Измайлов Константин Игоревич : другие произведения.

Роман "Голоса". Глава вторая. Писатель

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
  
  
  Роман "Голоса"
  
  
  
  
  
  
  Глава вторая
  
  Писатель
  
  
  
  1
  
   Ранним утром Виктор Сергеевич, закутавшись в плед, сидел за рабочим столом. Перед ним лежали чистый лист и карандаш, освещённые настольной лампой. За окном в тусклом свете фонарей по пустынной улице гуляла метель, подвывая в щелях. Окно ей в ответ дребезжало. В комнате было холодновато, оттого и кутался, и намеревался достать валенки, но пока ногам было терпимо. Главным сейчас была работа. А в такую рань ему особенно хорошо работалось.
   Он крепко до жара растёр ладони, сильно сжал кулаки, разжал, снова сжал, разжал. И напряжённые ладони с растопыренными пальцами зависли над белоснежной бумажной гладью. Он стал рассматривать эти корявые, волосатые "клешни", которые в ярком свете лампы на фоне девственной чистоты и глади листа казались просто ужасными.
   - Итак... - шепнул он, весь концентрируясь.
   Уже около двух недель история, рассказанная Анатолием, не выходила из головы. Он всё кружил вокруг рабочего стола, подходил к нему, садился, даже брал карандаш, но дальше дело так и не шло. И вот, наконец, этим утром...
   - Сегодня, кажется, всё сошлось: и желание, и настроение, и мысли, и воспоминания, - продолжал шептать он. - Хорошо бы начать именно сейчас, пока не растеряно ещё это чёрт знает какое настроение. Хорошо бы именно сейчас...
   Правая ладонь жадно и крепко схватила карандаш. Замерла на листе...
   А в комнате уже царила такая восхитительная, такая любимая тишина. В щелях, уже так заботливо настраивая на рабочий лад, подвывало. Мотор уже так нетерпеливо, так влюблённо стучал и рвался через горло и уши наружу - на лист...
   И вот он по центру старательно вывел печатными буквами: "УЖАС". С полминуты глядел на это слово. Вдруг решительно перечеркнул его крест накрест. Резко смял лист и бросил не глядя в урну, стоявшую сбоку. Взял чистый лист. Погладил, словно распрямляя. И старательно начал выводить, но тут же зачеркнул. Со скрежетом в зубах смял лист. Сильно швырнул в сторону. Погладил дрожащей ладонью чистый лист, неизвестно как оказавшийся перед ним.
   - Спокойно...
  И в верхней половине точно по центру сосредоточенно вывел: "ГОЛОСА". Ниже по центру начертил римскую единицу. Осторожно положил карандаш. Откинулся на спинку. Набрал полную грудь воздуха. Снова до жара растёр ладони, крепко сцепил их. Медленно выдохнул. Закрыл глаза. Расслабился...
   - Итак, - произнёс он в тёмное пространство, - я начинаю!
  И воспоминания в который раз хлынули перед глазами и полетели на крыльях музыки любимой "Неоконченной" шубертовской симфонии - ночь, зима, луна, тайга, поезд, купе, Анатолий...
   Мелодия вдруг замолкла, словно нажал в голове на кнопку.
   - Вот именно! - открыл он глаза. - Вот именно так, а не иначе: август, деревня, тётя Вера...
  Схватив карандаш, склонился и быстро-быстро начал писать...
   И работа захлестнула. И дни размазались в мутный кисель, в котором он сосредоточенно и увлечённо барахтался, и из которого выхода пока не было: воспоминания той ночи так цепко держали, увлекали, вели и порождали ответную фантазию, что ему ничего не оставалось, как только безропотно "тонуть" и "барахтаться", "тонуть" и "барахтаться"... Только иногда откуда-то из-под горла пробивалось ликование:
   - Я пишу! Я снова пишу, чёрт возьми! И мне хочется писать! Хочется! Я снова живу! Живу, чёрт возьми, не смотря ни на что... - И чуть не задыхался в этот момент.
   Завитушки, буквы, слова, строчки сыпались из-под графитового кончика на листы. На смену исписанным возникали перед окулярами чистые. Менялись карандаши. Потели и лихорадочно протирались окуляры. Сгорало, исчезало, проваливалось куда-то время...
   Испугано отрывался от рукописи и бежал на дневную прогулку, во время которой заходил в любимую рюмочную за углом. Там, неизменно продолжая "тонуть" и "барахтаться", одним махом выпивал свою норму водки, закусывал ржаным хлебом с селёдкой и, весь съёжившись, не замечая ничего вокруг, более не задерживался. Постоянные "заседатели" с уважением говорили тогда ему вслед: "Сергеич работает, к нему не походи: не любит, чтоб отвлекали. - И что там у него сейчас в голове творится? - У него там такое творится, чего нам никогда не приснится! - Это точно: у него там не голова на самом деле, а ядерный реактор! - Да обыкновенный человек, просто занимается любимым делом. - Счастливый человек! - Да, не счастливый, а творческий! - А какая разница? - Просто каждый по своему с ума сходит, вот и всё. - Не сходит, а уходит от реальности. - Ничего подобного: писатель не уходит от реальности, а наоборот - в гуще её! - Только если это настоящий писатель, а не всякая там шантропень! - Вот это ты правильно заметил - если это настоящий писатель! - В общем, писатель, одним словом... Давай-ка, Лёха, не разевай варежку, а насыпай - выпьем за писателя Сергеича..." - Громко чокались...
   Возвращался по одному и тому же маршруту в фиолетовом свете фонарей. Поднимался пешком на четвёртый этаж своей пятиэтажки. Входил в свою холостяцкую двушку, скидывал пальто, шапку, срывал шарф, кипятил чайник, отваривал яйца, сосиски, картошку, часто в мундире, заводил на стареньком проигрывателе "Неоконченную" симфонию, перечитывал рукопись, чиркал, писал, исправлял, переписывал, одновременно жевал, запивал... Наконец, за полночь ложился. А в самую рань уже был за столом. И так изо дня в день. Казалось, ничего не могло изменить его рабочий ритм...
  
  
  2
  
   Однажды, в рюмочной услышал у самого уха высокий, режущий слух голос - его словно кипятком ошпарило:
   - Про что вещь-то?
  Весь вздрогнул. Испуганно поднял глаза, обернулся и увидел худое вытянутое лицо, с серыми глазками, длинным носом, оттопыренными скулами и нижней челюстью, которая ступенькой переходила в жиденькую бородку. Венчало это лицо большая чёрная шляпа, державшаяся, скорей всего, только на ушах.
   Поморгал на лицо и на шляпу, соображая. Не ответил. Выпил, закусил.
   - Вещь-то про что? - настырно повторил незнакомец.
  Виктор Сергеевич нахмурился.
   - Вы о чём? - еле слышно спросил.
   - О том... Об этом самом... - И незнакомец широко улыбнулся, показав большие зубы. - О книге, конечно!
   - А с чего вы взяли? - также спокойно и тихо спросил писатель.
   - Да все знают, - невозмутимо ответил тот.
   - Извините, я вас не знаю. И задерживаться с вами здесь не могу - нет желания.
   - А писатель и не обязан знать в лицо каждого своего поклонника. А нам, как молодому издательству, очень требуются сейчас интересные сюжеты.
  Виктор Сергеевич поморщился от слова "интересные". Вгляделся в глазки, потом на бородку. Почему-то подумал: "Ничего себе, молодому..." - Поднялся.
   - Извините, я на эту тему не распространяюсь. Тем более в подобных местах. И с незнакомыми людьми. И мне совершенно некогда. Совершенно!
  И, выходя, вдруг спросил себя: "Кого он мне напоминает?"
   В этот вечер, вернувшись домой, как обычно поставил на плиту чайник, но газ не зажёг. Прошёл в комнату, включил проигрыватель и вместо того, чтобы поставить пластинку, свалился в любимое кресло. Закрыл глаза. Замер. Так он просидел долго. Наконец, открыл глаза и вслух произнёс:
   - Странно, кого же он мне напоминает? Вот не было печали!
  Поднялся. Поставил пластинку. Снова сел.
   - Сбил меня с ритма! И выглядит, как... как козлёнок. Не молодой ведь, а ещё молодится! Всё прыгает, наверное, как... как козлёнок, кто же ещё!
   От пластинки стала тоненько подниматься, словно заплетая мелодичную косичку, разноситься и взволнованно кружиться любимая мелодия. Только тогда он смог оторваться от "дурацких" мыслей про козлёнка.
   И снова воспоминания нахлынули: ночь, зима, поезд, скорый путь, купе, таёжное марево за окном, таёжная сибирская глухомань, Анатолий... А мелодия изящно росла, невесомо поднималась, тоненько плелась, как те самые тёплые изящные дымки от светящихся холмиков той самой деревеньки, затерянной где-то в суровых сибирских дебрях. И полнилась, разносилась, кружилась...
   Вдруг сорвался к рабочему столу. Придвинул пачку исписанных листов. Склонился. Прищурился, двумя руками ища то по карманам, то на столе очки. Нашёл. Стал вчитываться, перебирать пачку: искать нужную страницу, место, абзац, строку... Наконец, схватил чистый лист и стал торопливо писать, чиркать, снова писать, чиркать...
   Пластинка уже давно крутилась вхолостую, но мелодия продолжала в нём звучать. Она словно диктовала ему, а он торопился записать её рассказ - их рассказ: кларнетов, валторн, скрипок, виолончелей - поющих голосов...
   И он писал. Безостановочно писал до жара, скрежета в зубах, до острой боли в спине. Он спешил, словно боялся не поспеть за голосами. Становилось нестерпимо жарко. Ладони увлажнились. Уши загорели. Коленки затряслись. Карандаш капризно заскользил между пальцами, отчего он бросал его в сторону и хватал новый, благо готовых стояло с десяток. Испарина выступила на лбу. Он лихорадочно расстегнул несколько пуговок - освободил горло. Наконец, стало легче дышать.
   Исписав несколько листов, жадно пробежал глазами по строчкам, нервно пульсирующим то вверх, то вниз. А пробежав, принялся снова писать.
   Проработал до поздней ночи, чему был удивлён: никогда по вечерам ему так не работалось. Видимо, так подействовала встряска в рюмочной. Еле-еле поднялся, опустошённым, словно из последних сил доплёлся до проигрывателя. Наконец, отключил. Обессиленно свалился на кровать, не раздеваясь.
   Несколько раз просыпался ночью и неизменно слышал где-то над собой во тьме те же голоса, жалобные, потерянные, страдающие. Казалось, что кто-то всё рассказывал и рассказывал ему о чём-то сокровенном и печальном, что кто-то ему о чём-то жаловался. О чём же? Приподнимаясь, он напрягал слух. Ему казалось, что эти голоса совсем рядом и они разные - детские, женские, старческие... Его охватывала жалость и глаза наполнялись слезами. Но он не понимал, о чём же эти голоса. Несколько раз он порывался к столу записать их рассказ, но останавливался, ведь разобрать их не мог. Снова ложился, кутался в одеяло, щурился во тьму, вслушивался. Вдруг он понимал, что на самом деле это звуки музыкальных инструментов, а не голоса людей, и эта мелодия той же симфонии. Тогда, казалось, успокаивался, пытался уснуть...
   Но и после этого несколько раз вставал, пробирался к рабочему столу, на ощупь находил очки. Не садясь, склонялся, шуршал листами, подносил их к носу, всматривался в еле видимые строчки. Лампу почему-то не включал. Вдруг испуганно смотрел на окно. Внимательно осматривал сумрачные, пустынные оконные квадраты в лунном мареве... Снова склонялся. Вчитывался. Шуршал. Бросал. Почти бежал к кровати. Ложился. Кутался. Вставал. Бежал к столу. Брал листы. Подносил их к носу. Бросал. Ложился. Садился на кровать, вглядывался в полумрак, вслушивался. Казалось, что-то летало. Не разобрать что. Но летало. Он это чувствовал. Даже, кажется, видел... то ли крыло, то ли хвост...
   - Кто же это? Нет, мне кажется...
  Ложился. Вставал... А оно, казалось, на самом деле всё летало...
  
  
  3
  
   Ранним утром был уже за работой. И снова звуки симфонии кружили над ним. И снова ему казалось, что это человеческие голоса. И они вели его руку за собой. Вели быстро, уверенно, как в ту лунную ночь тот скорый поезд, который так смело и неудержимо рвался вперёд, словно вырываясь из того опасного и загадочного лютого таёжного края. Иногда он резко поднимал глаза в сторону окна и вглядывался в проясняющуюся тьму.
   - Голоса... - вдруг произносил он поражённо. - Голоса...
  И отчего-то вдруг становилось страшно. Отчего же? От голосов? Неосознанный страх цеплял его на свой цепкий крючок и он безропотно висел... Безропотно висел и покачивался, как тот самый разбитый фонарь, уже давно висящий под его окном и болтающийся со скрипом на ветру... Безропотно... Испуганно... Потерянно... Жалко... Посреди пустынной сумрачной улицы... Скрип его он не слышал, но он слышал подвывание за окном, значит, он качался... Значит, он скрипел... Верней, стонал... Да, он слышал его стон на самом деле... Но скорей, это были снова они - голоса. И снова они исполняли ту же самую мелодию...
   Да, это были они. Надо же, второй день они не оставляли его в покое. Он слушал и слушал их, писал и писал под их диктовку, слушал, писал... А голоса, поющие, рассказывающие о чём-то очень сокровенном, интересном и, кажется, очень страшном, никак не умолкали. Он, стиснув зубы, записывал, сгорая от интереса, и превозмогая страх...
   И лишь только когда солнце зарезало глаза, он сорвался с крючка своего пленительного страха - оторвался от рукописи. Часы показывали полдень. Значит, прошло семь часов. За эти семь часов он исписал четыре страницы. Это было очень хорошо. Но чувствовал себя насквозь таким же чистым и пустым, как снежное поле, как нетронутый лист, только-только оказавшийся перед его окулярами. Это состояние было невыносимо тревожным. Нужно было срочно во что бы то ни стало заполнять себя нечистотами реальной жизни - заполнять себя жизнью, иначе, как казалось ему, он через считанные минуты умрёт или свихнётся. Потому кинулся одеваться, что-то тут же закусывая и чем-то запивая.
   - Быстрей в реальный живой мир! Быстрей к реальным живым людям! Быстрей спасаться реальной жизнью!
  И буквально выбежал из квартиры...
   Среди людей, будничной жизни и предпраздничной суматохи большого города успокоился. Идя по проспекту, и глядя на смеющихся, гуляющих, спешащих, работающих горожан, он размышлял, что как же хорошо иметь всё это: это солнце, это небо, этот город, этих людей, собак, птиц... И как же хорошо иметь это всё просто так и этим всем защищаться...
   - Пока защищаться... - вырвалось вслух.
   Он шёл не спеша, сунув руки в карманы своего добротного драпового пальто. Посматривал на прохожих, невольно улыбался вместе с ними, словно пародировал их улыбки. Любовался лицами, такими красивыми, родными, живыми. Невольно, как и всегда, подмечал самые незначительные детали, оттенки, взгляды, движения рук, тел, машин, предпраздничные изменения в облике города и людей. Дышал полной грудью, широко раскрывая рот.
   - Но всё это пока: пока живём, пока творим, пока спасаемся... Главное, чтобы он нам не изменял...
  И впервые задумался, отчего же ему было так страшно, ведь ни о чём таком страшном он не писал.
   Теперь он мало что замечал. Даже крики базарных зазывал, челноков и шмоточников. Даже китайских, ведь незаметно для себя он забрёл на китайский рынок. Шёл согнувшись, сжавшись, смотря себе под ноги среди каких-то куч из пёстрого китайского барахла, среди всего этого галдящего и кипящего жуткого восточного муравейника...
   - Давай заходи! Давай покупай! Давай одевай! - кричали ему с разных сторон шустрые, маленькие, скуластые человечки. - Давай бери! Давай сюда! Давай-давай...
  Они тёмными паучками подбегали к нему, прикасались до его рук, плеч, что-то показывали ему, куда-то махали... Он не обращал внимания, но всё понимал. И всё шёл и шёл, поглощённый своими мыслями о том необыкновенном страхе, посетившим его сегодняшним утром во время работы. Наконец, он пришёл к мысли, что возможно это был совсем и не страх, а тоска... Такая страшная, неизгладимая тоска, нереальная, неземная...
   - Да, тоска, тоска... Эта страшная, нестерпимая тоска, от которой, если она приходит, никуда невозможно укрыться. Она как неизлечимая болезнь...
  
  
  4
  
   В рюмочной кто-то подсел.
   - Виктор Сергеевич, что же вы вчера убежали от меня?
  Оказалось, тот самый - в шляпе, с бородкой. Его рот беззастенчиво улыбался большими, широко расставленными зубами. Взглянув на них, Виктор Сергеевич сразу определил - "козлиные". Писатель недовольно усмехнулся.
   - Я не убегал. И вообще, такой привычки не имею от кого-то бегать.
   - Как вам работалось?
  Писатель нахмурился.
   - Нам это важно для дела.
  "Что же он называет делом?" - Но вслух произнёс:
   - Что важно?
   - Сотрудничество.
   - Вы мне не приятны. Извините за откровенность.
   - А я не женщина, чтобы нравиться. Я деловой человек.
   - А позвольте узнать, молодой человек, что вы называете делом? Верней, не молодой человек, конечно, но моложавый... - И Виктор Сергеевич пожалел, что сам ввязывался в разговор.
   - Вы мне делаете комплимент! - засмеялся незнакомец. - Вот именно вы такие - всегда интересно непредсказуемые!
   - Пьяницы, что ли?
   - Да нет! Я же сказал: интересно непредсказуемые.
   - Пьяницы тоже интересные. Так что же вы называете делом?
   - Бизнес!
  Писатель недовольно качнул головой, произнёс:
   - Мда... Более бездарного ответа и не существует!
  Резко выпил, жадно проглотил бутерброд, поднялся.
   - Виктор Сергеевич, вы снова от меня убегаете!
   - Вы к тому же ещё и не понимаете слов. Честь имею!
   "Вот привязался! - Виктор Сергеевич пробирался по сугробам. - Жил себе спокойно, жил, а теперь вот привязался... козлик! Но самое неприятное то, что теперь не смогу успокоиться, пока не вспомню, где же я его видел. А я его видел, в этом нет сомнения..."
   Незаметно дошёл до дома.
   Подогрев чайник, и отварив пару яиц, писатель долго задумчиво ходил по комнате в круговую. Он сосредоточенно о чём-то думал, жестикулировал или дирижировал и что-то иногда произносил вслух, какие-то слова и звуки, иногда отрывки мелодий, обрывки фраз.
   - Вот именно! - произнёс он вдруг чётко, подняв палец кверху, и также повторил: - Вот именно!
  Подойдя к столу, стал активно черкать на исписанных листах, приговаривая с жаром:
   - Не то... И это не то... Всё к чёрту... Боже мой, какая ерунда! Как же я мог такое написать...
   Отшвырнул рукопись. Включил неизменную симфонию и устало упал в кресло. Закрыл лицо руками. Замер...
   Голоса заполняли всё пространство. Они словно стая взволнованных птиц кружили вокруг него. И их беспокойство передавалось ему. В какой-то момент он стал разбирать их голоса. Кажется, они просили его помочь им. Или совсем не просили, а рассказывали о какой-то своей тайне. Кажется, он даже ясно уловил одну их фразу: "Ссудный день идёт..." - И он метнулся к столу, чтобы записать...
   Пластинка крутилась вхолостую. О чайнике и яйцах не вспоминал. И вообще ничего не замечал вокруг себя: работал.
   Перечеркнув в очередной раз крест накрест написанное, смял лист, ожесточённо швырнул в урну, огрызнувшись:
   - Гадость!
  Снова написал несколько строк. Перечитал. Медленно перечеркнул написанное крест накрест. Разъярённо смял лист. С силой бросил в урну. Тяжело вздохнул. Закрыл лицо руками, горько простонав:
   - Мерзость! И как ещё лист терпит... Неужели, он меня сбил с ритма. Вот шельма...
  Схватил пару листков, перечитал. Отбросил их. Вздохнул. Откинулся на спинку.
   - И всё-таки, где же я его видел? Вспоминай! Ты вспомнишь его! И почему он мне так неприятен? Почему? Что же в нём такого неприятного? Тебе не понятно? - спросил он сам себя. - Потому, что ему что-то от тебя надо. А что ему от меня надо? Что ему вообще от меня надо? Что с меня вообще можно взять, с меня - с бедного писателя? Да, кажется, он говорил что-то о молодом издательстве, якобы он издатель... - Он представил нового знакомого в качестве издателя. - Нет, не похож! Не может быть! Скорее он похож на... А на кого он, кстати, похож? Да, чёрт его знает! То, что какой-то авантюрист - это понятно. А может, всё-таки, я его видел раньше где-то в каком-то издательстве? Нет. Если бы я его видел в издательствах, я бы запомнил это лицо: все лица, которые я когда-либо видел в издательствах я запоминаю раз и навсегда именно в конкретных издательских декорациях - эти заведения, равно как и люди, работающие в них, - совершенно уникальные явления природы. Однако, неприятное лицо! Что же в нём неприятного? Да, бог его знает! Кого же оно мне напоминает? То что козлика - это понятно. А ещё?
   За окном подвывало и то и дело гасли огоньки. Была уже полночь. Виктор Сергеевич вспомнил про яйца и чай. Наконец, поужинал. Лёг. "Хорошо бы выспаться, - подумал он, устраиваясь поудобней. - Надеюсь, этот козлик мне не будет сниться..."
   Наконец, устроился, затих...
   Какие-то головы высовывались из нор и что-то ему кричали или пели. Он закрывался от них руками, но их голоса всё-равно больно вонзались в уши...
  
  
  5
  
   Тихим морозным утром работалось замечательно, отчего было жарко. Он всё порывался снять шерстяные носки, но не мог оторваться от работы. Спасал холодный чай с лимоном, который был у него в большой кружке у правой руки и о котором он вспоминал, когда невмоготу пересыхало во рту - приходилось отрываться от рукописи, отчего злился. Наскоро, жадно, громко глотал. Один раз захлебнулся, но не обратил внимания. Вообще, было странным, что с утра был заваренный чай с лимоном. Может, он вставал ночью и кипятил чайник, заваривал чай, может, даже пил, потом уснул и позабыл об этом. Но откуда лимон? "Да, бог с ним! Значит, был где-то в холодильнике..."
   К полудню неимоверными усилиями заставил себя подняться, иначе ещё с полчаса такой работы, и он бы вообще не встал сегодня.
   - Страшно хорошо пишется! - воскликнул он. - С чего бы это? Но всё, пока хватит! Хватит, наконец! Вот прилипало!
  Он резко отстранил рукопись, подбежал к окну, с силой одёрнул шторы. За окном, кажется, всё было, как всегда: те же дома, машины, прохожие, звуки... То же небо... То же голубое морозное небо...
   - Господи, мир-то живёт, не смотря ни на что - ни на что! Живёт себе и всё! Хоть так невыносимо страшно, а он живёт! Хоть ты что, хоть тресни, хоть расколись надвое за рукописью, а он живёт сам по себе и ничего с ним не происходит! А какой он радостный сегодня, боже мой! Какой счастливый! А сколько в нём уже произошло чудесного, замечательного, неповторимого, а я всё это пропустил! Всё это прошло без меня. Жизнь прошла без меня! А где был я? Где?
  Он испуганно обернулся на рукопись.
   - Там... Там я жил, но не здесь. А здесь я чистое полотно. И всё нужно начинать сначала: ходить, слышать, понимать, говорить... Главное, чтобы память не отказала... Так, что у меня было? - И перед глазами стали проноситься лица давно умерших родителей, жены, друзей... - Было, было... У меня всё было! Но как мне страшно! Это просто невозможно. Господи, отчего же мне так страшно? Может, оттого, что я оторвался от мира? Оттого, что я так много пропустил? Оттого, что мир прожил много чудесных часов без меня! Как же это невыносимо! Скорей, скорей! Спасаться!
  Лихорадочно оделся, выбежал из квартиры...
   В рюмочную долго не заходил: хотелось нагуляться до усталости, до боли в икрах и ступнях, надышаться морозной солнечной свежестью до сыта, до опьянения, до тошноты, насмотреться на сливочные лица прохожих, таких как никогда особенно красивых, любимых, живых и тем самым окончательно снова слиться с миром и, наконец, успокоиться - заглушить этот необъяснимый, неосознанный страх или тоску, или то и другое вместе. Он подставлял к солнцу то одну половину лица, то другую. Улыбался. И заставлял себя верить, что и мир ему улыбается в ответ, что он, этот мир, снова принял его, как отец своего блудного сына, ведь он же всё-таки тоже его сын, хоть и такой никудышный, но всё же сын, и любимый сын, и он совсем не одинок...
   Снег ослепительно искрился и радостно крякал, а нос и горло обжигались ядрёным воздухом.
   - Я не один, не один! У меня есть всё: и дочка, и внук, и люди, и любовь, и работа, и жизнь... Да, работа! У меня такая работа - работа отрываться от живого мира и блудить в неживом, нереальном. Но реанимировать его...
   - Вы что-то сказали? - услышал он вдруг.
  Это была девушка с коляской и книжкой в руках.
   - Мне показалось, что вы меня о чём-то попросили, - смотрела она на него с каким-то удивлённым взглядом.
   - Да, я попросил вас, чтобы вы не замёрзли, ведь, кажется, чудесный предновогодний морозец у нас! - весело ответил он ей.
  В ответ она смогла только улыбнуться ему вслед.
   А он был уже далеко, крепко сжимая кулаки. Он словно не шёл, а летел, не глядя куда, и не зная зачем. Он действительно опьянел от реальной будничной жизни...
   Увидав мужика возле мусорного бочка, резко свернул в его сторону. Ему показалось, что мужик растерян и ему требуется помощь.
   - Вам помочь? - сразу, как подошёл, обратился к нему.
  Мужик от неожиданности вздрогнул. Это был пожилой бездомный бродяга, весь закопчённый, сморщенный, разодранный, маринованный, оттого с кислым, ядрёным запашком. В руках он держал ботинки.
   - С ботинками вот прощаюсь, - прохрипел он, глядя на писателя поникшим взглядом. - Сколько дорог я прошёл в них. Где только не ходил в них, что только они со мной не пережили - и счастье, и горе, и потерю сына, и потерю жены, и потерю работы, и потерю страны, и потерю родины - всего, даже себя! Но всё-равно продолжали верно служить мне. А покупал я их ещё в счастливые времена, со своей любимой жёнушкой, которая ослепла от нервного срыва, а потом повесилась... - Он всхлипнул. - Вот в них, в этих самых ботинках я и хоронил её... А теперь вот расстаюсь с ними. Всё, расстаюсь...
   - Да, я с вами согласен, с вещами, как и с людьми, порой очень трудно расставаться. - Писатель вдруг почувствовал комок в горле.
   - Они мне верно служили, - продолжал хрипеть бродяга. - Они заботились обо мне. Они любили меня... - И он их стал гладить, а слёзы покатились из глаз. - Они были последними, что было у меня дорогого в этой проклятой жизни. Теперь у меня ничего не осталось...
  Виктор Сергеевич не мог больше видеть это. Сунув бездомному горсть монет, побежал прочь...
   Этот грязный бородач напомнил о жене. Он вспоминал, как они встретились совсем молодыми на одном литературном вечере. Он тогда читал свои стихи. Она сидела в первом ряду. Она - будущий переводчик испанского языка, с острыми плечиками и тоненькими беленькими ножками, маленькими, почти как у младенца ладошками, блестящими волосами и большими зелёными глазами. Она тогда громче всех хлопала. Во всяком случае, только её весёлые хлопки, словно хлопанья детских хлопушек, он и слышал в тот вечер. И глаза её только видел в тот вечер. И стихи читал только для неё... А он - начинающий писатель, поэт, драматург... Она, конечно, влюбилась в него после первого же стихотворения... А потом они долго гуляли и разговаривали, и не могли наговориться. Обоим хотелось рассказывать друг другу самое дорогое, светлое, приятное. Жаль только, что майская душная ночь была тогда так коротка...
   - Была так коротка! Так коротка! А потом она мне призналась, что влюблена... - Слёзы брызнули из глаз. - И так и любила до последнего своего мгновения... Вот на этих руках и умерла... Милая...
  
  
  6
  
   Ещё долго вспоминал, утирая слёзы, и бродил неизвестно где, повторяя одну и ту же фразу: "А мы остаёмся жить...". Наконец, увидав перед собой знакомую дверь, зашёл. В рюмочной было непривычно светло и непривычно оживлённо. Барменша Лизавета вешала гирлянду, встав на стул. Её красивое плотное тело, обтянутое синим платьем с лиловыми бутонами экзотических цветов, притягивало всеобщее внимание. Некоторые посетители весело подсказывали ей:
   - Левее, Лизанька, левее, будет стопроцентная красота!
   - Да не левее, а выше! - кричали те, кто сидел ближе к стойке.
   - Ещё будет лучше, если с наклоном средней части, Лизанька, будет ещё красивей! - добавляли остальные.
   Виктор Сергеевич сразу увидел "козлика". Он улыбался своей козлиной улыбкой и махал писателю рукой, зазывая к себе. Виктор Сергеевич отвернулся.
   - Добрый день, Лизавета, - оторвал он её. - Мне, как всегда, родимая.
   - Добрый день. Чего-то вы припозднились сегодня. Видать, не отпускал кто-то из тёпленькой постельки! А я-то как ждала, как ждала! - И она в направлении его три раза чмокнула своими полными, малиновыми губами.
   - Ах, Лизавета, не разрывай ты мне сердце!
   Взяв стакан и блюдце с закуской, помедлил, решая где бы присесть.
   - Виктор Сергеевич, идите ко мне! - крикнул в шляпе.
  "Ладно, пусть попоёт мне ещё чего-нибудь. Всё-таки ведь человек. А человек мне сейчас очень нужен..."
   Сидели друг перед другом. Незнакомец всё пытался начать разговор:
   - А я жду, жду, думаю, где вы запропастились...
   - Мда... - лишь приговаривал писатель, тяжело вздыхая.
   - Погодка, конечно, удалась. Я прямо не ожидал...
   - Мда...
   - А как вам спалось? А как работалось? Хотя, я понимаю... Давайте я вас угощу! Да мне это ничего не стоит!
   - Вот этого не надо: у меня своя норма, которую я не нарушаю.
   - Всего пятьдесят грамм! Я сейчас!
  Он сорвался и через пять минут был на месте.
   - Я же вам говорил, что мы с вами в какой-то степени коллеги, вернее, с общими интересами.
   - Это с какими ещё? - нахмурился писатель.
   - Я же вам говорил, что мы молодое издательство...
   - Кто это мы? - Виктор Сергеевич демонстративно огляделся.
   - Ну, я и мои коллеги. И у нас к вам, как к писателю, есть интерес! Ну, вы же понимаете...
   - Интерес? - удивился писатель. - Отчего же ко мне сегодня, вот в это дикое, оголтелое, безумное время может быть у вас интерес? Отчего же, если я всякую похабщину, всякое там чтиво мерзкое про падших женщин и братву с золотыми цепями на свиных шеях или рылах, не знаю, и одной большой дулей в башках не пишу и писать не собираюсь? - выдал горячо писатель.
   - И не надо! - улыбнулся незнакомец, как ни в чём не бывало. - По пятьдесят?
  Виктор Сергеевич махнул рукой.
   - Как хоть вас звать-то, молодой издатель?
   - Терентий Николаевич. Просто Терентий.
   - За знакомство.
  Выпили, закусили.
   - Про что вещь-то? - Терентий с вытаращенными глазами зачем-то приподнял шляпу, словно приветствуя писателя.
  "Клоун" - подумал Виктор Сергеевич и хмуро произнёс:
   - Вот с чего начинали, вот к тому и вернулись.
  Тот опустил шляпу на уши, развёл руками.
   - Мне надо знать.
   - Зачем?
   - Надо.
   - Зачем? - усилил голос Виктор Сергеевич.
   - Надо! - в тон ему невозмутимо, даже несколько дерзко ответил Терентий.
   - Что вы вообще такое... - Писатель покраснел. - Кто вы? Что даёт вам возможность вот так со мной разговаривать, так... бесцеремонно! Так... задавать такие вопросы? - писатель старался говорить спокойно, но у него с трудом это получалось. - Куда вы всё... оголтелыми... какими-то моложавыми козликами, попрыгунчиками, живчиками... - От волнения он стал задыхаться. - Хватит! Пора бы остановиться! Откуда такие ушлые-то?
   - Отсюда, Виктор Сергеевич, с этой же самой страны.
   - Кто бы мог подумать!
   - Были одними, стали другими - формула обстоятельств.
   - При чём тут обстоятельства! Человек в любых обстоятельствах должен оставаться самим собой!
   - А мы и остаёмся - по сути своей.
   - Остаются они... - писатель тяжело вздохнул.
  Молча выпили.
   - Мне просто интересно, про что пишете. Что тут такого...
  Писатель устало глянул на собеседника исподлобья, успокаиваясь.
   - Да ничего интересного. Так, случайный попутчик рассказал историю. Мне она интересна. Понимаете, мне она интересна!
   - Замечательно!
   - Мне кажется, вряд ли вы понимаете, о чём я.
   - Как, не понимаю? Я всё понимаю: именно вам - автору - эта история интересна.
   - Ну, а как же читатель? - нахмурился писатель.
   - А что читатель? - читатель будет читать, если мы, конечно, захотим этого...
  Виктор Сергеевич вгляделся в его глаза.
   - Вы не тот, за которого себя выдаёте, - произнёс он.
   - Быть может. И вы не тот.
   - Бросьте!
   - Не тот, Виктор Сергеевич, не тот. Раньше вы были другим.
   - Каким же?
   - Более сговорчивым, покладистым, пугливым. - Терентий старательно широко улыбнулся на удивлённый и растерянный взгляд писателя. - Сюжет-то интересный, да?
   - Какой сюжет?
   - Ну, тот самый: сначала был молодой репортёр, молодой муж, молодой отец, такой сговорчивый, пугливый... А теперь другой... Вот какой большой, старый, больной, нервный... - Терентий во всю улыбался своей противной козлиной улыбкой.
  Виктор Сергеевич поднялся.
   - Уже уходите? - удивился Терентий.
   - Да, пора...
  Писатель выглядел ещё больше растерянным.
   - Вы даёте согласие на издание вашей будущей книги?
   - Я никому ничего и никогда раньше времени...
   - Но время настало!
   - Нет...
   - Настало!
   - Нет, вы мне не нравитесь, - писатель говорил еле слышно и как-то потерянно, задумчиво, всё пытаясь что-то разглядеть в лице Терентия. - А я работаю только с теми, кто мне нравится. Нравится, как человек... И вообще, я стараюсь делать только то, что мне нравится, потому что я хозяин своей жизни.
   - Вы в этом уверены?
   - Уверен.
   - Сомневаюсь.
   - Зря. Честь имею...
   - Завтра увидимся!
  
  
  7
  
   Он сгорбившись семенил в бледном свете вечерних дворов. Казалось, бежал. В голове был сумбур. Единственное, что он внятно произносил: "Ничего не понимаю...".
   Он чувствовал с новой силой тот же страх. Или тоску. Или то и другое...
   Шёл какими-то закоулками, пробирался по бездорожью, кружил, словно пытался запутать следы. А, может, и на самом деле бессознательно пытался. Постоянно оборачивался, вглядываясь в тёмные силуэты прохожих...
   "Как он может, как он смеет? Кто он, наконец, такой, откуда он вообще взялся? Как с неба свалился! - Пройдя ещё несколько шагов, остановился, как вкопанный. - Где-то я уже это слышал..."
  Что-то громко рядом взвизгнуло. От испуга он прыгнул вперёд. То самое, с рычанием пронеслось мимо... А он, так и не поняв, что это было, поднял воротник и быстрей-быстрей засеменил напрямик к дому...
   Обессиленно свалился в кресло. Постоянно кутался в одеяло с головой, прислушивался, всматривался в чернеющее окно...
   В полночь обессиленный долго раздевался, потом долго сидел на кровати, дремал, но ещё пытался думать о Терентии, о природе своего страха, о голосах, которые снова кружили вокруг, словно в тесной клетке, о рукописи. Наконец, повалился на подушку.
   Ночью несколько раз проваливался в глубокий сон, но каждый раз что-то его "поднимало", что-то аморфное - то ли подъёмный механизм какой-то, то ли чья-то рука с мордой... какого-то зверя... похожего на волка... Он открывал глаза, почти испуганно вглядывался в наручные часы, которые не снимал.
   Где-то под утро вдруг вскочил, отчего в глазах помутилось и чуть не упал. Шатаясь добрёл до ванной. Нетерпеливо умылся, побрился, оделся...
  
  
  8
  
   Но работалось хорошо! Он то и дело дул на ладони и растирал пальцы совсем не из-за того, что они мёрзли, а от наслаждения работой. В голове проносились отчётливые яркие и страшные картины, которые, он как художник торопливо, неряшливым почерком срисовывал, зарисовывал или делал всего лишь лёгкие наброски. Но в дополнение к этим картинам, были ещё какие-то, неясные, как в туманной дымке или как на лобовом стекле в ливень: что-то сверху - с неба - падало на него, потом как-будто его цепляло, поднимало... Кажется, механизм или рука костлявая. И морда худая... волчья или козлиная...
   Вдруг поймал себя на мысли, что один из его главных героев похож на нового знакомого из рюмочной.
   - Вот тебе на! - откинулся он поражённо на спинку. - Как же это... И шляпа, и нос, и челюсть, и глаза, даже бородка. Но позвольте, я же начал писать о нём ещё до знакомства с ним! Но позвольте... Откуда же я его взял? Как откуда, мне его дал Анатолий. Так... До Анатолия я его никогда не видел. Или видел? Неужели, видел. Но где, когда, при каких обстоятельствах? Неужели, я его раньше видел? Ах... Это невозможно! Всё - забыть, вычеркнуть! Он мне не нужен!
  Стал остервенело пересматривать рукопись. Снова задумался, произнося мысли вслух:
   - Но ведь я его видел раньше! Раньше... Очень характерное лицо. Очень запоминающееся... И на страницах рукописи он... И в рюмочной он... И где-то я его раньше видел... И не только я, получается, что и Анатолий... Но где я-то его видел ещё до рассказа Анатолия? А где мог видеть Анатолий? - там, в деревне. А где я его мог видеть? В той же деревне, что ли? Всё, хватит, а-то я чокнусь...
  Отшвырнул рукопись. Поднялся.
   - Я устал уже от него! Этот козлик, наверное, специально решил меня с ума свести! Что это вообще такое! Как он смеет вообще ко мне навязываться! И так нагло, так дерзко! Как он смел вчера так со мной разговаривать! Сбил меня, не даёт сосредоточиться, навязался мне, даже сниться стал! Вот шельма...
   Писатель решил с этого момента не обращать на него внимания. И постараться его забыть - вычеркнуть, переделать, изменить, придумать нового... Да мало ли, что он может сделать, ведь это его герой, а он его властелин - он автор его! И он может делать с ним всё, что захочет...
  
  
  9
  
   В рюмочной Терентий чёрным пятном ждал его на том же месте.
   - Виктор Сергеевич, я угощаю! - крикнул он, подняв руку, как только увидел вошедшего писателя.
  Виктор Сергеевич внимательно и строго посмотрел на него и подумал: "Мой герой! Абсолютно мой!" - И обратился к барменше:
   - Лизавета... - И замолчал, думая совсем о другом.
  Она ему как всегда улыбалась своими шикарными губами. Что-то спросила.
   - Да, да... - ответил он, продолжая думать о своём.
   С блюдцем и стаканом ноги сами подвели к столу Терентия. "Но как же его можно забыть, вычеркнуть, уничтожить, если это мой герой. Мой... Ведь он не рождается из ничего, это я его родил, значит, так надо..."
   Сев, Виктор Сергеевич строго сказал:
   - Не надо меня угощать - своими граммами вы меня не купите.
   - Ну, зачем же вы так, Виктор Сергеевич, я же от всей души!
   - Ну, ладно, много текста - будем здоровы.
  Выпили, закусили. Терентий горячо хлопнул в ладоши и сильно потёр ладони, даже покраснел. Виктор Сергеевич поражённо посмотрел на это: именно так часто поступал он сам и его герой, даже с таким же выражением лица, прищурив глазки, и скривив рот в своей "козлиной" ухмылке.
   - Слушайте, Терентий, а мы раньше с вами нигде не встречались?
   - Вполне могли встречаться. Вы знаете, и я вас видел раньше!
   - Вы в этом уверены?
   - Конечно!
   - Вот и я думаю, что мы раньше... Вы сказали, что вы мой поклонник. Это враньё, конечно. Но где могли наши дорожки пересечься? И никакой вы не издатель. Это понятно...
   - Ну, что вы...
   - Да ничего. Мне одно интересно: что вы ко мне привязались? Ответьте мне честно. Ту песню об издательстве повторять не надо - она мне противна.
   - Ну, хорошо, не буду. Пусть будет по-вашему, что я не издатель. Пусть. А вы ведь знаете, что за нарушение обещаний, приходится отвечать.
   - Каких обещаний? При чём тут обещания? Вы меня специально с толку сбиваете, чтобы я не докопался до истины и не раскусил вас, да?
   - Да ничего я не сбиваю, Виктор Сергеевич! Смешно, право. Вы явно заработались.
   - Перестаньте!
   - Я в смысле того, что вы кое-что в своей жизни позабыли.
   - Позабыл?
   - Да, позабыли: кое-что существенное.
  Терентий во всю искусственно, потому невыносимо противно улыбался. Виктор Сергеевич не находил слов, потому чуть растерянно молча моргал на его зубы. Он, действительно, когда-то уже видел эти зубы... И сейчас он это вдруг понял. И эту противную, невозможную улыбку... И эти мерзкие маленькие глазки, словно мышки... И эти скулы, челюсть, бородку... И слышал этот голос...
   "Но ведь он же мой герой, чего же здесь удивляться..." - Приложил руку ко лбу, закрыл глаза, стал сильно тереть лоб... Кажется, какие-то странные воспоминания стали проявляться перед глазами. Какие-то серые стены... Какие-то серые лица, бескровные, однотипные...
   Наконец, произнёс:
   - Слушайте, откуда вы взялись?
   - Да отсюда я... - Терентий невольно показал под стол. - Откуда же я мог взяться-то...
   - А чем вы занимались до распада Союза?
   - Я учился, потом работал на заводе, в райкоме... Ещё кое-где. У каждого свой путь...
   - Действительно. Но они иногда пересекаются. И мне надо вспомнить, когда же они у нас пересеклись... Вы мне не поможете. Вы скрываете это. Или не скрываете, а скорей всего издеваетесь надо мной. Но я всё-равно вспомню.
   - Конечно вспомните. В этом нет сомнения. И я вам в этом всё же помогу. Помогу, Виктор Сергеевич. Помогу. А как же: это мой долг.
  Писатель чуть усмехнулся.
   - Рушатся идеалы, - продолжал Терентий с неизменной улыбкой, - а мы остаёмся. Мы остаёмся!
   - Идеалы не могут рушиться. На то они и идеалы, чтобы оставаться незыблемыми, потому что идеалы в самом человеке, а не вне его. Должен разрушиться сам человек, чтобы разрушились его идеалы...
   - Вот именно! Наши идеалы незыблемы. Наши истинные идеалы. И они разрушатся вместе с нами - это вы правильно заметили.
  Терентий перестал улыбаться. Глаза холодно застыли на писателе.
   - Истинные идеалы... Разрушатся вместе с нами... Кто же вы такой на самом деле... - силился вспомнить писатель.
   - Вот именно, что вы забыли меня. А зря. А ведь я вас предупреждал не забывать меня. Предупреждал, Виктор Сергеевич, предупреждал.
  Они в упор смотрели друг на друга.
   - Разыгрывали передо мной комедию, бездарно играли роль издателя, прикидывались дурачком, дурачились со мной, думая, что я лопух, - говорил медленно писатель. - Думали, что я клюну, что я поддамся. Нет, дорогой, жизнь научила.
   - Поддадитесь, Виктор Сергеевич, поддадитесь, никуда вы от нас не денетесь.
   - Денусь.
   - Не денетесь.
   - Денусь. Ещё как денусь, потому что я хозяин своей жизни, а не вы!
  Терентий снова стал невыносимо деланно улыбаться.
   - Вы воистину интересный человек, Виктор Сергеевич! Хозяин своей жизни! Когда же это вы им стали, а?
   - Я всегда им был...
   - Нет, вы им никогда не были и не будете, потому как если кто-то, хоть Папа Римский, хоть Иисус Христос идёт против наших идеалов...
   - Не много ли вы на себя....
   - Не много, не много. Ровно столько, сколько назначено нам нашим долгом, нашей клятвой и нашей верой в идеалы, которые незыблемы...
   - Незыблемы... - прошептал писатель, опустив глаза. - Незыблемы...
  Он медленно поднялся.
   - Именно - незыблемы, - услышал он издалека и почувствовал в голове острую боль, прикоснулся к виску, покачнулся.
   - Я не знаю... - тяжело заговорил он, - я пока не знаю, кто вы, но я вас разгадаю, я вспомню вас и эта комедия прекратится! - Он двинулся к выходу.
   - И правильно. Главное, никому не показывайте рукопись, даже жене.
   - Я вдовец. У меня только дочка и внук.
   - Значит, дочке. Иначе могила...
   - Что? - резко обернулся писатель.
   - Ничего, - с улыбочкой развёл руки Терентий.
  Писатель резко вышел вон.
   "Что вообще происходит? - Он шёл по привычному маршруту, весь сжавшись, и согнувшись вперёд. - Что вообще происходит?"
   Утоптанная узенькая тропинка синела впереди. Иногда терял равновесие и тогда наступал в сугроб, чтобы не упасть. В очередной раз, когда потерял равновесие, нога глубоко проваливалась. Писатель остановился. "Всё это специально: меня хотят выбить из колеи, меня хотят подкосить, вышибить с дистанции, переломить хребет..."
   - Странно! - произнёс он вслух. - Всё это очень странно. Словно я попал в страну кривых зеркал... Он хочет меня свести с ума! Да он сам безумец!
   Нога так и была по колено в сугробе и он о ней словно позабыл: всё стоял и думал о своём, говоря мысли вслух:
   - Нет, он меня специально хочет вывести из себя! Он меня специально бесит, будоражит, мучает, чтобы помешать работе, чтобы я не смог писать, чтобы посеять во мне неосознанную тревогу, страх, чтобы уничтожить меня, как писателя! Он специально несёт бред... козлиный бред... А может, я всё сгущаю? Но ведь как было хорошо без него, без этого козлика...
  И замер. И вдруг поражённо произнёс:
   - Но он существует. Но он ведь был раньше у меня, есть сейчас и будет ещё долго со мной! И никуда от него не деться! И он мне нужен, чёрт возьми! Нужен! И умрёт вместе со мной, потому что он мой герой...
  И сразу почувствовал ледяное покусывание в щиколотке, хотя это не отвлекло от мысли:
   - Он мне нужен! - повторил внятно писатель.
  Наконец, высунул ногу, стал отряхивать, еле удерживая равновесие, стоя на одной ноге. Кто-то поддержал его за руку. Он обернулся.
   - Вы!
   - Виктор Сергеевич, а кто вам нужен? Только вы не подумайте, что я за вами следил.
   - А что вы делали? - стал сильно волноваться писатель, смотря на Терентия, как на грубо высеченную чёрную каменную глыбу с острыми углами.
   - Я шёл к остановке. А поскольку вы шли очень медленно, то я вас и нагнал. И, кажется, вовремя. Так, кто же вам нужен? Вы скажите, я его из под земли достану!
  Виктор Сергеевич посторонился, пропуская его.
   - Не смею вас задерживать.
  Терентий прошёл. Остановился. Обернулся.
   - Так, кто же?
   - Это не ваше дело.
   - Не моё, так не моё. Виктор Сергеевич. А ведь я знаю кто вам нужен.
   - Ну и кто же?
   - Я вам нужен, я!
  Писатель устало усмехнулся и сразу тяжело вздохнул и как-то весь осунулся.
   - Бегите на автобус, он как раз подходит...
   Писатель ещё стоял несколько минут каким-то потерянным, после того, как автобус скрылся из виду. Он стоял и смотрел себе под ноги. Наверное, он так бы и стоял ещё долго, если бы дама с авоськой не попросила посторониться на узенькой тропке...
   Дома звонил телефон. Не раздеваясь подбежал, схватил трубку:
   - Пап, ты где пропал-то, обещал приехать в субботу?
   - Прости, доченька, - куча работы! Пишу вещь. Ты не представляешь, я уже и с издательством договорился, сказали, что издадут!
   - А что за издательство?
   - Да забыл название. Частное какое-то. Да это не важно...
   - Смотри, чтобы не обманули.
   - Да, что ты - люди серьёзные, я же вижу...
   - А о чём сюжет?
   - Я обещал главному редактору не рассказывать. Давай, я тридцать первого приеду и всё расскажу. А как там мой следопыт поживает?
   - Да ничего. Каждый день спрашивает, когда дедушка придёт. В садике ёлку наряжали - радости полные штаны. А позавчера с ним письмо сочиняли Деду Морозу. Спит уже.
   - Ну и хорошо. В общем, тридцать первого непременно буду у вас. Ну, ладно, доченька, целую, не волнуйся, спокойной ночи, до встречи...
  
  
  10
  
   "Ему нужна рукопись... Но он даже не знает, о чём я пишу! Или знает? Откуда?"
  Эта мысль поразила, даже испугала. Он стоял посреди комнаты с разведёнными руками. Вдруг начал осматриваться. Ему показалось, что кто-то дышал рядом. Да, кто-то дышал за спиной... Он обернулся - никого.
   - Он всегда рядом... Он здесь...
  Ноги подкосились и он еле доплёлся до кресла.
   - Странно... Действительно, странно всё это...
   Работать, конечно, не мог. И всё было на так. И не мог сосредоточиться. И ему казалось, что он не один. И этот полный стакан чаю с лимоном, который стоял на его столе. Который даже дымился...
   - Ох, какой-то бред. Откуда он? Я же даже не кипятил чайник!
  Он сильно сжал голову руками. Наклонился вперёд. Сидел и покачивался, и произносил какие-то тяжёлые звуки, похожие на мычание...
   В полночь доковылял до кровати. Не раздеваясь, лёг. Закутался с головой в одеяло. Затих...
   Спалось тревожно. Слышались во тьме ото всюду какие-то обрывки взволнованных голосов. Ему казалось, что они - эти голоса - выползали из тёмных углов. Выползали крысами, голодными, злыми, крадущимися... Он в ужасе просыпался. Осматривал пол, стены, углы, которые еле просматривались. И при этом думал: "А вдруг тот стакан всё также дымится! Тогда я точно сошёл с ума. Или я не один..." - И снова осматривался, прислушивался, вглядывался в каждый угол, под стол, стул, даже заглядывал под кровать. Потом, с головой кутался поплотней, пытаясь укрыться от звуков, голосов, крыс... и ещё от кого-то... Но все они как-будто выползали... Тогда снова осматривал, вглядывался...
   Наконец, не выдержал, поднялся. Зажёг свет. Осмотрел все углы, туалет, ванну, заглянул под кровать, под стол - никого. Но ощущение, что он не один не покидало.
   Знобило. Накинул пальто. Одел валенки. Стакан не дымился. "И слава богу!" Поставил кипятиться чайник. Сел в кресло. Обхватил голову руками. А голоса с новой силой зазвучали.
   "Да, что же это такое! Просто мракобесия какая-то! Может, я слишком много слушал восьмую симфонию? Может, я перебрал... перебрал с этой историей... перебрал с этим писательством... Да, я наверное, перебрал с этой историей, с этой проклятой историей! И теперь эти голоса... Что же они мне кричат? Об опасности? Откуда? Почему? Зачем? Что мне угрожает? Куда я вляпался? Куда я сунулся? Может, просто кто-то хочет меня свести с ума? Кто? Козлик? Кто он - козлик? Кто он такой? Откуда он взялся? Что ему от меня надо? Как что! - рукопись! Ах, вот оно что! Ему нужна моя рукопись - нужен этот документ! А ведь это настоящий документ! Вот что ему надо. Неужели, я знаю то и пишу о том, чего не должны знать другие, чего не должен знать никто и я, разумеется, и Анатолий? Неужели, я стал свидетелем чьей-то тайной игры? Тогда, не только мне угрожает опасность, но и Анатолию!"
   - Постой, успокойся, я тебя прошу, - обратился он к себе, - ты всегда всё усугубляешь. - всё не так страшно, поверь мне, не так страшно. И голоса в твоей голове - это только от твоего чрезмерного воображения, вступившего на этот раз за грань дозволенного. За грань... дозволенного... - повторил он, пытаясь вдуматься в эти слова, пытаясь сосредоточиться. - А где же эта грань? Я её не вижу. А может, мне вообще нельзя писать об этом. Может, вообще эта история - и есть эта самая грань... И ни единого слова писать нельзя, не то, что книгу! Так, успокойся. Ничего страшного пока не произошло. Ну, что ты так волнуешься, чудак, успокойся - это обычный кризис, творческий кризис, вот и всё... Так ли это? - не знаю. Но эти голоса! Эти чёртовы голоса! Откуда они взялись... Что же мне с ними делать... И этот страх, страх, страх, этот гадкий необъяснимый страх! Почему же мне так страшно? Он пожирает меня...
   Он просидел в кресле, обхватив голову руками, до рассвета. С первыми лучами торопливо собрался и выбежал вон из квартиры.
  
  
  11
  
   Долго бродил закоулками, подворотнями, всё озираясь, и оглядываясь. Каждый раз неизменно подходил к своему подъезду, смотрел на свои окна, но возвращаться не решался: "Там будет тоже самое - голоса и ещё кто-то! Лучше оставаться здесь, среди людей, среди суеты, среди жизни, среди такой обычной жизни! - так спокойней..."
   И снова уходил подальше - ближе к центру. Там, среди бегущих толп, предновогодней суеты, шума и света, сверкающих ёлок и нарядов, гула всевозможных, лавинообразных голосов ему казалось, что его голоса притихали, давая отдых. Они словно растворялись в общей массе городских голосов, словно вливались в океан. Но как только он оказывался в тихом месте, они с новой силой начинали кричать, выть, рычать, рыдать, стонать...
   К дочери не смел идти: "Ни в коем случае её нельзя впутывать в это дело! Ни в коем случае нельзя выдавать им к ней дорогу... Кому это "им"? Голосам? Что за бред! Я, наверное, выгляжу ужасно. Дочь, увидав меня, испугается! Нет, ни в коем случае к ней нельзя, это понятно: она испугается, начнёт меня жалеть! Нет, нельзя..." - И он буквально бежал в какою-то подворотню...
   На него неожиданно налетела какая-то противно визжащая собачонка.
   - Ах, тебя ещё не хватало, зараза такая маленькая! - стал отмахиваться он от неё. - А-ну, брысь отсюда! Пошла, пошла...
  Собачонка разошлась ни на шутку и даже один раз вцепилась в штанину. Ему пришлось буквально убегать от неё...
   "Кто же может помочь? Кто же защитит? К дочке нельзя. Жены нет... Нет! Нет рядом человека! Родного человека! Я один... - горький комок подступил к горлу. - Ничего, я же сильный. Я же могу... Я превозмогу... Я справлюсь..."
   Куда-то бежал. В глазах всё искрилось и беспорядочно двигалось. Вдруг остановился и словно спала пелена: он стоял посреди бурлящего машинами проспекта. От страха пригнулся и тут же его кто-то подтолкнул вперёд, нет не подтолкнул - дал команду, твёрдую, внушительную, резкую, словно обжигая молнией. И почти одновременно с командой он прыгнул вперёд. И в следующее же мгновение - визг тормозов, писк сигналов...
   В нескольких сантиметрах от своей груди он увидел чёрный джип. Из него высунулись взбешённые лица. Что-то закричали, замахали кулаками, зарычали. А в их глазах была ненависть. Кругом ненависть... Кругом одна ненависть... Он впервые не узнал свой город, своих сограждан, людей... Он всё стоял и не понимал, что происходит. Вдруг понял, что надо бежать...
   Бежал и чувствовал: мир враждебен ему, всему кругом он ненавистен и стоять на месте, значит, погибнуть...
   Забежал в какой-то большой магазин. Подбежал к прилавку. Ему весело улыбалась тоненькая девочка.
   - Добрый день. Попробуйте шоколад! - протянула она ему.
   - Что это? Зачем? - испуганно пролепетал он.
  Она сразу изменилась в лице: из светящейся юной феи вдруг превратилось в жалостливую Дюймовочку.
   - Это же шоколадка! Чего же вы испугались?
   - Правда?
   - Правда. Попробуйте.
   - Вы не обманываете меня?
   - Нет, что вы...
  Она смотрела на него большими добрыми глазами.
   - Вас что-то волнует, успокойтесь. Вот скушайте, пожалуйста, кусочек шоколадки и вы успокоитесь.
   - Правда? - снова спросил он с надеждой в глазах.
  Она в сильном смущении пожала плечиками. А в его глазах появились слёзы. Он произнёс дрожащим голосом:
   - Вы такая же, как моя жена. Только её уже нет. Она давно умерла. Моя любимая, нежная, ласковая... Я один, понимаете? Я сейчас абсолютно один!
  Слеза скатилась из-под очков.
   - Как вас зовут?
   - Таня.
   - Танюша, миленькая, можно я буду иногда к вам приходить сюда, не надолго? Я не помешаю.
   - Можно, - растерянно закивала она головой.
   - Спасибо.
  Он отвернулся, смахивая слёзы. Её глаза тоже почему-то покраснели. Она смотрела на его сгорбленную удаляющуюся спину и ей хотелось побежать за ним. Обнять, Поцеловать...
   Он выбежал. И ноги сами привели его к рюмочной. Зайдя, сразу увидел знакомую шляпу на том же месте. Они пристально посмотрели друг на друга, не здороваясь.
   - Что-то выглядите вы сегодня не очень, - сочувственно обратилась к нему Лизавета. - Не болеете, Виктор Сергеевич?
   - Нет, ничего... Всё хорошо... Так же, родимая...
   Сильно ссутулившись, выпил у стойки, проглотил кусок ржаного хлеба с сельдью, словно изголодавшийся зверь, повернулся к выходу.
   - Уже уходите? - услышал за спиной.
   - Да, я работаю, - сухо ответил, не оглядываясь, и выскочил вон.
   Он машинально пошёл по своей тропинке. "Я не могу на него смотреть, но он мне интересен... Нет, совсем не интересен... Он мне нужен. Нет, совсем не нужен... Но, чёрт возьми, мой герой пьёт со мной в рюмочной! И я должен, должен писать, во что бы то ни стало! Но я не могу, не хочу о нём писать! Но не о нём писать я не могу... Это реальный человек, единственный мой герой. И другого в целом мире нет. И не может быть. Он и здесь, и там в деревне, и всегда рядом, за спиной... И ещё где-то... И ещё я его видел где-то... " - Он снова бежал...
  
  
  12
  
   Дома, закутавшись в плед, стал перечитывать рукопись. Знобило то ли от страха, то ли от простуды. Долго не мог согреться. А согревшись, отключился.
   Разбудил телефонный звонок. Сидел за столом. Судя по времени, проспал на рукописи около двух часов. За окном город жил своей вечерней жизнью в печальном свете фонарей.
   - Вы должны отдать мне рукопись, - услышал он в трубке.
   - Кто это?
   - Терентий!
   - Прошу вас, оставьте меня в покое. Умоляю вас...
   - Как же я могу оставить вас в покое, если вы нарушили своё обещание.
   - Бросьте, я никому ничего никогда не обещаю...
   - Нет, ошибаетесь, вы обещали.
   - Что? Когда? Вы о чём? - Сердце заглушало слух. От волнения, он начал задыхаться. - Если... Если вопросы, давайте завтра, прошу вас... Прошу вас... - Последнюю фразу не смог произнести.
   - Я тот самый! - гаркнула трубка.
   - Вы? Тот самый?
   - Тот самый - ваш герой!
  Трубка упала.
   - Ничего не понимаю! - поражённо произнёс писатель и потерянно стал перемещаться по комнате, словно на ватных ногах, постоянно что-то задевая, и роняя. - Я не понимаю... Я ничего не понимаю... Он знает, что он мой герой... Что же это происходит? Кто он такой? Ничего не понимаю...
  Он остановился перед рабочим столом. Схватил рукопись. И как-то удивлённо стал на неё смотреть, вчитываться.
   - Неужели, это он! Но откуда он взялся? Он взялся из рассказа Анатолия. Так, совершенно верно, из рассказа Анатолия... Я его списал из рассказа... А в рассказе Анатолия откуда он взялся? - с неба свалился! С неба свалился... Нет, но я не сомневаюсь, что знал его раньше, ещё до знакомства с Анатолием!
  Взгляд упал на стакан с чаем, который дымился...
   Дрожа всем телом, упал на кровать, еле как завернулся в одеяло...
   Проснулся среди ночи. Закутанным в одеяло, добрёл до окна. Сел. Ночью крепко подморозило. Луна была огромной. В голове звучала та же симфония.
   Он задумчиво смотрел на пустынную улицу. "Нет людей. Нет ни одного человека! - с содроганием подумал он. - Люди! Люди - это всегда остаётся защитой. Только люди могут защищать... А ещё память. Только люди и память защищают и успокаивают... А мне нужно успокоиться. Согреться... - И он вспомнил краснощёкую сибирячку в поезде, а потом Анатолия..." - И в этот момент рот стал медленно сам по себе открываться, словно его что-то поразило в окне. Но в окне ничего не изменилось - тот же ночной пейзаж. Просидев так с открытым ртом, он, наконец, произнёс:
   - Вот где я его видел... Я вспомнил! Я его видел в поезде. Да-да, в том самом поезде, когда ехал с Анатолием. В том самом поезде, в проходе, когда возвращался из тамбура. Точно! Это был он! Неужели, он? Да, это был он! Он... Он везде - и в рассказе Анатолия, и в поезде, и в рюмочной, и в рукописи, и здесь... рядом... - Он стал осматриваться. - Что тебе надо от меня? Рукопись? Зачем? Зачем ты так издеваешься надо мной? Ответь! В конце концов, ты мой герой! И ты знаешь об этом! И ещё... И ещё мы где-то встречались... Я же что-то начал вспоминать в рюмочной. Что-то серое...
  Писатель испуганно отпрянул от окна в тёмную глубину комнаты, присел в уголке на пол, притаился.
   - Да, да, тогда ты мне что-то говорил... Да, ты мне что-то говорил... кажется, что-то типа "они незыблемы...". Да, именно так, как в рюмочной. А что незыблемо? - Незыблемы идеалы... - Он взглянул на рабочий стол, на рукопись. - Вычеркнуть, убрать, разорвать, сжечь, ведь если я уничтожу рукопись, то не станет тебя, то не станет документа, а значит, у тебя пропадёт ко мне интерес и ты оставишь меня в покое... Нет, не могу - рука не поднимется! Да и уничтожив рукопись, останусь я. А я - это и есть самая главная рукопись! Вот почему рукописи не горят, чёрт возьми! Теперь мне всё понятно: им нужно уничтожить рукопись, им нужно уничтожить меня... Что же делать? Бежать от него? Куда? О, боже, что со мной происходит...
   Еле одевшись, выбежал вон. Снова бродил подворотнями, по каким-то сугробам, рытвинам, стройкам, рынкам, почему-то не застёгнутым, в непонятно откуда взятой старой облезлой кроличьей шапке, без рукавиц...
   Долго ходил у рюмочной - всё кругом, да около, но не решался зайти. Сердце своими глухими тяжёлыми ударами уже разрывало перепонки. И ещё те же самые голоса: они словно вышли из дрёма и принялись с новой силой ожесточённо кричать, бить своими острыми и тупыми криками по черепу! "Они методично пожирают мой мозг!"
   Превозмогая боль, страх, закрывая уши ладонями, сильно ссутулившись, чуть не падая, ничего не замечая кругом, то подходил к рюмочной, то убегал от неё подальше. Ладони и лицо обливались холодным потом. Было жутко жарко, хотя пальто было распахнутым и шея была раскрыта...
   Вдруг вспомнил Таню. Бросился её искать. Забегал во все магазины, что встречались на пути. Тани ни в одном не было. Но он, пока оставались силы, не сдавался. Только она, в целом мире, эта милая, ласковая, тоненькая девочка могла ему сейчас помочь. Он в этом не сомневался. Но её нигде не было. Нигде в этом проклятом городе! Где-то, вконец обессилев, он повалился на скамейку. Перед глазами была жена.
   - Если была бы ты рядом, ты бы меня успокоила. Ты бы взяла на себя все мои переживания, как ты делала это всегда. Но тебя нет рядом, милая. И Тани нет. Кто же меня спасёт? А мне так страшно... Нет, к дочке нельзя: им нельзя выдавать дорогу, её и внука нельзя подвергать опасности. Да и увидав меня сейчас, она испугается...
   Вдруг вскочил и помчался, не разбирая дороги. По дороге вяз в сугробах, падал, кувыркался, полз на коленках... Наконец, вот он театр. Широкая седая, вся пушистая, как плюшевый медвежонок, вахтёрша оторвалась от вязания:
   - Вы к кому?
   - Мне нужен Анатолий, виолончелист оркестра, - почти простонал умоляюще он.
   - Репетиция оркестра завтра в десять. Сейчас в театре никого нет.
   - Никого нет. Да, я понимаю...
  Он потеряно побрёл к выходу, а она всё удивлённо осматривала его с ног до головы.
   Снова куда-то бежал, бормоча, как заклинание, и стараясь перекричать голоса: "Мы остаёмся жить... Мы остаёмся жить... Мы остаёмся жить не смотря ни на что... А зачем, зачем, зачем?" - И снова всё сначала: "Мы остаёмся жить... Мы остаёмся жить..." - В глазах была то Таня, то молодая жена...
   - Как ты рано ушла! Как ты рано меня оставила здесь. Ты же была такая молодая, такая как... как Таня! Таня, Танечка, где же ты...
   Опомнился у рюмочной. Ринулся сразу на чёрную шляпу.
   - Как название вашей организации? Кто вы? Кого вы представляете? Откуда вы вообще? - спрашивал, задыхаясь, в упор.
   - А вы вспомните, - спокойно произнёс Терентий со своей неизменной противной улыбочкой.
   - Вы всё время мне лжёте! Вы вообще не тот, за которого себя выдаёте! Я вас узнал - вы тот самый в поезде, в проходе. И ещё вы были в каких-то серых стенах... Я вспомнил! Я вас узнал! Вы тот самый, в деревне, в тумане... Вы виновник... Да, вы мой герой! Да, вы сами в этом признались! Да, никакой вы не издатель, вы лётчик, который упал с неба! Вы... вы... вы убийца!
   - Что с вами, Виктор Сергеевич, - услышал писатель испуганный женский голос у левого уха.
  Он увидел рядом Лизавету.
   - Вы меня не проведёте, нет, не проведёте... - стал грозить пальцем писатель "козлику". - Вам не удастся меня обмануть. Вам не удастся мною управлять! Вам не удастся завладеть моим зверем! У вас не получится его приструнить, поработить, посадить на цепь! Я не поддамся! И рукопись вы не получите! Я знаю, что вы хотите - рукопись! Нет, вы не получите её... И жизнь мою тоже не отдам...
   - Что случилось, Сергеич? - Рядом с писателем стояли мужики. - Этот что, вымогает у тебя рукопись, что ли? Да мы его сейчас с бараний рог!
   - Не надо... не надо... я сам...
  Дрожа всем телом, писатель побежал прочь...
   Где-то до позднего вечера бродил, оглядываясь, прятался, скрывался, тихо сидел в тёмных, безлюдных местах. Вдруг срывался, бежал, падал, вставал и снова падал. Поднимался из последних сил. Обтирал взмыленное лицо снегом, жевал и глотал его, пытаясь утолить жажду. Прислонялся к стенам, заборам, сдавливал виски, в которые методично стучали голоса...
   Со страхом посматривал на свои окна. Домой идти боялся. "Куда... куда... куда мне деваться... Весь мир против меня. О, эти мерзкие, гадкие голоса! Они выворачивают наизнанку! Они пожирают мой мозг! Они убивают меня!" - И он с силой хватал себя за волосы, словно хотел вырвать их...
   В очередной раз упал. Не мог подняться. Кувыркался...
   - Вот нажрался! - услышал где-то в стороне.
  Сил не было подняться. "Замёрзнуть и дело с концом! - И снова вспомнил жену. - К тебе, милая, к тебе! Мне с тобой ничего не страшно! Тебя, такую светлую, такую красивую, такую молодую сожрал рак, а меня пусть быстрей сожрёт мороз! Господи, помоги, чтобы быстрей к жене, чтобы быстрей очутиться у её ног..."
  Но кто-то поднял. Сильно шатаясь, побрёл неизвестно куда. То и дело резко оборачивался на голоса, особенно если они неожиданно раздавались за спиной. В этот момент он подскакивал от испуга или вздрагивал всем телом.
   Проходя мимо магазинов, всматривался в окна, всё надеясь увидеть Таню. Повторял всё ту же фразу: "Мы остаёмся жить... Мы остаёмся жить..."
   Наконец, поздней ночью, дрожа всем телом, еле поднялся в квартиру. Сразу раздался гром телефонного звонка, от чего с испугу упал. На карачках подполз к телефону. Долго смотрел на трубку, не решаясь поднять. Сняв трубку, услышал голос Терентия:
   - Виктор Сергеевич, давайте встретимся.
   - Я не буду с вами встречаться. И не буду с вами сотрудничать - я таких как вы презираю! И оставьте меня в покое! - Бросил трубку.
  Рухнул в кресло, заворачиваясь в плед. Пытался изо всех сил уснуть. Но никак не спалось уже третью ночь. Сидел в кресле, свернувшись калачиком. Сильно знобило. Обливался холодным потом. Боялся высунуться из-под пледа. В голове, комнате, по всей квартире летали голоса, словно злые, дикие, чёрные летучие мыши. Он закрывал голову руками, пытаясь от них закрыться, но они всякий раз пролетали сквозь руки прямо к глазам, прямо вонзаясь в мозг, прямо пролетая насквозь... Он отмахивался от них, бил их, пинал, но доставалось самому. Думать больше ни о чём не мог. Только бился со страхом и с этими кровожадными мышами...
  
  
  13
  
   Утром не было сил подняться. Ни на чём не мог сосредоточиться. Какие-то удары или звуки, или голоса стучали в голове и никуда от них невозможно было скрыться - невозможно было остановить их натиск, их бойню...
   Очень хотелось пить. Жалобно осматривал комнату. На глаза попался портрет жены.
   - Ах, ты моя Настенька! Милая моя, как тебя не хватает... Ты бы спасла меня... Хотя бы стакан воды... Ты ушла, а я остался жить... - И зарыдал...
   Вырвался на улицу. Бежал: пытался убежать от голосов...
   С трудом передвигая ноги, постоянно озираясь, доплёлся до рюмочной. Не понимал зачем. Но не мог свернуть, словно невидимая сила вела его...
   Чёрная шляпа "сидела" на прежнем месте. Улыбался. Писатель потерянно смотрел на него воспалёнными глазами. Он ясно видел перед собой того самого сотрудника, когда лет тридцать назад был вызван в это серое здание. Он ясно слышал слова этого сотрудника, которые он говорил ему тогда, в тёмном кабинете с серыми стенами: "Наши идеалы незыблемы. И если вы пойдёте против них, мы вас накажем. И если вам дорога жизнь, дорога жизнь ваших родных и близких, вы должны обещать нам, что всё о чём мы с вами говорили, и всё, о чём вы знаете, о чём узнали... - сотрудник поднял указательный палец кверху и на пару секунд замолк, - должны сейчас похоронить в себе. Вы это обещаете?" - "Обещаю..." - покорно ответил он тогда...
  И вот теперь этот самый сотрудник - этот "козлик" - ему что-то говорит...
   - Как вы выглядите! - расслышал он, наконец. - Что с вами? Вы не здоровы? Вы совсем не похоже на себя. Видимо, вы всё вспомнили, да?
  Писатель кивнул, пролепетал:
   - Как вы меня нашли?
   - Мы кого хочешь найдём, Виктор Сергееич, - невозмутимо улыбался Терентий. - Я же вам обещал, что в случае чего, мы вас найдём.
  Виктор Сергеевич покачал головой, соглашаясь, и поплёлся обратно...
   Как дошёл до дома не помнил. Нога была разодрана до крови. Кровь сочилась по полу. Брюки в двух местах были порваны. Руки и лицо исцарапаны.
   К рукописи не мог подойти. Он даже смотреть в сторону рабочего стола не мог. А если и смотрел вдруг, то это доставляло ему настоящую физическую боль. Он теперь всё понимал. Он теперь всё вспомнил. Да, да, он был тогда совсем молодым писателем, сотрудником одной уральской газеты. Однажды по заданию редакции, он был направлен в глухую деревню, в которой терялись люди. Да, да, в которой терялись люди: уходили в горы и не возвращались. И стар, и млад. И направили его сразу после того, как пропала целая экспедиция студентов. Ему нужно было выведать у местных всю информацию, написать статью...
   - Да, да, я помню. Я расспросил всех жителей. Я сам ходил на эту гору... Стоп! А ведь в рассказе Анатолия та же гора...
   Рухнул на кровать. "Анатолий! Он рассказывал о фотографиях, которые видел у своей подруги там, в деревне. Так... На одной фотографии был молодой репортёр... Боже, неужели там на фотографии я! Я тогда, действительно... тогда с местными... Неужели это та история! И я, действительно, давал обещание не разглашать... Они обещали, что в случае, если я не буду молчать... Они же меня предупреждали... Да, именно об этом они меня и предупреждали тогда в том заведении. А я обещал молчать..." - И в голове всё тот же кабинет, всё тот же сотрудник, сливающийся со стенами, в чёрном галстуке, но без бородки и без шляпы, и его слова: "Обо всём этом вы должны забыть. Если не забудете добровольно, мы вас заставим забыть навсегда. Вы понимаете о чём я говорю? Понимаете. Вот и хорошо..." - Чёрная мышь вонзилась в мозг и он завопил от боли...
  
  
  14
  
   Среди ночи истошно завопил на всю квартиру телефон. Виктор Сергеевич упал с кровати. Схватил трубку:
   - Кто... кто это?
  На другом конце молчали, но Виктор Сергеевич по дыханию не сомневался, что это Терентий - тот самый сотрудник. Это дыхание он уже много раз слышал у себя за спиной. Даже сейчас ему казалось, что оно не в трубке, а рядом...
   - Это вы, я знаю! Это вы мерзость! У-у-у кровожадный бульдог, зверь! Вы будете меня пытать, грызть, разрывать мою голову, поедать мой мозг, пока я вам не отдам рукопись! - Он вскочил и бешено закружился, пытаясь увидеть его рядом, за спиной. - Вы завладеть рукописью хотите - этим документом, а потом убьёте меня! Только у вас ничего не получится!
  Трубка давно валялась на полу, а он всё кружился и кричал:
   - ...ничего не получится! Не получится...
  Он рухнул на стул. И так недвижимо просидел чуть ли не час, бессмысленно смотря в одну точку, и вцепившись в спинку стула.
   Больше не ложился. Ломало всё тело. Иногда он бросал слабый взгляд на рукопись и боль только усиливалась. "Оказывается, эти голоса ещё кроме крыс и летучих мышей могут превращаться в боль, в настоящую адскую боль, в настоящие кинжалы и мечи!"
   Он медленно переводил взгляд на окно. В окне ему что-то казалось, то ли прилипшие комья снега, то ли чьи-то лица... "Что за бред! - откуда здесь могут быть лица - четвёртый этаж! Всё, я спятил... Они, действительно, большие мастера заставить навсегда замолчать..." - А лица казались знакомыми, особенно то лицо, что было в центре, то с бородкой, то без неё, то в чёрном галстуке, то в шляпе, с большими зубами и маленькими серыми глазками. Все эти лица кружили перед его глазами и что-то кричали ему, и от этого боли в разных местах головы только усиливались. И страх... этот невыносимый, жестокий белый страх... белый-белый липкий страх...
   - Липкий белый страх, как тогда в тайге... Страх в виде тумана... Да, как прав был Анатолий! Он тоже испытал этот самый страх. А я этот страх испытал ещё тридцать лет назад. И теперь он вернулся ко мне...
   Что-то слепило в глаза. Какой-то огромный фонарь или прожектор светил прямо в окно. "Они большие мастера сводить с ума. И они это сделают..." - И тут же упал на пол, заполз в угол, притаился...
  
  
  15
  
   Услышав за окном трамвайные звонки, лихорадочно засунул рукопись за пазуху пальто и вывалился из квартиры...
   На вокзале был около семи. Еле двигались ноги и дрожали руки. Ничего не замечая вокруг, пробрался словно в клейкой тине к кассам. Еле произнёс нужную станцию. Еле подал деньги, не отсчитывая, просто не в силах был что-то ими делать. Сунув билет в карман, двинулся к камерам хранения. Постоянно затравленно осматриваясь, сделал дело. Потом достал блокнот и в нижнем уголке издёргано записал: "24, 1718".
   До девяти прятался среди пассажиров, с силой держа, и сдавливая голову двумя руками, словно боялся, что она лопнет. В девять зашёл в телефонную будку.
   - Да, - услышал он в трубке женский голос.
   - ...доброе... будьте добры, Ан... Анатолия.
  Повисла тишина. Виктор Сергеевич мучительно ждал, тяжело дыша. Ноги не держали, потому облокотился о стенку. Тупо смотрел на большие часы в центре зала, которые истерично мигали. Вдруг услышал знакомый голос:
   - Слушаю.
   - Анатолий, это Виктор - ваш попутчик, помните?
   - Попутчик? Ах, это вы! Да...
   - Мне нужно срочно передать. Срочно... Срочно приезжайте на вокзал! Срочно, прошу вас. Умоляю. Вы должны... Это нужно... обязательно... нужно... срочно... нужно... Ой, что же я говорю, это же не нужно... Это же вам совсем не нужно...
   - Что с вами, Виктор Сергеевич, успокойтесь!
   - ...это вам не нужно... не нужно... Ни в коем случае не приезжайте, слышите, не приезжайте...
  Терпеть мигание часов он уже не мог. Он со стоном отвернулся.
   - ...и вас... - зашептал он в трубку, - и вас они найдут... и вас найдут... найдут, слышите?
   - Кто найдёт?
   - Эти гады, крысы, мерзавцы, летучие мыши...
   - Какие летучие мыши? Что с вами? Вам нужна помощь? Успокойтесь, я скоро приеду! Я уже собираюсь...
  Последние слова писатель не слышал, поскольку, уже бежал в сторону путей к поездам: ему показалось, что объявили посадку на его электричку, а трубка висела, болтаясь, и там ещё вопил голос Анатолия...
   - Какая, какая электричка? - спрашивал он всех, показывая пальцем на поезда, но ответы не слышал.
   Вдруг он свернул на перрон и рванул на приближающийся поезд. Кажется, оттуда донёсся голос Тани. Кажется, она его позвала... Да, конечно, это была она - он в этом не сомневался.
   - Куда это? - крикнула ему вдогонку какая-то женщина в огромной рыжей шапке.
   - Он что спятил, что ли? - произнёс мужик с вытаращенными глазами и с папиросой в зубах.
  На мгновение писатель задержался.
   - Таня, это всё-таки ты? - спросил он жалобно истерично ревущую "морду" локомотива. - Ты? Это правда ты?
  Кажется, он услышал: "Да!"
   - Таня, спаси меня!
  И шагнул... Дико завизжали тормоза, но было поздно...
   Женщины завопили. Мужики метнулись к поезду. Один, видимо от потрясения, приподнял чёрную шляпу над головой и так простоял пару минут. А потом вдруг растворился в толпе...
   Санкт-Петербург, 13.04.2019
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"