился полной сдачи "преступника": "Признаюсь, вяжите, ваша взяла. Жаль малыша! Хотел отомстить Генке Ржавому за его поганый язык, когда узнал от Витьки об их разговоре". Иван взвалил на себя грех сына родного, и тем отвёл его от земного суда к другому...
  Освободившись досрочно за примерное поведение, а также, в немалой степени, за произведение разнообразной мебели на радость начальства колонии, он приедет домой, но обнимет уже не сына Витьку, а его могилку.
  Произошло вот что. Вернувшись из командировки, и узнав об отце, Мисюркин-младший тут же метнулся к нему, ожидавшему в тюрьме отправки на зону, но на свидании получил от него ломовой родительский наказ: "Воробей, сиди тихо, это моя вина, и мне, лопуху, наука. За меня не бойся. А ты давай женись, делай внука".
  С женитьбой, однако, застопорилось, время шло, а невеста Витьки всё откладывала и откладывала переход известной грани в женской судьбе, может, что-то предчувствовала или что-то разглядела в нём, что ускользало ранее...
  К тому же, далеко не все были в восторге от такого конца истории с похищением Славика. Родня пострадавших, собравшись на выжженном поле семьи Игошиных, решила дополнить судебный приговор соответственно своим несложным понятиям: "Мисюркины слишком легко отделались! А надо бы уровнять!.."
  Витьку найдут повешенным в его комнатушке; в кармане брюк обнаружат незаконченную записку: "Батя, я кажется понял, вся беда в том, что я когда-то родился! И никто не..." Соседи по коммуналке ничего не видели и не слышали, что придавало картине самоубийства дополнительной убедительности.
  Итак, обе мести - первая и, рождённая ею, последняя- убрали обоих наследников.
  Оставшись обрубленным судьбой, как чурбан без веток, Иван Демьянович спасался единственно тем, что знал и умел лучше всего на свете - столярным и плотницким делом. Но впереди его ждал гонобобель! Зимой, в разгар Крещенских морозов, в дом к нему ночью забрался бежавший из колонии уголовник, Мишка Терентьев, по прозвищу "Тетеря", - закоченевший от стужи, он грелся, лёжа на стружках в натопленной мастерской, да так и заснул. Утром Иван поднял его, и задал ему пару прямых вопросов, на которые Тетеря не смог соврать, после чего, беглец отведён был в баню, потом накормлен, и... оставлен жить у хозяина. Арестантскую робу и ватник Иван сжёг в печке, одев жильца своего в то, что нашлось от сына. Приезжал в деревню милицейский наряд, ходил, выискивал по домам, опрашивал, цепко всматриваясь вокруг, но уехал ни с чем. Не выдал Иван своего будущего напарника. Пару месяцев продержал его взаперти от сторонних глаз, а потом обставил так, будто Мишка - его осиротевший двоюродный племянник. Да и зажили себе. Двадцатидвухлетний Мишка, не знавший ничего, кроме неприкаянных воровских скитаний, да обрыдлой до грыжи зоны, с первого дня, как попал в дом Ивана, смотрел на него, как дитя на деда Мороза, - видно, не вмещался он в Мишкин опыт человеческого общения, не находилось там подобных примеров. Незадачливый, ни во что не веривший уголовник, ни с того, ни с сего обрёл нормальное жильё и надёжу-наставника, у которого без всяких отлываний и понуканий учился древнему дивному ремеслу. Скоро Мишка Тетеря превратился в умелого подмастерья; вместе сработали они на двоих не один заказ. Казалось, прижился парень, да только со временем стал он частенько поглядывать на дорогу... Иван же на это повторил ему своё слово, сказанное с первой поры их знакомства: "Держать не буду, смотри сам. А надоест, уйдёшь".
  И пришёл день, когда остался от Мишки клочок бумаги на верстаке: "Батя, прости! А коли не пропаду, увидимся. Твой Мишка". Впервые он назвал Ивана не "дядь-Ваней", а батей.
  И сидел огрузлый, в миг постаревший Иван Мисюркин, и пил водку, чуть солоноватую от каплей с седой бороды его... Но спозаранку уже стоял он, как нужно, за верстаком, и вилась из рубанка его золотая смолистая стружка...
  И, наверное, были они, не могли не быть, его, Ивановы, думы в его бездонные волглые ночи, потому что не мог он не мучиться проклятым вопросом: откуда начало всем этим, перепахавшим и душу, и жизнь, не затихшим ранам? Где она - эта причина причин, оставившая его без семьи, без сына, без его продолжения? В чём она - эта точка отсчёта его несчастья? В том ли июньском полдне, в котором сошёлся, слепился средь поля в ложе из мягких дурманных трав со своей первой женщиной, ставшей ему женой, и родившей Витьку? Ведь, не будь её, то уж, верно, была бы другая, и, может быть, была бы у них семья, да такая, что не надо и рая ... Но тогда бы не было Витьки, его родимого Воробья! Или всё дело в том окаянном заказчике? Ведь, не будь его, не ушла бы к нему жена, а если бы и ушла, то к кому-то другому, кто увёз бы её подальше из этих мест, и никому бы вообще не чесалось, похож или не похож на кого-то Витька! Или всё из-за этого балбеса Ржавого, которого чёрт дёрнул за язык сказать такую гадость на свою же беду? Ну, не сведи их судьба в том парке, и не встретились бы, и не было бы смертей, и жили бы все нормально! Или виноват всё же он, отец, что после того разговора с Витькой, зная о его болезненном чувстве мести, не сумел предугадать последствий и предотвратить их? Но он же по этой вине своей и пошёл в тюрьму вместо сына!.. Или ему не надо было идти в тюрьму вместо сына, но посадили бы Витьку, и отсидел бы и вышел, и жил бы его Воробей, и имел бы семью и детей, и старший Мисюркин учил бы внуков, как правильно орудовать долотом и стамеской, открывал бы им красоту и секреты дерева...
  Иван Демьянович помер на шестьдесят четвёртом году жизни по завершении обычной дневной работы: присел на обрубок лиственницы, и точка. Хоронили его в гробу, сработанном его же руками, и под крестом, что сам себе изготовил из дуба за несколько лет до смерти, с надписью, им же вырезанной: "Жил-был Иван, от него и привет вам", - сам придумал.
  И не стало Мисюркиных. Это был древний род русских воинов, служивых людей, мастеров-умельцев. Родоначальник его, Окинфий Мисюрка был сотником в боярской дружине, прозванный так за свой неизменный ратный шлем с плоским верхом - "мисюрку". Сыновья его служили в опричном полку, отличились в битве при Молодях. Разные поколения Мисюркиных участвовали в военных походах и войнах при царях, императорах, генсеках, в освоении Сибири, Камчатки и Арктики, работали на Монетном дворе, в каретных придворных мастерских, в конструкторских бюро при Сталинской власти, были заметными специалистами на предприятиях разного профиля, но к моменту горбачёвского фортеля, когда всё вразнос покатилось, единственным мужским представителем Мисюркиных остался (уже без Витьки) Иван Демьянович. Как правило, все представители рода мужского звания отличались колючим упрямым характером. Где-то жили потомки по женской линии, уже под другими фамилиями, и душа этого рода, вплетённая в ткань общерусской души, не имея в ком выразиться без наследника, нашла своё продолжение в Мишке-Тетере, даже внешне походившего со временем на своего ворчливого "батю", и взявшего себе его отчество и фамилию (неизвестно какими путями и какими знакомствами удалось ему заполучить себе новый паспорт, что, впрочем, не выглядит невероятным, учитывая известную материальную заинтересованность соответствующих служб и органов, - так появился Михаил Иванович Мисюркин).
  
  На следующий день по приезде в Николины Дворики Таня проснулась от звонкого щёлканья дров, стрелявших сухой смолой - топилась печь. Дед, попискивая половицами, топтался между столом и печкой, готовил завтрак: что-то помешивал, стучал кастрюльками, и бормотал на распев, то ли молитву, то ли стихи. Она подкралась к нему на цыпочках из своего закутка, и прислушалась...
  - "В глуши, во мраке заточенья тянулись тихо дни мои без божества, без вдохновенья, без слёз, без жизни, без любви"... - напевал он себе под нос. - "Душе настало пробужденье, и вот опять..."
  - Явилась я!.. - подхватила она, обняв сзади деда за шею.
  Он даже не вздрогнул, но засмеялся.
  - Птичка моя! Уже встала? Как спалось-то?
  - Ох, как в волшебной сказке! - она сладко зевнула и потянулась. - Всё что-то снилось весёлое, лёгкое, и какие-то качели высокие-высокие, и мы качаемся на них и смеёмся, и ничуточки не страшно!.. а кто это был со мной, уже не помню...
  Завтрак из перловой каши, грибного паштета, и чая с шиповником был готов предстать на столе во всей красе.
  - Иди, что ли, позови Иисуса, - сказал ей Илья Данилович, и, помолчав, добавил: - Я уж теперь и не знаю, как жить-то при нём, если он, конечно, и, правда, он. Не могу понять, почему он именно здесь, почему и зачем у нас?
  - Я же тебе всё объяснила вчера! - Таня надевала у двери валенки. - Лично у меня никаких сомнений. Поначалу я тоже в себя придти не могла, а потом, ничего Я подумала, вот ученики его, они же простыми были, и ходили с ним, и ели вместе, и пили, ночевали с ним под одной крышей, они же люди были, такие же, как и мы.
  - Люди, люди... - не унимался дед и после её ухода. - Они-то, ученики, проще нас были, чего они знали? а мы за эти века столько всяких научных сенсаций нахватались, и столько раз в дураках оказывались, что теперь везде подвох видим.
  Он присел на лавку, упёршись руками в колени.
  - Спасти русскую душу. Ну, хорошо, но почему в Николиных Двориках, не в Москве, не в Питере?..
  
  Таня постучала в дверь на крыльце, но никто не ответил.
  - Господи... прости меня, там завтрак готов!
  Ни единого звука из дома.
  Она позвала ещё раз; постояла с минуту, и вернулась домой ни с чем.
  Но, войдя в комнату, увидела сидящих за столом Иисуса и деда.
  - А мы тебя дожидаемся! - сказал довольный чем-то Илья Данилович.
  На Таню было смешно смотреть.
  - Господи, а где ты был? - спросила оторопело.
  - Прошёлся немного, посмотрел с горки на восход, на речку, хорошо! Спустился к дороге, откуда вчера приехали, в лесок заглянул, как в белом царстве побыл! Потом до колодца дошёл, это, ведь, не простой колодец... - он посмотрел на деда.
  - Да, колодец не простой... Танюха, садись скорей, а то остынет! - приказал дед, накладывая по тарелкам кашу. - Колодец, по здешнему поверью, стоит на месте, где когда-то Голтяй, тот самый, с которого деревня пошла, Николе-Угоднику крест поставил.
  - Часовню, - поправил Иисус.
  - Надо же! А я всё спросить хотела, где та часовня стояла, - сказала Таня. - Это получается, что мы, что наш дом почти на том месте, где Голтяй жил? Супер!
  - Ну, это точно неизвестно, где его дом был, - сказал Данилыч, - сколько пожаров было, и войны...
  - Господи, это здесь? - моментально нашлась Татьяна.
  - Не здесь. Но где именно уже не так важно, - ответил Иисус, занятый перловой кашей...
  Он проснулся в тот день ни свет, ни заря, но бодро, и тоже что-то напевал вполголоса, правда, без слов, похоже на "Вечернюю серенаду" Шуберта. Умылся, сходил на двор. Около часа провёл в бывшей столярной мастерской Ивана Демьяновича, которая походила теперь на кладовку: повсюду грудились наваленные друг на друга коробки и ящики всяких размеров, кроме того, на сдвинутых лавках были навалены тюки из старой одежды, а настенные полки были забиты пустыми стеклянными банками, и лишь большой дубовый верстак в глухом одиночестве отстаивал истинное предназначение этой комнаты. Иисус пробрался к нему, покрытому махровым слоем пыли, заставленному испорченными электрочайниками и электроплитками, дотронулся до его поверхности, провёл по нему ладонью.
  - Славная вещь...
  Он вышел из дома как будто слегка расстроенный; вдохнул морозного воздуха. Ещё только-только светало. Потом была прогулка, о которой он рассказывал за завтраком у Ильи Даниловича.
  Данилыч день за днём присматривался к Иисусу, вслушивался в его слова, Татьяну о нём уже не выспрашивал. И вот, мало-помалу, стал вступать и поддерживать разговор, задавать вопросы, а вскоре, осмелевший от простоты и доступности Иисуса, начал высказывать свою точку зрения, как видно, на уже обдуманную самим близкую тему. Казалось, он только и ждал наступления очередного дня, чтобы поговорить с человеком-Иисусом, тем более, что тот нуждался в его услугах, поскольку задумал некоторое переустройство на своей жилой территории, что давало непосредственную возможность общения между ними; тому способствовало ещё и то, что хозяйские заботы в доме Ильи Даниловича, включая, готовку еды, как-то плавно, в порядке вещей, перешли к Татьяне.
  Словно бы сам собою сложился распорядок дня, первую половину которого, от завтрака до обеда, дед проводил у Иисуса, хотя, нередко случалось задержаться там и до ужина. Так вместе они расчистили от хлама и отмыли столярную мастерскую, и она опять обрела достойный вид. У запасливого Ильи Даниловича нашлись среди рабочего инструмента вполне дееспособный рубанок, ножовка по дереву и старинное долото, охотно подаренные им Иисусу. Была переустроена жилая комната: убрано всё лишнее, оставлены только стол со стулом, два табурета, кровать, перемещённая на другое место, и шкаф, всё - дело мастерских рук Ивана Мисюркина, на загляденье ладные и добротные. Разобрались и в бане, пристроенной внутри двора под общей крышей с сараем и туалетом; сделали пробную топку. За работой случался и разговор, как по делу, так и на отвлечённые темы.
  Первое, о чём отважился заговорить Данилыч, был вопрос о "спасении русской души", очевидно, не дававший ему покоя с тех пор, как он услышал об этом от своей Татьяны.
  Действительно, как это вообще понять, что там, у Бога, из области недосягаемого непостижимого не нарушаемого Трисвятого покоя Его, вдруг изошло Отчее Его воление о русской душе и о её спасении?!..
  - Всё-таки, почему именно о русской душе? - спросил Данилыч, - и ни о какой другой, разве не все важны?
  - Душа любого народа драгоценна и неповторима. Но всему своё место. В конной упряжке есть пристяжные лошади, и есть коренная, без неё нельзя, не потянут! Без русской души мир, образно говоря, не тянет. Ни одна другая не вынесла бы такого бремени страданий и испытаний, и ни одна другая не дала бы миру столько любви.
  - Но всё-таки, - не унимался Данилыч, - не покажется ли остальным, что это как-то выпячивается? Слово русский, русское многим поперёк горла, могут не понять.
  - Я говорю о русской душе в том смысле, в каком объяснил его Достоевский: русский - это не кто, а какой. Любой человек может стать человеком русской души, этому не счесть примеров в истории! Просто нужно верить в Россию, в её предназначенье быть маяком и светом Евангельской правды, любить в ней всё чистое и святое: сострадательность, отзывчивость, жертвенность, человеколюбие, незлобивость, самоотверженность, необоримость духа...
  - Старый я барбос, - сказал Данилыч, - мне бы вспомнить, что Россия, она же - Дом Пресвятой Богородицы! о чём тогда и говорить! всё бы встало в башке на место.
  Но уж, коли выяснять, то до конца:
  - Ладно, пусть так. Понятно, почему "спасти русскую душу", но не понятно, отчего вдруг в Николиных Двориках?!
  - Николины Дворики не случайны, хотя, есть и подобные ей деревни. Здесь чистое место, а, кроме того, с достойной историей; люди жили, конечно, не безгрешные, но не было ни одного изменника или предателя, это дорогого стоит.
  - Как это может произойти здесь, где людей-то раз, два и обчёлся?
  - Всё будет происходить на твоих глазах. Всему своё время...
  А вечером за чаем опять перешли к разговору об этой местности, и Таня впервые узнала, что когда-то вся эта область между речкой Сливицей и Окой называлась Чистольем.
  - Какое слово! Я как будто всё сразу поняла об этой земле.
  Илья Данилович, не допив свою кружку, словно вспомнил о чём-то, встал с табурета, подошёл к книжному шкафу, и скоро вернулся за стол с какой-то школьной тетрадкой.
  - Я тут записал, сколько мог припомнить и разузнать от людей, имена деревень, какие были тут всего лет тридцать назад, это же просто музыка! Вот они... - он раскрыл тетрадку в клеточку, и начал читать: - Лысово-Дудкино, Лебедиха, Телятино, Тырино, Высогорье, Оладьино, Сытово, Кочубарово, Судакша, Очапки, Опалиха, Дуроплясы, Прокудино, Дыроштаново, Барское, Фурсовка, Долгие Сходы, Успенье, Плесково, Спасово, - дед прервался и заморгал, чтобы помешать слезам... - Все из нашей округи, от них уже и названий в воздухе не осталось.
  - Действительно, музыка, - сказала Таня задумчиво. - И всё, как в жизни, по-русски, тут тебе и Сытово, и Дыроштаново, Дуроплясы и Спасово, всё рядом, одно с другим. И за каждым названием своя история угадывается...
  - А Долгие Сходы?! - вскрикнул Данилыч. - Это же, как представить!.. Я её не застал, деревню эту, она вверх по речке была за излучиной, напротив Успенья. А Успенье я помню, ещё торчали домишки, штук пять, наверное, потом и они полегли. Большое село, купеческое. В советское время там песок добывали, нарыли карьеров и бросили, так и заглохло всё... - он перевернул страницу тетрадки. - А вот в Барском, как мне рассказывали, жил одинокий помещик, кажется, Шибанов или Шебалкин, его в народе "Блажной барин" прозвали. Ходил он по всему своему поместью в атласном китайском балахоне до пола; иные боялись ему на глаза попасть ненароком, а всё из-за того, что была у него причуда, вроде, как блажь такая: остановит крестьянина или работника, да не всякого встречного, а по какому-то своему усмотрению, и предложит ему на выбор любой карман своего балахона, а их было нашито спереди штук восемь, а, может, десять. В каком-то кармане могла быть награда - "гожа": пряник, кусок пирога, пуговица, даже золотая монета, в каком-то - "негожа": горький перчик, камушки, пригоршня песка, пучок соломки... Кому выпадала соломка, тому десять ударов розгами; кому пуговица, тому что-нибудь из хорошей одежды выдадут; кто один камушек выудит, тому сорок земных поклонов класть с "Господи, помилуй", а кто два камушка - тому все сто. Блажной этот барин так и объявлял кому-нибудь в зависимости от того, что вынулось из кармана: - "Гожа!", то есть, достоин похвалы и награды, или: - "Негожа!", то есть, достоин порицания и вразумления. Причём, из "негожа" всё, кроме перчика, имело символический смысл и в руки не отдавалось. Отчего-то чаще всего доставались всем соломка и камушки, куда реже попадались счастливчики, одаренные золотой монетой или медовым пряником, но самым неприятным считалось получить пригоршню песка, это означало, что от жизни человека или от его работы нет никакого проку.
  - А перчик за что? - спросила Таня.
  - Перчик для сквернослова и пустобрёха: должны были съесть при барине, - пояснил дед. - Вот однажды подзывает этот Блажной понурого мужичка, бредущего по дороге, и приказывает ему указать на любой карман на барском балахоне. Народ сбежался посмотреть, какой будет приговор: "гожа" или "негожа", а человек тот, недолго думая, тычет наугад в нижний боковой карман, из которого рукою барина вынимается ему ни что-нибудь, а ключ от барского дома, вот что! - Данилыч будто лично присутствовал при этой сцене: - Ведь, никому ещё не выпадало ключ от барина получить! А барин стоит, не понимает, как у него в кармане ключ оказался?! Но тут уж, хочешь, не хочешь, а надо что-то объявлять, положение обязывает!.. В общем, не знаю, сумасброд он был или нет, но поступил по чести: отдал крестьянину ключ от дома. Крестьянин-то погорельцем был! Мало того, этот Блажной выдаёт ему "вольную" от крепостной зависимости, и тот вселяется в помещичий дом со всем многочадным семейством, а барин - во флигель к своей скромной прислуге, где, говорят, и душу предал свою...
  - Да-а... - вздохнула Татьяна. - Мы бываем совершенно непредсказуемы.
  - Это да...- сказал Данилыч.
  - Интересно бы знать, где он теперь? - Таня осторожно взглянула на сидящего рядом Иисуса.
  - Среди ангелов, - произнёс он легко. - Блаженный был человек.
  Дед опять заглянул в тетрадку:
  - У меня, оказывается, есть ещё деревни из района, о которых я успел записать. Не хотите послушать?
  Возражений не было.
  И зазвучали, как песня, как ветер в ветвях, как молитва, как ропот, как жалоба, как озорство:
  - Большуны, Шумилиха, Чередонино, Семибратово, Высокиничи, Хворостянка, Федулово, Коротай, Кистенёвка, Отрепки... Разуваевка, Зырино, Никудышево, Задорожье, Нилова Пустынь, Рождествено, Боровое, Петрово-Займа, Прудищи, Топорики, Новосёлки, Жданцы, Сухой Овраг...
  Данилыч оторвался от чтения:
  - Вспомнил про Боровое, там интересное дело было, я узнал об этом от соседа моего, Петрушина Ивана Макаровича, Царство ему Небесное. Иван Макарович родом из Борового, оттуда и дед, и прадед его, Петрушины, а, когда женился, сюда переехал: он был младший, шестой из братьев, не далось ему с жёнкой к отчему дому приладиться, братья и так теснились с семьями, как в стручке горошины; в войну все пятеро их ушли на фронт и не вернулись, а Иван Макарович хромым вернулся, списали по ранению и контузии в сорок четвёртом, но в Боровое уже не стал возвращаться, там одни вдовы с ребятишками, да и сестра его всё под себя взяла, тоже вдовая...
  - Умерла в тайном постриге, - сказал Иисус.
  - Про неё мне Иван Макарович ничего такого не говорил, - продолжил дед, - между ними сложные были отношения. Думаю, он рассказал мне эту историю, о которой я вспомнил, со слов кого-то из боровчан, может быть, от деда своего. Там, в Боровом, в девятнадцатом веке при Александре Втором, был у них барином помещик-гусар, который вышел в отставку, поговаривали, после скандала из-за генеральской дочки; этакий курчавый усач и гуляка. Поселившись в своём имении, закатывал лихие пирушки, ну, и по женской части отличался на местном уровне, так сказать. В общем, кутил, куролесил, достал, что называется, своих соседей помещиков, никакого с ним сладу не было, и вдруг, как обухом: женится на скромной и тихой девице из бедной мещанской семьи. Уж чем она сразила его, того неведомо. Во всяком случае, во всём подчинился ей, бросил свои кутежи, распутства, и зажил счастливым семьянином, может, и года уже сказывались. Одно плохо: детей у них не было. А годы шли; для обоих супругов, должно быть, тяжко смотрелось на ватаги крестьянских детишек вокруг, среди которых, и в немалом количестве, подрастали точные копии барина: такие же рослые, курчавые, породистые. Понятно, что сия очевидность от барыни тоже не утаилась. И вот, к чему это всё обернулось: при барском доме открываются "Начальные учебные курсы", куда возьмут обучать, как положено, чтению, письму и счёту всех внебрачных детей от барина, правда, их наряду с другими детьми, чтобы не слишком уж явно было. Конечно, детям барской крови было больше внимания, им и обновки покупались получше, как и подарки, и сладости на всякие праздники. Дети росли, и барыня, разумеется, при полном согласии мужа, обратилась к родителям мальчиков, опять же, без разделения на своих и чужих, с просьбой об усыновлении детей и присвоении им барской фамилии. Тут, как нарочно, подоспела реформа тысяча восемьсот шестьдесят первого года об освобождении крестьян от крепостной зависимости, и тогда, кто хотел, тот взял фамилию барина и принял усыновление, что помогло им в дальнейшей жизни. А завершает эту историю завещание, по которому всё имение хозяев усадьбы вместе с землёй распределялись в равных долях между усыновлёнными детьми. Деревенские дали им прозвище "барчуки", что перешло потом и на их потомство. К сожалению, не обошлось без распрей и даже смертоубийства между усыновлёнными наследниками и теми, кто отказался от усыновления и, связанного с этим, права. Это всё, что я помню от Ивана Макаровича.
  - А где это Боровое? - заинтересовалась Татьяна.
  - Не так и далеко отсюда, - сказал Данилыч. - За нашим Чистольем пойдёт Чермень, редкий болотистый лес, а на краю его, с севера, стоит Боровое, вернее, стояло.
  - В самом деле, как-то криво распорядилась наследством эта странная пара, - сказала Таня. - Мне кажется, за этим явно что-то стояло. Жаль, что больше ничего неизвестно о них.
  - Могу добавить, - прервал молчание Иисус, - что во многом по причине этого прозвища, внуки тех усыновлённых наследников были репрессированы большевиками, как барчуки, и почти все уничтожены.
  - Тогда беру свои слова обратно, - вставил Данилыч. - Уж лучше без наследства остаться, чем...
  Но Таня помешала договорить:
  - Ничего себе поворот!.. Хотели от пирога урвать, потом, небось, рады были, что не вышло, ато бы самих к стенке поставили.
  - Но, ведь, хотели! - сказал Данилыч. - Хотели же! В этом вся штука, в этом корень! Не хотели бы, так может, никто и не погиб, обошлось бы без всяких прозвищ и распрей! Без репрессий!..
  - "У них есть, а у нас нет" - вот и вся революция, - сказал Иисус.
  - И вся марксистско-ленинская теория! - дополнил дед. - А какие горы томов нагородили на этом!..
  - И, главное, дети одного отца! - сказала Таня.
  Иисус посмотрел на неё.
  - А между ними классовая борьба, что в переводе - сатанинская война против иерархии, война, которую коммунисты так победоносно проиграли, выстроив свою собственную партийно-номенклатурную иерархию. Отца долой, все дети - братья, но оказалось, не все.
  - В двух словах о демократии! - оценил Данилыч, - о демонической кратии, которую насаждают везде и всюду, как Хрущёв кукурузу!
  - Бедный сын "Кузькиной матери", - улыбнулся Иисус.
  - Так беззаветно боролся с заразою "культа личности", что сам и заразился ей больше всех! - смеялся дед.
  - А можно мне посмотреть? - попросила Таня.
  Дед протянул ей тетрадку:
  - Тебе вряд ли разобраться в моих каракулях.
  Спустя минуту она спросила:
  - У тебя рядом с Петрово-Займа какие-то пометки: "пр на дос", это что означает?
  - Петрово-Займа?.. А! да-да, это "проверить на достоверность". Точно.
  - О чём или о ком? - ухватилась Татьяна.
  - Уж больно на притчу похоже, такие байки, наверное, в каждом краю живут. Якобы, Пётр Первый, сам-друг, неоднократно приезжал в это место, тогда села ещё не было, и ставил шатёр между двух высоченных лиственниц. Вроде был он без всякой прислуги и свиты, вырывался на денёк-другой от круговерти державных дел. Отсюда и название.
  - Сомневаюсь, чтобы совсем без прислуги, всё-таки царь, император, - сказала Таня, - скорее всего, слуги были. И всё?
  - В том-то и штука, что не всё! Якобы, ему явился ангел, с которым Пётр советовался: кого ему ставить на патриаршество, и, якобы, ангел сказал, никого, но поставить под царским скипетром соборного патриарха, то есть, Синод, при котором, кстати, Церковь Русская наполнится сонмом великих праведников и преподобных, и просияет святителями и святыми людьми, а вот, когда не станет царя, тогда уже изберут патриарха. Не знаю, правда это или нет, но лиственницы стоят.
  - Правда, - подтвердил Иисус.
  - Супер! - восхитилась Таня. - Это же теперь исторический факт! Вот тебе, дедуль, и проверка на достоверность!
  - Да. Получается, была воля Божия, - соглашался дед с внучкой.
  Жаль, не дошла до Данилыча история о том, что в той же Петровой Займе жили две родные сестры-помещицы Челышевы: старшая, Ираида Прокопьевна, и младшая, Аделаида Прокопьевна. За старшей ухаживал немного чудаковатый Батюшков, но она, притом, что была восторженной поклонницей поэзии Константина Николаевича, отдала предпочтение сдержанному и во всём педантичному Петру Амосовичу Рейнгарту, хирургу лейб-медику при Московском университете, с которым и повенчалась. Младшая сестра её была помолвлена с уланским корнетом Петром Звонцовым, и тоже всё готовилось к свадьбе. Но разразилась "Польская кампания", она же - нашествие Наполеона с его объединённой европейской армией, и возлюбленные этих сестёр-красавиц отбыли на войну: один - старшим лекарем Псковского пехотного полка, другой воевал в составе лейб-гвардии уланского полка. И оба сложили головы: Рейнгарт при Бородинском сражении, а Звонцов под Малоярославцем. Сёстры, по окончании траура, поклялись хранить до гроба верность своим мужьям: Ираида - покойному супругу; Аделаида - покойному жениху, которого считала супругом. Они поселились вдвоём в отдалённом от столиц имении Петрово-Займа, доставшемся от мужа старшей Ираиде. Обоим не было и двадцати. Одному Богу известно, какие бури искушений и соблазнов в борьбе с самими собой перенесли эти молодые женщины, чтобы устоять в своей клятве верности. На протяжении семи с лишним лет они отражали многочисленные притязания мужчин, соискателей руки и сердца вдовых сестёр, и счастливого супружества с ними. Но никто из претендентов не был столь одержим и упорен в своих матримониальных порывах, как рано овдовевший тульский дворянин Семиренко, осаждавший младшую Адель с методичной настойчивостью, зачастую, невыносимой. Вступиться за сестёр было некому, но они не уступили и не сломались, подобно двум одиноким лиственницам за оградой сельского храма, охваченных ураганом: их раскачивали и трепали вихри, а когда, наконец, всё схлынуло, они, отряхнув свои ветви, явились в прежней своей красе. Сёстры сохранили свои одиночества, но в монастырь не пошли, к тому же, они завели своё дело, которому предались со всей прирождённою основательностью и любовью: в одном из павильонов они устроили собачий питомник для разведения породы шпиц, декоративных пушистых созданий, к коим питали едва ли не материнские чувства. Им без труда удавалось пристраивать подросших щенков модной в то время породы, их клиентура росла с каждым годом, в немалой степени, за счёт уже сложившейся репутации в этой области, и даже получать неплохой доход, впрочем, нисколько ими не преследуемый. Тем временем, вынужденный отступить от брачных притязаний Семиренко, не смирился, но почёл себя "незаслуженно оскорблённым", как он обмолвился об этом в кругу приятелей. На службе и дома замечали в нём потухший, и вместе с тем, затаённый взгляд, напоминавший припорошенные пеплом угли, готовые вспыхнуть в любой момент. День за днём проводит он, словно в каком-то механическом состоянии, и ничто не способно развлечь, или хотя бы отвлечь его от этой хандры... как вдруг в одночасье делается он очень богатым человеком, с самыми завидными возможностями, - благодаря завещанию своей коломенской тётушки. Казалось, мечта о недоступной Адели растворится и без следа исчезнет в блеске открывшихся брачных перспектив с первыми столичными красавицами на выданье. Но она не исчезла. И угли его вспыхнули новым огнём! В голове его вызрел план, которым он поделился наедине с близким другом: поджечь и совершенно уничтожить собачий питомник сестёр в Петрово-Займе, а, спустя какое-то время, как бы случайно узнав об их непоправимом горе, построить в имении Челышевых великолепный обустроенный по всей науке питомник с самым наилучшим оснащением, то есть, этакий дворец, по сравнению с которым, тот старый показался бы жалкой лачугой, и всё это передать во владение и безвозмездный дар обеим сёстрам. - "Уж после такого-то царского подарка, будет настоящим свинством с её стороны не ответить своим благорасположением тому, кто вернул ей столь драгоценный и желанный предмет её увлечения!.." Друг Семиренки в целом одобрил план, посоветовав поручить это дело надёжному и непременно постороннему человеку, на что автор плана ответил ему, что не может позволить даже малейшего риска неудачного исполнения, или, в случае поимки исполнителя, разоблачения своих намерений, поэтому надёжней самого себя он в этом деле никого не видит. Сказано - сделано. В одну из холодных безлунных ночей он подъехал к усадьбе сестёр; прокрался на помещичий двор, запалил огнём павильон с собачками, и тут же выехал из села незамеченным, в спрятанной им за перелеском бричке. Пожар поднял суматоху и панику; сестёр-помещиц, рвавшихся в павильон, пытались удержать всей дворней, прислуга бросалась им под ноги, хватали за платья, но уберечь не смогли, - должно быть, отчаянный жалобный лай и муки несчастных животных разрывали им душу и были сильнее ревущего пламени. Они влетели в павильон, пылавший стеной огня, но выйти обратно было уже невозможно. Удалось лишь спастись нескольким выброшенным ими из окон собачкам. Позже найдут обгоревшие тела Аделаиды и Ираиды, и под ними мёртвых питомцев. Сестёр похоронят на третий день в церковной ограде под непрестанный унылый дождик. Жертва их была принята, а души утешены.
  Семиренко же повредился рассудком; бродил по округе, не зная ни покоя, ни сна, и кричал на улицах и распутьях: "Это я!.. это я!.."
  
  Разговоры с Иисусом за чаем стали почти постоянными, уж тем более, по воскресеньям. В одно из таких воскресений Илья Данилович решился задать, видимо, уже назревший и стучавший наружу вопрос:
  - Когда мы говорили о русской душе, о её основных достоинствах: о жертвенности, кротости, сострадании, стойкости, я всё время находил сходные качества души и у других народов. Хотелось бы знать: есть ли у русской души такая особенность, которая отличает её от всех прочих?
  Иисус ответил ему одним словом:
  - Запредельность.
  Но спустя секунду добавил:
  - Она же - иррацио.
  
  
  
  РОЖДЕСТВО
  
  Шла вторая неделя Рождественского поста. Все трое обитателей Николиных Двориков постились, как оно принято и положено, ходили без всякой туги на лицах. Для Татьяны это было впервые в жизни, и, тем не менее, она стоически держалась положенных ограничений в пище, несмотря на все вразумления деда, что это может быть вредно и глупо в её положении, но всё разрешилось благословением Иисуса, разрешившего ей держаться установленных Церковью правил пощения с персональным послаблением в виде сливочного масла и молока, да и то при условии их наличия, коего едва имелось уже...
  
  Зима полноценно и властно осела на всей великой Русской равнине, и никакие мокрые вылазки оттепелей и набеги южных ветров были не в силах подвергнуть сомнению её владычество, - выбелила снегами всю усталую землю от верховьев Дона до Мурманска, и от Урала - таёжную неоглядную даль Сибири - до самой Камчатки, и только нити автомагистралей и пятна городов кое-где портили росчерками и кляксами её полотно. Во всю непомерную ширь были отверсты настежь, обросшие за века ледяным заскорузлым панцирем, Северные Ворота - навстречу Арктике, откуда с державным покоем веяло духом морозного жгучего хлада, проникавшим во все края, во все толщи стен и одежд, в стыки, щели и поры, подобно времени, и как было не дымиться словам изо рта, не куржавиться инеем голым ветвям, бровям, бородам, даже ресницам, и всем, без исключения, взрослым и детям, полагалось скрипеть и пищать каждым шагом, прятать лица, дышать на пальцы, сжиматься в комочки, и разрешалось бежать по домам, общагам, подвальцам, чтобы было, где млеть у каминов, печей, батарей, пить глоточками что-то горячее, и при этом, почему-то радоваться... Зима!
  
  Фёдор Опушкин начал искать Иисуса в пригороде Глебова, с того самого места: элитный посёлок "Вязники", улица Озёрная, дом 21. Он, конечно, не мог рассчитывать на то, что Иисус до сих пор находиться здесь, но, наверное, всякий на его месте попытался бы найти хоть какой-то след или намёк на него, чтобы было за что ухватиться в поисках. Фёдор несколько раз прошёлся туда-обратно вдоль забора, мимо знакомой ему калитки, судя по всему, давно не использованной, всматриваясь в любую деталь, но никакой наводки не подыскивалось. Имелась, правда, маленькая зацепочка: здесь, через Вязники, проходила единственная дорога из города на отдалённую в десяти километрах отсюда колонию поселения для осужденных на небольшие сроки, то есть, Иисус мог отправиться либо в город, либо в колонию.
  На противоположной от Фёдора стороне проезда под раздвоенной красной сосной прохаживалась ворона, делая вид, будто высматривает что-то себе в неглубоком снегу; время от времени она поглядывала на Фёдора, чем, по-видимому, сумела-таки привлечь его внимание. Он нерешительно нагнулся, нащупал с дорожки один из камешков, и без размаха подкинул его к вороне. Птица подпрыгнула, взлетела, взбивая воздух, сделала круг над Фёдором, и ухлопала в правую сторону...
  - Город, - сказал он, следя за её полётом.
  Он дошёл до окраины городского микрорайона, окидывая взглядом всё встречавшееся ему по пути, всматриваясь на ходу в лица, чем невольно вызвал на себя неприязненную реакцию группы праздно шатающихся мужчин, один из которых, порывался что-то ему сказать, но не высказал.
  Фёдор остановился у перекрёстка, на одном углу которого располагался крытый продуктовый рынок, а на другом - по диагонали - старая советских годов автостанция, обшарпанная до муторной неопрятности: посреди неё, каждый под своим козырьком, чадили выхлопами два одинаковых с виду автобуса, а на фонарном столбе между ними сидела ворона. Распознать, та ли это ворона, которую он спугнул на Озёрной, или нет, было практически невозможно, но Фёдор, перейдя на светофоре дорогу, направился всё-таки к автостанции.
  На автобусах в верхней части лобового стекла белели таблички с названиями городов, заставив Фёдора скакать глазами с одной на другую: "Псков"? или "Нижний Новгород"? Водитель ближнего автобуса, сидя в кабине, подклеивал скотчем к стеклу оттопыренную часть картинки в форме овала, где внутри золотистой рамки, похожей на ноль или букву "О" легко угадывался графический профиль Александра Сергеевича Пушкина... Фёдор не сводил с него заворожённых глаз, а губы уже растягивались в улыбке. Можно представить, что сложилось в его голове: буква "О" плюс Пушкин - это же "Опушкин"! Куда ещё было садиться Фёдору Опушкину, если не в автобус на Псков? Через десять минут автобус отъехал от станции, увозя с собой, в числе прочих, небрежно одетого парня с, видавшей виды, спортивной сумкой, - там лежало бабушкино Евангелие, смиренно соседствуя с половиной буханки серого хлеба, связкой вяленой воблы, и пластиковой баклажкой воды.
  Он задремал со скрещенными на груди руками, уткнувшись подбородком в воротник зимней куртки, и когда внезапно проснулся, будто от неведомого толчка, в окне уже ничего не было видно, кроме чёрного зеркала с тусклым отражением его освещённых сверху волос и кончика носа. Автобус мерно гудел; до Пскова оставалось ещё две трети пути...
  На одной из промежуточных станций он вышел вместе с горсткой пассажиров, не упустивших возможности дохнуть свежим воздухом, сходить по нужде, размяться и покурить. Было влажно и слякотно. Фёдор постоял, сколько мог, в сторонке от молчаливо вспыхивающих огоньками курильщиков, и всё же метнулся к пожилому дядьке в очках и "стрельнул" у него сигарету, и прикурил, и выдохнул из ноздрей по обычной привычке... но после третьей затяжки бросил и растоптал окурок. Отошёл к единственному освещённому изнутри ларьку, на витрине которого деревенели от невостребованности чебуреки и булочки.
  - А я говорю, никуда не поедешь! Ты поняла меня?!..
  Фёдор вздрогнул, - кто-то проходил, разговаривая по мобильному телефону.
  - Даже не думай!.. Чтобы никуда ни ногой! Поняла?!..
  И Фёдор, помедлив, качнул головой в знак согласия.
  Озябшие пассажиры возвращались в салон автобуса. Последним был Фёдор.
  - Командир, езжай без меня. Я останусь.
  - Как знаешь, но разницу не верну, ты оплатил до конечной.
  - Железная логика, - согласился Фёдор.
  Автобус отъехал. Фёдор направился вглубь городка, успев разглядеть его название над остановкой: "Ново-Алексеевск"; впереди потянулись глухие заборы частного сектора; позади всё ещё тускло отсвечивал фонарь-ларёк с пирожками.
  - Господи, где ты? Приведи меня.
  Он брёл, присматриваясь и прислушиваясь. Мимо него с опаской прошмыгнула пара тощих собак. Где-то невдалеке рычала невидимая машина, то ли буксуя, то ли в попытке выехать, и долетал смешанный шум какой-то возни с обрывками вскриков и руганью...
  - У-падла-а!.. - донеслось оттуда.
  Фёдор, закинув сумку через плечо, пошёл на этот шум. А куда ещё было идти?
  Справа в боковом проулке за стеллажами старых бетонных плит, у "Волги" с горящими фарами, бился владелец автомобиля в жестокой драке с двумя подростками-переростками лет шестнадцати. Третий из нападавших, видимо, их главарь, корчился перед капотом после удара в пах, непрерывно матерясь от боли; лексика выдавала в нём уголовника.
  -- Я тебя, сучара, на куски порву!.. - ему было явно не в силах самому осуществить это намерение. - Урою! гада!.. Пацаны, мочите его!..
  Пацаны с тупым усердием долбили хозяина "Волги", но пожилой коренастый мужчина, стоя спиной у открытой двери кабины, отбивался, как мог. Один из гопников подсёк ему опорную ногу, водитель рухнул вниз, ударившись головой о порог машины, и уже не двигался. Его попинали ногами, забрали бумажник
  - Готов, - сплюнул один из них.
  Хозяин машины лежал на взрытом мокром снегу без признаков жизни.
  - Валим отсюда! - приказал главарь-уголовник.
  Но далеко им уйти не удастся.
  Фёдор видел концовку драки, этого было достаточно, чтобы понять, что к чему. Тройка грабителей приближалась ему навстречу; искоса стрельнув по нему исподлобья, они не почуяли в нём угрозу. Первого подонка, помогавшего ковылять главарю, Фёдор снёс чугунным ударом в челюсть; второго, ринувшегося в атаку, заставил споткнуться об сумку, брошенную ему под ноги, и сбил коленом по носу в снег; главарю хватило и одного размашистого леща по скуластой морде, чтобы тот упал на карачки и взвыл:
  - Хорош, сучара! не бей!.. На, возьми!..
  Фёдор забрал бумажник, и вовремя обернулся: на него уже замахнулся первый, сваленный им с ног переросток, успевший очухаться. Пришлось успокоить его броском через бедро, заодно вломив ботинком под рёбра, - подонок ёкнул и заскулил. Фёдор подобрал свою сумку, рванул на ней молнию, и сунул правую руку внутрь.
  - Я вас, тварей, всех положу сейчас!.. - он навёл сумку на гопников, утиравших кровавые сопли.
  Заорав от дикого ужаса, они сорвались с места, скользя и шлёпая враскорячку по талому снегу, и растворились во тьме проулка...
  Какой-то, тучного вида прохожий, склонился над телом водителя, что-то быстро проговорил, перекрестился, и отошёл прочь...
  И тут же столкнулся, нос к носу, с Фёдором.
  - Человек, кажется, живой, ему необходима помощь! - пробормотал тучный прохожий.
  - Так давайте поможем! - предложил Фёдор.
  - Видите ли, я спешу, я священник, я сейчас опаздываю на службу...
  Фёдор обозрел его внешность: одежда была вполне светской, разве только бородка...
  - Извините, меня ждут люди, я должен, это мой долг. Вы здорово проучили хулиганов, я видел, как вы им крепко надавали, так им и надо, чтобы неповадно было задираться, но теперь нужно вызвать "скорую", прошу вас, сделайте это!.. - Я безумно спешу, но я боюсь за его состояние! Помоги вам Господь!.. - закончив наставление, батюшка шагнул в проулок, и его тут же накрыла темень.
  - Не надо "скорой"! Не вызывайте!.. - донеслось от машины: человек пришёл в себя, и пытался встать.
  Фёдор помог ему подняться и сесть на водительское сиденье.
  - Я всё услышал про тебя, ты человек!.. - сказал хозяин "Волги", морщась от боли.
  - Сильно плохо?
  - Думаю, сотрясение мозга, тошнит... Ничего, потихоньку, а больницу не надо, я знаю, как это лечится. Синяки и шишки - пустяк, ногу отбили, черти... Не хотел их везти, как чувствовал. Ладно, как-нибудь доеду, нормально будет. Не убили, и то ладно.
  Красивый седоватый мужчина с разбитым лицом.
  - На, держи, - Фёдор отдал ему бумажник.
  - Спасибо, сынок, ты настоящий воин. Могу подвезти, куда тебе?
  - Да я не знаю. Я лучше пешочком. Может, всё-таки, "скорую"?
  - Это ни к чему, дорогой, поверь мне. Я тебя не забуду, сынок. Ладно, поеду тихонько, тут близко...
  Он показал большой палец, захлопнул дверцу. Завёлся двигатель, но машина не трогалась. Фёдор стоял, смотрел. Дверца снова отрылась.
  - Послушай, друг, никак не могу ногой нажать, как чужая совсем... Можешь водить? Тут рядом, недалеко.
  Фёдору пришлось повозиться, перемещая его на другое сиденье.
  - Куда ехать? - Фёдор включил передачу.
  - Прямо, потом направо, я покажу, сынок...
  Проехав несколько улиц, они повернули, и выехали на центральную, более освещённую и людную, миновали ресторан с мигающей фиолетовой вывеской "Ночной дилижанс"...
  - Вот тут я их подобрал на свою голову, - сказал он Фёдору.
  Проехали пару торговых "аквариумов": "Магнит" и "Пятёрочку" с плавающими тенями за стёклами. Остановились у аптеки. Фёдор сходил, купил препараты, которые назвал ему этот человек, не желавший ложиться в больницу. Он, наконец, довёз его до дома, поставив машину напротив подъезда на освободившийся асфальтовый прямоугольник. Неспеша, с передышками, они взобрались на четвёртый этаж; вошли в квартиру. Фёдор усадил его на банкетку в прихожей, помог ему снять испачканную кровью одежду, зайти в ванную, потом, выйти оттуда, добраться до постели, и принять лекарства. За всё это время они не проронили ни слова, да и не было нужды в них.
  - Спасибо, сынок. Не думал, что так трудно будет всё делать. Прости, что задержал тебя...
  - Ничего. Мне пока самому непонятно, куда идти.
  - Господь мне послал тебя!
  И Фёдор опять чуть вздрогнул.
  - Скажи мне, как твоё имя, чтобы я знал, за кого мне Бога молить? - сказал человек, лежавший в мягком свете торшера. - Ай, что я говорю! Я первый про себя сказать должен был!..
  И они познакомились.
  Человека звали Константин (по-осетински - Коста) Георгиевич Газиев; в недавнем прошлом работал тренером на конно-спортивной базе, а в более отдалённом прошлом - мастер конного спорта, жокей столичного ипподрома. Его нежелание ложиться в больницу объяснялось тем, что он не хотел прервать пребывание своей жены, Галины Ермолаевны (преподавателя до пенсии филологического факультета), в Кисловодске, куда она давно мечтала попасть, и вот, ему удалось скопить денег на эту поездку ей в подарок, но если жена узнает, что он в больнице, она всё бросит и примчится к нему первым же рейсом, а солгать жене он не может.
  - Разве нельзя придумать что-то другое? - не понял Фёдор. - Это ж ради неё!
  Константин Георгиевич покачал головой.
  - Федя, у тебя есть жена? Не женщина, а жена?
  - Пока что нет.
  - Ты не против, если я тебе один совет скажу?
  - Я только за.
  - Послушай, когда ты будешь женатый, вы никогда не врите друг другу, даже по мелочи не врите, тогда вам будет спокойно и просто жить, между вами не будет таких тёмных пряток, когда что-то прячут друг от друга, и не могут держаться за руки, потому что в них что-то спрятано ...
  На столике у постели засигналил его мобильный: звонила жена.
  И он не соврал.
  - Привет, моя Гаечка! Как ты устроилась там?.. Я уже дома, приехал. Сегодня не очень удачно, с клиентами, поцапались по-серьёзному, но до стрельбы не дошло, шучу. Мне хороший парень помог, вот рядом сидит, с ним скоро чай станем пить... Я обещаю тебе, всё нормально будет, слово тебе даю!..
  Он перевёл разговор на её впечатления от Кисловодска, от обстановки...
  Она называла его "Газик", но чаще "Котя".
  Чай, действительно был заварен на кухне Фёдором, он же и пил его в одиночку, сидя в той комнате, где лежал Константин Георгиевич, которому было пока не до чая: кружилась и ныла голова, и опять подташнивало.
  - Послушай, сынок, ты можешь остаться? Если время позволяет тебе... Ты видишь, я сразу не встану, надо лежать, надо день или два, я знаю, потом нормально будет. Ты можешь?
  - Могу.
  Константин протянул ему ладонь, и Фёдор пожал её.
  - Ты от Бога, сынок.
  На лице его было несколько сильных ссадин на подбородке и на носу, и кровоподтёк под глазом; левая нога ниже колена распухла от ушиба. При всём притом, он вёл себя так, словно это не имело никакого значения.
  Но поразило другое.
  - Несчастные мальчики! Бить старшего - это проклятие рода.
  - Отморозки, - вставил Фёдор.
  - Что с ними будет?! Дети, которые не повзрослели - такого врагу не желают!.. Ты знаешь, они не били, они меня убивали, у них были глаза полнейшего безразличия, без ненависти, меня уничтожали, как ломают забор или старый дом. Федя, я увидел - они неживые!.. - Константин Георгиевич приподнялся на локте, и взглянул на него сквозь слёзы, - самое страшное, Федя, что в них я не видел своих! Понимаешь, о чём я? Страшно!.. Мы можем с тобой поругаться, поссориться, подраться, но мы всё равно свои, а они не свои, они по ту сторону, за чертой!.. В войну много уголовников просились в штрафные роты, они шли в атаку, не щадили себя, и когда прорывались из боя, когда брали вражеские позиции, они целовались с однополчанами, они обнимались с теми, кого ещё вчера, до войны, могли ограбить, порезать, могли и убить, но всё же, те и другие, они были, как говорят, из одной бочки, в них это было, Федя! Но я не могу представить, что эти двое на войне прикроют меня собою, что мы обнимемся с ними, выйдя живыми из боя!.. Да, я первый ударил ногой их главного, он унижал меня, как мужчину, он не считал меня за человека, требуя денег, но мне было гадко, за то, что я ударил туда и он страдал...
  Прошло несколько дней, и Константин Георгиевич начал, по его выражению, "нормально", вставать и ходить, но и после этого он предложил Фёдору ещё немного пожить у него. И Фёдор остался. Это уже было похоже на дружбу, которая не смотрит на разницу в возрасте. За всё время общения Константин Георгиевич ни разу не обратился к нему с вопросом, который читался в его светло карих глазах: "друг, откуда и зачем ты приехал сюда? кого и чего ты ищешь?", при том, что Фёдор немало рассказывал о себе, кем работал, где жил, и всё-таки уводил разговор от того, ради чего он очутился в Ново-Алексеевске.
  Но за прощальным чаепитием, когда оба сидели на кухне после неприхотливого мужского завтрака, в неожиданную вдруг минуту молчания, Фёдор, словно отвечая на тот, не заданный ему вопрос, сказал:
  - Я ищу... - он вздохнул, и всё же договорил, - я ищу Иисуса Христа.
  Константин вскинул голову:
  - Христа? Правда?!
  Фёдор кивнул, как-то по-школьному, но Константин удержал улыбку.
  - Федя, я тоже верующий, ты знаешь, ты видел это, но если вера в тебе и Христос с тобой, разве нужно искать его где-то?
  - Я был с ним. Потом потерял по собственной дурости.
  - Как это был? Здесь на земле?
  - Я ходил вместе с ним, я ел с ним, разговаривал с ним, как с тобой...
  - Расскажи, друг, очень прошу!..
  Фёдор говорил торопливо, сбивчиво, но по ходу рассказа несколько подуспокоился, и уже не столько вспоминал, как всё было, сколько рассуждал о том, чему был свидетелем, что думал тогда, и что думает об этом сейчас.
  - Мне казалось, всё ясно: вот я, вот Христос, надо просто идти за ним, больше ничего! В общем, придурок был!..
  - Почему придурок? Нормально, по-моему.
  - Потому что надо идти за ним не только ногами, но ещё головой и сердцем, короче, понимать его! А я не понял, и потерял!..
  Константин был взволнован.
  - Я тебе верю, сто пудов, верю, но то, что ты рассказал, это невероятно, это взрыв мозга! Федя, ты понимаешь, о чём говоришь?!
  - Это тебе так кажется. Ты представь, что вот он вошёл сюда, вошёл к нам с тобой в эту кухню, и сел, и чай с нами пьёт, разговаривает...
  - Федя, я бы от страха, если не умер, под стол бы залез! В ноги ему упал! Я бы не то, что говорить, я бы не смог лицо на него поднять!..
  - Как бы не так! Я же не залез под стол, и никто не залез, из тех, кто знал, что это Христос, и никто ему в ноги не падал, и не должен падать! Я всё Евангелие прочёл сто раз, ну, не сто, но раз восемь точно, и я там не нашёл нигде, чтобы кто-то упал перед ним из-за того что он Иисус Христос, или дрожал бы от страха, даже ученики-апостолы, даже женщины, те, кто служили ему, никто! Также и в наше время, хотя, мы делаем поклоны, когда молимся ему, но это другое!..
  - Может, ты и прав, - сказал Константин, - думаю, точно прав, но мне всё равно страшно будет, если он рядом.
  - А станет он рядом, и уже не страшно будет, - уверял его Фёдор.
  Он пересказал и слова Иисуса о русской душе...
  - Я тоже думал об этом! - отозвался Константин, - я тоже вижу, что творится вокруг, и куда всё идёт!.. "Спасать русскую душу", да! и я так считаю, я давно говорю, только у меня немножко по-своему говорится, что не будет русскости и всё обвалится, всё прахом пойдёт! Все будут жить, а зачем, для чего - непонятно. Когда у судна сгниёт киль, то все шпангоуты отвалятся, провалится палуба, мачты тоже все попадают, и корабля не будет, а будет куча ненужных деталей, из них ничего не собрать уже, потому что больше нет киля!.. Ты думаешь, я осетин, а в России у меня просто квартира? думаешь, я здесь сам по себе, а Россия сама по себе?..
  - Нет, не думаю.
  - Я скажу тебе, я русский осетин, и я тоже часть русской души, нашей общей души, и я знаю, что говорю, мои предки воевали под русским флагом, мой прадед был ранен на Шипке, а его отец - участник Крымской войны, а два деда, Сослан и Казбек, погибли под Курском, и кто я тогда?..
  Они вспоминали своих отцов и родных, и часто звучали одни и те же города и названия, и дивились схожестью судеб, но чему тут было дивиться, если люди жили когда-то в общем пространстве среди общих путей и маршрутов жизни.
  Фёдор рассказал, как ищет Христа по знакам...
  И когда оба стояли в прихожей у двери, Константин сказал:
  - Друг, то, как ты ищешь Христа, я бы и сам так искал, ты всё правильно делаешь! Как ты угадывал эти знаки, я бы тоже на них обратил внимание, и мы с тобой не случайно встретились, но для того, чтобы ты помог мне в эти дни, теперь мне лучше и всё нормально будет, поэтому тебе надо искать дальше. Иди, ты найдёшь обязательно, тебе будут знаки, и ты всё поймёшь. Мой телефон у тебя записан, всегда звони, если нужно, и я очень прошу тебя, дай мне слово, что скажешь, когда ты найдёшь его! Буду ждать...
  Фёдор вышел на улицу, помахал напоследок видимому в окне Константину, и пошёл, не зная куда.
  На окраине городка виднелась новенькая автозаправка с прилагавшимся к ней магазинчиком. Он зашёл внутрь, и его тут же обдало популярным развязным шлягером, бьющим откуда-то с потолка из колонок; за стойкой подвыпившая продавщица вытирала салфеткой чей-то пролитый кофе. Он спросил, как пройти в туалет, и она под музыку указательным пальчиком начертила ему в воздухе траекторию, - похоже ничто не могло испортить ей настроение. Потом, выйдя из туалета с тыльной стороны магазинчика, он миновал скучающую шиномонтажку, и подошёл к развилке автодороги. На синем щите белыми буквами предлагались на выбор всё те же два направления: на Псков, и на Нижний Новгород. Большинство грузовые машины тянули в Нижний, между тем, как легковушки чаще всего намекали на Псков...
  Фёдор приостановился, озираясь и вслушиваясь во всё вокруг. Где-то за поворотом шоссе на Псков раздался истошный гудок машины, и, отчаянно тормозя, заныли протекторы... Он подождал ещё с минуту, перебежал на другую сторону, и пошёл, прибавляя ходу, на эти звуки.Пройдя поворот, он едва увернулся от прыснувшей снежной слякоти из-под колёс рассерженного "КАМАЗа", и увидел впереди у обочины зелёную "Шкоду".
  У капота стоял взъерошенный человек в белом свитере и отчего-то смеялся.
  - Не дотянул! - объявил он подошедшему Фёдору. - Бензин капут! Тут далеко до заправки?
  - Да нет. Метров двести отсюда.
  Ну, надо же! Везёт мне сегодня, то на переезде целый час куковали из-за аварии, то сам чуть аварию не устроил, когда заглох: в меня чуть "КАМАЗ" не вломился, вот столько до бампера не хватило, - он показал три сжатых пальца. - Водила выскочил, мы тут с ним подискутировали немножко, он, видно, задремал за баранкой, перепугался, но в последний момент, молодец, успел... Слава Богу!
  
  
  Утром тридцать первого декабря Татьяна, дождавшись Данилыча, вошедшего с мороза с полным ведром из колодезя, снова завела разговор, начатый ещё накануне вечером о встрече Нового года. Дед продолжал стоять на своём: "ни к чему эти языческие встречи и отмечания, пустое занятие", но Татьяна не отступала, убеждая в том, что "границы лет и годов имеют не только символические значения, что каждый год по-своему неповторим, что отмечают не просто дату, но это ещё и радость о дарованной Богом милости на продление жизни человеческого населения!" Дед с укоризной покачал головой, и напомнил, что вообще-то большинством человечества, по крайней мере, среди христиан, принято вести летоисчисление от Рождества Христова, на что Татьяне пришлось со вздохом согласиться и замолчать.
  И всё же за завтраком она спросила Иисуса:
  Сегодня России ночью все будут встречать Новый год? Ну, почти все. Это хорошо или плохо?
  Да, так принято в разных странах, известная людская слабость отсчитывать всё от условной даты. Но ничего плохого не вижу в этом скромном событии.
  Значит, можно?! - Татьяна победительно взглянула на деда. - А как мы будем отмечать? А ёлочка будет?
  Ёлка - на Рождество! - отрезал Данилыч. - Ты ж не дитя малое, скажи ещё Деда Мороза тебе с подарками...
  Деда Мороза я, конечно, уже не жду, просто хотелось как-то немного украсить... - сказала она с надеждой в голосе.
  А что тут украшать, печку, что ли? - хмыкнул дед. - Ну, можно стол украсить, у меня праздничные свечи есть, скатерть там, или салфетки красивые смастерить, - смягчился он.
  Почему это нечего украсить? - сказал Иисус; он обвёл глазами стены и потолок. - Вот, например, этот космос...
  Космос?! - оживилась Татьяна.
  Какой космос? - не понял дед.
  Но Иисус говорил без всякой шутки.
  Человеческое жилище изначально устраивалось, словно маленький космос, по образу Большого Космоса или Мироздания: человек хотел ощущать себя его частицей. Уж если отмечать наступление Нового года, от слова "годить" - как продление по милости Создателя исторического бытия, то вполне уместно проявить благодарность Творцу за Его снисхождение к Его творению, и украсить, хотя бы этот рукотворный маленький космос человеческого обитания.
  Потолок, это небо, правильно? - предположила Таня. - А стены что?
  Стены, это четыре стороны света: Восток, Запад, Север, Юг. Окна - небесные светила или небесные ангелы. Пол, это земная твердь. Печь или очаг, это источник тепла, а также всякой печёной снеди, своеобразный "рог изобилия".
  А дверь? - спросила Таня.
  Это врата познания и прибежища, выход и вход, - сказал Иисус. - У первых православных христиан жилое пространство было организовано по типу домашней церкви, где отец семейства уподоблялся священнику, его супруга - диакону, а дети - алтарникам, хотя непосредственно сами храмы Божии также строились по образу Вселенной. Но можно рассматривать и в троичной системе: дух-душа-тело, где роль духовного начала выполняет верхний восточный угол дома с иконой и горящей лампадой; душевная ипостась - домашние обитатели, а тело - в виде стен, печи и различной утвари.
  Здорово! а я и не знала! - обрадовалась Татьяна. - Мне больше всего нравится, как Вселенная!
  Данилыч помалкивал.
  Вечером принялись за украшение, на это потребовалось не менее трёх часов.
  В восточном углу светилась под иконой масляная лампадка; на стенах запестрели снежинки вырезанные Татьяной из старых глянцевых журналов; её же руками собранная на ленточках гирлянда в лоскутках из ситца и цветных полиэтиленовых пакетов опоясывала в два витка похорошевшую разом печку; стол сиял от высоких витых свечей, от белых чашек и блюдечек, и от плоской стеклянной вазы на толстой ножке.
  Эх, если б ещё куранты услышать! - размечталась Татьяна.
  Иисус почему-то посмотрел на Данилыча. Часы показывали без четверти двенадцать. Татьяна вынимала из печки горячие пирожки с картошкой. Данилыч куда-то вышел. На вазу красивой горкой выложили пирожки.
  Ой, я отчего-то волнуюсь... - сказала Таня, поправляя цветастую скатерть из павлопосадской шали. - Новый год и Господь... можно с ума сойти!..
  Вернулся Данилыч, и поставил на угол стола древний советский приёмник со стёртым названием.
  Будут тебе куранты, если батарейки не сели. Последний раз я его где-то месяц назад включал, когда от безсонницы маялся.
  Дедуля, ты супер!..
  Включили приёмник; послышалась речь президента: перечень бодрых несбыточных пожеланий...
  Вот этого не нужно, - сказал Иисус.
  Уменьшили звук, чтобы не проворонить бой курантов.
  Разлили по стаканчикам яблочный сок из пузатой трёхлитровой банки, принесённой дедом с погреба перед приходом Иисуса.
  Уже бьют! - включил погромче Данилыч.
  Три...четыре...пять...шесть... - отсчитывала Татьяна.
  Прозвучал завершающий удар курантов, и грянул гимн...
  С Новым годом! - вырвалось у Татьяны.
  С Новым годом! - поднял стопку Данилыч.
  Всех с Новым годом! - произнёс Иисус.
  Звякнули стаканчиками, и разнесли по устам розоватую с душистой кислинкой влагу. Ворвалась музыка из какой-то другой реальности, суматошной, крикливой, брызжущей смехом. Приёмник выключили. Посидели за разговором, закусывая чай пирожками...
  Потом все вышли из дома.
  Светился месяц. Светился лунный снежок под ногами. Светился воздух морозной пылью...
  Иисус повернулся к востоку, и поднял руки.
  Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое!.. - он говорил, и небо, склонившееся над ними, вбирало каждое слово.
  Свет окутывал их млечным облаком, и не было ни луны, ни деревни, ни снега...
  Ибо Твое есть Царство, и Сила, и Слава во веки веков. Аминь! - закончил Иисус.
  А где мы были?! - прошептала Татьяна.
  Мне теперь ничего не страшно, хоть сейчас умереть, - сказал Данилыч.
  Они стояли за воротами у колодца, и позади них тихо светился окошками старый дом.
  
  В Чистый переулок повернул с более людной Пречистенки чёрный представительский "Ауди", гладкий, как лакированная рояльная клавиша, и скоро притормозил у дома No5 перед кованными решётчатыми воротами, которые тотчас отворились, пропуская знакомый охране автомобиль на территорию московской патриаршей резиденции. Из машины, припарковавшейся у канцелярии и Управления делами патриархии, вышел молодцеватый иеромонах с ухоженной чёрной бородкой, быстрым шагом прошёл к дверям основного здания резиденции, и, войдя, и, кивнув охраннику, поднялся на второй этаж, и уже не столь энергичной походкой удалился по ковру коридора в расположение предстоятельских покоев.
  Патриарх Никодим просматривал на своём айфоне эксклюзивное видео, любезно присланное ему на днях папой Франциском: неторопливый качественный показ некоторых раритетов из Ватиканского хранилища древностей... В небольшой со вкусом обставленной комнате для бесед никого больше не было. Никодим отложил айфон и посмотрел на часы. В дверь мягко постучали.
  Аминь! - зычно бросил Никодим, и поднялся с резного креслица.
  В комнату, теперь уже почтительно замедленным шагом, вошёл иеромонах Нифонт (некогда отчисленный за аморальный поступок из военно-медицинской академии, но удачно принятый в семинарию, по окончании которой, был приближен митрополитом Смоленским Никодимом, им же пострижен в монашество); был он два года келейником своего патрона, а после его избрания патриархом Московским, рукоположен Зеленоградским владыкой Вениамином в священный сан; работал помощником патриарха, сопровождая его во всех поездках; последние несколько лет выполнял приватные патриаршие поручения преимущественно в западноевропейских странах.
  Уж такой смиренный! - подшутил Никодим, подняв руки навстречу. - Подходи, подходи, ишь, раскраснелся... - он обнял и прижал к себе Нифонта.
  В зеркале отражались две сомкнувшиеся фигуры: тучная, в льняном подряснике, патриарха, и чёрная стройная, иеромонаха.
  Всё такой же славный, мой мальчик, - сказал Никодим чуть осевшим голосом.
  Нифонт гладил и целовал его руку.
  Ладно... потом, потом, - патриарх отстранил его от себя, держа за плечи. - вижу, совсем европейцем стал, пообтесался там на светских раутах среди королевских особ, а?.. Молодец, я доволен твоей работой. Давай-ка присядем. Ты уж догадался, поди, что я тебя не просто так сюда выдернул.
  Они присели за изящный овальный столик из полированного палисандра инкрустированного перламутром.
  Как там в нашей богоспасаемой Швейцарии, что новенького? Ты понимаешь, о чём я, - сказал Никодим, глядя несколько исподлобья.
  Слава богу, по вашим святым молитвам, - сказал Нифонт с лёгким поклоном, - всё при деле, без особых сложностей.
  - А что по Фанару? Кого ещё обрабатывают?
  Пока затишье, по крайней мере, до конца Рождества. У Фанара сейчас проблемы с Афоном, но главное с турками, которые упорно выползают из-под контроля Штатов со своей имперской идеей Великого Турана, а теперь ещё и этот скандал по подозрению причастности Фанара в подготовке антиправительственного переворота. А поскольку Фанар и Штаты это нитка с иголкой, то страсти не шуточные, вы же знаете, поэтому Ватикан и отпрыгнул в сторонку.
  Я, разумеется, знаю, и даже больше, мой мальчик, там раскручивается по-крупному, - он показал глазами на портрет президента, - что выгодно и нам и туркам. Ватикан, конечно, та ещё профурсетка, и пока они ближе к нам, надо использовать это по полной программе против Фанара. Но у Фанара, вернее у этой госдеповской марионетки с патриаршей клюкой, преимущество в том, что на него довольно конкретно работают цэрэушные дяди, владеющие ключами и отмычками к нашим иноземным, так называемым, братьям-иерархам: грешки-то за всеми водятся... Ну, хватит об этом. Что-нибудь есть ещё?
  Они смотрели в лицо друг другу.
  Я встречался в Майнце с вашим иерусалимским другом, он очень просил о встрече, или... о вашем благословении.
  Когда это было?
  Накануне вечером.
  Я был на приёме. Значит, в Германии, значит, не хотел засветиться в Швейцарии, значит, вопрос о деньгах, значит этот наш иерусалимский друг опять за старое...
  Вы просчитали его, как по нотам! Я всегда восхищался проницательностью вашего святейшества!
  Сколько просит?
  Триста. В евро.
  С этим пора кончать!
  Я узнал, что после встречи со мной, он вылетел в Лондон.
  В Лондон? Значит, это не полная сумма. На Руси говорят: ласковое теля двух маток сосёт.
  Может быть, подождать? Посмотрим, дадут ли они ему.
  А они будут смотреть, дадим ли мы? Там тоже умеют просчитывать, как по нотам. Ох, этот "друг"! Отказать нельзя, слишком много завязано на нём. Придется дать. Но в рассрочку! Растянуть на полгодика, пусть потерпит, поупражняется в смирении, так сказать, это полезно. А на будущее, с этим надо заканчивать, уж, во всяком случае, не в таких размерах!
  В рассрочку может обидеться.
  А как ещё образумить? Не шантажировать же его "благодатным огнём", который теперь надёжен, как газовая зажигалка. Пусть немножко обидится, мы же не отказали совсем. Скажем, что с этим у нас появились трудности, он не дурак, он уловит намёк.
  Я всё понял, - сказал Нифонт, сцепляя пальцы.
  Никодим следил за его руками.
  А где твои чётки?
  Я оставил в машине.
  Хорош иеромонах, в машине оставил! И там, поди, тоже в машине оставлял? Запомни, чтобы я больше не говорил об этом: надо носить с собой постоянно, хоть к рукаву пришей, но тебя везде должны видеть с чётками, это действует, понял? Вот, как у меня, - Никодим показал запястье левой руки, обмотанное рядами нефритовых чёток. - Но это на будущее.
  Я понял, простите меня, это не повторится.
  Ты знаешь, как я люблю тебя, как я доверяю тебе, я очень ценю тебя, - Никодим положил ладонь ему на руку. - Если ты будешь слушать меня, я помогу добиться тебе очень многого.
  Я тоже очень люблю вас! Вы для меня больше чем отец!.. - Нифонт припал губами к его ладони.
  Ну, хорошо, - сказал Никодим, отнимая ладонь от Нифонта, - у нас ещё будет время, мой мальчик. Итак, отложим пока эти европы в сторонку, я тебя позвал не для этого. Тут дело другого порядка, довольно неприятное. Творится что-то такое, чему мне трудно найти объяснение...
  Он встал и заходил по комнате.
  То, о чём я скажу тебе, останется исключительно между нами. Никто ни одна душа не должна знать об этом, ты понял меня? - он остановился, и наклонился над Нифонтом. - Только ты и я, и никому другому ни под каким видом.
  Нифонт встал, словно поднятый всем услышанным.
  Вы можете полностью доверять мне во всём, я умею хранить...
  Знаю, знаю, мой мальчик, потому и призвал тебя, а не кого-то другого. Я говорю так, чтобы усилить значение конфиденциальности и ответственности.
  Он опять заходил по комнате.
  В общем, не буду кружить вокруг да около. Прямо к делу. Первый раз это произошло, вернее, началось ещё в октябре, я хорошо запомнил, потому что был день памяти святителей Московских. Служил Литургию в храме Хр... - он испуганно замолчал, - в храме Спасителя, в верхнем, на возгласе перед чтением Евангелия "Бог молитвами святаго и всехвального апостола и евангелиста", дохожу до "возлюбленного Сына Своего, Господа нашего", и только сказал Его Имя...
  Иисуса Христа, - невольно досказал за него отец Нифонт.
  Да, именно до этих двух слов! Едва я их огласил, меня, как кувалдой по челюсти, будто всю на части размолотили, такая боль, что не передать! Чуть сознание не потерял, в глазах темно, всё дрожит во мне, еле устоял. Но не понял, ещё не дошло, отчего именно, думал что-то с зубами или вдруг какая болезнь, мало ли. Не понял и после того, когда в алтаре мне надо сказать... ну, что Он "посреде нас"...
  "И есть и будет", - машинально ответил Нифонт.
  Меня опять, как обухом по зубам, да так, что искры из глаз! Потом на молитве "Никто же достоин", читаю, и вот подхожу к Его Имени, и тут до меня доходит - нельзя это слово, это из-за него! Я уж как-то сумел проскочить в этом месте, никто ж всё равно не слушает, что там себе патриарх бубнит. Вспоминаю с ужасом, что мне ещё выходить на амвон с трикирием и дикирием благословлять, ну, ты знаешь...
  "Благодать Господа нашего Иисуса Христа и любы Бога и Отца"... - проговорил Нифонт.
  Что делать? Можно было, конечно, поручить кому-то из архиереев, но у меня вспыхнула, можно сказать, последняя надежда: а что, если просто совпадение, ведь, бывает такое?! Вышел, и только сказал, меня аж чуть не подбросило - как граната во рту взорвалась, думал, конец уже. До того, что кинулись под руки поддержать, и колотит всего!..
  Как же быть тогда?
  Не тот вопрос, мой мальчик, не тот! Вопрос: отчего?! По какой причине?! Вот в чём разгадка!
  А если у Исакия спросить? Все-таки, старец...
  Да брось, какой старец! Он такой же "старец", как я чемпион по боксу. Исакий! Я его старцем и назначил. Только между нами, - намекнул Никодим.
  Как же служить тогда?
  Ничего, служу. Вот, кстати, вчера служил в Лавре, и завтра в Новоспасском буду...
  Нифонт сочувственно поморщился.
  Что скривился-то? - подошёл Никодим. - Не переживай, я же не мазохист. Пришлось выкручиваться, я их, эти слова немножко модернизировал, так сказать, самую малость.
  Как это?
  Господа нашего Еесуса Крезта? - быстром речитативом пропел Никодим. - Ну, что? Заметил?
  Нет, не заметил, - признался Нифонт.
  То-то вот! И другие так же не улавливают, это я одному тебе, ты не выдашь.
  Не выдам!
  Я говорю: "Е-е-суса К-ре-з-та", - сказал Никодим раздельно. - И ничего, никаких адских болей. Слава богу, нашёл выход, уж это я умею. Но я не нашёл причину! - он потряс кулаком. - Ты мне поможешь найти её! Я рассчитываю на тебя, мой мальчик, ради этого и позвал.
  Нифонт стоял, не двигаясь.
  Что я должен сделать?
  Слушай меня. Сейчас поймёшь, - Никодим прошёлся до дверей и обратно. - Я включил всю свою память, все свои умственные способности, и я, наконец, добрался, нащупал ниточку. Нащупал! Я разложил по часам те дни, что были перед праздником святителей Московских, я как бы снова ушёл туда, и с особым пристрастием всматривался и вслушивался во всё, что случилось перед этим, в любую подробность, и выудился мне один разговор, аккурат накануне той Литургии. А разговор был следующего содержания: вечером получаю сообщение от своего секретаря, что со мною хочет переговорить митрополит Киприан, ну, думаю, опять у них с архимандритом Паисием лай поднялся, опять начнёт просить о переводе его в другую епархию; беру трубку, слушаю, а он мне не об этом, он мне совсем о другом говорит, что где-то у них там, в каком-то Галелеево завёлся Иис... ну, то есть, ты понял...
  Иисус Христос? - уточнил Нифонт.
  Именно! Что он проповедует против мирской и церковной власти, конкретно против патриарха, и народ его слушает, что по словам местного батюшки, кажется, Иакова, он представляет "нешуточную угрозу Церкви", что это может быть чревато последствиями, тем более, в начавшуюся предвыборную компанию, ну, и так далее, как Киприан умеет нудить и накручивать до тошноты. Я решил, что старик боится ответственности, перекидывает на меня, под моё распоряжение, что, в общем, правильно, в смысле принципа единоначалия. Мне тогда показалось, что он, как всегда, преувеличивает, что, скорее всего, объявился какой-то сумасшедший, а то и просто мошенник, каких, как грязи полно везде. Я сказал, пусть этим типом займутся правоохранительные органы, поскольку он высказывает экстремистские вещи политического характера. Мы договорились, что после того, как будут приняты меры, старик известит меня, чем всё закончилось,. Я тогда не придал нашему разговору должного внимания, к тому же старик больше не звонил мне, и, кстати, молчит до сих пор, и эта тема как бы пропала из вида. Но теперь уже я сам раскопал её!
  Вы думаете, что это и есть причина?
  Не скажу, что на сто процентов, но что-то подсказывает, что совпадение не случайно! Не знаю, так или нет, но знаю точно, что это необходимо проверить и расследовать до конца. Дай бог, чтобы это оказалось моими фантазиями, и никак не связано с этим именем!
  Никодим подошёл вплотную к Нифонту, положил руки ему на плечи.
  Поедешь в Калужскую область - туда, где хоть что-то известно о нём. Никто не должен знать, кто ты и зачем приехал. Оденься в простую одежду, и внешность соответственно.
  Я всё сделаю, - заверил Нифонт, - я найду его!
  Не сомневаюсь. Твоя задача - выйти непосредственно на этого человека, выяснить, что за всем этим стоит и насколько это опасно. Я чувствую, это непростой человек, уж, во всяком случае, не идиот. Ты должен добраться до него и поставить точку в этом вопросе, иного не дано! Может быть, мне через эту боль даётся понять, что появился некто, что он угроза делу всей моей жизни: выстроенному мной порядку и принципу управления всей жизнью Церкви. Не для того я создавал моё детище, чтобы его расстроил какой-то... - лицо Никодима налилось кровью, - кто бы он ни был!..
  
  В Рождественский Сочельник Татьяна проснулась затемно, не было и семи. Встала, подошла босиком к ведру на табуретке, попила водички. Мигом вернулась и прыгнула под одеяло, грея попеременно пальцы ног под коленками. Пыталась заснуть, лежала, вслушиваясь в тишину, о чём-то думала, или вспоминала... Достала из-под подушки плюшевого мишку (нашла случайно среди вещей в комнате с буржуйкой), поцеловала его в облупленный нос и посадила себе на грудь.
  Тебе тоже не спится, да? - сказала шёпотом. - Давай, что ли поговорим, пока дедушка спит, - мишка кивнул под её ладонью. - Я хочу сказать тебе кое-что... - голосок её дрогнул, - в этом году у тебя появится маленький друг, представляешь? Хочешь знать, кто это такой? Это будет крохотный смешной человечек с малюсеньким носиком, с малюсенькими глазками, с малюсенькими пальчиками, и совершенно не умеющий пока говорить, представляешь?! - мишку аж закачало от этой новости. - Ты будешь всё время рядышком с ним, он будет смотреть на тебя и улыбаться своим беззубым ротиком. Я уверена, вы подружитесь, вот увидишь... - она закусила губку. - Неужели всё это действительно будет?.. Ты мне веришь, мишутка? - он кивнул головой. - Ты настоящий друг! - Таня прижала его к груди и погладила. - А у кого это так урчит в животе? У меня или у тебя? Ты, наверное, хочешь кушать? Я бы тоже не отказалась, но до первой звезды нельзя, понимаешь? Ведь сегодня Сочельник, ты разве забыл? А раз сегодня Сочельник, значит, завтра что? Рождество!.. Ты же знаешь, что это такое, конечно, знаешь! Это же самый волшебный и самый таинственный в мире праздник, потому что это день рождения Иисуса... - она запнулась и привстала с подушки, - день рождения Иисуса Христа... Это же его день рождения! Мамочки! Как же мы не подумали! День рождения! День рождения!.. - повторяла, как заведённая; порывалась встать, но взглянула на будильник, стоявший рядом на табурете, - без пятнадцати семь! - она снова легла на подушку. - Ладно, подождём полчасика, и пойдём будить дедушку, - сообщила шёпотом мишке, и положила его у подушки.
  Таня повернулась на бок, губы продолжали вышёптывать: "день рождения Иисуса Христа"... смотрела на еле заметную в оконце звёздочку... опять вздохнула о чём-то, и забылась спокойным сном.
  А когда открыла глаза, было уже половина девятого. Печка весело потрескивала сухими поленцами; на столе стояли коробки: одна большая, другая поменьше, но Данилыча в комнате не было. Она наскоро умылась, и, вытираясь полотенцем, услышала деда по тяжёлому топоту ног на крыльце; сбросив с обуви снег, он вошёл в сени, и чем-то шуршал там, потом шагнул к двери в комнату, и она открылась. Но первое, что ввалилось из дверного проёма, было мохнато-пушистое облако из хвои и веток, преобразившееся в процессе вхождения в ладную лесную красавицу, за которой, держа за её ствол, вошёл и Данилыч.
  Ура-а! - запрыгала Таня. - Здравствуй, ёлочка!..
  Во, какая!.. - сказал краснощёкий Данилыч.
  Он поставил её в углу между столом и комодом.
  Дедуль, ты знаешь, какой завтра день?!
  Данилыч недоумённо оглянулся на внучку.
  Ну, Рождество, что ж ещё? Для чего же я ёлку принёс?
  Татьяна сверкнула хитрющими глазками.
  Рождество, значит, день рождения, правильно? - домогалась она.
  Ну, можно и так сказать. Что-то я не пойму тебя.
  А у кого же это завтра будет день рождения?
  Хватит придуриваться, всё ты знаешь.
  Ну, скажи, я прошу тебя, у кого?
  Танюха, что с тобой?
  Ну, ты можешь сказать, ну для меня? Мне очень нужно, скажи!
  Сказать у кого день рождения? Опять что-то придумала?
  Тебе трудно что ли?! - не выдержала Татьяна. - Сто раз просить нужно?!
  Да, что с тобой?! Чего ты хочешь от меня услышать?! Хочешь услышать, что завтра день рождения Иисуса Христа?!
  Да, именно это! Завтра у него день рождения!..
  Ну, и что? Что из того, что завтра у него... - судя по расширенным глазам, до деда, наконец, дошло. - У него, то есть... У него?!..
  Слава Богу, ты всё-таки въехал!
  Танюха, прости меня, старого! - он обнял её и чмокнул в нос. - Действительно! Как же я сразу-то?! Думал, Рождество, и Рождество, а он вот он - совсем рядом, это же его Рождество!
  Ты лучше скажи, что мы будем делать?
  Будем отмечать, как положено, - ответил дед.
  По-человечески?
  А что, нельзя? По-ангельски, я думаю, у нас врядли получится.
  И что мы ему подарим?
  Подарим банку варенья крыжовенного, с прошлого года осталось, и томик Пушкина...
  Дед, ты всё шутишь, а я серьёзно! Без подарка это как-то не правильно, не по-людски, я лично не представляю!
  Данилыч присел на лавку и показал ей, чтобы села рядом.
  Ты сама подумай, что можно подарить Господу на день рождения, на его Рождество?
  Не знаю!
  А ты подумай. Ты, ведь, не подумала даже!
  У меня, кроме грехов ничего нет. А ты, если знаешь, так не тяни, а скажи прямо, без этих вот еврейских штучек, я уже не ребёнок, чтобы со мной...
  Ну, прости, не обижайся. Вот станешь бабушкой когда-нибудь и поймёшь, каково это принимать свою внучку за взрослого умудрённого человека, - он тихонько подтолкнул её локтем, - ладно, давай, по делу. Давным-давно, в Вифлееме, в день его земного Рождения, ему подарили волхвы золото, ладан и смирну, поклоняясь ему, как Царю царей, Святому Богу и Спасителю мира. В общем, я предлагаю подарить Ему то, что мы не смогли бы подарить ни одному человеку: мы пообещаем Ему, что в этот его день мы не скажем ни единого дурного или пустого слова, не подумаем ни о чём плохом, никого ни за что не осудим, и не сделаем ничего противного Богу. Вот прямо с утра и до следующего утра, на большее нас всё равно не хватит. Иначе говоря, подарим Господу в этот день чистые уста, чистые мысли и чистые руки. Как тебе?
  Здорово, дедуль, ты гений! Я бы никогда не додумалась! А мы сможем?
  Своими силёнками, конечно, нет, поэтому мы и обратимся к нему.
  Я думаю, ему понравится наш подарок, - сказала вдумчиво Таня.
  А из вещественных подарков тоже найдётся что подарить, - сказал Данилыч загадочно.
  Только не банку варенья! Он же не Карлсон!
  Нет, не банку. Есть у меня старинная кружка царских времён, произведение императорского фарфорового завода!
  А почему я не знаю о ней?! - возмутилась Татьяна.
  Потому что я боялся, что её разобьют. Честно говоря, я уже почти забыл о ней, даже не помню, когда последний раз держал в руках. И на ней есть, как раз, изображение Рождественского вертепа...
  Дед, ты мне обязательно покажешь её!
  Конечно, моя синичка! Но, давай, не сейчас.
  Хорошо, с подарками мы определились, - подвела итог Татьяна, - но как нам сказать ему?
  Надо бы узнать, когда он завтра придёт, - рассуждал Данилыч. - Сегодня его не будет у нас, он предупредил об этом, а про завтра ничего не сказал. Сходи-ка ты к нему и спроси, чтобы знать, с какого часа нам ждать его.
  В отсутствие Татьяны дед установил, как следует, ёлку; поставил чайник в печку; стал разбирать коробки с ёлочными игрушками...
  Татьяна вернулась довольно быстро, и объявила с порога:
  Сказал, что придёт, когда соберутся гости!
  Какие гости?
  Не знаю, он так сказал.
  Про подарки не узнала?
  Нет, а что надо было? Ты ничего не говорил.
  Всё правильно. Только я вот думаю, как нам лучше подступиться с этим, и главное когда?..
  После чая с баранками наряжали ёлку. Стоило Татьяне повесить последний шарик, как в дверь постучали, и вошёл Иисус.
  Подойдя поближе к ёлочке, стал рассматривать её наряд с почти детским удовольствием и любопытством, нахваливая деда с Таней, которые стояли за его спиной и радостно переглядывались друг с другом. От чая он отказался, но с аппетитом поел мочёного яблочка.
  Данилыч, воспользовавшись моментом, просил его принять в подарок к завтрашнему Рождеству их с Татьяной торжественный обет на весь этот день - удержать себя в чистоте языка, ума и поступков, и постараться не оставлять это делание на будущее, на сколько уже достанет сил.
  Иисус немедленно встал, обнял и благословил их. Была также принята им старинная фарфоровая кружка, преподнесённая ему из рук Данилыча, и унесена с собою в его жилище.
  Дед с Татьяной принялись за готовку к завтрашнему праздничному столу. Появились подзабытые за пост продукты: сало, тушёнка, вяленая рыбка. Дед в очередной раз пошёл в погреб за снедью, и уловил приближавшийся рокот тракторного движка. Приехал Акела.
  Ну, как вы тут? Не надоело ещё? - пожимал он руку Данилычу. - Я вам гостинцев привёз от нас, собирался ещё под Новый год приехать, да начальство послало в район дорогу чистить, три дня расчищали: губернатора ждали, а он не приехал, такие дела!.. А где Таня?
  Проходи в дом, увидишь. Ты нам в самое время поспел.
  Таня шинковала лук; подняла голову на вошедшего Акелу и засмеялась.
  Здравствуй, а я тебя во сне видела!
  Акела будто наткнулся на невидимый столб.
  Здравствуй, - он неловко качнул головой, подошёл к лавке и стал выкладывать из пакетов гостинцы.
  Это всё нам?! - растерялась Таня. - Ничего себе!..
  Акела что-то говорил под нос, продолжая доставать еду.
  Сколько мы тебе должны? - подоспел с кошельком Данилыч.
  Да не надо ничего. Это к празднику.
  Ну, спаси Бог, тебя! - поклонился Данилыч.
  Вот это да! - сказала Татьяна. - Ой, здесь и шоколадка, и мандарины! Сметана! Как я мечтала о ней!
  Пельменей налепим, - запланировал дед. - Так, отлично, молоко, яйца... Я такое тесто сбацаю, закачаешься! Танюха, будем пирог делать! И селёдка есть! А тут что? - он показал на свёрток из плотной бумаги.
  От Степаныча, две банки армейской тушёнки, как обещал! - расплылся в улыбке Акела.
  Ну, ты гляди, что творится! Чудеса! - всплеснул руками Данилыч.
  Рождественские чудеса! - подхватила Таня.
  Акела спохватившись, полез во внутренний карман, и вынул несколько сложенных пополам купюр.
  Чуть не забыл, дядя Илья! Я же вам пенсию должен отдать.
  (Мать Акелы работала на почте, и по просьбе Данилыча, которого знала уже много лет, передавала ему деньги под роспись на бланке, чаще всего через сына, а иногда и через Степаныча).
  Дед ответил благодарным рукопожатием.
  А можно посмотреть вашу ёлку? - показал на нее Акела.
  Что, нравится? - окатила его глазами Татьяна.
  Конечно, можно! Проходи, проходи, сынок, - подбодрил Данилыч.
  Акела прошёл в угол комнаты.
  Такие шары и игрушки я первый раз вижу! - послышалось от него.
  Это, дорогой ты мой, советские игрушки! А есть там несколько и царских времён, - пояснил Данилыч, расчищая на столе местечко для приготовления теста.
  Татьяна натирала на тёрке морковь...
  Акела потоптался у ёлки; посмотрел на занятых делом хозяев.
  Я поеду, пора мне, - сказал он.
  Так, прям и поедешь? - отозвалась Татьяна.
  А поговорить? - пошутил Данилыч.
  Я не знаю, о чём... - Акела задержался у двери.
  А то посиди, сегодня ж суббота, успеешь ещё, - уговаривал дед.
  Да пусть едет, у него же дела, наверное, - Таня что-то помешивала в жарко шипящей сковороде, - что человека удерживать, если он не хочет.
  Да нет, просто я... - Акела нахмурился, - я лучше поеду.
  Спасибо тебе преогромное за подарки! - прилетело ему от Татьяны. - Жаль, что мы тебе ничего не можем.
  Да мне не надо...
  Данилыч, взглянув на обоих, ухватил ситуацию.
  Что-то с парнем не то. Чем ты его смутила?
  Таня пожала плечами и засмеялась.
  А! я, кажется, знаю! Сказала, что он мне приснился сегодня. Скажи из-за этого, Акела? - спросила она. - Странный сон такой. Будто какой-то сад, и я срываю яблоки и бросаю в большую корзину, а ту корзину держит вот этот молодой человек, - она показала на Акелу. - И вот уже полная до края корзина, и надо успеть на автобус, чтобы отвезти её куда-то. Мы хватаем её и тащим к автобусу, а он вот-вот отойдёт от остановки, мы кое-как успеваем, влезаем с этой корзиной в набитый битком автобус, и едем. И вот, мы едем, и вдруг кто-то громко так говорит, что автобус следует до... слово такое известное... следует до...
  Волгоградской, - подсказал тихо Акела.
  Точно! до Волгоградской!.. - Таня опешила, - а ты откуда знаешь?
  Мне такой же сон был.
  Да ты что?! Это же... И что было дальше?
  Вышли, и побежали на другой автобус, - продолжил Акела.
  Точно. Только почему-то уже без корзины. А дальше?
  Дальше не помню, - признался он.
  И я не помню, - призналась она.
  Дед перестал месить тесто.
  Ну, вы даёте, молодые люди! Это какой-то научный феномен!
  Один и тот же сон, разве так бывает?! - не могла придти в себя Таня.
  Разумеется, после таких потрясений, надо было срочно попить чайку.
  Акела уже не спешил, сидел без куртки, и, судя по всему, хотел бы посидеть ещё.
  Акела, тебе случайно Губер не говорил, когда он остальные две банки передаст? - спросил Данилыч.
  Не-а, ничего не сказал.
  Татьяна с любопытством поглядывала на него.
  - Почему тебя все Акелой зовут? Акела, да Акела, у тебя же своё имя есть, или тебе так нравится?
  Да так... ещё со школы.
  Он рассказал историю о своём молодецком промахе.
  Ты мне имя своё назовешь когда-нибудь? - смеялась Таня.
  Иван его имя, - не удержался дед, - Иван Спиридонович!
  Иван? Какое чудесное имя! Иван! - повторила Таня. - Если ты не против, я буду называть тебя по имени, можно?
  Ладно.
  Отлично! Значит, Иван. Или Ваня? Нет, Иван лучше, - вытворяла она над ним, что хотела.
  Она вдохновенно болтала, выспрашивая у него о сельских новостях, о его родителях, о том, купил ли новый телевизор Юрий Антонович, о всяком разном, и Иван охотно включился в эту их пёструю болтовню, словно оба боялись впустить тишину между ними, но тайна их общего сна присутствовала незримо...
  Данилыч не вмешивался, но насупился.
  Иван спросил, среди прочего:
  А где родственник ваш, ну, который с Таней был?
  Нет, он не родственник, - неуверенно выговорила она. - Он живёт в другом доме, который у рощи.
  Знаю, красивый дом. Вы все вместе будете отмечать? Завтра, ведь, Рождество.
  Завтра у нас Рождество! - сказала она, разделывая селёдку. - Конечно, вместе.
  У нас особо не отмечают, я ни разу не видел, - сказал он по правде.
  И вдруг, огорошил:
  Можно я завтра приеду к вам? Если вы не против.
  Татьяна замерла на секунду.
  Приезжай. Только завтра у нас... в общем, завтра день рождения у того человека, о котором ты спрашивал.
  Понял, подарок будет! - Иван уже одевался. - Не буду мешать вам, засиделся я.
  Подъезжай, не стесняйся, - провожал Данилыч, - а то мы пирог без тебя не осилим! Часам к двенадцати.
  До завтра, Иван, - попрощалась Таня. - Только никаких подарков, ты итак всего надарил!
  Трактор затарахтел и отъехал от дома:
  Так, вот, оказывается, какие гости! - сказала Татьяна.
  Пока что всего один гость, - возразил ей дед. - Ты мне лучше скажи, зачем ты парню голову морочишь, нашла игрушку себе?! Ты какую игру затеяла? Не смей дурачить его!
  Таня, видно, хотела ответить, но так и осталась с открытым ртом, глядя на деда.
  Один раз уже доигралась! - ляпнул он, и осёкся...
  Она отвернулась, и, прикрыв лицо руками, ушла к себе в закуток. Было слышно, как она упала на постель, как сдавленно вскрикнула, и заплакала.
  Данилыч зажмурился и затряс головой; ударил себя кулаком по лбу.
  Старый барбос! - проскрежетал сквозь зубы.
  Примирение состоялось не сразу. Деду понадобилось немало горячих слов на своё раскаяние и на её утешение; он стал перед ней на колени, и взмолился от сердца:
  Ну, что мне делать, дочка?! Скажи!.. Из ума я выжил, чурбан окаянный! Всем жить мешаю!..
  Таня рывком поднялась с постели и обняла его. И оба стояли так, на коленях, и плакали... но недолго.
  Пирог! - она вскочила на ноги и кинулась к печке.
  Пирог удалось спасти. Они опять толклись у стола, заканчивая готовку к празднику; говорили только по делу, подальше от этой острой темы с Иваном.
  - Дед, с чего это ты взял, что завтра мы начнём отмечать в двенадцать? - спросила Таня. - А если наш именинник раньше придёт или позже?
  Данилыч объяснил:
  - Просто я понял, что тот, кто знает, что у нас будут гости, знает и о том, в каком часу мы собираемся праздновать.
  - Мне бы твой умище, дедуль!
  Таня надела полушубок и застегнула кофту до подбородка.
  - Ты куда это? - встревожился дед.
  - Схожу за водой, посуду мыть нечем, я быстро.
  - Так, давай, я.
  Но она уже была за дверью.
  Данилыч вздохнул ей вслед.
  - Господи, помилуй Таньку мою! Приведи её к счастью, чтобы всё у ней было!..
  Татьяна вернулась вся в снежном крошеве.
  - Такая пурга метёт, ужас! Я еле до колодца дошла.
  Действительно, на улице в вечерней полутьме метались снежные вихри, шатая верхушками елей, гудя под застрехами крыш...
  - Да-а... - сказал дед, поглядевши в окно, - не дай бог в такую погодку попасть, да ещё далече от дома.
  Не прошло и минуты, как под окнами, выходившими на дорогу, раздались чьи-то взывающие голоса, что-то вроде: "эй, люди!.. откройте! пожалуйста!.."
  - Кто это? - затаив дыханье, вымолвила Татьяна. - Я забыла закрыть ворота!
  - Кажись, люди, коли по-русски кричат, - рассудил Данилыч, и пошёл отпирать входную дверь на крыльце.
  - Дед, постой! - удержала она его. - А вдруг это плохие люди?!
  Он посмотрел на неё, как на дитя несмышлёное.
  - Ты забыла, Кто рядом с нами?! Тютя!.. - и вышел из комнаты.
  Нечаянными пришельцами оказались двое мужчин с двустволками и задубевшими лицами, с несущественным различием по комплекции, и существенным в возрасте. Оба сильно промёрзли, но, как смогли, поздоровались.
  - Вы проходите к печке, погрейтесь, - пригласил Данилыч.
  Татьяна всё ещё немного пугалась их.
  - Заплутали, что ль? - дед поставил им лавку поближе к печке. - Это бывает. Хорошо, хоть вышли на нас!
  Оба радостно закивали:
  - Заблудились наглухо! Измотались вконец, и телефон нигде не берёт! Думали в снегу ночевать придётся, - сказал пожилой. - Я говорил ему, возьми компас, у меня отличный военный компас, с ним бы давно уже вышли к деревне и чай бы пили! Нет, он всё равно по-своему сделает, и не взял.
  - Так вы откуда вышли, не из Коробеево? - спросил Данилыч.
  - Из Овчинино, - ответил старший. - А ваша какая?
  - Николины Дворики, - вклинилась Татьяна.
  Данилыч присвистнул:
  - Это ж двенадцать вёрст по прямой! Как же вас увело-то сюда?
  - В том-то и дело, сам не пойму. Всё из-за этого, - пожилой кивнул на молодого, - племянник мой.
  - Да мы просто прогуляться пошли до ручья и обратно! - подал голос племянник. - Достал уже!
  Постепенно прояснилась общая картина происшествия. Дядя с племянником оставили машину в деревне у знакомого старика (в этот раз поздновато приехали), решили пройтись по лесу, разведать на завтра место охоты, посмотреть следы: имелась в виду боровая дичь, ну, и прочее там, из копытных. Ружья взяли на всякий случай; на машине не проехать: крутые заснеженные овраги, поэтому пошли налегке, не утеплялись, еды не брали. Спустились к ручью, место отличное, хвойник рядом, следов полно. Но уже смеркаться стало, а в лесу-то ещё быстрей темнеет, и вздумалось им обратно другим путём идти, покороче, - знакомый же лес, сколько раз ходили там, ну и пошли напрямки. Шли в общем правильно, а вот где и почему не туда свернули, до сих пор непонятно. Попали в какой-то бурелом, покрутились туда-сюда, вышли на просеку, а тут и метель накрыла, ещё сильней стемнело, в трёх шагах не видать ничего. Мало, что компас не взяли, так и фонарь тоже! Ну, и попёрли, куда Бог выведет. Звонить толку нет, сами не знали, где находятся, да и кто искать будет в такой замёт, к тому ж, и сигнала нет. Часа через два выбрели на открытое место, - вроде дорога, и потащились по ней наудачу, и будто дымком пахнуло печным. Шагу прибавили, наткнулись на забор, потом - ворота, вошли, увидели огонёк в окошке...
  Они сидели на лавке, точно два снегиря, в шерстяных бордовых фуфайках, прихлёбывали из кружек чаёк малиновый: тот, что постарше, Владимир Петрович Исправников, пятый год, как полковник в отставке, отслуживший своё в войсках ПВО в должности начальника штаба полка. С детства, воспитанный на примере героев-пионеров, не знал компромиссов, а солдаты прозвали "Шухером", - гонял их, как ветер цыплят по двору, но уважали за то, что наказывал по справедливости; рядом сидел его племянник, Антон Андреевич Шкиба, двадцатипятилетний парень, откосивший от армии, по мнению дяди: "человек без определённых занятий", однако, по факту, довольно известный блогер либерального толка с полу миллионным числом подписчиков.
  Их определили на ночь в ту комнату, которой пренебрегла почему-то Татьяна. Данилыч растопил там буржуйку, и устроил "Ташкент". К тому времени незадачливых охотников накормили гречневой кашей с тушёнкой, и они умаянные и плотно насыщенные повалились, не раздевшись, на подстилку из ковриков и одеял (единственная в комнате рассохшаяся кровать была не в состоянии принять ни одного из них), и мгновенно заснули, подтверждая сие накатистым мерным храпом.
  - Тебе понятно теперь о каких гостях говорил Иисус,- сказал дед, когда они снова остались одни в своей комнате.
  - Ты думаешь, они тоже будут с нами? Вот уж совсем не обязательно! - возразила Таня. - Они могут встать пораньше, и бодренько с новыми силами обратно в своё Овчинино.
  - Теоретически, да, но практически... Нереально.
  - А по-моему, очень даже реально! - настаивала она. - С чего ты взял, что они обязательно должны быть с нами? Мне этого совсем не хочется! Такой праздник! Рождество! Мы готовились, ждали, и тут какие-то непонятные мужики, они наверняка все неверующие!.. Ну, как они будут с Иисусом!
  Данилыч ласково погладил и поцеловал её в лоб.
  - Вот, птичка, наглядное преимущество житейского опыта! - сказал он, поправляя фитиль в керосиновой лампе. - Ты рассуждаешь, исходя из своих хотений, а я из того, чему учит наука жизни.
  - Ну, и чему учит твоя наука? - упиралась она.
  - А учит она вот чему. Встанут они, думаю не раньше восьми, слишком много сил отдали сегодня. Встанут разбитые, пока раскачаются в незнакомом месте, пока то, да сё... к тому же надо им позвонить кому-то, сказать, что живы здоровы, чтобы там не искали их. А у нас телефон в одном только месте берёт - на горке. Звонить пойдёт, конечно, Владимир Петрович, человек обстоятельный, бывший военный, а до горки ещё дойти надо, в общем, пока дойдёт, поговорит и вернётся, уже девять, а то и полдесятого будет. На дорожку чайку надо попить? Надо. А обратный путь они знают? Нет. Объяснить, показать им надо? Надо. Вот уже и одиннадцать или около того. Пойдут они по дороге, по которой вы ехали, им бедолагам до Коробеево придётся шесть с хвостиком вёрст отмахать, да по такому снегу! А от Коробеево нате вам километра два до бетонки, а по ней ещё пилить и пилить до Овчинино. Пройдут они метров пятьсот от нас, и встретят кого? Ивана на тракторе! А он куда? Он к нам дует! Спросят, как пить дать, спросят: куда он, откуда и когда обратно, и, догадайся с двух раз, что будет дальше? Правильно, приедут все к нам, чтобы он их потом до Овчинино подвёз - Иван не откажет! Вот эти двое голубчиков вернутся, и скажут, мол, мы вам мешать не будем, мы в той комнатке посидим, подождём Ивана, да кто ж их там оставит, когда тут все за столом?! А?..
  Так бы оно, скорей всего, и получилось бы, но, уступая этой убойной мудрости, и, протяжно вздохнув, Таня скажет:
  - Тогда уж пусть остаются сразу, чего им мотаться зря.
  
  Без пяти минут двенадцать пополудни, за празднично накрытым столом собралась компания из пяти человек, причём, троих из них, всего лишь сутки назад никак не предусматривались за этим Рождественским застольем, да и сами они никак не предполагали о себе такой вероятности.
  Татьяна заметно нервничала, постоянно поглядывала на часы, хотя Данилыч, сходивший с утра к Иисусу (по вопросу о приемлемости спиртных напитков, на что получено было благословение), всячески успокаивал её в том, что открывать имя главного виновника торжества не придётся, по его же личной просьбе, но представить, как обычного именинника, родившегося в этот день тридцать три года назад под именем "Богдан", чему она не слишком-то удивилась, видимо, поняла значение слова, но угадывалось в ней напряжение самой обстановкой, и, возможно, поведение чужих людей: "Ну, как они будут общаться с ним?! вдруг что-нибудь отмочат?!" - пытала деда наедине, на это он просто улыбнулся ей: "Не переживай, моя птичка, вот увидишь, всё будет, как надо"...
  Ровно в двенадцать пришёл Иисус, и Данилыч красиво пропел Рождественский тропарь, кое-где подхваченный Татьяной: "Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума: в нем бо звездам служащии, звездою учахуся, Тебе кланятися Солнцу Правды и Тебе ведети с высоты Востока: Господи, Слава Тебе!", после чего все сели за стол. Начались поздравления; по стаканам и кружкам разлили шампанское, привезённое Иваном, кроме того, присутствовала бутылка "Рябиновая на коньяке", которую выставил дед из своих запасов, он же и поднял первый тост в честь "именинника Богдана", пожелав ему: "Неиссякаемой людской любви и верности в нашей богоспасаемой России!", "И во славу Всевышнего!" - с упором вставила Таня, что было охотно подхвачено всеми гостями, как вполне извинительная пафосная фигура речи в честь уважаемого человека. Пошли подарки. Иван подарил банный комплект: войлочный колпак и рукавицу, дубовый веник, мочалку, полотенце и ароматные мыла. Охотники, дядя с племянником, не смотря на крайне ограниченный набор вещей, сумели выйти из положения, преподнеся в подарок плоскую походную фляжку, правда, пустую, но зато в оригинальном кожаном футляре с теснённым изображением белорусского зубра, что также доставило удовольствие имениннику.
  Слово взял Владимир Петрович Исправников.
  - Как вы понимаете, мы с моим племянником совершенно случайно оказались здесь, среди вас, а конкретно сегодня на этом вашем застолье, где вы отмечаете день рождения уважаемого Богдана, а вместе с этим ещё и Рождество Христово! Удивительное совпадение! И хотя я человек, прямо сказать, не очень верующий, хотя крещёный, было, помнится, в Мордовии это дело, но я, как человек русский, хотя и был членом партии, да и сейчас, но и тогда в должности начштаба полка, мы всегда отмечали Пасху с куличом, с яичками и всё такое, по нашей русской традиции, конечно, Рождество тоже было, но реже, и вот сейчас, находясь среди вас на этом праздничном событии, и поднимая тост за этого несомненно достойного человека, мне пришла в голову мысль, что эти два события, день рождения и Рождество, как бы объединяются именем Богдан и получается прямо-таки знаменательный смысл: мы празднуем день в который нам, можно сказать, сам Бог дан! - закончил он чрезвычайно довольный своей находкой.
  Но поднявшийся с места Данилыч немного подправил его:
  - Присоединяясь к этому замечательному и оригинальному тосту Владимира Петровича, я хотел бы добавить и ещё одно смысловое значение этого слова: имя Богдан с церковной точки зрения истолковывается и, как Богом данный! Так что можно понимать и в этом смысле, - сказал он, и посмотрел на Иисуса, который едва качнул головой.
  - Тоже хорошо! - чокнулся с ним Исправников. - За нашего Богдана!
  - Главное, тридцать три года, как у Христа! - внёс свою лепту Иван.
  Праздничный стол представлял собой следующее разнообразие: на закуску были ломтики розоватого сала, селедка под репчатым луком, нарезка колбаски и сыра, квашеная с клюквой капуста и солёные грузди; горячее состояло из одного только блюда: отваренной в чугунке картохи, посыпанной ароматными шкварками и сушёным укропом; к чаю же был предназначен пышный с двухслойной начинкой пирог - с белыми грибами и с поджаренной на луке тушёнкой.
  С одного торца стола сидел Иисус, на противоположном - Данилыч, слева от которого по длинной стороне у стенки, сидели, с приличным промежутком между ними, Иван и Татьяна, а напротив них, спиною к печке, - Владимир Петрович и Антон. Заработали вилки, ложки, и количество снеди убывало на глазах незаметно, но убедительно. Не обошлось, да оно и в принципе не могло обойтись, без всенепременного русского поговорить.
  Владимир Петрович, сидевший справа от Данилыча, был удивлён тем фактом, что приезжая в эти края уже третий год, он ни разу не набредал на эту деревню, Николины Дворики, и даже не слышал о ней. Антон же был в полном восторге от этого места, он успел пройтись по деревне со своим смартфоном, обошёл каждый дом, заснял также виды с горки, и сказал, что это будет "улётный видос" в его блоге. А Данилыч пояснял им, что Николины Дворики считаются давно заглохшими, и как бы не существующими для местных властей.
  - Ну, если судить по тому же Овчинино и раздолбанной бетонке, что к нему ведёт, по которой ехать, объезжая ямины, особенно летом, так это мука смертная, - говорил полковник в отставке, - то и они для начальства интереса не представляют!
  - Мы её прозвали "тропа алкоголика", - смеялся Иван, - по ней даже на тракторе зигзаги выписываешь. Только зимой ещё более-менее. Но есть надежда!
  - На кого? На Господа Бога? - сострил полковник. - Больше не на кого!
  - На выборы! - выдал Иван. - В прошлые выборы дорогу от Солдатовки до нашего Дубино сделали, а в этот раз, глядишь, и за эту возьмутся.
  - Та дорога федерального значения, - вступил Данилыч, - а до Овчинино муниципальная, так что, Ваня, держи карман шире!
  - Она муниципальная! - заспорил Иван.
  - Ну, ты мне говорить будешь, - отмахнулся Данилыч.
  - Вот-вот, докатились! без подачек к выборам надеяться больше не на что, да и то, если повезёт. Демократия! - прогудел полковник.
  - При советской власти, тоже самое было, к выборам дороги латали, заборы красили, продуктовые наборы с микояновской колбасой и банкой индийского кофе выдавали, - подключился блогер Антон Шкиба, - скажешь, нет?
  - При советской власти в Николиных Двориках люди жили, и другие деревни живые были, которых уже и в помине нет! - парировал полковник. - Тебе-то откуда знать про советскую власть, тебя тогда на свете не было, ты ещё, как говорится, в проекте не значился, а туда же - советскую власть хаять!
  - Между прочим, мы сейчас в Николиных Двориках тут сидим, причём, с людьми, которые здесь живут! - с ухмылочкой возразил его племянник. - А про советскую власть я, может быть, не меньше твоего знаю из разных источников, сейчас любые архивные материалы в открытом доступе, и не один ты жил в то время, другие тоже жили...
  - Показухи, конечно, хватало, но люди не сами по себе существовали, всё основное по жизни гарантировалось государством, - вступился дед за полковника. - И все отлично знали, случись чего, обязательно будет помощь, будет защита, будет исправлено, и жили и особенно не тужили.
  - А ещё, говорят, - начал Иван, - что всего на десять рублей ты мог, перечисляю: уехать за пятачок на метро, потом ещё дешевле, поехать на автобусе или троллейбусе, прыгнуть с парашютом в парке, поплавать на лодке, пострелять в тире, перекусить в пельменной или чебуречной, пойти на футбольный матч, посидеть с друзьями в пивной или с девушкой в кафе, прокатиться вместе на речном трамвайчике, пойти с ней в кино или на концерт, купить ей мороженое, цветы, проводить её на электричке до дома, и вернуться к себе домой на такси, дав шофёру на чаевые! И всё за десятку! Эх, пожить бы в этой сказке! - закончил он под шумное одобрение Данилыча и полковника, а главное, под улыбку Татьяны.
  Но Антон был верен себе:
  - Только при всей этой райской жизни ты не мог иметь ни машины, даже советской, не говоря уж об иномарке, ни выехать за рубеж в любую точку мира и в любое время года, а сейчас всё это доступно каждому, кто захочет!
  - Всё правильно, так и есть, - как бы соглашался с ним Владимир Петрович, - но вот квартиру задаром от государства, и также без всякой оплаты образование и качественную медицину тебе уже не видать, как своих ушей, зато все, кому не лень, вытирают об Россию ноги, натовские ракеты у нас под носом, в космосе дырявые корабли, про санкции я уж не говорю, еда почти вся не своя, а чужая, а скоро и этой не будет - перекроют поставки, и капут нам всем в обнимку с вашими утильными иномарками, уже не до Канар и Анталий будет!..
  - Просто ужас-ужас, сплошной апокалипсис! Кошмарить это вы умеете, это у вас хорошо получалось, - поддел Антон, - но мир изменился, никто ни к кому с гранатой не подползает, другого уровня отношения, но вы уже вне игры, вы забыли, что ваше время уже ушло!..
  - Постой, постой, - прервал Данилыч, - пока я жив, это и моё время тоже, не замай, парнишка! Вот, когда помрём, тогда уже другое время пойдёт без нас.
  - Каждое время разное, - пытался сгладить Иван, - мне лично жаль, что больше нету эСэСэСэР, это такой огромный был...
  - Трактор, - "подсказал" Антон.
  - Ну, трактор, а что? - не смутился Иван. - Такой мирный огромный трактор и всем хорошо было в нём! - и рассмеялся.
  Антон, похоже, этого и ждал, и выскочил из засады:
  - Всем было хорошо, пока на горизонте не показалась госпожа колбаса, и победила советский трактор, скинув его на обочину мировой истории! При этом прошу отнестись к упомянутой колбасе со всем почтением, потому что это не просто колбаса, но в каком-то смысле, она есть символ естественного человеческого достатка, личной свободы и независимости...
  - Да, колбаса победила, ты прав, - повернулся к племяннику Владимир Петрович. - А почему? Я скажу, почему. Просто так уж устроена наша человеческая природа: захотели жить лучше, а лучшее враг хорошего!
  - Отчего же тогда преобладающая часть наших сограждан готовы променять этот символ свободы брюха обратно на советский трактор? - резонно заметил Данилыч.
  - Вот именно! - подхватил полковник. - Всё носились с этой колбасой, как с писаной торбой, а теперь на неё и глаза не глядят!
  - У меня очень даже глядят! - Антон подцепил на вилку кружок колбаски.
  - Что ни говори, а такой могучей державы, у нас за всю нашу историю никогда не было! Это была вершина расцвета и славы страны, самый прекрасный её период на все времена! - подвёл черту Владимир Петрович.
  - Это точно, - вздохнула Таня.
  Антон лишь пожал плечами.
  - Неправда, - произнёс Иисус. - Были у России и более великие, и не менее великие времена. Роль и влиятельность России в мире в период царствования Александра Первого после победы над наполеоновской Европой в Отечественной Войне тысяча восемьсот двенадцатого года были намного весомее, чем у Советского Союза после победы в Великой Отечественной Войне. Правление Александра Третьего в смысле мирового авторитета и воздействия на мировую политику, не говоря уже о внутри российской созидательной тишине и благоденствии народа, в целом ничуть не уступала наиболее мирным и плодотворным десятилетиям советского периода. А в эпоху Екатерины Великой ни одна пушка в Европе не могла выстрелить без согласия Российской империи. Думаю, будет уместным поставить в этом ряду и лучшие годы Руси-России, находившейся под державой государя Иоанна Грозного, ставшей тогда единственной великой по территории и жизненной силе страной в Европе, располагавшейся уже на двух континентах.
  - Молодой человек, уж извините, хоть вы и именинник, но что вы такое несёте! - не смог удержаться полковник. - Как это вообще можно сравнивать?! Нет, я, конечно, отдаю должное войне двенадцатого года, по тому времени это было серьёзное испытание, Наполеон дошёл до Москвы, но вся эта военная кампания заняла всего каких-то полгода! Полгода, и всё было кончено! Разумеется, не считая прогулки русской армии по Европе с заходом в Париж, а это была прогулка в сравнении с сорок пятым годом, когда приходилось биться за каждый городок и за каждый дом, вплоть до самого Берлина! Мы потеряли в Великую Отечественную почти тридцать миллионов жизней! Было разрушено сотни тысяч городов и населённых пунктов, уничтожено больше половины объёма всего промышленного производства и сельского хозяйства! А вы пытаетесь умалить всё это!..
  - Наполеон не просто дошёл до Москвы, но вошёл в Москву, а это сакральный, то есть, священный русский город, - сказал Иисус, - тогда, как армия Третьего Рейха не смогла войти в эту столицу. Да, масштабы войны были разными, но последствия, в случае поражения, были бы одинаковыми.
  - Фашист Москву не взял, это верно, - присоединился к теме Данилыч, - но чего стоили блокада Ленинграда и почти стёртый с лица земли Сталинград, это же колоссальные жертвы!..
  - От Минска тоже, как говорится, камня на камне не осталось, - дополнил полковник.
  - Да, было много бедствий и жертв, - сказал Иисус, - но совсем не случайных, и эти три города тоже подверглись...
  - Я что-то не понял, что вы имеете в виду, молодой человек? - вопросил полковник.
  Его племянник ни упустил своего момента:
  - Кажется, имеется в виду, нечто из области кармы!
  По взгляду Иисуса читалось: "говорить или не говорить об этом".
  - Господи...Богдан, объясни нам, пожалуйста, - попросила Таня.
  - Думаю, кто-то из вас слышал об этом, - сказал Иисус, - что есть закон воздаяния и возмездия.
  - Что я говорил! - восторжествовал Антон. - Преступление и наказание, ничего нового под луной!
  - Богдан, послушайте, вы меня опять удивляете, мягко говоря! - полковник старался быть сдержанным. - Вы понимаете, что говорите?! Какие могут быть преступления у Ленинграда и Сталинграда, у этих городов-героев, омытых кровью миллионов погибших, и детей, и женщин, перенёсших неимоверные страдания от фашистов! У меня единственная надежда на то, что вы неудачно высказались, и я вас неправильно понял!
  - Два города, лишённые своих наречённых имён: один - святого апостола Петра, другой был назван Царицын, оказавшихся под именами двух коммунистических вождей, двух палачей, казнивших лучшую часть русского народа, виновных в кровавой братоубийственной войне, - ответил Иисус.
  - Так ведь не было альтернативы после провала Февральской революции, а с ней и краха Временного правительства! - подскочил на лавке полковник. - Власть валялась на улице, большевики её взяли, чтобы спасти страну!
  - Вообще-то, всё должно было решиться на Учредительном Собрании, - заметил Данилыч, - не исключая, между прочим, варианта монархического правления, но большевики собрание разогнали, а протестующих расстреляли.
  - Одних предателей сменили другие предатели с общего молчаливого предательства русских, - произнёс Иисус, - изменивших клятве предков в верности царскому роду.
  Привставший было полковник снова присел за стол, ему, видно, было непросто взять себя в руки.
  - Позвольте, наконец, узнать, кто вы будете по профессии, молодой человек? - обратился он к Иисусу.
  - Историк, - ответил Иисус, - можно сказать, профессиональный историк.
  - Понятно, - качнул головой Владимир Петрович, - историк исключительно монархического направления.
  - Но пока, по большому счёту, придраться не к чему, - неожиданно заступился Антон, - если придерживаться, так сказать, сакральной концепции: наказаны Ленинград и Сталинград, а с ними и в целом страна, изменившая царской фамилии, это понятно, но мне непонятно, причём тут Минск, его-то за что?!
  - Мне, кажется, я догадался, за что досталось Минску, - сказал Данилыч. - Если не ошибаюсь, там собрался самый первый съезд эРэСДээРПэ, второй был, по-моему, в Лондоне, а в Минске впервые революционные кружки России объединились в партию, ставшую потом ВэКаПэБэ, а из неё в родную до боли КаПээСэС.
  - Ты не ошибся Илья Данилыч, - сказал Иисус.
  - А, по-моему, это обычная подтасовка фактов, - заявил полковник.
  - Я забыл об одной интересной детали, - вспомнил Данилыч, - в Минске подавляющее большинство революционеров были потомками тех, кто когда-то предал Христа на распятие!
  - Не хватало ещё антисемитских басен! - отмахнулся полковник. - Послушайте, историк, - он вновь обратился к Иисусу, - давайте не будем заниматься этой опасной конспирологией, давайте будем придерживаться неопровержимых сведений и документальной исторической правды!
  - Давайте, - согласился Иисус, - и предлагаю перейти на "ты", так всё же проще, по-русски.
  - Хорошо, почему бы нет, - подобрел немного полковник. - Тогда я призываю вас, призываю тебя, Богдан, оставить в стороне всё, что связано с этой темой - с Гражданской войной, репрессиями, ГУЛАГами и т.д., всё это имело место, были неоправданные решения, ошибки, жестокость, и отрицать, и оправдывать это было бы глупо. Давай судить о Советском времени, что называется по-гамбургскому счёту, будем брать действительно великие достижения.
  - Принимается, - сказал Иисус.
  - Историки часто оценивают времена великих правителей по тому вкладу в мировую цивилизацию, которому они способствовали, - в несколько официальном стиле начал полковник, но, видимо, был не готов продолжать в том же духе, и перешёл на простой язык. - Да, я о Сталине! И тут всего не перечислить, беру только самое общеизвестное: индустриализация, создание мощного эффективного производства, коллективизация, новый принцип сельского хозяйства, при всех недочётах, страна никогда не выдавала прежде столько продуктов питания! прорыв науки во всех областях, ядерная бомба, атомные станции, ледоколы! а космос! а победа в Великой войне - одного этого с лихвой бы хватило! А ещё и великое искусство и литература: театр, кино и балет мирового уровня, - Шолохов, Твардовский, Симонов, Курчатов, Капица, Шостакович, Прокофьев, Козловский, Уланова, Бабочкин, Смоктуновский, Райкин!.. Ну, согласитесь, невозможно же не признавать всего этого, что давным-давно признано во всём мире!..
  - Никто и не возражает. Думаю, Ленин при всей своей гениальности не мог и мечтать об этом, - сказал Данилыч.
  - Ленин - это победа в Гражданской войне! - подхватил полковник, - создание Советского Союза, план электрификации!.. это гений, перевернувший весь мир!
  - Во, были титаны! - признал Иван.
  - Сейчас выбирай, не выбирай, а таких и в помине нету! Ещё Жуков был, архитектор Мельников, Королёв тоже, - добавила Татьяна.
  - Да уж, наворотили делов дяденьки, - скривился Антон, - никому мало не показалось.
  - А ты не кривись, Антоша, или, как там тебя в интернете, "Тони-блогер", - подцепил полковник племянника. - "Наворотили" это не к ним, это к Хрущёву и Горбачёву, да к вашему любимому Ельцину, а Ленин со Сталиным построили великую державу, и все мы до сих пор живём за её счёт и пользуемся её плодами!
  - По плодам узнаете их! - продекламировал блогер.
  -Ты прав, Антон! - отозвался на шутку его Иисус. - Что ж, давайте оценим эти плоды по-гамбургскому счёту. Да, Ленин победил в Гражданской войне, которую сам же и развязал, но до этого позорно проиграл Первую мировую, о чём мечтал в своих тезисах, отдав западно-русские земли врагам России. В планы этого гения, помимо пожара мировой революции, входило уничтожение семьи и брака через вседозволенность половых отношений, аборты, и обобществление женщин, создание безрелигиозного общества управляемого по принципу военного коммунизма с его трудовыми армиями и коммунами, то есть, единый человеческий лагерь, где всё, якобы, общее. Но, как и следовало ожидать, эти планы были успешно провалены в силу своей полной безжизненности. Ну, а громогласные лукавые лозунги: "заводы и фабрики - рабочим! земля - крестьянам!" были не более, чем рекламой, или, как нынче говорят, пиар-акцией не сведущих в хозяйственном строительстве революционеров, на деле же все эти фабрики, заводы и земли пролетели мимо пролетарского и крестьянского носа, ибо никто и не собирался раздавать их направо-налево, но всё перешло под железную длань государства. В итоге, вместо военного коммунизма пришлось вводить НЭП, пришлось оставить семью в покое, пришлось, в конце концов, признать Церковь, пришлось махнуть рукой на мировую революцию, и заниматься налаживанием разорённой жизни, запускать масштабное строительство и производство, правда, уже без Ленина.
  - Я не согласен! - вмешался полковник. - Первую мировую войну проиграла бездарное Временное правительство, а западно-русские земли Сталин сумел вернуть перед началом Великой Отечественной Войны!
  - Постой, Владимир Петрович, - придержал его Иисус. - Мы же договаривались по-гамбургскому счёту, а это предусматривает факты и только факты, так ведь? Кто ставил подпись под Брестским мирным договором, сдавая русские земли? Временное правительство или советская власть?
  - Ладно, пусть так, была первоначальная слабость, я бы сказал растерянность и неопытность руководства, но всё это искупается созданием великого Союза, - не сдавался полковник, - уж этому невозможно не отдать должное!
  - Большевики не только не создавали нового государства на исторических землях Российской империи, - сказал Иисус, - они до такой степени ненавидели её, что уничтожили её политическую систему, нарезав на национальные территории, но не учли, что через каких-то семьдесят лет всё это искусственное образование развалится по частям, включая...
  - Я не понимаю твоей предвзятости в отношении первого в мире социалистического государства, когда к власти пришёл, и пришёл не в какой-то прекрасной сказке, а пришёл наяву простой трудовой народ! - снова не дал договорить полковник
  Но тут подкинуло Татьяну:
  - Владимир Петрович, почему вы всё время перебиваете!? Вас же слушали, и никто вас не перебивал.
  - Постараюсь больше не перебивать, - смирился полковник.
  - Упрёк в предвзятости не состоятелен, - сказал Иисус, - я нисколько не отрицаю величия и мощи Советского Союза, я хочу лишь донести эту мысль, что все перечисленные достижения во всех областях науки, культуры и техники, в развитии промышленного производства были бы достигнуты и без большевистского государственного переворота, без проигранной Первой мировой войны, без братоубийственной бойни, без репрессий, голода и разрухи, а главное, без потери лучшей части народа, поскольку Российская империя была одной из самых передовых держав, не отставая ни в каком отношении, во всяком случае, каждый более-менее крупный город её был оснащён электричеством, работали электростанции. Она бы победила в Первой мировой войне, что позволило бы совершить могучий рывок в усовершенствовании внутренней жизни, в организации более справедливого общества, но при этом обошлось бы без классовой ненависти, без ГУЛАГа, без провальных волюнтаристских проектов в ущерб природе и человеку, и даже без Второй мировой войны, и были бы те самые пятьсот миллионов подданных, о которых говорил Менделеев.
  - Господи, неужели это было возможно? - вздохнул Данилыч.
  - Для того, чтобы так говорить, нужно быть Богом, не меньше, - заключил полковник. - Но историю уже не перекроить, а ситуация складывалась таким образом, что народ, так сказать, вышел из берегов, чтобы взять свою судьбу в свои рабочие руки!
  - А, по-моему, историческая правда говорит о другом, - вступил Данилыч, - центральную власть взял отнюдь не народ, да он и не рвался к этому в отличие от "пламенных революционеров", а вот кому пришёлся по душе слом старых порядков, так это действительно имеет отношение к народу, к его самой худшей и низшей части - к хамскому завистливому отребью, в котором нет ничего святого. Это оно повылезало из трущоб, из подвалов, из тени и тьмы, и растеклось смрадной жижей: всё самое мерзкое и подлое в человеческой природе получило свободу. Эта одуревшая от вседозволенности и безнаказанности революционная шваль дорвалось до приличного общества, врывалось в дома и квартиры, грабило и убивало с особым изуверством, кого хотело, нападало на прохожих, раздевало донага, вламывалось в лавки и магазины, и хапало всё, что могло унести. Пьяные матросы в Кронштадте избивали, резали и расстреливали своих капитанов и адмиралов, насиловали их жён, убивали детей. Посмотрите на кинохронику и фото тех лет, и вы увидите эти, нет, не лица, а рожи и хари, с которыми это человеческое зверьё будет разъезжать на грузовиках, отплясывать на площадях, размахивая красными тряпками, будет срывать иконы, осквернять алтари, выбрасывать святые мощи, рушить храмы, сбрасывать колокола, разорять монастыри, опрокидывать памятники, будет истязать священников, громить святыни Кремля, топтать государственные символы и гербы, отнимать последний хлеб у некогда свободных крестьян, обрекать их на голодную смерть, чтобы поставить на колени перед партийной верхушкой. Посмотрите на эти гримасы, и постарайтесь найти такие же среди дореволюционного трудового люда и вы не найдёте их! Так какая сила проявила себя в революции - светлая или тёмная?!
  - Правда ещё всплывёт, и мир ужаснётся тому, что вытворяли с народом эти "верные ленинцы" - жёстко сказал Иисус.
  - Вау! я не верю своим ушам, какая музыка! - воскликнул блогер.
  - Если бы государь, даже в первых числах марта, хотя бы одной ногой вступил в Петроград - всё бы смолкло и рассосалось, - прозвучало категорическое от Иисуса. - Не было никакой объективной причины для революции с исторической точки зрения. Но не с духовной..
  - Уж, извините, но я не могу молчать на всё это, - заявил полковник. - Странно и недопустимо для историка выступать с такими суждениями! Всем известно о критическом состоянии общества из-за классового противостояния между бедными и богатыми в царской России!..
  - В странах капитала, да в той же Америке, проблема классовой розни была гораздо острее и радикальнее, чем в России, однако, никаких революций там не случилось, так что этот довод не состоятелен, - парировал Иисус. - "Великий Октябрь" принёс великие бедствия.
  - Да, у части большевиков были перегибы и упущения, я уже говорил об этом, но мазать всё одной чёрной краской?!.. - напирал Исправников.
  Иван сидел в некотором замешательстве.
  - Как-то очень уж... как-то не стыкуется, - он взглянул на Иисуса.
  - Вот именно, не стыкуется! - горячился полковник. - Объясните мне, молодой человек, как это самое "быдло и зверьё" могло создать мощную промышленность, вывести страну на передовые мировые позиции, победить в сорок пятом, покорить космос!? Как!?..
  Антон просто сиял; единственный, кто получал от этого удовольствие.
  - Но разве непонятно, что имеется в виду начальный период большевистской власти? - сказал Иисус. - До Ленина и его команды очень быстро дошло, что бандитствующая толпа пригодна для разрушения и насилия, но совершенно не применима для созидания, для решения сколько-нибудь насущных задач в налаживании хозяйства, поэтому в первую очередь, ради ликвидации этого преступного сброда, создаётся пресловутое ВэЧеКа во главе с Дзержинским, с чем, надо отдать в этом должное, оно жёстко и быстро справится. Более-менее подконтрольная часть населения будет брошена в пекло Гражданской войны, распределена по комбедам и карательным отрядам, а после братоубийственной бойни отправлено, кто на грохочущие стройки первых пятилеток, кто в заводские цеха и шахты. Но острее всего были востребованы руководящие кадры: кому-то же надо руководить, если не государством в целом, тут верные ленинцы никому уступать свои посты не спешили, то, хотя бы местными органами власти, учреждениями, промышленным производством, а для этого надо, как следует обучить и пресловутую кухарку, и пролетария, и вчерашнего батрака.
  - Вот они-то потом и отстроят мировую державу, и поднимут флаг над Рейхстагом, и в космос полетят! - вставил своё полковник.
  - Вы, наверное, знаете выражение: "войну выигрывает сельский учитель", - сказал Иисус, - это истинно так! Но учитель выигрывает и в научной, технической, военной, культурной, художественной конкуренции. Кто обучал всю эту "тёмную безграмотную массу", по терминологии большевиков, кто преподавал на уроках "ликбеза", "рабфака", "всевобуча", не говоря уже об институтах, высших специализированных курсах и академиях? Учили преподаватели и педагоги царской России - "спецы", представители русской классической школы педагогики, именно они и выигрывали войны, придя на помощь больному большевизмом Отечеству в его борьбе против международной интервенции и Белой армии, предавшей своего царя, а потом и против фашистской Германии! Именно они, эти дореволюционные учителя и профессора выучили жуковых и рокоссовских, курчатовых и келдышей, туполевых и королёвых, чкаловых и покрышкиных, шостаковичей и хачатурянов, ойстрахов и рихтеров, станиславских и мейерхольдов, эйзенштейнов и герасимовых, именно они и обученные ими кадры смогли поднять страну из разрухи, создать передовую школу, науку, промышленность, медицину, и обезопасить страну ядерным оружием.
  - А я не возражаю! - сказал полковник, - тем более, что всё это было достигнуто целенаправленной политикой советского партийного руководства! Разве ГОэЛРО, борьба с безграмотностью, охрана памятников культуры и всего культурного наследия, это не ленинские идеи?!
  - Ну, положим, не всего культурного наследия, а ту часть его, которая не шла в разрез с коммунистической идеологией, - возразил Данилыч. - Ленинские идеи, о которых тут говорилось, кроме того, предусматривали превращение Первой мировой войны в Гражданскую, уничтожение священства, создание концлагерей для всех неугодных, отмена наказания за мужеложество, узаконенные аборты - это от света или от тьмы? Или всё это не имеет отношение к Ильичу, "самому человечному на земле"?
  - Вот это новость для меня, - довольно растерянно улыбнулся Антон, - не ожидал, что коммуняки разрешали однополые отношения, я думал, это завоевание демократии.
  - Что либерализм, что марксизм - две стороны одной медали или два сапога пара, - приговорил Данилыч. - Но надо признать, что гомосекам благоволили не коммунисты, а идейные большевики, я эти понятия разделяю.
  - Причём здесь аборты и гомосеки! Не об этом же речь! Просто поразительно, как некоторые историки, что монархисты, что демократы, пытаются очернить Советский период! - полковник по-прежнему плотно сидел на своём "коне". - Давай, тогда, как ты сам говорил: "чья подпись на документах", по которым свершались все великие достижения и победы?! Чья?! - бросал он в сторону Иисуса. - Не советской ли власти?!
  - Да, это заслуга советской власти - согласился Иисус, - я лишь утверждаю на основе фактов, что этой заслуги не было бы и в помине без участия кадров царской России. Сталин это знал: "кадры решают всё".
  - Молодой человек... - устало вздохнул полковник, - пойди, поспрашивай у людей старшего и среднего возраста, когда им лучше жилось, когда было их самое счастливое время!
  - Я бы тоже хотел туда, - сказал Иван, - хоть на пару деньков.
  - А я не хочу! - сказал блогер Антон, - не хочу слушать часами полумёртвых генсеков.
  - Уж лучше генсеков, чем гомосеков! - досталось ему от дяди.
  - Меня почему-то тоже тянет туда, иногда - призналась Таня. - Мне папа рассказывал...
  - Да, жилось почти припеваючи, и всем места хватало, - сказал Данилыч.
  - Вот послушай, Богдан, - показал полковник на них Иисусу, - это не я говорю, это они тебе говорят!
  - Что говорить, да, был Союз, и людям неплохо жилось в нём, но если сравнить советское неплохо с сегодняшним неплохо, то разница получается, как между Магомаевым и группой "Тату", - рассуждал Данилыч. - Нам, в общем, было хорошо друг с другом, было спокойно, тепло и просто, я имею в виду, как жили после войны до восьмидесятых годов прошлого века... мы, действительно, ничего не боялись, никто в целом мире не мог нас обидеть или напасть на нас, и мы, действительно, были уверены в завтрашнем дне, потому что завтрашний день говорил нам: всё будет нормально, стабильно и предсказуемо, как было вчера и позавчера, и будет по-прежнему, какая хочешь работа, и никакой оплаты за учёбу и медицину, и, по сути, копеечный отдых в любом уголке страны, может быть, поэтому и было так хорошо, а что ещё нужно людям, когда им спокойно и хорошо? Им, по большому счёту, ничего не нужно, ни золота, ни дворцов, ни... Бога тоже не нужно, - закончил он тихо, и вздрогнул.
  - Да, и в царской Росси тоже была своя красота, я же не какой-то упёртый догматик, - сказал примирительно Владимир Петрович, - и в древние времена были периоды относительно благоприятных условий жизни, но советский период остаётся недосягаемым!
  - И всё-таки, почему же это всё рухнуло в девяносто первом? - задался вопросом Данилыч, и сам же стал отвечать на него: - Я вижу в этом чёткую закономерность. Надо признать такой безоговорочный факт, что, когда ушли дореволюционные и довоенные поколения, тогда-то всё и стало расклеиваться, а сменившие их безбожные поколения, уже были готовы продать страну за тряпки и колбасу, что, в конце концов, и стряслось!..
  Полковник не смог ничего противопоставить данному тезису.
  - Вы монархист, наверное? - поинтересовался Антон у Данилыча. - Я так и подумал, в таком случае всё логично...
  - Это логично во всех случаях, - произнёс Иисус.
  И все невольно признали это своим молчанием.
  - А царь у нас будет? - спросила Татьяна.
  - Эх, кабы мы хоть изредка посматривали в эту сторону, а не пялились, куда ни...- начал было дед, но вовремя спохватился.
  И они услышали:
  - Это будет ответом Неба за всю кровь праведную. Русская душа должна вздохнуть полной грудью.
  Полковник пожал плечами.
  Казалось, разговор на этом исчерпан.
  - Интересно, существуют ли, в принципе, такие критерии, по которым можно будет сказать, что тогда-то и тогда-то было лучшее время в истории человечества? - подкинул тему Антон..
  - Критерии существуют, - ответил Иисус, - по крайней мере, с тех пор, когда человечество вступило в новый отсчёт своего существования.
  - С Рождества Христова! - догадался Иван. - Сегодня же Рождество!
  - Да! - оживился полковник, - но, кажется, мы всё уже выпили.
  - Ещё не всё, осталось немного шампанского, - дотянулся до бутылки Данилыч.
  - Скоро будет чай, - объявила Татьяна, - причём, очень вкусный!
  Антон что-то нажимал на своём смартфоне, пристроенном между тарелками.
  - Хотелось бы всё же услышать о критериях, которыми определяют счастливые времена, - полковник всех возвращал к этой теме. - Богдан, ты уж извини, ты сегодня именинник, но такие критерии вряд ли могут быть объективны, потому что должны быть приняты всеми, без исключения. Ты уверен, что они до такой степени объективны?
  - И кто именно их сформулировал? - дополнил вопрос Антон.
  - Уверен, - Иисус был серьёзен, - их никто не формулировал, поскольку они объективны сами по себе, например, критерий света в том, чтобы освещать и выявлять прежде невидимое. Спрошу и я вас. Скажите, что происходит каждодневно, как величайшее превосходящее всё и вся событие?
  - Каждодневно?.. - задумался полковник.
  - Сама жизнь, - неуверенно предложил Иван.
  - Рождение человека! - выпалила Татьяна.
  - Да, - сказал Иисус, - это величайшее событие, но оно всё-таки уступает самому величайшему событию во Вселенной.
  Больше никто не мог ответить.
  - Ну, и что же это? - спросил полковник.
  - Обретение человеком вечной жизни или Царства Небесного.
  - Я почти догадался, - улыбнулся Данилыч.
  - "Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное!" - процитировала Татьяна святое Евангелие.
  - Ну, не знаю... - выпятил губу полковник. - Может быть, оно, конечно, так...но ведь это же было во все времена, и там где было больше народу, там было и больше этих, - он закатил глаза к потолку.
  - О! я знаю! - чуть не подпрыгнул Антон. - Это время массовых репрессий при большевиках! Тысячи новомучеников за какие-то десять лет!
  - Да, - подтвердил Иисус, - один из таких отрезков в истории, с точки зрения Неба.
  - Как это? - опешил Данилыч. - Время безбожной кровавой власти - самое лучшее время?!
  - Я тоже не поняла, - сказала Татьяна.
  - Большевики и репрессии тут не причём, - сказал Иисус. - Не предавшие веры люди были детьми своего времени, и в этом смысле не имеют никакого отношения к безбожной эпохе большевизма и его вождям - не они породили их.
  - Но без репрессий не было бы такого числа святых мучеников! - почти торжествовал Антон.
  - Ага, ты ещё Иуду припомни, как будто без него не случилось бы распятия и Воскресения Христова! - вступилась Татьяна.
  - Если бы зло ставило своей целью приводить людей в Царство Божие, оно бы перестало быть злом, - сказал Иисус, - по-моему, это очевидно.
  Данилыч, едва дослушав, спросил у него:
  - А при каких царях были самые лучшие времена по такому критерию?
  - И мне интересно, - присоединился Иван.
  - В отношении живших и обретших спасение, можно назвать времена Николая Второго, Александра Первого, Николая Первого, но более всего в царствование Иоанна Грозного, а так же при великом во всех отношениях Димитрии Донском.
  - Я так понимаю, что в основном по причине тогдашних войн, за други своя? - вопросил Данилыч.
  - Да, но не только, - сказал Иисус, - было много истинно верных.
  - Ну, уж при Грозном-то! - возмутился полковник. - Столько народу извёл! Тут явный перебор у тебя, историк!
  - Иноземные соседи Руси назвали её "святой" именно в годы правления Иоанна Грозного, и с тех пор этот термин ни к какой иной стране не применялся. Достаточно сказать, что тогда на Руси, едва ли не каждый третий был праведником, даже на плаху шли с молитвою за царя. Время же Димитрия Донского подобно духовно цветущему саду: столько было явлено святости, столько великих святых, что оно не знает равного себе в Русской истории.
  - Удивительно и хорошо! Очень хорошо! - высказался Данилыч.
  - Правда, что ли?! А я не знал, - озадачило Ивана.
  - Ну, это всё субъективно, - Антон был верен себе, - особо на счёт Святой Руси.
  - Для тебя не субъективно, когда скажут о России "империя зла", вот это для вас, что надо! - вскинулась Таня. - Так ведь? ну, скажи, что не так, это ж праздник для вас - поплевать на Россию!
  Антон предпочёл отмолчаться с тонкой улыбочкой.
  - Мне тоже странно слышать о каких-то святых временах в нашей истории, непонятно на каком основании, - сказал полковник. - Кому-то одно время нравится, кому-то другое, можно спорить до одурения. Я предлагаю свой критерий, объективный! О любой стране можно сказать в двух словах и всё будет ясно, правда? А теперь, скажите, что такое Россия для всего остального мира?.. Это Ленин, это Гагарин, это...
  - Газовая труба! - вставил Антон.
  - А хоть и так. Пусть, труба, - не смутился полковник, - а потом уже водка, самовар, медведи, балет и прочее, но самое-то первое из всего - Ленин и Гагарин! А они, с каким временем связаны? Советский Союз! И точка!
  - Отношение к Ленину это слишком серьёзно, - сказал Иисус. - Неожиданно слышать такое от крещёного человека. Владимир Петрович, ты говорил, что ты верующий.
  - Ну, и что, что верующий? Это не значит, что я не должен признавать объективные вещи, - полковник пожал плечами. - Или верующему нельзя говорить правду? А Ленин, есть знамя эпохи и величайший гений человечества при всех его минусах и ошибках. И Толстой ошибался и заблуждался, но он написал "Войну и мир" и "Анну Каренину" и этим, как говорится, всё сказано, и он тоже гений, весь мир читал и будет читать его, и все великие писатели учились у него, но Ленин это... его невозможно сравнить даже с Толстым, потому что Ленин - это сто Толстых!..
  - Вау! Представляю такого слона из Толстых! - закатился Антон.
  - Тебе, дураку только ёрничать остаётся, - ответил без злости полковник, - для таких, как ты, это проще, чем думать. Ленинским гением восхищаются все народы, это достояние всего человечества!..
  - Но, что вам в этом? - спросил Иисус. - Какая вам польза, если имя и дела его прокляты Богом?
  Владимир Петрович невольно отстранился от Иисуса, все остальные молчали с открытыми ртами...
  - Ну, положим, кому какая участь за гробом, уж это не нам тут судить, - возразил полковник. - Такое, извините, ведомо одному Богу.
  - Вы считаете, Ленин в раю? - спросил у него Данилыч, - хотя бы за то, что он проделал с Церковью Божией?
  - Я не считаю его святым, но нельзя не признать за ним его заслуги, впрочем, всё уже сказано. В раю он или в аду, это уже не влияет на оценку личности, вот моё мнение! - отрезал полковник.
  - И вам всё равно, что он проклят Богом?! - ужаснулась Таня.
  Полковник взглянул на неё исподлобья.
  - Нет, мне не всё равно, - сказал неохотно. - Мне надо подумать над этим.
  - В Царстве Божьем - спасённые, а не только святые, - сказал Иисус.
  - Тебе, наверное, лучше знать, ты же историк! - подковырнул его блогер. - Вот Сталин, по-твоему, где сейчас, в аду или тоже спасённый?
  Таня рванулась осадить Антона, но всё же сдержалась; только лишь процедила сквозь зубы:
  - Знал бы, кому говорит!
  Но Иван всё же расслышал, и с любопытством посмотрел на Иисуса, отвечавшего на вопрос:
  - Участь Сталина не столь кромешна и безысходна.
  - Значит, в аду! - обрадовался Антон. - Молодец, историк!
  - Идиот, чему радуешься? Сам-то куда попадёшь, подумал? - одёрнул дядя.
  - А ты не каркай! - огрызнулся Антон. - Иди, свои грехи посчитай, неизвестно, кому в аду хуже будет!..
  Данилыч, спасая ситуацию, от перегрева, провозгласил:
  - Не ударить ли нам по чайку, господа-товарищи?! Танюшка, дочка, давай-ка неси!.. Пойдём, помогу тебе.
  Под общее одобрение они захлопотали у печки.
  - А как же Гагарин и космос? - как бы ни с того ни с сего, раздалось от Ивана. - Это ведь, при Советском Союзе было! Мы же первые в космосе! Самые первые в мире!
  - Гагарин это был такой праздник, я помню! - подал голос Данилыч, нарезая пирог. - Открытие космоса! "Родина слышит, Родина знает, как в небесах её сын проплывает"!.. - пропел он негромко.
  - Для того времени это, может, и космос - каких-то двести километров от земли, - хихикнул блогер, - как от Москвы до Тулы.
  - Ну, всё изгадит! - хлопнул по столу ладонью полковник. - И что ты за пакость такая! Да, двести километров, но это дверь в космос, начало космической эры, это даже Штаты признали твои любимые!
  - По-моему, открытие Антарктиды русскими моряками при Александре Первом, событие куда значительнее для человечества, - сказал Иисус. - А Юра, герой, светлая душа.
  Полковник замотал головой:
  - Ну, ты сказанул, Богдан! Всё-таки, нужно какую-то меру знать, Антарктида и космос. Сравнил каплю с морем!
  Татьяна с дедом обменялись улыбками.
  - Вопрос, что дал космос людям, и для чего он им? - обратился ко всем Иисус.
  - Здрасьте, приехали! - прыснул полковник.
  - Не понял, - сказал Иван, - спутники, полёты на другие планеты...
  - О, я эту тему знаю! - втёрся сходу Антон. - Есть такая категория отстойных граждан, которая за научно-техническую целесообразность и нравственность, всюду носятся с пресловутой "слезой ребёнка", и всё считают убытки для человечества от прогресса...
  - Есть ещё здравые люди, - как бы ненароком вставил Данилыч.
  Но Антон, словно не слышал.
  - Они будут выступать против атомных станций, генной инженерии, против вакцин и прививок, и особенно против затрат на освоение космоса. Абсолютно впустую приводить им кучу преимуществ, полученных от космических технологий, начиная от всемирных систем навигации, спутниковой теле-радиосвязи и кончая супер защитными тканями, уникальными роботами, и кроссовками на воздушной подошве!
  - Да, что говорить, космос много дал, - дядя был заодно с племянником.
  - Первое, что он дал, было хрущёвское гонение на Церковь - с этого началась космическая эра, - напомнил Иисус. - Что касается остального, то, действительно, дал много того, без чего совершенно безбедно можно было бы обойтись.
  - Разве плохо? - спросил Иван, - все пользуются, удобно...
  - С точки зрения цели человеческой жизни и человеческой среды обитания - ничего хорошего, - сказал Иисус. - Представьте, на одной чаше весов весь накопленный в процессе освоения космоса научный объём, технологические достижения, породившие гору удобных приятных вещей, а на другой - загубленная атмосфера, колоссальные потери выгоревшего чистого воздуха, отравленные вода и почва, флора и фауна, растраченные впустую энергия и ресурсы, не говоря уже о потраченных деньгах, а это триллионы и триллионы, на которые вся Земля могла бы быть благодатным цветущим садом! Вот, взвесьте мысленно, и скажите, какая из чаш перевесит?
  - Понятно, какая, - вздохнула Татьяна.
  - Издержки неизбежны, - не сдавался Антон, - но это естественный путь развития. Наука и технологии, детища ума человеческого, должны служить для жизненного удобства, для всё новых, и, заметьте, приятных возможностей существования!
  - Обывательщина! - буркнула Таня, накрывая чайник с заваркой.
  - На Земле слишком много несправедливого, - сказал Иисус. - С некоторых пор почти вся энергия человечества, едва ли не весь его творческий потенциал был поставлен на безудержное накопление капитала в пользу определённого узкого круга лиц, возомнивших себя хозяевами и вершителями истории.
  - Ну, с этим никто не спорит, это ещё у Маркса описано, - обронил полковник, - но, вместе с тем, неоспоримо, что мировая цивилизация достигла высочайшего уровня, и обладает фантастическими возможностями, благодаря, как раз, научно-техническому прогрессу.
  - Как вы думаете, что эта ваша цивилизация производит больше всего, каков её глобальный продукт? - спросил Иисус.
  - Машины, наверное, разные, - предположил Иван.
  - Полиэтилен и вообще всякие пластики, от них уже деваться некуда, на каждом шагу валяются! - назвала Таня.
  - Я считаю, вся электронная продукция, - заявил Антон.
  Полковник думал.
  - Мусор, - приговорил Данилыч.
  - Именно! - сказал Иисус. - Великая мусорная цивилизация - вот её настоящее имя и, к сожалению, не только в материальном измерении, но и в научном, культурном, духовном, а самое горькое, в человеческом...
  И никто не возразил, даже блогер с застывшей ухмылкой.
  - Когда-то больше всего выпускалось сельхозпродукции, никакого мусора не было вредного для природы, - Данилыч разливал напиток по кружкам и чашкам из большого закопчённого чайника.
  - Это верно, - сказал Иисус. - Но всё могло идти совсем по другому, если бы не свернули с пути.
  - Понятно, назад к природе! - съёрничал Антон. - Это уже проходили, это уже не катит! Я лично не собираюсь отказываться ни от гаджетов, ни от прогресса в целом, и мне кайфово от мысли, что прогресс научно-технического человечества необратим!
  Татьяна не смогла промолчать на это:
  - А зачем этот твой прогресс, если он губит всё живое и человека?!
  - Нравится кому-то или нет, а влияние науки на жизнь неизбежно, и наука не только создаёт проблемы, но и решает их! - подоспела поддержка племяннику от полковника.
  Ивану явно хотелось вступиться за Таню. Но опять выручил дед:
  - Давайте отведаем нашего душистого чая на русских травах и ягодах, и выпьем за прогресс деревни Николины Дворики, чтобы в скором времени в ней ожили пустующие дворы и построились новые, чтобы снова здесь зазвенели детские голоса, чтобы люди жили трудом своих рук, ходили друг к другу в гости, и славили Бога!
  - Да будет так! - произнёс Иисус, вторя общему хору присутствующих.
  И началось чаепитие.
  Татьяна, помешивая ложечкой, вернулась к теме:
  - Если человечество изменило свой путь, то когда же всё это случилось?
  - С пятнадцатого века, - сказал Иисус. - Развилка истории, переломный момент в деградацию.
  - Ренессанс, я подозревал... - удручённо кивнул Данилыч.
  - Что?! Эпоха Возрождения, расцвет науки, культуры, философии - это деградация?! - полковник чуть не подавился глотком из кружки. - Ну, Богдан, ты даёшь! Большой оригинал! Я всё понимаю, эпатаж, игра ума и прочее, но такими вещами не шутят, это уж поперёк всему!
  Подоспел и племянник:
  - Леонардо Да Винчи, Тициан, Микеланджело, Брейгель, Коперник, Галилео Галилей, Рабле, Спиноза, Сервантес!.. Это ложный путь человечества?!
  - Я не собираюсь спорить, - сказал Иисус. - Эпоха Возрождения античности - таков её истинный смысл. Это был возврат к идеалам античности, к её мистическим и магическим заблуждениям, бунт человеческой самости, не выдержавшей средневековой аскетики в процессе духовной эволюции, и, как следствие, переход в другую историю. Человек, будучи тварное существо, поставил своеволие несовершенного ума выше своего Творца и законов Божественного мироздания. Так появилось учение Коперника и Галилея: человек посчитал себя центром Вселенной, и мир опрокинулся! В гордых и страстных мечтах произошло отклонение от прежнего естественного бытия, и человечество свернуло с пути на лживую кривую дорожку избыточного самоудовлетворения и комфорта, что неминуемо приведёт к переделке и отказу от своей природы, а также к катастрофическому изменению среды обитания.
  - Всё ясно! Теория "плоской Земли" и прочая, прочая, - отмахнулся полковник. - Новая-старая песня, отрицание эволюции, научной картины мира, нет никаких галактик, планет и чёрных дыр, поскольку они не упомянуты в Библии.
  - Земля, конечно, не шар, - объяснял Иисус. - А видимые "космические тела и объекты" совсем не то, что о них принято думать. Теория Дарвина, и вы это знаете, так и не нашла научного подтверждения. Наука не в состоянии объяснить антропологию человека, его анатомию: почему он устроен именно так и никак иначе? Наука не может ответить на самые элементарные вопросы: что есть время, откуда берутся мысли и творческие способности, почему ни одна из снежинок неповторима? Наука не может объяснить феномен сна и мироточения икон, перечислять можно долго.
  - А я не знала про снежинки! - призналась Таня.
  - Я знаю! - подхватился Иван. - Мы ещё в детстве снежинки на рукаве рассматривали, и все буквой "ж", точно!
  Полковник не скрывал раздражения:
  - На данный момент наука не может ответить, а когда ответит, ей будут подсовывать другие вопросы! Наука создала искусственный разум, он уже легко обыгрывает великих шахматистов, производит немыслимые расчёты, а скоро сможет управлять сложнейшими операциями и технологическими процессами, управлять... - он на секунду замешкался.
  - Человеком, - закончил Иван утвердительно.
  - Всё идёт к этому, - поддержал его Иисус, - И, кстати, то чем так гордится современная цивилизация, это просто детский лепет и примитив по сравнению с тем, чем владела, и что умела допотопная цивилизация.
  - А инопланетяне и пришельцы, это ложь или правда?! - спросил Антон.
  - Так называемые пришельцы, они и в самом деле пришельцы, - сказал Иисус, но не из космоса, там никого больше нет, а из преисподней.
  - Одни говорят: "человек - это звучит гордо!" "ты царь природы", "живи своим умом, как решишь, так и будет!" "жизнь коротка, живи в своё удовольствие", "ты этого достоин!" - заводилась Таня. - Другие говорят: эй, ты, слушай сюда! мы супер-сверхсущества из далёкой галактики, мы владыки Вселенной, а ты жалкая ничтожная и жадная тварь, не умеющая жить и загадившая всю планету, на которую мы тебя когда-то забросили, но так и быть мы научим тебя, что делать, и откроем самую главную тайну!
  - А ещё нам говорят: мы придумали новый мировой порядок! - подключился Данилыч, - не нужны границы и государства, ни семья, ни родственники, ни имена и фамилии! человек - это цифра, все цифры равны, но есть одна всемогущая волшебная цифра "666"! она станет заботиться о вас, и всем будет хорошо, кто ей поклонится!..
  - Ну, нарисовали! - хохотнул Антон. - Полный зашквар!
  - Можно и посмеяться, да что делать, коли так и есть, - заключил Данилыч.
  - И добавить нечего, - сказал Иисус.
  Полковник всё качал головой.
  - По-твоему, Ньютон, Шекспир, Гёте, Гегель, Кант, Ломоносов, Моцарт - это "кривая дорожка", ошибка?! А Пушкин, он тоже?!
  Иисус поднял брови.
  - Нет, это не так. Всплеск гениальности особенно в эти века объясняется тем, что жили ещё по инерции природной жизнью, а город ещё только начал превращаться в искусственную противоестественную конгломерацию, высасывающую соки земли и отравляющую всё чистое и живое. Ещё было достаточно чистоты и свежести для духовных взлётов таланта, но по мере доминирования мегаполисов таланты такого уровня почти исчезли. Но и у тех, что названы, очень много заигрывания с тёмной силой. Город и гармония - вещи давно уже несовместные, но всё уродливое и бездарное получает статус непререкаемой ценности. Пришла эпоха Симулякра: подмены смыслов и понятий - всего и вся! Между естественным и не естественным, выбрали последнее, и теперь пожинаете плоды своего безумия.
  Владимир Петрович развернулся к Иисусу всем корпусом:
  - Я не понимаю, Богдан, ты кто? Ты говоришь так, будто всё знаешь, но этого не может быть! Возможно, во многом ты прав, но не во всём же! Тебя слушают, тебе верят, я по себе сужу, что слушаю и соглашаюсь, хотя и не хочу!
  - Хорошо, что верят, - улыбнулся Иисус.
  - Но с тем, что Советский Союз это тоже кривая дорожка не соглашусь никогда! - опять за своё ухватился полковник.
  - А какая ещё дорожка, если привела к Горбачёву и Ельцину? - поддел Данилыч.
  - Ельцин! Не хочу даже слышать этого имени! - вскинулся на него полковник. - Сволочь! После его "Боже, благослови Америку!" он для меня просто ноль, чушка свинцовая! Жаль, что так и не ответил за всё!
  - Уже отвечает и получает... - сказал Иисус.
  - А что тебе Америка сделала? - наехал на дядю племянник. - Великая страна, которая весь мир за одно место держит, почему-то все туда мечтают попасть, а не в Россию или в Китай.
  - Кто это все? - спросила Таня. - Мне так она задаром не нужна, твоя Америка. Всё время нам палки суёт в колёса!
  - Я вот никак не могу понять, что это за страна такая, - признался Данилыч. - Столько горя и зла от неё всему миру, столько подлости и несчастий, и всё, как с гуся вода!
  - Её дни сочтены, - сказал Иисус. - Будет суд над странами и народами за предательство правды и совести, за участие в зле.
  - Да, кто вы такие! - вспылил Антон. - Америку они судят! Да по сравнению с ней вообще некого ставить, может быть, Римская империя могла в своё время и всё! Советский Союз решил потягаться и проиграл!.. Судят они, ну, упасть не встать, полный отпад!
  - А чем осчастливила Америка человечество?! По большому счёту, ничего доброго не было от неё, только гнусные войны, непомерная алчность, угнетение стран и грабёж мировых ресурсов! Давай, назови мне хотя бы одно её великое благодеяние, чтобы мы воздали ей должное, - надвинулся полковник на блогера. - Вот только не вешай про Голливуд, демократию и "град на холме", не смеши, здесь все взрослые люди. Одна атомная бомба на Хиросиму и "оранж" во Вьетнаме всё перевесили бы, если что-то и было бы по-хорошему выдающегося, но нет ничего!
  - А доллар, который весь мир обслуживает?!А кто в сорок пятом Европу от фашистов освобождала на Западном фронте? Кто человека на Луну впервые высадил?! - то ли нападал, то ли отбивался Антон.
  - Не освобождала, а преследовала собственные интересы, как и во всех своих войнах! - уже рычал полковник. - Четыре года отсиживались и выжидали, освободители хреновы! Всю войну оружием торговали - и тем и другим - капитал нагребали, а потом, втихаря, с помощью немцев против нас же атомную бомбу заделали!.. А доллар твой не обслуживает, обкрадывает весь мир, покупает за простые бумажки!..
  - Предлагаю всем успокоиться и прекратить дебаты, - произнёс Иисус. - Давайте сохраним мир и свойственную в такой день доброе расположение друг к другу, а это намного важнее любого спора.
  - Рождество же!.. День рожденья! Праздник какой! - подхватился Данилыч.
  - Это да, это правильно, праздник есть праздник, - признал полковник.
  - Прости нас, Господи! - вылетело у Татьяны.
  Всё приняло мирный оборот; доедался пирог, допивался последний чай...
  Но у Ивана, видно, просилось наружу невыясненное, и он не смог совладать с собой:
  - Говорят, будто мы Великую Отечественную каким-то чудом выиграли, а не то, что за счёт героев и полководцев...
  - "Чудом", это в переводе: с Божией помощью, не иначе, - поправил Данилыч.
  - Мясом выиграли, закидали фрицев трупами! - не упустил своего Антон. - Астафьева почитай, он всё написал, что видел.
  - Обязательно встрять надо! - прошипела Татьяна.
  - Дурак, твой Астафьев. Заполошный дурак и кликуша, -вздохнул Данилыч. - Ради нобелевки кинулся строчить во все тяжкие, хотел либералам потрафить, да прогадал, так и ушёл, расплевавшись со всеми.
  - Войны выигрывает правильно воспитанный дух нации, мы это выяснили - говорил Иисус. - Но, как гласит народная мудрость: "без Бога не до порога". Ещё Суворов говорил, что победа от Бога, что не умаляет ни его полководческого гения, ни безграничной отваги русских солдат.
  За окнами уже синело. Данилыч прибавил света в керосиновой лампе.
  - Я сейчас вспомнил про одно интервью актёра Малого театра Евгения Весника, фронтовика, он рассказывал о том, как однажды оказался в одном купе со знаменитым маршалом Тимошенко. Весник и спрашивает у него: "Как же мы всё-таки сумели победить под Москвой, благодаря чему?" Тимошенко отвечает: - "Честно?" - "Да, товарищ маршал". - "А кто его знает!" Правда, военачальник похлеще высказался. Тогда Весник спрашивает о Сталинградской битве: "А там, на Волге, как мы смогли тогда устоять, и уничтожить целую армию Паулюса?!" Тимошенко, опять: "Честно?" Весник: "Конечно, товарищ маршал!" - "А кто его знает!"
  - Не соврал маршал, - говорил Иисус под общий смех, - ему бы ещё знать о том, какая стена молитв стояла от земли до Неба за Россию и её победу.
  - Надеюсь, теперь всем всё понятно? Или кто-то всё ещё не понял?! - намекала Татьяна.
  - А до меня только что дошло - уже какой час сидим, а я курить не ходил ни разу! Вообще забыл! - удивлялся Иван.
  - Я тоже! - вторил ему Антон. - Со мной такое только раз было, когда в больнице лежал после операции, но сейчас-то?!
  - Аппендицит? - уточнял Иван. - Мне тоже резали, было весело.
  - Нет, мне кишки зашивали: напоролся на ржавую арматурину, короче, мы одну девчонку спасали, её к платине несло, я нырнул с разбегу, ну, и, того. Не так уж глубоко пропорол, мне пацаны помогли.
  - Девчонку-то спасли? - потеплела голосом Таня.
  - Спасли. Сначала её достали, потом меня, я ещё держался. Зато я этим делом от армии откосил! - откровенничал блогер.
  - Вот он весь такой, и во всём! - возмущался дядя его.
  Застолье подходило к концу. Первым поднялся со своего места Иисус:
  - Мне, пожалуй, пора к себе. Благодарю вас за поздравления, за интересный искренний разговор. Есть такое мудрое изречение: лучший подарок, когда ты сам что-то даришь людям. Я хочу, чтобы у вас осталась память об этом дне и о нашей встрече.
  Он вынул из кармана небольшой свёрток. Все встали. Он подходил к каждому и дарил резной кипарисовый крестик из трёх мастерски вставленных друг в друга перекрёстных палочек.
  - Повесьте этот крестик над вашим порогом, - сказал Иисус, - и всякий раз, выходя из дома, скажите себе всего два слова: "Господи, помилуй".
  
  
  ЧЕПЧИК-ВОИН
  
  Фёдор Опушкин на пару с водителем "Шкоды" толкал машину к автозаправке, как бы возвращаясь к исходной точке, откуда услышал сигнал-подсказку судьбы. Они уже познакомились. Михаил Житько-Скворечный в порыве свойственной ему общительности рассказывал о своей поездке в Дубино, о памятнике деду-артиллеристу, о скворечнике, и о том, как и с кем осуществилась его задумка, и между прочем, заметил, что наибольшее впечатление на него произвёл человек, которого он принял поначалу за Таниного отца, но сейчас он назвал бы его скорее учителем, а она походила на послушную ему во всём ученицу.
  - Он говорил редко, но как-то очень точно и вовремя, - вспоминал Михаил. - И ещё я заметил, когда он что-то говорил, все почему-то смолкали. Не понимаю, как получилось, но я так и не узнал его имени, это действительно странно, я обычно...
  - Как он был одет? - спросил Фёдор.
  - Зимняя куртка, по-моему, военная... шапка вязаная. Я бы с удовольствием когда-нибудь пообщался с ним. Да! ещё такие ботинки высокие. Забыл название.
  - Берцы.
  - Да-да, они! Оригинально, знаете.
  - Так вот ты где... - сказал Фёдор, посматривая на дорогу за поворотом.
  - Что вы имеете в виду? Этот человек, вы его знаете? - Михаил одной рукой подруливал машину ближе к обочине.
  Они ловили момент для пересечения трассы.
  - Ещё, как знаю!.. Давай быстро! - Крикнул Фёдор, упираясь с нажимом в багажник "Шкоды".
  Им удалось благополучно пересечь дорожное полотно, и оказаться на противоположной стороне, почти напротив автозаправки. Под козырьком заправлялась давно немытая серая "Волга", все прочие заезды были свободны. Они подкатили машину к нужной колонке с девяносто пятым; оставалось оплатить бензин.
  - Спасибо вам преогромное! - Михаил протянул ладонь Фёдору. - И дай вам Бог удачи!..
  - Слушай, давай, на "ты", так проще, - пожал ему руку Фёдор.
  - Хорошо, давай, на "ты", Фёдор! Принято.
  Михаил сходил в магазинчик, рассчитался за сорок литров бензина, и вернулся к машине. Фёдор уже вставил заправочный пистолет в отверстие бензобака.
  - Порядок, - сказал Михаил, - нажимай!
  Фёдор нажал на курок, и на табло колонки замелькали цифры.
  Они всё не могли попрощаться, как будто что-то держало их. Михаил спросил:
  - Ты говорил, что знаешь этого человека, ты можешь сказать его имя?
  - Могу, а зачем тебе?
  - Сам не знаю.
  - Ты всё равно не поверишь.
  - Почему?
  - Иисус Христос.
  Михаил посмотрел в глаза Фёдору.
  - Это правда? Это, правда, был...
  - Он.
  Видно, что сомнения одолевали Житько-Скворечного.
  - Я вижу, ты не шутишь, но разве это возможно?.. Неужели... неужели так бывает, неужели так просто - вот он, и вот я... и мы говорили друг с другом? Нет, не могу поверить!.. Но если это действительно так, если это действительно правда, тогда... тогда, как после этого жить?!
  Фёдор вынул заправочный пистолет, и повесил его на место в колонке.
  Михаил сел за руль.
  - Я тут видел шиномонтажку, хочу подкачать колёса. Если ты не спешишь... - предложил он ему.
  Они подъехали к шиномонтажке. Там уже стояла фура с непонятной надписью на тенте по всей длине кузова. Михаил подогнал свою "Шкоду" поближе к шлангу со сжатым воздухом; справился быстро, со знанием дела.
  - Надо бы ещё залить антифриза до метки. Красного цвета в баклажке, - подсказал он.
  Фёдор открыл багажник.
  - Я тоже хочу кое-что у тебя спросить, - сказал он, вынимая баклажку. - Как мне лучше добраться до этого Дубино? Откуда, и на какой маршрутке, знаешь? Это вообще далеко отсюда?
  - Отсюда километров под шестьдесят будет, - прикинул Михаил. - Ближайший город Старов, я его проезжал, оттуда, думаю, маршрутки должны ходить, но какие номера не знаю. До города можно и по железной дороге доехать. Это всё, чем могу помочь... Но, Боже мой, что ты сказал мне, Фёдор! Это настолько..!
  - Могу подбросить до станции к электричке, - раздался голос водителя фуры. - от неё до Старова недалеко.
  - Вот, видишь, тебе и помощь, откуда ни возьмись!- обрадовался Михаил.
  - Я знаю, откуда, - буркнул Фёдор себе под нос.
  Появился из-за фуры её хозяин, мужик в поношенном спортивном костюме.
  - Только решайте скорей, я уже отъезжаю, и так проторчал тут! - торопил водила.
  - Я готов, командир! - Фёдор подхватил из салона машины сумку.
  Михаил подошёл к нему.
  - Фёдор, ты меня оглушил. Но это так здорово! У меня нет слов!.. Неужели всё скоро изменится?! Нет, я верю, я верую, что изменится! Всё изменится!.. - он с чувством обнял его.
  В кабине МАЗа было обжито, свободно, почти по-домашнему. Водитель играючи крутил баранкой, выгоняя фуру на трассу.
  - Алексей, - он не глядя, протянул правую руку.
  - Фёдор, - ответил ему попутчик.
  Как видно, нашёлся, ещё один человек, помимо Житько-Скворечного, предпочитавший знакомиться первым.
  - В принципе, неплохая машина, работящая, не "Вольво", конечно, амортизаторы задолбали! И ржавеет, зараза, замотался подкрашивать... - делился он с Фёдором про свою кормилицу.
  Сорокатрёхлетний Алексей Николаевич Зимовеев, уроженец и житель Волоколамска, был отцом двоих детей: сына Ивана одиннадцати лет, не по годам увлечённого астрономией, и младшей Настюхи, проказницы и папиной любимицы; жену его, работника ателье по ремонту одежды, звали так же Анастасией, и этим, в общем, всё было сказано, потому как вопрос: любит ли жену свою тот, кто даёт её имя дочке, отпадает сам по себе.
  Алексей, двигая вправо-влево рулём, оглянулся на Фёдора:
  - Ты, поди, удивился, с чего это я предложил подвезти тебя? Только честно.
  - Ну, да.
  - Вот и я о том! Для наших дедов, это было, ну, как прикурить дать, тогда ещё люди были, как это сказать... короче, нормальные люди были, лицом друг к другу - во! а не задницами. Отцы наши уже не так, как деды, а уж мы и, тем более, да я по себе знаю, иной раз, смотришь, вроде, почему б не помочь, а думаешь, а оно мне надо? я ж не знаю, что у него на уме, и вообще, какое мне дело, каждый сам по себе. Понимаешь? Вот оно где - каждый сам по себе! Мы так и живём по этому принципу, что каждый сам по себе!.. А неправильно это - сам по себе! Ты, думаешь, я ни с того, ни с сего предложил подвезти тебя? Да нет, это всё наш Чепчик, это он, родимый, это из-за него!..
  Фёдор, поначалу рассеянно слушавший о каком-то Чепчике, стал понемногу вникать в рассказ Алексея...
  В этом городе Чепчика знали, как завсегдатая пивного шалмана у рынка в старом хрущёвском микрорайоне. Он пропадал там с утра до вечера, не раз его видели в пьяных дурных разборках, причём, больше всех доставалось всегда ему. Однажды он заснул на детской площадке между двумя деревянными истуканами - "Иваном-дураком" и "бабой Ягой", и проходившие мимо приятели, вдоволь посмеялись над ним, повязав ему на голову валявшийся поблизости розовый чепчик. С того дня слово "Чепчик" прочно заняло место его настоящего имени. Время от времени в пивнушку наведывалась опохмелиться "мама-Зоя", опиравшаяся на сопровождавшую её дочку Машу - девочку двенадцати лет с тёмно-синими сказочными глазами, отчуждённую и замкнутую, которую мать окликала "Манькой", а Чепчик без малейшей насмешки величал "Манон". Он любил общаться с ней, всегда чем-нибудь развлекал, стараясь вызвать её улыбку. Стоило ему увидеть свою Манон, и он тут же забывал о приятелях-собутыльниках, даже о выпивке, моментально добрел и трезвел, наговаривал ей что-то весёленькое, и угощал припасённой в кармане конфеткой. Неожиданно их встречи прервались. Проходил день за днём, но мама-Зоя с дочкой не появлялись. Чепчик напивался с какой-то удручённой злостью при полнейшем отстранении от всего окружающего. Когда, наконец, в пивнушку принесло маму-Зою в сопровождении мужичка, еле державшегося на ногах, но без его синеокой Манон, Чепчик преградил им проход. На все вопросы о дочке мамаша насупленно отмалчивалась и сопела. Видно, почуяв неладное, Чепчик вцепился в неё клещом: "Куда Манон дела?!" - тряс он её, как грушу, но ничего внятного вытрясти не удавалось. Помогли его собутыльники, участливо подливавшие ей водочки в пиво: они довели маму-Зою до нужной кондиции, и язык её развязался, - выложила, что продала свою Маньку за десять тысяч в "Лунную розу" - ночной стрип-клуб с отдельными заведением для интимных услуг. (Хозяином "Лунной розы" был местный олигарх Борис Нудель, он же владелец огромного торгово-развлекательного комплекса "Марабу", с аквапарком, спа-салонами, кинотеатром, дорогими ресторанами, боулингом, а также целой сети торговых точек. Весь город он считал своей вотчиной и властвовал безраздельно, благодаря негласной поддержке высоких покровителей из столицы. И все это знали, видели и молчали). Услышав такое о своей Манон, Чепчик въехал ей кружкой по лбу, отчего мама-Зоя рухнула, как Силоамская башня, придавив под собой нескольких доходяг.
  Чепчик в пивной больше не появлялся, все решили, что ушёл в домашний запой, а он ввязался в невиданный бой.
  Одному из дружков, побывавшему тогда у него, Чепчик излил свою душу: "Ночью проснулся, сердце навылет, воздух хватаю, как рыба, думаю, вот и кирдык всему, хватит!.. и вдруг отпустило. Лежу и вою, зачем не подох сейчас?! Зачем, для чего, для кого я - ни на что негодный ошмёток жизни, какой в этом толк?!.. И тут в мозгу полоснуло молнией: иди и сделай! хоть последний свой срок до могилы потрать на кого-то!.. мужик я или хлам под ногами!.. они ж из-за нас страдают - дети!.."
  Оклемавшись, приведя себя в приемлемый вид, Чепчик пошёл напрямую к Борису Нуделю. Ему повезло, он натолкнулся на него у входа в офис, и был выслушан им, забавы ради. Чепчик сказал ему:
  - Отпусти детей, ты используешь их, как салфетки, а это неправильно, не по-человечески. Не отпустишь детей, пожалеешь, тебе придётся ответить... за всё!
  Нудель был благодушен, спросил его:
  - А что будет в противном случае, ты повесишься или сдохнешь, как пёс под забором от перепоя?
  - Я сделаю... я устрою вам Сталинград!..
  Это всем понравилось, особенно дубам из охраны. Над ним потешались, и ржали до слёз, потом побили не очень сильно, и отпустили. Они не поняли, их не пробило то, с чем они столкнулись, и в этом была их ошибка.
  На следующий день, приодевшись, во что поприличней, Чепчик отправился в, расположенный на втором этаже ТРК "Марабу", ресторан примерно за час до его закрытия. За соседним столиком галдела развязная молодая компания, в которой верховодил шестнадцатилетний отпрыск самого хозяина. Скоро все они встали, и по команде Нуделя-младшего, направились в "Лунную розу", продолжить увеселение в кишащем чреве ночного клуба. Чепчик остался единственным посетителем; допил свой кофе, рассчитался с официантом, и несколько выждав, когда тот отойдёт подальше, незаметно заполз под диванчик.
  Через полчаса погасили свет, и всё на кухне затихло. Он вылез из-под укрытия, и прошёл на кухню, где вскрыл все холодильники с мясными тушами и свежей рыбой, затем открыл все вентили с горячей водой, и кипяток хлынул на пол, заволакивая паром все помещения. По грузовому лифту он спустился в подвал, и проник на закрытую автостоянку для VIP персон; через несколько минут баснословно дорогие иномарки пылали, как факелы. Взвыла сигнализация, но ненадолго: он взломал помещение с электрощитами, и плеснул на контакты из захваченного с кухни ведра, - мощный хлопок салюта и всё погасло, весь комплекс был обесточен... (В этот час Борис Нудель принимал столичных гостей - своих покровителей).
  Вода прорвалась на первый этаж, затопляя торговые залы...
  Выбравшись на улицу, Чепчик побежал к ночному клубу, откуда вываливалась разгульная, повизгивающая от кайфа компания. Он удачно вышел прямо на Нуделя-младшего, - тот, покачиваясь, в обнимку с подружкой, подходил к своему "Ягуару". Но вместо подруги на пассажирском сиденье нарисовался Чепчик; он приставил нож к горлу водителя, и приказал ему ехать на окраину города. На подъезде к железнодорожному мосту, Чепчик заставил его свернуть на не освещённую территорию старых не охраняемых гаражей: там, среди прочих железных коробок стоял его собственный много лет пустовавший гараж, в котором он и упрятал обвязанного скотчем отпрыска всесильного олигарха. Машину отогнал в другой район города, и оставил её напротив "Сбербанка". Сломал и выкинул в мусорный контейнер изъятый у Нуделя-младшего новейший айфон.
  Растерянный до истерики от погрома в "Марабу", и опозоренный перед московскими шишками, Нудель-старший, узнав ещё и о пропаже сына, пришёл в бешенство, - никто никогда не видел его таким. Столичные тузы, оскорблённые потерей своих авто, никаких оправданий и извинений не принимали.
  По ночному городу с сиренами и мигалками металась полиция и пожарные. Утром по городу разлетелась невероятная весть: хозяйство всесильного магната атаковал какой-то безумный мститель. И город вздрогнул. Все следили за стремительным развитием событий.
  Чепчик позвонил олигарху с городского автомата (нужный номер он выудил из айфона его сынка), и сказал ему, всего три слова: "Отпусти всех детей", но не услышал в ответ ничего, кроме мата и кровавых угроз: "Я найду тебя, ублюдок! я лично буду резать тебя на части!.." Чепчик прервал его: "Завтра выпустишь всех детей, или заказывай гроб своему щенку!" и повесил трубку.
  Оторопевшего Нуделя затрясло, словно под током, он схватился за сердце, его подхватили и отнесли на кушетку.
  Следующие звонки были руководству местного телевидения и в редакции местных газет. Чепчик передал своё обращение к мэру города Пузырёву, прокурору Хованской, и начальнику УВД Рамазанову, в котором обвинил их в коррупции и преступном пособничестве "государственному преступнику Нуделю в его паскудном и грязном бизнесе, в растлении детей и педофилии", и предупредил, что "даёт им последний шанс признать свою вину, и привлечь к ответственности всех, кто участвует в воровстве и в разорении народа!", и назвал себя так: "житель Волоколамска, внук солдата, Николай Усекин".
  Этот текст опубликовала одна единственная газета, которую закрыли уже на следующий день, остальные благоразумно отмалчивались. Но хватило и этого, чтобы жители поняли о ком идёт речь, и скоро весь город говорил, что это, никто иной, как Чепчик, завсегдатай пивнушки у старого рынка, некогда подрабатывавший на машине-откачке отхожих мест и канализаций.
  Не прошло и суток, и ультиматум Чепчика Борису Нуделю сработал: дети были отпущены (среди них и его синеокая Манон, Маша Погодина); после чего был выпущен из гаража Нудель-младший.
  Но Сталинград на этом не кончился! На тропе войны стоял уже не пивной доходяга, это был Чепчик-воин. Его искали везде, но не могли найти: в квартире и гараже он больше не появлялся. Искала полиция, перекрыли все выезды, искала служба безопасности олигарха, а Чепчик нашёл убежище в самом центре города, его приютила у себя на верхнем ярусе деревянная колокольня церкви святого Иоанна Предтечи, - там он и спал, укрывшись какой-то рогожкой, благо ночи ещё стояли мягкие; оттуда же он наблюдал за обстановкой на улицах и вокруг "Марабу".
  Торгово-развлекательный комплекс выглядел сиротливым и жалким, в нём в спешном порядке проводился ремонт, не работал и ночной клуб "Лунная роза", в котором дежурил в одиночестве пожилой охранник. Видимо, Нудель посчитал, что Чепчик, совершив диверсию такого масштаба, должен думать исключительно о том, как поскорей исчезнуть из города, и сберечь свою шкуру. Но он опять ошибся.
  Вечером, когда уже плотно стемнело, у ночного клуба остановился "ЗиЛ" для откачки канализации с полной цистерной соответствующего наполнения: Чепчик выследил эту машину в частном секторе, и угнал её у отлучившегося по нужде водителя. Выйдя из кабины, Чепчик затеял разговор со скучавшим охранником...
  - Короче, - рассказывал Алексей Зимовеев, чуть подруливая баранкой, - как-то он с ним договорился, то ли припугнул, то ли тот и сам был не против, ведь за Чепчика уже весь город переживал! И процесс пошёл!..
  - Представляю во что превратилась эта "Лунная роза", когда её залило этой вонючей жижей! - откликнулся Фёдор.
  - Цистерна!.. Но главное, под клубом, как потом оказалось, размещалось шикарное подпольное казино, и там играли очень серьёзные люди! В него был отдельный подземный ход с другой стороны, и было автономное освещение, вот туда и пошло дерьмо, прикинь!.. - Алексей аж подпрыгивал на сиденье.
  - Дерьмо к дерьму.
  - Короче, он это дело слил и уехал, а "ЗиЛок" отвёз туда, откуда взял, ты понял?! Её потом там и нашли, и, главное, владелец машины сказал, что никаких претензий к угонщику не имеет, я говорит, ему всё прощаю! Во, мужик, а?! Уважуха!
  - Чем же всё это кончилось? - спросил Фёдор.
  Алексей озорно стрельнул на него глазами:
  - Не кончилось, а началось! Такое началось, как в супер блокбастере!.. В общем, Чепчика вычислили, окружили эту церковку, нагнали силовиков! Там и менты, и ОМОН, и нуделевские бандиты, и даже снайперы какие-то, ну, точно, как в сериалах показывают. А машин! - с мигалками и без мигалок, автозаки, пожарная машина с лестницей, джипы, потом и "БээМПэшку" подогнали!..
  - Впечатляет всё больше и больше, - промолвил Фёдор.
  - Ты слушай дальше. Чепчик, он не дурак был, дверь на колокольню заблокировал, уж не знаю чем, она внутрь открывалась, да ещё металлом обита, короче, так просто не взять, а говорят он ещё ступеньки маслом облил, ну, Чепчик! ну, точно внук солдата, я угораю от него! Короче, хотели уже штурмовать, но тут выходит из церкви батюшка, отец Валентин с крестом в руках, и запрещает им штурмовать Божий храм! Стали они ему что-то доказывать, убеждать его, вдруг - бом! бом! бом! - Чепчик в колокол бьёт, колокольня же!.. Ну, тут уж весь город поднялся! Я тоже пришёл с мужиками с нашего дома, мы недалеко оттуда живём. Короче, стоит куча силовиков, а за ними - таким огромным полукольцом - народ, несколько тысяч не меньше, задних вообще не видно! Слышу, Матвеич кричит на всю страну, Матвей Иваныч Косогоров, наш бывший начальник паспортного стола, забрался прямо на крышу машины, и кричит: "Люди! Сколько мы будем терпеть!? Сколько будем смотреть на это?! Будем ждать, когда эти черти его повяжут, так что ли?! Зачем мы пришли сюда, я вас спрашиваю?! Из любопытства, да?! Он один воевал за всех, за весь город, за нас, за наших детей, за правду, против этих нелюдей, которые возомнили, что они хозяева наши! Чепчик один против этих ворюг кровососов поднялся, которым место в аду! Или мы забыли самих себя, забыли отцов и предков, забыли, что это наша страна, это наша земля, это наш город?!.. Мужики! Если мы дадим этой нечисти и этим продажным прихвостням, привыкшим хватать и сажать любого, кто им не угоден, если мы этим упырям дадим его взять, то кто мы тогда?! Мы не мужики, мы собачье говно! мы хуже собачьего говна, вот кто!.." Глядим, отца Валентина в автозак запихивают, не уговорили, сейчас штурм колокольни начнётся. Матвеич орёт: "Так и будем стоять, вашу мать?!" Мы ему хором: "Не дадим Чепчика!" Кто-то крикнул ещё: "Они священника бьют, креста не боятся!.." Ну, тут все и ринулись, ломанули на оцепление, пробились к церкви, и встали вокруг неё. Они не ожидали, не знали, что делать!
  - Здорово! - Фёдор не скрывал восхищения.
  - Народ всё прёт, и прёт к церкви, и бабы лезут, и дети!.. Нас всё больше и больше, народ прибывает и прибывает! Батюшку мы отбили у них. Короче, так до утра и стояли: мы - перед церковью с отцом Валентином, а те - напротив нас с матюгальниками, и втирают нам: "Ваши действия незаконны, вы препятствуете властям, просьба разойтись по домам!.." Разойтись, как же! Щас!.. И пошёл, ох, и лад у нас, лад души, заединство, братство, как в стародавнее время! Все обнимались друг с другом, даже до слёз, все вдруг родными стали, все вместе, в одно, как будто вспомнили что-то!.. Развели костры, батюшка с дровами помог, и Чепчик тут с нами - пусть попробуют тронуть его! да они и не рыпались, топтались вокруг да около, переговаривались по рации, а сделать ничего не могут! Ничего!.. Люди из домов еду несут, кто пироги, кто котлеты, кто-то кастрюлю супа принёс...это не передать, это только раз в жизни прожить такое, и помирать можно! Никто не расходится, наоборот, подходят и подходят люди, всем хорошо, - там смеются, там песни поют... Говорим ментам, ребята, кто из вас из народа, айда к нам! или вы не наши? мы что, чужими стали?! идите к нам, чайком угостим! не бойтесь, здесь все свои, не обидим!.. И стали подходить ребята, по одному, по два, слышим, там у них ругань пошла, а нам-то что! нам по душе!.. А назавтра уже и в Москве узнали, вроде с нами девчонка была, журналистка столичная, да и свои ребята блогеры были, они и снимали, как было всё... Короче, приехал губернатор и с ним областной прокурор, спрашивают, что у вас случилось, почему не расходитесь? Ну, мы им по-нашему: не разойдёмся до тех пор, пока не наведёте порядок, чтобы в нашем городе этих ворюг и упырей, прямо по именам всех назвали, и духу не было, чтобы судили и наказали и мэра, и главу полиции, и прокурора нашего! И про Чепчика всё рассказали, как он пошёл детей спасать из притона этого Нуделя, и что мы всем городом будем стоять за него! А если не наведёте порядок, то мы сами его наведём. Там недалеко от церкви федеральная трасса, и дали понять им: не предпримите действий, мы перекроем всем городом, хоть армию сюда вызывайте!
  - А этот Нудель, он тоже там был?
  - Нудель в тот день ласты склеил, говорят, инсульт был, подохла гнида! Короче, началось следствие, потом суды, мы не расходились, пока их всех не взяли и не посадили. Сам Вострыгин приезжал из Следственного Комитета, кипиш был, будь здоров, какой!.. Чепчика судили за похищение человека, за порчу имущества и хулиганку, но там все присяжные наши были, так что оправдали по всем статьям!..
  - А если бы его посадили?
  - Да не отдали бы! Ты разве не понял, весь город встал за него! Разнесли бы нахрен СИЗО или что там у них, забрали к себе, и все дела!..
  - Когда же всё это было? Почему я не слышал об этом?
  - Было полгода назад, в сентябре. Не слышал, потому что ни по одному телеканалу не передали, замяли из-за президентских выборов, это, во-первых... - Алексей притормозил, и свернул с трассы направо. - Подъезжаем уже, вон и станция. А, во-вторых...во-вторых, мы своего добились, переизбрали мэра, теперь Матвеич в городе командует; новый прокурор тоже из наших; рынок от наглых чурок очистили, сами по своим ценам торгуем; на месте этого "Марабу" и ночного клуба строится детский центр с кружками и ледовой площадкой, там всего будет, даже театр свой, и всё на бюджетные, то есть, наши народные денежки, вот так-то...
  - А Чепчик, где?
  - Чепчик уехал наш. Я его понимаю, стал знаменитым, ну, и пошло-поехало, у нас же меры не знают, каждый обниматься лезет, в гости тащит, каждый налить норовит, поговорить, ну, и... В общем, считаю, он правильно сделал, что уехал, я бы тоже уехал...на время. Но, как говорится, дело его живёт! У нас теперь, если с кем что случится, ему уже ждать не придётся, любой на помощь придёт! Вот и тебя я подвезти предложил - спасибо Чепчику!
  Они подъехали и остановились в нескольких шагах от железнодорожной кассы, от которой вела лестница на виадук. Фёдор спрыгнул из кабины.
  - Спасибо за сказку!
  Алексей не обиделся:
  - Приезжай, сам всё увидишь.
  - Да я шучу. Просто очень уж круто! Завидую!..
  Серое небо без просвета, без клочка синевы, казалось, тоже заснеженным, как и земля. Люди, подобие сонных мух, передвигались по станции, чернели возле ларьков... Взяв в кассе билет, он поднялся и спустился по виадуку на вторую платформу, вскочил в ещё стоявшую электричку, и двери тут ж закрылись; механический голос прошелестел название следующей станции, поезд дёрнулся и поплыл в неизвестность.
  
  
  
  В ГАЛЕЛЕЕВО
  
  Иеромонах Нифонт расплатился с таксистом новенькой пятисотрублёвкой, и вышел из машины на гладко утоптанный снег автобусной остановки, где говорливо судачили две старушки, и вертелся, прижавший к уху мобильник, парень в красно-белом шарфе и без шапки. Было время Рождественских праздников.
  На Галелеевских улицах было необычно людно; перекликаясь по ходу шутками, все подтягивались к сельсовету, точнее, к большой, между ним и школой, поляне, украшенной по периметру гирляндами и шарами. Намечались праздничные гуляния и концерт. Нифонт набросил на плечи средней упитанности рюкзачок, надел перчатки, и присоединился к потоку. Одет он был во всё мирское, без особых приметных деталей.
  
  По велению Никодима начало конфиденциальной миссии Нифонта началось с резиденции Калужского митрополита Киприана. Старик, частенько уединявшийся в праздники в каком-нибудь из подначальных ему монастырей, на сей раз был вынужден задержаться, оповещённый из патриархии о приезде Нифонта и его полномочиях. Владыка принял его в своих городских покоях при епархиальном управлении.
  Состоялась беседа с глазу на глаз, которая продолжилась за умеренно изысканным ужином. Киприан был тих и любезен.
  Нифонт получил в своё распоряжение уютные апартаменты в гостевом старинном особняке. К его услугам были любые епархиальные службы и любая информация по епархии, включая все благочиния, и Нифонт приступил к её изучению, на что ему потребовалось несколько довольно однообразных дней, включая и самый день Рождества Христова.
  С Киприаном они более не встречались; складывалось впечатление, что владыка предпочёл благополучно забыть о неком возмутителе спокойствия по причине полного отсутствия новых сведений об этом человеке. Действительно, нигде не замечалось даже намёка на его местонахождение. Последний раз его видели на глебовской автостанции. Нифонт, пересматривая свои записи, после недолгих раздумий, из всех имеющихся названий обвёл овальной чертой "Галелеево": выбор был сделан.
  
  На поляне у сельсовета уже бурлило людское коловращение. В центре царила статная новогодняя ель, как символ, усеянного подарками, благоволения Неба - от Рождественской звезды на макушке до Вифлеемского земного вертепа, с любовью украшенного и освещённого цветными лампадками. Вертеп представлял собой картину несколько вогнутой формы: кто-то прилежно изобразил спелёнутого Младенца-Христа, лежащего на копне сена вместе с Богородицей Девой Марией; рядом задумчиво опирался на посох святой Иосиф, а завершали композицию, стоявшие на переднем плане фигурки ослика и телёнка, проникнутых таинственностью события...
  Справа от ёлки возвышалась под навесом деревянная эстрада, тоже ярко оформленная, на сцене её уже вовсю плясали и пели. Налево от ёлки - ряды с угощениями: от горячей ароматной каши, всевозможных пирожков, кулебяк, бутербродов, закусок, до всякого рода напитков, сладостей, фруктов, конфет... И перед каждым объектом, и вокруг, и где только душе угодно толпился, ходил, крутился, приплясывал и смеялся разного пола и возраста сельский народ, в тесноте которого, на каждом шагу, куда ни приткнись, куда ни повернись, везде, в глазах и словах и любом движенье охватывала и влекла и качала теплота и приязнь человеческого общения, и это был действительно праздник!..
  Нифонт бродил с улыбкой, словно не понимая, куда он попал; его угощали, с ним танцевали, ему рассказывали о какой-то смешной свинье, которая стала своей в собачьей стае и даже гавкает по-собачьи... Он слушал песни, и хлопал в такт, он поддакивал и внимал хмельным откровеньям, но никаких вопросов, о том, кого ищет не задавал, зато стоило ему спросить о ночлеге, как его завалили наперебой адресами, предлагая остановиться и погостить у них сколько ему будет нужно...
  Идя к дому настоятеля Ильинского храма, он всё ещё оглядывался на поляну, и, судя, по прикусанной нижней губе, недоумение не покидало его.
  
  В доме отца Иакова было по-музейному прибрано и пустынно. После такой движухи на улице, здесь всё, казалось, застыло, притом, что где-то в комнатах слышался детский голос, и, притом, что рядом с Нифонтом за столом в гостиной сидел хозяин, разливая по гранёным рюмкам коньяк, и, притом, что хозяйка, матушка Наталья в двух руках собирала на стол "что-то к чаю"...
  Нифонт, после краткого изложения причин своего визита, вдруг отчего-то заговорил о том, как на него подействовало, всё увиденное и услышанное им на поляне у сельсовета.
  - Мне доводилось бывать на провинциальных, ещё со средних веков, религиозных празднествах в Испании и во Франции, присутствовать из чистого любопытства на европейских маскарадах и пивных фестивалях, был такой грех, признаться, но при всей их естественной воодушевлённой весёлости я не получал и половины того, что почувствовал здесь пятнадцать минут назад!
  - Может быть, всё дело в том, что вы русский? - заметил отец Иаков.
  - Я русский? Не думаю, хотя... нет, вы знаете, это не должно, по-моему, иметь этнического значения, мы же все люди, все, так сказать, из одного материала, все от Адама...
  Он был неожиданно разговорчив, чего давно уже не случалось с ним, в отличие от своего собеседника, терпеливо выслушивающего излияния своего нечаянного гостя.
  - И потом, я же знаю, что такое наши московские ярмарки или те же новогодние гуляния и катания на Красной площади, - всё не мог остановиться Нифонт, - там тоже всё празднично и любезно, но как-то всё постольку-поскольку, скорее по-европейски, а здесь я почувствовал себя почти родным! - он с удивлением взглянул на отца Иакова: - Неужели вы правы?..
  - Давайте-ка выпьем, - предложил отец Иаков.
  Матушка Наталья, то появлялась, то исчезала, убирая со стола, и меняя посуду, всё с тем же выражением дежурной приветливости.
  Беседа их, наконец, вошла в деловое русло. Нифонт, откушавший всего понемногу, был заряжен теперь исключительно разговором об интересующем его человеке, объясняя это "настоятельным желанием патриарха разобраться в данной проблеме, выявить причины и корни подобных явлений, поскольку имеются основания полагать, что за этим человеком могут стоять отнюдь не безобидные силы, преследующие цель на подрыв внутри церковного мира, на внесение смуты и раскола православной паствы".
  Нифонта интересовали любые подмеченные отцом Иаковом подробности касательно этого человека: его внешность и рост, какие особенности в речи и поведении, круг его знакомых, и кто эти люди, как зовут, где живут и работают... Но его собеседник был крайне сдержан на откровенность, отвечал скупо и неохотно, ссылаясь на то, что в своё время "уже всё изложил в докладной записке, и передал благочинному" (копия этой записки лежала в папке у Нифонта), и что "ничего существенно нового прибавить не может".
  Перед ликёрным десертом Нифонт предпринял попытку расшевелить своего визави прямым вопросом:
  - Чего можно ждать от этого человека?
  - Всего.
  Односложность ответа не оправдывала ожиданий.
  - Я вижу, вы не собираетесь мне помочь, - констатировал Нифонт.
  - В чём именно?
  - В поиске этого человека.
  - Я не знаю, где он. А если бы знал...
  - То что?
  - Вы боитесь его?
  - Я не понимаю вашего отношения. Вы считаете себя умнее святейшего?
  - Ну, что вы! Кто может быть умнее святейшего!
  - Я не принимаю этой вашей иронии.
  - Если мы действительно стоим в правде и истине, то какое нам дело до этого самозванца или кто бы он ни был?
  - Вы же изучали историю церкви, и знаете, какой колоссальный вред причиняли разного рода еретические и раскольнические движения, если их вовремя не пресекали.
  - Странно, что раньше возникали куда более резонансные случаи, на моей памяти не меньше трёх-четырёх персонажей объявляли себя богами, пророками и новыми апостолами, но ни разу не замечалось подобного интереса к ним со стороны патриархии, а занимались ими исключительно журналисты и следственные органы, и вдруг сейчас такая реакция.
  - Да, вы правы, это особый случай. Чем на самом деле вызвана озабоченность святейшего я сказать не могу, да это, собственно, и не нужно. Нам с вами полезнее не рассуждать, отчего да почему, а постараться выполнить поручение патриарха, как это обязывает его подчинённых.
  - Я сказал всё, что знаю, я назвал вам людей, которые его окружали, поговорите с ними. Большего я не знаю.
  - Вы даёте понять, что мне пора уходить?
  - Нет, это не так, а, впрочем, как вам угодно.
  - Но вы же не видите в нём Христа? Что вы думаете о нём сейчас?
  - Не видел. А, что я думаю о нём, я, честно сказать, и сам не знаю.
  - То есть, ваше отношение к нему стало меняться?
  - Не знаю.
  Хозяин дома сидел по-прежнему, почти не поднимая глаз к собеседнику. Нифонт молча, наблюдал за ним.
  - Яков Георгиевич, у вас что-то случилось? Что-то неладно в семье или с близкими? - спросил примирительно.
  Отец Иаков налил себе рюмку и выпил; улыбка едва тронула губы.
  - А вот, поверите, ничего не случилось, все живы-здоровы, никаких неприятностей, у дочки Варвары с мужем в семье наладилось, и внуки в порядке, краснеть не приходится, всё в полном ажуре!..
  У Нифонта не нашлось, что сказать на это.
  - Вы наверное почувствовали, что у нас... - показал округлым жестом отец Иаков, - неестественно как-то, какой-то ступор во всём. А так и живём! Всё нормально, только радости нет, и ни какой-то особенной, а простой житейской, хоть в чём-нибудь! Ушла куда-то, а куда не знаю, и почему это с нами тоже не знаю, а если честно, боюсь догадываться.
  - Действительно, непонятно. Затрудняюсь вам посоветовать что-то...
  - Посоветовать вы ничего не сможете, вы совсем ещё молодой человек, и, уж простите, не обладаете духовно-аскетическим опытом, несмотря на ваш монашеский чин, впрочем, о чём это я, какое нынче монашество!..
  - Вы смелый человек, отец Иаков.
  - С некоторого времени, признаться, да.
  - Ну, я не в обиде. Обижаться не в моих правилах.
  - Глупо обижаться на правду.
  - Вы сказали, "с некоторого времени", нельзя ли узнать с какого конкретно времени?
  С минуту, не меньше, отец Иаков как бы боролся с собой.
  - Я был в храме, в алтаре, после утрени, собирался служить полиелей святителю Николаю, и по чьей-то записке царю-мученику Николаю Второму, уже готовился выйти... И я понял, что храм другой - стал другим, нет, стены иконы и прочее были на месте, но дух! Воздух как бы сгустился, как бы неслышно звенел снизу вверх... Я вышел на амвон и увидел битком набитый храм, и, конечно, не поверил глазам. На вечерни и утрени присутствовало от силы человек восемь женщин, я служил, как в пустом театре, и вот передо мной народ... я уж и забыл, когда столько стояло, может лет восемь назад, да и то на Пасхальной. Отслужили полиелей - это был какой-то залп, столпом в небо!..
  - Ну, воздух, понятно, когда много людей это чувствуется, - вставил Нифонт, поёрзав на стуле.
  - Да нет же! Я по своей трусости так выразился, не воздух, а дух, всё духом наполнилось!
  Нифонт хотел опять что-то вставить, но ему не дали:
  - Вы уж дайте договорить мне, коли сами просили об этом! Суть в том, что я многих узнал из них, они стояли в тот день перед храмом, когда человек, которого вы разыскиваете, говорил всё то, о чём я писал в докладной записке, я узнал их, это его приверженцы, его, если угодно, последователи, они не приходят на Литургию, на молебны и на вечерню, они пришли именно на полиелей Николаю. Вы понимаете почему?
  - Догадываюсь, - ответил Нифонт.
  - Там не поминается имя "господина и отца нашего", - сказал священник. - И то, чему вы были свидетелями на поляне у сельсовета, это тоже они, его люди, я уверен в этом! - впервые разговорился отец Иаков. - Что же мы имеем с вами, дорогой спецпредставитель, в итоге всего происшедшего? А имеем мы, по-одесски, две большие разницы: есть мы с вами, и подобные нам представители правильной линии, "верноподданные" Никодима, живущие вот так, - он опять широко развёл руками, - в пустом безрадостном воздухе, только не говорите мне, что с вами такого нет, что вы летали от счастья на Рождественской службе!..
  - Я и не говорю, - спокойно признался Нифонт.
  - И есть они - последователи "лже-Иисуса", по словам владыки Киприана, нашего любителя поиграть в отшельника, где ему парят ножки, потчуют травяными чаями, наливочками, и записями лекций Осипова, - отца Иакова было не остановить, матушка Наталья напрасно несколько раз покашливала за дверью, но всё напрасно.
  - В самом деле, он так развлекается? - хмыкнул Нифонт.
  - Тайна Полишинеля, - отмахнулся отец Иаков. - Ну, да бог с ним, я не об этом, я хочу сказать, что есть эти люди, отличные от нас с вами, полные духа и радости, и что прикажете с этим делать? Можете вы ответить? - и почти без паузы вскрикнул: - Какого дьявола он примчался в эту Гавану, и лобызался там с этим змеем-папой?! С какого... они нам стали вдруг "братьями"?! Или мы не потомки благоверного Александра?! Или мы оплевали и предали наших святых, запрещавших нам сближаться с врагами самой Богородицы?! или мы, православные, знали хоть что-то доброе, хоть какую-то милость и правду от этих заблудших в ереси, которой они пропитаны до мозга костей своих?!.. И вы ничего не сможете мне ответить, молодой человек, кроме лукавых изворотливых оправданий этого гаванского срама, небрежно подкинутых нам патриархом! Хорошего же мнения он о собственной пастве, принимая нас за придурков! Да только вот незадача какая - не все придурками оказались! Не все!..
  Видно выплеснулось всё накипевшее на душе. Нифонт несколько раз порывался уйти, а всё ж не ушёл таки.
  - И не надо мне вешать лапшу, что он, дескать, не ожидал, не предвидел того, что многих православных людей отшатнёт от него и от Московской патриархии! Это он-то не предвидел, изощрённый, ловкий умом управленец?! Прекрасно предвидел и нарочно пошёл на это разделение, на этот раскол, в этом нет никаких сомнений!..
  - В чём же тогда его маржа, так сказать? Кому же выгодно устраивать себе такие проблемы? - возразил Нифонт.
  - Выгода! И ещё какая! Одним махом выявить и отсечь всех несогласных и ненадёжных в экуменизме - они изгои и мусор, зато все, кто остался с ним - эти все поголовно его крепостные, с этим верным послушным стадом можно и горы двигать!.. Вы хотите спросить, ради чего? Я отвечу. Ради того, о чём они втихую договорились с папой, утаив это от всех!
  - Я могу дать гарантию неразглашения нашего разговора, - заверил Нифонт, - всё высказанное здесь не покинет этого дома.
  - Неужели, говоря всё это вам, зная, кто вы и откуда, я думал о своей безопасности? Впрочем, я оценил вашу порядочность и благодарен вам, - несколько поутих отец Иаков.
  - На очереди тема экуменизма, я правильно догадываюсь? - попытался упредить его Нифонт.
  - Я не хочу молчать, когда меня заставляют жить с этим, с неким "единым богом", но ни язычники, ни обрезанные, с коими у нас корпоративный консенсус, не верят в Троицу, так кого же нам подсовывают?! Кто он, этот "единый бог"? Вы можете назвать его имя?
  - Говоря по-простому, вы видите в патриархе предтечу антихриста или что-то в этом роде?
  - Вы сказали!
  - Не собираюсь ничего доказывать и опровергать, а если вас интересует моё личное отношение, то я полностью доверяю святейшему, зная его, как глубокого искреннего молитвенника, верного православию. Почитайте его выступления, его беседы на самые злободневные и острые темы, всё это есть в интернете, и вам многое станет ясно...
  - Христос не говорил: по словам их, он говорил: "по плодам их узнаете их"! Вам видно по вкусу его плоды!..
  Это заметно задело Нифонта:
  -Уж, простите и вы меня, отче, но не с наших с вами высот рассуждать о плодах святейшего, многие из которых ещё не явлены, как бы ни устыдиться потом. Патриарх несёт свой великий крест...
  Отец Иаков прервал его:
  - Вы лучше скажите мне, что будет с его высотой и с его крестом, если тот человек окажется никакой не "лже", но самый-то и есть Иисус Христос?! А? Что тогда?.. А, ведь, люди, среди которых вы почувствовали какое-то родство с ними, как и я ощущал себя в духе и благодати при их присутствии в храме, они не признают Никодима никаким "господином", никаким святейшим патриархом!..
  - Теперь я понимаю, откуда взялась ваша смелость.
  - Да, сударь, отсюда и взялась - как-то не хочется в преисподнюю, а уж вы за себя сами решайте!
  - Я, знаете, тоже о ней совсем не мечтаю, - сказал Нифонт; он поднялся из-за стола. - Думаю, это подходящее завершение нашей встречи. Я благодарен вам за принципиальность и прямоту, что совсем не частое явление в наши дни. Всё останется между нами.
  Отец Иаков уже стоял перед ним, и с лёгким поклоном ответил:
  - Я также признателен вам, хотя бы за то, что выслушали меня. Столько лет ходил с этой переполненной чашей в душе, уж не чаял, что выскажусь, наконец. Вы когда уезжаете, не сегодня?
  - Нет, не сегодня, может, задержусь на денёк.
  - Могу предложить вам отдельную комнату на полном, так сказать, пансионе, матушка прекрасно готовит.
  - В этом я убедился, причём, с удовольствием. Спасибо за предложение, но я уже договорился с одной бабулей.
  Они прошли в прихожую. Перед самым уходом Нифонт задержался:
  - Вам, как я слышал, приходится служить без диакона, могу посодействовать.
  - Благодарю, не надо. Желаю вам Божией помощи.
  Нифонт вышел на улицу. Уже стемнело, в домах, - в каждом по-разному, - светящимися квадратиками проглядывал свой семейный мирок. Он вынул записку с адресом: ему нужен был дом на пересечении Ивановской улицы и Почтового переулка - "номер сорок за голубыми воротами", - так ему было сказано хозяином дома по имени Андрей Комонь.
  Нифонт слукавил о том, что собрался ночевать у какой-то бабули. Решение остановится именно в этом доме было вызвано донесением отца Иакова, в котором он называл Андрея в числе немногих жителей чаще других общавшихся с тем загадочным Иисусом, а тут ещё и удачное совпадение с адресом, полученным как раз от самого Андрея.
  Вскоре он подошёл к голубым воротам, - они были единственными такого цвета на указанной улице, и позвонил в квадратную кнопку калитки. Рядом, припаркованный к сеточному забору, стоял, подрёмывал под серым тентом хозяйский "Камаз".
  Андрей Комонь в эти минуты разговаривал в комнате сына с соседом по улице Василием Лукичом Колядко; сын Андрея Артём сидел за компьютером: без его участия было никак нельзя.
  - Так, что Лукич, можешь гордиться! Казачий род у тебя! - приобнял Андрей неподвижно взволнованного соседа. - Один из твоих предков рубился в Полтавской битве, представляешь?! Это твой пра-пра-пра-пра...в общем, в каком-то колене, родной твой дед!..
  - В девятом или десятом колене, - подсказал Артём.
  - Представляешь?! Еремей Колядко! В кавалерии самого князя Меньшикова, в отряде донских казаков!
  - Вообще-то, казаков, как тут написано, не должны были использовать, - уточнял Артём, глядя в компьютер, - после измены Мазепы им Пётр не доверял, потому что одна часть казаков, в основном, запорожцы, они были за шведов, хотя шведы им тоже не доверяли, а другая часть, то ли шесть то ли девять тысяч, в основном, донские казаки, была с гетманом Скоропадским, их Пётр держал в резерве, в тылу у Меньшикова.
  - Это он специально для тебя говорит, - сказал Андрей Василию Лукичу, - чтоб ты знал, как там было, я-то знаю уже. Главное, что несколько донских казаков, может десяток, а может, их больше было, они хотели биться вместе со всеми, и Меньшиков взял их в свою кавалерию! Вот таков Александр Данилыч был! Под свою ответственность взял! Человек! Петра не побоялся!
  - Это уж ты сам, папаня, придумал, такие детали, - вставил Артём, - про это нигде не написано.
  - Не придумал, а додумал, как всё могло быть! -настаивал на своём отец. - Главное не в этом, главное, что Еремей Колядко, сражался в Полтавской битве!.. А почему мы об этом знаем, а? Ну-ка Артём...
  - Во-первых, если упоминается кто-то из казаков, то не меньше сотника, во-вторых, потому, что Колядко был ранен и был награждён золотой монетой, - прояснил его сын.
  - Представляешь, Лукич?! Рубака твой предок был, будь здоров! В самую гущу лез!..
  Артём уже не спорил, лишь глаза закатил на это, а Василий Лукич только согласно тряс головой, обирая пальцами на щеке сползавшие слёзы... Он слушал, и не трудно представить, что творилось в душе этого пятидесятипятилетнего мужика, работника склада на строительном рынке, с детства страдавшего от полноты и косолапости, вечно не успевавшего за непоседливой резвой ватагой сверстников и приятелей. Над ним посмеивались, дразнили "тучей", а он мечтал лететь на коне за Денисом Давыдовым или в первых рядах с Чапаевым, и геройски погибнуть в бою, и тогда все, кто раньше дразнил его, виновато склонятся над ним и поймут, кого они потеряли! Мать его, Вера Ивановна, родом из тульской деревни, работала поварихой на химкомбинате, потом до самой пенсии в школьной столовой. Отец, Лука Харитонович, от звонка до звонка, отпахал своё в горячих цехах на кирпичном заводе; вечно угрюмый и необщительный он ставил на первое место в жизни работу и дело. Но детей у них не было, - к неутешному тайному горю Веры Ивановны, и когда, казалось, что на этот счёт пора уже успокоиться, она узнаёт, о том, что её подруга по работе беременна от Луки Харитоновича и собирается делать аборт. Вера Ивановна не сказала мужу ни слова, но словно ангел, стала обхаживать и опекать матерински свою подругу, просила беречь себя, не курить, вымаливала не избавляться от плода, осыпала её подарками, и какими могла деньгами, валялась у неё в ногах, но выторговала-таки её согласие, и забрала родившееся дитя себе, сказав подруге: "Ты своего ребёнка убила, а этот - мой!" Так появился в семье - Василёк-Васятка-Васян-Василий.
  - Ну, ты даёшь, Лукич, такого предка себе отхватил! - радовался, как за себя, Андрей Комонь. - Еремея твоего оставили на лечение в Полтаве, а он возьми и оженись там на своей чернобровой Марьяне, скорее всего, казачке, но, может, и какую паночку-кралечку окрутил!..
  Артём только хмыкнул, продолжая что-то выстукивать на компьютере. Отец же его рассказывал, как-будто о собственных предках:
  - У них было два сына, старший из них, Тарас, участвовал при взятии крепости Очаков под командованием генерала Мих... забыл, как его...
  - Миниха, - подсказал Артём.
  - Генерала Миниха! - повторил отец. - У младшего, Ивана, тоже было два сына, кроме дочек, конечно, и один из них, Леонтий, кажется...
  - Леонтий, - подтвердил Артём.
  - Он в старшинах ходил, представляешь, воевал вместе с Емелькой Пугачём в русско-прусской войне, Семилетней, она так и называлась, я ещё со школы помню, это при Елизавете-императрице было. Но потом-то этот Леонтий взял и пристал к восстанию Пугачёва, это уже при Екатерине Великой!.. Ну, дальше не буду, сам прочитаешь, тебе Артём распечатает, - говорил Андрей. - Ну, как тебе твоя родословная?!
  Василий Лукич всё же выдал несколько слов:
  - Спасибо, Михалыч, и тебе, Артём! Не забуду! Я знал, что дед Харитон воевал на Втором Украинском, и работал на металлургическом, а о прадеде почти ничего не знаю, вроде был обходчик на станции, то ли в Ельце, то ли в Ельне...
  - Пётр Фомич Колядко, старший обходчик депо на станции Ельня, - прочитал на дисплее Артём, - убит при невыясненных обстоятельствах в тысяча девятьсот тридцать шестом году.
  - Во, как! - не удержался Андрей Михайлович. - Теперь, Лукич и сын твой о предках узнает. Как там Володька твой в Питере?
  - Учится. На праздники не приехал. Девчонка там у него.
  - Ничего, приедет, никуда не денется, а ты ему и выложи: на, смотри, сынок, кто ты и откуда, вот он род твой! Чтобы знал и помнил, кто там стоит за тобой! - говорил Андрей Комонь. - Ты извини, может, надо было сначала распечатать всё, а потом уж тебе сказать, но хотелось тебя порадовать. Артём увидел, пришла родословная, ну, я сразу тебе звонить...
  - Да всё по делу, Михалыч! - благодарил Лукич.
  К ним вошла хозяйка, Людмила, с овальным крутым под платьем животиком, немного растрёпанная от лежания: прикорнула в обеденной комнате на кушетке.
  - Вы что, не слышите? Звонит кто-то с улицы!
  - Андрей и Лукич вместе двинулись к выходу.
  Нифонт, наконец, дождался, когда перед ним открылась скрипучая дверь калитки, и шагнул во двор навстречу хозяину.
  - О, Микола-паломник! - узнал Андрей. - Молодец, что пришёл!.. (Нифонт на поляне назвался именем, данным ему в крещении - Николай, выдав себя за путешествующего частным порядком по старинным местам и монастырям)
  Андрей Комонь, тепло простившись с Василием Лукичом, пригласил гостя в дом. Войдя в гостиную комнату, она же обеденная, хозяин представился гостю своим полным именем, и Нифонту ничего не оставалось, как ответить тем же:
  - Николай Гаврилович Добруш.
  Хозяин показал ему небольшую гостевую комнату в пристройке к основному дому, светлую, с большим окном, со столиком, шкафчиком и зеркалом у двери. Потом увлёк его посидеть хотя бы за чайком, коли гость наотрез отказался от ужина; они сели за просторный самодельный стол, в середине которого расположился поднос с пирогами, с копчёным салом, груздями и прочей русской закуской; отдельным островком сверкали вазочки с вареньем и мёдом, а ближе к краю белела парочка недопитых кружек с кофе. Кружки были заменены на чистые, и принесён из кухни медный горячий чайник с длинным изящным горлышком.
  - В Переславле-Залесском купил, - сказал Андрей, - девятнадцатый век, из таких вот Александр Сергеич с Николаем Васильевичем пили, откушивали, как тогда говорили: "кушали чаю".
  - В наше время уже не чай кушают, теперь почему-то всё "водочку кушают", - поддержал тему Нифонт.
  - Намёк понял.
  - Нет-нет, я без всякого намёка.
  - Под пирожки, по одной? по стопочке? - искушал хозяин.
  Нифонт пошевелил неопределённо бровями. Мигом появилась недопитая бутылка "Московской", а с нею пара пузатых стопок. Они чокнулись "с праздничком", и выпили, каждый своим манером: Нифонт двумя глотками, хозяин - разом. Пошли в ход пирожки и селёдочка...
  - Ну, рассказывай, что тебя к нам привело? - спросил для затравки Андрей.
  - Да что рассказывать, я проездом. Люблю нашу глубинку, где не был ещё, - непринуждённо держался Нифонт.
  - Серьёзно? Ну, какая тут глубинка, до города десять вёрст всего. В глубинку это тебе в Кривошеино надо, через него старый тракт проходил, стрелецкий городок стоял на валах, башня осталась, ну, или в Голофеево, там разбойничий клад был, якобы, самого Кудеяра, слышал такого? городские приезжают, монеты ищут.
  - Я имел в виду относительную глубинку, - поправился Нифонт, - относительно Москвы, разумеется.
  - Сам-то оттуда?
  - В общем, да, можно сказать.
  - А конкретней?
  - Из Химок, - соврал сходу Нифонт.
  Андрей приподнял с намёком бутылку.
  - Нет-нет, мне хватит! - Нифонт накрыл стопку ладонью.
  - Не настаиваю. Мужчина сказал - всё. Тебе чай или кофе?
  - Лучше чай, покрепче.
  Появился и чай и конфеты.
  - Хороший чай, - сказал Нифонт, отпив глоток.
  - Это Людмила моя с травами экспериментирует.
  Андрей налил себе полстопки, прислушался. Встал.
  - Я сейчас, ты ешь, на пирожки нажимай.
  Он прошёл в спальню и прикрыл за собою дверь.
  - "Мужчина сказал", - повторил Нифонт с усмешкой.
  Заглянул Артём, поздоровался, взял пирожок и удалился обратно.
  Из спальни слышались воркующие смешливые голоса...
  За окном гремели петарды и вспыхивали салюты.
  Андрей вернулся, чем-то довольный, и тут же махнул полстопки.
  - Она переживает, что ты голодный, говорит, накорми его, как следует! Там заливное есть, котлеты домашние.
  - Андрей, ну, я же сказал, что сыт, согласился из уважения на чашку чая.
  - Мужчина сказал - всё. Не настаиваю. А где это ты поесть успел, у кого?
  - Да, какая разница, это не тема, - замял Нифонт.
  - Прав, - легко согласился Андрей. - Так зачем тебя занесло сюда?
  - Честно говоря, я не знал, как сказать об этом... - Нифонт постарался честно смотреть в глаза.
  - Говори, не боись, ты ж не шпион!
  - Ну, какой из меня шпион, просто увидел видеозапись, где кто-то рассказывал, что у вас в Галелеево произошло... в общем, к вам приходил Иисус Христос, и даже какое-то время жил в бане. Я почему-то поверил ему, вроде не врёт. (Нифонт действительно выискивал информацию в интернете).
  - Как он выглядел?
  - Молодой, в кепке с усиками...
  - Артём! выйди к нам! - зычно позвал отец.
  Подошёл Артём с недовольным видом.
  - Ну-ка, сынок, пошуруй у себя в интернете, там кто-то из наших с усиками и в кепке, что-то про Иисуса там нёс...
  - А-а, видел, это Жанка своего брата снимала, - сказал Артём.
  - Брата? Это Ганс, что ли? Точно, с усиками.
  - Она не только Ганса, она ещё кого-то снимала на эту тему, в блогерши лезет. Ничего так, под каждым видосом почти тысяча лайков.
  - И что он там про Иисуса?
  - Баню показывал, как они там сидели. Я пойду.
  - Понятно, - сказал отец. - Иди.
  Артём ушёл. Андрей покачал головой.
  - Вот тебе и Ганс! А поначалу не верил, говорил, что Христос не такой был.
  - Значит, я не зря приехал? - улыбнулся Нифонт.
  - Будем посмотреть, может, и не зря, - ответил Андрей. - Так, чего ты хочешь, Микола?
  - Хочу, как можно больше узнать про него, как всё это было здесь! - получилось действительно искренне.
  - Разговор непростой. И не маленький... - Андрей взглянул на часы в простенке. - Давай, Микола, мы с тобой завтра поговорим, а то поздновато уже.
  На этом посиделки закончились. Нифонт ушёл к себе.
  Ночью он спал спокойно. Встал в половине восьмого, убрал постель, потом обычные утренние процедуры, но сквозило в лице его и движеньях какое-то напряженье...
  Он стоял у окна и смотрел на покрытые снегом сад и теплицу; ворона, заметив его, вспрыгнула на забор, при этом, что-то выронила из клюва.
  Нифонт прошёл в основную часть дома, и увидел, что завтрак уже накрыт, что хозяева ждут его за столом, переговариваясь о вчерашнем, и от неожиданности забыл поздороваться.
  - Как спалось? Проходи, присаживайся, - показал Андрей на свободный стул.
  - Доброе утро, - улыбнулась Людмила. - У нас принято завтракать вместе.
  - Здравствуйте! - спохватился Нифонт. - Извините, я не знал.
  Завтрак был под стать обеду, гость ел с аппетитом, отвечая на обычные вежливые вопросы: как спалось? как самочувствие? какие впечатления о Рождественском гулянье?.. Нифонт перевёл разговор на Артёма, поинтересовался в какой институт нацелился их наследник, и был заметно огорошен заявлением отца, что сын никуда поступать не собирается.
  - Зачем? Нам дипломированных бездельников не надо! Терять впустую пять лет, чтобы потом сидеть безликой пешкой, перекладывая бумажки, среди таких же офисных пустышек? Он у меня парень с руками, коли надо, и по металлу и по дереву сработает, может и кран починить, и с электрикой разберётся, машины водит разных категорий, и с ремонтом автомобиля справится, а главное, у него голова на месте, я за него спокоен, и в драке устоит, не даст в обиду ни себя, ни женщину свою. А что диплом? Надо быть мужиком в работе, в семье, в любви, ценить друзей, уметь чего-то сбацать путное на гитаре или на гармошке - вот тебе и диплом! Мы с матерью не против ВУЗов, если на учителя, на врача, на инженера, тогда, конечно, двигай в институт, а мы поддержим, не вопрос...
  Притихший Нифонт ложечкой вертел.
  Пришёл румяный с улицы Артём, принёс распечатанную родословную Колядко, и положил на стол, сияя.
  Но отец не понял.
  - Ты что, сынок?
  - Вот, распечатал у Фила!
  - Я вижу, ты зачем принёс?
  - Как зачем?
  - Не догоняешь? Для кого всё это?
  - Для Василия Лукича.
  - Он здесь? У нас?
  - Нет, у себя. Наверное.
  - Да не наверное, а у себя! И ждёт!
  - Блин, не подумал, надо было сразу!..
  - Аллюр - три креста! Одна нога здесь, другая там!..
  Артём схватил распечатку, метнулся к двери.
  - Застегнись, сынок! - крикнула ему мать. - Андрей, зачем ты с ним, как с дурачком, ему обидно, - попеняла мужу.
  - Затем, чтобы дурачком не был.
  На улице гуляла метель, как хмельная баба на ярмарке; снежная шалая круговерть, то прильнёт к окну, то отпрыгнет, и только белые дерева - бородатые мужики, покачивают на неё головушками, да свистит щербатый забор вдогонку...
  - У Лукича сегодня праздник, человек обрёл предков, прилепился к роду своему! Они там,- глянул вверх Андрей Михалыч, - поди, тоже рады радёшеньки!.
  На резонный вопрос Нифонта, объяснил, что у них в Галелеево повальное увлечение родословными: люди обратились к своим корням, стали возвращать своих предков, собирая по крохам о них любые весточки.
  - И как мы жили без этого?! в каком-то дурмане, будто нас мёртвой рукой обвели всех! Слава Богу, очнулись. Мы привлекаем всех, кого можно: краеведов, историков, музейщиков; копаемся в архивах, в церковных книгах, в библиотеках, ты не представляешь, Микола, как это захватывает! Но главная наша надёжа в этом процессе это наш Аким Иванович Скоблев, бывший директор школы, - у него приёмный сын Вячеслав, то есть Вячеслав Акимович, старший научный сотрудник в каком-то госархиве в Москве работает, вот кто нам родословное наше золотишко намывает, без него, конечно, мало что удалось бы добыть своими силами, драгоценный он человечище и, кстати, он, занимаясь собственной родословной, а было известно лишь имя и фамилия отца, погибшего на пожаре, и девичья фамилия матери, которая после смерти мужа вышла замуж за Акима Ивановича, обнаружил, что его прапрадед в Первую мировую войну бежал из австрийского плена, он пел хористом в Большом театре и там познакомился и женился на костюмерше, которая, представляешь, приходилась родной тёткой деду Акима Ивановича, этот дед был конторщиком в типографии на Таганке, а в сорок первом убит под Вязьмой, пробиваясь из окружения в группе генерала Ефремова. Представляешь?! Отчим и его приёмный сын оказались родственниками! А дальше - больше! Это совпадение оказалось не уникальным! У многих из нас оказались общие предки, причём, даже у тех, кто приехали сюда из дальних краёв!.. И я тебе вот что скажу, Микола, - объявил без всякой улыбки Андрей Комонь, - я очень подозреваю, нет, не подозреваю, я просто уверен, что все мы никакие не чужие друг другу, мы все - родня!
  Нифонт явно не ожидал такого финала.
  - Ну, почти все, - подправил Андрей, - процентов на девяносто!
  - Можно сказать, и на все сто процентов, если считать от Адама и Евы, - нашёлся Нифонт.
  - Это да, кто бы спорил! Но это всё-таки... это, как листик, листочек, который осознаёт, что он один из неисчислимого количества таких же листьев в многообразном, не имеющем ни конца, ни края, лесу, но он одновременно знает и ощущает, что он всеми своими соками принадлежит вот этому самому дереву, а ни какому-то ещё, что он растёт на кончике своей этой веточки, что она его держит, что через неё он напрямую связан с длинным и крепким суком, который соединяется со стволом, от которого отходит много других суков и ветвей, а ствол стоит на прочных простёртых корнях, которые где-то там - в глубине благодатной материнской почвы, созданной в первые дни творения Словом Божьим!..
  - Ну, ты богослов, Андрей Михалыч! - сказал без улыбки Нифонт.
  - Богослов не богослов, а кое-что стал постигать в этой жизни.
  - Насколько я знаю, получение родословной стоит немалых денег, это дорогое удовольствие.
  - Ты прав, Микола! Это было бы проблемой для двух-трёх человек, но когда их десятки, всё намного проще: люди с радостью скидываются на это дело, у нас теперь что-то вроде специального фонда, и тот, кто участвует, знает, что когда подойдёт его очередь, ему не придётся бегать и занимать.
  Нифонт должен был задать этот вопрос:
  - А чем собственно вызван такой ажиотаж с родословными? Что-то же послужило толчком, что именно?
  - Сам-то, как думаешь?
  - Не знаю, правильно ли я догадываюсь...
  - А что тут догадываться! Жили мы тут, копошились в норках своих, как водится в эти последние времена, и вдруг - на тебе! Всё изменилось! Ты же был вчера на поляне, видел, какие мы!..
  - Иисус?
  - Если одним словом, то да.
  - А если не одним словом?
  - Может, ты знаешь, о чём он говорил нам у Ильинского храма?
  - В общих чертах, призывы к единению, покаянию, и, кажется, что-то о душе.
  - Понятно. Сути не ухватил. Кажется ему!
  - А что главное?
  - Главное: "Я пришёл спасти русскую душу"!
  Нифонт невольно замер под прямым, словно выстрел, взглядом.
  - Я, наверное, должен что-то сказать на это? - он старался выдержать взгляд. - Да, я отдаю отчёт значению этих слов, но я не настолько эмоционален, чтобы выражать это внешне...
  - По-моему, ты не настолько русский. Я, когда услышал, то чуть не задохнулся от слёз в душе моей! И с другими так было, я нарочно спрашивал. Он призвал нас к спасению нашей русской души, без которой не будет России, не будет мира, и на кой хрен мы тогда нужны!
  - Я не собираюсь оправдываться, Андрей Михайлович, и не знаю, поверишь ты мне или нет, но эти слова и меня не оставили равнодушным.
  - Скажи, Микола, кем ты работаешь? Уж больно ты говоришь пописанному, красиво выводишь. Преподаватель? Нет? Уж не из кабинетов ли каких-нибудь при высоком начальстве?
  - Какая, в сущности, разница, кто я и откуда? Я же назвал цель своего приезда.
  - Нет, брат, не скажи. Мы-то перед тобой все открыты, я дальнобой, жена на ферме работает, сейчас в декрете, Тёмка школу заканчивает, и все у нас, кого ни спроси, темнить о себе не станут.
  - Я занимаю должность помощника руководителя кафедры... - Нифонт несколько задержался, - кафедры политэкономии.
  Никакого видимого эффекта на Андрея Комоня это не произвело.
  - Действительно приходится много всякого говорить, обсуждать, готовить какие-то тексты, - на голубом глазу "откровенничал" Нифонт. - Надеюсь, в какой-то мере, я удовлетворил интерес к моей персоне? Думаю, мы могли бы перейти непосредственно к причине моего приезда, я имею в виду к Иисусу, с которым ты общался, как со мною сейчас.
  - Отчего же не перейти можно и перейти, - сказал Андрей. - С чего начнём?
  Нифонт невольно поморщился, но задание было важнее.
  - По-моему, это вполне естественное желание узнать о явившемся Иисусе во всех подробностях, и любого на моём месте интересовало бы то, как он выглядел, что говорил о нашей жизни, о Церкви, о политике? Почему и куда он ушёл отсюда? Ведь это невероятно, сенсационно! Посмотреть бы какие-то фото, если кто-то снимал его на мобильный...
  - Политэкономия, говоришь, - вздохнул Андрей. - Ты-то, Микола, что от него хотел, лично ты?
  Нифонту пришлось опять задержаться с ответом.
  - Я хотел бы разобраться в некоторых своих сугубо частных проблемах.
  - Короче говоря, ты не сомневаешься, что это настоящий Иисус, ведь ты хотел, чтобы он помог тебе, значит, ты веришь, что это он, а не кто-то другой, правильно?
  - Да, конечно.
  - Ну, хорошо. Тогда вот что... - Андрей обернулся к серванту, заставленному разнообразными книжками, - тогда я кое-что тебе покажу. Иисус написал для нас специальную молитву, вернее с его слов записал Казак, то есть, Фэд, который с ним в бане жил, Фёдор Опушкин. Он сделал несколько экземпляров и раздал нам в тот день у Ильинского храма. Это молитва русской души. Мы её читали и плакали. Мы решили собраться все вместе: я о тех, кто поверил Иисусу, и в то, что он говорил нам, и мы собрались, это было уже после его ухода, мы собрались на той же поляне перед сельсоветом, по-моему, в субботу, точно, это суббота была, все стали на колени, я читал с эстрады, и пошёл дождь, сумасшедший, просто обвальный ливень, все промокли до нитки, и никто не сбежал!..
  Андрей встал, вынул из серванта большой альбом, из которого торчал кончик листа, вложенного между страниц.
  - А этот Фёдор, который Казак, он где сейчас? - спросил Нифонт (прекрасно зная, что его не было в Галелееве).
  - Зачем тебе Фёдор?
  - Он знал его ближе всех, интересно же.
  - Фёдора нет в селе, ушёл две недели назад, заходил ко мне.
  - Куда ушёл неизвестно?
  - Неизвестно. Просто пошёл искать его. Мы держим связь.
  - Почему же он не ушёл с Иисусом сразу?
  - Тогда они ушли вдвоём, я сам подвозил их до Глебова. На следующий день Казак вернулся, что там у них произошло, не знаю, он ничего не объяснял, а перед тем, как уйти признался мне, что был сам виноват в своей обиде.
  - Он понял, что был в чём-то не прав?
  - Поумнел.
  - Он что-то сказал тебе? Он хочет найти его?
  - "Я должен быть там, где Христос" - это его слова. Мы очень ждём и надеемся, что он найдёт его!
  - Это было бы замечательно!
  Андрей Комонь подошёл и передал ему рукописный лист, извлечённый из альбома.
  - Вот молитва, если ты хочешь быть вместе с нами...
  - Да, конечно! - Нифонт принял у него бумагу. - Спасибо, я обязательно... я сейчас отнесу к себе в комнату, и вернусь.
  Но Андрей придержал его.
  - Не понял, зачем возвращаться-то? Время есть, день свободный, возьми и прочти, чего тянуть?
  - Я хотел после вечернего правила, как бы немного подготовиться что ли. А вообще, да, конечно, ты прав, пойду прочитаю. Спасибо, что ты дал её мне!
  Войдя в свою комнату, Нифонт закрыл на щеколду дверь; положил лист на столик, присел на кровать. Руки его упёрлись в колени, пальцы непроизвольно сжимались и разжимались. Он откинулся на подушку.
  - Как он меня достал!..
  Нифонт закрыл глаза.
  - Никак не получается быть с ним на одной волне, он всё время переигрывает меня, хотя и ни во что не играет. Он же простой мужик, шоферюга, а я перед ним, как подросток!.. Нет, он далеко не прост, этот Андрей Михайлович.
  Нифонт, не глядя, протянул руку, взял лист с молитвой; бегло пробежал его сверху донизу и вернул лист обратно на столик. Он ещё полежал, прислушиваясь к звукам за дверью. Слышался разговор между отцом и сыном, потом ворвалась реклама моющих средств, - видно кто-то включил телевизор, - потом: "чуфырь-муфырь, не сробей богатырь!" - зажигала баба Яга из "Морозко"...
  Потом всё стихло. Где-то за стенкой напевала хозяйка, очень знакомое...
  Нифонт, вздрогнув, проснулся, будто кто-то позвал его. Поднялся, посмотрел на часы в своём смартфоне: он спал не больше десяти минут; он поправил одежду, и вышел из комнаты, забыв о листке с молитвой.
  Михалыча в доме не оказалось; Артём сказал, что отец ушёл к Акиму Ивановичу, бывшему директору школы. Нифонт оделся и отправился на прогулку.
  Улица глядела приветливо; всё вокруг чудно искрилось; лёгкий ветер сыпал снежинками. Нифонт, втянув голову в плечи, прибавил шагу, но, попав на накатанную ребятнёй ледяную полозку, взмахнул как-то по-конски, ногами, и шлёпнулся на спину.
  В магазинчике прошёлся он вдоль прилавка, изучая на витрине наличный ассортимент. Входящие по обыкновению здоровались с ним, и он всякий раз отвечал им, не отвлекаясь от просмотра товара, с явным намерением прикупить что-нибудь к столу. Продавщица приподняла брови ему на встречу, мол, вся к вашим услугам; он купил коробку конфет, красивую банку с заморским кофе, бутылку красного вина, и той же дорогой вернулся в дом.
  И попал аккурат к обеду. Из кухни, где хлопотала хозяйка, тянуло духовитыми щами, и что-то мясное деловито бурчало на сковородке. За столом уже сидели отец с сыном вместе с местным главой сельсовета Николаем Матвеевичем Весёлкиным, полноватым улыбчивым мужиком, зашедшим по поводу родословной; он рассказывал о своём дяде кузнеце с Вологодчины, как тот на спор с секретарём райкома отковал ему с закрытыми глазами заводной рычаг для "ГАЗ-69", этим рычагом завели машину и секретарь смог добраться из далёкого колхоза до города.
  - Но при этом проиграл дядьке мотоцикл "Урал", проспорил! Куда мы только не ездили на нём, и на рыбалку, и по грибы, до Онеги и даже Ладоги! - вспоминал Николай Матвеевич.
  Обед прошёл говорливо и незаметно; все пришлись по вкусу вино и кофе, приношение Нифонта.
  Андрей Комонь, проводив Весёлкина, вернулся в столовую комнату, где Артём что-то показывал на своём ноутбуке Нифонту, а хозяйка сидела за вязаньем, и, шевеля губами, считала петли.
  Кто-то из приятелей позвонил Артёму, а к хозяйке пришла соседка, и они - Андрей Комонь и Нифонт, остались опять вдвоём.
  Нифонт поспешил заговорить первым:
  - Андрей, хотелось бы всё же понять, что заставило людей поверить, что это Иисус и никто другой?
  - Почему ты не прочитал молитву? - спросил Андрей.
  - Я прочитал, как и обещал.
  - Ты не читал и не молился, я это знаю, - Андрей подался к нему всей грудью, - и сейчас всё будет зависеть от твоего ответа. Скажи мне честно, я прав или нет?
  - Но я... - сказал было Нифонт. - Ты прав.
  - Слава Богу, признался! - выдохнул Андрей. - У тебя, Микола, два выхода: или собирай манатки, и езжай к тому, кто тебя послал, или молитва. Но никто тебя заставлять не будет.
  - С чего ты взял, что меня кто-то послал сюда?
  - А как ещё? Ты приехал, стал выпытывать про Иисуса, с которым мечтал увидеться, а молитва, которую он оставил для тех, кто верит в него, она для тебя просто бумажка. В общем, решай.
  - Я понял. Сколько у меня времени?
  - Давай так. Сегодня ты здесь, до утра. Говорят, утро вечера мудренее, вот завтра и будет видно.
  Ночью Нифонт не мог заснуть. Несколько раз включал он настольную лампу, брал в руки листок с молитвой, но откладывал, не читая. Наконец, задремал на самом краю постели, но неспокойно, видно, снилось, что-то гнетущее...
  Он вскрикнул, и сел на кровати, с испугом оглядываясь по сторонам. Встал, зажёг верхний свет, и, перекрестился; заметил над дверью чей-то старый нагрудный крест с распятием и смотрел на него, словно впервые в жизни.
  Он взял со столика молитву, и прочитал:
  - "Во имя Единосущной Троицы - Отца и Сына и Святого Духа"... - снова поднял глаза на распятие, и продолжил молитву: "Прости меня, Господи, грешного, за то что я сделал с душой своей и прими покаяние раба Твоего, Нифонта... Николая, - поправил он, - и за предков в роду моём согрешивших против любви твоей, и против помазанника твоего, убитого нашим предательством, государя нашего..."
  За стенкой, в хозяйской спальне, на коленях перед иконами стояли хозяева дома супруги Комонь. Свет лампадки, лики святых, осторожный шёпот...
  - Слышишь? Кажется, плачет, - сказала она.
  - Дай-то Бог! - сказал он с крестным знамением...
  Утром они ждали его за накрытым столом, и когда он вошёл, отвели с улыбкой глаза. Он был бледен от ночного недосыпа (забылся только под утро), но что-то счастливое распирало его изнутри. Он хотел о чём-то заговорить, но от слёз слова застревали в горле...
  - Всё хорошо, браток! Мы понимаем... - говорил Андрей.
  - Ты не волнуйся, Коля, покушай, я напекла наших фирменных блинчиков, - уговаривала Людмила.
  - Ты, давай ешь, потом всё расскажешь, - говорил Андрей.
  Припоздавший к завтраку Артём, тоже всё понял, переглянувшись с матерью и отцом. Он и заполнил некоторую неловкость положения своим озорным комментарием о боксёрском поединке в супертяжёлом весе за чемпионский титул, который смотрел этой ночью.
  По окончании завтрака, Андрей Комонь объявил:
  - Назначается день шашлыка! - что вызвало неподдельный восторг присутствующих.
  Всё задвигалось. Артём был направлен на колку дров и подготовку мангала. Хозяйка занялась маринадом и всем сопутствующим к основному блюду. Глава семейства засобирался ехать на машине за мясом на пару с Нифонтом.
  Выехав за ворота, немного попетляв по селу, они скоро выскочили на местную шоссейку, немного погодя, повернули с неё на федеральную трассу, и покатили в деревню Обрезково, - там жил русский немец, Томас Карлович Ландер, давний дружок Андрея ("Фомка наш" - так он прозвал его: Томас, в переводе с немецкого - Фома), державший свою уже известную по всей округе и за её пределами мясную ферму.
  Молчание между ними длилось недолго. Нифонт дождался своей минуты, и всё, что творилось внутри и переполняло его, выплеснулось, наконец, и заторопилось открыться тому, кто прошёл через это, кто слушал и плакал без слёз вместе с этой ожившей душой...
  - Теперь ты понял, почему я не поверил тебе вчера? - сказал Андрей.
  - Да! Я не был таким, как сейчас!
  - Ты изменился, дружище! Ты чуешь, какая штука?! - прибавил газа Андрей.
  - Я другой!.. Вернее, я был другой, был другим! - поправился Нифонт. - А сейчас... Я не могу передать, что со мной. Мне хочется всех обнять!..
  - Всё правильно, так и есть. Со мной так же было! - сказал Андрей.
  - Душа открылась! Я русский! я хочу быть русским! Христос меня принял, он дал мне ... - говорил Нифонт, может быть, впервые не находя точных слов, говорил и плакал...
  Говорил, понемногу стихая, всё более спокойно и связно, и всё более жёстко о себе, всю правду о том, кто он есть на самом деле и под каким монашеским именем, и зачем он послан сюда Никодимом.
  И, сжавши руль, Андрей Комонь давал ему выговориться, внимательно следя за дорогой.
  Несколько раз они осторожно объезжали аварии: столкнувшиеся машины на гололёдице. Лобовое стекло залепляло мохнатым снегом: дворники работали непрестанно...
  На перекрёстке под табличкой-указателем "Обрезково" сидела мосластая внушительного вида собака в давно не нужном ошейнике без особых надежд на свою судьбу.
  Они отвели глаза, и свернули направо, на наезженную снежную колею.
  Первый же дом за длинным ровным забором - он и был "Фомкин дом". Здесь уже ждали хозяева, предупреждённые ранее звонком от гостей.
  Ворота раскрылись; фермер в чистеньком ватнике, поблёскивая кругленькими очками, полез было целоваться, да вовремя опомнился, показывая на замотанное шарфом горло: не заразить бы, но руки жал, по-крестьянски, огрубевшими пальцами. Андрея с Миколой, как они не отнекивались, усадили за стол, за которым уже обозначились, вежливо поглядывая на гостей трое одинаковых ребятишек, таких же светло-русых и розовых, что и родители их; ласковым, масляным облаком подсела к тройняшкам добрейшая Розалия Тихоновна, тёща хозяина. Жена Фомы, Ольга, подала знаменитые колбаски, и как было удержаться от этого!.. Потом гостей провели в подсобную комнату, где уже лежали на выбор шматы отборного мяса, - Фома предлагал и нахваливал один за другим... - он был в приподнятом духе, несомненно, от этой нечаянной встречи с Андреем.
  Они познакомились три года назад на мартовской промозглой трассе, когда на ветру цепенеют пальцы. Фургончик Томаса стоял на обочине без тормозов: лопнула трубка, а позже отказал и аккумулятор, к тому же, он перед отъездом забыл в своём гараже телефон. Продрогший, сирый, растерянный, он был живым воплощеньем отчаянья. Редкие машины проскакивали мимо. Остановился один даргинец, Ильяс Садулаев, он ехал в Наро-Фоминск, но не смог помочь, сам еле тянул на второй передаче. Андрей Комонь на своей фуре, измотанной долгим рейсом, еле успел заметить Томаса и затормозить у обочины. Первым делом, Андрей затащил его в блаженное тепло кабины, напоил горячим кофе из термоса, дал дозвониться ему до жены. Потом рассказал анекдот про немца, еврея и русского, не зная, кому рассказывает, и Том всю дорогу смеялся над этим. Потом Андрей укрыл его своей курткой, и деликатно дотянул на буксире заболевший фургончик к самому дому Ландеров. Так завязалась их дружба. Том шутил: "Оказывается, для обретения друга, требуется совпадение множества отрицательных компонентов! Надо, чтобы тебе повезло с поломкой автомобиля на дороге с редким движением при жутком состоянии погоды, именуемом холодрыгой, и отсутствием телефонной связи, без этого набора несчастий ничего не получится!"
  Том, с детства расположенный к размышлению, по мере ознакомления с наполнявшими жизнь объектами и явлениями, и предпочитавший книги о великих открытиях прочей литературе, тоже мог пойти по стопам своего отца, Карла Ивановича Ландера (учёного глянциолога, в своё время привлечённого к созданию "Атласа снежно-ледовых ресурсов мира" под редакцией академика Котлякова): перспективному юноше уже приветливо светила аспирантура и кандидатская, светила, но быстро погасла, - тогда в девяностые кому были нужны специалисты по ледникам, и, чтобы уцелеть в России, пришлось сменить великие льды на турецкие рынки, и торговать, чем придётся, на барахолках Тулы, Серпухова, Подольска, и содержать этим челночным бизнесом парализованного отца и сестру с ребёнком. Но однажды, удачная сделка принесла неплохой доход, и Томас, уже будучи молодожёном, вдруг, по его словам, ясно и твёрдо понял: он должен стать фермером, что, надо думать, нисколько не противоречило провидению, поскольку появился подходящий участок земли в Обрезково, который и был им куплен. Может быть, в этом сказалась кровь его саксонских зажиточных предков на землях под Дрезденом, хотя будь жив дед, Иван (Иоганн-Якоб Ландер), убеждённый социалист и противник частного капитала, он бы этого не одобрил, а Томас не посмел бы ослушаться своего любимого деда, врача-хирурга ещё довоенной школы и педанта до мозга костей, несколько раз ассистировавшего в Ташкенте знаменитому хирургу-епископу Луке Войно-Ясенецкому, которого почитал своим учителем, в след за которым был арестован по ложному доносу, и отправлен Карлаг (Карагандинский лагерь); был выпущен в августе сорок первого года, после чего, направлен в алма-атинскую клиническую больницу в хирургическое отделение, потом переведён в Оренбург на должность главного хирурга военного госпиталя, - там, в январе сорок пятого года он уже спасал советских бойцов, поступавших с Висло-Одерской операции, с боёв по освобождению Варшавы, а в те же самые дни его двоюродный брат Ганс-Эрих Таубе в составе шестой танковой армии, участвовавшей в прорыве англо-американского фронта в бельгийских Арденнах, умирал в своей "Пантере" от потери крови под местечком Бастонь...
  Возвращаясь из Обрезково, они опять под тем же указателем на перекрёстке увидели пса, почти занесённого снегом, похожего на мраморное изваяние, и Андрей остановил машину.
  - Надо бы дать человеку, чтоб не подумал, что Бога нет... - он открыл багажник и вскрыл свёрток с мясом.
  - Можно я дам? - попросил Нифонт.
  - Бери, - Андрей протянул ему обрезок говядины.
  Нифонт осторожно приблизился к собаке и положил перед ней еду. Но пёс даже не шевельнулся. Нифонт присел перед ним на корточки.
  - Ты возьми, подкрепись, ты же такой габаритный. Тебе силы нужны!
  Пёс как будто не слышал его.
  - Ты прости, я не знаю... тебе наверное всякое выпало в жизни, но надо поесть, всё-таки будет не так... фигово, - подбирал слова Нифонт, и встретился с глазами пса... - Я не могу тебя взять, я бы взял, честное слово, взял бы!
  Пёс лизнул его в щёку, и снова уставился куда-то перед собой.
  - Ах, ты... ах, ты собакин!.. - он обнял его морду, и поцеловал в мокрую шерсть.
  Подходя к машине, Нифонт несколько раз оглянулся на пса, но тот всё стоял недвижно, и только, когда завёлся двигатель, и машина отъехала, пёс нагнулся, коснулся брылями мяса, прикусил за кончик, и пошёл с ним к лежавшему неподалёку бревну...
  - Вот такие случаются личности, - заключил Андрей.
  - Боже мой..! - сказал Нифонт.
  
  Во дворе дома Комоня уже дымился мангал, у которого толкались и о чём-то спорили Артём со своими приятелями, Филиппом-Филом и Степаном.
  Андрей поставил машину в углу под навесом; подошёл к ребятам.
  - Как дела, мужики? Углей надо много, я такое мясо привёз!
  - Дадим стране угля! - нашёлся Артём, а дружки заверили, что "всё будет хоккей!"
  - Пойдём, брат Нифонт, грушевого компота попьём! Холодненького, - позвал его в дом Андрей.
  - Михалыч, ты зови меня Микола, так лучше, я потом объясню, - проронил мимоходом Нифонт, он же Николай Гаврилович Добруш.
  - Добро. Мужчина сказал!
  На кухне уже вовсю стучали ножи, что-то шипело, клубилось и клокотало в кастрюлях и сковородках... Людмиле помогала готовить её подруга, Тамара Возницына, слышались их озорные, о чём-то, перетолки, а в пустой обеденной комнате горел цветным прямоугольником телевизор, по которому шли шоу-дебаты претендентов за кресло президента всея России между громокипящим коммунистом Бубновым, не традиционным демократом Масевичем, либеральным вождём Журчанским, старшим по ведомству справедливости Сержантовым, и представителем рукопожатного мира меньшинств против тирании и устаревших ценностей, Дуней Соболяк.
  Михалыч с Миколой разложили на столе свёртки с мясом.
  - Тут наше с тобой рабочее место, - сказал Михалыч. - Ты располагайся, а я принесу компотика.
  Через час "поляна" была готова.
  За приготовленным к пиру столом, в общем шуме и разноголосье рассаживались все домашние, все званые и незваные гости. Пришёл Паша-Каин, Павел Григорьевич Голеницын, сдержанно бодрый, всех обнял. Пришёл болящий и добрейший Гарик Тимурович Мухаметзянов, он же Гиря; поставил на стол банку с фирменной своей татарской закуской. Пришли Колядки, Василий Лукич с супругой Верой Ивановной, оба нарядные, оживлённые, а с ними, немного торжественный, Аким Иванович Скоблев и Весёлкины, Николай Матвеич со своей степенной и добродушной Лидой. Пришли, как к себе домой, соседи, Зина Дашкова с дочкой Анюткой; позже подойдёт и отец Анюты Виталий. Пришла остроглазая Жаннка с братом Гансом - Саней Гардариковым, их посадили между Миколой и Пашей-Каином; остальные появлялись и подсаживались по ходу застолья, и то и дело не хватало стульев, но откуда-то подносились скамеечки и табуретки, а стол удлинялся за счёт приставленных тумбочек, куска фанеры, и даже гладильной доски, и заворачивался буквой "Г". И по всему было видно, что собрались они совсем не только ради еды, но ради совсем другого.
  Первым делом, к общей нетерпеливой радости пропели тропарь: "Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови Свет разума!.."
  По этому же поводу с охоткой выпили и закусили. Поднимали стекляшки с вином за хозяина и хозяйку, за родное село и Россию, сопровождая в продолжительных промежутках оживлёнными разговорами, по большей части, свежими подробностями о своих родословных, о найденных далёких и близких предках. Но за всем этим чувствовалось, всё идёт к наступлению какой-то определённой минуты. Всё чаще поглядывали на хозяина, который, казалось, не замечал того. Но это только казалось. Вот Михалыч что-то шепнул Артёму, и тот тут же вышел. А вернулся с гармонью!
  И всё всколыхнулось...
  - Михалыч, давай, свою, как в прошлый раз! - выкрикнул Паша-Каин.
  Артём, посмотрев на отца, пробежал по ладам, и растянул мехи. Наступило именно то чего так ждали.
  Михалыч запел не сразу, чуть откинул голову на бок, словно сам собирался кого-то слушать, и медлил, и начал, как будто для одного себя:
  - Ой, ты степь широкая
  Степь раздольная;
  Ой, ты Волга-матушка,
  Волга вольная...
  Голос его набирал силу, и все, кто умел, подхватывали и взмывали за ним:
  - "Ой, да не степной орёл
  Сподымается,
  Ой, да то речной бурлак
  Разгуляется..."
  Вот, ведь, ни какой-нибудь красный князь, не удалой купец, не лихой казак Стенька Разин, а простой бурлак орлом расправляется, - видать, силён был бурлак... И все, кто пел, знали слова, видно, уже не впервой им было.
  Степную тему продолжила Валентина Белозерцева своим умелым, напетым в хоре "Журавушка" альтом:
  - "Степь да степь кругом,
  Путь далёк лежит
  В той степи глухой
  Замерзал ямщик..."
  Ей красиво подпевал баском Гарик Тимурович, и остальные старались не испортить припевами... Безкрайняя белая голая степь и где-то в ней умирает ямщик, умирает в свой тысячный, если не в миллионный раз, при каждом исполнении этой песни, и сколько ещё ему предстоит умирать с таким спокойным мужеством и достоинством, умирать ради тех, кто поёт о нём, кто тянет душою мелодию смертного часа, и кому не надо объяснять, что это такое, хотя многие из них никогда не бывали в степи и в такой дороге, но всё это живо в них по той неизбывной причине, что это Россия, и эта Россия в них, и все они в этой России...
  Ну, куда же без песен времён войны, и вспомнили о "Серёжке с Малой Бронной и Витьке с Маховой"; и теряли убитого "дружка в бурьяне"...
  Подходили припоздавшие, подсаживались, и вливались в эту общую плавень хора...
  Артёма сменил Гарик Тимурович, но поначалу еле слышно что-то наигрывал, склоняясь левым ухом.
  - Почему мы все вот так не живём? - спрашивал Микола Михалыча. - В семье моей этого не было, и в студенчестве тоже, я был на многих застольях, было много жратвы, много тостов, много хохмы и болтовни, но нигде не пели!
  - Раньше-то все пели, потребность была. Мы-то, думаешь, всегда вот так пели? Нет, брат. Всего пару месяцев как, - отвечал Михалыч. - Отчего поют вместе, знаешь?
  - Ты же говоришь, потребность.
  - Потребность, понятно, а от чего потребность-то? Не знаешь?
  - Душа просит.
  - Просит чего?.. - и сам же отвечал: - Просит не просто песни, просит душевного лада с собой и со всеми, кто рядом! Лад! вот, что главное! Бог нас создал душевными! Людям, живущим вместе, дом к дому, двор ко двору, необходимо поддерживать общий лад через общую память, необходимо вылиться душой, умиротворить её, утешить, и тогда многое выправляется, сглаживаются недовольства друг другом, обиды и прочее. А в городах потому и потребности нет, что живут не вместе, а скопом. Вот заметь, какие мы собирались сюда, каждый немного сам по себе сидел, и посмотри, какими мы будем после, когда споём.
  - Я уже и сейчас вижу.
  Гарик Тимурович плавно рванул гармонь, что значило: внимание, я готов.
  И тут же заиграл вступление к знакомой всем песне, и первый запел:
  - "Среди долины ровныя,
  На гладкой высоте..."
  И все подхватили густой волной...
  - "Цветёт, растёт высокий дуб
  В могучей красоте..."
  И все смотрели на этот дуб, и видели в нём чью-то судьбу:
  - "Высокий дуб развесистый
  Один у всех в глазах,
  Один, один, бедняжечка,
  Как рекрут на часах..."
  После дуба-страдальца грянули про сурового гордого старика Хасбулата, не простившего измены молодой жене, и следующую песню без передыху на той же ноте - про "златые горы и реки полные вина", - старом, как мир, уроке жизни о несчастной бабьей доверчивости... а, дальше, не теряя бодрой и дружной спевки, налетели с ходу на "три танкиста, три весёлых друга - экипаж машины боевой!" - и как-то всё сочеталось!..
  И снова взяла своё походная военная лирика:
  - "Споём те друзья ведь завтра поход
  Уйдём в предрассветный туман.
  Споём веселей, пусть нам подпоёт
  Седой боевой капитан..."
  И другая, о том же тумане, но уже на пути домой:
  - "Синее море только море за кормой
  Синее море и далёк он путь домой
  Там за туманами, вечными пьяными
  Там за туманами берег наш родной..."
  Разве в это трудно войти душой? Разве душе не знакомо это, не близко до боли?..
  - "Ждёт Севастополь, ждет Камчатка, ждёт Кронштадт
  Верит и ждёт земля родных своих ребят
  Там за туманами, вечными пьяными,
  Там за туманами жёны их не спят..."
  Когда допели, Андрей Комонь поднял руку: минуточку! Встал, подошёл к гармонисту, спросил о чём-то. Тот кивнул, попробовал наиграть. Михалыч сел на место, и сказал всем:
  - Предлагаю эту песню, мы её не пели ещё. Слова многие не знают, я тоже не знал, пришлось подучить. Зато мелодию точно все знают!
  Он запел, и гармонь всё увереннее пристраивалась за ним:
  - "Ночь подошла,
  Сумрак на землю лёг,
  Тонут во мгле пустынные сопки,
  Тучей закрыт восток..."
  "На сопках Маньчжурии"!.. Русско-японская, 1905 год. Капельмейстер (дирижёр) 214-го пехотного полка Илья Алексеевич Шатров на передовой со своим оркестриком. В сражении под Мукденом, когда кончились все боеприпасы, полковой командир приказал: "Знамя и музыканты - за мной!" и повёл свой полк в рукопашный бой... Поздним вечером, оставшиеся в живых грелись у редких костров. Тогда-то и был написан капельмейстером этот вечно любимый вальс...
  - "Здесь под землёй наши герои спят,
  Песню над ними ветер поёт,
  И звёзды с небес глядят..."
  Допели. И все захлопали, не было слов.
  И перешли по настрою к Пахмутовой, к её:
  - "Светит незнакомая звезда,
  Снова мы оторваны от дома,
  Снова между нами города,
  Взлётные огни аэродрома..."
  Это о чём? О надежде?
  - "Надежда - мой компас земной,
  А удача - награда за смелость,
  А песни довольно одной,
  Лишь только б о доме в ней пелось..."
  Нет, главное - о доме! О том, что всё наше - в доме! Он будет ждать нас, согревать нас, и мы будем счастливы в нём, потому что у нас есть свой дом!..
  И едва затихнув, перетекли к её, Пахмутовой, и нашему клёну:
  - "Старый клён, старый клён, старый клён стучит в стекло,
  Приглашая нас с друзьями на прогулку.
  Отчего, отчего, отчего мне так светло?
  Оттого, что ты идёшь по переулку..."
  В прошлый раз эту песню пели с Артёмом, но теперь был Гарик Тимурович; он играл, они пели, и никто не знал, что их ждёт на последнем куплете:
  - "Погляди, погляди, погляди на небосвод,
  Как сияет он безоблачно и чисто.
  Отчего, отчего, отчего гармонь поёт? -
  Оттого, что кто-то любит гармониста"...
  И все общей большой улыбкой повернулись к нему, к тому, кто тянул на мехах последнюю ноту, и он поймал этот взгляд, этот тёплый накат приязни к нему, и больше не смог играть, - он закрыл лицо, и запрыгали плечи... Никто не вскочил, не побежал жалеть, утешать, отводить человека от его скорбной ноши, - все знали о его неизлечимой болезни.
  - Гиря! Ты будешь жить! Слышишь, Тимурыч! Ты обязательно будешь жить!.. - высказал за всех несгибаемый Паша-Каин.
  Тимурыча усадили за стол, хвалили, тормошили, налили полную рюмку, уже не было мокрых глаз.
  - Рахмат, рахмат!.. - он опять улыбался.
  - За нашего Гирю-Тимурыча!..
  Артём снова принял гармонь, но не спешил садиться, с кем-то перешучивался по телефону.
  - Когда он так играть научился? - спросил Микола.
  - Я его уломал, целая битва была, не хотел ни в какую! Я и сам пробовал, да медведь на ухо наступил! В общем, всё решила любовь! Так и сказал ему: научишься - значит, любишь отца, а не научишься, брякай вон на гитаре. И научился! Потом, гляжу, втянулся, разучивает всё подряд, слух у него будь здоров!
  - Запрещённый приём!
  - Любовь-то?! Нет, брат любовь не только прощает и терпит, она и требует иногда!
  Паша-Каин всё не садился:
  - Тёма, давай, мою!
  И зазвучала, завладела всеми его персональная. Паша пел её до припева один, едва справляясь с волнением:
  - "Летят перелётные птицы
  В осенней дали голубой;
  Летят они в жаркие страны,
  А я остаюся с тобой,
  А остаюся с тобою
  Родная на веки страна!
  Не нужен мне берег турецкий,
  И Африка мне не нужна!.."
  Он не то, чтобы пел, скорее, декламировал, и не боялся он быть смешным. И виделся он на широком светлом просторе, а перед ним вся земля - от Балтики до Тихого океана, и ветер вздувает его рубаху, и сам он высокий, как парус!..
  Пели и про "улицы Саратова", про "Подмосковные вечера", про "одессита Костю-моряка", и добрались до северных крайних широт, но тоже обжитых:
  - "Нарьян-Мар мой, Нарьян-Мар,
  Городок не велик и не мал
  У Печоры, у реки
  Здесь живут оленеводы и рыбачат рыбаки..."
  Ни какие-то абстрактные оленеводы и рыбаки, а чуть ли не из соседней деревни, и все по именам знаемые, потому что все они тоже наши!..
  Над этим поющим домом, зависли, помаргивая и искрясь, словно зрачками ангелов, ночные звёзды, может быть, вслушиваясь, и подпевая беззвучно...
  
  На другой день, с утра, - Микола едва успел умыться, - позвонил Никодим. Патриарший бархатный баритончик по-отечески осведомился, как обстоит дело с поиском?
  Микола, взятый врасплох, опёрся рукой о стену.
  - Я не могу найти его... никто не знает...
  - Что?!.. Что ты такое сказал мне?
  - Я говорю, что...
  - Я не глухой! Ты что? Что с тобой?! - баритончик стал отдавать повелительным тоном. - Послушай, разве я не ценил тебя, мой мальчик? Если бы я не ценил тебя, где бы ты был сейчас? В лучшем случае, околачивался в каком-нибудь захудалом монастыришке. Но я ценю тебя, и ты прекрасно знаешь, что это значит. Тебя всё ещё ценят, а из этого следует, что я жду от тебя только один ответ! Ты понял меня?! Только один ответ! Один единственный!.. Мне нужен этот урод!.. Что ты пыхтишь там, ты кого вздумал обманывать?! Что с тобой происходит, мальчик? Где ты находишься?.. - баритончик опять потеплел. - Говори мне, сынок, говори, не бойся. Я же знаю, что ты нашёл его.
  - Да, я нашёл его. Я нашёл Христа! В отличие от тебя, нашего "великого господина"! Великого еретика и развратника! А бояться нужно не мне, а тебе, и можешь начинать прямо с этой минуты - трясись всем твоим тухлым студнем, хоть это и не спасёт тебя!.. - он почти кричал, голос слышали даже на кухне.
  - Дурачок. Ну-ка, всё бросай, и ко мне. Чтобы завтра был у меня! Ты понял?.. Не слышу...
  - Да пошёл ты! - выпалил он, и выключил связь.
  Никодим посмотрел на трубку, будто ужаленный ею в ухо. В этот день он не поедет на патриаршую литургию в кремлёвском Архангельском соборе, он поручит отслужить её Орехово-Зуевскому владыке.
  Не успел Микола закончить разговор со своим бывшим шефом, как блеснула долгожданная весточка от Фёдора Опушкина: он сообщил Михалычу по мобильному, что знает, где находится Иисус; просил оплатить ему телефон, но связь оборвалась на полуслове.
  - Бензин кончился! - прокомментировал довольный Андрей.
  Артёму было дано поручение перевести Фёдору на телефон пятьсот рублей. Микола услышав новость об Иисусе, переменился в лице, забыл о завтраке.
  - Микола, ку-ку! Смотри, твой бутерброд загрустил совсем! - вернул его в реальность Андрей.
  - Коля, как ты себя чувствуешь? Тебе нехорошо? - спросила Людмила.
  - Мне очень нужно поговорить с тобой, - сказал он Андрею.
  Спустя несколько минут они сидели в комнате у Миколы.
  - Мне очень нужно к Иисусу, умоляю тебя! Не представляю, что будет, если я не увижу его, не увижу того, кто изменил мою жизнь! А кроме этого, ты помнишь, я просил тебя, чтобы ты звал меня Миколой? Но ведь я же ещё иеромонах Нифонт, понимаешь?!
  - Ты уже говорил об этом. Я подумал, раз ты выбрал имя Микола, значит, на это есть причина.
  - В том-то и дело! Этот вопрос может решить только он, и никто другой! Поверь мне, я знаю, что говорю, я не буду рассказывать, как меня постригали и рукополагали, и что за этим стояло, и кто за этим стоял, но я могу сказать одно: я не был монахом ни единой минуты, я не знаю, что это такое!
  - Ах, вот ты какой нехороший!
  - Но официально я числюсь иеромонахом, - Микола не заметил шутки, - и мне необходимо определится, я не хочу жить двуликим Янусом! Помоги мне!
  - Что это за перец, Янус?
  - Языческий божок с двумя лицами, символ двуличности.
  - Понятно. Положение, действительно, мутное. Надо позвонить Фёдору, постарайся убедить его.
  Фёдору дозвониться не получалось. Он был недоступен.
  - Тёма, ты точно положил ему деньги на телефон?
  - Обижаешь, папаня.
  - Ладно, набираю ещё разок... - Михалыч поднял вверх палец, - кажись, есть... Фёдор, Фэд, ты слышишь меня?! Ну, слава Богу!.. Тут у нас срочное дело к тебе! Надо помочь человеку, зовут Микола, он мне всё рассказал, я сейчас передам ему трубку, а ты решай. Человек по самую крышку наш! Ты понял? Даю трубку Миколе.
  Он передал трубку, и вышел из комнаты. Прошёлся по дому. Людмила читала на диване книжку Ширяева о Соловках и утирала слёзы. Андрей подошёл и посмотрел на обложку.
  - Зайка, может, пока не читать такие вещи? Зачем малыша тревожить.
  - Ворочается... - улыбнулась ему.
  - Вот видишь, он тоже переживает, а ему ещё рановато. Пусть он себе спокойно сопит в животике, возьми лучше Пришвина почитай.
  - Я его уже перелопатила всего.
  У калитки кто-то звонил. Андрей накинул "Аляску", вышел без шапки. Открыл.
  Влетел Паша-Каин.
  - Михалыч, нашли! Мы нашли отца того гада полковника!
  - Где он?
  - В Стерлитамаке! Я говорил с ним, с отцом, он сказал: приезжайте!..
  Михалыч присвистнул:
  - Эк, его засунуло! Тыща вёрст с лихом!.. Н-да, ну, ладно. Надо ехать, время не ждёт. Поедем вдвоём, завтра же. Выезд в шесть часов, не проспи.
  - Да ты чо, Михалыч! Когда я проспал?!
  - Ладно, не пыли, это я для солидности.
  Дома его ждал Микола - весь, как кивер на солнце горящий, от нетерпенья.
  - Я еду! Я еду к Фёдору, он разрешил, а потом вместе с ним к Иисусу!.. Михалыч, я стартую прямо сейчас! Огромное спасибо за всё!..
  Они обнялись.
  - Добро. Мужик сказал, значит, будя. Людок! - Михалыч, позвал Людмилу, - собери ему что-то в дорогу.
  На маршрутке Микола доберётся до Добринского, а оттуда на электричке в Москву, чтобы перебраться с вокзала на вокзал, и успеть на Смоленский поезд: он вскочит в него, когда проводница уже убирала ступеньки. В своём купе, он скинет рюкзак, повесит верхнюю одежду на плечики, и заменит в телефоне сим-карту, - теперь в неё внесены всего два номера и два имени: "Андрей Комонь" и "Фёдор"; старую симку он выбросит в приоткрытое чуть окошко, а вместе с ней своё прошлое...
  
  Ранним непроглядным, как чёрная бурка комдива, утром, Михалыч выгонит из-под навеса свою "Шевроле-Ниву"; Павел Григорьевич Голеницын уже дожидавшийся сей минуты, уместится на правом сиденье, и они, помаленьку, тронутся в путь, выщупывая фарами занесённую снегом дорогу, - потянут за собою невидимую неразрывную нить из калужского сельца Галелеево в далёкий башкирский Стерлитамак.
  Поводом для столь неотложной поездки была история с единственным сыном жительницы деревни Каншино, что в трёх километрах от Галелеево, Полины Петровны Непрядовой. Никита, призванный прошлой осенью в армию и служивший в мотострелковой части под Брянском, попал с тяжёлыми травмами в военный госпиталь, о чём его мать и сестра узнали из письма сослуживца Никиты Егора Рябинина, написавшего об издевательствах над молодыми призывниками распоясавшихся "вояк" контрактной службы, вымогавших денежные переводы, и добивавшихся полного безгласного и рабского себе подчинения при молчаливом нейтралитете и попустительстве офицеров и лично командира части, знавших об этих фактах. Это письмо показала Андрею сестра Никиты Марина, ездившая в полковой госпиталь (мать не смогла поехать, лежала с сердечным приступом под приглядом соседки), она добилась свидания с братом, но не добилась правды от командования части, обвинивших Никиту в неадекватном поведении, и Андрей в тот же вечер собрал "Заставу", куда входили тёртые жизнью рассудительные мужики, и на этом собрании был выработан план действий: первое - жалоб командованию части не посылать, чтобы не навредить парню и не испортить всё дело; второе - добыть всевозможную информацию о командире части: откуда родом, кто родители, и так далее; третье - действовать напрямую - приездом в часть, когда появится то, чем можно прижать или надавить на полковника; четвёртое - назначить руководителем операции Андрея Комоня.
  Это была не первая операция "Заставы", а началось всё с общего Схода галелеевской общины (образовалась после стояния на той общей молитве, завещанной им Иисусом).
  На Сходе, в присутствии приглашённого главы сельсовета Николая Матвеевича Весёлкина были обозначены все самые насущные проблемы деревенской жизни. Тогда же было единодушно принято предложение о взаимовыручке: всякому, кто окажется в трудной и неподъёмной для него житейской ситуации, должна быть оказана общая братская помощь. Так появилось движение "Народная защита". В развитие этого дела, договорились о создании дежурной группы, в которую будут поступать сигналы о помощи от членов общины. С подачи Андрея Комоня за этой группой утвердили название "Застава".
  Первым победным сражением "Народной защиты" стало "Стояние в Голофеево".
  В этой деревне службой опеки было изъяты из семьи Матросовых двое малолетних детей, полуторагодовалой Сонечки и трёхлетнего Шурика. Отец их, Серёга Матросов, отсидевший свой срок за кражу металла (в конце девяностых стащил и продал бронзовую памятную плиту в память революционеров-железнодорожников, погибших на станции Добринское в 1905 году), еле ходил в те дни после операции на позвоночнике, а мать малышей, Анастасия Матросова, работала уборщицей в школе. За детьми помогала присматривать её младшая сестра Виктория, живущая по соседству; она-то и сообщила в "Заставу" о приезде уполномоченных службы опеки с четырьмя полицейскими. Серёга с Настей и Викой оборонялись, как могли, прикрывая собой напуганных ребятишек... После быстрого совета "Заставы", Андрей Комонь вместе с тремя мужиками пулей уносятся в Голофеево. Паша-Каин обзванивает и обходит всех, кого можно, и уже через полчаса из Галелеево и ближних деревень на пяти машинах и двух тракторах, в Голофеево прибывают ещё двадцать два человека из общины, что составит в будущем костяк "Народной защиты", кроме того, было не меньше пятнадцати человек голофеевских.
  Такой оплот народа, вставшего за правду, заполнившего собой коридор и комнаты, просто так было не одолеть. Монолитной упругой силой полицейских оттеснили от семьи Матросовых и выдавили на улицу, а с ними заодно и двух возмущённых тёток из опеки. Одна из них, руководившая изъятием детей, Тамара Мазуро, была тут же опознана, как участница областных телевизионных ток-шоу о семейных конфликтах. Она категорически не желала сдаваться и уходить с пустыми руками, всё куда-то звонила и требовала "немедленной силовой поддержки". Полицейским было обещано подкрепление, и скоро подъехал микроавтобус с отрядом вооружённой росгвардии. Но почти одновременно с ними подоспели машины "Народной защиты" в количестве тринадцати человек. Аким Иванович Скоблев, находившийся в доме Матросовых, посовещавшись с Андреем и активом "Народной защиты", связался по телефону со своим бывшим учеником, а ныне редактором глебовской общественно-патриотической газеты "Прямая речь" Кириллом Задоровым, и объяснил ситуацию. Представители закона, прикрывающие им своё беззаконие, применили обычные психологические приёмы, предупреждая об ответственности за открытое неподчинение власти, заканчивая призывами "разойтись по своим домам и не препятствовать сотрудникам государственной службы исполнять свои служебные обязанности", но в виду очевидного не подчинения, пошли в ход и прямые угрозы, что "в случае неповиновения и физического сопротивления законным действиям власти, все причастные к этому будут выявлены и привлечены к уголовной ответственности!" На свою беду "законники", действуя по старинке: мол, постоят, поупираются, и разойдутся, а мы довершим своё дело, не понимали, что столкнулись с неведомой им доселе проблемой.
  Появился Кирилл Задоров со своим сотрудником, быстро сориентировался, и включился в работу: пошёл прямой видеорепортаж с места события через социальные сети и интернет-каналы. Никаких переговоров между сторонами не получилось. А было короткое слово, сказанное Андреем (и записанное Кириллом Задоровым), он спросил их: "Вы кто нам?.. Мы русские. Наших детей никому не отдадим! Если вы русские, тогда, что вы здесь делаете? Отнимать из семьи детей - дело не русское, это дело наших врагов. Вы нам враги или кто?" Они смотрели на него, как на ожившего мамонта, хоть кто-то и отводил глаза. "Это всё примитивная демагогия! - ярилась Тамара Мазуро. - Причём тут русские - не русские?! Мы государственные служащие при исполнении своих законных обязанностей! Прекратите распространять шовинистическую агитацию!" Комонь показал ей на стоявших у него за спиной: "Мы не демагогия, мы люди, у которых есть совесть. За нами правда, за вами ложь: эта семья нормальная, здесь любят детей!. А правда ещё и в том, что вы - либо враги, либо - свои, а третьего не дано. Вы живёте на наши деньги, и вы пришли отнимать у нас детей, пришли, чтобы разорить наши семьи! Эту семью, как и все наши семьи, мы берём под свою защиту! Вам нас не сломить, потому что с нами Бог, а с вами дьявол, и на этом точка!" Командир росгвардейцев отвёл подчинённых в сторону; несколько минут ушли на внутренние трения и выяснения, после чего, они зашли в микроавтобус и уехали. Полиция топталась в сторонке, стояли, покуривали, выслушивая шипящую от злобы Мазуро, обвинявшую их в нерешительности... Противостояние продолжалось два дня. Каждое утро подъезжали машины с полицией и тётками из опеки, и каждый раз их встречал заслон "Народной защиты": дежуривших ночью, сменяли другие, даже в большем количестве. Оправдался расчёт на то, что деятели подобного типа, как и подобает сторонникам тьмы, боятся света - боятся информационного освещения и разоблачения.
  Противостояние в Голофеево попало в новостные выпуски; последовал запрос из столицы: "что там у вас творится по линии социальной стабильности да ещё в период президентской компании?" Исполняющий обязанности губернатора созвал срочное совещание. Вечером третьего дня в Голофеево примчалось руководство глебовской администрации и местного органа опеки, заверившие семью Матросовых "в полном отсутствии к ним каких-либо претензий по вопросу содержания детей дошкольного возраста"; были принесены извинения "за ошибку технического характера, повлекшую собой досадное недоразумение". Тамара Мазуро была уволена из службы опеки, и переведена на инспекторскую должность в департамент образования Московской области.
  По решению Схода, семье Матросовых помогли с ремонтом жилья, обновили обстановку, купили новые холодильник и стиральную машину, приодели детишек.
  Следующий случай участия "Народной защиты" имел место почти в те же дни. Екатерина Петровна Казанская (бабушка Вани Степанова, который каменел от яростных ссор и скандалов своих родителей), выйдя на улицу упала, держась за сердце. Перепуганный зять Алексей дозвонился до "скорой" с пятого раза, ему было сказано: "У нас всего две машины и все в разъезде, пусть примет побольше нитроглицерина, желательно в полулежащем положении, прямо целую горсть, и, скорее всего, это не инфаркт, но если станет хуже, тогда, конечно..." Кое как её поместили в машину соседа и повезли в больницу, где застали игравшую в домино бригаду "Скорой помощи". Дежурный врач Олег Борисович Нечаев, опрометчиво обронивший: "ещё один "мешок" привезли", в госпитализации наотрез отказал. Андрей Комонь с отрядом "Народной защиты" успели подъехать вовремя. Вид вошедших в приёмный покой весьма не приветливых мужиков возымел волшебное действие: была немедленно снята кардиограмма, показавшая предынфарктное состояние Екатерины Петровны. Олег Борисович милел на глазах. Больную со всеми предосторожностями поместили в кардиологическое отделение. Когда в черепную коробку врача была вложена мысль, убедительная, как кувалда: "С этой минуты ты лично отвечаешь за жизнь бабули", он не переставал извиняться и уверять, что "сделает всё возможное!" Подъехало ещё несколько машин с родственниками Екатерины Петровны. Дознались, что диспетчер "скорой", не пославшая бригаду в Галелеево, оказалась мамашей водителя, - пожалела сынулю, пребывавшего в известном самочувствии после вчерашнего застолья по случаю её дня рождения, поэтому и сочинила сказку про "все машины в разъезде". Её нашли в обеденный перерыв, и вызвали для разговора; увидев вокруг себя людей с немым вопросом в глазах, она попыталась устроить истерику: "Оставьте меня в покое! Я не стану ничего объяснять! Вы не запугаете меня своей толпой!..", но ей доходчиво объяснили: "Мы не толпа, мы родственники той женщины, с которой вы поступили не по-человечески", а когда Ваня Степанов спросил её: "Тётя, где моя бабушка? она не умрёт?", диспетчер убежала, и плакала от прорвавшейся в душу совести.
  Но и в самом Галелеево зачастую требовалось вмешательство по вправлению вывихов общества и наладке людских отношений. В некоторых случаях "Народной защите" приходилось применять не только силу убеждения. Так, двух заезжих молодых людей распространявших наркотики среди школьников, поймали и сдали своему участковому Григорию Михайловичу Чернозубу; вскоре они опять засветились, но уже в соседнем посёлке Быхове, и тогда уже с ними поговорили по-фронтовому, и больше ими не пахло. Подобным образом разобрались и с тренером по кикбоксингу из Глебова, набравшем в секцию подростков обоего пола, однако, при этом, не упускавшего возможности во время занятий потрогать детей по интимным местам, - потрогали и его по всем местам, правда, не очень ласково: с неделю отлёживался на своей съёмной квартире, и съехал ночью, как тать, словно и не было. Но и с ним поначалу хотели обойтись по закону: привели к участковому детей с показаниями на этого "тренера", на что Чернозуб заявил, что "нет фактических доказательств, а есть одни субъективные утверждения и голословные обвинения", и что ему самому загруженность текущей работы не позволяет добывать доказательства в этом деле. Зато никакая текучка не препятствовала отцам и друзьям отцов защищать детей.
  Была у "Народной защиты" и жёсткая сшибка с бандой подонков из, так называемого, "АУЕ" (арестантский уклад един). Банда юнцов-садистов, управляемая матёрыми уголовниками, нападала на прохожих, грабила, избивала с нанесением тяжких увечий. Двоих ауешников удалось поймать благодаря Артёму с друзьями Филом и Степаном. Команда "Заставы" в обход Чернозуба, заявившего о том, что эта банда находится в разработке, и запретившего им вмешиваться в запланированные им следственные мероприятия, действовала быстро и эффективно: из пойманных мерзавцев вытрясли место сбора остальных участников банды на станции Силикатной, и захватили их, а повезло ещё в том, что вызнали адрес вожаков- руководителей банды. С ними будет разговор отдельный.
  Малолетних отморозков свели лицом к лицу с человеком, которому они разбили лицо и, прыгая на нём, поломали пальцы.
  Он спросил у них:
  - Вы меня узнали?
  - Узнали.
  - Мы когда-то встречались раньше?
  - Нет.
  - Я вас чем-нибудь обидел?
  - Нет.
  - Вам не понравилось моё лицо, моя одежда, или что-то ещё?
  - Нет.
  - Вы, наверное, хотели меня проучить за то, что я плохо вёл себя с кем-то?
  - Нет.
  - Вы считаете, что я не человек, и со мной можно делать всё, что угодно?
  - Нет.
  - У вас есть какое-то особенное право грабить, избивать и калечить людей?
  - Нет.
  - Вы думаете, что сделали хорошее дело?
  - Нет.
  - Я музыкант, играю в оркестре, это мой хлеб. Вы нарочно перебили мне пальцы, чтобы я не смог играть на своём фаготе?
  - Нет.
  - Может быть, вы просто психически больные люди?
  - Нет.
  - Тогда зачем вы сделали это мне?
  Молчали, но их понудили отвечать.
  - Нам сказали.
  - Сказали, чтобы вы зверски избили незнакомого вам человека, который не сделал вам ничего плохого?
  - Чтобы навести шороху в районе. Чтобы нас все боялись...
  - Если они вам скажут отрезать себе носы и уши, отрежете?
  Заулыбались.
  - Они не скажут.
  - А мне вы что-то хотите сказать, если считаете себя людьми?
  Замялись, переглядываясь друг с другом.
  У избитого человека потекло из глаз по лицу.
  - Вы даже не можете сказать это слово... Но я вас прощаю, и если вы ещё не совсем безнадёжные, то вы... - он не смог договорить.
  Но тут уж вступил Андрей Комонь:
  - Посмотрите не себя, кто вы есть, вас даже не хватило на простое извинение перед тем, кого вы оставили без работы!.. Ну, вот что, шакалье племя, вы очень любите делать больно другим, так пора бы и вам узнать, что это за удовольствие, которое вы приносите людям. Сколько было поломанных пальцев у человека? Четыре?.. Готовьте и вы свои пальчики, давайте, выкладывайте на стол, смелее! Тут у нас тяжёлая такая пивная кружка имеется, вот ей и будем.
  Стали гундосить, что больше никому такого не сделают, запросили прощения...
  - Сразу о прощении вспомнили! Простить, оно, конечно, можно, отчего не простить по-христиански, хотя верить вам на слово не приходится, не внушаете вы доверия, понятно? Но, так и быть, три пальца мы вам прощаем.
  Они, было, обрадовались, и застыли от ужаса, и опять заблеяли.
  - Вы уже не маленькие, паспорта имеете, и пьёте, и курите, и всякое прочее? Живёте по-взрослому, так по-взрослому и отвечать надо! Мы, вот, кто вас отлавливал, мы все в Бога веруем, а вы слышали об Иисусе Христе, который всё видит и всё знает о нас?
  Что-то неуверенно промямлили.
  - Бог призывает каждого негодяя исправиться, и спастись от вечного наказания, если, конечно, негодяй согласен на это...
  Охотно закивали.
  - Значит, согласны исполнить, что сказал Иисус Христос?
  Опять закивали.
  - Это хорошо, хочется верить. Ну, что ж, Господь сказал нам: "как ты хочешь, чтобы с тобой поступали люди, так и ты поступай с ними" - в этом и весь закон жизни! Согласны? Подумайте!..
  Забубнили, что, мол, согласны с этим.
  - Тогда вопросов нет. Закон должен действовать! Готовьте палец, указательный.
  Андрей подошёл к самому отъявленному из них, нагло дерзившему до разговора, Стасу Телятникову, взял парня за руку, - тому удалось лишь чуть трепыхнуться между двух державших его мужиков.
  - Умел делать зло, умей и ответить за это, - и хлопнул кружкой по пальцу.
  Тот дико вскрикнул, и скрючился от боли; перекошенный рот захлёбывался от мата.
  - Ещё одно поганое слово, и другие три пальца выложишь, понял?
  Остальные прошли через это же; выли и плакали.
  - Теперь вы почувствовали, какую боль вы сделали этому человеку, да и то ещё не в полной мере, ему было в четыре раза больнее вашего, не считая разбитой головы и лица, не считая того, что вы оставили его без заработка, а это посильнее телесной боли! Но он вас простил! И не он отбил кружкой ваш палец, а Божий закон, который един для всех!
  Они стонали и дули на распухшие пальцы.
  - Рассказ человека, которого вы избили, и ваше собственное признание - всё это снято на видео, и будет обязательно передано, нет, не в полицию, а в ваши семьи, там и будете объясняться ...
  На минуту они забыли о боли, но сказать было нечего.
  - Перед вами выбор: либо вы идёте в команду дьявола и берётесь за старое, и тогда с вами разберутся намного хуже для вас, либо вы идёте в команду Христа, и мы примем вас, как своих. Других вариантов нет! Выбирайте. Мы даём вам два дня, вполне достаточно для обдуманного решения.
  Но прежде, чем были отпущены ауешники, была проведена операция по захвату их главарей. Управляли малолетней бандой Мансур и Мефодий, обоим под пятьдесят. Эта двоица уголовников до полуночи резалась в карты, и заснула уже в невменяемом состоянии, - такими их взяли и повязали.
  С Мефодием и Мансуром разговора не вышло. Поняв, что захвачены не "ментами", не "операми", а простыми мужиками, они хрипели от ярости; всё, что от них исходило - зловещий поток угроз и отборного мата: обещали всем, кто их брал, самые лютые казни и смерти, включая жён и детей. Ни о чём другом говорить не желали, презирали любые вопросы, что не помешало снять каждого из них на фото.
  Мужики собрались в соседней комнате, совещались, как быть с этими волчарами-уркаганами? Их мобильные телефоны разрывались от блатных куплетов вместо звонков: кто-то настойчиво названивал им, пока, наконец, обе трубки не были отключены. Сдавать их полиции было опрометчиво и не безопасно: прямых доказательств того, что они подбивали подчинённых им ауешников на избиения и грабежи, не было, и, более того, эти упыри могли оказаться в роли пострадавших от применения к ним незаконного насилия, со стороны "Народной защиты" со всеми вытекающими уголовно-процессуальными последствиями. Лишить их самосудом жизни, вызывало сомнение: не хватало уверенности в этом праве, хотя они того и заслуживали.
  И вдруг, как бы из воздуха, из неоткуда, нашёлся выход.
  Им было сказано:
  - Мы предоставим вас воле Божьей, молитесь, если сможете, чтобы Бог ещё потерпел вас на этом свете, и дал вам последний шанс. На этом разговор с вами окончен.
  Ответ был вполне предсказуем: они послали всех по известному адресу вместе "с вашим Богом!" Их усадили на пол, привязали туго спиной друг к другу, но поганые рты залеплять не стали, а между ними протянули толстый провод, конец которого закрепили на потолке: чтобы им не достать ни до окна, ни до стены, ни до дверного проёма. Дом на ключ не закрывали, плотно прикрыли дверь и ушли.
  Какое-то время они бесились, дёргались и ворочались в разные стороны, пытались стучать связанными ногами, орали и рычали от исступления до сипоты, потом понемногу затихли, обвисли, обмякли... В комнату стал пробираться холод, выстуживая нетопленное с вечера помещение. Основное жилище их находилось в центре Добринска, где они снимали роскошную трёхкомнатную квартиру, а в этот домик наведывались лишь изредка для разгульных оргий и пьянок - от сторонних ушей и глаз, или в случае какой-то опасности, чтобы залечь на время. Этот адрес знали очень немногие из знакомых блатных, сюда приходили исключительно по назначенной встрече. Шёл час за часом; за окнами сгущался непроглядный вечер. Кто-то из них нет-нет, да и вскидывал кверху голову, неизвестно - к потолку или к Небу...
  Но Бог не оставил им шанса: человека, которого послал к ним из Глебова смотрящий по району вор Чалый (напрасно ожидавший их в тот день на "толковище"), уже подходившего к станции, сбила, сидевшая за рулём "БМВ", любовница местного депутата, не справившаяся с управлением на повороте, и тот с переломом бедра был доставлен в больницу.
  На третьи сутки бомжи, что заберутся погреться от стужи, обнаружат тела их.
  
  Перед тем, как выехать на федеральную трассу в направлении Стерлитамака, заехали в Каншино за сестрой солдата Никиты Непрядова Мариной, вышедшей к ним на звук мотора в сопровождении соседки Галины Кочуровой, и, еле передвигавшей ноги, матери солдата, Полины Петровны, которая, обняв Андрея, задыхаясь от слёз, умоляла спасти её сына, "моего Журавлика", и долго потом крестила их вслед.
  До Стерлитамака доехали без особых задержек и осложнений, если не считать одного происшествия под Саранском, когда прямо на них по встречке вынесло шальной самосвал, уворачиваясь от которого пришлось улететь в сугроб, отделавшись доброй порцией адреналина, и поразившись неадекватному поведению самосвала, о чём Андрей предупредил по радиосвязи дальнобоев и всех, кто поймал его разговор на дороге, назвав приметы: "жёлтая кабина с одной левой фарой", а заодно попросил о помощи, чтобы выбраться из кювета.
  Их вытаскивал на "МАЗе" Волоколамский собрат Андрея по цеху дальнобойщиков Алексей Николаевич Зимовеев, следовавший с грузом в Тольятти. До этого оба знали друг о друге заочно по переговорам на трассах, и теперь познакомились лицом к лицу.
  В Стерлитамаке поселились в привокзальной гостинице, а на другой день были в гостях у Василия Дементьевича Сосновского, отца командира части, в которой издевались над солдатами-срочниками. И был непростой, но честный разговор о его сыне, и о том, что творится в вверенном ему полку, и о русском солдате... К чести отца, по-мужски перенесшего эту правду о сыне, он принял решение ехать, не откладывая ни дня, в эту воинскую часть.
  То были дни раскалённых до придела нервов.
  Узнав о цели приезда, сестре рядового Непрядова и сопровождавшим её, было "запрещено находиться в расположении военной части", чтобы не дать им возможности попасть в госпиталь для свидания с Никитой. Сопротивление местного начальства и круговую офицерскую поруку удалось преодолеть благодаря Василию Дементьевичу, который отказался входить в гарнизонную квартиру сына до тех пор, пока приехавшим родственникам солдата (Андрей с Павлом именно так себя и подали) не предоставят места для размещения в гостевом корпусе. Там в номере Андрея и Павла, и состоялась на следующий день, по настоянию отца командира, встреча с полковником Дементием Васильевичем Сосновским.
  На этой встрече, тяжёлой и бурной, были предъявлены аудиозаписи показаний Никиты Непрядова и его сослуживцев о произволе, названных поимённо, контрактников и старослужащих, об их издевательствах и запугивании солдат срочной службы, о равнодушии полковых офицеров, но это не слишком подействовало на командира, зато очень заметно подействовало и озадачило показанное ему видео той злополучной драки Никиты, где он давал отпор четырём инородцам: им явно было не одолеть его, если бы не подлый удар сзади от автора этой съёмки, - как выяснится в последствии, старослужащего сержанта родом с Орловщины, - видеозапись была добыта Артёмом по сообщению от Егора Рябинина, узнавшего о том, что эта драка выложена в сеть под анонимным ником. Наконец, была предъявлена диктофонная запись с мобильного телефона одного из сослуживцев Никиты с узнаваемыми голосами старослужащего и контрактника, вымогавших пятнадцать тысяч рублей "за то, чтоб нормально уйти на дембель без поломанных рук и ног"... Не выдержав напора обличительных фактов, полковник в крайнем раздражении, стал сводить дело к тому, что "этим случаем занимается специально созданная по его указанию комиссия, и ведётся соответствующая работа, о результатах которой, вы будете проинформированы в своё время, поэтому настоятельная просьба не оказывать давления на комиссию, а кроме того, в каждом военном подразделении, особенно в последнее время, ведётся постоянная воспитательная работа по предотвращению возникновения подобных конфликтов между военнослужащими, во исполнение поступившей директивы от главкома обороны маршала Тайгурова "О принятии дополнительных мер для повышения уровня дисциплины в войсках и тыловых подразделениях, улучшение атмосферы товарищества и взаимовыручки в условиях боевой и учебной работы, а также укрепления бытовых отношений и межличностных коммуникаций личного состава полков, батальонов, рот и взводов"...
  Отец полковника, сидевший в углу у окна, негромко спросил его:
  - Почему у тебя убивают русских солдат? Разве ты рождён не на русской земле? Разве ты рос не в русской семье? Разве предки твои не служили русскому народу?.. Может быть, ты поменял гражданство или поменял свою совесть на служебную выгоду?.. Ты кого предал? Ты русских предал!..
  Полковник стоял перед своим отцом, и не знал, что сказать.
  - Ты позволил издеваться над русскими, которые пришли служить в русской армии... - продолжал отец.
  - Российской, - поправил глухо полковник.
  - А что, Россия уже не Русь, а россы и руссы не одно и то же?.. Ты, я вижу, возомнил себя кем-то очень значительным, какой-то важной персоной в больших погонах. Ну, если ты такой крутой, тогда попробуй, взгляни в глаза всему русскому воинству - нашим отцам и дедам, они спасали мир своей кровью, а ты отдал их детей на избиение! Кто ты такой против них?! Ты их мизинца не стоишь!..
  Андрей Комонь незаметно подал знак Марине и Павлу, и они вышли за ним из номера.
  - Ты понял, почему ушли эти люди? - спросил Василий Дементьевич. - Им стыдно за тебя, но они уважают твоего отца, они жалеют тебя во мне!.. Скажи мне, полковник, что ты сделал полезного для Отечества, которое доверило тебе своих детей? Ты думаешь, тебя назначил сюда твой Тайгуров? Нет, тебя поставила сюда Россия, поставила в нашу армию, которая всегда держалась на русском солдате! Что за сброд ты набрал по контракту, они и за деньги не служат, как надо, а воевать, так первые разбегутся, и пойдёшь ты кланяться в ножки тем русским мальчишкам, которых ты предал, потому что они не разбегутся, но они, эти мальчишки будут стоять насмерть, как их деды и прадеды! Ты подумал, почему эти гиены нападают на наших мальчишек, почему им так хочется повелевать и унижать русских? Молчишь, полковник?.. Потому что знают, что русские сильнее духом! Даже самый неказистый и щуплый с виду мальчишка всё равно победит любого из них, он сможет выдержать то, чего они никогда не смогут выдержать, он возьмёт своим русским духом, кровью предков, и добьётся победы!.. Хочешь знать, сынок, каким я сейчас увидел тебя? Ты - заурядный серый чинуша в погонах, но не полководец и не отец солдатам! Одумайся, сын, и приди в себя! Твой прадед Василий освобождал Смоленск, он рассказывал, как они входили в освобождённые русские деревеньки, как из редких уцелевших хаток выбегали к ним русские ребятишки, как просились на руки, чтобы припасть к солдатской груди, почувствовать папку!.. Твой отец в Афгане всегда посылал вертушки на выручку нашим ребятам, бывало, в нарушение всех инструкций, но они для меня были свои, родные, они держались в горах без связи с горсткой патронов, и не сдавались, и мы вырывали их из лап неминуемой смерти!.. Кем ты стал, сынок? Ты же русский... - больше отец не мог говорить.
  Но тишина понемногу сближала их. Сын, огрузнув на стуле, с расстёгнутым воротом, лишь качнул светло-русым кочном головы, лишь сжал добела кулак на столе.
  - Я разберусь, отец. Лично, сам, до конца... со всеми!..
  Полковник сдержит слово, виновные будут наказаны, и будет шумиха в СМИ. Его снимут с должности приказом Тайгурова, и переведут в Верхоянск.
  
  В отсутствие Андрея Комоня, галелеевская "Народная защита" продолжала действовать. На "Заставу" позвонил директор агрофирмы (или "колхоза", по устоявшемуся именованию) Юрий Сергеевич Понюшкин, и поделился проблемой: к нему заявились, по его выражению, "гости с Кавказа", предлагая какие-то смешные деньги за выкуп лесоцеха на хуторе Сороки, говорят: "Бери, что дают, а то и этого не получишь, всё равно наше будет!" Он обращался в районную администрацию, но никакой сколько-нибудь обнадёживающей защиты не добился, а участковый Чернозуб посоветовал согласиться. В общем, типичный случай по отжатию более-менее доходной собственности. Вчера ему позвонили вновь: "Завтра наши орлы приедут в Сороки и заменят твоих людей. Ты передашь нам ключи, печати и подпишешь, что требуется, и всё будет хорошо, если будешь вести себя правильно... ты же не враг самому себе?"
  И в самом деле, "орлы" прилетели в Сороки на трёх внушительных, хоть и потасканных джипах, но не успели вылезти из них, потому что из-за штабеля брёвен вылезли совсем не приветливые два бульдозера с приподнятыми ковшами, и попёрли целенаправленно на таран. Джипы попятились жуками навозными, зарычали, засуетились; испуская изнутри гортанные с матерной бранью крики, кто-то даже стрелял, но пули отскакивали от стальных ковшей, и возвращались белыми паучками в лобовые стёкла. Несколько "орлов" высыпало на снег, пытаясь обойти боевую деревенскую технику, но им в ответ шарахнул в воздух надёжный дедовский дробовик, и загнал их обратно в коробки джипов, которые, буксуя в панике, выскакивали на дорогу, и уносились в область зубовного скрежета и проклятий.
  "Вот так наши скромняги Сороки побили гордых орлов" - смеялся потом Андрей Комонь.
  
  
  
  ДАМБА
  
  Патриарх бережно вертел в руке золотое яблоко, подаренное ему раввином, покачивал, взвешивая, на ладони... Яблоко было почти настоящее великолепной работы, такое сияющее, такое весомое, изумительно гладкое и желанное, под стать счастливейшему приобретению венецианского негоцианта... Он убирал его в специальный ковчежец и запирал изящным ключиком в одном из ящичков старинного секретера, стоявшего у изголовья неубранной ещё постели.
  Никодим нажал кнопку звонка-колокольчика, вызывая обслугу, - распорядился накрыть ему завтрак прямо в кабинете: "сегодня без приглашённых".
  Накануне он был на частном приёме у президента в его подмосковной резиденции. Согласовывали перечень мероприятий в рамках президентской кампании: нужно было продемонстрировать приверженность традиционным духовно-патриотическим скрепам в нерушимом партнёрстве государственной власти и Церкви, "для создания позитивного информационного фона в обществе".
  За беседой у камина Холдин заговорил напрямую: "Надо как-то поднапрячь ваших людей в епархиях, активизировать агитацию солидарности с курсом действующей власти, ну, там, замутить духовно-историческую движуху, молодёжь обязательно подтянуть, какие-нибудь концерты, теле-шоу на "Спасе", выступления на федеральных каналах, не стесняться зажигать на проповедях про наше величие и преданность идеалам, по-умному, конечно, не в лоб. Организационно поддержим, подключим к вам наших креативщиков, деньги тоже будут... Я думаю, мы с вами, как никто, понимаем, что нам уже не дано иного выбора, я имею в виду, нам лично. Нельзя останавливаться, это смерти подобно, нужно держать народ в этом соусе... (Холдин рассмеялся над своей оговоркой: "Что значит, хороший обед!") в этом тонусе, разумеется. Всего навсего немного подсуетиться, ваше святейшество!"...
  В общении тет-а-тет Холдин позволял себе иногда несколько вольное обращение, но Никодима, похоже, не задевали такие мелочи, во всяком случае, он ни разу не дал понять о своём неприятии такой манеры. Вот и теперь он слушал, чуть покивая, на каждое слово с соответствующим выражением, какое бывает у человека прошедшего огни и воды политического закулисья, и вступившего на особый доверительный уровень отношений с вышестоящим начальством.
  В камине задорно постреливали угольки, вроде отдалённой пальбы егерей перед началом сражения... Оба отлично знали, чему они служат, и в чём участвуют, каждый на своих котурнах. Холдин не преминул осведомиться о "самочувствии нашего римского друга", как бы ненавязчиво напоминая о своей роли и своём вкладе в осуществление той, прогремевшей подобно бомбе, встречи на Кубе. Никодим был готов к ответу, и "сердечно благодарил Ваше Высокопревосходительство за проявленное внимание" от себя лично и от лица понтифика, не забыв при этом о "выражении искренной признательности за то, что установившаяся практика рабочих и чисто человеческих контактов с главой Ватикана стали непреложной реальностью, и достигли высокого градуса доверительности".
  В конце разговора Анатолий Анатольевич по обыкновению намекнул на помощь в разрешении каких-либо возникших затруднений, или личных прошений, если таковые имеются. Но опытному аппаратчику Никодиму удалось улыбчиво выдержать этот пристальный взгляд, и в самом вежливом тоне отказаться от просьб, видимо, предпочёл на свой страх и риск не говорить пока об Иисусе из Галелеево, и внимательно наблюдал за мимикой президента: знает или не знает? Они простились при взаимных пожеланиях благоволения Божия и успехов в трудах.
  Вечером, сидя за ужином, Никодим просматривал новости в своём ноутбуке, левая рука его протянулась к его любимому айфону, что-то нажала на нём и приложила к уху; он слушал пустые гудки, следил за изображением на экране, пережёвывая нежнейшего судака на пару в сливочном соусе, и вдруг с раздражением отбросил айфон:
  - Сволочь, такая! Где же ты есть?!..
  Человек, которому было адресовано сие патриаршее негодование, находился на тот момент в городке Старове в одной компании с Фёдором Опушкиным и Николаем Усекиным (Чепчиком), - они, ещё не раскованные от мороза, сидели за шатким обшарпанным столиком в привокзальном кафе, и, что называется, "соображали на троих"...
  Микола, сойдя на станции, встретился у подземного перехода с Фёдором и Николаем, и был незамедлительно извещён ими о вставшей ребром проблеме с ночлегом, а, пуще всего, с обогревом внутренностей и, желательно, пропитанием: у обоих в карманах насчитывалось всего двадцать девять рублей пятнадцать копеек; они намеревались добраться до Дубино автостопом, но, вынужденные задержаться на станции в ожидании встречи с ним, оказались в положении бедствующих скитальцев.
  Деньги у Миколы были, и нужда в пропитании и обогреве получила скорое удовлетворение, коему они и предавались, как говорится, с чувством, с толком, с расстановкой. Но предстояло ещё обрести ночлег.
  Поиски временного убежища в виде дешёвой гостиницы увенчались успехом далеко не сразу: настороженные их тройственно-дружным шествием в проспиртованном дыме дыханий, прохожие показывали куда попало, но милостивая удача в тот день, всё же привела их к кирпичному двухэтажному корпусу с табличкой "Гостиница "Дружба" - в стиле советского минимализма и при тоскливом наличии пустующих номеров. Они выбрали "люкс", то есть, с холодильником, душем и туалетом. Таким образом, закрыли и проблему с ночлегом.
  
  С Чепчиком Фёдор Опушкин познакомился в местной электричке по дороге в Старов. Произошло это вполне закономерно, но непредвиденно.
  Фёдор дремал в углу вагона у самых дверей, гремящих своими створками, - они, то разъезжались, то сшибались друг с другом, как "левые" с "правыми", периодически пропуская входящих и выходящих, но иногда служили чем-то вроде кулис, представляя досужей железнодорожной публике коробейников нашего времени...
  Появлялся, например, господин с клочковатой бородкой и внешностью спившегося приват-доцента, и принимался пропагандировать невероятные возможности загадочной дианетики, способной осчастливить каждого лоха...
  Втаскивалась из тамбура, увешенная сумками и котомками, запаренная баба с выпавшей из под платка прядью волос, вроде крыла подстреленной куропатки, и предлагала безнадёжным охрипшим голосом: "пирожки, беляши, лимонад, мороженое"...
  Или выскакивал из дверей, этаким чёртом из табакерки, мужичок-торчок, балаболил балаганным балагуром, завлекал своей бульварной литературой: тут и газетки-сплетницы с рецептами светскими, с гороскопами, анекдотами, да кроссвордами, а есть и детективы - улётное чтиво, и комиксы-ужастики про пришельцев-головастиков, и журнальчики, и книжки про любовные страстишки, а кому от скуки, игральные картишки - так и лезут в руки...
  Ато являлась вдруг старуха костлявая с костылём, копия суриковской боярыни Морозовой, ведя перед собой девчонку с тонюсеньким голоском: "подайте люди добрые нищим сироткам, поесть, попить, а за это вас Бог простит"... И Фёдор нашаривал в кармане мелочь и опускал в её не слишком отвисшую варежку, и опять кемарил, припавши виском к окну.
  Но в который раз грохнули двери, и кто-то, без всяких вступлений, пропел неопытным голосом:
  - Наверх вы товарищи все по местам,
  Последний парад наступает.
  Врагу не сдаётся наш гордый "Варяг",
  Пощады никто не желает!..
  
  Прощайте товарищи, с Богом - ура!
  Кипящее море под нами.
  Не думали братцы мы с вами вчера,
  Что нынче умрём под волнами!..
  Фёдор открыл глаза. Стоял невысокий мужик в пальтишке, без шапки и сразу угадывалось по нему, что поёт не ради сбора монет на бутылку, но сорванным криком души. Он кончил песню, и обратился ко всем:
  - Братцы, это же всё о нас, о России!..
  Парень в спортивной куртке поднялся с места, и, проходя на выход, сказал ему:
  - Дядя, какой нафиг "Варяг"?! Ты кому поёшь - этому безучастному, ссыкливому, никому не нужному дерьмовому большинству? Ну, ты чудак, дядя! Из дерьма "Варяга" не слепишь!
  Только мужик ничуть не смутился:
  - Врёшь! - ответил беззлобно и просто. - Я вот был хуже любого дерьма, а теперь - "Варяг"! я понял, что Россия жива, пока мы за неё воюем и умираем!
  Парень хмыкнул и вышел, и больше никто не откликнулся, не обернулся.
  - Есть тут кто с моего "Варяга"?! - кинул, как в воду камень, мужик в пальтишке.
  - Один точно есть! - Фёдор приподнял руку, но знакомство прервало появление контролёров в сопровождении полицейского. Они потребовали у "Варяга" билет на проезд, а поскольку ни билета, ни денег не предъявлялось, то ему присудили высадку с поезда на уже подползающую платформу какой-то станции, что он бы и сделал, как делал уже не раз, если б не Фёдор: он оплатил положенный штраф, отдав почти все свои рублики.
  Чепчик (а это был он, певец "Варяга") протянул ему руку:
  - Николай Усекин.
  И принял пожатие Фединой пятерни:
  - Фёдор Опушкин.
  Они сошлись, как свои, будто всё к тому и шло, и первое, что спросил у Чепчика Фёдор:
  - Как ты здесь оказался? - словно, знал, о чём спрашивал.
  И Чепчик поведал ему, как на духу, свою волоколамскую быль, изъявшую его из прежней жизни, вернее, нежизни, и превратившую его в народного героя и знаменитость, вследствие чего, и пришлось покинуть родимый город. Но основной причиной всё-таки было то, что он не знал, как и кем ему дальше жить. Поэтому он сел на уже отходивший поезд с единственной надеждой на Бога: авось приведёт его туда, где он должен быть. Он выходил на станциях, изгоняемый контролёрами, менял поезда, скитался среди случайных людей и попутчиков, пока, в конце концов, не попал на эту местную электричку, и не вошёл в этот второй от конца вагон.
  
  Утром, бодро позавтракав, трое постояльцев гулкой, но щедрой теплом старовской гостиницы "Дружба", под предводительством Фёдора покинули своё временное убежище и переместились на городскую площадь к стоянке автобусов и маршруток, где их поджидал облом: на Дубино был единственный рейс на 14.40, что было неприемлемо в принципе из-за потери доброй половины дня! Поэтому единогласным решением приняли вариант с частным извозом, благо Микола располагал достаточными средствами. По совету водителя маршрутки они наняли известного здесь извозчика "бомбилу" Митяя на его, видавшей виды, но прыткой "девятке", и около одиннадцати часов уже выгружались у развилки дороги на окраине Дубино. Здесь же, увидев проезжающий трактор с прицепом, расспросили водителя о Николиных Двориках, и, узнав, что он едет в эту деревню, попросились туда же, и, получив добро от Ивана, радостно закинулись в кузов, разместившись среди пузатых мешков с картошкой, и поехали, наконец, туда, куда правил их "ими же веси судьбами"...
  
  Иисус стоял посреди избы, заделывая щели и трещины в печке, разведённой в пиале глиной, делая вид, что не слышит, как за его спиной чуть скрипнула дверь, впустив ступавшего на цыпочках Фёдора, уже раскинувшего, видимо, от переизбытка чувств руки, и уже набравшего грудью воздух...
  - Тише, детей разбудишь, - Иисус приподнял указательный палец.
  Он повернулся к Фёдору, поставил на стол перепачканную пиалу, и крепко обнял его, застывшего в детских слезах, что падали из глаз водяными шариками...
  - Не говори ничего, я всё знаю, - сказал Иисус.
  Приехавших с Иваном гостей сначала увидел Данилыч, коловший дрова у сарайчика. Выслушав Фёдора с некоторой настороженностью, он всё же пригласил их в дом, где умаивалась за глажкой белья Татьяна, уже успевшая с утра наварить кастрюлю компота и отскоблить от пригара чугунную сковородку. Она, услышав от Фёдора: "Где Иисус?! я был с ним с самого начала, я прошу, отведите меня к нему!" - посмотрела с недоумением на деда, но тот привёл свой резон: "Я говорю, Иисус сейчас занят, вот подойдёт, тогда и поговорите". Стоявший позади всех Иван с мешком картошки, спросил, как выстрелил: "Не понял, кто Иисус?!" Так внезапно ему открылась эта тайна, в которую было очень непросто поверить, однако, не так уж и трудно при надлежащей подачи от Тани, чуть позже растолковавшей Ивану об Иисусе: как, где, когда, почему и зачем... Но Фёдора было не удержать, он просил, умолял, и требовал, и добился-таки того, что показали, куда идти, и он побежал к нему первый, как имеющий право на это из всех троих, без всяких на то обид Миколы и Чепчика.
  Сказанное Иисусом о детях было истинной правдой: в том дом, где он подмазывал печку, заселились двое подростков-приятелей, свалившихся в Николины Дворики, как два яблока на голову. Шестиклассники Ярик и Яшка (по паспорту: Ярослав Родионович Бренков, внук Ильи Даниловича и брат Татьяны, и Яков Аронович Лернер), сбежавшие из Северо-Двинского интерната после поджога кабинета директора, слащавого и похотливого, с присущими такому типу наклонностями, а, кроме того, прихватившие немалую сумму денег из директорской комнаты, в чём откровенно признались со всеми подробностями перед Даниловичем и Татьяной, не перестававшей обнимать и нацеловывать родного брата, видно, сохранившего в памяти, со слов отца, адрес родного деда с названием его деревни. Он уехал от полуживой от подагры бабки отдавшей его в интернат, но подался не в подмосковную двушку к отчиму, которого никогда не видел, не к матери, которую почти не помнил, а сюда, за тысячу с лишним вёрст, с дорожными приключениями на пару со своим неразлучным Яшкой, кстати, не сказавшего ни слова о том, где его родители и почему он попал в интернат, только вскользь о каком-то двоюродном "дяде Сёме с Бердичева", но при этом, чрезвычайно довольного тем, что попал в Николины Дворики: "Тут нас ни Бог, ни чёрт не найдёт! Классный схрон!" Данилыч смеялся до стона: "Ай, молодцы! ну, здорово заховались... прямо у Бога под носом!.."
  До поры до времени им не открывали об Иисусе, с его личного на то указания, для них он был просто "дядей Богданом". Свою первую ночь они провели у Данилыча в комнатке с буржуйкой, но на следующий день, обойдя пустующие дома в деревне, они попросились в один из них, что походило больше на ультиматум, но было встречено взрослыми с пониманием. Получив разрешение, мальчишки со всей прилежной энергией занялись обустройством жилья, начав с уборки помещений и мытья полов; Данилыч преподал им урок по растопке печи, и как надо в доме хранить тепло, а также, как обращаться с керосиновой лампой; научал и прочим бытовым премудростям. Быстро освоили они банное дело под бдительным приглядом Данилыча, и скоро баня стала у них любимой забавой, особенно когда выскакивали распаренные и ныряли в снега. Видимо, тогда же придумали они себе рискованное испытание: кто дольше просидит в снегу, а поскольку оба стоили друг друга в упрямстве, всё закончилось тем, что Данилыч, на время забывший о нормативной лексике, изъял из сугроба обоих задрыг с синими трясущимися губами и высек в парилке веником, на полке распластанных. Но это не спасло ребят от простуды, и вот уже третий день они, забывшись в горячке, лежали в своей избе, напротив пышущей жаром печки с уже заделанными Иисусом трещинами.
  Настал черёд увидеться с Иисусом и обоих спутников Фёдора. Чепчика Иисус привлёк к себе и поцеловал, и какое-то время не отпускал из объятия и о чём-то говорил ему, словно тренер-наставник по боксу, своему воспитаннику перед решающим раундом. (Придёт время и Иисус вместе с Фёдором приедут в Волоколамск, где организуется городская братская община из тех, для кого спасение русской души не абстракция).
  С Миколой Иисус беседовал у себя в избе в течение часа, не меньше, - тот вышел потом с мокрым лицом и долго бродил за околицей до самого ужина, а когда войдёт в дом Данилыча, скажет сердцем: "Я с вами, я буду с вами!.. Он дал мне благословение!.." Имя "Нифонт" более не будет иметь к нему никакого отношения.
  Спустя неделю, Ярик с Яшкой, встали на ноги, и лихо расправились с кислыми щами, не хуже того, как с этим справлялись в колонии их сверстники оборванцы времён Гражданской войны, что свидетельствовало о безошибочном признаке выздоровления "братьев разбойников" (по данному им от Данилыча прозвищу).
  Чепчик отправился в свой Волоколамск с подаренным ему Иисусом латунным образком Иоанна Предтечи; вернувшись в свой город, он, волей Господней, станет точкой сборки верных людей, по примеру своего галелеевского собрата Андрея Комоня.
  
  Между тем, продолжалось заселение Николиных Двориков.
  Блогер Антон сумел записать во время Рождественского застолья большую часть разговора присутствующих с Богданом-Иисусом, и не мог отказать себе в удовольствии выложить эту запись в своём интернет-блоге и в социальных сетях. Отдельное видео было о самих Николиных Двориках и его чудных окрестностях, с показом пустующих, но пригодных для жизни домов...
  Последствия не заставили себя долго ждать: в конце января население николодворцев увеличилось на две семьи и одного, так сказать, вольноопределяющегося постояльца, приехавшего присмотреться, пока ещё без созревшего намерения обосноваться здесь. Постояльца звали Самсон Николович Арбелиани (в будущем, просто "Сомик"), большой и неспешный во всём грузин с постоянно мёрзнущим носом и умным блеском в вишнёвых глазах. Отец его владел в Кутаиси двумя аптеками, и был первым запевалой за любым столом со своим рокочущим баритоном, поставленным в местной консерватории, которую не успел окончить по причине тайной женитьбы на дочери ректора Автандила Бурчадзе, желавшего выдать её за своего любимого ученика, лирического тенора, Мамуку Ананишвили. Бабка Самсона по отцовской линии была под стать и по духу народным грузинским героям, вроде Георгия Саакадзе: будучи ещё в самом цвету девичества, объявила войну против обнаглевшего от воровства и безнаказанности директора совхоза с его племянниками и дядьями, занявшими в районе все прибыльные должности; она подняла людей на митинги и забастовки, и, несмотря, на угрозы, добилась ареста директора и снятия с постов его родственников. Видимо, что-то в этом духе унаследовал от неё и родителя молодой Самсон, против их воли поступив вместо консерватории на медицинский факультет Ростовского университета, и вышел оттуда дипломированным педиатром. Отработав несколько месяцев в городе детства, он вынужден был покинуть Грузию, избегая преследования властей за участие в разгоне гей-парада, и оказался в России, где однокашник по университету помог получить работу в Балашихе, пристроив в местную поликлинику через свою сводную сестру - депутата городского собрания. Но прижиться в Подмосковье Самсону не задалось уже с первого дня: коллеги по работе, далеко не безобидно высмеивали его православность, которую он не скрывал и не выпячивал, но упрямо вешал иконки на стенах кабинета, и благословлял детей. Со временем, делать вид, что колкости и подначки коллег ему, как слону дробинка, становилось всё трудней и трудней. В своей съёмной холостяцкой комнатке, он просил у Господа подсказать ему выход, и однажды в воскресный день, сидя за ноутбуком, наткнулся на видео о Николиных Двориках, которое пересматривал по нескольку раз. Не тогда ли он почувствовал, что нашёл, наконец, то новое, истинное, к чему толкнулась его душа? Это новое повлекло его с такой силой, что всего через пару дней он стоял наяву посреди Николиных Двориков у пока ещё временного жилища, предложенное ему Иисусом, чей голос и слово он жадно впитывал со своего ноутбука (правда, принимая его за "Богдана"), а вскоре Данилыч давал ему практические советы по освоению русского деревенского быта. Он, как-то сразу для всех стал своим, и прежде всего для Яшки и Ярика, влюбившихся в него, что было заметно, с первого взгляда.
  Набрав из колодца воды, он задержался у высокой сосны, невольно залюбовавшись видом деревни и лесною воздушною далью, и его вдруг покрыло сверху снежным невесомым пушистым облаком, упавшим с потревоженных белками веток, - подобно матросам на мачте, распускающим паруса, - и он сказал себе, сказал этой сосне, этим белкам, этой деревне: "Я остаюсь!" Как сам он делился позднее с николодворцами, это напомнило ему сказочную минуту детства, когда его, мальца, игравшего под раскидистой сливой, точно также осыпало белоснежной пеленой лепестков...
  Почти одновременно с Сомиком вселились одна за другой две семьи: Перевощиковых и Лемешонков, и обе с детьми, и обе также узнавшие о Николиных Двориках из интернета, впрочем, как и все, кто будет вселяться здесь.
  Глава семьи Перевощиковых, Владимир Андреевич, привёз с собой супругу Ладу, сыновей Луку и Платона, близнецов третьеклассников, и пятилетнюю дочь Анфису. Владимира с Ладой с некоторых пор не покидала мысль о переселении из городской изматывающей, выхолащивающей душу среды. Они мечтали жить с детьми на земле в обществе единоверцев и единомышленников. Перевощиковы, получив и обсудив информацию о Николиных Двориках, долго не думали, решили не откладывать до весны, побросали в багажник вещи из самых необходимых, и махнули на удачу в эту деревенскую глушь, и не прогадали.
  Совсем не так заселялись дружные Лемешонки. Папа Пётр Евдокимович, уроженец города Хойники Гомельской области, некогда осевший со времён обучения в техникуме в подмосковных Люберцах, где женился на местной девчонке Полине Сергеевне Поповой, был мужиком практичным и основательным, как в жизни, так и в вопросах веры, и для начала приехал сам, со всеми познакомился, всё осмотрел, и выбрал вполне приличный вариант для жилья, получив добро от человека по имени Богдан. Но не торопился с окончательным переездом, и осуществил его только после того, как всё подготовил к этому, и, привёз на готовое новоселье жену с дочкой Светланой, ровесницей Анфисы, - они сойдутся легко и просто, как две сестрички. Кстати, обеим девочкам дали имена в память их родных прабабушек, которым когда-то в годы Великой войны, было столько же лет, что и правнучкам.
  Одной из них, Светлане, славной своими золотыми кудряшками и улыбкой, точь в точь, как у обожаемой всей страной актрисы Ладыниной, досталось пережить бомбёжку в Сокольниках, лёжа под мёртвой матерью, спасавшей её от осколков снаряда и обломков стены, а когда разберут завалы, извлекут из них девочку с жёстким стиснутым ртом и с белыми, как мел волосами.
  Другой же, Анфисе, выпало жить при немцах, занявших их деревню на высоком берегу Днестра, и танцевать перед пьяным капралом, жившим у них на постое, под его губную гармошку, - лишь бы не трогал маму, но однажды, сговорясь с подружкой, они отомстили врагу: втайне от матери, подсыпали ему отраву в суп, а после вдвоём на сеновале, в ожиданье своего расстрела, всю ночь напролёт шептали друг дружке, прощаясь с мечтами о взрослой жизни, с родимой семьёй, родительским домом, с дворняжкой Снежком, со всем ослепительным, необъятным и непознанным миром... Но судьба подвела их: то ли махорка была не такой ядовитой, то ли сдюжил желудок догадливого, и отчего-то не мстительного, капрала... По словам Анфисы, она за всю свою жизнь не испытывала такой неодолимой и жгучей любви ко всему ей родному на свете!..
  Вместе с девочками сошлись и мамы, Полина и Лада, а там и за и отцами семейств дело не стало. Владимир и Пётр, поменяв место жительства, не поменяли своей работы: Владимир Андреевич работал в православном издательстве "Кедрон" заместителем своего начальника. Его деревенский сосед Пётр Евдокимович имел две собственные мастерские по ремонту бытовой и электронной техники в Люберцах и Малаховке (впоследствии, он закроет малаховскую точку и откроет новую в Старове, поближе к дому), что не требовало его ежедневного присутствия на рабочем месте. Владимиру Андреевичу приходилось ездить два-три раза на неделе в Москву, и иногда ночевать в своей бывшей двухкомнатной квартире, в которой жили теперь его дальние родственники с Луганщины (чудом выбрались из разрушенного артобстрелами Первомайска), и, переступая родной порог, держался уже, как гость; в комнате старика шахтёра, обладавшего, при всех болезнях и возрасте, могучим храпом. Владимир занимал раскладушку за шкафом у любимого с детства окна, откуда распахивался вид дорогого сердцу Замоскворечья с набережными Москвы-реки и белокаменным златоглавым ансамблем Кремля ... - без чего не мыслили себя московские поколения Перевощиковых, потомки выходцев из старинного рода новгородцев, некогда владевших перевозом с правого берега Волхова против Неревского конца (их разорённый двор в предместье подвергся единой участи с Великим Новгородом, наказанным за строптивость и вероломство царским гневом Иоанна Третьего, присоединившего новгородские земли к московским), но вынужденно перебравшиеся с кой-каким уцелевшим скарбом в Москву, они обосновались здесь в Заречье, где и занялись своим привычным издревле речным ремеслом.
  Николины Дворики наполнялись людьми и семьями, однако, не всяк приходился тут ко двору.
  Февральской косой метелью замело сюда, на пару с сумрачным братом, одного весьма подвижного, несмотря на свою драгунскую стать, господина с неожиданно тонким голосом (по меткому выражению Сомика Арбелиани: "звук, не соответствующий изображению"). Представившись николодворцам Олегом Эдуардовичем Шацких, он поспешил обойти всю деревню, совался без спроса в пустые и занятые дома и постройки, обстукивая в незанятом жилье стены и печи, проверяя на прочность оконные рамы и двери, рылся в остатках утвари и вещах; потом вдруг куда-то исчез, но перед этим поставил родственника сторожить один из нежилых домов, как бы застолбив своим братом подходящий объект.
  Сам же, шустро обследовал горку за Раменкой, откуда вернулся чрезвычайно довольный, и заявил, что "облюбовал площадку", где он станет строиться по весне, а до тех пор поживёт пока в "домике брата", на крыльце которого, тот всё также исправно стоял одиноким не сбитым кеглем.
  - Начал плохо, - сказал Иисус Данилычу. - Продолжение будет хуже.
  Что вскоре и обнаружилось перед всеми.
  Услышав, что общее мнение николодворцев против заселения братьев Шацких в деревне, Олег Эдуардович разразился словесным вулканом протеста:
  - Я не понимаю, причём тут общее мнение?! У нас в стране демократия, все имеют одинаковые права!.. - зазвенел он высоким дискантом. - Что вы себе позволяете? Эта деревня не ваша собственность, у вас нет никаких прав на эту деревню, и вы не можете распоряжаться, кому здесь жить, а кому не жить! Я имею право заселяться в любой ничейный дом, никого не спрашивая об этом!.. А то, что я вам... то, что мы вам чем-то не понравились, не угодили, так сказать, своим фейсом, и вы из-за этого отказываете нам в проживании, это называется дискриминацией, это вообще за пределами права...какой-то бред! Даже фашизм!.. Собрались тут, смотрят!..
  Брат его озирал по-бычьи стоявших вокруг мужчин, - детей и женщин отправили по домам, дабы не пачкали слух свой, а отсутствие Ярика с Яшкой объяснялось тем, что они были заняты делом: мастерили салазки в доме Иисуса: он учил их строгать и сгибать полозья...
  - Да! Это самый откровенный фашизм! - верещал Олег Эдуардович. - Вы молчите, потому что не можете ничего сказать, потому что знаете, что это самоуправство, противозаконное самоуправство и больше ничего!.. Нет, ты посмотри на них, Рудик! - обратился он к брату, - ты видишь это? - Стоят и молчат. У них, видите ли, "общее мнение", да мне наплевать на ваше мнение, и на всех вас! Вот так! Наплевать! Если мы захотим, мы будем здесь жить, и никто нам не помешает! Вот так! А ваше мнение можете засунуть себе... меня оно не интересует! Общее мнение у них!.. Думаете, я не понял вашей идеи - зачем вы собрались сюда в эти Дворики?! Да я всё с ходу просёк, когда увидел, как вы тут друг перед другом любезничаете, ну, прямо идиллия, все такие хорошие, добрые, прямо одна семья, коммуна или что там у вас, община? секта? Только свои среди своих, а чужие тут не ходят, так, что ли?!.. Думаете, что сумеете жить душа в душу? А чёрта с два вам, душа в душу! А дулю не хотите?! Ничегошеньки не выйдет! Все перегрызётесь, пересобачитесь, начнёте по углам шушукаться одни против других, а кончится всё подлянками, склоками, драками, и до убийства дойдёт! И никто тут жить не захочет! Никто!..
  Иисус подошёл к нему:
  - Если твоё желание поселиться здесь с твоим братом настолько сильно и чисто, тогда возьми назад всё сказанное тобою, и мы увидим, что ты не враг. Но если ты враг нам, то ты не сможешь выдержать здесь ни единого часа.
  Олегу Шацких понадобилось время, видимо, чтобы осмыслить это.
  - А почему я должен отвечать тебе? Кому какое дело чего я хочу? Ты кто?.. Я понял, ты у них главный, ты, типа, здесь всё решаешь. А кто ты такой?! Покажи мне ксиву, где сказано, что ты имеешь право что-то решать в этой деревне! Нету ксивы? Тогда иди, откуда пришёл! Я не боюсь тебя, и отвечать не собираюсь, и слова не возьму обратно! Вот так! Не возьму!..
  - Так кто ты? - спросил Иисус. - Ты враг?
  Но Шацких лишь рассмеялся:
  - Ты хочешь взять меня на эту туфту? Не получится! Нет, я вам не... я не... Я враг!.. - он в испуге зажал себе рот. - Я враг!.. - сказал он сквозь пальцы, и зажмурил глаза.
  Когда он открыл их, вокруг никого уже не было, стоял только брат за его спиной. Олег Эдуардович обернулся к нему, дребезжа голоском:
  - Я не хотел сказать это, Толик, почему я сказал?!.. Что со мной, Толик?!
  Никто не видел, как они уехали.
  Но ставить точку на этом оказалось рано. Олег Эдуардович Шацких был не из тех, кто умеет проигрывать; он проявил недюжинную настойчивость, и пробился на приём к главе районной администрации.
  Роберт Ашотович Ованесов выслушав жалобу Шацких, не без досады и озабоченности, видно, решил не затягивать с этим вопросом: он дал по телефону поручение Дубининскому сельсовету разобраться с ситуацией в Николиных Двориках.
  _ Что у вас там происходит в этой деревне, которой даже на карте нет? Кто там завёлся, кто эти люди? Выясните и доложите. Нам ещё секты не хватало на свою шею!
  
  Приезд сельсоветовского начальства в лице Дениса Васильевича Матицына и его заместителя Алексея Владимировича Паутина, пришёлся на банный день.
  Почти в каждом жилом дворе топилась баня. Ярик с Яшкой мылись у себя в компании с Сомиком, Фёдором и Миколой, - там было шумно и весело, доносился ребячий гогот, все дружно дурачились и возились розовые от пара в снежной куче...
  Местное начальство обратило внимание на Ивана, выбиравшего ведро из колодца.
  - Иван! ты-то как здесь очутился?
  - А что, нельзя разве?
  - Да нет, почему нельзя, можно, конечно. Просто здесь раньше, кроме Данилыча, не было никого.
  - Добро пожаловать в Николины Дворики!
  - Так их же нет, в смысле не должно быть...
  - Воскресли!..
  - Что значит, воскресли? Зачем? - зацепился за слово Паутин.
  - И деревни воскресают, не только люди, - улыбнулся Иван.
  - Что тут вообще такое?! Хватит шутки шутить, Иван! - повысил голос Матицын.
  - Шутки, не шутки, а люди живут.
  - Какие люди? Откуда?
  - Со всего мира.
  - С какого мира?! - не понял начальник, его как будто качнуло.
  - Со всего русского мира, - успокоил Иван.
  - Националисты, что ли? Подпольная база?! - раздувал тему Паутин.
  - Вот только этого не хватало под выборы! - сказал Матицын.
  - С какого националисты? Вы ж тоже из русского мира.
  - Мы?.. - Матицын переглянулся с замом.
  - Ну, не зна-а-ю... - протянул Паутин, - похоже на провокацию.
  - Да вы чего?! - оторопел Иван. - Деревня ожила, люди в бане моются, вы радоваться должны, это ж... - но договорить не успел.
  - Иван, ты куда пропал?! - крикнула с банного крыльца Татьяна. - Я же просила тебя быстрей!.. - у неё была "великая стирка" скопившаяся за две недели.
  - Бегу! - Иван подхватил полные с верхом вёдра, и заспешил в "прачечную".
  - Теперь понятно, чего он тут ошивается, - заключил глава сельсовета.
  - А кто такая? - спросил с прищуром Паутин.
  - Может быть, внучка Данилыча, - предположил Матицын.
  - Но, может быть, и не внучка! - подмигнул Паутин. - А где Данилыч-то, дома, что ли?
  - Пойдём к нему, выясним, что тут творится, - сказал Денис Васильевич.
  Данилыч, успевший помыться ещё до начала стирки, отдыхал после бани на своей кровати, слушая по приёмнику популярного либерального историка, уверявшего, с небрежной самоуверенностью, что "настоящий Пётр Первый был подменён на своего двойника-европейца, либо в Голландии, либо в Англии, когда совершал путешествие по Европе в тысяча шестьсот девяносто восьмом году, чем и объясняется его отношение к России, как к совершенно чуждой ему стране, к примеру, когда он насильно внедрял выгодные для Англии преобразования и реформы, и, вообще, это многое проясняет, в частности, его развод с первой женой, ненависть к русским обычаям и одежде, его постоянные пьяные оргии и кутежи, продиктованные бегством от окружающей его среды, невыносимой для образованного европейца..."
  Матицын с Паутиным уже были за дверью, но Данилыч не расслышал их стука; выключил раздражённо приёмник:
  - Бред сумасшедшего. Не принимаю! - громко отрезал он.
  Но те, кто стояли за дверью, поймали лишь вторую фразу.
  - Он сегодня не принимает, - почему-то полушёпотом сказал Паутин. - Не приёмный день, что ли?
  - Что за хрень, что, значит, принимает, не принимает? Он кто? областной прокурор, депутат Госдумы?.. - Матицын ткнул дверь, и вошёл в комнату.
  Данилыч всё-таки "принял" сельсоветовское начальство и ответил на все вопросы. Спокойно и обстоятельно, не называя имён, информировал об их деревенской общине, как и почему она образовалась...
  На обратном пути из Николиных Двориков Матицын заметил в задумчивости:
  - Смеются... Ни света, ни газа, а им хоть бы хны...
  - Что Ованесову скажем? - спросил озабоченный зам.
  - Надо восстанавливать населённый пункт, проводить электрику, и так далее, в общем, как полагается, и со всеми формальностями, чтобы могли получить прописку, - словно не слышав, говорил глава сельсовета. - Никакой секты нет, просто люди бегут из города, чтобы жить... мне лично это понятно.
  Паутин испуганно покосился на шефа... Ещё на прошлой неделе на межрайонном собрании инструктор из АПэшки (администрации президента) накачивал их директивой "О принятии дополнительных мер по существенной активизации программы, направленной на сокращение числа неперспективных населённых пунктов", после чего, район потребовал списки обречённых на ликвидацию деревень, установив для Дубининского сельсовета "норму в количестве двух единиц".
  - Ованесов, конечно, закидает гранатами, но ничего, я постараюсь убедить, он мужик нормальный, не биоробот.
  - Нас снимут в два счёта, и всё... - вздохнул Паутин; он зашуршал фантиком и отправил конфетку в рот.
  - Сам не знаю, что-то со мной случилось, стою в этих Двориках, и вижу Русь... Даже не вижу, а прямо в ней и стою. Как Иван сказал: "из русского мира"? Так и есть, мы тоже из русского мира! Я сукой не буду!..
  Вечернее небо сгустилось над русской равниной непроницаемое для слабого тока звёзд, только высоко посредине отсвечивала лунная половинка, словно копыто "Медного всадника", поглощённого тьмой неправды...
  
  Суровая честная проза зимы сменилась вешней поэзией. Земля пробуждалась, томно потягиваясь от долгого тяжкого сна, и улыбалась от предвкушенья любви, воскрешения жизни, от счастья цветения всей зелёной души её...
  В Николиных Двориках закипали ранне весенние будни, всё готовилось к началу уже скорой огородной страды. Ещё на февральском Сходе была единогласно поддержана идея о создании общего садово-огородного хозяйства. Для этого постановили распределить по участкам, где какие высаживать овощи: у кого свекла и морковь, у кого огурцы и капуста, у кого лук и чеснок и так далее, а под картошку распахать отдельный участок по границе речной плодовитой поймы, а на взгорье за Раменкой разбить единый плодовый сад.
  
  В начале марта в Дворики внезапно нагрянул глава районной администрации Роберт Ашотович Ованесов, видимо, недовольный сообщением и доводами Матицына. Самолично обошёл жилые дома, задавая одни и те же вопросы: откуда и когда приехали? почему именно в эту деревню, и кто тут старший? Увидев Иисуса, наблюдавшего за ним, направился прямо к нему.
  - Ты кто здесь? Это ты у них главный?
  - Вопрос не в этом, вопрос, сможешь ли ты поверить в то, что услышишь? - сказал ему Иисус.
  - Кто ты?
  - Иисус Христос.
  Ованесов отступил на полшага, и вдруг, будто очнувшись, развернулся, и бросился к машине, отмахиваясь от пытавшихся заговорить с ним Фёдора и Данилыча.
  - Я так и думал! Я так и знал!.. Всё-таки секта! Под самым носом!..
  Но внедорожник его не завёлся. Шофёр Николай божился, что автомобиль в полном порядке, что всё работало, как часы; он в десятый раз проверял и перепроверял, всё, что мог, под капотом, и не мог ничего добиться.
  Ованесов, оценив ситуацию, вызвал по телефону другую машину, но не сложилось и с другой машиной: она глубоко завязла на подъезде к Коробеево, а, изматерившийся до предела, Степаныч, вытягивая её на тросе, чуть не посадил на мосты и свой "УАЗик"; кое-как выбравшись из колеи, машина вернулась в город.
  Как нарочно в тот день в деревне не оказалось никакого транспорта: Перевощиков и Лемешонок были в отъезде, а трактор Ивана стоял на ремонте.
  Отвечавший стойким отказом от предложений обогреться и перекусить, Роберт Ашотович под давлением сгущавшихся обстоятельств, вроде сумерек, нешуточного мороза, а, поди, и голода, всё же вынужден был принять приглашение Данилыча, и отправился с водителем Николаем в печное тепло избы, где ждали их горячий суп с пирожками, яичница и жареная картошка.
  Несколько убаюканный волнами радушия и обхождения хозяев дома, и, отчего-то воздержавшийся от расспросов об Иисусе, Роберт Ашотович слушал рассказ своего водителя, явно согретого всей обстановкой, о своём детдомовском детстве, как однажды его, сбежавшего из интерната от необъяснимой тоски, и заблудившегося в мокром осеннем лесу, подобрал "бородатый дядька, то ли лесник, то ли охотник, но я-то думаю, что монах", который привёл его, продрогшего до икоты, в какую-то лесную хижину, и там "накормил до отвала грибной похлёбкой, вкусней которой я не ел за всю свою жизнь, а сейчас вдруг вспомнил об этом за вашим столом и за этим супом", и начальник смотрел на своего подчинённого, словно впервые видел этого человека.
  В конце трапезы окончательно умиротворённому едой и беседой Ованесову понадобилось выйти, и Данилыч проводил его до туалета. Но вернувшийся по недолгом отсутствии гость заметно переменился, на него, чем-то сильно удручённого и растерянного, было неловко смотреть. Он как будто хотел поделиться о чём-то, но промолчал. Так и не допив свой чай, он встал и попросил мобильный телефон, чтобы позвонить жене, - сказал, что у него проблемы с его смартфоном. Ему тотчас предоставили сразу два: один дешёвый и простенький, от водителя, другой от Татьяны (недавний презент от Ивана), из коих он выбрал последний, и вышел для разговора из дома.
  Данилыч, тем временем незаметно исчез из комнаты и направился прямиком в туалет, где, видимо, и нашёл подтверждение своей догадке: полу утопая в отхожей гуще, обречённо посвечивал дисплеем смартфон главы районной администрации...
  Роберт Ашотович, поговорив с женой, прошёл в отведённое ему помещение; разделся и лёг, и долго не спал, и ворочался с приглушённым стоном, проклиная свою неловкость, и готов был выть от отчаянья... Этот смартфон был для него не просто гаджетом, супер модным электронным изделием для связи и информации, это был особенно дорогой его сердцу подарок от жены и дочки на его недавнее пятидесятилетие, а кроме того, в нём хранились не только деловое и важное, но много любимого и родного...
  Проснувшись утром позднее обычного, он потянулся к своим часам на столике и наткнулся рукой на утерянный им смартфон, и вскочил, и глядел на него, как на великое чудо. Смартфон был в рабочем состоянии без каких-либо примет и последствий от пребывания в специфичной среде.
  В доме никого не было, на столе его ждал накрытый завтрак, но он не обратил на него внимания.
  Ованесов выбежал на улицу, и кинулся на звон и смех голосов у дома Яшки и Ярика, где дети и взрослые лепили из ещё пригодного мартовского снега комья для снежной крепости: всё готовилось к старинной русской забаве...
  Роберт Ашотович, задыхаясь, и что-то выкрикивая, подбежал к Иисусу, и упал на колени в земном поклоне, заставив всех умолкнуть и замереть от услышанного...
  Он поднял мокрое от слёз и снега лицо:
  - Господи, прости меня! умоляю, прости!.. Ты истинно Иисус! Ты Христос!.. И вы все простите меня, простите, что не верил, не мог поверить!.. Думал, у вас секта, а у вас Христос!.. Спасибо за ваш... за ваше сердце! за душу вашу!.. Спасибо, вам всем!..
  Фёдор с Миколой, Татьяна, Данилыч вставали один за другим на колени и приклоняли головы. Все остальные, преодолевая недоумённое оцепенение, опускались за ними также, и стояли на коленях, надо полагать, с трудом осознавая происходящее...
  В этот день открылась правда о человеке, которого они назвали "Богданом".
  Беседуя с Ованесовым, Иисус попросил никому не открывать до поры до времени его имени, и Роберт Ашотович дал слово не распространяться об этом. И мало того, что сдержит слово, но по собственной инициативе предпримет всевозможные меры, используя по-максимуму свой, как говорится, административный ресурс и личные связи, в результате чего, в деревне снова появится свет, а по средам, раз в неделю, станет приезжать продуктовая автолавка, и, к восторгу Данилыча, на карте области вновь обозначится строчкой населённый пункт "Николины Дворики".
  
  Снежная крепость, вернее, то, что от неё осталось, простояла до прихода щедрой апрельской ростепели, затопившей солнцем прозрачный зернистый снег и всё, чего ни застало врасплох: деревья, вскинувшие головы к небу; крыши, сбросившие снежные ватники с бахромой хрустальных сосулек; заворожённых лесных зверей, вбирающих ноздрями дразнящий весенний воздух; людей, счастливых от небесной щедрости, от огнистой дроби капели, от птичьих свирелей, от разбуженных мушек и бабочек первого лёта, от звенящих золотыми уздечками по холмам и оврагом ручьёв без счёта...
  
  Заполнялись последние пустующие дома в "Николиных Двориках". Две избы по разные стороны Раменки приняли под свой заждавшийся кров городских ребят из молодых семей. Одна из Мытищ, муж Бронислав и жена Алёна Цикульские с пятилетним Анджеем-Андрейкой. Другая из Казани: муж Михаил Фёдорович с женой Катериной Павловной Челяднины, и их двойняшки семилетки Тимофей и Марфа. Все обустраивались по-своему, кто-то тут же начинал с ремонта и перестройки, а для кого-то годилось и то, что было в наличии, как, например, для семейства непоседливых суматошных Горбушкиных: юриста Максима Сергеевича, жены его, бывшего стилиста, а ныне домохозяйки, Елены Игоревны с грудным Георгием (Юрчиком) и его сеструхами-сёстрами десяти и пятнадцати лет, Дуней и Александрой, всем своим табором сорвавшихся из Нижнего Новгорода.
  Весна принесла, как на крыльях и чету молодожёнов, программистов Владислава и Риту Звонковых, прямиком из Екатеринбурга, в одной компании со своим добряком сенбернаром Ричардом (Ричи), которым благоразумный Сомик уступил свой холостяцкий домик, перебравшись под общую крышу с Яшкой и Яриком к их вящей радости, - все уже привыкли к этой неразлучной троице, гораздой на выдумки и приключения.
  Случались и неожиданные посещения.
  Однажды, ещё в период мартовской лазури, к деревне подъехала кавалькада серьёзных джипов; из самого роскошного вышел в ореоле охраны и фирменного парфюма представительный господин, известный в стране олигарх и миллиардер.
  О Николиных Двориках он узнал от своего однокашника по университету Владимира Перевощикова, которого случайно увидев в столице, окликнул из окна машины. В ресторане за чашкой кофе, Владимир, помимо всяких занятных и важных эпизодов деревенской жизни, рассказал и том, кого, ничуть не смущаясь, называл Иисусом. Миллиардер тогда промолчал, как будто не придал никакого значения, однако, уже после их встречи, приказал принести ему Евангелие, которое откроет первый раз в жизни, - что было абсолютно непредставимо ранее, даже при имеющихся проблемах с его здоровьем.
  Олигарх был мучим какой-то странной болезнью, о которой обмолвился лишь однажды доверенному человеку: он совершенно не чувствовал вкуса еды, ни простой, ни какой угодно изысканной и отборной, не спасали даже самые острые и экзотические соусы и приправы, а вместе с этим, он перестал испытывать наслаждение от своих излюбленных лакомых удовольствий: ни супер удачная сделка, ни вино, ни бильярд, ни женщины, ни азартный рискованный дайвинг... - всё казалось безвкусным, скучным, пустым. Дошло до того, что он чрезвычайно скрытно от всех, со всеми предосторожностями, начал употреблять в пищу человеческий кал, и, кажется, обнаружил в нём некое подобие вкуса. Единственный человек, которому он признался в этом, был его личный врач, доктор медицины, все попытки которого хоть как-то помочь пациенту оказались безрезультатны.
  Но Иисус отказал ему. Фёдор передал лишь его слова: "О чём говорить с глупцом?" Олигарх пожевал губами, словно пробуя на вкус услышанное, но не уходил, топтался на месте. Человек, имевший всё, чего можно желать на свете, находился в двусмысленном положении: глупо было оставаться, но не менее глупым было бы уехать ни с чем, и, в общем, получалось так, что с ним заодно - ибо неотделима от него - становилась глупой вся его жизнь, со всем невообразимым капиталом его бизнес-империи, превышавшим любые человеческие потребности, все его сверх доходные финансовые комбинации, и всё, чего он достиг, вкупе со всею благотворительностью - на фестивали, храмы, лекарства и операции... не принесшая ему ничего, кроме однообразного безвкусного существования.
  Всем своим видом, он словно подтверждал слова Иисуса, впрочем, не без смирения, которое не осталось незамеченным.
  Фёдор принёс ему записку, продиктованную Иисусом: "Что ты купил себе на свои миллиарды?" Прочитав, он достал свою ручку, и вывел на обратной стороне записки: "Ничего, кроме ада". Фёдор отнёс его ответ к Иисусу, и скоро вернулся, чтобы пригласить олигарха в дом.
  Он пробыл там около получаса, и вышел чем-то взволнованный, и весь свой обратный путь повторял еле слышно: "Успеть... успеть..."
  
  Всем, кто поселялся в Николиных Двориках, постепенно открывалась правда об Иисусе, и люди принимали её с разной степенью доверия и сомнений, но довольно скоро, уже имея опыт общения с ним, находясь среди близких по духу единомышленников, уже ничем не отличались от них, и обращались к нему, как к Господу, и когда он, в который раз говорил о том, с чем он пришёл в Россию: "Я пришёл спасти русскую душу, чтобы мир получил надежду!" - эти слова попадали в сердца на благую почву...
  Он был доступен для всех во всякое время суток. К нему приходили с вопросами, на которые не знали ответа. Так Михаил Челяднин спросил при всех и за всех:
  - Через неделю будут выборы президента, голосовать или нет? А если голосовать, тогда за кого?
  И он ответил:
  - Вы же знаете, что собой представляют выборы. Никого не призываю и не отговариваю участвовать в этом, вы люди со свободной волей. Выбирайте и голосуйте за того, за кого вы готовы отдать свою жизнь. Иначе, не стоит.
  Одним из самых насущных был вопрос о храме: "где молиться и причащаться?" Иисус сказал на это:
  - Пока я был с вами, вы не нуждались в этом, а когда перейду в другое место, станете собираться на молитву по неделям и праздникам во главе с отцом Николаем (он же, Микола, ему сказал Иисус: "Ты не монах, но ты иерей, послужи общине"). А с храмом, придётся потерпеть, но придёт время, пришлю вам верного епископа, и будет у вас свой храм во имя Державного образа Богородицы и с приделом Николаю-Угоднику.
  
  Жизнь в Николиных Двориках пополнялась людским и творческим разнообразием. Каждая новая семья, каждый новый поселенец привносил в общую картину общины свои краски, каждый что-то умел, каждый мог быть чем-то полезен для всех.
  В общине организовали школу и ремесленные курсы: столярно-плотницкие и авто слесарные для мальчиков, вязания и прочего рукоделия для девочек. Школу временно разместили в самом просторном доме Фёдора и Миколы, там было несколько отдельных комнат, в них наладили отопление и соорудили столы со скамейками. По благословению Иисуса преподавали следующие предметы: Закон Божий, историю, русский язык, математику, географию, литературу, русскую культуру, но потом, по мере появления тех, кто владел соответствующими знаниями, приложится физика и биология. Уроки истории и русской культуры взял на себя Данилыч; Закон Божий - отец Николай (Микола); математику с геометрией - программисты Виталий и Рита; русский язык вела Полина Сергеевна Лемешонок; любви к литературе и чтению научал Владимир Андреевич, он же взял на себя и географию.
  Занятия по русской культуре проходили в доме Данилыча.
  За столом и по лавкам рассаживалась ребятня всех имевшихся возрастов, но присутствовали нередко и взрослые, - стояли в углу у двери, и частенько бывало, принимали участие в обсуждении. Данилыч, сам же и предложивший включить в школьную программу предмет "Русская культура", и взявшийся вести его, составил план, подбирал, не без вспомогательного подключения внучки нужные материалы.
  Первый урок он начал с вопроса детям:
  - Кто из вас, знает какую-нибудь русскую пословицу или поговорку?
  - Не пойман - не вор! - сходу выпалил Яшка под общий смех.
  - Не годится, - отклонил Данилыч. - Не отсюда.
  - Поспешишь, людей насмешишь, - сказал с намёком на друга Ярик.
  - Принимается, - одобрил Данилыч. - Ещё!
  - Кто не успел, тот опоздал! - предложил Платон.
  - Мимо. Ну, вспоминайте, мои хорошие.
  Взрослые тоже зашевелились, переговариваясь.
  - Век живи, век учись, - прозвучало как бы нехотя от Александры, старшей среди девчонок.
  - Вот это по делу. Ещё, ребята!
  - И один в поле воин! - выговорил, покраснев, Тимофей.
  - Если он по-русски скроен! - закончил пословицу Сомик, стоявший у двери.
  - Вы слышите, как сказано! - подхватил Данилыч, - "если он по-русски скроен"! Но, что такое, по-русски скроен? Давайте попробуем ответить вместе. Что, значит, скроен по-русски? Это кто? Какой он?
  Подумав, ребята стали выдавать варианты: "сильный", "добрый", "смелый", "находчивый"... Но слышалось и от взрослых: "терпеливый", "стойкий", "скромный", "отважный", "слишком доверчивый", "долго запрягает, но быстро ездит", "удалой", "никогда не сдаётся", "непредсказуемый"...
  - Вон сколько! - воскликнул Данилыч, - и каждое слово - правда! Но разве все эти качества применимы к одним русским? Разве их нет у других народов? Конечно, есть. Но, посмотрите, как именно говорит пословица: не сказано, что один в поле воин - это только русский так скроен, нет! но сказано, если он по-русски скроен! Вот, что оказывается! Выходит, что человек любой национальности, может соответствовать этой пословице, когда он скроен по-русски, когда в нём собраны все эти качества!..
  Сомик не выдержал, шагнул к Данилычу, и поцеловал его.
  - Это не ты сказал, дорогой, это все наши отцы и деды сказали, кто не по крови, а по духу русские!
  - Итак, мы с вами назвали присущие русским людям качества, хотя и не все, - продолжал Данилыч. - Теперь, я думаю, надобно разобраться хотя бы с некоторыми из них, чтобы представить цельный и многоцветный образ народной русской души. Это очень важно, потому что без души нет культуры! А поскольку культура имеет народные корни, вот мы поглядим, что наш народ говорит о самом себе языком пословиц и поговорок.
  Данилыч взял томик Даля с торчащими из него закладками, и открыл на первой из них:
  - Вот, к примеру: "Просит убогий, а подаёшь Богу. Бог в долгу не останется". Всем понятно, почему не останется? Кто милостив, того и Бог милует. Или вот о мире людском, не вообще о мире, а о ближней знакомой округе, о родной сторонке: "Миром и горы сдвинем", и правда, когда все сообща - это великая сила! "Мир дунет - ветер будет; мир плюнет - море будет; мир охнет - лес сохнет". О, как! "Мир что огород - в нём всё растёт", уж это точно, много чего хорошего и полезного, но и вредное попадается. "Город - царство, а деревня - рай", это, ведь, про тот старый город сказано, в котором ещё жить можно было по-человечески, а всё же, рай-то в деревне! У неё своя слава: "Грибы растут в деревне, а их и в городе знают"... Понятно, что это о людях, а, может, и о народной песне, которую и в городе поют. Какая глубина, какая меткость в наших пословицах! "В народе, что в туче: в грозу всё наружу выйдет". Так и есть: всё, что таилось в каждом, рано или поздно проявится, особенно при большом испытании... А какая образность! Послушайте: "Язык телу якорь", и то верно, правда, коли этот якорь сорвёт, тогда, как говорится, "пиши, пропало" - придётся телу расплачиваться. С одной стороны: "Язык с Богом беседует", а с другой: "Пустая мельница и без ветра мелет", то есть болтает много и попусту. Поэтому и замечено народом: "Бог дал два уха, а один язык", а отсюда и: "Сказанное - серебро, не сказанное - золото". И вот ещё очень точно сказано: "Язык царствами ворочает", воистину, сколько наворочал всего за нашу историю! Язык поднимал людей на защиту Отечества, язык выбрал царя на царство, разве не так? И язык наш накликал революцию, и язык наш предал царя и царство, разве этого не было? Но, слава Богу, есть и такая пословица: "Беда ум родит" - умней, не повторяй ошибок. Пословица, отточенная веками, метит не в бровь, а в глаз, к примеру: "Ремесло пить-есть не просит, а хлеб приносит", иначе говоря, с умелыми руками не пропадёшь, с голода не помрёшь. "Чего не чаешь, то скорее сбудется", и действительно, а ещё и так бывает: "Ждала сова галку, а выждала палку", уж это частенько случается. "Дело шутки не любит", к делу серьёзно относиться надо, а то всё испортишь. Люди знали на опыте: "Кто рано встаёт, тому Бог подаёт", и: "Спать долго - жить с долгом", тут ни убавить, ни прибавить. А как вам такое: "На языке медок, а на сердце ледок", о сколько раз мы обманывались на сладкие речи! Или такое: "Душой кривить - чёрту служить"...
  - А у нас говорят: "Бога держит на языке, а дьявол в сердце", - добавил Цикульский.
  - Хорошая перекличка, Бронислав! - Данилыч поднял палец вверх. - Идём дальше. "Не бойся собаки брехливой, а бойся молчаливой"... "Держись за дубок: дубок в землю глубок" - вот она народная наука жизни! "Дай сердцу волю, заведёт тебя в неволю" - нельзя, чтобы сердце умом командовало! А сколько мудрого юмора в наших пословицах! "Отойдём да поглядим, хорошо ли мы сидим" - гляди на всё как бы со стороны. "Пока баба с печи летит, семьдесят дум передумает", смешно, но так уж устроен женский ум - впереди себя скачет. "Добрая слава за печкой спит, а худая по свету бежит" - ведь доброе оно не гордится, не превозносится, а дурное на весь свет опозорит. "Маленькая рыбка лучше большого таракана" - понятно, что не о рыбке и таракане речь, а о том, что лучше уж маленькое, но полезное, чем большое и вредное. Соль пословицы в правде, а правда бывает резкой и едкой: "Птичку за крылья не хвалят", чай, не её заслуга. "Хорошо летает, да сесть не умеет". "Незваный гость лёгок, а званый тяжёл" - ему ж услужить, ублажить надо. "И гладок, да гадок, и ряб, да Божий раб"... "Криво дерево, да яблоки сладки", и ещё: "Лучина с верою, чем не свеча?"... Пословица всему научит: "Писать могу, а читать не умею", то есть, вижу, что делается, но тут лучше смолчать, дурачком прикинуться. "Сытых глаз на свете нет", нам всегда чего-то большего хочется. "Чужим здоровьем болен" - зависть это страшная штука, не дай Бог никому! Пословица и обличает и просвещает: "Что стыдно да грешно, то в моду вошло" - это прямо про наше время. "Как месяц ни свети, а всё не солнышко" - были, есть и будут незаменимые люди!.. "Высохло море, а всё не луже брат" - не смейся над некогда великим человеком, он и в немощи своей больше многих других... "Слушай дубрава, что лес шумит" - начальство, не пренебрегай народным мнением!
  В углу взрослых аукнулось с пониманием...
  - "Ель не сосна: шумит неспроста" - есть люди, к которым полезно прислушиваться, - продолжал Данилыч. - В пословицах всё взято из мира Божьего, из бытия в этом мире - люди мимо Бога не жили! "Земля - Божья ладонь: всех кормит", но и другое усмотрено: "Бог ведает, кто, как обедает"... "Лес - в небо дыра" - деревья вершинами входят в небо, а образно - народ своей молитвой до Бога достанет!.. "Что Бог послал, то и мяконько"... "Не дал Бог здоровья, не даст и лекаря" - каждый свой крест несёт. "Без Троицы дом не строится", тут и пояснять не надо, так и было когда-то по всей Руси, а ныне лишь кое-где... "Где любовь, тут и Бог", тут не только о любви человеческой, но и о любви ко всему творению Божьему... Иногда пословица, словно глас Божий: "В рай просятся, а смерти боятся"...
  За малым исключением, все слушали с живым участием, что вероятно и вдохновляло Данилыча:
  - Мы, сами не замечая пропитаны насквозь пословицами, они у нас чуть не на каждом шагу с рождения до гробовой доски. Давайте так, я стану перечислять пословицы, и если кто из вас услышит какую-либо из них впервые, пусть поднимет руку. Поехали? "До Бога высоко, до царя далеко", "Шила в мешке не утаишь", "Попал пальцем в небо", "Лиха беда начало", "Остатки сладки", "Старый конь борозды не портит", "Тёртый калач", "Под лежачий камень вода не течёт", "Жить задним умом", "Авось, да, небось, да как-нибудь", "Смотрит в книгу, а видит фигу", "На грех мастера нет", может, достаточно, или сами продолжите?
  И народ откликнулся, и пошёл сыпать:
  - "Баба с возу кобыле легче".
  - "Семь пятниц на неделе", "Не в свои сани не садись".
  - "Не руби с плеча".
  - "Лес рубят - щепки летят", "С паршивой овцы хоть шерсти клок", "Слово не воробей, вылетит не поймаешь".
  - "С миру по нитке - голому рубаха".
  - "Что написано пером, того не вырубить топором", - "Как волка ни корми, он в лес смотрит".
  - Видите, сколько! - смеялся Данилыч. - А по началу, и вспомнить не могли. И ведь не всё ещё вспомнили, лишь малую толику из бездонного кладезя народной мудрости!.. А теперь давайте дадим слово детям, они назвали немало пословиц, а мне интересно умеют ли они отгадывать загадки. Взрослых прошу не подсказывать. Итак, внимание! - он взял заготовленный им листочек. - "Два конца, два кольца, а посередине гвоздик", ну-ка?
  - Я знаю, ножницы! - опередила всех семилетняя Марфа.
  - Это вам просто знакомая попалась, - сказал Данилыч, - а вот, потруднее будет: "Без рук, без ног, а ворота отворяет".
  Взрослые зашелестели в углу, а дети задумались, кусали губки.
  - Пульт управления! - я сразу понял, - отличился Ярик.
  - А вот и нет! - охладил Данилыч.
  - Ветер! - попал в десятку Лука Перевощиков.
  - Молодцы! Держите ещё одну: "Вечером наземь слетает, ночь на земле пребывает, утром опять улетает".
  - Ночной мотылёк! - вырвалось у Платона, - он только ночью летает, а днём он прячется!
  - Платон, ты очень наблюдательный, похвалил Данилыч, - но это не мотыльки.
  Среди взрослых заспорили.
  - Наверное, иней, - предложила Дуня, оглянувшись на старшую сестру.
  - Это просто роса, - снисходительно вымолвила старшая Александра, глянув на младшую.
  - Отлично, а теперь, такая, - Данилыч перевернул листочек. - "Скоро ест, мелко жуёт, сама не глотает и другим не даёт".
  - А я знаю, пила! - как бы сам додумался Яшка.
  - Скажи спасибо Сомику, - пожурил Данилыч. - Ладно, посмотрим, что вы на это скажете: "Зверёк с вершок, а хвост на семь вёрст", не подсказывать, - погрозил взрослым.
  - Это, которым стегают, который у пастуха! - подскочил Анджей-Андрейка Цикульский.
  - Кнут, что ли? - уточнил Лука.
  - Похоже, но не то. Постарайтесь, вы совсем рядом, - обнадёжил Данилыч.
  - Сверхзвуковой самолёт! - заявил победно Платон. - За ним такой след тянется.
  - Платон, моё искренне уважение! - заверил Данилыч. - Но истина дороже. Подумай ещё.
  Дуняша, пылая щёчками, подняла руку. Данилыч моментально кивнул ей.
  - Иголка с ниткой!
  Взрослые зааплодировали.
  - А сейчас специально для самых младших: "Скатерть бела, весь свет одела", что такое?
  - Снег! - обрадовался Тимофей своей догадке.
  - Зима! - угадала Марфа.
  - Быстро вы. Тогда даю другую: "Под одной шляпой стоят четыре брата".
  Ребята долго не думали:
  - Это стол!
  - А если посложнее? "Лежит брус во всю Русь, а встанет - до неба достанет".
  Но и с этим справились:
  - Железная дорога! Рельсы!
  - Ну, не обязательно железная, просто дорога. Земная дорога наша, она же и небесная, коли поднимется. Отлично! - Данилыч погладил малышню по макушкам.
  - Так и быть, напоследок загадки для взрослых. Внимание! Вы готовы? Тогда держите: "Зимой всё жрёт, а летом спит; тело тёплое, а крови нет". Прошу вас.
  Взрослые сомкнулись в кружок, пожужжали немного.
  - Мы считаем, что это печка! - ответила за всех Татьяна.
  - Да вы знатоки, я вижу! А как насчёт этой: "Всякому мальчику по чуланчику", а?
  С этой не так быстро вышло.
  - Так то орешки! - хохотнул Лемешонок. Они ж в скорлупках усе!
  - Нет, Петро, не орешки, но мысль подходящая.
  - А, може, то перчатки, не? - спросил Бронислав Цикульский.
  - Не может, а так и есть! - утвердил Данилыч. - Ай, да Броник наш! Ещё одна осталась: "Помер Адам - ни Богу, ни нам: ни душа на небо, ни кости в землю".
  - Это что-то с глиной связано. Адам это же глина! -предположила Алёна Цикульская.
  - Горшок! Глиняный горшок или крынка, причём, разбитые, - поставил точку Перевощиков старший.
  Данилыч пожал ему руку и все захлопали.
  - На этом сегодня всё! Следующий урок культуры через неделю.
  На одном из занятий, уже без взрослых, изучали народные сказки. Первой была "Курочка-ряба" - с её глубинной космической простотой. Дети, придя домой, экзаменовали своих домашних коварным вопросом: "Почему дед и баба плакали, когда разбили золотое яйцо, они же сами его хотели разбить?!" Ответить на это было совсем непросто, и дети, недолго пытая родителей, поведали тайный смысл: "Потому что золотое яйцо пустое, а простое яйцо накормит деда и бабу, и они не умрут, и будут жить!"
  Потому, что в богатстве нет главного, нет насущного для души, нет спасения.
  Потому что яйцо - это символ живой вселенной и Божьего мира, а что ещё человеку милей и родимей?..
  
  Были открыты кружки для детского и взрослого творчества.
  Искусству вязания учила с прибаутками, словно играючи, но с отличным знанием дела, Катерина Челяднина.
  Кружок рисования организовал профессиональный дизайнер, выпускник Строгановки Бронислав (Броник) Цикульский. Он обошёл дворы, приглашая, всех, кто хочет научиться рисовать натюрморты, пейзажи и даже портреты. Не взирая на возраст. Таких желающих набралось одиннадцать человек. Самой младшей оказалась пятилетняя Анфиса, а самым старшим Данилыч, кроме них пожелали стать умелыми рисовальщиками Полина Лемешонок, отец Николай, Сомик, Татьяна с Иваном, а из детей Анджей-Андрей, Лука и сёстры Горбушкины. Никто из них не умел, по выражению Луки, "рисовать по-взрослому", и всем не терпелось скорей приступить к освоению художественного мастерства, - уже были приготовлены к бою карандаши и ластики, но учитель сказал, приходить на урок с листом бумаги и... ножницами.
  Броник ещё в годы студенчества придумал универсальный принцип обучения художественному рисунку кого угодно, любого желающего, убеждая в преимуществах своего метода сокурсников и преподавателя мастерской, но всякий раз натыкался на, мягко говоря, шутливое неприятие, как-то не верилось коллегам в его открытие. Нужен был практический опыт занятий с людьми не умеющими рисовать, но где это можно было осуществить? Семья и работа не давали такой возможности. И вот мечта, о которой он, очевидно, помнил все эти годы, становилась реальностью.
  Первый урок стартовал с задания вырезать контур электрической лампочки в натуральную величину, причём не с натуры, а строго по памяти, что, разумеется, сразу не получалось, но спустя два часа к концу первого урока получилось почти у всех. На "рисование" ножницами было отведено шесть занятий; задания усложнялись; весь пол был усеян обрезками, как опавшими листьями; лучшие работы отбирались и складывались в отдельную папку. Каждый прилежно старался, чтобы его работы попали в эту заветную папку. На шестом занятии, когда все уверенно "на глазок" (хоть и с разным уровнем исполнения) вырезали силуэт всадника на лошади, тогда, наконец, наступила очередь карандаша, но не ластика! Рисовали на листе одной непрерывной линией - абрисом - опять с электрической лампочки и до фигуры всадника (кстати, как и в случае с ножницами, интересно было наблюдать, как кто-то начинал с копыта, кто-то - с хвоста, кто-то с головы всадника). На завершающем этапе осваивали штриховку, полутени и полутона, уже с применением ластика, копируя с репродукций рисунки выдающихся мастеров: Леонардо Да Винчи, Дюрера, Пикассо, Серова... Метод Цикульского брал за основу хорошо натренированную зрительную память, без коей никакое изобразительное искусство невозможно в принципе, а также индивидуальную силу воображения при перенесении на лист контура какого-либо предмета. Постепенное, путём усложняющихся упражнений, скоординированное взаимодействие зрительной памяти с выверенным движением руки, способно в невероятно короткий срок привести ко вполне приличному результату.
  В середине апреля жители Николиных Двориков, пришедшие на выставку работ учеников экспериментального курса рисования, не верили своим глазам, разглядывая оригинальные по исполнению портреты, фигурные композиции, натюрморты, пейзажи, многие из которых так и просились в подходящую раму на достойное место домашнего интерьера.
  
  Иисус ушёл из Николиных Двориков на излёте марта, вскоре после того, как предупредил об этом всех на общем собрании - Сходе.
  Ещё только светало воскресной ранью, когда он, похрупывая по тонкому ледку, сковавшему за ночь вчерашнюю слякоть, в сопровождении Фёдора пересёк деревню по сходящей с пригорка улице, идя впереди, неторопливо и молча, чуть прищурившись от набегавшего утреннего ветерка. Они миновали последний у околицы дом, и, приближаясь, на повороте дороги к лесу, услышали старательный стрёкот трактора: Иван по давешней договорённости с Фёдором спешил подхватить их на этом условленном месте.
  Отъезжающие разместились на доброй охапке соломы, и поплыли в дребезжащем разболтанном кузовке по свежей весенней заре, встающей над холмистым покойным полем, над его отсвечивающей, подобно царской парче, розовато-злачёной льдистостью...
  
  Николодворцы в целом довольно стоически приняли отсутствие Иисуса, но тонкая тревожная нота растерянности всё же имела место, и сказывалась на общем настроении. Зато стали охотней ходить и приглашать к себе в гости; собирались на дни рождения, вместе ездили за покупками, помогали друг другу справляться с житейскими трудностями, и, пусть нелегко, через взаимные уступки, мало-помалу старались преодолевать неурядицы и напряжённости в отношениях, - так подбирается, притирается, подлаживается, подстраивается и сыгрывается между собой новый, почти случайный оркестр, чтобы однажды, чисто и слажено, исполнить великий концерт.
  Но возникла проблема с Яшкой.
  Подмечали за ним странности в поведении: частенько при каком-нибудь общем деле он норовил поскорей отделаться от него, а то и вовсе отлынивал. Решением Схода, ему с Яриком поручалось снабжать дровами семьи с детьми, отцы-кормильцы, которых, бывало, большую часть рабочей недели находились в отъезде. Пацанов привлекали к добыванию, доставке, распилу, и колке дров, укладке поленниц, а также заготовке щепы для розжига, научая их этой нехитрой, но, по-своему, занятной мужской работе под руководством Данилыча и с помощью Сомика, уже уверенно освоившего обращение с топором.
  Как-то раз, сияющим мартовским полднем, тащили от речки поваленную ветром сухую лесину, положенную на длинные самодельные сани. Сомик с Яриком и отцом Николаем подтянули её на горку, и встали передохнуть, заодно поджидая отставшего на подъёме Яшку. Взбираясь по рыхлому снегу, оступаясь и проваливаясь по колено, с вязанкой нарубленных мелких веток: он плёлся еле-еле в раскачку, то подтягивая вязанку к плечам, то сбрасывая со спины, и волоча её за собой.
  Наблюдавший за этим Сомик вслух процитировал:
  - "Тихо, тихо ползёт улитка по склону Фудзи..."
  - "Вверх до самой вершины!" - подхватил отец Николай.
  Яшка поднял голову на смеющихся старших, что-то зло и отрывисто буркнул, и, скинув с себя вязанку, быстрым шагом подался в деревню.
  Чтобы разыскать его понадобилось время.
  - Неладное творится с парнем, - прокомментировал Сомик, - я уже не первый день наблюдаю.
  Яшку нашли в глухом закутке между сараем и баней: сидел на ящике и курил припрятанный там же в щели чинарик. Говорить ни с кем не хотел, напевал заунывно и монотонно:
  - "Я сам себе и небо и луна, голая довольная луна, долгая дорога, да и то не моя..."
  Данилыч, узнав про Яшку, накинул на себя свою кацавейку, и пошёл к нему. Неизвестно, что он сказал обиженному отшельнику, но вскоре их видели идущими по направлению к дому Данилыча. Все попытки сочувствующих, как-то утешить Яшку словом и шуткой, дед пресекал на корню:
  - Не надо! Оставьте его!..
  Они войдут в дом, откуда будет удалена Татьяна, - она с удовольствием использует эту возможность сходить в гости к Челядниным. Неожиданная сговорчивость Яшки пойти с Данилычем, объяснялась установившейся как-то исподволь между ними взаимной приязнью; Данилыч нередко вступался за него, защищая гораздого на проказы и грубость мальчишку. Яшка прислушивался к деду, хотя старался и не показывать этого при других.
  Данилыч налил в кружку морса, подвинул Яшке.
  - Мне один фронтовик рассказывал, у них в стрелковом полку служил солдатик Васёк-Василёк, такой немного нескладный деревенский парнишка, откуда-то с Вологодчины, вроде ходил до войны с шабашниками, коровники строил, но боец из него был неважный: мешковатый, неряшливый, то винтовку где-то забудет, а то стрелять надо, фашисты прут, а он на цветок-василёк залюбовался, короче, перевели его ездовым, подвозить боеприпасы, продукты и прочее на лошадиной тяге. Его полк под Смоленском отступал в сторону Вязьмы, край лесистый, фронт постоянно перемещался, надо было скорее подтягивать тылы, вот он и отправился к своим на позицию по лесной тропе, да видать заплутал, и напоролся на немцев: два мотоцикла с колясками, а, может, они на него напоролись, летом сорок первого года немцы шныряли по нашим тылам, где хотели. Окружили его, отобрали винтовку, и стали издеваться над парнем, особенно самый здоровый у них, говорит, мол, чего рот разинул, давай, показывай, что у тебя там в телеге, а у солдатика под сеном топорик лежал. Немцы не сразу поняли, как это их здоровяк, который так громко ржал, без головы стоит, а когда поняли, застыли от ужаса, а Васёк-Василёк не мешкал, разделал своим топориком вдрызг всю команду, только один и успел в него выстрелить да не попал. В общем, положил всю команду фашистов, собрал оружие, документы, и доставил к своим.
  - Зачётно! - отозвался Яшка. - Василёк красава! Его наградили?
  - Медаль "За отвагу" или "орден Славы", не помню.
  - Жесть, одним топором!.. Но чё-то мне... - Яшка вдруг ухмыльнулся, - а он не гонит, этот твой фронтовик.
  - Яша, ты думай, что говоришь. Ты что мне сказал сейчас? Что я тебе какую-то лажу втюхал, что этот фронтовик, с которым мы дружили, рыбачили вместе, с которым в снежную бурю попали, вытаскивали друг друга, что он мне тоже наврал, по-твоему?!
  - Да я не это... прости, Данилыч. Меня реально втырило, это зашквар какой-то!
  - Ещё и не такое бывает, Яша. Ты чего морс-то не пьёшь?
  - Я пью, - Яшка хлюпнул из кружки... - Всё равно я уйду отсюда.
  - Ну, ты у нас вольный казак, тебе видней.
  - Что я тут потерял в этой деревне? Я городской, мне, может, каменных джунглей не хватает, толпы, движухи, тусовки, ночных огней, телевизора, магазинов!.. Хочу жить там, а не в этом снежище, где кругом одни ёлки-палки и тупые сороки.
  - А как же: "мороз и солнце, день чудесный", снежная сказка, "речка подо льдом блестит", "Лунная соната", а небо - "открылась бездна звезд полна", а "вьётся в тесной печурке огонь", а "протопи ты мне баньку по белому"?!.. И сороки, между прочим, вполне себе на уме, вороватые, правда, это не отнять, но уж никак не тупые. Ведь и про город можно сказать: суета, теснота, толкотня, пробки, бетонные клетки, смог, безумный круговорот людей и машин...
  - А хоть и так, мне это в кайф! Город решает, а не деревня, город это возможности, город всему научит!..
  - Это чему же?
  - Всему! Научит крутиться-вертеться, чтобы жить не хуже других, чтобы добиться всего, чего нужно, научит делать бабки и быть независимым!
  - Независимым от чего, например?
  - Например, от нужды, от бедности, от всяких там запретов религиозных: это нельзя, это грех, это против Бога... А ещё ваш полный отстой, типа раньше всё лучше было, а сейчас всё не пойми чего...
  - Да-а.. - протянул Данилыч, - всё правильно, всё так, как тому и положено, шпаришь прямо по графику.
  - По какому графику? - не понял Яшка. - Я чё-то не въехал.
  - У нас же откровенный разговор?
  - По ходу, да.
  - И ты знаешь, как я к тебе отношусь?
  - Ну.
  - Что я всегда говорил с тобой по-взрослому, как это на вашем языке, по чесноку. И никогда не смеялся над тобой.
  - Ну, знаю.
  - Штука в том, что твои слова соответствуют твоему умственному и духовному состоянию на данной отметке возраста.
  - Вот только не грузи, Данилыч!
  - Мы же договорились, серьёзно, да? Тогда слушай. Человеческий возраст делится на известные периоды: детство, юность, молодость, зрелость и так далее, каждый из них имеет свои отличия. Но существует самый, по-вашему, безбашенный, или безмозглый возраст, в котором ты в настоящий момент обретаешься, и который выражаешь своим поведением и языком. Звучит обидно, но это факт. Думаю, ты не станешь дуться на меня, я когда-то и сам прошёл эти дебри, поэтому знаю, о чём говорю.
  - Я себя таким не считаю, говори, что хочешь.
  - Этим ты сам же и подтверждаешь, что ты из этого возраста, - сказал без улыбки Данилыч. - Итак, доказательство. Чем состояние твоего возраста хуже предшествующего и последующего? Всё просто: в детстве человек живёт не своим, а чужим умом - умом своих родителей, взрослых и это естественно, он не имеет опыта и знания жизни. В молодости человек начинает жить уже по большей части своим умом на основе какого-то опыта, как положительного, так и отрицательного, он уже способен сделать выбор, и делать выводы. А между этими двумя возрастами находится, как раз твой возраст, в котором человек живёт уже не чужим родительским, но ещё и не вполне своим умом, короче, в состоянии этой самой безбашенности! Ну, посуди сам, как ещё можно назвать человека, который поступает на каждом шагу во вред самому себе? Он начинает курить, прекрасно зная, что подрывает себе здоровье; он начинает употреблять спиртные напитки, зная, что это тоже плохо в его юные годы; он начинает ссориться со взрослыми, ругаться, не слушаться тех, кто хочет уберечь его от ошибок, но он всё равно делает по-своему и оказывается в дураках; он начинает делать гадкие вещи, подличать, лгать, воровать, хотя и знает, что это зло. Вот ты рвёшься в город, где у тебя ни родных, ни знакомых, ни жилья ни денег, и всё-таки рвёшься в этот круговорот, который перемалывает людей в песок и пыль, и что, неужели так трудно предвидеть во что всё выльется? В лучшем случае, прибьёшься к бомжам, а в худшем, к преступной шайке, а дальше, либо колония, либо тараканьи бега от неё. А в худшем, просто банальный кирдык от какой-нибудь заразы, от наркоты, или от пьяной драки.
  - Чего ж тогда эти взрослые, которые своим умом, они и курят, и пьют, и воруют? - поддел его Яшка. - Какая разница?
  - Разница в том, что они позволяют это себе по слабости характера или пристрастию, но при этом умеют управлять своими желаниями, а кроме того, бывает вызвано тяжёлыми обстоятельствами, горем, крахом надежд. Что касается уголовных преступлений, то они совершаются, во-первых, меньшинством, а, во-вторых, как правило, со знанием жизни и опытом, по-крайней мере, пытаясь избежать последствий, чего, правда, никому не удавалось. У нормального взрослого на первом месте совсем иные заботы: работа, семья, пристройство себя в этом мире.
  - Тебя послушать, так все приезжие в город, те же мигранты, все пропащие, и никто не выбивается в люди!
  - Яшка, вот ты честно скажи мне, тебе плохо жилось здесь? Ты разве не видишь, не чувствуешь, как к тебе относятся? Ты забыл, как все мы строили городок на Масленицу? Как катались с горки до самой речки, и даже в темноте с фонариками? Как Ричи стащил с Марфы шапочку, и все ловили его? Как отмечали твой день рождения? Как вы парились в бане, как в сугробах барахтались?..
  Яшка не отвечал, с трудом боролся с улыбкой.
  - Это зимние будни жизни, а скоро развернётся во всю весна, всё запоёт, зацветёт, запрыгает, а там и лето на подходе с океаном листвы и трав, с жарою и ливнями, а за ней витражи и цветастые шали осени, и каждый день, как подарок, только успевай, не ленись, принимай, и учись - природа всему наука.
  - Ну, и чему она может научить меня эта твоя природа? - хмыкнул Яшка. - Лепить снежки? Добывать берёзовый сок? Собирать грибы? Я это и так умею.
  - Уже неплохо, - одобрил Данилыч, - но это мелочи, у природы есть кое-что и покруче.
  - И что это?
  - Она учит правильно думать. Многие люди уверены, что умеют думать, но это не совсем так.
  - А природа типа умеет, да? Если б она умела, то давно бы избавилась от людей! Что, не так, что ли?
  - Уж коли быть точным, то Бог - Создатель мира, показывает нам на Своём творении - природе, что значит думать. Ты в жизни что-нибудь сажал или сеял в землю? Ну, это не важно, ты же тысячу раз это видел или слышал об этом. Есть почва, которую предварительно очищают от корней, от камней и прочего. Потом почву вспахивают...
  - Сначала удобряют, - вставил Яшка.
  - Умница! Итак, удобряют, вспахивают, наконец, засевают зерном, и, что дальше?
  - Поливают.
  - Поливают обязательно, тем же дождём, а потом?
  - Потом вырастает урожай, и его убирают.
  - Прямо точно в яблочко угодил! Вот сейчас мы с тобой узнали, как всё происходит с нашим умом.
  - Я чё-то не догоняю...
  - Почва - это, образно, ум наш, понял? Человек задаёт уму какую-то творческую задачу, или, допустим, ему надо решить какой-нибудь сложный вопрос, и что он делает прежде всего? Он очищает ум от всего лишнего, чтобы ничего не мешало, а затем...
  - Удобряет. Интересно чем?
  - Удобряет тем знанием, которым уже обладает в памяти, и вспахивает острой необходимостью достичь решения, и лишь после этого, после всей подготовки, засевает почву - бросает в неё зерно.
  - Зерно, это типа задача, что ли? - расшифровывает Яшка.
  - Задача, вопрос, словом, то, на что человек жаждет узнать ответ.
  - Идея, да?
  - Можно сказать, идея, мысль, но в неразвитом, зачаточном состоянии, - уточнил Данилыч. - В общем, семя вброшено, то есть уму поставлена задача.
  - А полив или дождик, это типа то, что помогает расти?
  - Верно. И дождь, и солнце, и ветерок и весь процесс созревания - всё это ни что иное, как действие Духа Божия: "Дух дышит, где хочет", сказано в Писании. На этом всё зависящее от ума и воли человека, заканчивается.
  - Как же тогда стебель растёт, колосок созревает, и задача решается?..
  - А этого никто не знает! Крестьянин же не знает, не видит, что там с зерном происходит, и как из него росток выходит. Он вспахал и посеял, потом смотрит, ага, взошло, ага, заколосилось, пора убирать. Вот, что такое мыслительный процесс.
  - Просто ждёт, и всё?
  - Тут надо учесть, что чаще всего это совершается в мгновение ока, со сказочной быстротой, но, бывает, что затягивается надолго. Есть такая притча о сеятеле в Евангелии, о том, как вышел сеятель сеять, и какое-то семя попало на дорогу, какое-то на камни или в траву... Ты знаешь её?
  - Знаю, нам Сомик читал.
  - Главное, чтобы семя-зерно упало на хорошую почву, на очищенный ум, тогда и плод будет добрым! Понял теперь? Это один пример из того, чему учатся у природы, а их миллионы. Преимущество древних мудрецов в том, что они умели задавать себе правильные вопросы, умели спрашивать, и Бог открывал им великие тайны.
  - Мне это нужно проверить, про ум и задачу...
  - Проверь, обязательно! Ты парень не глупый.
  - А как же я - это "самый безмозглый возраст"?
  - Ну, так никто не заставляет ему соответствовать! Попробуй вглядеться, вникнуть во всё вокруг, тебя на каждом шагу ждут открытия и какие!
  Яшка огляделся, посмотрел в окно.
  - Вот, что ты в окне увидел? - спросил Данилыч.
  - Ну, дерево, деревья...
  - Дерево! О, это, брат... Ты только взгляни на него! Представь его жизнь во все перемены года, его смерть, его посмертное бытие, его жертвенность, и ты поразишься красоте этой личности!
  - Типа, что оно растёт для того чтобы приносить пользу?
  - Да, истинно так, но это слишком бледно для этого великого создания Божия! Дерево - это идеал человека, образно говоря, лучшие люди это деревья... Дерево берёт своё начало в земле, оно надёжное, стойкое в испытаниях, и оно растёт всё время вверх - к небу! претерпевая смиренно все удары судьбы: ему обламывают ветви - оно выпускает новые, его атакуют бури, гнетут снега - оно сгибается, но не сдаётся и распрямляется! Оно даёт тень и прохладу, спасая от зноя, даёт приют и питает птиц и лесных зверьков; оно даёт кислород для дыхания всего живого; оно кормит и лечит людей и животных своими соками, почками, листьями, хвоей, смолой, корой...
  - И ещё на него залезают, когда заблудятся, чтобы увидеть, куда идти, - внёс свою лепту Яшка.
  - Ты видишь, сколько добра с ним связано!.. Дерево никуда не уйдёт со своей земли, оно не станет искать местечко покомфортней, побезопасней, и за это оно удостаивается наивысшей награды - оно получает возможность жить после смерти, и становится дровами, углём, огнём, и согревает людей, жилища; становится очагом, на котором готовят пищу; превращается в лодки и корабли, в плоты и мосты, в колодцы и избы, в сваи и шпалы, в двери, оконные рамы, мебель, полы, рубанки, ложки, матрёшки, балалайки, гитары, скрипки, мольберты, корзинки, книги, игрушки, коклюшки, спички...а, кроме того, и гробы, и кресты!..
  Яшка слушал с приоткрытым невольно ртом.
  - Ну, меня реально нахлобучило, дед! - выдохнул он. - Респект!
  - В наше время говорили: зашибись, в натуре!.. Тут, ведь в чём секрет природной науки? В том, что она живая! Всё живое - и небо живое, и земля живая, и всё, что на ней обитает. Учит жизни живое, это же, как дважды два, а город нынешний чему научит? Возьми хоть ту же свечку, простая восковая свечка, что в ней? В ней высокая мысль заложена! Ты прикинь, сколько пчёлок трудилось, делая такой душистый натуральный, к тому же, и безотходный воск. Да над этой свечечкой, если подумать, вся природа-матушка трудилась вкупе с человеком! И вот сотворилась свечка. Всего-то! Слабая, тонкая, легко сломать, ну, что она может? А она всю тьму разгоняет! - и не гляди, что худенькая, огонёк на шейке-ниточке дрожит, трепещет, но горит и радует, и светит всем! К ней же почти, что к живой относятся...
  - Лампочка тоже всем светит, - возразил Яшка.
  - Лампочка светит от тока, а нету тока, она не светит, а свечка горит сама, и будет гореть всю свою короткую жизнь. Лампочка перегорит и уже ни на что негодна, а свечка подарит ещё и малый огарочек, как и другие свечки, а эти огарочки можно собрать, и будет ещё одна свечка. Ты что-то понял из этого?
  - Боль-мень, ну, там, типа, отдать себя до конца на пользу людям, даже если ты слабый...
  - Ай, молодца, дружище, не каждый взрослый бы так ответил! - Данилыч налил из ведра в большой чайник, и разжёг керосинку. - Мы сейчас чаёк замастырим, позовём Танюху, Сомика с Яриком, будем мёд с лепёшками трескать... Меня с детства всегда шмели привлекали, я даже задумался, за что его любят все? что в нём такого? живёт в земле в норке, не порхает, не поёт и мёд не даёт, да ещё и гудит - до того сердит. А он великий трудяга! Весь день в работе, ни одного цветка не пропустит, всех облетит, всех опылит. Пчёлы и осы тоже опыляют, но они ещё и кусают, а шмель никогда, я за всю свою жизнь не знаю такого случая, да, сердитый, но добрый! Мы в детстве его по шёрстке гладили, осторожненько так... Работай честно, делай доброе дело, и тебя полюбят, и во многом смогут простить тебя за твой характер.
  - А если работа не нравится?
  - И такую работу делай, как можно лучше, упрямо, и полюбишь её. Когда я тут жил в одиночестве, я и воду носил, и печку топил, и снег разгребал, и траву косил, и картошку сажал, и грядки полол, и дрова колол, думаешь, мне всё нравилось? Но день за днём, день за днём, и притёрлось, и во вкус вошло...
  - Из меня бы шмель ни за что не получился бы! - прыснул Яшка.
  Данилыч тоже не удержался:
  - А с виду, чем-то похож, ей-богу!..
  - Уж лучше на шмеля, чем на муху навозную!..
  Насмеявшись, оба притихли. Данилыч возился с заваркой, отсыпая в чашки из холщового мешочка.
  - Ты пойми, я же не сочиняю, не выдумываю всё это, - делился он, - жизнь на земле не я придумал, так нам Бог преподнёс, чтобы мы не только пользовались его творением, но и любовались им, и открывали в нём вечные тайны жизни. Подумай, как нам повезло, что мы родились и живём в России, в которой по полной программе проходят все четыре времени года, четыре этапа совершенствования души: зима, весна, лето, осень! Зима учит стойкости и бодрости духа; весна - победе над смертью и обновлению жизни; лето - счастью принимать и дарить всё лучшее, осень - спокойной и ясной мудрости...
  - Ну, я тащусь, - отозвался Яшка, - умеешь ты впаривать, дед.
  - А что тебя не устраивает?
  - Как-то всё нереально. Прикинь, если бы все учились этому, все были бы честные и прекрасные, а я чё-то не наблюдаю...
  - Ты сам себе и ответил: "если бы все".
  Яшка чуток призадумался, скривил улыбку.
  - Ну, да, как бы не хило зашло, - выдавил нехотя на своём языке.
  - Ладно, - сказал Данилыч, - на сегодня будя. Всё хочу спросить у тебя, что тебе говорил Иисус, если не секрет?
  - Не помню.
  - Знаешь, что он сказал о тебе? "Берегите его".
  Закипел чайник.
  - Давай, иди, зови Ярика и Сомика не забудь, а я за Танюхой.
  Яшка вышел из дома, шёл, шёл неспеша, и вдруг сорвался, побежал, что есть духу, с криком:
  - Нет никакого Иисуса! Никакого Христа!.. Не верю!.. - поскользнулся, и плюхнулся в талый снег, лежал и лупил ногами по грязи... - Нету! Нету! Не верю!..
  - Значит, веришь... - сказал, спускаясь с крыльца Данилыч.
  
  Новость об Иисусе после его отъезда, когда уже можно было открыто говорить о нём (хотя кое-кто уже знали об этом и раньше за пределами Николиных Двориков), взбудоражила всю округу, как было в Галелеево и окрестностях, с той лишь разницей, что мало кто из узнавших об этом в Дубино, Солдатовке, Коробеево, Овчинино и других деревнях смог застать его в Николиных Двориках и успел поговорить с ним, не зная имени. Но любопытство зашкаливало. Николодворцев донимали вопросами при каждом удобном случае: какой он? что говорил? неужели, правда?..
  Иван узнал о нём от своей Татьяны, и принял это на веру, тих и покладист, по видимому, припомнив всё, связанное с Иисусом, чему сам был свидетелем. Но узнав эту правду, стал его сторониться, словно избегая попасть ему на глаза и боясь услышать от него что-то ужасное для себя. И всё же не избежал неожиданной встречи с ним, когда Иисус возвращался с детьми из леса (собирали шишки для самовара):
  Иисус подошёл к нему и сказал, что после обеда ждёт Ивана в гости. Деваться было некуда, пришлось идти.
  Иисус ошарашил его вопросом: "Хочешь взять её в жёны?" и, судя по загнанному взгляду гостя, именно этого вопроса он и боялся. Но то, что Иван услышал от Иисуса, могло бы стать самой счастливой минутой в жизни: "Вы будете вместе". Спросив Ивана, знает ли он о её беременности и, получив утвердительный ответ, Иисус сказал ему: "Ребёнок будет похож на тебя, но раньше времени об этом не говори".
  Иван вернулся от Иисуса с загадочным видом, на все вопросы Татьяны отмалчивался скромной улыбкой, но это лишь распаляло женское любопытство, и, чтобы не доводить до ссоры, пришлось чуток отступить: "Он сказал, что всё у нас хорошо впереди". Большего Татьяне выжать не удалось, хоть и пригрозила, что сама пойдёт и спросит о них, но так и не успела до ухода Иисуса из Николиных Двориков.
  Зато удалось успеть увидеться и поговорить с Иисусом Константину Георгиевичу Газиеву, приехавшему после звонка от Фёдора, о чём они и условились.
  Константин Георгиевич примчался сначала один, и говорил с Иисусом, а выйдя от него, сжимал в объятиях Фёдора и целовал, целовал: "Федя, будь моим сыном или будь моим братом! Ты мне родной человек, клянусь своей жизнью!.." Потом уже приехал и остался здесь вместе со своею Гаечкой, с которой так же беседовал и о чём-то шутил Иисус.
  Константин Георгиевич, продаст квартиру, и вложит деньги в любимое дело: в разгар цветущей весны закончит на своём дворе постройку конюшни, и заведёт лошадок к общему восторгу детей и взрослых, и будет подспорье всем, - запряжённая в телегу и сани лошадиная тяга, и будут конные прогулки и удалая тройка с бубенцами...
  
  Степанычу, как и положено Губеру (губернатору Коробеево и окрестностей), неведомо откуда и от кого, стало известно про Иисуса, ещё проживавшего в Николиных Двориках, тем не менее, он не спешил делиться этой новостью ни с Профессором, ни, уж подавно, с кем-либо из своих деревенских. Но почему-то, сидя у телевизора во время спортивной трансляции, его внимания стало хватать от силы на первые десять-пятнадцать минут, он вдруг вставал с любимого промятого кресла, и начинал ходить по комнате, заложив руки за спину, иногда задерживаясь у иконок, как бы с немым вопросом, и, не дождавшись ответа, продолжал колобродить по скрипучему полу, пока восклицание комментаторов по поводу забитого гола, победного финиша, или нокаута, вновь не притягивало его к экрану, и то лишь опять на малое время...
  Когда же слух об Иисусе дошёл до Профессора, он. в отличие от Степановича, не преминул заговорить с ним об этом:
  - Ты слыхал про Иисуса в Николиных Двориках?
  Степаныч мотнул головой:
  - Не слыхал.
  - Помнишь, Акела привозил к тебе Таню, внучку Данилыча, а с ней мужика бородатого в военной куртке? - напоминал Профессор; вот он и есть Иисус! Он у меня ночевал, он и Таня, а утром ты их повёз к Данилычу в Дворики...
  - И что теперь?
  - Интересно всё-таки! Данилыч подтвердил, говорит, что да, это он.
  Степаныча явно раздражал предмет обсуждения.
  - Вот устроит вам Страшный суд, тогда попляшите, хе-хе.
  - Почему это "вам", а ты куда денешься?
  - А меня не касается, я не верю, что он... как о нём говорят.
  - А Данилыч?
  - Что ты мне всё Данилыча подсовываешь?! - взорвался Степаныч, - Данилыч! прямо мировой авторитет, академик Курчатов!
  - Данилыч врать не будет, ты знаешь, - ответил Профессор.
  Больше об этом не поднимали.
  Вечером Профессор, замерив давление, и приняв таблетки, подошёл к камину поворошить угли, и был застигнут мелодичной трелью мобильного телефона: звонил Степаныч, он предлагал ему завтра с утра съездить с ним в Николины Дворики, поскольку ему позвонил оттуда грузин, приготовивший какую-то мазь по особенному рецепту.
  - Ты же знаешь, у меня плечо! Вчера ночью опять разнылось. Ничего не помогает, может эта его мазь подействует...
  В десятом часу они выехали из Коробеево. На подъезде к Дворикам, Степаныч вдруг выдал:
  - Я, как жил, так и живу!..
  А, немного спустя, докончил:
  - Лично я к нему не пойду, а ты, как хочешь, сам смотри...
  Профессора едва только выбравшегося из машины, окликнул Данилыч:
  - Привет, домосед! Приехал-таки? Знаешь, куда идти-то? Пойдём, провожу тебя.
  Войдя к Иисусу, Профессор поздоровался, и опустил глаза, - так и простоял до конца их встречи, притом, что всегда отличался умением уходить от неудобных прямых разговоров, переводя всё на шутку, но в этот раз не проронил ни слова.
  Три месяца назад, ночевавший у него Иисус, предсказал ему: "Когда услышишь обо мне что-то невероятное, постарайся приехать ко мне, обещаешь?" И Профессор ответил: "Да".
  В конце короткой беседы, он получил от Иисуса неожиданное предупреждение:
  - Ни в коем случае не делайте то, что вы задумали сделать в Солдатовке, не навлекайте беду!..
  На обратном пути Степаныч, то и дело поглядывал на Профессора, и всё же полюбопытствовал:
  - Ну, что, убедился?
  Профессор пожал плечами.
  - Ну, какой Иисус Христос в нашей дыре?! - вдохновился Степаныч. - Что ему нужно тут? Что ж он в Москве не объявился, пусть все видят, чего ему прятаться здесь, как Ленин в Разливе? Может, он тоже "апрельские тезисы" пишет? Может, революцию делать хочет?!.. Нет, он, конечно, не простой, он не простой, это видно, это я понял с первых минут, как только увидел его. Не простой!..
  А на другой день к Профессору приехал Серафим Петрович Мошнов, по прозвищу "Сэр", привезя с собой батарею бутылок и всякой закуси, и случилась их сугубая и замкнутая, как в белоэмигрантские времена, попойка, по уже давнишней заведённой ими традиции - отмечать обильной выпивкой каждый приезд Сэра после его продолжительного отсутствия.
  Если Профессора со Степанычем связывало взаимное чувство приятельства и взаимной симпатии, то с Сэром была у них настоянная десятками лет, подобно марочному коньяку, мужская братская дружба.
  Предупреждение Иисуса было обращено конкретно к Профессору с Сэром.
  Они уже еле ворочали языками, однако, Профессор так и не сказал ни слова об этом предупреждении Иисуса. Но утром за крепким кенийским чаем разговор между ними зашёл, как раз о том самом деле, которое, по словам Иисуса, им не следовало затевать. Сэр, отпивая глоток за глотком, блаженно щурился, обсуждая больше с самим собой задуманный им план мести...
  Серафим Петрович, сколотивший капитал на нефтегазовом бизнесе, принадлежал к разряду людей неколебимо уверенных в том, что руль личной судьбы находится исключительно в их руках, а посему не ставящих никакого чужого мнения выше собственного. Добротный кирпичный дом в Коробеево с объёмным подвалом, забитым разного рода огородной техникой, мини тракторами и квадроциклами; сарай для стройматериалов с навесом для дров; двухэтажная баня - всё в основном было построено на его деньги, с учётом его инженерных соображений (он имел соответствующее образование), его вкусами и практическими представлениями.
  В Москве имелась семья в составе постоянно от чего-то хворой и вспыльчивой жены Нины Фёдоровны, некогда заведовавшей продуктовой секцией в ГУМе, и двух дочерей: одна от первого брака жены, "вся в мать, такая же истеричка", по характеристике Сэра; другая же от его первого брака, "ленивица и красавица", - живущих полу богемным, полу безбрачным образом в престижных столичных Хамовниках, в свободное от средиземноморских вояжей время.
  Дальний предок его Семён Мошнов, в 1653 году прибыл на Амур под началом московского дворового человека Дмитрия Зиновьева, коему по наказу царя Алексея Михайловича было велено "Ведать Хабарова и государеву выгоду от покорённой им Даурской земли". Этот Семён, по распоряжению Зиновьева, и повёз в Москву "взятого в железа" Ерофея Павловича Хабарова (за жестокое самоуправство над казаками и даурскими жителями), и по настоянию того же Зиновьева на всём пути, содержал арестанта в голоде, побоях и нарочитом мучительстве. Теперь же, через триста шестьдесят с лишним лет, его дальний потомок под той же фамилией задумал отомстить человеку, занявшему у него не такую уж и значительную сумму денег, но не вернувшему их в уже дважды переназначенный срок, что воспринималось Сэром не иначе, как личное оскорбление.
  Объектом его вожделенной мести, стал житель малолюдной Солдатовки Пётр Шлыков или попросту "Шлык", молодой мастеровитый мужик, умелец-изобретатель всевозможных конструкций и механизмов.
  Около года назад, он занял у Сэра денег на строительство по собственному проекту универсального вездехода. Откладывая месяц за месяцем деньги, он уже был готов рассчитаться с долгом к сроку до двадцатого января, и всё же не рассчитался: Шлык не смог отказать своему тверскому родственнику, попросившему на лекарства и лечение больного отца, сумму чуть ли не в половину долга, которую родственник обязался вернуть через месяц. Тогда-то Шлык первый раз явился с повинной к Сэру и еле уговорил его перенести срок расчёта. Однако, родственник по какой-то причине не сдержал обещание, и солдатовскому Кулибину пришлось, едва не валяться в ногах своего заимодавца, вторично умоляя его потерпеть ещё один месяц. Сэр, назначивший новый срок, поставил условие, по которому, в случае просрочки, неплательщик будет обязан расплатиться с ним уже на других условиях. Срок был умышленно укорочен, как Сэр признался в этом Профессору, а под новым условием подразумевалось двукратное увеличение суммы долга. К тому времени уникальный вездеход предназначенный покорять любое мыслимое бездорожье: от болота до снегов и непролазной грязи, и даже умеющий плавать не хуже катера, был практически готов, и успешно испытан изобретателем, судя по восхищённому голоску его сынишки, на пробных выездах в поле, - они уже планировали летний поход с рыбалкой на Оленьи озёра. Но к их несчастью один из прокатов вездехода по всё ещё глубоким снегам, застал проезжавший неподалёку Сэр, и обомлел от увиденного, и с той минуты, по его словам, ему уже стали не интересны никакие деньги, ему нужен был вездеход Шлыка! Вариант возмещения долга, а заодно, и утоления мести за оскорбление самолюбие, созрел мгновенно: в счёт оплаты долга в двойном размере, он забирает себе вездеход, на который, по его понятиям, он имел полное право, поскольку уже подошёл окончательный срок расплаты, а должник не пришёл. Сэр не знал, что недостающая сумма долга, наконец-то, собрана, и незадачливый родственник Шлыка уже едет с нею, и скоро будет в Солдатовке, впрочем, для Сэра это всё равно не имело бы никакого значения. Но не для Шлыка! который считал часы до приезда родственника, и был уверен в благополучном исходе дела.
  По плану Сэра, он с Профессором намеревался заявиться в Солдатовку, и объявить своему должнику, что его ангельское терпение лопнуло, и он не позволит больше издеваться над собой, и по оговоренному со Шлыком новому условию расплаты, он забирает себе вездеход в счёт всего долга. После чего, Профессор бы садился за руль вездехода и катил на нём в Коробеево следом за "Хаммером" Сэра.
  (Так они задумали, но совсем не так получилось бы у них на самом деле с хозяином вездехода, чей далёкий предок, под тем же именем и фамилией, ходил когда-то с Ерофеем Хабарой из Тобольска в Мангазею и обратно, а потом в Усть-Куте ставил с ним соляную варницу, а позже, участвовал во всех походах Хабарова по Даурии, отбивался с его казачьим отрядом в Ачанском острожке от тысячной маньчжурской конницы... И уж коли всё-таки Профессор с Сэром нагрянули бы в Солдатовку, что бы отнять и присвоить себе чужой вездеход, то напоролись бы уже не на Петьку Шлыка, а на Петра Алексеевича Шлыкова с двустволкой в руке, и закончилось бы всё это бедой для обеих сторон...)
  Но пока ещё ничего не случилось, пока ещё они пили с похмелья чай, и Сэр прикидывал вслух, когда им лучше подъехать к Шлыку, и как разговаривать с ним, а Профессор сидел с безучастным видом, и грустнел на глазах, что не могло не вызвать вопроса от Сэра:
  - Ты не слушаешь? Тебе плохо? Болит что-нибудь?..
  Профессор рассказал о своей встрече с Иисусом.
  - Каким Иисусом? Ты чего городишь?! - оторопевший Сэр, таращил глаза... - Ты... ты это откуда... ты в своём уме?!
  - Я много думал потом. Считаю, нам не надо ехать туда, - изрёк Профессор.
  - Ты зачем говорил об этом, о нашем деле? Зачем?!
  - Да, в том-то и дело, что я ничего не говорил об этом! Он сам мне сказал, притом, что об этом знали два человека - ты и я! Ты понял?!..
  - А он откуда узнал?!
  - Не знаю! Пойди и спроси у него!
  - У кого спросить?! У твоего Иисуса?! Я что, с ума сошёл?!
  - Вот, если ты такой умный, тогда сам себе и ответь! И не ори на меня!
  - Значит, ты со мной не поедешь? - сбавил обороты Сэр.
  - Я считаю нам не нужно этого делать, - также пригасил тон Профессор.
  - Ты действительно веришь его словам? Охренеть! Блин! я не понимаю, что происходит! какой-то бред! Идиотизм! Полнейший идиотизм!..
  - Ну, да, конечно, идиотизм! ведь ты уверен, что ничего не случится, что он просто пугает нас!
  - Да! Уверен! Кого ты боишься?! Этого... какого-то, блин... да кто он такой?!
  - Причём тут боишься, не боишься?! Мне эта идея изначально не нравилась, хоть я и согласился поехать, ты знаешь, почему, но я...
  - Надо ехать, и всё получится! Вот увидишь! - Сэр был верен себе, он верил только в себя.
  - Вот, скажи мне, - Профессор пошёл в атаку, - ты же нарочно прижимал его этими сроками, тебя же не напрягало, когда он отдаст всю сумму, неделей раньше, неделей позже, так? Ну, признайся! Ты запал на его вездеход, и решил воспользоваться ситуацией! А ты уверен, что Шлык поднимет вверх лапки и согласится?! Вот я бы ни за что не согласился, и ты, кстати, тоже!..
  - Куда он денется! Я прав, а он нет! Я дал ему деньги, и он на мои деньги сделал вездеход, а не дал бы я денег, он ничего бы не сделал! Не вернул деньги, извини, вездеход мой! Я своё забираю! Вот так!..
  Они опять перешли на крик.
  - Вы договаривались, что он вернёт деньгами! Про вездеход речи не было!
  - Это моё право, выбирать форму расплаты! Я ему дважды пошёл на встречу! И не надо мне на мораль давить, не пройдёт!.. Я последний раз тебя спрашиваю, ты завтра едешь со мной?! От тебя ничего не требуется, просто рядом постой для убедительности, а главное, чтобы ты вездеход перегнал сюда, я же не могу сидеть за двумя рулями! Ты поедешь?!..
  Профессор повёл отрицательно головой.
  - Ну, и чёрт с тобой! Без тебя справлюсь! Я Губера попрошу...
  Сэр пошёл звонить в свою комнату, тыкал пальцем в смартфон и ругался... ходил, психовал, не мог дозвониться. Дозвонился-таки, но Степаныч, расспросив, по обычаю, что, да как, да в чём дело, да почему не хочет Профессор, сказал, что завтра точно не сможет, а когда сможет, не знает.
  Сэр не любил проигрывать, но пришлось.
  Оставалось только напиться, чему он сумрачно и предался, - сперва в гордом одиночестве, а позже с приобщившимся к процессу Профессором.
  Уже стемнело, когда за забором раздался приглушённый стук мотора: приблизился, и затих. Пётр Шлыков на своём вездеходе привёз все деньги по долгу, а, кроме того, копчёных стерлядок, чехони, колесо домашней колбасы, толщиною в руку (посылка от ростовской родни), а к тому, банку мёда, и бутыль первача - то уже от себя.
  - Прости, ради бога, что задержал с деньгами! - покаялся Шлык. - Прими, Петрович, в дар от нашего донского роду, а ещё вот это... - он протянул казачью папаху.
  Стоявший на крыльце в растерзанном состоянии, Сэр, несколько опешил от такого финала. Лицо его, поначалу набрякшее тяжёлою неприязнью, понемногу мягчало и прояснялось, и весь он становился похож на старого доброго барина, принимающего награду за благие деяния и милосердие к ближнему, а стоявший сзади Профессор заходился от смеха, и не было на свете довольнее человека.
  Не скоро дождётся, будучи на сносях, жёнка Юля, своего засидевшегося в Коробеево муженька, скинувшего камень с души, но и пилить сильно не станет...
  
  Волны слухов об Иисусе, жившего в Николиных Двориках, накатывали на округу и проникали в дома и уши селян...
  В Дубино эту новость принёс Иван. Юрий Антонович Полосухин, услышав, что Иисус это тот приезжий, с которым они вешали скворечник над братской могилой, призадумался. "Да, - сказал он, - очень похоже. Необычный человек, я вспоминал его".
  Хватало и сомневающихся, и равнодушных, а кому-то было достаточно свидетельства одного Данилыча, пользовавшегося, безусловным доверием: "Данилыч морочить не станет, он не тот, не бывало досель от него обману!"
  Но и сами Николины Дворики невольно свидетельствовали об этой невероятной правде: у большинства, побывавших там из других деревень, увидевших своими глазами возрождённую живую деревню, населённую подозрительно дружными и приветливыми обитателями (как-то не вязалось это с той собственной привычной действительностью), услышавших от них рассказы об Иисусе, как-будто о своём хорошем знакомом, - отпадали всякие сомнения.
  В соседних деревнях, при всём уважении к Губеру, всё чаще высказывали несогласие с его позицией, как у того же фермера Дениса Васильевича Вяткина (Дэнсяопина), и неувядающей ворчливой Андреевны. Тема об Иисусе в разговорах между коробеевско-дубинискими мужиками: Бэнсом (Юрием Павловичем Оболенцевым) и его дружком Ложкиным (Игорем Лежнёвым), Рыжим Додом (Андреем Филимоновичем Додоновым) и Кексом-старшим (Алексеем Михайловичем Мозякиным) -поднималась теперь постоянно, как и сказанное Иисусом: "Я пришёл спасти русскую душу", не иначе, что-то отзывалось в них на эти слова.
  Да и сам Степаныч, видно, устав, в своём отрицании Иисуса от собственного затянувшегося упорства, уже не пытался поюморить или отмахнуться от очевидного.
  Пройдёт время, и Губер, при случае, с нескрываемой скромностью, станет говаривать: "Было, было... я ему яичницу жарил, вот тут он сидел..."
  
  Между тем, весна набирала силу, напирала стремительным валом тепла, снег превращался в слякоть, слякоть сохла и бугрилась земляной корой; прорывались почки на ветках; туман отходил по утрам, словно пар от разгорячённого тела, а реки вспухали, как жилы у пахаря на руках...
  Данилыч пришёл с прогулки и сообщил николодворцам, копавшим огород на участках:
  - Большая вода идёт! Того и гляди, начнётся буча, дамба-то Прокудинская - одно название, что дамба, коли вскроется, водой полдеревни снесёт, а дальше Овчинино и Солдатовка, они все в низине, накроет по уши!..
  - Дед, ты не паникуй, - возражал Пётр Евдокимович, - я тоже утром смотрел, и привожу конкретный факт: вода уходит! Вчера была у красного камня, а сегодня он весь сухой, сходи, посмотри!
  Иван смахнул капли пота со лба:
  - В том году зима тоже снежной была, и ничего! - он был в блаженном настрое.
  Горбушкин протирал очки полою рубашки:
  - Давайте не будем паниковать раньше времени.
  - Завтра увидим, - сказал Данилыч, - надо подняться к дамбе и всё осмотреть. Мне наши старики рассказывали, упокой их души Господи, что в конце семидесятых тоже вода убывала сначала, а потом все неделю на крышах сидели.
  - Завтра увидим! - согласился с ним Лемешонок.
  И завтра увидели: за ночь половина огорода ушла под воду.
  Поднялись к дамбе, в пол версте от бывшей деревни Прокудино. Картина печальная. Возведённая при советской власти насыпная грунтовая дамба огибала обширный лог, и походила теперь на озеро, образовавшегося от речного разлива. В некоторых местах на откосах дамбы, поросших ивняком и прочим кустарником, встречались промоины и прорехи, из которых уже пробивались змейками мутные струи, и растекались по склону. Не трудно было представить, что будет, когда прорвётся подпорная стенка дамбы, и, распавшись на части, смешается с ревущей прорвой воды, и вся эта водная масса ринется вниз, прыгая по оврагам и буеракам, и сольётся с разбухшим руслом реки, и обрушится всей своей грязной и бурной лавой в долину, в застигнутые врасплох деревни...
  Сомик присвистнул, и тихо напел:
  - "Прощай любимый город, Уходим завтра в море..."
  - Боюсь, нам с этим не справиться. Просто нечем! - сказал Перевощиков. - Ещё и дождь начался!..
  - Экскаватор нужен и самосвал! - сказал Лемешонок.
  - Пока убедим начальство, пока найдут, пока дождёмся, да как бы не поздно было, - резюмировал Сомик.
  - Надо сообщить в эМЧээС, эвакуировать население! - сказал Броник. - Ованесов должен выручить!
  - Я слышал, он с делегацией в Италии, вернётся на той неделе, - проинформировал Горбушкин, молчавший до этой минуты.
  - Данилыч, что скажешь? - спросил Сомик за всех. - Скажи, дорогой.
  - Не ссать, - сказал Данилыч. - Здесь неподалёку в бывшем Успенье старый песчаный карьер. Нужны мешки, много мешков, сотни штук. Один трактор есть, Ивана, по крайней мере. Хорошо бы ещё один. Поднять всех мужиков; половина насыпает мешки, половина здесь на укладке, на дамбе. Работать посменно. Ночевать будем тут; у меня армейская палатка в кладовке, человек на восемь, ато и на все десять. Поставить и оборудовать лагерь сегодня до вечера. Надо бы плёнку от дождя, как можно больше...
  - У меня плёнка имеется, хватит на всё, - заверил Перевощиков, - и чтобы навес соорудить для костра, надо же готовить на чём-то.
  - А если Иван не сможет?
  - Татьяна попросит, - ответил Данилыч.
  - Ну, тогда вперёд трактора прибежит!
  К вечеру уже стояла палатка, и уложили первые сорок мешков, ничтожно мало, но всё-таки. Спать ложились явно с тяжёлым сердцем. Кто-то предложил работать в ночную смену, но Данилыч пресёк:
  - Отставить! Выложимся без особого толку, потом весь день, как варёные ползать будем. Утром все должны быть свежими!.. Положение, в общем, аховое, но небезнадёжное, дамба пока что держит! Завтра прибудет подмога из Коробеево и Дубино, тогда и о ночном варианте подумаем...
  А дождь лил и лил. В Николиных Двориках вода уже подступала к домам, стоявшим в низине у поймы.
  Женская часть общины тоже рвалась на дамбу, но мамочкам и хозяйкам было убедительно доведено до сознания, что им поручается организация тыловой службы, что на их бабьи плечи, кроме домашних забот, возложена готовность в любую минуту собрать, когда потребуется пополнение, продукты питания, сухие пайки для перекуса, медикаменты, а также, прочее необходимое для непрерывной работы бригад на дамбе.
  Утром дождь ненадолго утих. Кашевар Данилыч, сняв ложечкой пробу из казана, удовлетворительно хмыкнул, и пошёл поднимать мужиков. Не успели позавтракать разваристой гречневой кашей и крепким чаем, а снизу уж показался трактор, взбиравшийся по глинистому уклону: Иван, ночевавший у себя в Дубино, привёз в кузовке четверых мужиков. Не успели распределиться, кто с кем и где, как притарахтел на своём тракторишке и Рыжий Дод, да не один, а вместе со Шлыком.
  Разделились на две бригады по парам. На карьере наполняли мешки песком и грузили на трактор: Перевощиков с Броником, Горбушкин с Владом Звонковым, Иван с Андреем Додоновым (Рыжий Дод), и Ярик с Яшкой. На дамбе таскали и укладывали мешки: Сомик с Петром Лемешонком, Константин Георгиевич Газиев с отцом Николаем, Пётр Шлыков с Михаилом Челядниным, Юрий Оболенцев (Бэнс) с дружком Игорем Лежнёвым (Ложкин). Алексей Мозякин (Кекс-старший) с родственником Вадимом Васильевым (Вава).
  Позже к обеим бригадам присоединятся из деревень другие, и тоже составят пары. Укладчикам приходил подсобить и Данилыч при первой возможности.
  На вторые сутки вид основной подпорной стенки дамбы уже не выглядел столь обречённым, течь заметно убавилась, но опять зарядил нудный дождь, и прекращаться не собирался.
  
  Восемь авральных, кипучих мужской энергией дней, слились в единую непрерывную битву за оборону Прокудинской дамбы. Притяжение этой борьбы подхватывало с мест мужицкую силу в жажде включиться в это задорное злое упорство, приобщиться к своим, к грубоватому походному духу мужиковской компании, и втянуло в это дело холостых и женатых, молодых и не очень, балагуров и сдержанных, простоватых и рассудительных...
  Одни приходили и вкалывали до последнего дня, другие - на сколько могли.
  Уже на третьи сутки рядом с первой армейской палаткой стояли ещё две поменьше, каждая на пятерых человек и очень вовремя! - под огромным мощным прессом воды стала разъезжаться и кое-где отваливаться кусками боковая стенка дамбы; снова сдавило души отчаяньем... Не поспевали подтаскивать мешки и заделывать бреши; вода хлестала и наводняла подступы к дамбе.
  Всё срочно брошено на прорыв. Работали днём и ночью без перерыва, света не видя белого, себя не щадя; не просыхали шпалеры портков и рубах при трёх пылавших кострах, под навесом от дождя на шести столбах...
  
  Ярик с Яшкой в самом начале работали шустро, со своим озорством, - норовили наготовить мешков побольше, чем у взрослых, притом, ни в грош не ставя, советы старших: не надрываться, не торопиться, всё делать в размеренном темпе, но где там!.. Запал их продержался несколько дней, а потом резко сник; они всё чаще отставали и не дотягивали до нормы; недовольство выплёскивалось наружу, пошли взаимные придирки, доходило до ссор; раздражались на всё вокруг...
  Мужики их не стыдили и не подначивали, но и не давали спуска, как бы говоря на этом языке: тут не детский сад, взял работу - тяни, а не тянешь - не хрен было браться. Конечно, видели, каково достаётся ребятам: и обида, и борзость, и не хватка силёнок, руки гудят, тело ломит, ладони в мозолях, сырая одежда и обувь, туалет в кустах, кормежка колом, недосып...- а вы, как думали, здесь, типа, развлекуха? нет, пацаны! Всё железно, как штык: хочешь быть мужиком, докажи, что мужик!.. И ребята, кажется, приняли этот неписаный мужской закон, упирались и бились, им было уже не до шуточек. Но, по всему, ожидалось, что кто-то из них сорвётся.
  Сорвался Яшка. Высказал, что "это всё безнадёга", "всё равно ничего не получится" (в тот день как раз поехала боковая стенка дамбы), что "эта работа для лохов", и "вообще какое-то днище", и так далее в том же духе. Ярик попытался сгладить эти выпады друга; мужики отвечали стеной молчания, правда, подошёл Иван и предложил Яшке отвезти его вечером в Дворики: "Отдохнёшь, отоспишься, в себя придёшь". Это только взбесило Яшку, и моторчик его нытья и злости перешёл на повышенные обороты...
  Но участь нытиков во все времена одна и та же.
  Во время побудок утром он поднимался последним, позже всех завтракал и собирался.
  И однажды, проснувшись, Яшка обнаружил в палатке единственного опоздавшего - самого себя.
  Снаружи Данилыч, бормоча нараспев молитву, мыл посуду.
  - А меня не будили, что ли? - спросил Яшка.
  - Не стали, - Данилыч сунул ему миску с перловой кашей.
  - Игнор? Ну, и ладно! - отвернулся Яшка от каши.
  Что ему было делать? Проситься назад в бригаду, просить прощение? Это значило бы сдаться и признать своё поражение. Бросить всё и уйти в деревню? Это равносильно предательству и позору, это просто расписаться в том, что ты не мужик, а тряпка. Надо думать, оба варианта категорически не подходили, но как-то надо было определяться, и Яшка после мрачных шатаний по лагерю, определился "волонтёром при Ставке", как нарёк его должность неизменный к нему Данилыч, хотя, куда точнее было бы: разнорабочим.
  Он помогал костровым, носил и колол дрова, развешивал на просушку одежду, ходил за водой, неусыпно дежурил по ночам у огня, в общем, пришёлся к месту. Он почти не общался с Яриком, который, оставшись без пары, тоже был на подхвате в бригаде, там, где требовалась помощь в насыпке мешков, а также, ездил с Иваном за продуктами, сменной одеждой и за всякой прочей нуждой.
  День за днём сменялись, как близнецы.
  Положение по чуть-чуть выправлялось; дамба довольно прочно удерживала весь монолитный и грозный объём воды, к тому же прекратились дожди, возвращалась теплынь. Половодье с каждым днём отступало в речное русло.
  Мужики все вымотались до дна.
  Работы ещё продолжались, но уже без аврала, без ночных смен; теперь можно было нормально выспаться.
  Сражение за дамбу заканчивалось.
  Они это сделали, они выдюжили, и они победили, потому что не отсиживались по домам, но пошли, казалось, на невозможное дело, - как рота десантников на перевале против превосходящих числом бандитов-головорезов, как те, кто спасает Донбасс от нацистской нечисти, - потому что сплотились, и не жалели себя, и надо ли спрашивать, что двигало этими мужиками?
  Что движет человеком на пределе его возможностей, что заставляет терпеть до конца и ложиться костьми до победы?..
  Кровь! Кровь его предков!
  Ведь было в крови этих простых мужиков на дамбе, что-то от русских поморов и землепроходцев, выброшенных штормом на дикий остров, или застигнутых снежной бурей в степи, цеплявшихся за жизнь зубами и окоченевшими пальцами... И было что-то от горстки донских казаков, державших крепость Азов в окружении армии турок... И что-то от тех, обгоревших матросов "Варяга", устоявших против целой японской эскадры... И от русских, чёрных от гнева и гари, солдат пехоты в окопах Первой и Второй мировой войны - непобедимых, на крах и ужас своих врагов...
  Настал последний день работы на дамбе. Решили устроить по-русски "общий прощальный стол".
  Собрались все, кто был на дамбе, кто участвовал в этом деле, и оказалось, едва не всё мужское население соседних деревень.
  Включая фермера Дениса Вяткина (Дэнсяопина) с братом Александром (Азиком), доставивших бензогенераторы для ночного освещения дамбы, и возивших на своих тракторах мешки с песком. Включая, Серафима Петровича (Сэра), Сергея Мирощенко (Профессора), Сергея Бурыкина (Губера): первый дал много дельных инженерных советов по укреплению дамбы, и даже в один из критических дней, руководил процессом на этом участке, а Губер с Профессором помогли в сооружении крытого туалета, и в установке общественного умывальника.
  Но случилось счастливое совпадение - день празднования общей трудовой победы соединился с Христовой Пасхой!
  Играло солнце, сверкала мирной тягучей гладью река, звучал птичьей музыкой лес в нежно-зелёной опушке... Все ходили хмельные от радости, от неудержимого из груди: "Победа!"... "Ура!"... "Христос Воскресе!"...
  Теперь можно было и выпить после стольких дней сухого закона, и когда дали слово Данилычу, поднявшему стопку алмазной влаги, то на его призывное:
  - Христос Воскресе! - все салютным грохнули залпом: - Воистину Воскресе!..
  И поднялся бурливый весёлый гомон, и смех, и песни...
  И разговоры, разговоры, разговоры, - обо всём, что было на дамбе, кто, как, и в чём отличился, о смешном и не очень...
  За безразмерным сколоченном наспех столом, по мере убывания пересказов и анекдотов, связанных с дамбой, то здесь, то там, то тише, то громче упоминалось имя Иисуса, что объяснялось интересом тех, кто что-то слышал и хотел услышать правдивое о нём из первых уст сидевших рядом николодворцев, и. забывая о закуске, пытал вопросами: что говорилось им о России, о нас, о мире, обо всём...
  Вечером большинство мужиков разъехалось по деревням.
  Празднование Пасхи и трудовой победы продолжалось в семьях, в кругу родных и знакомых...
  Осталось четверо из Двориков, и с ними несколько мужиков из Солдатовки и Овчинино, чтобы разобрать опустевший лагерь и прибрать всякий мусор. Остался и Яшка, - единственный, кто не очень-то радовался в этот дважды праздничный день, и понятно почему: он ни разу не был на дамбе после того, как ушёл из бригады, старался даже не смотреть в ту сторону, "выдерживал характер", - как выразился Данилыч
  Ночью Яшка, тайком от всех, встал и тихонько выбрался из палатки. От дамбы тянуло тяжёлой прохладой. Когда он приблизился к ней вплотную, сквозь шелест набежавшего ветерка до слуха коснулось какое-то вкрадчивое переливчатое журчание, но было неясно где, с какой стороны, и в каком именно месте. Яшка двигался наугад вдоль дамбы, опираясь на тугие бока мешков. Звук бегущей воды усилился, и, наконец, обнаружилось это место, откуда уже хлестала и расплёскивалась по плотно уложенному откосу стенки напористая струя: в предрассветном светлеющем воздухе стала заметна расширяющаяся на глазах прореха в одном из мешков, - он лежал в третьем ряду от верхнего края дамбы, и всё больше худел песком, вымывавшимся с водою под ноги Яшке.
  Он растерянно огляделся вокруг, ища, чем бы можно было заделать эту дыру, но ничего подходящего не подворачивалось. Толщина струи увеличивалась с каждой секундой, - если полностью выбьет мешок, то за ним поедут и все остальные, неудержимый поток разворотит дамбу, и устремится по скату вниз, смывая всё на своём пути... Яшка, отчаянно глянув на окаянную, бьющую толчками воды пробоину, и упал на неё всем телом, прижимаясь, что есть силы к мешкам. Струя затихла, но всё же просачивалась по одежде и по ногам, и стекала в лужу под дамбой. Он пробовал крикнуть, позвать на помощь, но лишь хрипел и сипел отверстой воронкой рта, видно, голос осел от волненья и страха. Его сотрясала дрожь, скользили и плохо держали ноги... он вскинул голову вверх - к просветлевшему лику неба, и снова упёрся лбом в холстину мешка...
  Чьи-то руки отняли его от стенки дамбы с громким, как выстрел, криком:
  - Авария!.. Подъём! Все сюда!
  Это был Сомик, он бежал, прижимая Яшку к груди, и ревел, как орган...
  Прореху залатали, как следует, на это ушло несколько трудных и нервных часов, но управились вовремя.
  Яшка голенький, словно птенчик, был безжалостно растёрт оставшейся водкой, ещё и влитой ему в горло на пару глотков; закутан во всё, что имелось тёплого, и окружён почтительной заботой. В одночасье он стал героем!..
  Позже в Николиных Двориках, Сомик рассказывал Яшке и всем, кто хотел подробностей, что в ту ночь он проснулся ни с того ни с сего, будто его толкнули; вышел попить водички, а в мозгу стучит и колотится мысль: "надо сходить на дамбу! надо на дамбу!"; попытался опять прилечь, "так уже и губы сами вышлёпывают: на дамбу, на дамбу!.. Кое-как оделся, поплёлся к дамбе, вижу на ней что-то оранжевое белеется, подошёл ближе, не пойму, что там? зачем?.. Вай! а тут Яшка висит! Хорошо, у тебя куртка яркая!"...
  Ярик гордился другом, что не мешало им всё также поддразнивать и возиться друг с другом...
  
  В Николиных Двориках витали Пасхальные дни. Двойная радость: "За Светлое Христово Воскресение и славное дамбы спасение!" Все без исключения николодворцы имели право считать себя причастными к общему празднику, - жёны и дети, делали всё для тех, кто бился на дамбе, чтобы они смогли, чтобы выдержали и победили, - сколько было женской и детской безмолвной собранности и неколебимой надежды, сколько было молитв за пап и мужей...
  - А Яшка-то наш другой стал, - приметил Данилыч.
  В самом деле, раньше за ним такого не замечалось: стоит, поднявши глаза на раскинутый звёздный свод, или долго глядит на облако...
  Татьяна подошла к нему осторожно, спросила:
  - Что с тобой, Яш?
  - Про Бога думаю...
  
  Но и деревни были уже не такими, как раньше.
  Молитва русской души, ходившая по рукам, прозванная "клятвой", собирала народ крупицами, частичками: по человеку, по семье, по дому...
  Дошла она и до рук, обычно несклонного к молитвам, Сэра, и не напрасно: читал, и выступали слёзы...
  
  Приближался стык времён.
  
  
  
  ДЕНЬ, КОГДА
  
  Май, май, май!.. В небе вьётся птичий грай, а в садах - цветущий рай! Омертвевшее ожило, побежала кровь по жилам - под корой, по сердцевине, пробудило почки, вскрыло крылышки-листочки, выплеснула лепестки-цветочки, - прямо в синь, и прямо в жизнь, в мир покуда непрестанный, не случайный, Богом данный...
  А там и лето подкатило-подъехало на телеге трёхэтажной с известной своей поклажей: жарою да ливнями, полевыми работами, огородными дачными хлопотами, пикниками, шашлыками, походами, да обильными грядками-всходами, да грибами, ягодками, да охотою, да речными дарами, раками, щуками, всякими прочими летними штуками...
  Но, что ждёт, и что будет, что накатывает-наступает, никто не догоняет.
  
  Патриаршая резиденция в Перепёлкино по распоряжению своего хозяина "великого господина", была уже с месяц закрыта для посещений официальных лиц, не говоря, о прочих.
  Никодим всё реже появлялся на богослужениях, и всё дольше замыкался внутри своей подмосковной крепости.
  Почти всё время от полудня до вечера проводил он в тенистом парке у пруда в сопровождении сухопарой с грубым рыбацким лицом монахини Мавры, понимавшей его с полуслова и полужеста, - когда надо, - кидая подкормку для уток и лебедей; когда надо, - отгоняя с тропинки попрошаек павлинов; когда надо, - слегка раскачивая его на диване-качелях; когда надо, - разбавляя узбекским кагором тибетский чай; когда надо, - укрывая его полосатым ямайским пледом, дремлющего в своей швейцарской беседке...
  Никодим был болен. Ему с трудом давалось стоять на редких в последнее время церковных службах; он не мог ходить без опоры на посох; говорил неуверенно, морщась от боли...
  Он сидел за садовым столиком, подарком любавичского ребе Бен-Азара. Его верная, островерхая, словно зырянский идол, Мавра, чернела у него за спиной.
  Никодим постукивал пальцами по столешнице, разговаривая по мобильной связи с митрополитом Илиодором, - тот продолжал развивать свою популистскую активность на телеканалах, раздавая интервью российским и зарубежным СМИ, выставляя себя в роли наиболее авторитетного представителя московского патриархата.
  - Не рановато ли закусил удила, господин хороший? Не тебе отпевать меня прежде времени. Забыл, кто тебя сделал, кто тебя вылепил из куска дерьма?! Думаешь, я уже сбитый лётчик, битая карта, изношенный старый башмак, и мне нечем огорчить тебя, такого великого комбинатора?..
  Илиодор только слушал, не оправдывался и не разубеждал, то ли от немого испуга, то ли от безразличия...
  - Учти, как вытащил, так и обратно засуну! - голос Никодима дрожал от ярости, он выключил айфон и бросил на столик.
  Полуобернулся к Мавре:
  - Что скажешь?
  - Солома станет, как сталь, а сталь, как солома!.. - сухими губами отчеканила Мавра. - Никому не верь.
  Они не видели, как открылись ворота, пропустив громоздкий бронированный джип с мигалкой, медленно обогнувший основное здание и подъехавший к парку.
  Из джипа вышел человек небольшого роста с залысинами, и подошёл к привставшему навстречу Никодиму.
  Нечаянным гостем оказался заместитель главы Администрации президента Зиновий Долматович Пилипенко.
  Он изобразил на лице безоблачную приветливость:
  - Святейший, да вас днём с огнём не сыскать!
  Они были давно знакомы. В своё время Пилипенко весьма поспособствовал избранию Никодима на патриарший престол: все ключевые СМИ и телеканалы, работали исключительно в пользу единственно возможной кандидатуры, остальных претендентов жерновами грязных намёков и клеветы стирали в пыль. В дальнейшем их отношения ограничивались коротким общением на всевозможных официальных и неофициальных мероприятиях.
  После дежурного обмена приветствиями, Никодим и Пилипенко присели за столик на скамейки из Бремена (подарок городской лютеранской общины, согласно медной табличке на спинках) чугунного литья с удобными спинками и сиденьями.
  Представитель президента продолжил сюжет о недоступности своего визави:
  - Отчего или от кого вы скрываетесь? Ребятам из моего аппарата не удалось найти вас ни по одному телефону, они безуспешно пытались преодолеть круговую оборону ваших канцелярских попов, которые твердили, как заведённые, что вы на каком-то специальном медицинском обследовании. Что за игры? Для чиновника моего ранга оказалось проблемой переговорить с их шефом. И почему вы не доступны по личной мобильной связи? Вы намеренно отключили все номера. В чём дело? Что-то случилось? Вы себя плохо чувствуете?
  - В нашей сложной чреватой стрессами жизни иногда необходимо побыть в одиночестве, - Никодиму явно не хотелось обсуждать этот вопрос.
  Вообще, сам факт визита человека из президентского ближнего круга без обычного предварительного уведомления по факсу, был, что называется, из ряда вон, и не сулил ничего позитивного.
  Пилипенко бросил взгляд на неподвижную Мавру.
  - Прикажите этой тётеньке, чтобы оставила нас вдвоём.
  Никодим лишь едва кивнул, и она беззвучно отступила от них, - быстрыми шагами удалилась вниз по тропинке, зашла за дерево и нацепила наушники.
  - Ну, а теперь поговорим напрямую, - сказал Пилипенко. - В вверенном вам церковном ведомстве ситуация то ли безвластия, то ли междувластия. Храмы пустуют, в епархиях, кто во что горазд, патриарх неизвестно где, неизвестно в каком состоянии. Глава патриархии, по сути, бездействует, как на внутреннем, так и на внешнем контуре. В руководстве страны считают такое положение недопустимым, тем более, сейчас после прошедших неоднозначных выборов. Слава богу, нам всё-таки удалось сохранить статус-кво президентской власти, но сейчас для нас крайне важны альтернативные, с использованием возможностей Ватикана, стабильно работающие каналы с представителями высшей элиты Запада. Нам непонятно происходящее с вами бездействие. Ваш, так сказать, кубинский союз с понтификом был настоящим прорывом, он открыл дополнительные шлюзы нашим связям с интересующими нас влиятельными мировыми структурами, но в последние месяцы эти контакты заметно ослабли. Кроме того, нас не могут не настораживать откровенные протестные выступления среди вашей паствы, даже монастырей, настроенных резко отрицательно к вашей московской патриархии, которая является частью системы, а, значит, представляющих опасность для всей нашей системы в целом. Какие-то проповедники в монашеском сане, какие-то старцы, позволяют себе высказывания откровенно экстремистского толка, уже не только в ваш личный адрес, но и в адрес государственной власти - имя президента треплют в совершенно недопустимых формах...
  Никодим было дёрнулся, возразить, но Пилипенко опередил его:
  - Да, мы читали поданные вами записки, где вы просите решить эту проблему за счёт силовых и судебных органов, и мы готовы пойти вам на встречу, но этому должна предшествовать широко развёрнутая кампания, в первую очередь, в церковных СМИ по дискредитации этих одиозных фигур, этих крикунов и кликуш, чего не сделано до сих пор на должном уровне и в должном объёме! Я понимаю, есть определённые трудности с компроматом, но эту работу нужно срочно активизировать. Активизировать, понимаете?! Это в ваших интересах, святейший. Нас категорически не устраивает ваша инертность - вот, что мне было поручено донести до вас, - подвёл черту Пилипенко, и тут же приговорил: - В общем, так. У вас всего два исхода. Первый, уступить своё место более, я бы сказал, предприимчивому коллеге и уйти на заслуженный почётный покой ради общего дела, ну, и ради собственного благополучия, не дожидаясь каких-либо внезапных обстоятельств. Мне что-то подсказывает, что вас, как безусловно искушённого во всех смыслах человека, совсем не прельщают варианты, вроде трагической участи вашего предшественника...
  Никодим стиснул губы. Никто и никогда не позволял с ним подобного обращения, в то же время он не мог не понимать, что эти слова не были бы произнесены без санкции свыше.
  - Какой же второй исход? - спросил Никодим.
  - Странные птицы, эти лебеди... - Пилипенко оглядывал с полуулыбкой пруд, на берегу которого они сидели. - Уродство, возведённое в совершенство. Отчего у вас нету белых, я вижу, одни только чёрные?
  - Не знаю, - сказал Никодим.
  Пилипенко перевёл на него удивлённый взгляд.
  - Вас интересует второй исход? Боюсь, что это не про вас, святейший, но раз вы настаиваете... Второй исход предполагает восстановление вашего лидерства, по крайней мере, влияния и могущественного воздействия, как на паству, так и на общество в целом, что-то типа возвращения Кутузова в действующую армию из забвенья и обиженной старости, хотя, признаться, вы никогда не обладали сопоставимой харизмой. Короче говоря, вы предстаёте нью-патриархом, который завоюет великое безраздельное доверие и почитание масс.
  - И каким же образом? - сказал Никодим.
  - Понятия не имею! - хохотнул Пилипенко. - А, впрочем... - он как-то озоровато посмотрел на него, - я, кажется, знаю, как. Почему бы вам не совершить этакий каминг-аут? Послушайте! Выйти где-нибудь перед народом на высокую паперть, встать на колени с земным поклоном, и прилюдно во всеуслышание раскаяться в своём прошлом вероотступничестве, во всех этих экуменических оргиях под крышей Всемирного Совета Церквей и отречься от своих слов о, якобы, "общем доме" для православной и прочих конфессий; признать, что открыто провозглашали треклятую ересь о "едином боге", для православных и мусульман; что попирали каноны Вселенских Соборов. Отречься от братания с врагом православия и поклонником Люцифера... ну, в чём ещё?.. - притормозил Пилипенко. - Ах, да! покаяться в установлении единоличной самодержавной власти, в том, что подмяли под себя все епархии и приходы, в принуждении священства к обязательствам личной преданности патриарху и исповедуемой им экуменической гадости, что обожали роскошь, шикарные облачения, дорогие подарки, что были падки на приобретения престижной недвижимости, кучи автомобилей и яхт, и, наконец, признаться, что недостойны патриаршего звания, можно даже воскликнуть "анаксиос!"... - Пилипенко явно довольный произведённым эффектом, негромко добавил: - Сказать ли и о чём-то ещё, что украсит торт сочной вишенкой?..
  Остолбеневший Никодим, словно от внезапного явления перед ним костлявой смерти, казалось, вот-вот грохнется оземь.
  - Но, думается, этого вполне достаточно, - приклонился на милость Зиновий Долматович. - Вам плохо, святейший?
  - Зачем вы так... - еле выдохнул Никодим. - Вы, в самом деле, хотите этого? Вы же понимаете...
  - А чего вы, собственно, боитесь? Публичное покаяние это же признак святости, разве нет?.. Какая прелесть, однако! Какая прелесть! Не вы, монах и высший церковный иерарх завели разговор о такого рода покаянии, не вам пришло это в голову, а мне, стопроцентному законченному атеисту! Оцените фантасмагорию!.. Вы боитесь даже подумать об этом! Но представьте, что будет, когда ваши противники, кликуши и горлопаны, вся эта кухонная оппозиция станет свидетелем акта вашего покаяния, они же все скопом - все ваши будут, так сказать, одним махом! А уж православные интернет-порталы, все эти "линии", не говоря о прочих, они же полные штаны от восторга напустят, вас вознесут со всех трибун и экранов!..
  - Я не понимаю... Но как же наше общее дело, курс на сближение, контакты высшего уровня? Или вы шутите со мной?
  - Всё остаётся в силе, святейший, неужто не знаете, как всё это делается? Поучитесь у иезуитов. Я уверен, что знаете. Вы взойдёте на такую высоту общепризнанной праведности, что сможете делать всё чего не пожелаете, и никто не помешает вам, разумеется, негласно, продолжить вашу деятельность в интересах нашего общего дела, а если что-то и просочится наружу, мы легко это выставим клеветой, ну кто же посмеет снова заподозрить вас в том, в чём вы всенародно покаялись! И каков результат этого театрального акта! - сама ваша фигура станет монументально недосягаемой и неподверженной никакой критике!
  - Да, что происходит, в конце концов! - побагровел Никодим, - вы что, серьёзно?! Вы хотите...вы действительно предлагаете это?! Чтобы я пошёл на такое само...на эту Голгофу?!..
  Пилипенко резко переменился в лице.
  - Кишка тонка у тебя, успокойся! - перешёл он на "ты". - Не по Сеньке шапка, святейший! Я же говорил, что это не про тебя.
  - Я прошу вас вести себя корректно, хотя бы здесь! - не выдержал Никодим.
  - Принимается, - ответил сквозь зубы гость. - Забудьте о своей "Голгофе", как о страшной сказке.
  - Значит, мне остаётся первый вариант, - заключил Никодим. - Вы делаете ставку на этого скользкого змея Илиодора, но это ошибка. Из него не получится то, чего вы задумали. Он был нужен, как противовес консервативному монашескому крылу, а в случае доминирования его политики, и тех, кто стоит за ним, Церкви грозит дисбаланс, это приведёт к расколу и смуте! Вы раскачаете лодку, раскачать не трудно, но когда она опрокинется, выправлять ситуацию будет поздно!
  - Прямо евангельские сюжеты! И как убедительно, сплошной ужас-ужас. Мне смешно это слышать от того, кто сам растерял бразды правления, и даже не шарит вокруг, чтобы их вернуть. Что касается Илиодора, то тут, как говорится, ваши не пляшут, его тактической изворотливости и лицедейству позавидуют даже наши братья иезуиты, он может ещё очень удивить вас...
  - Значит, всё-таки ставите на Илиодора, - сказал Никодим, - но вы не должны, вы не смеете так поступать со мной. Я из касты "отмеченных"...
  - Имеем, имеем. Но каков гусь! - усмехнулся ему в лицо Пилипенко. - Полюбуйтесь на него, он отмеченный!.. Думаешь, полубогом стал?! - опять перешёл на "ты" Пилипенко. - Нет, милый! Есть и покруче тебя!
  - Да...я знаю, - почти прошептал Никодим.
  Пилипенко встал, посмотрел на свои часы, и на прощанье пропел:
  - "У самовара я и моя Маша, А на дворе совсем уже темно"...
  Не прощаясь, он дошёл до джипа, уже урчавшего двигателем, и выехал за услужливо раздвинутые ворота патриаршего замка.
  На лице сидевшего за столиком человека дёрнулся уголок рта; рука медленно сжалась в кулак, так, что хрустнули пальцы.
  - "Уже темно", говоришь?..
  
  Президент РФ Анатолий Анатольевич Холдин, отобедав в приподнятом настроении на открытой веранде в компании голливудской звезды Саймона Кигана и главы Роснефти Альберта Косых, отправился на прогулку к морскому заливу. Было два часа пополудни. Холдин махнул рукой, подавая знак, и, спустя минуту, выпущенный охранником, к нему присоединился в порыве неудержимой игривости светло-палевый лабрадор, его любимая сука Ласси, - тотчас прошлёпавшая по мелководной глади, оставшейся от прибоя, и приступившая к привычной охоте на рачков и ракушек...
  Президента порадовали с утра хорошими новостями: на мировых биржах подскочила цена на российскую нефть, что отражалось и на его финансовых интересах, а, кроме того, этой ночью в Нью-Йорке его лично знакомый боец смешанных единоборств Емельян Волочанин отправил в глубокий нокаут непобедимого американского монстра Мэта Чамберса на четвёртой минуте первого раунда (он потом смотрел этот бой за завтраком уже по видеозаписи), это было феерически!..
  Перед обедом у него был разговор с глазу на глаз с советником Зиновием Пилипенко, который проинформировал его о своём разговоре с патриархом Никодимом. Холдин выразил удовлетворение реализацией предложенного им стиля общения со святейшим, но всё-таки уточнил: "Надеюсь, не перегнули палку?" Пилипенко заверил, что расчёт президента полностью оправдался: "Старик был в шоке. Кажется, он всё-таки болен, но, учитывая его упёртый характер, его маниакальную страсть к почёту и власти, можно не сомневаться, что в самое ближайшее время от него последуют шаги в нужном направлении по налаживанию контактов с интересующими вас персонами. Он достаточно умён, и наверняка предпримет всё то, что могло бы гарантировать ему ваше прежнее расположение со всеми вытекающими бонусами. Он прекрасно понял, что требуется..."
  Холдин наблюдал из-под ладони за еле видимым на горизонте парусником.
  - "Белеет парус одинокий В тумане моря голубом" - процитировал он, и неуверенно закончил: "Что ищет он в краю родном"...
  Поднявшись к беседке-ротонде, светлевшей под купами черноморских пальм, он вошёл в её округлую колоннаду, налил из стоявшего на столике кувшина половину бокала сока, и отпил из него; остановился напротив одной из колон, на которой всё ещё слабо чернела роспись его предшественника.
  - Подпись есть, человека нет, - резюмировал он. - "Понимаешь"...
  Со стороны дворцового комплекса спешил к нему по тропинке из розовой мраморной крошки дежурный спецсвязи; в руке его сигналил зуммером спутниковый телефон, - передав его президенту, он с той же скоростью удалился в обратном направлении.
  Анатолий Анатольевич увидев на дисплее кодовый значок, невольно скривился, но нажал на мигавшую кнопку, и сказал приветливым тоном:
  - Алло, добрый день!
  - С хорошей погодой тебя, Анатолий! - раздалось из трубки. - Мы знаем, что ты решил, как у вас говорят, "потюленить" под ласковый плеск волны... - голос с характерным акцентом, чёткий и звучный, словно был совсем близко. - Хорошая идея! Время от времени нужно позволить себе небольшое безделье.
  - Ну, совсем уж бездельничать не приходится, дела они везде достанут, просто захотелось немного прерваться от бумажной текучки, я уже давненько здесь не был, - не то, чтобы перечил, и не то, чтобы оправдывался президент.
  - Анатолий, ты очень много работаешь, действительно, как на галерах, это надо признать, не в пример, заокеанскому твоему коллеге, любителю ирисок Доллес и шоколадного мороженого, простим ему детские слабости, всё-таки дедушка на девятом десятке, и делает всё, что требуется, правда, случаются забавные сбои, это так трогательно... Но я звоню тебе по другому поводу, - голос взял короткую паузу, - и этот повод чрезвычайно значительный.
  К Холдину подбежала Ласси, встала на задние лапы, пытаясь лизнуть его в щёку, но он откинул её ногой, и прогнал с ротонды.
  - Что там случилось? Тебе что-то мешает? - спросил голос.
  - Уже нет, всё нормально, я слушаю, - ответил Холдин.
  - Мы бы хотели услышать от тебя, в чём причина торможения переходного курса России, мало того, что он замедлился, но по результатам нашего пси-мониторинга и ноосферного анализа, выявляется тревожная и прогрессирующая тенденция, я имею в виду признаки иррационального восстановления прежней духовной структуры, с которой, казалось, было уже покончено. Ты знаешь, какие громадные ресурсы были брошены на её демонтаж, на внедрение в русское сознание приоритетов личной выгоды и успешности за счёт отмирания установок Третьего Рима, и были отличные показатели по преобладанию в обществе новых норм, достигнутых в годы твоего правления. И вот сейчас выявляется обратный процесс пока ещё не тотального характера, но потенциально опасный и разрушительный в отношении наших планов. В этой связи, более чем уместно, поставить вопрос: присутствует ли обозначенная проблема в зоне твоего внимания, и если да, то, что известно о конкретных или хотя бы предполагаемых очагах распространения этой опасности?
  Холдин нервно подёргивал мочку уха - верный признак недовольства и раздражительности.
  - В общем и целом ситуация под контролем, и явных проявлений того, о чём вы говорили, не зафиксировано... притом, что в отдельных социальных группах периодически возникают...
  - То есть, ты не в теме, - констатировал голос.
  - Если бы было что-то серьёзное, то, уверяю вас, мы бы отреагировали. Я допускаю, что после прошедших выборов, в отдельных общественных группах ещё бродят протестные настроения, особенно среди недовольных официальными итогами голосования, поэтому, да, есть недовольство, протесты, провокационные информационные вбросы, и тому подобное, но это обыкновенный поствыборный синдром проигравших, это нормально, через месяц-другой всё утихнет, начнётся лето, чемпионат мира по футболу...
  - Сладко воркуешь, Анатолий, тебя заслушаешься. Как ты сказал, "поствыборный синдром проигравших"? Ну, а ты, разумеется, победивший по всем канонам, не так ли?
  - Я что-то не понимаю, к чему всё это? Вы же знаете мой результат: семьдесят один процент голосов, что соответствует рейтингу...
  - Может, мне открыть тебе великую тайну, что большинство голосов за тебя достигается за счёт подневольных бюджетников и солдатиков, согнанных по приказу на избирательные участки? Остальное - вбросы "правильно заполненных" бюллетеней и "правильный подсчёт" голосов, что вы, говоря по-русски, насобачились делать. Но я согласен, почему бы не признать тебя победителем, пусть и весьма относительным?! Главное, ты президент, а это для нас непременное основное условие!.. До этого дня, твоих единственных оппонентов представляла категория обнищавших, но это не страшно, это в общемировом тренде. У тебя не так много наших людей, но они на ключевых постах, а вся индифферентная потребительская масса продолжает ориентироваться на тебя, ей так привычней и удобней, ты умеешь управлять её доверием, играя, как это вы называете, на традиционных патриотических скрепах. Ты хорошо усвоил мудрость нашего общего знакомого, к сожалению, уже отсутствующего в этом мире, я никогда не забуду его гениальные пророческие слова о России!..
  - Какие именно?
  - Я напомню их целиком, он говорил: "Что такое Россия? Россия это такая большая простоватая добрая баба, которая всё никак не управится со своим грандиозным хозяйством, но она, как и положено неисправимо доверчивой дуре, верит и любит ушами, и тот, кто умело этим воспользуется, может сколько угодно её обманывать, насиловать, унижать, низводить до ничтожества, но при одном условии: если искусно внушать и вдувать ей в уши, что всё это исключительно во имя любви к ней, ради её же блага, что без этого никак нельзя, что это для достижения светлого счастливого будущего... и тогда она успокоится, она "всё поймёт", всё стерпит, и всё простит, да ещё и молиться будет за своего же изверга"!
  - Конечно, помню.
  - Ах, если бы так и шло!
  - По-моему, всё в полном соответствии с этой мудростью...
  - Мне очень не нравится, Анатолий, твоё безразличие, твоя самодовольная расхлябанность, я думал, ты поумнее твоих думских болванов- прозвучало на том невидимом конце от голоса. - С каких это пор ты разучился слышать меня и адекватно воспринимать то, что тебе говорят? Что за пургу, как ты любишь выражаться, ты несёшь мне о каких-то недовольных выборами общественных группах, уж не спутал ли ты меня с моими ребятами, вроде старого гриба Швабса или этого всемирного микроба Гейца, с которыми ты можешь позволить себе обычную болтовню?!
  У Холдина выступил пот на лбу.
  - Я не разучился!.. я... я просто... я воспринимаю каждое ваше слово, я вполне разделяю адекватно ваше опасение...
  - Всё очень серьёзно, всё супер серьёзно, ты слышишь меня, президент эРэФии? Не забывай, кто говорит с тобой, у меня в руке твои яйца!.. Ты ли занимаешь пост президента, Холдин?
  - Да... то есть...
  - Вот именно, то есть! Ты не просто двойник, ты всего лишь более-менее удачно слепленный самозванец...
  - Я прошу вашего, как всегда компетентного и конструктивного совета для принятия эффективных мер по разрешению обозначенной вами проблемы, - сумел-таки втиснуться Холдин в секундную паузу голоса.
  - Давно бы так, Анатолий. То, что я буду говорить, слишком важно, чтобы пропустить хотя бы слово, - голос вернулся к деловому тону.
  - Я весь - внимание!
  - Вот, что следует предпринять. Мы считаем, что в самые кротчайшие сроки необходимо подготовить и провести операцию по нейтрализации угрозы русского возрождения пока оно не достигло необратимого характера. Очевидно, что мы имеем дело с возобновлением некогда подавленной "миссии русской души", как мы это определяем. Нам противостоят не просто националы-антисистемщики, нам, по терминологии нашего общего друга, противостоят "пассионарии русского иррацио"!.. Это надо душить в зародыше и немедленно! На тебя возлагается ответственность по организации и осуществлению данной операции, мы дали ей название "Операция Левиафан", её первая фаза должна быть запущена незамедлительно, форсированными темпами! Мы предадим тебе в помощь наших специалистов, чтобы максимально ускорить практическую подготовку операции!
  - Это неоценимая помощь! Не знаю, как благодарить вас!.. Мне, наверное, следует на днях прибыть в столицу для встречи ваших людей?
  - Не на днях, а сегодня же! Они прилетят завтра утренним рейсом, им должны быть переподчинены твои аналитики и спецслужбы по этому направлению, и, разумеется, строжайшая конфиденциальность! Хватит балдеть у тёплого моря, вылетай сегодня же, нельзя терять ни минуты, мы не имеем права упустить ситуацию!
  - Я полностью согласен с вами, вылетаю сегодня же!..
  
  (Фрагменты телефонных переговоров между голосом и Холдиным, состоявшихся в конце прошлого года.
  Голос: "В целом, мы удовлетворены ходом президентской кампании, думаю, всё пройдёт удачно, особенно, если приложить дополнительные усилия по активизации твоего электората, это касается не только подконтрольных СМИ, твоих карманных "фронтов" и "движений", нужно поднапрячь и церковников, пусть отрабатывают своё сытое благополучие, маловато "движухи", как у вас говорят. Важно сохранение статус-кво и стабильность твоего президентства. С Россией не должно быть проблем".
  Холдин: "Я полностью разделяю вашу оценку. Уже ведётся дополнительная работа с руководством телеканалов и радийных служб, в ближайшее время состоятся встречи с патриархом, а также с ведущими журналистами и творческой интеллигенцией".
  Голос: "Хорошо. Наступает самый подходящий момент для ужесточения контроля в общемировом масштабе, и Россия - один из важнейших компонентов в реализации нашего плана. Я хочу проинформировать тебя об этом, чтобы синхронизировать твоё осознание с зарубежными партнёрами, когда придёт время консолидации запущенного нами процесса. Мир, как ни странно, пребывает в состоянии дезориентированной расслабленности неведения. Пусть ещё немного порадуются жизни, пусть ещё цепляются за свои бумажные законы и Конституции, не замечая, что мы уже сменили им декорации, как выразился наш общий знакомый: "Музыка кончилась, а они всё танцуют!" Скоро все очнутся в другой реальности, где уже не будет свободно гуляющих и свободно дышащих воздухом, но всех до единого накроет смертельный страх, и станут, либо подыхать, либо бояться подохнуть, и собьются в послушное стадо, чтобы исполнять повеления тех, кто заменит им прежних богов и кумиров!"
  Холдин: Что это будет? Мировая экологическая катастрофа? Мировая болезнь? Мировая война? Пришельцы из космоса?..
  Голос: "Столько весомых причин! На самом деле, она одна. Техэтнология! Да, да. Техэтнология, которая войдёт и заполнит мир, как болезнь, как вирус, переформатирующий личность и этнос, сознание и религию, этику и культуру, тело и душу! Болезнь под видом пандемии, и всего остального, что ты перечислил, - мы распространим её по всем, так называемым, цивилизованным странам, но самый главный трофей - Россия!..")
  
  Холдин опёрся кулаком на колонну в немом отчаянье...
  - Я хочу поздравить тебя, Анатолий! - звучал механический голос. - Тебе выпала завидная роль, с которой ты можешь войти в Историю, как вложивший немалую лепту в преобразование русской ментальности, в перекодирование этой пресловутой непостижимой души России в соответствии с общепринятыми стандартами Нового Мирового Порядка!.. Подумать только, сколько веков, сколько колоссальных усилий и средств, сколько войн, сколько крови и жертв было брошено на десакрализацию русской души, на этот священный алтарь, ради безраздельного владычества нашего божества!.. Ещё раз поздравляю с возложенной на тебя задачей, но ты понимаешь, что тебе предстоит потрудиться, поработать на славу, в прямом смысле слова. В течении месяца все очаги распространения этой заразы - этой иррацио, будут выявлены территориально, наши технологии позволяют мне с уверенностью говорить об этом, и ты получишь точные координаты.
  - Я понял, я займусь этой проблемой в срочном порядке! -выпалил президент.
  - Мы довольны тобой, Анатолий. Кстати, передай мой тёплый привет нашим "шляпоголовым" братьям, не забывай, что это твоя опора. Итак, ты вылетаешь сегодня же, - напомнил голос, и после многозначительного паузы, проговорил: - И вот ещё что, не советую искать обходные каналы к параллельному центру. Твой кастовый Nomen не подлежит пересмотру. На этом точка, и конец связи.
  Холдин отнял от уха спутниковый телефон, и едва не бросил его в зеленовато-опаловый шёпот моря.
  (Ещё бы! Кому такое понравится: тебя, президента не самой последней в мире страны, ставят чуть выше пешки, да ещё постоянно щёлкают по носу! Тебя, при всех твоих властных полномочиях, но рабски зависимого от чьих-то недосягаемых мыслей и самоволий, могут в любой момент подвинуть, передвинуть, переправить, куда им вздумается, - привет "Илиаде"!..)
  - Биг бразер..!
  Холдин сжал челюсти до крутых желваков, - в нём явно стучалась неудержимая сила ярости, которой требовался какой-то выход. Одним махом он снёс со стола недопитый бокал и хрустальный кувшин; следом ухнула ваза с фруктами, - осколки с брызгами сока осыпали всю беседку, по полу катались фрукты, он пинал и топтал их ногами, и всё не мог успокоиться...
  К этому времени Ласси уже увели охранники, а то могло достаться и ей.
  Когда он вошёл в центральный атриум с выражением окаменелой невозмутимости, никто не рискнул подойти к нему, или заговорить с ним. Переодевшись, он вызвал к себе Пилипенко.
  - Собирайся, вылетаем в Москву.
  - Но у нас же ночной "Жилет-клуб"!..
  - "Клуб" придётся перенести. Никаких вопросов!
  Пилипенко, пройдя в свои апартаменты, стал укладывать вещи: ноутбук, несколько папок с деловыми бумагами, что-то из белья, два галстука; из одежды ничего не брал, оставил в шкафу на вешалках, видимо, предполагая сюда же скоро вернуться. Выдвинул нижний ящик стола, достал оттуда коробку-футляр; вздохнув, открыл крышку с чёрной бархатной подкладкой. Под крышкой лежала тонкой работы серебряная маска улыбающегося Вольтера с прорезями для глаз.
  - Извини, не сегодня, брат... - сказал Пилипенко, и подмигнул ей, - Мы ещё порезвимся..!
  Он закрыл коробку-футляр, и положил на дно сумки.
  Через полчаса президентский лайнер, разбежавшись по взлётке, поднялся над морем, и, стремительно уменьшаясь в размерах, скрылся в туманном облаке, сопровождаемый кромешным визгом и хохотом...
  
  Подвал освещался слабой одинокой лампочкой, свисавшей с невысокого потолка. В осенне-зимний период здесь хранили картошку, собранную с монастырских полей, что распахивали на пойме между излучиной Оки и пологим холмом с остатками древнего крепостного вала времён домонгольской Руси, поросшего разрозненными, опалёнными от молний, вётлами.
  Над подвалом находился бревенчатый домик-хозблок для садово-огородного инвентаря, разного инструмента и бытового скарба, притулившийся в северо-восточном углу скита.
  Скит именовался Предтеченским и находился в восьми километрах от Свято-Лубненского монастыря, которому и принадлежал.
  Скитская братия состояла из шести постоянных насельников: скитоначальника игумена Кирилла, иеромонаха Герасима, иеродиакона Фотия, двоих иноков Макария и Мардария, а в прибавок к ним, вечного послушника Кондратия, перекроенного, как водится, языками, в "Квадратия" , - за его неуклюжесть и тугодумие, а, главное, за впечатляющую ширину своего, неубывающего ни в какие посты телосложения.
  Квадратий нёс, возложенное на него игуменом, послушание со всем своим природным усердием и безотказностью, чем отличался от прочей братии, чем и навлекал на себя их насмешки. В его ведении были складские пристройки, хозблок с подвалом, а, кроме того, он исполнял обязанности привратника, и летом обычно ночевал в своей сторожке у северных врат, из оконца которой было видно невысокий сруб единственной здесь однокупольной церковки, и стоявший за ней братский бревенчатый корпус.
  Но вот уже вторую неделю, как прибавилось ему ещё одно послушание, к которому он приступал обычно после утренней трапезы. Квадратий взял на кухне ломоть чёрного хлеба, пару варёных картофелин и баночку с квасом; положил всё это в корзинку, и понёс вперевалочку в дальний угол скита.
  Войдя в хозблок, стал спускаться в подвал вдоль стены по кирпичной лестнице.
  Жёлтоватый свет выхватывал из темноты дощатый ящик, поставленный "на попа", а за ним - затылок и правое плечо с предплечьем сидящего на полу человека.
  Квадратий, подойдя к нему, поставил на ящик еду, и, всмотревшись в повернувшееся к нему лицо Иисуса, прогудел:
  - Здоров, сиделец. Каков ночевал?
  - Твоими молитвами.
  Это уже успело стать их традиционным приветствием.
  - Крепко тебя уработали, - сказал Квадратий, разглядывая распухшее с кровавыми ссадинами лицо Иисуса. - Небось, Мардарий постарался, он любитель по морде бить. Макарий, тот мастак ногами лягать, говорят, в кик-боксе дрался. Он мне, было, так саданул под ложечку, я на силу дых перевёл...
  За время знакомства их, Квадратий, это было видно, привязался к своему подопечному, найдя в нём нечаянно единственного для себя собеседника.
  Квадратий, сам из местных крестьян, после череды роковых потерь в своей жизни: смерти жены от рака; гибели двух сыновей (один в Сирии, другой на Донбассе); угнанной бомжами коровы, и почти сразу за этим, дотла сгоревшей избы, подался в монастырь, - скорее всего, по причине не желания восстанавливать потерянное на седьмом десятке своей мужицкой судьбы.
  Предки Квадратия были крепостными гения войны графа Суворова-Рымникского, и двое из них участвовали в Альпийском походе, пройдя перевал Сен-Готард, а дед Квадратия , Иван Агафонович, мастер шорник, погиб в ноябре сорок первого года на Истринском рубеже.
  В монастырь Квадратия определили послушником, поставив в первый же день на очистку отхожих мест, и впоследствии переводили его на подобные, самые незавидные работы, но монашеского чина за десять лет своего послушничества он так и не удостоился.
  Его избегали и сторонились. Всякий, взявшийся наставлять или поучать его, сталкивался, вернее, сшибался лоб в лоб с таким обезоруживающим и жадным его вниманием к говорившему, что наставляющий его начинал путаться в мыслях, запинался на полуслове, даже до полной потери речи, и, махнув рукой, уходил прочь от расстроенного Квадратия. В конце концов, его отправили в скит, где также не оказалось желающих с ним общаться, не считая устных распоряжений по хозяйству, или выговоров за неряшливый вид на богослужении.
  Но в этом узнике, отданном под его охрану и содержание, он приобрёл человека готового выслушать его вопросы и ответить на них. А вопросов у Квадратия хватило бы на целый богословский факультет.
  Вопросы Квадратия были очень разные, но не было ни одного пустого. День-другой, он приглядывался к Иисусу, и однажды сказал: "Говорят, что ты не Христос, а кто ты - никто не знает, и я не знаю, но если б ты был им, я б спросил тебя..." - он вопрошающе уставился на Иисуса. "Говори", - услышал он.
  Ну, Квадратий и бухнул: "Судьба человечья, она откудова берётся? С чего? От кого? С какого хрена?.. Бывает, что прямо видать с какого. Вот мой брательник бензопилу и бочку соляры спёр, его в тюрьму; потом вышел, таможенный склад с дружком подломили, а там начальник таможни с девахой тюкались, их, голубков, чтоб не мешали грабить, связали обоих, как есть, без одёжи, и заперли. Так начальник тот от позора, от развода с женой, он на них полсклада списал, их, дураков, опять на зону на длинный срок. Тут судьба вся наружу: сами себе угораздили, никто не толкал, не подначивал. Но мне-то с другого боку встряло, не могу разрешить! Есть у меня племяха Кристинка, росла на моих глазах, живая, весёлая, всем в радость была, всем поможет всех душой одарит, утешит!.. И вот выросла, и пошли мужья у ней, один краше другого. Первый пил, как сапожник, попал под поезд. Второй - наркоман; уж лечила, лечила его, всё одно откинулся. Третий сейчас тоже пьёт, посмотришь, тихий, а то спасу нет, зимой на улицу выгнал, спасибо соседям, пригрели. И все трое её в чёрном теле держали, сзади, так старушка совсем в сорок-то лет, а всё бьётся, всё рвётся, старается, "он хороший, он добрый", а сама вся в болезнях... Кто ж ей такую судьбу подсуропил? За что ей выпало?!"
  Был у него и такой вопрос: "Отчего мне так делается, в толк не возьму? Когда молюся хоть в церкве, хоть у себя, начинает тоска забирать, такая немогота и туга на душу ляжет, прямо камень могильный, еле до конца достою. А когда, бывает, обдаст досада какая, и выматюкаюсь, как последний чухлак, то враз в душе полегчает!"
  И Иисус отвечал ему: "Кристинке твоей досталось по силе души её, другая сломалась бы или руки на себя наложила. А мужья её в рай толкают -три венца её ждут. Только не говори ей". На второй вопрос Квадратия ответил не сразу, посмотрел на него, будто что-то разглядывая: "Терпи, не сдавайся. Про камень ты верно говоришь, душа твоя знает тяжёлый грех, он ещё не отпущен, покаяния маловато. Молись, и когда-нибудь станет наоборот: на молитве душа воспарит, как жаворонок над пашней, а при матерной ругани, будто жёрнов придавит, вот тогда и поймёшь - простилось!.."
  Квадратий услышав ответы, не знал, куда себя деть. "Дай, я тебе узлы-то ослаблю!.."
  Иисус был связан автомобильным буксировочным тросом, - вокруг каждой руки, потом вокруг каждой ноги, и от них двухметровым концом к стене за вбитую в стену скобу. Ноги были связаны особенно жёстко и кровоточили, на них и ослабил узлы Квадратий.
  После его ухода Иисус немного перекусил. Потом сел на устланный сеном пол, прислушался к каким-то неясным звукам наверху. Потом осторожно, застонав от боли, лёг на спину, закрыл глаза...
  Он попал в монастырь десять дней назад.
  
  День владыки Ионы начинался обыкновенно с пробуждения, как будто по расписанию - не позднее пяти часов утра, без шансов заснуть опять. Открыв глаза, поглазев какое-то время на картину с видом Палестины и горы Фавор, висевшую на противоположной стене, он, вздохнув, поднимался с постели, накидывал свой поношенный любимый халат, и вставал под иконы. Молился, прикрыв глаза, и, неспешно крестясь, своим косоватым знамением, - то была короткая молитва "на день грядущий".
  Потом совершал туалет, умывался, возвращался в спальню, где переодевался в холщовый домашний подрясник. Входил в молельную комнату, смежную с кабинетом: там уже горела у аналоя восковая свеча, поставленная его келейником, отцом Анатолием, и лежало раскрытое Евангелие с закладкой на том месте, которое следовало читать в этот день. Владыка совершал утреннее правило, которое знал наизусть, отчётливым голосом, и, когда заканчивал, за его спиной всегда вовремя раздавался возглас отца Анатолия, перечисляющего, согласно церковному календарю, всех поминаемых к этой дате святых с чтением тропарей и кондаков, - так у них было заведено. После чего, келейник исчезал за дверью, а владыка вставал на свои обязательные сорок земных поклонов.
  Завтрак, за исключением велико-праздничных дней, состоял из куска хлеба, кабачковой, либо грибной икры, горстки салата из свежих овощей и стакана чая без сахара. На обед были постный суп, либо щи, каша на растительном масле и компот, иногда заменяемый каким-нибудь свежим соком. На ужин владыка вкушал овощное или картофельное пюре и запивал тёплым не крепким чаем с добавлением ложки мёда. Во время же великих постов ел единожды в день.
  Перед сном и в течение ночи клал по тридцать земных поклонов.
  Дневное время, свободное от архиерейских служений, было занято рассмотрением вместе с личным секретарём прошений и жалоб, а в послеобеденные часы - приём просителей и посетителей из числа священников и мирян.
  Более всего не любил он официальных визитов, - ни к себе в епархию, ни куда бы то ни было.
  
  Отец его, Михаил, служил сельским священником в Сретенской церкви Орловской епархии. Имели они с матушкой четверых детей, из коих выжил лишь второй его сын Павел, нареченный в честь преподобного Павла Препростого.
  Юному Павлику не было и четырёх лет, когда скончался его тридцатидвухлетний родитель.
  А случилось это осенью в Родительскую субботу: отец отслужил вечерню, и не успел прилечь отдохнуть, как в дом к ним внесли умирающего мальчика двенадцатилетнего Диму Шарабанова из соседней деревни, тоже единственного сына колхозного конюха и учётчицы, - привезли прямо из районной больницы, где ему ничем уже не могли помочь, - родные мальчика умоляли отца Михаила "сделать хоть что-нибудь" в своём уповании на него, как на последнюю отчаянную надежду. (В людях ходила устойчивая молва о нескольких чудесных случаях по его молитвенной помощи).
  На кушетку Павлика за печной перегородкой положили больного мальчика под плачь и рыдание его родителей, целовавших и омывавших слезами ноги отца Михаила, - они убивались от горя, причитая на все голоса, но молиться в такой обстановке было немыслимо, посему последовал строгий приказ священника: "Всем выйти на улицу!"
  Оставшись наедине с ребёнком, не подававшим видимых признаков жизни, отец Михаил опустился на колени, и стал молиться быстро и горячо, взывая к Богу...
  Люди на улице стояли, как изваяния, но проходили минуты, казавшимися часами, и висела всё та же оглушительная тишина...
  Как вдруг из дома вырвался детский испуганный вскрик.
  Вбежавшие в избу родители, застали сидящего на кушетке Диму, глядящего с ужасом на склонённого к его подушке отца Михаила, отошедшего к Господу, - Бог принял жертву души его за жизнь ребёнка...
  Через тридцать с лишним лет спасённый мальчик станет всемирно известным архитектором-реставратором древних памятников, Дмитрием Савельевичем Шарабановым, который окажет неоценимую помощь в восстановлении и реставрации исторического ансамбля Крестовоздвиженского монастыря Олонецкой епархии, сперва новоначальному иеромонаху Ионе (тому самому Павлику, чей отец пожертвовал собой ради спасения Димы), а затем, ему же, подвизавшемуся в той же обители уже в сане архимандрита, используя всё своё влияние и непререкаемый авторитет для привлечения и приобщения к этому делу руководителей самого разного ранга.
  Их дружеские отношения и сотрудничество продолжались и после принятия Ионой архиерейского сана и перевода его в Тамбов, вплоть до нежданной скоропостижной кончины раба Божьего Дмитрия.
  
  Служащие архиерейской канцелярии, по обыкновению подчинённых во все времена, что называется, насквозь изучили характер своего начальника, невозмутимо реагируя на любые странности и причуды "Кощея", как они прозвали между собой владыку Иону. Все знали, что их шеф неисправимый постник, молитвенник и аскет, не признающий никаких самых убедительных рекомендаций и аргументов о разумном послаблении крайне скудного для его организма и возраста режима питания, - посему, сожаление и сочувствие удобно уступили место иронии и равнодушию.
  Все канцелярские сотрудники были вынуждены подчиняться установленному Ионой распорядку рабочего дня, распространявшегося на всех без исключения - от келейника и секретаря до сторожа и уборщицы.
  Все сослужащие ему на архиерейских богослужениях священники, архидиаконы, алтарники, регенты хора уже привыкли к его обычным придиркам во время всегда неспешного и неуклонно совершаемого им полного чина Божественной Литургии.
  У владыки Ионы было два излюбленных увлечения, которым он оставался верен на протяжении многих лет: воспроизведение мировой и отечественной музыкальной классики посредством пластинок, и исследование некоторых спорных вопросов эсхатологического богословия.
  Редкий день его обходился без звучания какой-либо фрагмента симфонии или концерта из мирового музыкального наследия, по которым не представляло труда догадаться о душевном расположении владыки в настоящий момент.
  Он обладал обширной коллекцией пластинок, подобранных им по своему личному вкусу, весьма своеобразному, как, впрочем, и у всякого обладателя индивидуального вкуса. Всё это музыкальное звуковое богатство хранилось и прослушивалось им исключительно в стенах его рабочего кабинета. Многие произведения повторялись, бывало, по нескольку раз за месяц, к ним относились: сюиты Свиридова, Шестая симфония Чайковского, Восьмая Шостаковича и Первая Прокофьева, и непременно, не менее любимый им Бах с его "Хорошо темперированным клавиром". Он заслушивался до слёз "Рассветом над Москвой-рекой" Мусоргского, "Грустным вальсом" Сибелиуса, "Сарабандой" Генделя, "Перезвонами" Валерия Гаврилина, "Девятой симфонией" Дворжака... И весь штат канцелярии мог безошибочно определять по аккордам из Первого концерта Чайковского, или второго - Рахманинова, из сочинений Калинникова и Свиридова, по гулу Шаляпинского репертуара, что владыка пребывает либо в состоянии душевного воодушевления, либо душевной борьбы, - как бы в ответ на какие-то явления в жизни и в мире, взволновавшие его ум и душу...
  Увлечение музыкой развилось в нём ещё с семинарской скамьи, когда он подружился со своим соседом на лекциях, чей отчим преподавал в Московской консерватории; вместе они посещали концерты лучших академических оркестров и исполнителей. С тех пор влечение к музыке стало его душевной потребностью.
  Что касается отдельных сложных сюжетов из области богословия, то они находились постоянно в поле его внимания; на столе всегда лежал какой-нибудь святоотеческий том или книга авторитетного богослова, заложенные между страниц листочками с его комментариями. Но подлинным праздником для него было непосредственное общение, а, того лучше, дискуссионное состязание с каким-нибудь опытным богословски подкованным коллегой, компетентным в данном вопросе.
  Около года назад, казалось бы, совершенно случайно он обрёл для себя приятного и достойного собеседника в лице католического богослова Марчелло Пратти, с которым неожиданно просто и непринуждённо сошёлся в первый же день их знакомства на конференции по "Межхристианскому богословскому диалогу" в австрийском городе Граце.
  Марчелло Пратти был немного моложе владыки, говорил на хорошем русском; его подкупающая открытость и почтительная расположенность к архиерею из России, легко растопили замкнутость и стеснительность, свойственные владыке на публичных мероприятиях, и послужили довольно быстрому профессиональному и человеческому сближению.
  Уже на второй день после увлекательной прогулки по окрестностям замка Шлоссберг между ними обнаружились общие богословские интересы и удивительно схожие предпочтения, в частности, в музыке и церковной архитектуре.
  Марчелло Пратти оказался не новичком в России; по роду деятельности связанный с Саратовской католической епархией Святого Климента, он имел возможность, иногда по нескольку раз в месяц, наведываться к своему знакомому русскому архиерею (благо, они работали в соседних областях), чтобы участвовать в продолжительных богословских беседах, проходивших неизменно в искренней дружеской атмосфере.
  Предметом их богословского обсуждения была тринадцатая глава Апокалипсиса из Откровение Иоанна Богослова. Оба умели слушать и слышать своего единомышленника или оппонента, оба были сторонниками кропотливого разбора толкований, прибегая к сравнительному анализу наиболее загадочных и неоднозначных мест этой главы.
  Разумеется, общение этим не ограничивалось, имели место и обычные разговоры о современных религиозных проблемах, о мировой ситуации, и прочем, и прочем.
  Свои оценки и впечатления от этих встреч Марчелло Пратти регулярно заносил в свой портативный электронный планшет...
  
  Должность руководителя епархиальной канцелярии занимал сорокалетний протоиерей Виктор Горелый, с умом и комфортом обосновавшийся в этой прибыльной должности ещё со времён предыдущего владыки, переведённого три года назад в более значительную епархию. Перед отцом Виктором, - с его взглядом-выстрелом из-под угольно-чёрных бровей, - трепетали все благочинные, все настоятели церквей и монастырей епархии. Он назначал от имени владыки (ни сном, ни духом не ведавшего об этом) всегда точно просчитанную предельную сумму за архиерейский визит, за архиерейскую службу, за рукоположение и поставление в священный сан, за "решение вопроса", и так далее, притом, располагая повсюду агентами-информаторами, никогда не перегибал палку относительно финансовых возможностей конкретного прихода или обители. Все перечисленные денежные потоки благополучно оседали в его изумительно белых, будто из мягкого теста, руках, и распределялись по долям среди подвластных ему подельников, сотрудников канцелярии, принимавших участие в этом их отлаженном бизнесе. Само собой, несоизмеримо большую часть барыша он оставлял себе. Официальная, строго в пределах требуемого, сумма уходила в патриархию. Владыке же доставалась сущая малость, с приложением какой-нибудь сувенирной безделицы от подношений приходской и монастырской паствы: "по случаю", а то без случая, вроде эмалевой иконки, живописной картинки, серебряного подстаканника, полудрагоценных чёток...
  При обоих владыках отец Виктор был, как говорится, на хорошем счету. Их отношения с Ионой носили чисто деловой характер. Всегда подчёркнуто учтивый и исполнительный протоиерей, часто ставился Ионой в пример для многих.
  Обыкновенно отец Виктор входил с докладом после завтрака владыки, когда Иона, помолясь в кабинете перед Распятием, садился за свой деревянный почти деревенский стол (память его почившего в Боге духовного наставника в монастырский период).
  На этот раз, доложив о поступивших за сутки прошениях, об уведомлении из метрополии по поводу намеченного на днях открытия "Вторых учебно-просветительских святоотеческих чтений", отец Виктор позволил себе напомнить о предстоящей завтра архиерейской службе в загородной Никольской церкви, с поставлением на Литургии в чин архимандрита игумена Венедикта (давнего приятеля и протеже отца Виктора) из Свято-Лубненского монастыря.
  Владыка, перебирая чётки, заметил:
  - Кандидатура была согласована, я помню.
  - Две недели назад, - подсказал оперативно отец Виктор.
  - Я уже думал сегодня об этом. Не поторопились ли мы?
  Отец Виктор осёкся на вдохе.
  - Но как..? Отменить?..
  - Уж больно молод. Сколько ему?
  - Тридцать один, тридцать два будет... скоро.
  - Монастырь разношёрстный. Там ведь есть из беженцев и с криминальным прошлым...
  - Нужен волевой человек. Он такой, он сумеет.
  Ионе потребовалось несколько долгих минут, чтобы сказать:
  - Пусть будет им аввой, пусть жезлом правит.
  Вернувшись к себе, отец Виктор набрал номер отца Венедикта:
  - Кощей побуксовал на тебе! На ровном месте, причём!.. Еле уломал его. В общем, завтра в Никольской. Готовься. Он уже не против, даже сказал, "пусть будет аввой", ты понял?
  Отец Виктор был по убеждёнию сторонником церковно-новаторских взглядов, всецело разделяя идею модернизации христианства, встроенного в мировую систему контроля и управления человечеством в тесной интеграции с другими мировыми религиями, но при негласном доминировании над ними.
  В совершенстве освоив, все имеющиеся у него рычаги принуждения и поощрения на посту руководителя епархиальной канцелярии, он занялся подбором и продвижением на ключевые церковные должности своих людей, "в расчёте на перспективу", - как он обмолвился об этом в своём кругу.
  
  Следующим утром владыку Иону уже ждал у подъезда архиерейский, доставшийся от предшественника, минивэн "Додж-караван", предназначенный для такого рода поездок.
  Архидиакон, успевший разместить в салоне святительские облачения в чёрных чехлах, приложился к руке Ионы, и поместился на заднем сиденье; владыка сел на своё привычное место, и они тронулись к городской окраине в Никольскую церковь.
  Там, у храма, за решёткой ограды, от самых ворот до паперти, вдоль бордовой ковровой дорожки, переминался с ноги на ногу, облачённый в позолоту клир, вместе с хором и толпою мирян с цветами, а на третьем ярусе колокольни зевал, припухший с похмелья звонарь, и поплёвывал вниз, метясь в пьющих из лужицы голубей...
  - Надеюсь, сегодня обойдётся без этого чудика, - сказал Иона, поглядывая в окошко.
  - Хорошо бы, - отозвался архидиакон. - Владыка, разрешите, если он опять появится, мы его уберём куда-нибудь? Потом отпустим.
  - Не надо, не надо. Ничего. Он не буйный, - ответил Иона, но было заметно, что нервничает.
  И было отчего. Человек подозрительной внешности, если не сказать, бродяжной, с некоторых пор стал сущим наказанием для Ионы. Он появлялся, то перед службой, то при выходе из храма, то в скверике перед семинарским корпусом, где любил прогуливаться владыка, и, показывая на него, бросал ему в лицо: "Вот он - пастырь без стада!"... "Одна рука святой водой окропляет, другая воров питает"!.. "Одна нога на амвоне, другая в геенне огненной!"... "В левом глазу соринку различает, а в правом бревна не замечает!"... "Вещает много и долго, а о правде - ни слова молвит!"...
  Хотели было схватить или хотя бы прогнать его, но Иона не дал: "Не трогать клеветника! Пусть говорит, что хочет!"
  Но в своём дневнике дословно записал всё сказанное в свой адрес, а от себя крупными буквами приписал: "Что это? Искушение или?"
  Тот "чудик" возникал, будто из воздуха, и всякий раз заставал Иону врасплох. Озадаченный такими обвинениями, владыка поведал о них своему духовнику, отцу Алипию, престарелому схимнику, доживавшему свой штопанный-перештопанный монашеский век на городском монастырском подворье, через улицу от архиерейского дома.
  Алипий, выслушав, улыбнулся, и успокоил в том смысле, что "нам всё на пользу для смиренья души", и что "наше время, это время болящих людей с повреждённым сознанием".
  Однако, после очередной встречи со своим клеветником-обличителем, Ионе приснился его отец, и, о чём было потом зафиксировано в дневнике: "Вижу в руках его крест большой, но не благословляет, держит на вытянутых руках, всё ближе, ближе ко мне, и вижу один только крест без отца..."
  Служба в Никольской церкви шла своим архиерейским чином. Народ прилежно кланялся, когда было нужно, и, когда не было, тоже...
  Поставляемый в архимандриты игумен Венедикт Гарус весь обратился в статую возвышенного смирения, всё говорило в нём, что он не достоин сего высокого пастырского звания, и никогда не дерзнул бы на оное, не будь на то архиерейской воли, которой он должен явить своё сыновнее послушание.
  Епископ тамбовский Иона служил размеренно и неторопливо, нет-нет, да поглядывая на рыхлую массу мирян, но присутствия среди них скандалиста-клеветника не замечалось. Ничто не нарушало течение службы, - ни тогда, когда он читал над Венедиктом молитву; ни тогда, когда вручал ему жезл; ни тогда, когда возлагал на его голову руку. Но стоило ему огласить по традиции: "Аксиос!", то есть, "Достоин!", как в ответ возгремело: "Анаксиос!", то есть, "Не достоин"! Это слово обрушилось, словно горный обвал. Все обернулись на выступившего из притвора того самого человека, указывающего перстом на стоящего у Царских врат Венедикта.
  - Не достоин, потому что лукав, сребролюбив и развратен! - произнёс Иисус, и, опустив руку, вышел из церкви.
  В звенящей тишине хлопнул сухой, как выстрел, удар, - Венедикт выронил жезл, и по устам мгновенно прошелестело: "правда!"
  Помрачневший Иона кое-как закончил службу.
  На потерянного Венедикта старались по возможности не смотреть. Отец Виктор что-то нашёптывал ему и подбадривал. Подходили, поздравляли смущённо отец благочинный и кто-то в чёрных монашеских клобуках...
  Иона, наскоро попрощавшись с настоятелем храма, благословил растерянный причт и мирян. На праздничную трапезу не остался. Едва забравшись в автомобиль, он с силой задвинул дверцу, и приказал водителю: "Езжайте скорей!"
  
  В дневнике Иона появилась новая запись: "На другой день после скандала при поставлении о. Венедикта, я опять столкнулся с этим человеком. В шестом часу я поехал в Дом собраний на заседание оргкомитета "Майских чтений", мы проезжали по бульвару, остановились у светофора. Я увидел его. Он стоял окружённый людьми у памятника Державину. Он увидел меня и сказал: Вот едет блудник! Самый первый блудник во всём городе, поклоны бьёт, а в блуде живёт! Я на это ничего не сказал ему, мы поехали дальше. После заседания, когда возвращались назад, я увидел, что он стоит один на набережной. Я попросил остановиться и сказал о. Анатолию, чтобы он позвал его. Этот человек подошёл и спросил, что я хочу. Я пригласил его в машину, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. Я спросил: Кто ты? Зачем ты говоришь обо мне клевету? (Дальше почерк владыки запрыгал неровными строчками) О, Боже, что я услышал! Что я узнал о себе!! Ужасно!! Он сказал мне, что он Иисус Христос! Как в это поверить?! Но то, что я слышал своими ушами, было невыносимо! Он сказал: Ты архиерей и не знаешь, что такое духовный блуд? Ты знаешь, как в Библии Всевышний наказывает Своих изменников, ты это читал, ты знаешь, и ты пошёл на это блудное сборище - я понял, что он имел ввиду моё участие в конференции по "Межхристианскому диалогу" и заседание на тему "Путь к миру без войн в союзе братских конфессий" в рамках Майских чтений, откуда я возвращался в тот день. Он сказал: Какой диалог между Правой верой и ересью? Какой союз с язычниками и блудниками? Кто благословил ваше богохульство на ваших всемирных блудилищах (ВСЦ), кто из святых освятил ваше участие в экуменических сатанинских оргиях? Прокляты дела ваших ересиархов: Римского, Стамбульского, Московского и всяких помельче! Ты русский епископ, как ты мог забыть великое зло латинян - они всегда воевали против русской души, чтобы вытравить из неё Православие! Я спросил: Разве не бывает честных, верных Богу католиков? Он сказал мне: Есть такие, что родились в традиции не православной религии, их сердце открылось Богу, но не настолько, чтобы придти к православию, вина их несравнимо меньше, чем тех, кто учит ереси и придаёт ей силу закона - участь их на дне преисподней! Я спросил: Что это значит, что я пастырь без стада и другие слова про каких-то воров, которых я будто бы покрываю и про бревно в глазу? Он сказал: Ты участвуешь в ереси, потому что не осудил её, не открыл правду людям, которые верят твоему архиерейскому слову, ты ведёшь их к погибели, у такого пастыря нету стада! В твоей канцелярии собралась шайка воров, но ты соблюдающий все посты и церковные правила не видишь, что творится у тебя под носом - они ворочают миллионами за счёт полученных от твоего имени взяток, за счёт установленных ими тарифов на архиерейские службы, посещения приходов, хиротонии и рукоположения! Он назвал их имена, перечислил все их дела и назвал эти суммы. О, Господи! Я горел от стыда, но я хотел услышать всю правду, всю до конца! Он рассказал мне о Марчелло Пратти, что он из ордена иезуитов - я не знал об этом! - что он приставлен ко мне, что после каждой встречи он составляет отчёты, которые ложатся на стол аналитической службы в консистории, что он написал о том, что русский епископ излишне доверчив к текстам Святого Писания и если подыграть этой его наивной вере, как и его нелепым музыкальным пристрастиям он моментально располагается к собеседнику и попадает под чужое влияние. О, моя простота! Поделом мне старому олуху! Больнее всего были слова о моей трусости и равнодушии. Он так и сказал мне: Кому нужны твои поклоны, если ты глух и слеп к беззаконию власть имущих, когда они обращаются с людьми как с мусором, втаптывают в грязь их права и достоинство, но ты наделённый от Бога "право править" сидишь в своей норке и крутишь пластинки! Ты не встал на защиту обидимых, не вступился за жителей протестующих против вырубки лесопарка, где они могли дышать свежим воздухом и гулять с детьми, но родственник мэра хочет построить там ещё один развлекательный комплекс - эту игрушку дьявола! Ты не вступился за крестьянские хозяйства, у которых незаконно отбирают землю при соучастии в этом подкупленных судей и прокурора! Ты не ударил палец о палец, чтобы спасти несчастные семьи, у которых ни за что отнимали детей! Ты не вступился ни словом, ни делом за намеренно разоряемые деревни, посёлки и городки, которых обрекли вымирать без школ, роддомов и больниц! Ты не издал ни звука против государственного убийства не рождённых детей! И ещё сказал: Где была твоя вера и сердце, когда месяцами не выпадали дожди и полыхали леса? Ты не провёл ни единого Крестного хода для умягчения гнева Божия, но ты был с теми, кто творит беззаконие и не был со своим народом! Всё это я выслушал и не знаю, как выдержала моя душа! Мне трудно поверить, что я говорил с Иисусом Христом, но кто из людей мог так говорить со мной и столько знать обо мне?! Он дал мне листок с его адресом и сказал, что он будет ждать меня там не позднее третьего дня".
  Последствия этого разговора с Иисусом разразились уже на следующий день.
  К владыке Ионе на ковёр были вызваны отец Виктор и его подельники из канцелярии, которым был учинён допрос с пристрастием. Была поднята вся документация, и был найден тайный журнал с подробными данными всех финансовых махинаций со статьями дохода в рублях и иной валюте, вырученных за всевозможные "архиерейские услуги" от имени епископа, и всё, сказанное Иисусом, нашло фактическое подтверждение.
  В тот же вечер был вывешен указ правящего архиерея об увольнении всех разоблачённых сотрудников.
  Иона был вне себя. Келейника, прибежавшего на шум, чуть не хватил удар у дверей кабинета владыки, откуда неслись раскаты его неожиданно сильного, словно помолодевшего голоса, чего прежде невозможно было представить.
  Спустя полтора часа, когда владыка остался один, отец Анатолий решился войти к нему, и увидел обострённое, осевшее до впадин лицо Ионы.
  Келейник приблизился к нему, и услышал приглушённое:
  - Принеси водки.
  Отец Анатолий запнулся на полуслове, но, кажется, понял всё. Вскоре вернувшись из ближайшего супермаркета, он поставил перед владыкой бутылку водки, стакан, миску кислой капусты.
  - Иди, - сказал Иона.
  Он налил себе половину, посмотрел, и долил до полного. Выпил в два глубоких глотка, не закусывал.
  В дверь постучали. Иона убрал бутылку.
  - Милости просим! - отозвался владыка.
  Келейник войти не решился, говорил в дверную щёлку:
  - Владыка, там Александр Дмитриевич к вам. Я уж и так и этак, говорю, владыка хворает, не может сейчас, а он, как танк, вы же знаете, говорит, на одну минуту...
  Александр Дмитриевич Кущов, префект центрального городского округа привык входить в подобного рода негосударственные учреждения, как к себе домой.
  - Ладно, проси.
  Проведя чиновника и впустив его в кабинет, отец Анатолий остался у двери; он не подслушивал, стоял и молился.
  - Только бы ненадолго!
  Но хватило и пары минут.
  - Ты лучше скажи, почему на тебя люди жалуются! Кому ты служишь, народу или жадности своей? Богу или мамоне?! - грохнуло от владыки. - Иди, и отдай людям всё наворованное тобой! Пока не отдашь, чтоб духу не было твоего!.. И передай губернатору и всей вашей шайке, даю вам двое суток! Если не одумаетесь и не покаетесь, я предам вас анафеме и отлучу от Церкви за то, что упорствуете в беззаконии! И вот тебе крест мой пред Богом - отлучу!.. - Иона размашисто и твёрдо перекрестился.
  
  Утром, даже не позавтракав, Иона отправился к Иисусу, и пробыл у него около часа...
  Отец Виктор, воспользовавшись его отсутствием, проник в кабинет владыки, изъял из сейфа (он сам когда-то и выставлял этот код) все компрометирующие его документы, и, основательно порывшись в столе епископа, наткнулся на его дневник. Прочитав все последние записи, он обнаружил вложенный между страницами листочек с адресом Иисуса...
  
  Реакция местной властной элиты, поставленной в известность префектом Кущовым об угрозе епископа предать их анафеме, оказалась сплочённой и наступательной: "Старик точно рехнулся, совсем "кукуха поехала", допостился до умопомрачения. Надо срочно сообщить в патриархию, пока он и, правда, не учудил с анафемой!"
  Но в патриархии не спешили вмешиваться, исходя из старого правила бюрократии: "пускай отлежится..."
  Иона узнал о письме в патриархию, означавшем, по сути, что все, кому грозила анафема, не вняли его архипастырскому предупреждению, приняв его за дурную прихоть, не собирались искупать вину, и наплевали на участь души своей.
  Но и он, достав платок, и трубно высморкавшись, дал понять, что не думает отказываться от собственных слов.
  - Ну, хватит нянчиться...
  На первой же воскресной Литургии в кафедральном соборе, выйдя на амвон перед всем народом, он громко и отчётливо провозгласил чин отречения от Церкви и предал анафеме всех поимённо названных им руководителей области и города, в том числе, отдельных высокопоставленных лиц из силовых и судебных ведомств - "яко не приемлющих благодати искупления Евангелием проповеданного"...
  Весть об этом шарахнула по всей России!
  Моментально информация о тамбовском владыке Ионе, учинившим такую непостижимую выходку, возымела действие в церковной верхушке. В епархию поступил срочный вызов: епископу Тамбовскому Ионе явиться в Москву по адресу, Даниловский вал, дом 22.
  Иона облачился в свой старый подрясник, надел суконную скуфейку, попросил прощения у отца Анатолия, не удержавшегося от слёз, и покинул архиерейский дом. Больше его здесь уже не встретят. И пошёл к ожидавшему его Иисусу.
  Они проговорят до вечерних сумерек...
  
  Уже затеплятся фонари, когда Иона выйдет от Иисуса из единственного подъезда этого дома, бывшего здания губернской типографии времён Александра Третьего, а позднее губернского ЧК, дойдёт до пешеходного перехода, но вдруг вернётся, и, обратясь лицом к угловому светящемуся окошку, поклонится до земли...
  - Совсем спятил, старый придурок, - процедил сквозь зубы отец Виктор, наблюдавший за ним из автомобиля, где на заднем сиденье покуривали двое его полицейских приятелей, - чёртов Кощей!
  - А если он до утра не выйдет, этот ваш Иисус, нам всю ночь здесь торчать? - задался вопросом один из них.
  - Если надо, будете сидеть до утра, пока не выйдет. За такие бабки можно и посидеть! - вспылил отец Виктор.
  Иона подошёл к светофору, перешёл дорогу на зелёный свет, и пошёл по аллее.
  - А с этим что? - спросил тот же полицейский. - Может, прессануть дедулю?
  - Пусть чешет отсюда, ему и без нас по башке настучат в Москве, мало не покажется! Там ему всю дурь быстро вышибут!
  Стемнело до густой синевы и до прозрачно белой луны, но свиристела, не умолкая, какая-то птаха...
  - Достала! пищит и пищит! - отец Виктор сплюнул в окошко.
  Из подъезда, отделившись от тени, показалась мужская фигура, освещенная слабым фонарным светом.
  - Это он? - спросил второй полицейский.
  - Не знаю... - проговорил отец Виктор, - но, кажется, он.
  Это был Иисус. Он вышел из дома, направляясь в сторону пристани; редкие машины обгоняли его, мерцая красными огоньками, и пропадая в майской ночи.
  Не дойдя до пустынного перекрёстка, он приостановился под липой, но не успел обернуться на возникший шум за спиной, - его ударили битой по голове, и он потерял сознание.
  
  Епископ Иона ехал в междугородном автобусе, что-то шепча в полудрёме, с зажатым в руке Евангелием... Ему предстоит добраться до села Харалужье, и встретиться там с Фёдором Опушкиным, недавно основанной здесь Иисусом общины. Он поставит в ней во пресвитера Русской Православной Церкви местного краеведа Артемия Ивановича Смородина, тем самым, положив начало своему архипастырскому окормлению родственных духовных общин на Русской равнине.
  
  Иисуса привезли в полицейском "Форде" в Спасо-Лубненский монастырь, где, за глухими окованными воротами, передали в руки и волю Венедикта, - того самого неудачного архимандрита, державшего в жёсткой узде разношёрстную братию.
  
  Спасо-Лубненская обитель, как и полагается всякой святой обители, имела свою сакральную историю.
  Местность, раскинутая на протяжных, как песня, лесистых холмах, называлась издавна Лубна, - жившая не тужившая своим прибыльным рукомеслом: произведением всяко-разных корзин и корзинок, коробов и коробок, туесов, лукошек, лаптей, рогож и тому подобной добротной и нужной в хозяйстве утвари, и всё это из одного благодатного материала - луба, добываемого из лесного множества липы, осины, дуба и зарослей ивняка на берегах извилистой речки Лубенки.
  Некогда, в екатерининские лета, здешний умелец Васой, наторевший в лубяном искусстве, подался с торговым обозом аж на саму Макарьевскую ярмарку под Нижний Новгород.
  Но вот опустела, разъехалась ярмарка, а Васоя нет. Месяц-другой, о нём ни слуху, ни духу. И так и сяк рядили о нём, выведывали у калик перехожих, у богомольцев с Поволжья, и ни следа, в общем, тужи не тужи, пропал мужик.
  Да только уже в предзимье стали примечать на холмах дикого человека, по обличью, вроде Васой, но от всех убегает, а другой раз, камнями мечет - не подойти, да ночи напролёт пугает души плачем-воплем надсадным... Так длилось многими годами.
  Да, это был Васой. Что с ним стряслось на ярмарке, или в дороге с неё, в какую прорву греха угораздило его лихим делом, а, может, и душегубством, того неведомо.
  Зимой укрывался в норе земляной под обрывом; летом жил он в дупле огромного дуба. Всё имущество его была икона: лик Спаса - на липовой дощечке писаный маслом.
  Как-то ехал Петровским постом новый епископ в свою епархию, ехал мимо Лубны, слышит звон колокольный, какой бывает при встрече архиерея; кликнул у крестьян: что за церковь у вас? где дорога к ней? Говорят ему: церкви нет никакой, здесь делянки лыковы, а звон доселе не слыхивали. Приказал владыка к холмам править; видит на одном из них человека убогого, поющего: аллилуйя! и спросил его: отчего так истово славит Бога, не всуе ли?
  И Васой поведал: много лет и зим просил я прощения у Бога, и однажды услышал ответ прямо в сердце уроненный, что отпустятся мне грехи мои с небесным колокольным звоном, и вот ныне исполнилось! - сказал, и лёг, накрыв себя лохмотьем, и помер тотчас у владычных ног.
  Епископ, став свидетелем таких чудес, благословил весь этот холм святой, и предсказал, что здесь на месте Божьей славы быть церкви златоглавой.
  И слово пастыря сбылось. Когда же с головы Васоя тряпьё отняли, видят: на лице его сияет лик Спаса Нерукотворенный на простой дощечке; и там же тело погребли на склоне к речке.
  Не прошло трёх лет, как на холме стояла церковь с колокольней, а после Пугачёвской бури, когда теченье жизни в берега вернулось, образовался монастырь мужской с теперешним названьем, и пережил пожары, грабежи и раны, а потому, уж не найти могилы рыжего Васоя - что покаяньем праведность добыл, - её надёжно сберегли и скрыли под густой чапыжник земля и время с провиденьем Высшим, для нас непостижимым.
  
  Вначале Иисуса держали в пустующем, - в состоянии пока не начатого ремонта, - больничном корпусе: помещение с напрочь заколоченным окном. Привязанный накрепко к столбу, подпиравшему просевший от сырости потолок, он пробудет здесь двое суток.
  Первым к нему вошёл сам настоятель в сопровождении отца-эконома Корнилия, сутулого жилистого мужика с наколкой на запястье "Колыма" - так и звали его вместо имени.
  - Ну, здравствуй, горлопан, - Венедикт с любопытством разглядывал пленника. - Ты кричал мне "анаксиос"?!
  Иисус приоткрыл глаза.
  - Что молчишь? Там ты смелый был, а здесь язык проглотил? Давай, скажи ещё раз, в лицо мне скажи, "анаксиос".
  Колыма осклабился щербатым ртом:
  - Да ссыт он!
  - Ну, давай, говори, вот ты и я, режь правду-матку! - донимал Венедикт. - Ты же Иисус, ведь так? Ну, так, давай...
  - Анаксиос, - сказал Иисус.
  Колыма сделал шаг, и влепил с размаху пощёчину.
  - Ах, ты сука! Надо было тебя ещё тогда отделать! Догнать и отделать падлу! - он был настроен бить.
  - Что-то я не расслышал, как следует, - посетовал Венедикт. - Ты уж это погромче, ладно? Или слабо ещё раз?
  - Анаксиос! - сказал сильней Иисус.
  Кулак Колымы камнем влетел ему под дых, согнув пополам, насколько позволяли верёвки. Следующий удар прилетел в подбородок. Закапала кровь.
  - Хорош на сегодня, - остановил Венедикт своего эконома, - не то убьёшь ещё этого... Иисуса.
  - Ой, и впрямь, не дай бог! - подыграл Колыма, - попробуй потом оправдайся - самого Иисуса пришил!..
  Как ни старалась эта четвёрка: отец Виктор, отец Венедикт, отец Корнилий-Колыма и пономарь Никита удержать дело в тайне, но слушок между братией просочился, - по углам и по кельям то и дело вышёптывалось: "Иисус... Иисус..."
  Ночью, при попытке пробраться к узнику, был пойман иконописец обители отец Зинон с флягой простой воды, сознавшийся при допросе: "Я же хотел разоблачить его, раз, говорят, что он Христос, пусть он воду в вино претворит, как в Кане Галилейской, а не сможет, тогда всё ясно, что он фуфло!.."
  Над ним от души посмеялись: "А вдруг претворит? Что ж всего одну фляжку взял? Надо было ведро!" - все знали о слабости отца Зенона.
  В трапезной после завтрака Венедикт выступил с проповедью для своих подопечных:
  - Олухи Царя Небесного! Вы, что, Евангелие не читали?! Память совсем отшибло?! Что о последних временах написано? Что придут всякие там лже-пророки, и лже-христы, что будут говорить, вон там Христос в потаённых комнатах, или ещё где-то, чтобы соблазнить вас, а вы и уши развесили!.. Это я для тех говорю, кто свихнулся от любопытства, кому очень чешется поглазеть на него, хоть одним глазком. Так вот, заявляю официально! Он - самозванец и провокатор! Подлец и сволочь, который хотел сорвать моё поставление в архимандриты, но он за это поплатится!..
  Не успел договорить настоятель, как в трапезную вбежал отец Зинон с торжествующе поднятой флягой:
  - Чудо, братцы! Свершилось чудо!.. Я его хотел вчера разоблачить, пусть попробует претворит, он же не сможет, но мне не дали...
  И ещё не отдышавшись от бега, глотая слова, стал рассказывать, что закончив икону мученику Вонифатию, он перед сном отпил из фляжки пару глотков: "обыкновенная вода была, ей богу, вода!" А утром, проспав на трапезу, перед уходом хотел смочить горло от сухости, а там вино: "настоящее классное, я сроду не пил такого!"
  Венедикт подозвал его, взял флягу, и пригубил:
  - Хорошее вино. Кагор называется... - взгляд его привлекли к себе два монаха в конце стола: они показывали ему пустую бутылку "Кагор No 32", и он всё понял.
  - Сколько в ней воды было? - спросил Венедикт про фляжку отца Зинона.
  - Полная, - ответил тот.
  - Полуторалитровая фляга, так?
  - Так, да.
  - А сколько утром вина в ней стало?
  - Половина где-то... - догадка ещё не вполне отразилась на лице Зинона.
  - Хочешь увидеть источник чуда?
  У Зинона сползла улыбка, он видно не понял, кому и зачем Венедикт кивнул головой.
  Развязка всей этой сцены наступила с появлением перед Зиноном пустой бутылки кагора, которой покрутил у носа его Венедикт.
  Трапезная едва устояла от взрывного хохота двух с лишним дюжин глоток. Ржали до слёз, до икоты.
  Настоятель закончил проповедь:
  - Запомните, гоблины, верящие в чудеса: они бывают только такими! - он потряс всё той же бутылкой. - Вам ясно?!..
  
  С наступлением темноты Иисуса перевезли в Предтеченский скит - согласно принятому решению в доверенном кругу Венедикта - во избежание повышенного интереса к пленнику и "пустого базара".
  По дороге в скит Иисус несколько раз просил, чтобы дали ему возможность справить нужду. Не дали. Из принципа.
  Привезли, заперли в подвале.
  Из багажника выгрузили товар, занесли к скитоначальнику Кириллу; вдосталь поужинали и улеглись по полатям с устатку, что-то вскрикивая во сне и постанывая, не иначе, от тягости нелёгкой монашеской доли...
  Встали, никем не буженные; солнце уже золотило пыльцу на окнах; поели-попили, того-сего закусили.
  - Ну, что, пойдём погутарим с этим вашим... - Кириллу, похоже, не терпелось дорваться до пленника после всего, что он услышал о нём.
  Венедикт поднялся из-за стола, отряхнул подрясник:
  - Надо бы ему еды какой дать, чтоб на ногах стоял, я ещё не отыгрался на нём. Вы когда его кормили последний раз? - спросил Никиту.
  Тот заморгал, покосился на Колыму:
  - Да мы ничего... мы думали...
  - Два дня ничего?! Ну, что за дубьё мне досталось! Доколе буду терпеть вас, уроды!..
  - Ты же не говорил, - прогугнил Колыма.
  - Он так окочурится, этот ваш Иисус, - Кирилл взял со стола горбушку хлеба и недопитую бутылку "Пепси". Может, солянки ему, там осталось немного?
  - Обойдётся, - отрезал Венедикт, - идём, а то он и правда откинется. А вы здесь обождёте, - сказал Колыме и Никите, - накосите крапивы на щи, там её немеряно за баней. Потом воска загрузите, вы знаете, где.
  Венедикт с Кириллом спустились в подвал, но допроса не получилось. Им своротило носы.
  - Ф-фу!.. - выдохнул настоятель, - ты обделался что ли?
  Кирилл добавил брезгливо:
  - Ещё и обоссался.
  Иисус, с раскинутыми и привязанными к стене руками, молча смотрел на них...
  Вот тогда и послали за Квадратием, и поручили ему присмотр и охрану за Иисусом.
  Квадратий снял с Иисуса брюки и трусы, вынес и бросил их в заросли за оградой; вытер пол, и поставил в углу отхожее ведро; дал ему воды, чтобы привёл себя в порядок. Освободил ему руки; принёс ему взятые из кельи свои старые байковые штаны на резинке; вскоре появится и ящик для еды, и настил из сена. (На следующий день Кирилл прикажет Макарию и Мардарию связать Иисусу запястье буксировочным тросом - от рук к ногам и к стене).
  Венедикт с Кириллом, едва дождавшись, когда Квадратий закончит с уборкой в подвале, пошли на второй заход допрашивать пленника.
  - Я его гада заставлю во всём признаться! - говорил Венедикт на пути к хозблоку. - Я его изничтожу, будет мне пятки лизать!.. Я ему устрою "анаксиос"!..
  - Только дай мне сначала поиграть с ним на тему Иисуса Христа, мне до ужаса хочется услышать, что он сможет ответить на мои вопросы! - попросил Кирилл.
  - Ну, давай поиграем, посмотрим, как он будет выкручиваться...
  Но, что-то пошло не так.
  Квадратий открыл им подвал и зажёг свет.
  Иисус сидел, привалившись спиной к стене, шевелил беззвучно губами.
  - Ну, что... Иисус... давай, рассказывай, кто, откуда, зачем? - приступил Венедикт. - Чем быстрее сознаешься, тем лучше. Из тебя всё равно правду вышибут, но это, ну, очень больно...
  - Можно мне? - втёрся в допрос Кирилл.
  - Давай, - разрешил Венедикт.
  Кирилл стал чуть сбоку, чтоб не загораживать света от лампы.
  - Ты, говорят, Иисус? - начал он вежливо.
  - Ты сказал, - был ответ.
  И больше не проронит ни слова.
  - Допустим, ты Иисус, - подкрадывался Кирилл, - но где же тогда твои "язвы гвоздиные", где твои "ребра прободённые"? Мы же видим руки твои, а на них никаких намёков на раны, это как? Объясни нам, может, мы чего-то не разумеем?
  - Зажили! - включился в игру Венедикт. - Не понял, что ли, затянулись, срослись без следа!
  - В общем, ран нет, я правильно понимаю? - уточнял Кирилл.
  Без ответа.
  - Как на счёт других доказательств? - допытывался Венедикт. - Назваться легко, но надо и соответствовать...это тебе не "анаксиос" горланить, не дурачкам лапшу на уши вешать! За базар отвечать надо!.. Молчит, подлюка. Кажется, мы зря на него время тратим. Давай, говори что-нибудь, а то за тебя по-другому возьмутся, будешь в дерьме своём ползать!..
  - Погоди, отче, дай мне, - Кирилл подмигнул Венедикту. - Надо же выявить истину, а вдруг он действительно Иисус?! Нам же всем стыдно будет, ещё и расплачиваться придётся! Предлагаю дать ему шанс: Иисус в Евангелии, он же на каждом шагу чудеса творил, так ведь? Вот тебе шанс твой, сотвори нам чудо какое-нибудь, ну, самое маленькое!..
  - Вот пусть этот хлеб умножится! - показал Венедикт на горбушку, - как в той пустыне! Слабо?
  - Ну, это вряд ли, конечно, - засомневался Кирилл. - Пусть хотя бы гром прогремит. Сделай, ты ж Иисус! Раз, два, три...ну! Можешь? Можешь или нет?!
  Без ответа.
  На этом игра закончилась.
  - Нечего больше с ним чикаться! Не видишь, он издевается над нами! - глаза Венедикта налились злобой. - Мы перед ним, как два клоуна тут выделываемся, а он сидит, как начальник, как пахан!.. Я из тебя чучело сделаю, понял?! - он сорвался на крик, - будешь дышать, когда я позволю, а не позволю, не будешь дышать! Все жилы вытяну, но ты мне во всём расколешься, сволочь!..
  Не отставал и Кирилл:
  - Ты думаешь, язык в задницу засунул, и у тебя прокатит? Не прокатит! Ну, какой из тебя Иисус? Ты жалкий, ничтожный трус, ты рот боишься открыть! Ну, ничего, недолго тебе прикидываться Христом осталось!
  Иисус вздохнул без ответа.
  Венедикт ударил его ногой в бедро.
  - Говори, кто ты?! Зачем явился сюда?! Говори, тварь!..
  Они кричали и стращали его, пока не иссякли. Позвали Макария и Мардария (один - бывший чоповец, другой - бывший боксёр), и наблюдали злорадно, как те лупили и пинали скорченного Иисуса, всё равно безответного...
  Заметив, что он перестал закрываться, Венедикт дал отбой:
  - Стоп, я сказал! Надо бить, а не убивать, дуболомы!.. Посмотрите, живой он? Не дай бог убьёте, шкуру спущу.
  - Живой, дышит.
  - Пусть очухается, я не дам ему быстро подохнуть, он ещё не ползал передо мной, ещё не умолял о пощаде! - Венедикт взглянул на Квадратия, - а ты смотри за ним, головой отвечаешь!
  Покончив с делами в скиту, Венедикт с Колымой и Никитой, отбыли в монастырь; уже упали первые капли дождя, и где-то в глубине погромыхивало...
  Кириллу и двум его "дуболомам" был оставлен наказ: "Бейте его каждый божий день, но в меру. Надо его сломать, чтобы по первому требованию отвечал: я не Иисус, я дерьмо собачье, я "Вася Пупкин", или как там его звать на самом деле, чтобы лебезил перед нами, чтобы мухи боялся, и дрожал, как последняя мразь - вот такой он мне нужен!"
  
  И прошло три дня. Иисус лежал на полу, покусывая и перебирая во рту соломинку, с глазами полными слёз...
  
  Холдин, кажется, недолюбливал Кремль, по крайней мере, лишний раз туда не наведывался, но всё ж приходилось бывать по случаю вручения госпремий, наград, официальных приёмов и прочих протоколов.
  Как-то во время застолья среди своей закадычной компании, в понятном расторможенном состоянии, он рассказал об одном забавном сне, что привиделся ему накануне: "Вижу, иду к себе в Большой Кремлёвский через Соборную площадь, и всё какие-то глыбы, валуны на пути, и приходится по ним карабкаться на четвереньках - по-другому никак... И вижу из Архангельского собора открывается дверь, высокая-высокая, а сам собор вроде горы белокаменной до самого неба, и оттуда выходит кто-то огромный в золотой одежде, и идёт на меня, и уже сапог надо мной, и вижу подошву, каждую шляпку медную с колесо, не меньше, думаю, щас наступит, и мне капец! И я тут, раз, - и между валунов забился, соображалка сработала! прижался, лежу, а сверху подошва, хлоп!.. И я проснулся! Живой!.. Вот к чему это?.."
  В летний период, Анатолий Анатольевич предпочитал проживать на своей ближней даче по Барвихинскому шоссе.
  Его рабочий кабинет представлял собой полуовальную комнату на втором этаже с просторным открытым балконом, откуда открывался вид на тихий уютный пруд с полянкой на берегу для прогулок, пикников и увеселений...
  Из кабинета вышли с папками под рукой командующий Росгвардией генерал Буйков и глава Федеральной полиции генерал Пучинский, приходившие с коротким докладом - операция "Левиафан" вступила в финальную стадию.
  Холдин, по-видимому, довольный докладом, после ухода силовиков подошёл к балконной двери, - там, под ажурным зонтиком, уже был сервирован чайный столик на две персоны... Но столь вожделенному рандеву помешал офицер спецсвязи, вошедший к нему со спутниковым телефоном.
  Он снова услышал тот же непререкаемый голос, потребовавший отчёта о готовности к операции, назначенной на завтра.
  - Подготовка практически завершена, всё готово для проведения активной стадии операции, - отчитывался перед голосом Холдин.
  - Ещё раз уточним все детали, - заставил голос.
  - Выявленные и находящиеся под круглосуточным наблюдением анклавы антисистемщиков будут взяты в тройное кольцо. Первое кольцо - подразделения Росгвардии, задача которых захват и передача в руки полиции сначала их лидеров, а потом остальных объектов без исключения, с женщинами и детьми. Второе кольцо - полицейские подразделения, они принимают и сажают в автозаки всех лидеров и объектов с последующим сопровождением при транспортировке всего обезвреженного материала до места заключения. Третье условное кольцо - внешний охранительный армейский заслон для пресечения возможных нежелательных действий со стороны не подлежащих эвакуации объектов из соседних населённых пунктов...
  - Я рад, что сообщения моих людей подтверждают полную готовность к осуществлению операции "Левиафан". Мы довольны тобой. В случае успеха всей операции, тебя ждёт достойное вознаграждение! Итак, завтра в воскресенье, в пять ноль-ноль по-московскому, начинается выдвижение и блокировка этих враждебных нам очагов иррацио.
  - Мы тут подумали, что если объявить им о специально проводимой санитарной эвакуации, чтобы не допустить эпидемии обнаруженного в данной местности опасного вируса, - предложил Холдин.
  - Я уже в курсе этой идеи, должно сработать! По крайней мере, это может их дезориентировать и напугать, они не сразу поймут, в чём дело.
  - Да, именно так!
  - Действуйте. Операция должна пройти предельно быстро, жёстко, и слаженно, максимум до утра понедельника! Важно добиться от них состояния безысходности, не цацкаться с ними!.. Ты отвечаешь за результат, ты слышишь меня? Нет у тебя сейчас ничего другого, сладкое потом!..
  После разговора Холдин стоял на балконе у балюстрады,
  Внизу у пруда женщина в полупрозрачном платье и лёгкой плетёной шляпке помахала ему рукой.
  Он смотрел на неё, дожёвывая конфетку. Но слова его, сказанные сквозь зубы, были обращены не к ней:
  - Всё ещё спасаете русскую душу от "Холдинского режима", господа иррацио и антисистемщики? Я приготовил для вас сюрприз. Вам понравится...
  
  Квадратий проснулся в явно приподнятом духе; наскоро перекусив у себя в сторожке, он поспешил к своему подопечному.
  В этот раз он спросил у Иисуса:
  - Мне бы знать, слышит меня Отец-то Небесный, иль нет? Уж, коль он Отец наш, так, стало, и мой?.. Вот я говорю ему: прости ты меня, ты ж самый главный, главнее нет никого, ну, прости меня, дурака! Да неуж и я могу назвать себя сыном?!.. Хотя, какой я сын с моими грехами, они на мне гроздьями виснут, гнут день и ночь, и кто я, чтоб Отец на Небе услыхал такого? Ведь кроме меня, сколько мильёнов людей просят, молят Отца, чай, они погоже моего, не чета мне... а и где там мой голосишко, он тоньше писка комарного!.. Да уж больно в ад не охота, хоть вой! А деваться, знать, некуда. Спасенные, они кто? Святые да праведники, а я какой праведник, стало, туда мне, паршивцу, - он показал пальцем вниз. - А и жаль мне жизнёнку мою, вся-то никудышная, хворая, кривенькая, как чахлая коровёнка, вроде и жаль её, и глаза не глядели бы. Выходит, что и здесь в красе не пожил, а там и вовсе света не будет... - Квадратий вздохнул протяжно. - Не знаю, кто ты, но верую, ты от Бога. Пособи мне, мил человек!..
  - Спасаются не только праведники, но и мученики, - сказал Иисус, - а Бог тебя слышит, не сомневайся. Он слышит тех, кто чужой в этом мире, кто тянет свой крест. Спасает вера, не сдавайся! Кто держится Бога, того и Бог держит!
  Квадратий всплеснул руками, заходил взад-вперёд, моргая слёзно, вдруг упал на колени, и вскрикнул:
  - Отче! хочу быть с тобой!
  Потом припал к Иисусу, задышал жарко в уши:
  - Больше не тронут тебя! Я уж всё подспорил, ночью заснут, я тебя выведу, есть фонарик, тропу я знаю, лодка готова, там вёсла, одёжка другая, чтоб не спознал никто, греби по Лубенке, она сама понесёт, держись стремнины, а утром далече будешь, не достанут ироды...
  Но Иисус огорчил его:
  - Я не пойду, брат. За меня не бойся, ещё не время...
  Квадратий поджал как-то по-детски губы, и видно, не знал, что сказать.
  Зазвонили к службе.
  - Обедня, идти мне надо, - проговорил виновато. - Но я приду. Я после вернуся! Не дам тебя мучить!..
  
  Накануне, вечером Макарий с Мардарием спустились в подвал отягчённые трапезой, оттого не такие злобные, но сорвалось избиение не по этой причине.
  Подошли, и без особых прелюдий, ударили каждый по лицу и по печени:
  - Говори, я не Иисус, я трепло и самозванец!
  Но на этот раз их жертва прервала молчание. Иисус, не обращая внимания на мучителей, закричал куда-то мимо них:
  - О, избравшие дурь вместо разума! вам никуда не скрыться и не оправдаться! Вы перепутали жизнь и бизнес, но жизнь не бизнес, и вы уже погорели с ним!.. Дурь несусветная!.. Ваша дурь вас погубит, потому что бежите от правды!..
  - Кому это он? - не понял Макарий. - Это нам или..?!
  - Откуда он знает?! - Мардарий тоже забегал глазами по сторонам.
  - Правда - не дурь, в дури нет правды! Думали, поймали судьбу за хвост, ловко придумали, и всё у вас схвачено, а поймают вас! вас обвели вокруг пальца, как слепых щенят, и скоро схватят! - не умолкал Иисус.
  Оба экзекутора разом отпрянули от Иисуса, торопливым ходом поднялись наружу, и пустились всей прытью в игуменский корпус, - звонить своему скитоначальнику, который был у Венедикта в монастыре.
  (Кирилл, сбыв в этот день товар постоянным клиентам, с виду, крутым бизнесменам, но холодным и нелюдимым, повёз всю выручку настоятелю на своём личном джипе).
  Венедикт с отцом Виктором и с Кириллом сидели втроём над сложенными в несколько ровных стопок пачками банкнот, о чём-то совещаясь между собой, но тут резко зажужжал смартфон Кирилла, оборвав кого-то на полуслове.
  Звонили из скита; Кирилл не сразу разобрался о ком они...
  Мардарий с Макарием, выхватывая друг у друга трубку, выкладывали обо всём услышанном от подвального узника:
  - Так и сказал, что дурь вас погубит, что никуда вам не спрятаться, а всех достанут и схватят!..
  - И сказал, что вы погорели, что вас обвели вокруг пальца!..
  - Обвели, как слепых котят!..
  Кирилл мрачнел на глазах.
  - Так вот он кто!.. Гнида, тварь конченая!..
  Отец Виктор глянул с немым вопросом: что-то серьёзное?
  Кирилл пересказал всё услышанное от Макария и Мардария. Обсуждали недолго. Присудили: тему надо закрывать. Но прежнее настроение сменила тревога на грани паники...
  Венедикт взял трубку, и объявил приговор:
  - Кончайте с ним. Это враг Церкви и нашего дела! Завтра к моему приезду, чтоб было кончено! После обеда буду.
  Макарий с Мардарием так в точности и восприняли: завтра после обедни.
  
  Монастырь, управляемый Венедиктом и контролируемый Виктором Горелым служил своеобразной перевалочной базой для приёмки и упаковки в дозы партий разного вида наркотиков (на сленге наркодельцов именуемой "дурь"); притом, расфасовка и упаковка была особым, считавшимся престижным, послушанием для тщательно отобранных лиц из монастырской братии, работавших под неусыпным надзором, также придирчиво избранных иноков и послушников.
  Всё производство размещалось в отдельном строго охраняемом здании, как бы за пределами монастырской ограды, но примыкавшем вплотную с обратной стороны стены, за которой лишь старые ивы и обрывистый скат к реке.
  Руководство монастыря не могло не отдавать себе отчёт, что утаить эту деятельность от прочей братии, занятых на традиционных послушаниях: на кухне, огороде, складе, и так далее, не представлялось возможным в силу непобедимости и пронырливости человеческого любопытства.
  Поэтому на общем монастырском собрании, для пресечения нежелательных измышлений и кривотолков, было дано исчерпывающее объяснение этому нетрадиционному роду деятельности, производимому в монастырской обители.
  Выступивший на собрании настоятель отец Венедикт был, как всегда категоричен и краток.
  В сознание братии всаживалась простая, как свая, мысль: "Наш всеблагий Господь любое зло обращает во благо, вот и нам, верным его рабам, подобает поступать по примеру нашего Учителя! Поэтому мы пошли на такое дело, чтобы это сатанинское зелье было поставлено на службу Церкви, в том числе, на пользу нашему монастырю, нашему общему дому, для удовлетворения наших насущных потребностей и жизнеобеспечения, чтобы получаемая прибыль была потрачена на ремонт помещений, строительство новых объектов, благоукрашение храмов, закупку необходимой техники, транспорта, и всего необходимого в нашем большом монастырском хозяйстве!.."
  
  Воскресным утром, в день операции "Левиафан", насельники Предтеченского скита, один за другим, подтягивались на Литургию в деревянную, посеребрённую временем церковку.
  Мардарий и Макарий поднимались по истёртым ступеням паперти, мелко крестясь на ходу, и преклоняя лбы под звон одинокого колокола, подвешенного на двух столбах, в который отбивал с чувством, толком, и понятием, иеродиакон Павел,.
  Последним, по-медвежьи косолапя, вошёл Квадратий.
  В храме перед аналоем с Евангелием уже потрескивала на свещнице горстка оранжевых огоньков. Из северной двери иконостаса вышел в епитрахили священник, и встал на солее спиной к Царским вратам.
  Иеродиакон, успевший опередить при входе Квадратия, уже занял своё место напротив неотмирно торжественного отца Герасима, и, подождав, пробасил:
  - Благослови, владыко.
  - Благословен Бог наш, всегда ныне и присно и во веки веков! - протянул с петушинкой отец Герасим.
  Хор, в котором регентствовал послушник и повар Василий, состоял вместе с ним из трёх человек, включая Макария и Мардария.
  Эта неразлучная парочка отличалась какой-то особой набожностью. Их брутальное прошлое было избыто под чёрным покровом ряс, а их бойцовские навыки применялись исключительно за послушание - по воле монастырского начальства. В великопостные дни они могли часами простаивать в своих неопрятных кельях за коленопреклонённым чтением псалтири, что было не под силу никому из скитской братии. В то же время, ни тот, ни другой, никогда не отказывали себе в употреблении такого объёма пищи, которым можно было бы в достаточной мере удовлетворить желудки всех скитских насельников, после чего, эти обжоры никогда не забывали воздать хвалу Богу: "яко насытил еси нас земных Твоих благ...".
  Голоса их были поистине ангельскими...
  
  Фёдор Опушкин третий день ожидал Иисуса в условленном месте на Ганиной Яме. Именно здесь, именно в эти числа мая, они должны были встретиться, как было условлено между ними перед уходом Иисуса из села Харалужье в Тамбов.
  Фёдор остановился в монастырской гостинице, где дважды в сутки питался в трапезной за одним столом с паломниками и трудниками. Этим утром он перекусил вязкой рисовой кашей, салатом из красной фасоли и горячим чайным напитком.
  Без пяти минут десять он был на своём посту: у памятника государю-великомученику Николаю Второму.
  Поставленный Иисусом координировать жизнедеятельность русских духовных общин, он успел организовать и провести межобщинные гостевые встречи: общинники с разных мест русской равнины побывали друг у друга в гостях, жили по нескольку дней у своих православных братьев и сестёр; знакомились, сближались по интересам, перенимали что-то новое для себя в разном деле, становились друзьями, ощущая себя в единой русской душе...
  
  Фёдор напряжённо всматривался в лица прибывающих на поклонение Царской семье; прислушивался к людскому говору... Он непроизвольно вздрогнул, когда раздался первый звонок по мобильной связи, а вслед за ним, как шишки с кедра, посыпались и другие...
  Звонили из Галелеево, Волоколамска, Николиных Двориков и других общин. Все сообщали об одном и том же, что они окружены силовиками, впереди которых росгвардия, а за ней полиция с автозаками, а дальше армейское оцепление, что объявляют эвакуацию, но, видно, всё для того, чтобы ликвидировать общины...
  Фёдор слушал, не перебивая, кажется, понимал, что за этим стоит:
  - Андрей, всё, как говорил Иисус, ты должен помнить! - сказал он Комоню. - Он говорил, что придёт этот день, когда станет ясно, чего мы стоим, когда всё будет зависеть от нас! Ради этого дня мы жили всё это время! Вот и пришло, настало, ты понял? Да! Да!.. Это не что-нибудь другое, это оно!.. Выводите людей, всех наших, собирайтесь в единый кулак, как он говорил нам!..
  Об этом же он кричал Данилычу, Чепчику и всем старшинам общин:
  - Выходите, собирайтесь на открытые площадки, которые мы с вами определили, вставайте вкруг: внутри женщины, дети, снаружи все мужики! И стойте, как показывал Иисус, вы должны помнить, вы знаете! Распятием!.. Где он, я не знаю, но он с нами! Он там, где нужно!..
  
  В Галелеево и некоторых соседних деревнях, входивших в общину, все получившие сигнал от "Заставы", спешили семьями, группами и в одиночку на поляну около сельсовета; шли молча, без паники, дети не плакали.
  Шеренги росгвардии, вступившие на окраину, заходили в пустые жилища, но забирать было некого.
  Громкоговорители монотонно извещали об эвакуации в связи с зафиксированной вспышкой вируса...
  - Можно было обойтись и без "вируса", они, вон сами бегут, - делился по рации полковник росгвардии со своим полицейским коллегой.
  - Согласен, - отвечал коллега, - но мне нравится, как это у них поставлено и организованно, сами строятся, никого подгонять не надо!..
  В Волоколамске вся община уже стояла на площади перед церковью в плотном окружении бойцов росгвардии, ожидавших команды. Чепчик вертел головой, выхватывая взглядом своих...
  - Кажется, все. Да, все здесь. Слава Богу!..
  К наружному армейскому оцеплению подходило соседнее население, - никто не понимал, что происходит.
  Данилыч с отцом Николаем (Миколой), Сомиком, Цикульским, Лемешонком и Перевощиковым собирали и расставляли мужиков - заслоном для женщин и ребятишек. Ярик с Яшкой настырно протискивались в первые мужские ряды, не желая стоять за спинами, возиться с ними не было времени, и их уже не одёргивали.
  Всё подходили и подбегали общинники из деревень, бросая машины на подъезде к Николиным Дворикам, просачивались через ещё не плотные цепи силовиков, которые по инструкции пропускали вообще всех желающих... То же самое происходило и с другими общинами-островками на Русской равнине.
  И везде, подбадривая себя и друг друга, разносилось:
  - Не бояться! Никакого страха, мы русские!.. Стойте распятием!..
  - Вспомните слова Иисуса: "мы едины и Небо с нами! жив Бог, и жива душа русская! наша сила - правда, святые с нами!"...
  
  Иисус встрепенулся, поднялся на ноги, взор его вспыхнул радостью.
  - Настало!.. Вот этот час!.. Дорогие мои, не дрогните! Стойте так! Всё исполнится, только не бойтесь, родные! Уже скоро!.. - говорил, будто видел всех и каждого из них... - Вы дети русской души, всё свершится, Небо с нами, ничего не бойтесь!.. Сейчас! Скоро свершится, придёт! Придёт обязательно!..
  Но не приходило.
  Головы были подняты к небу, но небо висело задёрнутое пепельной пеленой...
  - Вот сейчас, ещё немного... Сейчас будет! Будет!.. - говорил он одними губами. - Не может не быть!..
  Росгвардейцы в чёрных шарообразных шлемах подступили почти вплотную, выбирая, с кого начать.
  У кого-то дрогнули руки...
  - Держаться! Держаться и верить!.. - Иисус раскинул руки. - Вы - от русской души, они - от бездны! Русская душа - дыханье Отца Небесного! Он не отдаст своих! Не отдаст!..
  
  Легионеры росгвардии потешались над стоявшими перед ними общинниками:
  - Смотри, какие герои! Красиво стоят, даже выдёргивать жалко!..
  - Эй, а что это значит, что вы руки так держите?..
  - Они пугало изображают, ворон отпугивают!..
  - Правда, ни одной вороны!..
  Ещё трепыхался в воздухе шёпот общинников: "не бойтесь, не бойтесь, стойте!.. с нами правда, с нами Небо и Бог!.."
  Но не приходило. Не совершалось. Ничего. Ни намёка...
  - Где же правда?! Где же Бог?! - вылетел женский стон.
  Росгвардеец шагнул к Андрею Комоню:
  - Ну-ка, дядя, кончай представление, - он взял его за плечо, - с тебя и начнём...
  
  Иисус упал на солому, скребя ногтями по доскам:
  - Нет! Нет!.. Не надо! Не верю!.. Ты же дал мне всё это! Ты направлял! Ты же вёл меня! Я делал всё, что слышал с Неба, я не мог ошибиться! Они же поверили мне! - все, кто были даны мне, все поверили!.. И всё оказалось блефом! Никакой русской души, никакой надежды!.. Радуйтесь глобальная задница! Смейся электронный Содом! Ликуй, повелитель тьмы и тотального симулякра - твоя победа!!.. Я не желаю жить! Убейте, кто-нибудь! убейте меня!..
  Квадратий в своём уголке, проплакавший всю Литургию, уткнувшись в ладони, не заметил её конца, как не заметил и не услышал подошедшего сзади Макария, доставшего из сумки его, оставленной на полу, ключи от хозблока и от подвала, и вышедшего вместе с ожидавшим его у дверей Мардарием.
  Оба сладкоголосых хориста спустились в подвал, гудящий криками Иисуса.
  - Гляди-ка, как убивается, - кивнул Мардарий.
  - Чует, - ответил Макарий.
  Они подошли к лежавшему ничком Иисусу. Макарий сел на ноги; Мардарий накинул удавку. Через минуту всё было кончено. Тело Иисуса покорно обмякшее, словно обрело, наконец, покой и желанное забытье, лежало с раскинутыми руками...
  Квадратий отёр рукавом лицо, увидел опустевший храм, и поспешил в хозблок.
  Увидев открытый подвал, Квадратий подбежал к Иисусу, но нашёл лишь ещё неостывшее тело... Тронул его за плечо, перевернул на спину... прикладывал ухо к его груди...
  - Что с тобой? Что ты?.. Ты не можешь, ты не можешь того... Да что ж это, Господи-и!..
  Потом постоял в глубоком раздумье; взял его на руки, вынес на свет, и положил его под куст цветущей белой сирени.
  - Полежи пока, я скоро.
  Дверь в трапезную была приоткрыта; Квадратий увидел спины сидящих Мардария и Макария: оба усердно наворачивали вторую порцию каши с рыбой, - остальная братия уже разошлась по кельям.
  Квадратий вышел во двор, нашёл черенок от лопаты и вернулся обратно. Подойдя неслышно к этой паре жующих, и о чём-то бормочущих между собой, он занёс черенок перед их подбородками, и рванул на себя, сплющив им горла, со всей своей богоданной силищей. Оба едока с хрипом и сипом пытались отжать черенок, но сила сдавливания превосходила кратно; хрустели и лопались жилы, связки, хрящи гортани и позвонки. Мардарий, нащупав кухонный нож, ударил им куда-то поверх головы, и угодил Квадратию в шею, - из артерии, как из шланга, забила кровь, но это не спасло убийц Иисуса. Квадратий, уже теряя сознание, всё же додавил до конца, и, опрокинув их на пол, рухнул сверху огрузневшей тушей.
  Всё стихло, и вот три крылатых явленья: два дымные, одно светло насквозь, спустились, и разнесли их души трепетные врозь...
  
  Росгвардейцы приступили к задержанию, хватали мужиков за плечи, за руки...и не могли сдвинуть с места: ни пяди, ни дюйма - всё их было тщетно... Мужики, словно налитые сталью с удивлённой отрадой ощущали, что с ними ничего не могут сделать. Яшка с Яриком заходились от смеха, - от злых, и яростных, и безуспешных попыток выдернуть их из круга.
  Командир росгвардии приказал применять дубинки и электрошокеры, только вдруг всё застопорилось, что-то произошло необъяснимое...
  Открылось Небо.
  Ряды силовиков отпрянули и отступили, - уставились перед собой, как зачарованные, не верили своим глазам. Между стоявшими в кругу общинниками появлялись всё ясней и отчётливей какие-то необычные люди: светлые головы, светлые бороды, светлые лики... Их всё больше и больше...
  Невидимая упругая сила, которой невозможно было противостоять, отодвигала всё дальше от общин цепи росгвардийцев и полицейских, сталкивая, сбивая их в искорёженную груду тел ... Что с ними стало твориться! Их трясло и корчило, какие-то мохнатые твари вытряхивались из них, и уносились с воем в поднебесье. И долго, вяло расползаясь, не могли придти в себя на этом месте...
  Общинники, вглядывались в светлых людей, узнавали и называли их:
  - Смотрите, это же Сергий Радонежский!..
  - Ой, неужели батюшка Серафим?!..
  Только и слышалось со всех сторон:
  - Дмитрий Донской! Евдокиюшка!..
  - Матронушка! Матронушка наша!..
  - А это кто? Минин и Пожарский?! Ничего себе!..
  - Елизавета великомученица! ну, надо же!..
  - Да нет, это равноапостольная Ольга! Елизавета вон там, правее!..
  - Это же Грозный, ребята! Иоанн Васильевич!..
  - Юрий Гагарин! Ура!..
  - Поддубный!..
  - Ксенюшка Петербургская!..
  - Ваймэ! Багратиони! Пётр Иванович, дарагой!..
  - Столыпин! Столыпин!..
  - Шукшин! Макарыч, это ты?!..
  - Свиридов! Вы Георгий Свиридов? Я вас сразу узнала!..
  - Иоанн Кронштадтский! Батюшка Иоанн, благословите!..
  - Максим Грек, я по бороде догадался и шапочке!..
  - Александр Свирский! точно, как на иконах!..
  - Михайло Васильевич! Ломоносов! В парике и камзоле!..
  - Люди, Александр Сергеевич! Пушкин! Пушкин здесь!..
  - И Чайковский с ним! Пётр Ильич, я обожаю ваши "Времена года"!..
  - Пересвет и Ослябя! Я прав? Это вы? Как здорово!..
  - Братцы, Суворов! Александр Васильевич, вас невозможно не узнать, вы всё такой же! "Мы русские - какой восторг!"
  - Рубцов? ну, надо же!..
  - Вы, Достоевский? Я так и думал! Вы наш пророк!..
  - Аввакум? Ну, конечно! - с двумя перстами!..
  - А кто вы? Я боюсь ошибиться... Рюрик? Тот самый?! Ого!...
  - Невероятно...сам Пётр Великий! Виват! Виктория!..
  - Гоголь!..
  - Тальков! Вернулся, как обещал?!..
  - Денис Давыдов!..
  - Ахматова!..
  - Скажите, вы Зоя? Космодемьянская? Хорошо-то как!..
  - Шаляпин!..
  - Бродский!..
  - Потёмкин!..
  - Жуков!..
  Их всё прибывало и прибывало. Знакомые. Любимые. Дорогие. Свои до боли... И нераздельные теперь, как нераздельны в этом времени текущем прошлое с грядущим...
  Тут и там обступали каждого его сродники из прошлых былых, далёких и не очень, веков и эпох.
  И сколько именитых лиц светилось среди общинников! Данилыч с сыном Родионом, отцом Татьяны, вместе с ней и с Яриком стояли в окружении родни, где был правитель древних Новгородцев Гостомысл и тут же воевода Ртищев. Андрей Комонь с семьёй, а вместе с ними - родные их из зодчих, гончаров и казаков, и сам атаман Ермак сын Тимофеев. Голеницын (Паша Каин), а с ним - его молитвенник единокровный адмирал Истомин. Яшку прижимал к себе и целовал в макушку крепкий, как корень гофера, Мафусаил. Николай Усекин (Чепчик) о чём-то говорил с пращуром своим, изографом смиренным.
  Так и звенело со всех сторон:
  - Я твоя пра-пра-прабабка, Феклунья, мы на Мезени жили!
  - Я твой далёкий прадед Косьма из Переславля, нас всех живьём пожгли в соборе басурмане.
  - Мы с Ладожья!..
  - А мы Угодские, руду кололи!..
  - Мы из Шуи, мы шли под пули, но не дали закрыть свой храм!..
  - Мы слобожане, винокуры с Полтавы!..
  - Мы бортники Мещерские!..
  - Мы плотогоны с Камы!..
  И беседовали кто с кем... Расспрашивали... Смеялись... Слушали... Стояли в обнимку...
  И русская душа вздохнула, наконец, и прокатился вздох по всей равнине Русской, во все концы земли её - до северных морей, ледового покоя океана, - до южных гор и выстланных лазоревых степей, - до беловежских западных окраин, и рубежей Карпатских, - до каменного остова Урала, тайги безмерной с реками её, до островов дальневосточных братцев на окоёме тихоокеанском...
  
  Фёдор напрасно пытался понять, что происходит с общинами, перекладывал с уха на ухо мобильник, чтобы поймать хоть что-нибудь внятное из того, что бурлило в трубке: шум голосов, какие-то вскрики, нарастающий оживлённый неразборчивый гвалт... Куда бы он ни звонил, не мог ничего добиться, - что-то шуршало, шумело, кричало, а скоро оборвалась и связь: "абонент временно не доступен".
  Он метался по Ганиной Яме...
  - Господи! что же это?!.. - искал глазами, оглядывался вокруг. - Ну, где же ты?! Где ты?!..
  Кто-то коснулся его плеча, он вмиг обернулся. Перед ним - кто-то в мундире полковника, небольшого роста, но статный и ладный, бородка, усы вразлёт, с внимательным синим взглядом.
  - Здравствуй.
  Фёдор, совершенно опешивший оттого, что увидел, вымолвил:
  - Государь?..
  - Не жди, - сказал он негромко Фёдору. - Его нет здесь. Он в другом месте, пойдём к нему...
  
  Голову Иисуса приподняли с травы, бережно теребили, упрашивали:
  - Ну, пожалуйста... Ну, открой глаза... Ну, вернись!..
  Вздрогнув, разлепились веки, Иисус поднял глаза, и вот, стоящие над ним на фоне неба, - кого, поди, не чаял встретить, - владыку преклонённого Иону, Васоя и Квадратия, обоих в белом одеянье, и в свете тёплом государя Николая, а за ним вся царская семья святая...
  Фёдор приник губами к его виску.
  - Дорогой ты мой! Дорогой дружище!.. Я всё знаю! всё знаю, хороший мой!..
  
  ------------------------------------------------------------------------------------------
  
  Петухи уже пропели.
  Он шагал под метелью, весь в хлопьях снежных, шёл в безлунном утреннем сумраке к тёмной облачной веси утыканной крохотными огоньками невидимых деревень; шёл, сокращая путь, через поле, проваливаясь по колено, сближаясь упорно с одним ему ведомым кровом.
  Братья сидели в избе, сопели и пили водку; уже подлечили похмельную хворь и тревогу, уже подносили к сальным губам второй до краёв лафитник...
  Только гулко грохнула дверь с крыльца; кто-то топал в сенях ногами, и вот вошёл морозный, тяжёлый, румяный.
  - Ты кто? - обомлели братья.
  - Всё пьёте, голуби. Не признали?..
  - Да вроде ты свой...
  И сел, и придвинул кружку:
  - Тогда наливай. Погнали!..
  
  ***
  
  Максим Яковлев
  2017-2023
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"