Рядом со мной, на столе стоит чашка. Черная такая, нелепая. На ней еще "West" написано. Глупая чашка, скорей всего его отец ее получил в качестве приза за несколько миллиметров своих посаженных легких.
Помню, была зима. Время такое холодное. В России про него, наверное, все знают. Да. Была зима. Холодно. Смотришь вокруг, а только снег да холодный воздух, да замерзшие пальцы, да машины, дышащие теплом и благосостоянием своих владельцев, да счастливые иностранцы, что так же счастливы тому, что потом будут рассказывать о русском морозе - все что вокруг. Ненавидел я холод. Ненавидел.
Мы с ним стояли в метро. Нет, не там, где турникеты, а у самых дверей, за которыми было то, о чем не хотелось и думать. Люди. Люди. Они всё шли и шли, шли, напоминая большую гусеницу, вползали в метро. Раз лицо. Два лицо. Ха-ха.
Лица людей, что мы видели с ним все были счастливы, да. Радовались все. А как они могут не радоваться после тридцатиградусного мороза, войдя в теплое помещение?
Курили. Запрещено было курить. А мы курили. Курили старую добрую мягкую "Яву". Сигарета в покрасневших пальцах рук. Перчатки с обрезанными пальцами. Откуда кто мог и сможет узнать, зачем мы рвали свои джинсы? Отрезали пальцы у этих перчаток? Носили кеды в тридцатиградусный Моро...
- Что делать будем?
- Что предлагаешь?
- Аскать?
- Аскать.
Холодно. Безумно холодно. Страшно иногда летом вспоминать, как мы мерзли. Мерзли. Каждую минуту. Минуту. Каждый вздох. Вздох.
Мертвое время. Время замерзло. Тошнотворные лица, исчезающие, подарив нам лучезарную улыбку и горсти золота. Постоянные, непрерывные потоки золотых монет. Монет. Монет. Монет. Копейки звенят об асфальт. Звяк. Глупо. Звяк.
Пальмы вокруг росли из песка. Черт. Из песка. Кто же мог знать, что деревья могут расти в песке? В песке! И море. Море, море, море, волны, ненавидящие сушу лижут тихими кошками берег. Тихо. Тихо. Только немая волна. Только смех листьев да шорох маленьких жучков в древесной коре. Ничего больше. Только я. Только ты. Только...
- ...не поможете голодным музыкантам какой-нибудь мелочью?!! Две копейки, одна копейка.
Ответ. Ответ. Каждый думает о чем-то своем. Мечтает о пальмах и море. Бежит домой. Ничего. Ничего. Вот и весь ответ, вот и все твое солнце, вот и все твои пальмы, только холод в наших ладонях, только чья-то правдивая ложь в наших ушах. Гниль. Гниль. Больше ничего не осталось здесь. Все остальное замерзло, как чья-то слюна на дрожащем от холода асфальте. Нет ничего. Нет ничего, нет ни...
- Двенадцать
- Шестнадцать.
- Мы должны быть счастливы, да?
- Десять раз, десять раз.
Магазин. Усталая продавщица. Устала. Тяжело работать. Устала. Трудно смотреть на одинаковые лица. Устала видеть лица без определенных примет. Одинаковые. Как тусклые, выцветшие от палящего солнца заборы в забытых богом деревнях. Серые, серые, серые...
Портвейн. Двадцать восемь звякнувших монет. Холодных железок. Холодной стали, помнящей теплоту чьих-то рук. Единственной вещи, у которой нет хозяина. Пусто. Пусто. Нет ничего. Нет ничего в глазах продавщицы. Глаза. От зрачка расходятся тоненькие желтые лучики, которые на фоне светло - карей радужной оболочки напоминают рассвет стране восходящего солнца. Стране восходящего солнца. Стране восходящего сол...
- Куда теперь?
- Предложения?
- Время?
- Как всегда.
Он. Сутулый. Пустой. Небритый. Яркий. Пальцы длинные. Постоянно смотрит на что-то позади меня. Рваный плащ. Из кармана посматривает куда-то в темное небо горлышко запечатанной бутылки.
Холодно. Идем. Идем. Кутаемся в свои лохмотья. Смотрим на потухшие окна своих квартир. Они здесь, рядом, вот на этой улице. Вот в этом доме. И вот в этом. Такие одинаковые, грустные, потухшие окна. Одинаковые. Одинаковые. Нет туда дороги. Нет там нам места. Нет. Пустые дома, в которых не горит ни одно окно. Ни одно. Смотри на них. Смотри, в полуночном мраке всплывает что-то такое темное и тебе хочется кричать. Хотя бы одно. Одно. Одно светлое окно. Маленький квадратик тусклого света на фоне мертвого ночного неба. Ничего. Ничего.
Машины, машины, машины все пролетают мимо. А мы все поправляем за спиной свои луки. Колчан со стрелами тяжелый, тянет к сырой земле. Деревья, братья с нами. Здесь. Смотри, сестра река что-то шепчет. Давай на привал. Костер. Птицы в листве что-то поют, ты слышишь. Тихо. Тихо. Тихо. Корни переплетаются. Вместе. Больно, да, смотри, больно ему, смотри, смотри, падает, падает... смотри, смотри, сверкают крылья в небе, смотри, смо...
Белые, высокие колонны. Широкие, с лепниной. Монолитные, красивые, сильные такие. Черт его знает, зачем полезли. Зачем и к чему? Здание такое большое-большое было, как древнегреческий храм, а может и больше, а мы? А мы? Маленькие, ничтожные, тусклые на фоне этой глыбы истерзанного камня.
Лезем. Лезем. Вверх, только вверх. Несчастная пожарная лестница, краска вся облезла. Кожа шелушиться. Мороз. Пальцы замерзли. Холодно. Холодно. Ступени скользкие. Смотреть вниз страшно. Страшно. Ветер рвет холод, а части. Рвет кусочки снега, маленькие иголочки бросает в лица, и нет ничего кроме нас и каменной глыбы. А крыша - то скользкая как каток. За стыки, за стыки, цепляемся одеревеневшими пальцами, лезем наверх. Там, где-то у самого неба, там, докуда никому не достать - триколор. Большой и холодный. Освещенный несколькими фонарями, яркий и незыблемый флаг.
Залезаем в окно чердака. Идем вверх по винтовой лестнице. Темно. Холодно. Зажигалка обжигает пальцы. Кончается газ. Лезем. Лезе...
Почти на самом верху. Люк. Ржавый, старый люк. Замок. Замок. В просвет видно небо и флаг. Не такой и большой. Весь в разводах от кислотных дождей, весь истертый и усталый, в маленьких дырах, тусклый, ничтожный. Через щель между канем и ржавым железом. Старый флаг.
Он открыл портвейн. Сели у окна, отхлебнули из горлышка. Противно. А небо-то какое черное. Черное как смоль да звезды в нем, как глаза чьи-то, смотрят и смотрят вниз, яркие, как брильянты на бархате, томные, как глаза красивой смерти. И нет ничего вокруг, только каменная паутина раскинулась вокруг, рыжая в свете фонарей, как апельсиновая роща в яркий, солнечный день. И только приторное пойло, только мы и триколор, до которого мы никогда не сможем больше добраться, только мы и холодный, спящий город, только мы и треснувшее стекло, пыльное, треснувшее стекло в гниющей раме.
И снег.
И снег.
И снег. Одна маленькая, прекрасная снежинка прилипла к пыли стекла и застыла, как бы в задумчивости гляди на нас. Смотрит, думает, что мы делаем.
А мы молоды. Глупы. А мы все смотрим на этот город, и он нам кажется чем-то особенным, мир этот, погрязший во тьме неба и в холоде кажется нам чем-то прекрасным. И машины - железные муравьи с подделками лунных камней вместо глаз - все едут куда-то, все едут куда-то, едут, едут, а мы здесь, посреди холода и снега, с бутылкой терпкого пойла в руках, дарим небу тепло дыхания, молчим о многом да курим за здоровье всех, кто никогда не родится там, внизу.
Умер. Раз - и нет человека. Раз - и кто-то новый стучится тебе в дверь. Жизнь идет из стороны в сторону, как звук в большом колоколе: то он гулкий, остановившийся, замерший, как штиль в центре торнадо, то вот такой, отклонившийся вправо раздраенный, вибрирующий, звонкий. Удар - и все сначала. Сначала. Смерть как очередной вздох планеты, как теплый, гнилостный бриз с моря и гнилая волна финского залива, как дождь в решающий день битвы - заливает глаза, течет по шлемам и доспехам, скапливается маленькими каплями в кольцах кольчуг. Течет по холодной лепнине старинных особняков, и мраморные атланты плачут своими ничего невидящими бельмами, капли текут по их щекам, и вот между стройными рядами войск полно луж, вода скапливается в зеленых неровностях земли, грустный дождь все течет с неба, умывая лица воинов в доспехах, танцуют капли на их ресницах. И вот, блеснет солнце, как в первый раз, как будто сделает последнее одолжение, и гладь яркой поверхности луж нарушат чьи-то тяжелые сапоги, и на голубое зеркало воды брызнет алая кровь.
Он все смотрел куда-то. Все не мог никак насмотреться, никак не выходило у него насытиться мертвым холодом родных мест. Знал наверное, где-то там, за самой закрытой дверью своего сознания знал, что не вернется. Спросил, помню:
- Вернусь, брат? Как ты думаешь? Вернусь?
- Вернешься. Должен вернуться - ответил я.
Не вернулся.
Никого. Никого не было вокруг. Одиночество как врожденная болезнь крови. В генетической памяти. Нет ничего.
Помню еще, как его стригли. Под ноль. Волосы у него были длинные - длинные, ниже плеч. Продали за несколько тысяч. Пропили. Гитару он мне отдал, купил себе спортивный костюм. Гладкий, шелковый костюм.
Лысый, тусклый, мертвый, как почерневший гриб, сел в поезд и уехал. И все призывники помню, были такие. Такие же серые, пьяные, с горящими глазами, у которых, казалось, нет век.
Поезд зеленый. Пар из труб. Он смотрит в окно. Не видит ничего за слоем пыли. Нет ничего в глазах, он уже знает, что нет ему пути назад.
Было, было. Что осталось?
Гитара пропала, кто-то украл в переходе, рваные джинсы истлели, истерлись в шорохе дней. Ничего не осталось, только чашка. Помню, лень было ему ее мыть, он решил ее выкинуть, а я взял себе. Тушу в нее окурки. Смотрю в потолок. За окном такая же, как тогда ночь, такой же мертвый снег, падающий в колодца дворов, такой же холод летит над городом, гордо расправив крылья. И такая же пустота, и так же не видно ни одной звезды в кем-то проклятом ночном небе. Наша смерть только придвинулась чуть поближе к выключенному телевизору, все смотрит свой любимый фильм. Ждет.