Этноцентризм и хомоцентризм, или сосредоточенность человеческого сознания в коллективно-родовом и лично-обособленном бытии, являются двумя полюсами напряжения нашего внутреннего мира. Коллективно-родовое бытие дано человеку изначально, лично-обособленное - является результатом его собственной эволюции. Между ними есть промежуточная форма бытия, социальная, существующая благодаря взаимодействию первых двух и стремящаяся к закреплению себя в социоцентризме. При победе одного из полюсов общество как нечто относительно независимое исчезает, торжествует победивший: либо животное, либо человек. Опыт победы животного мы уже имеем: это фашистский тоталитаризм, крайняя степень этносоциума. Коммунистический тоталитаризм был сложнее: это была социоцентричная попытка абсолютизации промежуточной формы бытия, социума, поглощающего оба полюса, и животное, и человека. Победивший эти тоталитаризмы американский социоцентризм - система более гибкая, относительно дающая жить и состязаться между собою животному и человеку, хотя человеку в его условиях явно труднее, чем животному. Этнос как выразитель животного начала периодически успешно использует механизм демократии и вырывается наружу, требуя расширения компенсации издержек цивилизации.
II
Подвижность конкретного лица и гибкость общественной системы идут рука об руку: если индивиды, составляющие общество, малоподвижны, то и система неповоротлива, их свобода и несвобода взаимно обусловлены.
Токвиль в своей книге о демократии в Америке рассказывает об изначальной и чуть ли не врожденной юридической активности первых переселенцев из Старого света, которая от века к веку разрасталась, в итоге породив государство совершенно нового типа, юридическую демократию, при которой человек обладает тем большей властью, чем органичнее он встроен в игру юридической машины и чем более он выражает собою эту игру. Нам, русским, с нашей глубокой культурно-исторической традицией неприятия юридической стороны общественной жизни, понять и усвоить, а тем более, сделать внутренним двигателем своего поведения эту особенность образцовой демократии очень трудно. Именно поэтому мы всегда будем относительно нее "недостаточно демократичны".
О динамизме европейского средневекового общества, сравнительно рано породившего зачатки институтов свободы, мы знаем немало; хуже представляем себе внутренне-личную жизнь людей тех времен, которая отнюдь не сводилась только к церковной религиозности. Даже в усилиях схоластов, для которых идея Бога была не раз навсегда решенной данностью, а живой проблемой, мы наблюдаем борьбу человеческого духа за индивидуальное самоопределение. Человек обращался к мысли о Боге не затем, чтобы получить окончательную санкцию на покой и безмятежность, а для того, чтобы выковать инструмент своего творческого самоутверждения. В другой форме о том же свидетельствует поэзия труверов, трубадуров и миннезингеров, соединявшая в одно общий смысл и личную радость жизни; при этом теоэтноцентрическая связанность индивида расплавлялась энергией наслаждения, освобождая его для самостоятельной жизни.
Громадную воспитательную роль сыграл рыцарский идеал. Как большинство людей вокруг него, европейский феодал мог быть жестоким и эгоистичным, но при этом он подавал пример независимого поведения и личного достоинства, а это производило сильное впечатление на все слои общества, показывая в основном еще коллективному человеку возможность и начало иного, высшего, уровня бытия - индивидуального, личностного. И пускай конкретный массовый Санчо Панса оставался тем же неотесанным мужланом, важно не это, а то, что от поколения к поколению в западных народах передавалась память о том, что более высокий, внутренне свободный человеческий тип возможен. Эта память в соединении с рядом других условий и породила европейскую демократию, то есть выход из тысячелетнего теоэтноцентрического состояния в социоцентризм, необходимо дрейфующий к хомоцентризму. Ибо, как мы уже знаем, социум без ориентира на хомо вырождается либо в животное царство, либо в самодовлеющую, гибельную для человека, машину.
III
На этом же пути находится и все остальное человечество. Это так же объективно и неуклонно, как полет планет. Человек эволюционирует из атома природы во внеприродного индивидуума, он выступает из природной слитности, превращаясь в сверхприродную природу высшего порядка, создавая свой параллельный мир. Истоком и двигателем этих процессов является индивидуальное сознание. Оно первично, ибо в нем и им открывается восприятие мира, вспыхивает свет, озаряющий подробности хаоса. На начальном этапе истории его нужды и боли порождают союз двух, трех и более сознаний, и здесь индивидуальное сознание, едва разорвав первичную слитность хаоса, тут же попадает в связанность этим союзом сознаний, во вторичное, групповое, "сознание социума", которое не есть сознание в строгом смысле слова, ибо оно не открывает мира, а является лишь пересечением, контактом не проникающих друг в друга индивидуальных сознаний. Нельзя слить два сознания в одно и получить единую перцепцию, открывающую мир, поэтому мир уникально рождается в каждом отдельном человеке, в результате мгновенного схватывания тайной сознания тайны природы. Жаждая отстоять свою свободу от первичной природы, физически немощный и духовно юный индивидуальный человек исторически надолго попал в рабскую зависимость от вторичной, общественной, природы, на 99% являющейся продолжением природы первичной и лишь на 1%, и то только в лучшем случае, способной прислушиваться к входящим в ее союз индивидуальностям. Разные полезные идеи, рождавшиеся в индивидуумах на заре истории, например, о богах и Боге, на 1%-ном пятачке взаимопонимания лица и общества, контролируемом 99% биосоциальной мощи, неотвратимо превращались в грубые механизмы физического выживания биоэтносоциума, ошибочно называемые религиями или религиозными системами (правильно их следует называть церквами или церковными системами как социальными институтами того же порядка, что и государство): материя всегда помыкает слабым сознанием. Власть церковных систем, как и монархий, отражает коренящееся в глубокой архаике духовное господство этноса как биопопуляции над хомо как собственно человеком. В течение истории развитие индивидуального духа подтачивало эту власть, добившись решительных сдвигов со времен Ренессанса и Реформации, в XVI веке, когда зашатались церковные системы, и на рубеже XVIII - XIX веков, когда в результате американской и французской революций начали падать монархии и складываться современные демократические институты.
IV
К нашему времени индивидуальное сознание, прежде всего на северо-западе планеты, повзрослело и окрепло настолько, чтобы уметь обходиться без архаических социальных институтов, стоящих помехой на пути свободной жизни.
Первыми из жизни исчезают церковные системы, почти везде ставшие в той или иной степени маргиналами, призрачное существование которых поддерживается лишь несбалансированностью социальных интересов с возможностями да турбизнесом, продающим отдыхающим отпускникам "палитру культур". Церквосистемы не хотят умирать и, цепляясь за свое паразитическое существование, пользуются тем, что многие из нас до сих пор не умеют отличить религиозные ценности, давно входящие в плоть и кровь самой нашей "светской" культуры, от обветшавших "сакрально-социальных" структур, пытающихся нам внушать, что они все еще являются единственными и уникальными хранителями и ревнителями этих ценностей.
Следом за церковью отмирает и государство, как о том верно пророчествовали еще марксисты, но это процесс более медленный, чем первый. Отрицая церковь, мы указываем на индивидуального человека как на источник духовного самоопределения, но мы пока еще не можем с той же смелостью и уверенностью отрицать государство, ибо здесь мы имеем дело не с личностью как чем-то духовно первичным и ответственным, а с обществом, то есть чем-то духовно вторичным и случайным, в самом себе децентрализованным и невменяемым. Именно отсутствие разумного центра в обществе делает его опасным для самого себя и заставляет в целях безопасности судорожно цепляться за силовую сторону государства, то есть за самую архаическую часть машины упорядочения и подавления хаоса. С этим и связано основное противоречие современного государства: насыщение общества демократическими свободами и правами, стремящееся превратить его в динамическую текучую плазму, вступает в конфликт с охранительными и подавительными функциями госмашины, цель которых - обеспечить стабильность как неподвижность и устойчивость платформы всего государственного здания. Выход из противоречия известен: создание обществом таких процедур самоуправления, которые постепенно смягчают, перерождают и отменяют архаические карательные функции, по мере роста самоорганизации общества отмирающие.
V
Итак, этнос или хомо, этносоциум или хомосоциум, другими словами, все еще родовой, животно-биологический, строй или наконец строй человеческий - вот основная линия напряжения, лежащая в глубине общественных процессов. Причем прямого перехода от первого ко второму нет; преодолеть этносоциум мы можем, как я уже говорил, только держа курс на хомо, однако попадаем при этом отнюдь не в хомосоциум, то есть не в царство свободного человека, а всего лишь в социосоциум, промежуток и перекресток, миновать который, однако, идя от этноса к человеку, никак нельзя. Возможно, мы застрянем в нем еще на миллион лет, но другого пути нет. Освободившись от этноса, мы надолго уйдем в борьбу с социумом. Но, прежде чем мы полномасштабно вступим в эту схватку, мы полностью погрузимся в этот социум, сами станем им, тем самым отсекая всякую опасность обратного падения в этнос.
Наше время и есть эпоха погружения в социум, покрывающий земной шар кристаллическим каркасом градоцентризма. Человечество выходит на мировой промежуток и перекресток, чтобы перетряхнуть свой багаж и, если удастся, задуматься над тем, что делать дальше, но делать уже всем вместе, а не по своим национальным закутам. Как я писал двадцать лет назад, история застает врасплох. Это роковая ситуация. Время Перемены
повелевает нам работать на него, не оглядываясь и не оправдываясь, что мы чего-то не успели или до чего-то не доросли, но и не фрондируя, не блефуя, что мы-де особые и сами по себе и можем гордо сидеть в стороне, не желая подчиняться времени и иметь с ним дело. Так вести себя во времена больших исторических кризисов значит остаться в дураках, погибнуть, "аки обре".
VI
И тут мы упираемся в наш трудно изживаемый отечественный этноцентризм.
Нам известен вопль Чаадаева о человеческом лице, которое после Европы он не мог обнаружить в русских пространствах (роевое "лицо" не в счет, а индивидуальное, являющееся знаком свободы, просматривалось плохо). Обычно ему противопоставляют асимметричный ответ Пушкина об исторической коллективной заслуге Руси, невольно остановившей собою восточные орды, и т.д., но забывают его важнейшие слова в конце того же, 738-го, письма: "...[царящее в обществе - К.И.] циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко." Проблема, поставленная Чаадаевым, была для России 1836 года настолько неподъемной, что царь как идеальный коллективный медиум, мыслящий не лично, а массово, мгновенно разрубил сей русский гордиев узел, объявив автора "Философических писем" сумасшедшим.
Советская идеология, касаясь этой, по слову Пушкина, "грустной вещи" и, как всегда, ставя телегу впереди лошади, внушала нам, что отечественное отрицание человеком человека как такового было следствием крепостничества и так далее. Но как бы ни старалась эта советская идеология, то есть массовое этногосударственное мышление, в соответствии со своими целями извращать представление о нашем духовном развитии, ей не удалось уничтожить тот главный бесспорный факт, который и сегодня является стержнем нашей культуры: русская классика, разбуженная Чаадаевым, во весь голос заговорила о человеке и от имени человека. В мировом масштабе это было очень своевременно, ибо Европа вследствие французской революции начала отходить от постренессансного гуманизма и идеи человека к идее общества, погружаясь в социоцентризм, особенно ярко явленный Марксом.
Достоевский очень остро почувствовал яды этого социоцентризма и выставил против них гениальную метафизику поиска "человека в человеке". Но, к сожалению, не оставаясь на высоте своей "христологии человека", он спускается в низины "социальной физики", чтобы подкрепить свои диалектические озарения политическим мифом о зловредных католиках и социализме, выходя тем самым на избитый столбовой тракт традиционной еврофобии, которой болели многие древнерусские московские люди, особенно староверы-раскольники, сильнейшим образом выразившие этническую реакцию на международную жизнь.
Этносы жили и живут по принципу взаимоотталкивания и взаимопожирания, подобно живым организмам - это, считай, та же биология. Все илиады и рамаяны веков от Гомера до Гитлера повествуют об этом кровавом круговороте вещей антропокосма, всего лишь повторяющем простой круговорот веществ природы. Все истории дипломатий и выросшую из них политологию следовало бы назвать одним словом - социобиология. Поэтому наша духовная эволюция, то есть выход сознания из подчинения природе, необходимо преодолевает уровень этноса, его тяготение, поднимая нас выше. Но все это не прямо и не легко. Как видим, порой даже таким немалым людям, как Достоевский, не удается снять с себя этнические путы. Этим объясняется наличие в нем двух религий, или двух качественно разных уровней религии. На высшем уровне, где он вернейший ученик Христа, он углубляет и очеловечивает историческое христианство, освобождая его от церковных цепей, и огненно творит новое состояние человека, сам являясь ангелом духовного синтеза будущего человечества; на низшем уровне он все еще тащит тяжелые каторжные цепи этноцентризма, заставляющего его мыслить народ и Бога в ветхозаветно-иудейской слитности и делать Христа заложником национального самомнения. Борясь с западной несовершенной формой социоцентризма как современной и превышающей этноцентризм стадией общественной эволюции, он обречен был не найти на родной почве достойного живого противовеса и цепляться за традиционный государственно-церковный этноцентризм.
VII
Однако Достоевский жил до Освенцима. Тут перед нами - тысячелетний рубеж. Освенцим - это высший цвет и плод этноцентризма. Если человечество хочет жить дальше как человечество, а не как биологическая поросль, вроде плесени, на космическом камне Земля, то оно обязано перейти этот рубеж и сознательно выйти за пределы этноцентризма, расстаться с биологией в психике. Нравится это нам или нет, но процесс этого выхода полустихийно-полусознательно уже начался в виде не всегда и не во всем привлекательной, но неотвратимой "глобализации", которая с гуманитарной точки зрения есть переход землян с этнической стадии существования на стадию собственно социальную. Этническая стадия - это уходящее со сцены господство земледелия, деревня, кровь и почва; социальная стадия - это современный земной шар, становящийся городским, градоцентричным, гражданским.
Поэтому речь сейчас уже не о том, как думал Достоевский, что католицизм плюс социализм и прочая губят душу живу. Губили ее все и всегда, и там и тут - не хотят этого понимать только вывихнутые умом и сердцем конспирологи. Речь уже о другом.
Речь теперь о том, чтобы не просто как рыночный субъект войти в ВТО, а войти в складывающееся новое земношарное общество, войти достойно, то есть признавая свои исторические недостатки, а не продолжая пыжиться и убеждать себя и мир в том, что эти недостатки выдуманы врагами.
У России было время - 1000 лет - на развитие общественной системы и личного достоинства, причем первые двести лет были временем рыцарским - "междоусобицей". Почему это рыцарство так легко очингисханилось, остается загадкой. Все дальнейшие подъемы и падения реформ и контрреформ в отечестве нам известны. Все шансы были упущены. Россия проиграла как общественная система, не советская только, а принципиально российская. Если исключить культуру, созданную в основном дворянами ненавистного этническому сознанию петербургского периода, и результаты последних двадцати лет по демократизации страны, то к сегодняшнему дню остались лишь относительная мощь государственной оболочки, население, территория и георесурсы - основы (био-гео-основы) бытия, достаточные только для первобытного этноса, для традиционных империй, отмененных историей.
VIII
Поясню, что я имею в виду под "первобытным этносом". Честно говоря, тут тавтология, потому что этнос и есть первобытность человеческой популяции, это минимальное понятие о том, что впоследствии может стать обществом и цивилизацией, а может, как "обре погибоша" и не стать, исчезнуть в биологическом круговороте. Этнос - это биопопуляция, стоящая на границе между природой и человеком, при благоприятных условиях могущая стать платформой для возникновения цивилизации. В развитых обществах этнос - самый нижний и самый внешний слой сознания, минимальное "человеческое". Чем менее развито общество, тем большую роль играет в нем этот минимальный элемент, в силу своей биологичности остающийся всегда первобытным. Во время социальных кризисов, когда несбалансированность сил и нехватка разума в центре и наверху общества допускают появление трещин в общественном теле, тогда снизу и извне прорываются биологические импульсы этноса. В националистических, шовинистических и фашистских социумах он выходит на поверхность и наверх, переворачивая всю перспективу с ног на голову: то, что является самым внешним покровом человеческого духа, самым низшим уровнем разума и представляет собой скорее мир общеживотный, чем конкретно человеческий, начинает командовать человеком, кожа - диктовать свои условия мозгу.
То же самое происходит и в социумах религиозно-фундаменталистских, "традиционалистских", во всех вспять глядящих "возвратах к культурным истокам и корням", потому что в данном случае все религиозно-культурные покровы скрывают под собой все ту же архаическую этническую реакцию на современность, ибо все "религии и культуры" зародились в глубоком этническом прошлом, являются "психикой" архе-этноса, в нынешних народах доживающей свои последние часы.
Поэтому все общества земного шара, вступающие в Город, или современность, необходимо сбрасывают с себя этническое "духовное тело", ибо никакой этнос, даже самый что ни на есть исторически "государствообразующий", не имеет самостоятельного значения при начинающемся на наших глазах рождении сверхэтнического и сверхнационального Мирового Общества.
IX
Заканчивая разговор, вижу, что может показаться, что о хомо, вынесенном в заглавие, ничего не сказано, так как речь шла о переходе от этноса к социуму. Но это не так. Хомо - это альфа и омега, исходный пункт и цель мысли. Никакие разговоры о народах и обществах, если они не осеняются идеей хомо и не ведут к ней, не имеют смысла. Народы и общества не являются конечными осуществлениями человека, дающими ему содержание и значение. Народы и общества есть лишь случайные природные состояния, с которыми человек вынужден временно считаться. Когда эта временная зависимость становится "вечной", возникает рабство. Поэтому человек всегда будет бороться с обществом, государством, системой. Возникающая ныне вследствие перехода из деревни в город, из нации в гражданство Земношарная Система также будет новой и вдохновляющей к жизни лишь до тех пор, пока она будет ведома идеей человека и не потребует подчинения себе как безусловному авторитету.
Отвечая Ницше на его известный афоризм - "человек есть нечто такое, что должно преодолеть", - следует сказать, что необходимо не просто преодолевать человека как такового, а последовательно снимать с человеческого сознания одну за другой социально-биологические оболочки зависимостей и связанностей внешним миром, порожденных стихийным существованием человека в прошлом, преодолевая в человеке человека прошлого, исторического человека, освобождаясь от него, чтобы вступить в более свободное, сверхисторическое, бытие.