Поздняя осень подняла с земли холодным, колючим ветром листья. Закружила в грустном танце высоко над землей, ближе к свинцовому небу, бросала их, безвольных, как маленькие суденышки в бушующем океане на стены, била о землю.
Высоко-высоко в небе черные птицы вели свой прощальный хоровод, чтобы вскоре улететь прочь отсюда, оставив позади себя лишь бесконечную черно-белую зиму и ночь.
Глядя на них, ему так и хотелось сказать: "Гуляйте, гуляйте, в?роны. В холоде голодного неба, что принадлежит только вам. Что с того, что вы черны? Что с того, что вы не помните земли?"
За ржавым забором, в засыпанном сухими листьями дворе небольшого старинного особняка горит костер. То вспыхнет пламя, когда в огонь брошены сухие листья, то валит густой дым, когда полусгнившие. Люди спешат по своим делам. Стремительно проносятся машины. Круговорот людей да листьев, машин и черных птиц в сером, железном небе. Там время течет по своей накатанной прямой. Там все так, как должно быть. Новые дома. Новые города. Новые жизни. Новые смерти. А здесь, за забором, оно остановилось. Кажется, что в этом дворе всегда было так, как сейчас, - ковер из полусгнивших листьев, старый фасад здания из красного кирпича, и толстые деревья, тянущие свои голые ветви к небу.
Он бросает охапками листья в костер. Зеленый листок, что родился зеленой почкой на темной ветке совсем недавней, но уже кажущейся чем-то далеким весной, сейчас безжизненным желтым кусочком мертвой плоти летит в костер, отдав одну искру гулкому, холодному небу.
Артем закуривает. Бросает в костер еще листьев, греет руки у огня. В его светлых глазах отражаются искры, летящие в серое небо.
2
Знакомство с героем
... он проснулся. Каждый раз, когда он просыпался, в один из таких серых утренних часов, он никогда не вставал сразу. Он лежал, не шевелясь, не моргающими глазами глядя на то, что было перед ним. Спал он на полу, на нескольких сложенных вдвое одеялах, у самой раскаленной батареи. И вот сегодня он смотрел на нее. Батарею красили три раза: первый раз, лет пятьдесят назад, она была белой. Потом, когда пожелтевшая краска облупилась, ее перекрасили в какой-то нелепый грязно-желтый цвет. Последний раз ее красили зеленой краской, наверное, еще до его рождения - все три выцветших слоя, вылезая друг из-под друга, как разной длины одежда.
За батареей была пыль и паутина, по которой медленно полз маленький паук.
Артем перевернулся на спину, сдернув с себя одеяло - казалось, что батарея раскалена докрасна, он почувствовал, что ему очень жарко.
Артем посмотрел по сторонам. В утренний час все ему казалось серым, тусклым, будто он смотрит на все сквозь немытую пивную бутылку, стоя посреди огромного поля, затянутого густым туманом. Все вокруг него было замусоленным, надоевшим. Ему вдруг показалось, что он живет здесь не пятнадцать лет, а пару-тройку сотней жизней.
Комната была огромна и пуста. Кроме его "постели" у батареи и телефона, шнур которого тянулся из-под двери, что была в десяти метрах от него, в комнате не было ничего. Комната была пуста, даже когда он был в ней.
Он пошел на кухню, шаркая по грязному паркету рваными кедами, в которых он спал не снимая. Над грязной плитой сидели два таракана, лениво шевеля усиками. Он остановился напротив них, прислонившись спиной к стене, и закурил. Тараканы и не думали убегать. Артем и не думал их прогонять. Он рассеянно курил, выпуская дым в сторону вентиляционной решетки под потолком.
В заварном чайнике было много старой заварки, он хотел было выкинуть ее в ведро, но потом просто досыпал свежего чая поверх коричневой жижи. Всполоснул под холодной струей воды чашку, выудив ее из горы немытой посуды в раковине.
В комнате родителей зазвонил будильник. Старый будильник, кажется, он раньше стоял на тумбочке у кровати бабушки. Артем знал, что в подсветке стрелок и цифр на циферблате этого будильника используется радиоактивный фосфор, но объяснять что-то родителям он не хотел. Кто его будет слушать?
Стали слышны сонные голоса, заскрипел паркет под ногами. Артем посмотрел в сторону двери их комнаты, потом набрал чашку воды, залил в пустой чайник и включил газ.
Вода быстро вскипела, он налил себе чашку чая и отправился обратно в комнату, из которой почти никогда не выходил.
В коридоре он столкнулся с отцом:
- Ты оставил кипятку?
Артем, ничего не ответив, запер дверь комнаты изнутри. Он редко с кем разговаривал, а за последние три дня произнес от силы тридцать слов.
Он смотрел в тусклое стекло окна. Улица была засыпана полусгнившими, мертвыми листьями. Колеса машин пришпиливали их к асфальту, втаптывали их тела в грязную, каменную поверхность. Машины медленно двигались, то и дело сигналя друг другу. Пешеходы быстро шли по своим делам, стараясь быстрее попасть на теплое рабочее место.
Артем подошел к зеркалу, что висело на стене. На него смотрел странный молодой человек, которого он давно уже перестал узнавать. Тот Артем в зеркале практически не менялся: тот же молодой, красивый парень со светло-русыми, вечно немытыми волосами, с очень светлыми, почти прозрачными серыми глазами и тонкими чертами лица. Красивый парень, выглядящий ровно на свои пятнадцать лет. Только если присмотреться получше можно было заметить, что на лбу, в уголках губ и под глазами чуть больше морщинок, чем должно быть у пятнадцатилетнего, что на висках есть несколько абсолютно белых волосков. Больше всего на его лице, конечно же, выделялись глаза. Радужная оболочка была такой светлой, что при ярком свете почти сливалась с белком. Но это не придавало его внешности чего-то отталкивающего, нет. Эти глаза как будто притягивали к себе людей, и поэтому Артему иногда очень хотелось иметь простые серые, карие, голубые - любые глаза нормального цвета.
Артем провел кончиками пальцев правой руки по щеке, как будто проверяя, он ли это стоит перед зеркалом, машинально пригладил и опять взлохматил волосы, потом повертел головой вправо-влево, и вдруг, будто опомнившись, отошел т зеркала. Зазвонил телефон, Артем схватил трубку.
- Да.
- Все в норме? - не поздоровавшись, спросил в трубке мужской голос. Артем побледнел.
- Да.
- Все как договаривались?
- Да.
- Хорошо, в десять на том же месте.
- Я буду.
- Где забрать знаешь?
- Знаю.
- Скажешь, что от Дмитрия.
- Хорошо.
На другом конце провода повесили трубку, а Артем сел на свою кровать, обняв колени руками. Сжался в комок. Если бы кто видел его лицо в тот момент, он бы заметил, насколько оно детское и испуганное.
3
Героин
Улица. Это само по себе ничего не значащее слово приобретало для Артема особый смысл. Нет, не длинные прямые улицы он видел, стоило ему лишь выйти из своего дома. Он видел жизнь, что, переливаясь, текла по их невидимым жилам, как кровь. Улица была для него живым организмом, а каждый, кто на ней - частью его.
Улица дышала, то принимая в себя новых людей, то отторгая старых. Гнилостный, влажный осенний воздух был ее душой, старые, немытые фасады домов - телом. Люди были для нее едой. Улица поглощала их, пережевывала, а когда они становились слабыми - выплевывала их никчемные тела.
Он шел, иногда глядя по сторонам. Вот человек стоит на углу. Простой, неприметный человек. Обычная одежда, обычное лицо. Продает. Вот маленький мальчик сидит на бордюре с пакетом клея. Люди проходят мимо, не замечая, да и что замечать? - такое зрелище стало настолько обыденным на улице, как старый бабушкин шкаф в квартире. Люди перестали видеть, да и хотеть видеть подоплеку каким-то вещам. А он знал этого парнишку. Его звали Саша, его родители спились, родственников у него не было, вот он и сидит на бордюре с пакетом клея. Обычная история.
Поправив на плече чехол с гитарой, Артем побрел ему только ведомым путем через подворотни к указанному месту. Его вид не привлекал ничьего внимания. Он был одет так же как и все - тусклые вещи из сэконд-хенда, жалкие остатки новых шмоток. Хлопчатобумажная рубашка в клетку, потертые джинсы и старые, грязные кеды.
В подъезде было темно, сыро и пахло, черт знает чем. Артем поднимался на третий этаж, освещая себе путь зажигалкой. На стенах с облупившейся краской, свисающей лохмотьями, пестрели надписи. Чьи-то "великие стихи". Коля + Маша. Под ногами хрустели шприцы. Между оконных рам залежи пачек из-под терпинкода.
Артем остановился перед железной дверью. Он усмехнулся. Наверное, тем, кому очень нужно, эта дверь все равно что икона для согрешившего монаха. Неприступная. Черная. Холодная. Дверь в ад. Кто-то проходит мимо этой двери каждый день, выходя и возвращаясь с работы, не зная, что за ней. Стараясь не догадываться.
Он посмотрел на звонок. Маленькая, черная кнопочка, прикрученная слишком высоко.
Он позвонил. Один длинный, два коротких, два длинных звонка, которых он не услышал за звуко- изолированной дверью. В тишине подъезда резко щелкнул, повернутый уверенной рукой дверной замок.
- Я от Дмитрия, - сказал Артем дрогнувшим голосом. Он хотел, настраивал себя на то, чтобы держатся с этими подонками спокойно, дерзко или хотя бы безразлично, но голос все равно дрогнул. Сложно держаться на равных с богом.
Для всех наркоманов района этот человек был не то, что богом, он был для них чем-то б?льшим. Кто там у нас над богом? Нет, конечно, богом для наркоманов был героин, который продавал открывший Артему дверь худой парень в кожаных штанах и коротком пиджаке на голое тело. Глядя на него, невозможно было определить, сколько ему лет. С первого взгляда можно было дать ему двадцать, со второго - тридцать, с третьего - впасть в замешательство. Он никогда не смотрел никому прямо в глаза, его взгляд всегда упирался как дуло пистолета в лоб собеседника. На этом лице без возраста невозможно было представить улыбку. Наверное, она смотрелась бы очень нелепо.
Артем редко запоминал лица. Стоило только в его памяти отпечататься чьему-то лицу, как его изображение в скором времени превращалось из картины маслом в карандашный набросок, а потом будто кто-то проливал на этот набросок воду. Но лицо бога Артем запомнил навсегда. Он был для него чем-то вроде проводника между упорядоченным миром и миром другим, в котором нет никакой уверенности.
Бог, ни слова не говоря, пропустил Артема в квартиру. Ад оказался хорошо отремонтированной квартирой с подвесными потолками и дорогими обоями на стенах. Единственной необычной деталью была видеокамера на потолке в прихожей.
Вдруг Артему захотелось бежать. Открыть входную дверь и бежать, не останавливаясь теми же дворами, которыми он пришел сюда, обратно, в свою пустую комнату. Спрятаться. Забыться. Его равнодушие ко всему окружающему миру и событиям, что в нем происходят, внезапно пропало. Страх подкрался откуда-то из-за спины и схватил за горло. "Зачем я на это подписался?" - промелькнуло у него в голове.
Бог вернулся с двумя пакетами размером с блок сигарет, положил их на электронные весы, что предусмотрительно стояли на столике рядом с входной дверью. У Артема внутри все заныло, когда они показали один килограмм шестьсот граммов. Бог повернулся к Артему и сказал:
- Ширяешься?
- Нет.
- Вот этот, в чеках, вези на Черкизовский рынок, сектор Г7. Второй передашь Дмитрию. Понял?
- Да.
- Звони, - он протянул Артему трубку с уже набранным номером Дмитрия.
Артем сказал, услышав в трубе знакомый голос, что все у него, после чего бог отдал ему пакеты и выставил за дверь.
Он сбежал вниз по лестнице, на ходу расстегивая чехол от гитары. Огляделся по сторонам, боясь даже подумать о том, что будет, если его с килограммом героина застукают пришедшие за дозой наркоманы. Молнию на чехле заело. Он спрятал жгущие руки пакеты за пазуху, принялся с силой двигать замок. Вскоре она поддалась, и он попытался всунуть оба пакета сразу в деку гитары, но ничего не вышло - мешали струны. Его уши будто обожгло огнем. Он попытался порвать струны руками, но их сталь оказалась прочнее, чем он думал. Он начал крутить колки, выворачивая их так сильно, насколько мог.
Струны лопались в гулкой тишине подъезда с таким жалобно - мертвым звуком, от которого у Артема бежали мурашки по коже. Первая, вторая, третья...
"Ну быстрей, быстрей..." - повторял он про себя.
Внизу хлопнула входная дверь. "Шаги, быстрые шаги! - подумал Артем. - Точно кто-то пришел за дозой. Никто никуда так не торопиться, как наркоман, которого ломает, к своему барыге. Артем засунул оба пакета в деку и застегнул молнию. Надел на плечи гитару и пошел вниз, посмотрев в мутные, ничего не выражающие глаза парня, который был младше Артема года на два.
Улица изменила свое течение, теперь она смотрела, как ему казалось, только на него одного тысячами глаз. Взгляды ползали по нему как черви. Он старался не смотреть в глаза прохожим. Шел с опущенным взглядом, уставившись себе под ноги. Он боялся, да, черт возьми, он боялся. Он чувствовал себя совсем не так, как предполагал. Туго набитые пакеты в деке гитары при каждом резком движении бились о ее стенки, издавая глухой звук. При каждом таком звуке его бросало в холодный пот. Через какое - то время ему стало казаться, что все знают, что у него там, и теперь его возьмут, и это только лишь дело времени. "Дека, дека, дека! Господи, какой же я идиот, ну как я не мог придумать ничего получше? Какой я идиот! Менты же в первую очередь проверяют как раз деку гитары! Там же еще и струны порваны, все... всё!"
Когда он спустился в метро, ему стало легче. Поток людей подхватил его и вскоре он почувствовал себя лишь песчинкой в людской буре песка. Проходя мимо постов милиции, он опускал глаза и старался думать о чем-то постороннем. Но ничего не выходило. Он чувствовал, как бледнеет, как на лице появляется от напряжения идиотская улыбка.
Черкизовская. Он вышел из метро. Героин жег ему спину сквозь дерево гитары и чехол. Он весил уже не полтора килограмма, а намного больше - ремни впились в плечи, ему казалось, что за спиной он несет кирпичи. Два милиционера на выходе из метро. Два на лестнице у моста. Один шел навстречу. "Господи, господи..."
Войдя на рынок, он перевел дух.
В секторе Г7 на прилавке лежали футболки с портретами Ди Каприо и Кейт Уинслет на фоне тонущего Титаника. Артем не думал, что такие вещи не то, что кто-то носит, а что они еще существуют в природе. За прилавком сидела красивая чеченка лет пятнадцати. Она смотрела грустными, усталыми глазами на изображение Дикаприо и курила. Артем подошел к ней и сказал тихо: "Здравствуйте, я от Дмитрия". Выражение ее лица не изменилось, ни один мускул не дрогнул на нем, Артему даже показалось, что она ничего не знает о том, что он собственно ей принес, и сейчас из-за занавески старого тряпья выйдет ее отец или мать, и дальше разговор он будет продолжать с ними. Но он ошибся: она встала, взяла его за рукав и отвела за эту самую занавеску. У тебя все с собой? - спросила она ничего не выражающим голосом, как будто речь шла не о полкило героина, а о сдаче документов на получение ИНН.
Он расстегнул чехол гитары, опасливо посмотрел в прореху в тряпье и протянул ей пакет. Она положила его под гору пуховиков. Молнию на чехле опять заело. Он пытался ее застегнуть, но так сильно дергал за замок, что она разъехалась.
Девушка молча смотрела на него.
- Еще куда-то везешь? - спросила она
- Нет.
- Подожди. С этим тебя, по - любому, возьмут.
Она покопалась в старой коробке из-под иностранного телевизора и достала оттуда старую борсетку.
- На, держи. Гитару оставь здесь, не бойся, я ничего с твоими дровами не сделаю.
- Спасибо, - сказал он, перекладывая пакет в нее пакет.
- Не за что, - ответила она и вдруг обвила его шею руками и поцеловала в губы. Он вырвался и выскочил за дверь, но она схватила его за рукав.
- Послушай, ничего плохого я не хочу тебе. Выходи с рынка через другой вход и быстро - все знают, что и куда ты везешь. Тебя могут зарезать с этим - она ткнула пальцем в борсетку - причем без всяких трудностей. И не бери больше порошок там, где ты его взял. Ненадежный это человек.
Он посмотрел в ее карие спокойные глаза и почему-то поверил ей.
- Как тебя зовут?
- Надя.
- Артем.
Он пожал ей руку и скрылся в переплетениях рынка.
Он петлял среди шмоток и кожаных курток, его хватали за рукава и предлагали "хароший тавар", но он не обращал на них никакого внимания. Ему нужно было выбраться отсюда, нужно... нужно...
Вдруг он услышал то, от чего у него зашевелились волосы на голове. Рядом с палаткой, в которой торговали женскими сумками, на пластиковом стуле сидел тучный русский мужчина в кожаной куртке и старых, задрипанных брюках. Из нагрудного кармана его куртки торчала антенна рации, которая, проскрипев, отрывчато выдала: "Г7.Взяли.Взяли.Слышал?Прием!" Мужчина лениво вытащил рацию и ответил: "Вас понял. ВАС ПОНЯЛ! РУБИ!" Он положил рацию обратно в карман и спокойно посмотрел на Артема.
Артем не чувствовал своих ног. Не чувствовал земли. Он несся с такой скоростью, что ряды палаток по обе стороны от него слились в единую полосу. За ним бежали трое ментов в форме и один в штатском. Он нырял под вешалки с тряпьем, запрыгивал на столы с кошелками, уворачивался от цепких рук кавказцев. Их лица слились в одно удивленно - злобное лицо. Он не оглядывался назад, он знал, что вот - вот его схватят, заломят руки за спину... А потом... Потом...
Он мчался вдоль бетонного забора, который отделял его от свободы.
И тут он понял: впереди него стоит милиционер, а свернуть ему некуда -справа бетонная стена, слева ряд палаток без прохода между ними. Сзади - трое. Выхода нет.
Внезапно на одно мгновение в голове Артема всплыло какое - то старое воспоминание, и Артем улыбнулся. Потрясающая картина открывалась продавцам: к худому, сутулому парню в дешевых шмотках с двух сторон бегут люди в серой форме, а он стоит, не шевелясь между ними, чему-то отстраненно улыбается. Артем не думал, что в нем есть столько сил, - он выкинул борсетку за забор, потом подпрыгнул так, как не прыгал никогда в жизни, ухватился за край, ободрав ладони и через секунду был уже по ту его сторону. Схватив борсетку, он побежал по усыпанному мелким мусором пустырю к массиву панельных домов.
4
Гитара
Артем слонялся по городу, пиная рваными кедами листья и маленькие камни, что иногда попадались на его пути. Худая сутулая тень в пыли витрин. Прочерченный поперек дороги тормозной след. Внутри было пусто. Каждый в городе движется по своей накатанной траектории благодаря его собственным "перевалочным пунктам".
Утром, когда промозглый ветер залезает за шиворот, колет щеки маленькими кристалликами снежинок, среднестатистический житель мегаполиса натягивает шапку чуть пониже ушей и идет на работу, думая о том, что в офисе, рядом с чайником есть несколько упаковок с пакетиками ароматизированного чая. Огромный офис, дешевый ковролин, перегородки между компьютерными столами, тупая работа, которой одновременно занимается в одном помещении несколько тысяч человек, и чай. Бесплатный чай в пластиковых стаканчиках на просторной, с отделанными пластмассовыми панелями стенами, кафелем на полу и мебелью из "ИКЕЯ" кухне. И люди идут, отгоняя мысли о том, что сегодня на этой работе все будет так же как всегда, что так в суете бесконечных дней бессмысленно проходит их жизнь, которая в итоге покажется, если оглянуться назад, минутой. Идут, размышляя о том, какой ароматизированный чай с натуральными красителями они вкушат сегодня с утра, за пять минут до начала смены. С корицей? Лимоном? Или когда они идут домой к своему узаконенному объекту любви, жене/мужу, который за несколько последних лет вдруг превратился из бесконечно любимого в нечто такое, что к любви не имеет ни малейшего отношения, к детям - сволочам и теще - змее, идут, уже не так торопясь, с бутылкой пива в руке, и размышляют о том, какой сериал сегодня посмотреть. Не думать о своей гниющей, бесполезно проваливающейся в мусоропровод жизни, думать о сериале. "Бедная Настя"? "Менты"? Нет! Лучше кубок мира по футболу".
Вся жизнь держится на таких маленьких остановочках, "Питстопах", и не было бы их - в один прекрасный день окна всех офисов открылись бы, и из них посыпались как семена в землю - офисные сотрудники, а издалека казалось бы, что кто-то вышвыривает в окно пиджаки, галстуки, брюки, кейсы с документами и начищенные до блеска ботинки.
У Артема внезапно пропало ощущение предстоящего маленького удовольствия. В его кармане мягко шуршало несколько сотен долларов - столько, сколько он не держал в этих карманах никогда, и он мог бы позволить себе все, что хотел, но он не хотел ничего. Он думал о том, что ему нужно купить - ведь в шестнадцать лет нужно практически все, но ничего не приходило в голову. Не было никаких желаний. Ни чая, ни пива, ни водки не хотелось. Не хотелось есть, не хотелось никуда идти - кино, театр, концерт. Он остановился у одной из красочных витрин, посмотрел в мутное стекло. Там, за пятнадцатью миллиметрами стекла в свете искусственных ламп сверкали гитары, одна красивее другой. Сказочные гитары.
Внутри было тепло и уютно, пахло свежим деревом и резиной проводов, воздух колыхался в такт тихой музыке из огромных динамиков. Гитары стояли в подставках на кафельном полу. Он бродил по этому сказочному лесу, и названия гитар завораживали его, нельзя было сказать, что он разбирался в них, но в изгибах их красиво выведенных золотом букв на поблескивающей, гладкой, покрытой лаком поверхности грифов было что-то магическое:
Fender
Gibson
Cremona
Он бродил по магазину, с ужасом и благоговейным трепетом осознавая, что у него в кармане столько денег, что он может купить любую из этих гитар. А цены больше напоминали номера чьих - то телефонов. По магазину ходили с серьезным видом музыканты, иногда присаживаясь на комбик, взяв в руки одну из гитар, играли. И только заглянув в их искрящиеся глаза можно было понять, что у них нет, да и скорей всего не будет никогда и половины той суммы, которая составляет стоимость того куска дерева и железа, что они держат в руках. А гитары пели, плакали, отдавались опытным, натренированным на советских "дровах" пальцам, которые нежно прижимали их струны. Продавец за своей стойкой настраивал гитару по флажолетам, и казалось, в огромном помещении звенят колокольчики. Кто - то играл в кабинке для прослушиваний с distortion, и из - под звукоизолированной двери доносились чуть слышные звуки гитарного соло.
Артем подошел к прилавку. Огромный продавец, с забранными в хвост волосами закончил настраивать гитару и аккуратно повесил ее на крючок. Его лицо было немного рябым, на огромных, раза в четыре толще, чем у Артема, запястьях - несколько браслетов, из которых торчали стальные шипы. Продавец посмотрел на Артема откуда - то сверху, и у того на секунду появилась детская робость перед большим человеком.
- Я слушаю тебя, - сказал продавец. Ему не нравился этот худой, оборванный гранжик, что забрел в магазин. Ему вообще не нравился гранж. Он видел таких по несколько десятков раз в день. Они приходили в магазин, долго ходили по торговому залу, лапали гитары, на которые их родители могли бы работать несколько месяцев, в итоге подваливали к прилавку и спрашивали струны для своих "ленинградок". Таких струн в магазине не было, а были только такие, которые им были не по карману. Они уходили, а он злился. Его основной заработок складывался из процентов с проданных им гитар, а никто уже вот два месяца так и не купил ни одной из тех, что висели за его спиной, самых дорогих, с которых он бы получил настоящую прибыль. И вот перед ним эта замухрышка пялится куда - то за его спину и молчит.
- Я ТЕБЯ СЛУШАЮ!
Артем просмотрел на продавца и по привычке склонил голову на бок.
- Покажите мне, пожалуйста, ту гитару, которую вы только что настраивали...
- Слушай, парниша, ты знаешь, сколько она стоит?
- Сколько?
Продавца начало трясти. Он оторвал ценник с грифа и бросил его на стол перед Артемом.
Артем посмотрел на ценник, посмотрел на продавца. Ему вдруг стало смешно. На лице продавца было написано все как в открытой книге, все его мысли. Была видна вся его жизнь. Мечты о славе рок - музыканта в пятнадцать лет, в комнате обвешенной плакатами с Оззи Озборном и Black Sabbath, кричащие родители, отец, сжигавший все эти плакаты и ведущий плачущего сына в парикмахерскую. Гитары - ленинградки с прилепленными на изоленте звучками. Хрипящий бас. Раздолбанная практически в пыль ударная установка. Гараж. Портвейн. Концерты в вонючих, полуподвальных клубах. Институт с идиотской, ненавистной специальностью "Инженер - конструктор", мотоцикл "Урал", худая, почти невесомая девушка в кожаных штанах и косухе за спиной, прижавшаяся мягкой щекой к его щеке, осыпавшаяся со стены штукатурка, когда она, хлопнув дверью, ушла. Съемная комната в коммуналке, вечно пьющие соседи, дрянная работа в музыкальном магазине, сумасшедший начальник, бедные музыканты, лапающие бесценные гитары, худой, бледный, оборванный Артем перед ним.
Он достал из нагрудного кармана толстую пачку скомканных долларов, бросил поверх ценника и повторил тихим, улыбчивым голосом:
- Покажите мне, пожалуйста, эту гитару.
Продавец растерянно посмотрел назад, на только что настроенную гитару, посмотрел на Артема.
Недоуменно переспросил, уточняя:
- Ф-ф-фендер?
Артем сидел на принесенном заботливым продавцом стуле и наигрывал что-то из unplugget in new york "Нирваны", а продавец, вдруг полюбивший Курта Кобейна, постукивал костяшками пальцев в такт музыке по столу. Артем все никак не мог решить, какая из гитар за две тысячи долларов ему нравится больше. У всех был какой-то свой уникальный, чистый звук. Но когда Артем взял в руки гитару с перламутровой ветвью, что шла по грифу от деки вверх к колкам и расцветала маленькими цветами, и провел по ее струнам, он понял, что это она. Артем играл на ней, да все никак не мог понять, он ли играет на гитаре, или гитара играет для него сам, и все хочет что-то сказать своим хрустальным плачем среди отремонтированных стен дорогого магазина. Струны плакали, и, казалось, только и хотели, что вырваться из стен этих, свободными стать, звенеть хрустальными колокольчиками, петь только о свободе своей и таять в сером, легком утреннем воздухе где-то далеко - далеко отсюда. Артем поднял глаза на продавца, спросил:
- А жесткие чехлы есть?
Продавец просиял:
- Кейсы? Конечно, есть! У нас есть Всё!
5
Последнее звено в цепи
Артем шел медленно, ему совсем не хотелось идти туда, куда он был обязан ходить каждый день. Школа.
Каждый раз, когда он подходил к четырехэтажному зданию с синей вывеской справа от двери, его воротило. Он не мог понять почему, он не отличался ленью, и некоторые предметы ему даже нравились. Тут дело было в другом. По непонятной ему причине внутри все сжималось от отвращения, когда он видел порядковый номер своей школы, выбитый золотыми буквами на пластиковой поверхности таблички. Иногда ему казалось, что у всех, кто учился в ней, тоже был порядковый номер. Гребенка. Линейка. Грань. Всех, всех, всех под одну гребенку, чтобы не высовывали голову.
Артем остановился около входа и закурил. Он молча выпускал дым в сторону окна второго этажа, за которым находился кабинет директора. Посмотрел по сторонам - за школьным забором шли студенты, у которых закончились занятия. Рядом был станкостроительный институт, и почти у каждого второго в руке был тубус с чертежами. Шли строители с ближайшей стройки, шли курьеры, безработные...
Артем зашел в школьный холл, поднялся по лестнице на четвертый этаж. Школа во время уроков отдавала чем-то мистическим. Тихое, пустое здание. Даже пылинки на коврах не шелохнутся. Длинные, пустые коридоры, только изредка промелькнет чья-то фигурка, - выбежал покурить в туалет очередной ученик, пройдет властным шагом директор, да взорвется приглушенный дверьми смех. Он подошел к двери постучал и, секунду помедлив, зашел в класс. Все, кто учился в школе отличались от Артема по двум основным критериям: во - первых, они были коротко острижены, и их красивые волосы на одинаковых головах сейчас поблескивали перед ним в свете ламп дневного света. Во-вторых, почти все были одеты с иголочки, и Артем на фоне их дорогих спортивных костюмов, кожаных пиджаков и ярких рубашек казался чем - то инородным, как заноза в детской руке. Все тридцать семь пар глаз уставились на него. У каждого появилось предчувствие, что сейчас скучный, тянущийся как толстая, грязная резина урок разбавится чем-то интересным.
- Почему опоздали? - спросил Леонид Владимирович, обратив на него свою тридцать восьмую пару светло - серых глаз, которые из-под очков казались очень усталыми, покрасневшими от бессонных ночей, проведенными над проверкой тетрадей.
Артем промолчал. Он разучился врать. Он молча смотрел в глаза учителю и молчал.
- Почему опоздали?
- Я...
- Ну, ну, я слушаю вас, - Леонида Владимировича начинал раздражать этот парень, от которого иногда бежали мурашки по коже, особенно когда он вот так смотрел исподлобья ему в глаза. Он не видел в этих глазах привычного детского испуга перед наказанием, не видел таких же привычных вызова и ненависти, он был умудренный жизненным опытом человеком и знал, как подавить в детях и то, и другое, и третье. В глазах Артема было граничащее с потерянностью безразличие ко всему окружающему. Леонид Владимирович устал. Всю ночь он проверял работы и даже не прикоснулся к бутылке коньяка. В работе Артема он не нашел ни одной ошибки, и это разозлило его еще больше - даже те, кто не пропустил ни одного урока, допустили такое количество ошибок, что часто красная ручка превалировала в контрольной над каракулями ученика. Но даже не это разозлило Леонида Владимировича больше всего - почерк Артема был настолько похож на его собственный, какой-то странный, аккуратно - небрежный, не детский и не взрослый почерк, и между строк контрольной так и сквозило безразличием не только к оценке, которую он за нее получит, но и ко всей алгебре в целом. Это был плевок в душу Леонида Владимировича, и вот сейчас, он сел на стул, повернув его к Артему, положил ногу на ногу, сложил руки на груди и, глядя на него с видом всезнающего человека, спросил в очередной раз ровным голосом:
- Артем Сергеевич, мы внимательно слушаем вас.
Артем чуть наклонил голову набок, вернул ее в обратное положение и сказал:
- Потому что сегодня я развозил килограмм героина на места его продажи.
Класс взорвался смехом. Леонид Владимирович молча смотрел на Артема.
- Давайте поговорим серьезно. Вы пропускаете занятия, я вижу Вас в школе только по большим праздникам, вы ведете себя так, как будто считаете, что Вы - избранный - эту фразу Леонид Владимирович особенно сильно выделил голосом, чтобы противопоставить класс Артему - так расскажите, что же вы хотите от жизни, чего вы хотите добиться своим враньем?
- Ничего.
Артем прислонился спиной к двери.
- Нет, вы скажите мне, ваше поведение о чем-то говорит, вы считаете, что знаете больше других?
- Да.
- Ну, ну, что же, поделитесь с нами своим знанием, - разговор шел так, как хотел Леонид Владимирович. Еще две минуты и он поставит на место этого выскочку, - расскажите, почему вы так наплевательски относитесь к учебе?
- Это не так.
- Как же не так, посмотрите, например, на то, как вы одеты, у вас что, не нашлось в доме больше ничего одеть, кроме этих рваных джинс?
- Да, больше нечего.
- Бросьте, Артем, вы так бедно живете?
- Да, мы живем очень бедно.
- Давайте мы, - Леонид Владимирович обвел рукой класс, - соберем средства вам на нормальную одежду?
И вот здесь Леонид Владимирович ощутил неудобство. Неудобство это затаилось где - то в его правой части груди, разлилось горячим медом по всему телу. Учитель своими собственными словами, которые у него как - то случайно вырвались, опустил себя ниже ученика, пускай, никто из класса этого не заметил, но ведь это заметил он. Но обратного пути не было. Структурная система отношений ученика и учителя не позволяла сделать чего-то другого, кроме как устранения инородного объекта.
- Нет, спасибо.
- Почему же?
- Я считаю свою одежду нормальной.
- А вы понимаете, что своим внешним видом вы оскорбляете всех здесь присутствующих и меня в том числе?
- Вы говорите неправду, - Артем обвел класс взглядом. Все смотрели на него как на молодого боксера, который должен был выиграть бой у чемпиона мира.
- Вы считаете, что я вру? А я считаю, что врете вы. Вы делаете вызов своим внешним видом сложившейся системе, вы делаете вызов мне.
- Леонид Владимирович... - Артему надоел разговор, - дело не в моем внешнем виде. Дело в Вас. У вас не сложилась жизнь, и вы вымещаете свою злобу на...
- Молодой человек, вы заговариваетесь, пожалуйста, выйдите из класса, - Леонид Владимирович понял, что одолеть Артема невозможно, и от этого его вдруг охватил страх. Казалось, что перед ним не пятнадцатилетний мальчик, а совершенно зрелый, взрослый человек.
Артем посмотрел на Леонида Владимировича и сделал несколько шагов в его сторону в повисшей над классом тишине. Все затаили дыхание. Леонид Владимирович вжался в спинку стула, но Артем вдруг развернулся и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Он не знал, что сказать, не знал, зачем сделал эти несколько шагов, в нем не было ни капли злобы, ненависти. Он вышел на улицу, положил на каменный бордюр свой рюкзак, сел на него, вытянул ноги. Закурил очередную сигарету. Посмотрел в синеющее последней теплой синевой небо, выпустил в него облачко дыма. Солнце припекало уже не так, как летом, листья вились в воздухе рыжим пчелиным роем, и во всем этом было что-то такое, отчего внутри него все сжималось от невыносимой тоски. Он вперил взгляд в землю, стал смотреть на пыльный асфальт. Маленький муравей пробивал себе путь сквозь пыль к каменной стене бордюра. Артем посадил его на палец и выпустил в газон. Когда он обернулся, то увидел перед собой белые лакированные туфли, и откуда-то сверху женский голос спросил:
- Извините, а вы не подскажете, урок уже закончился?
Если бы Артем знал, что вот сейчас, в этот момент, мир ставит в своей цепи, что свяжет его по рукам и ногам последнее звено, он бы не поднимал глаз. Позже, сжимая прутья решетки, глотая пыль дождя, поднятую с мокрого асфальта пронесшейся мимо машиной, пытаясь на бегу разлепить глаза от спекшейся крови, он вспоминал именно этот момент.
Пыльный асфальт. Ползущий муравей. Лакированные туфли. Кажется, что-то прочирикал воробей на ветке, как-то грустно, как будто зная, чем закончится вся эта история. Всё, что должно было сойтись в одной точке - сошлось. Побег с рынка. Медленный шаг. Усталый учитель. Муравей. Артем и...
Он поднял глаза.
6
Знакомство со смертью героя
Морщинки. Тонкие морщинки вокруг глаз и в уголках губ, привыкших вежливо, холодно улыбаться. Красивая женщина. Стареющая, медленно, капля за каплей теряющая свою красоту, как засыхающая роза.
Но сейчас - она прекрасна. И морщинки вокруг глаз придавали ее лицу еще больше обаяния. Но вся она, вся ее суть - кожа, руки, красный костюм, мини юбка и пиджак, белые туфли, красивые ноги - все это было лишь оправой для ее глаз, которые были так ярки, что, глядя на ее лицо, невозможно было обратить внимание на что-то другое, кроме них.
Она не понравилась Артему. Всегда, когда он видел кого-то в красивой, дорогой одежде, ему было не по себе. Он не то чтобы ненавидел таких людей. Он не умел ненавидеть. Ему было не по себе от их взглядов. В Москве сложилась парадоксальная ситуация, которая, впрочем, складывается всегда - кто - то нищает, кто - то богатеет. Кто - то копается в помойке, а кто-то проезжает мимо нее на своем "мерседесе". В очереди могут стоять рядом и баснословно богатые люди, и бомжи. В глазах женщины не было ни капли отвращения, брезгливости, когда она смотрела на рваные джинсы Артема, на его старую, всю в заплатах рубаху и давно немытую голову. В ее глазах было такое безразличие к нему, что она могла бы с таким же видом говорить с фонарным столбом, тумбочкой около кровати или с гаишником, который ее остановил за превышение скорости. Артема не было перед ней. Он и она находились в разных точках вселенной. В разных измерениях. В перпендикулярных мирах. Когда Артем поднял глаза, будто откуда - то издалека донесся ее голос:
- Извините, пожалуйста, сколько осталось до конца урока?
Артем открыл было рот, чтобы сказать, что понятия не имеет, что у него никогда не было часов, но этого не понадобилось - двери школы распахнулись как будто под напором хлынувшего потока воды внутри здания, и на улицу высыпались как игрушечные, пластмассовые солдатики-школьники.
- Артем!!! Ну ты даешь! Ну ты даешь! Как ты этого козла обломал! - почти прокричал ему подбежавший Саша - А, мам, привет.
- Привет. Что-то ты сегодня чересчур веселый, - сказала мама.
- Артем, хочешь, пойдем сегодня с нами в клуб? Мам, ведь я думаю можно Артема пригласить, да?
Женщина холодно посмотрела на Артема, и, секунду помедлив, сказала:
- Конечно, можно.
Артем посмотрел на них снизу, все еще сидя на бордюре, поставив гитару между колен и прижавшись к чехлу щекой.
- Пойдем? Ты что такой грустный, Артем? Ты пойдешь? - спросила она.
Артем встал, накинул лямку чехла на плечо и, не говоря ни слова, пошел по ухоженному газону прочь от них, игнорируя таблички "по газонам не ходить".
- Что это с ним? - спросила женщина, с легким оттенком удивления глядя ему в спину.
- Ничего, мам. Он всегда такой.
- С ним что-то случилось?
- Долго рассказывать. Пойдем.
Артем шел по тротуару вдоль школьного забора, глядел под ноги. Ему надоело обходить лужи - дыра в подошве и мокрый асфальт уже сделали свое дело - кеды были мокры насквозь и хлюпали при каждом шаге.
Мимо, сверкнув мокрыми покрышками, пронесся красный "фольфсваген" последней модели. В зеркале заднего вида он на мгновение Артем увидел глаза матери Саши, ее роскошные рыжие волосы. Но, машина, фыркнув своим бесшумным мотором, исчезла за ближайшим поворотом, и Артема в сердце вдруг кольнуло маленькой, холодной иголочкой одиночество.
7
Семья
Каждый раз, когда Артем поднимался по своей лестнице, которая вела с лестничной клетки к двери его квартиры, старой, покрытой потрескавшейся коричневой краской, он думал не о том, как хорошо в его доме. Даже после трудного, кажущегося бесконечным дня, когда он шел домой, - ему не хотелось туда идти. Когда он был голоден, не съев за несколько дней ни крупинки хлеба, прозябая на грязной кухне кого - то из своих знакомых, - он не хотел возвращаться домой. Ему надоело копаться в причинах тех или иных чувств, что были в нем, он просто знал, что ему места в этом доме нет. Артем был так же прекрасен снаружи, как уродлив внутри - молодой парень, которому положено радоваться жизни, знать, что она у него вся еще впереди, стремиться к чему - то, пытаться найти некую романтику, вместо этого представлял из себя железный панцирь, танк, из которого изредка выглядывал танкист. И на то были причины.
Ему было абсолютно все равно, как к нему относятся его родители, его одноклассники и учителя. Он был равнодушен как к жизни, так и к смерти, он не умел радоваться простым вещам, и в то же время не умел огорчаться. Лишь иногда, в самые, казалось бы, неподходящие для этого моменты из него, из самой глубины его детской души, которая напоминала поседевшего на войне ребенка, появлялось нечто такое, что было похоже на него прежнего, на четырнадцатилетнего Артема, который еще умел по - настоящему чувствовать.
Он отпер дверь, немного раскачав в старом замке ключ, прошел по грязному, шершавому паркету к себе в комнату. Поставил гитару в угол. Сел на свои смятые одеяла около батареи, снял с себя рубашку и свитер. Закурил, выпустив дым в зеленовато - серое пятно на потолке, посмотрел на гитару. Ему нравилось, как она выглядит, - дорогой, жесткий кейс, без единой царапины, красивый кейс, новый, на фоне старых, выцветших обоев в практически пустой комнате в пятьдесят квадратных метров площадью. Картина отдавала урбанистическим сюрреализмом.
Встал, подошел к зеркалу. Он был страшно худ - ребра четко прорисовывались по бокам, живот был немного впалый. В школе, после того как он за один с небольшим год превратился из улыбчивого, немного упитанного красивого мальчугана в угрюмую худую тень, все решили, что он сидит на игле.
Артем прошел на кухню. За столом, накрытом старой, всей в порезах клеенкой сидели родители. Его отец был одет в свою неизменную белую майку, в которой выглядел крайне нелепо: она обтягивала его тело, которое к сорока годам начало терять форму - белый цвет подчеркивал его брюшко, его худые плечи, не прикрытые рукавами, вкупе со сгорбленной спиной создавали удручающее впечатление. Мать была в советском халате. Такие халаты миллионами штамповали на многочисленных предприятиях страны, халате, который в большинстве других семей уже давно сгнил под раковиной в ванной, в виде старой, грязной тряпки. Она сидела к Артему спиной, и молча смотрела в тарелку, но ему было и не нужно видеть ее серое, ничем не выделяющееся лицо, чтобы понять, что сегодня у нее такое же настроение, как и всегда - в ее склоненной голове, в ее сожженных дешевой краской волосах было выражено все - жизнь в грязной квартире с мужем, которого она устала видеть каждый день, с сыном, который в пятнадцать уже был настолько далек от нее, как будто его комната находилась не за стеной толщиной в двадцать сантиметров, а в другой галактике, ее работа за гроши на заводе, где она стояла на выдаче инструментов и проживала оставшиеся ей часы до пенсии, которая не сулила ей ничего лучшего, лишь нищая старость в раздумьях о стоимости продуктов. С Артемом никто не поздоровался, мать даже не повернула голову, а отец лишь на секунду поднял глаза, оторвавшись от макарон с кетчупом. В холодильнике не было ничего, кроме маленькой бутылки кетчупа и двух бульонных кубиков. В раковине стоял пустой липкий дуршлаг. Артем зашел в ванную, открыл воду. Газовая колонка тихо загудела.
Он лежал в ванной, закрыв глаза. Ему казалось, что вся страна такая же, как и его семья - оборванная, грязная, тусклая, как пьяные глаза его отца, сгорбленная, как спина его матери, страна, которая никогда не умела желать чего-то лучшего, страна нытиков и алкашей, только лишь и умеющих, что винить кого-то другого в своих бедах. Из кухни доносились тихие голоса родителей. До Артема долетали только обрывки фраз, но он знал, что они говорят о нем, - как только они начинали обсуждать его персону, их голоса становились тише на полтона, начинали напоминать разговор двух грустных могильщиков, сидящих с похмелья на краю могилы и тихо переговаривающихся о чем-то своем, не повышая голоса, то ли потому, что голова слишком сильно трещит, то ли потому, что не принято на кладбище громко разговаривать.
А на кухне его отец говорил матери:
- ... и что он собирается делать? Он тебе не говорил?
- Нет, ты же знаешь, он вообще со мной не разговаривает...
- В армию его надо, в армию. Там, может, мозги вправят.
- Саша, прекрати...
- Что прекрати? Что прекрати! Ты хоть знаешь, чем он там занимается вне дома? Нет? А может, ширяется где-нибудь!
- Брось ты, Саш...
- Нет, я не брошу. Я в пятнадцать уже на заводе вкалывал, а не на шее родителей сидел! А он? Хоть бы представлял из себя что-нибудь. Он же место пустое, ты посмотри на него, посмотри! Ничем заниматься не хочет, нет у него никакой цели, никаких увлечений, кроме балалайки его этой, будь она проклята. В армию, в Чечню!
- Саша...
- Нет, я с ним сегодня поговорю. Я ему все объясню, говнюку этому...
Когда Артем вышел из ванной, отец ждал у дверей. Он схватил его за руку и, притащив в кухню, усадил на стул. Сам сел напротив - на Артема пахнуло перегаром - спросил:
- Поговорим?
- Давай.
- Почему ты такой говнюк?
Артем посмотрел на него. Прищурил немного глаза.
- Я - не говнюк. Ты - говнюк.
Артем никогда не мог понять, что его связывает с этим человеком. В детстве ему казалось, что он приемный ребенок. Отец спустил свою жизнь в унитаз. Он работал на том самом заводе, про который говорил, с пятнадцати лет. Каждый день, на протяжении многих лет он приходил в цех и точил одну и ту же деталь. Сотни тысяч одинаковых деталей. Одинаковые движения, одинаковая стружка на полу, одинаковые минуты и дни. Когда распался Союз, он не ушел с завода. Он не был глуп, не был слаб физически, чтобы найти себе работу лучше, он вполне мог это сделать. Дело было в другом. Вся его сущность была в том, что всю свою жизнь он только и делал, что ленился и боялся, как и тысячи тысяч таких же людей, что работали по всей стране. Он ленился найти для себя занятие, которым смог бы обеспечивать семью, и в то же время боялся уходить с завода, потому что не знал никакой другой работы, кроме этой, да и не умел больше ничего. Он безудержно старел, лысел, и в какие - то моменты это ужасало его. Иногда, когда он смотрел на гору деталей около станка, ему казалось, что это дни его жизни, а он ведь даже толком и не осведомился, для чего в конечном счете эти детали предназначены. Это чувство быстро проходило, ложилось на дно, до поры до времени, до тех пор, пока он не станет никому не нужным стариком, но и оттуда, с самого дна подсознания оно давило на него, и он даже не осознавал, что бьет сейчас не своего собственного сына, а самого себя.
Артем валялся на полу, рядом с опрокинутым стулом, а отец бил его ногами в живот. В голову. В голову. Он никак не мог остановиться - он ненавидел это худое, скрючившееся на полу создание. Мать в слезах в углу. Слезах, которые никогда ей, никогда и никто, будь то сам господь Бог, не сможет простить. Артему было больно, но боль была здесь, на грязном кухонном полу, в теле его, а душа его была где-то в другом месте. Стены сжимались, потолок опускался все ниже и ниже, глухие удары в голову, в живот, в грудь, стеклянный звон в ушах - все это было не с ним. Все это было не так, как должно быть. Ему не за что было отвечать перед миром. Не за что страдать.
Отец сильно замахнулся, задел ножку стола, и на пол посыпались тарелки, ложки, вилки. Артем схватил упавший рядом с ним нож и воткнул его в ногу отца, которая готовилась к очередному удару. Отец на секунду остановился, потом присел на пол, поскуливая от боли - Артем похоже попал в какой - то болевой участок. Кровь тонкой струйкой потекла на пол, на лицо Артема. Он вскочил на ноги, толкнул отца - тот завалился на бок. Артем посмотрел на него. Ему стало противно. Он вышел из кухни, надел чехол с гитарой на плечи, взял в руку кеды и вышел босиком из квартиры. На улице падали листья, накрапывал мелкий дождь.
Он прошел босиком больше квартала, и только когда ноги стали нестерпимо болеть, присел на одну из зеленых скамеек и, не спеша, надел кеды. Его уже перестало трясти. Его мало волновало то, что произошло с ним, и то, что это за собой принесет в дальнейшем. Желчный мир взрослых, которые так кичатся своим умом и опытом не трогал его - у него внутри все было настолько истерто и обветшало, что его мало волновал дальнейший жизненный опыт, который предстояло приобрести. Все в мире взрослых зиждется на лжи. Как только человек начинает по-настоящему осознавать, что смертен, он в ту же секунду начинает врать самому себе, и уже врет без остановки до самой гробовой доски. Корнем всех бед в любом случае остается ложь, только дети недолгое время способны противостоять окружающему миру. Артему было все равно. Артем представлял из себя странный сплав ребенка и взрослого, потерявшего веру в жизнь человека, который видит всю гнилую, отвратительную сущность мира, в котором ему приходиться существовать.
Он закурил, и рыжий уголек сигареты вспыхнул во тьме чужого двора вдруг отчетливо ярко, тепло; иногда жизнь представлялась Артему чем - то вроде неприятной медицинской процедуры. В детстве он лежал в больнице с хроническим гайморитом, и каждые два дня его, девятилетнего, приводили в кабинет, усаживали на стул и железными "зонтиками" прокалывали носоглотку под заморозкой. Он мужественно терпел, зная, что еще всего лишь десять - двадцать таких процедур, и он сможет вернуться обратно, домой, к маме и папе.
Иногда, закрывая глаза, он представлял себя зеленой травой, деревьями, белым пеплом, его сущность отделялась от молодого тела и улетала куда-то вдаль. Он знал, и, в отличие от большинства зачастую взрослых и зрелых людей, не лелеял идиотскую надежду о том, что все, что делается здесь - не зря. Все тщетно. Все труды, вся жизнь человеческая в конечном итоге превращается в никчемную пустышку. Люди живут, суетятся, мчатся куда - то, а потом умирают. И от их трудов, какими бы они не были великими, в конечном итоге не останется ничего, даже упоминания, пыли. Человечество не осознает того, что ведет счет своей истории не по тому, что оно построило, а по тому, что разрушило. И так было и будет всегда, пока кто-то не поставит последнюю точку.
Артем встал, затушил сигарету и побрел в ночь. Фонари отсвечивали в лужах. Чей-то пьяный смех разлетался по спящей улице гулким эхом. Вечер подходил к концу. Артему некуда было идти. У него не было никого, к кому он смог бы прийти сейчас, поставить гитару в угол, сесть на кухне у батареи и выпить чая. В сущности, он и не знал, зачем куда-то идет - ноги устали, усталость пульсировала в висках, ремни чехла впились в плечи. Но это его мало волновало. Ему было не впервой. Он не думал, где переночевать сегодня. Он знал, что в любой момент уляжется на первой попавшейся скамейке и уснет. А завтра... завтра будет новый день. Серый, осенний день, который подскажет ему, что делать дальше. А пока он просто шел вперед, вдыхая запах палой листвы и ночи, оборачивался вслед проносящимся мимо пустым трамваям, несшимся в депо с выключенным в салоне светом. Он свернул в одну из арок и побрел по темным проходным дворам, мимо нависающих над головой окон домов, ни в одном из которых не горел свет. И никого не было вокруг. Город был мертв как никогда, казалось, что никогда больше ни в одном из этих пластиковых окон не загорится свет, никогда не наступит утро, и не кончится танец нагой осени посреди пустынных улиц города.
Он шел, произвольно сворачивая в арки, шел, и никого не было вокруг, только кошки, завидев его, прятались в темноту, да вспархивала с ветки разбуженная птица.
Повернув в очередной раз в одну из арок, он остановился. Перед ним был пустырь, с одной стороны на который выходило два подъезда высокого жилого дома сталинской постройки, а с другой тянулся высокий забор какого - то завода, который в самом конце пустыря образовывал тупик. Но не это удивило Артема. Посреди сугробов листьев, на мокром асфальте темнел квадратный кусок дерева. Он подошел к нему.
Фортепиано.
Скорей всего дело было так:
Преуспевающие в советские времена дети рабочих и крестьян решили, что их детям неплохо бы приобщиться к искусству. Со скидкой было приобретено фортепиано "Владимир", с неимоверным трудом затащено на шестой этаж сталинского дома, и последующие нескольких долгих лет служило причиной горьких слез ребенка. Потом родители умерли, ребенок продал квартиру, а новый владелец вытащил громоздкий, неуклюжий инструмент на улицу, оставив его посреди пустыря, просто потому что лень было тащить до помойки или заниматься его продажей.
Пианино выглядело посреди пустыря нелепым, грустным напоминанием о том, что ничто не вечно. Гладкая, поверхность, покрытая черным лаком посреди мокрого асфальта, листьев, осеннего холода;
Артем подтащил к пианино хрупкий деревянный ящик из кучи мусора, сел, положил пальцы на клавиатуру.
Минорный аккорд вознесся к самой крыше дома, разлетелся хрустальным плачем по всему пустырю на сотни тысяч маленьких, разбитых отзвуков, которые закатывались в каждую трещину в асфальте, бились в звуконепроницаемые, мертвые стеклопакеты, но никто не слышал их. Никто не слышал плач умирающего под осенним дождем инструмента, одинокого, как последнее дерево посреди вырубленного леса.
Небо начало медленно, еле заметно чернеть.
8
Умру?
Три комнаты, соединенные широким, красивым коридором, на стенах которого картины, стеллажи с книгами. Много книг. Корешки стали чем-то таким, отчего становится уютно - никто не менял местами Достоевского и Горького уже много лет. Много? Как сказать. Однажды кто-то поставил их сюда, вот на это место, около двери. Вот здесь, где она открывается, здесь, где их не видно в тени. Трижды мертвый Достоевский, мертвый десять раз Горький между строк ужасных книг под лозунгом ЖЗЛ - спят. И тихо. Темно. Три комнаты. Пустые, пустые, пустые комнаты, хоть в каждой из них по живому существу. В одной, что в самом конце - Данил. Хороший человек. Спит, натянув одеяло до подбородка, спит, чуть - приоткрыв рот, чуть расслабив пальцы на руке. И странно смотреть на эту руку, странно и страшно смотреть на эту всегда напряженную руку, на длинные, красивые пальцы, что в свете луны чуть подрагивают от пульсации крови.
В соседней комнате - сын. Спит, уткнувшись в подушку носом. Правая рука
как-то странно вывернута, неправильно. Неудобно спит. Скоро проснется, когда она затечет. Посмотрит секунду за окно. На часы. Возьмет правую руку левой, положит поудобнее и уснет. Только плакаты на стенах все так же будут смотреть грустными, мертвыми глазами икон на синее постельное белье. А там, в самом конце коридора, рядом с тем местом, где когда-то стояла маленькая, хрупкая детская кроватка, на раскладном родительском диване, в пустой комнате - глаза открыты.
Окно - дорогой стеклопакет - закрыто. Только тени листьев ползут, ползут по стенам, и вот листок, вот листок, висит черным пятнышком на оранжевой стене висит, висит, трепещет как последний на свете грешник, и вдруг... Вдруг срывается и летит черной полоской вниз, к полу, а потом пропадает в тени, как будто и не было его.
Глаза открыты. Нет ничего, кроме этих глаз. Ничего. Оранжевые фонари - сквозь не сомкнутые до конца шторы. Узкая полоска рыжего света. Глаза. Лицо.
К черту, к черту
Кровь в венах трех людей, что спали в трех комнатах этой квартиры, пульсировала одинаково; каждый из троих был одной и той же крови. Каждый, кто был во всем доме, включая Достоевского и Горького, каждый, кто хоть когда-то страдал, - был прав;
Но в каменном здании - бетонном мавзолее - улье, не спал только один человек. И черт его знает, почему она не могла спать. То ли потолок был слишком низок, то ли свет фонаря слишком тускл, то ли луна слишком ярка.
Она откинула одеяло - шелковая пижама приятно зашуршала в темноте. Тихо, чтобы никого не разбудить, села на кровати. Всунула ноги в тапки. Мягкие. Плюшевые. Подошла к двери комнаты. Вышла в коридор. Зашла на кухню. Сняла тапки на пороге. Открыла холодильник, в свете лампочки выпила из пакета молока - не дай бог увидит сын - села на табуретку, непослушными, сонными пальцами достала сигарету. Тонкую. Закурила. Повернулась к окну. По привычке властно придвинула к себе пепельницу. Положила ногу за ногу.
Умру
Стекло чуть дрогнуло от порыва ветра. Холод разбился об него. Огонек сигареты поставил красную точку на черной, матовой поверхности. Поправила длинные волосы. Заложила прядь за ухо.
Пусто. Пусто.
Фонарь за окном шевельнулся, показал свое лицо сквозь падающие листья, посмотрел в ее темное окно. Отвернулся.