Все можно сделать красиво, если не спешить. А меня несло. Приходилось сдерживать себя.
Медленно, по крупицам вырисовывался образ. Сначала контуры - расплывчатые, будто из тумана проступали формы желанного. Потом стали проявляться детали - мазками, как пальцем по запотевшему стеклу. В просветах пробивался цвет, растекающийся за границами розовеющей полосы в первичную серую муть. Хотя, цвет - штука условная, он всеми видится по-своему. Лично я ориентируюсь на его теплоту.
Кропотливое это дело - рисование. Особенно, когда пишешь не полотно, а саму, можно сказать, жизнь. Тут уж нельзя ошибиться, нельзя переделать - порвать неудачную работу и начать заново. Это равносильно преступлению. Нет, не наказание страшит, а просто - нельзя так! Нельзя, и всё тут.
- Не спеши, отдохни, - шептала она, - у тебя хорошо получается. Главное - поймай то самое мгновение, и уже тогда...
- Я не тороплюсь, - отвечал я, - просто мне страшно... упустить образ. Хочется зафиксировать его, пока он ясен, пока не запестрили лукавые вариации на тему.
Четкость нужна, контрастность. Мы оба понимали это. Но одно дело понимать, а совсем другое - осуществить. И тем более, когда не терпится. Рисовальщик обязан быть выдержанным. Обязан... а я... не вполне властвовал над азартом, увы.
- Попробуй начать лицо, - предложила она, как только почувствовала мою твердость и уверенность. Она вообще хорошо меня понимала, просто на диво хорошо. Только познакомились, и сразу такое единение душ! Моя вдохновительница: каждый вдох ее был неповторим и ярок. Досужие коллеги-сплетники твердят, что это не важно, каковы у музы вдохи, мол, главное - твой выдох. Дилетанты! Я ловил, нежил ее дыхание, стараясь своим не смазать картину в ее сознании. Музы вообще-то отлично держат композицию, это у них профессиональное. Но тут особый случай - работа на заказ. Ее заказ.
- Глазки у нас будут пуговками, голубенькие и сияющие, - сообщил я, собирая воедино черты лица.
- Пуговкой обычно нос, а глазки бусинками, - поправила она. - И не увлекайся объемом: глаза навыкате не из моей сказки.
- Верно, - я улыбнулся ее настрою. Если так дальше пойдет, портрет выйдет замечательный. - Три пуговки на одном личике - это похоже на плюшевого медвежонка. А мы пишем девочку... Машеньку, да? Пожалуй, сделаем вот как, - я представил себе чуть пухлые губы, аккуратный заостренный подбородок и лукавый, как у дедушки, прищур. Щечки чуть надутые, будто во рту спряталась шалость. Получилось забавно.
- А что, прикольно, - окрасился улыбкой ее голос, - как будто хочет выдуть смешной пузырь и рассмеяться колокольчиком, когда он лопнет.
Темно-русые волосы, стекающие сзади в косичку. Ушки будут чуть оттопыренные, с затейливыми переливами раковин. В таких не зазорно поселиться и самой изысканной мелодии.
Пальчики с удлиненными ноготками, пятки-ладошки гладкие, глянцевые, ровный пунктир позвонков. Меня понесло... не остановиться... каруселью закружился готовый образ... всё на месте... всё, можно заканчивать... муза закрывает в истоме глаза... Всё.
Она была прекрасна душой, чудесно свежа своим пряным дыханием - самая замечательная моя заказчица. Прощальный поцелуй в... неважно куда. Он не входил в программу, но... Но.
***
Через год я заглянул к ней на огонек. Как говорится, на рюмку чая. Как водится, внезапно.
- По местам боевой славы решил прошвырнуться? - она отступила вглубь прихожей, впуская меня вместе с облачком морозного воздуха. Язвительность - откуда она, так не свойственная музам? Впрочем, ее можно понять: я-то нарисовал и был таков, а ей пришлось в одиночку присматривать, как моя работа будет себя вести дальше.
- Я посмотреть, как наша, - неловкости я не ощущал, - м-м... Машенька?
- Хм. Наша, говоришь? - она взглянула недобро, исподлобья. - Намалевал и смылся. Спасибо, автограф оставил.
- Автограф? О чем ты? - я повесил дубленку на вешалку и стряхнул с ног меховые сапоги.
- Сам смотри, - она взяла меня двумя пальцами за рукав и провела в комнату. В детской кроватке сопела трехмесячная девчушка. В комнате было очень тепло, поэтому, наверное, малышку укрывала лишь легкая пеленка. Теплая ножка выбилась на волю и временами поджимала крошечные пальчики - должно быть сон снился щекотный.
- Это она? - прошептал я на удивление глупый вопрос.
- Сам не видишь, что ли? - ответ вышел столь же тихим и немногим умнее. Конечно, не вижу. Я же слеп. Я ничего не видел глазами и тогда, когда выдумывал нашу Машеньку. Музе это знать необязательно. Она заказывала здорового ребенка, а не ночь с красавцем-производителем.
Не вижу, но... чувствую: она, она! Легкие волны чистоты струятся в пространстве, исходя от маленького тельца. Яркий розовый цвет истекает от пятки и краешка высунувшейся из-под пеленки попки. Чуть размытый белилами - от лица, на котором нечеткими алыми овалами горят щечки и губки, расплывшиеся в улыбке. Жарко маленькой.
- Малышке жарко, - шепотом, в ухо музе, боясь спугнуть идиллию, - батареи с ума взбесились, - это я вроде как пошутил, чтобы сбросить напряжение между нами. У батарей ведь ума немного, только память тепла. Потянулся к пышущей жаром чугунке, прихватив пальцами обшлаг рукава - чтобы не ослепнуть. Муза не знает, что для меня внутренне зрение - всё: и работа, и жизнь, и искусство. Немного прикрутил ослепительно красный вентиль отопления. Уф, так будет в самый раз.
- В самый раз, спасибо, - она успокаивалась понемногу, голос теплел, - сюда смотри, - сказала она. Наверное, глазами показала, куда глядеть надо. Нет, так не пойдет.
- На твой нос? - отшутился я. - Он все тот же, пуговкой.
- Сюда, - она протянула она палец к левой малышкиной ягодице. Теперь понятно, на что обратить внимание. Родинка, размером с просяное зернышко, но не круглая, а сердечком. По-моему, мило. - Родинку видишь? По-моему, это пошло, - звучит как упрек. Странно.
- Откуда она? - тупить, так тупить. Я этого не рисовал, готов поклясться.
- Откуда и все остальное, - она делает взмах рукой, охватывая жестом дочь вместе с кроваткой. Ну, кроватку я уж точно не выдумывал. Тем более белую - мне нравится натуральное дерево. - Ну, и что ты можешь сказать про этот вопиющий брак? К тому же, с возрастом родинка будет увеличиваться.
Вот оно что! В контракте, как помнится, значилось: "Без особых примет". Но недовольный клиент обычно пишет рекламацию. До сих пор ничего в канцелярию на меня не поступало. Чего она хочет, интересно?..
- А ничего. Ума не приложу, откуда она, - я скрестил руки на груди. Это у меня рефлекс - защиту от претензий ставлю. Некоторые считают, что в этом положении можно смело врать, мол, крест отрицает ответственность. Однако нашу внутреннюю безопасность на такой дешевке не проведешь, уж я-то помню.
- А ты вспомни, вспомни хорошенько! - ее голос готов сорваться, шепот перетек в отчаянную хрипоту. О, море гнева. - Сядь, вон, в кресло и напрягись. Пока не объяснишь, отсюда не выйдешь!
Веселенькое дельце! Музу мне не одолеть: в ее точеном теле страшная мощь кроется. Слышал как-то, будто сама Урания обучает воспитанниц боевому дзюдо. Не вспомнить - значит, остаться здесь навсегда, в качестве... не будем о грустном. Потеря работы, неплохих перспектив на вторую половину жизни, возможности развивать нечаянно прорезавшийся во мне врожденный талант - это крах...
Нечаянно - это правда, а врожденный - легенда. На самом деле, способности пришлось отрешенно взращивать изнурительным трудом.
А все решил тот роковой день, когда я наехал колесом на заднюю лапу таксе. Ну, не увидел я эту мелочь, вынырнувшую из-за кустов! Неприятная старуха-соседка не подтянула поводок и... И ничего страшного не произошло бы. Потому что лапку можно было подлечить, моральный ущерб я б компенсировал, объяснив, что не мог физически заметить животинку. Кабы не закричала собачница в истерике: "Чтоб ты ослеп!" Проклятье попало в самую сердцевину готовой к покаянию души. Как опасно, братцы, считать себя виноватым...
- Виноватым ты себя не считаешь, как вижу, - муза надавил мне на плечи, опуская в глубину кресла, - значит, остаться со мной придется. В одиночку растить дочь я не намерена, будешь помогать, - она помедлила пару секунд и продолжила чуть дрогнувшим голосом: - во всем.
Опаньки! Теперь все стало на свои места. И музы не лишены тяги к полноценной семейной жизни, оказывается...
Придется напрячься. Боже, целый год минул - как тут вспомнить? За это время много чего произошло, заказов - не сосчитать, сколько. И все друг на друга похожие.
Рисуем по памяти, заново: прихожу - ее широко распахнутые глаза, тень усмешки в углах губ - первое желание повторить красоту заказчицы, тут же отвергнутое ею - черновой набросок, контуры быстрые, легкие, как углем по холсту, как учили в академии - проявка в цвет, прорисовка деталей, наложение сглаживающего фильтра - напутственный шлепок по попе. От него? Нет. Обычная отправка в свободное плавание.
Что же тогда?
Бессильно роняю голову на кулаки. Влип.
- Ты здорово влип, - она сочувственно покачивает головой, - в точности как я, когда ты явился по вызову, - горькая поволока слезы на глазах. - Да, с первого, как учили. Нас наставляют любить творца. Который с маленькой буквы. Ты - с маленькой.
Немножко обидно, хотя на большую "Т" претендуют только шизофреники. Остальные тянут свою лямку скромно.
- Что ж, располагайся, мой руки, и приступай. И не надо врать: никаких дел у тебя нет, за сигаретами некурящие не бегают, и бумажник ты у киоска не выронил, - отрезала она все промелькнувшие у меня в мыслях "отмазки".
Я знал, что она безошибочно держит в уме композицию человеческих черт и чувствует малейшую ложь. Мне не выдержать с ней долго. Понимаете ли, это как в бане с односторонне прозрачными зеркалами в стенах - любуешься своими формами, а зрители валяются от смеха.
А главное, нельзя рисковать жизненно важным: про мою слепоту не должна знать ни одна живая душа. Иначе, после огласки, - немедленное падение личного рейтинга, неустойка за завышенное качество живописи и трибунал тройки Великих Муз за подлог врожденности Дара.
Влип, влип, влип. И сделанного не вернуть.
- Ладно, что сделано, то сделано, - выдохнула она устало, с обреченностью даже. Не держит напряжения? Вряд ли, тут что-то другое. - Вижу, не ко мне ты заявился - только на работу взглянуть. Такой помощник мне ни к чему. Вали отсель...
Я не верил своим ушам. Так легко отделался? Где мои унты...
- Да не спеши ты так, Лев, я назад слова не беру, - вот тебе раз, она знает мое имя! - И фамилию тоже. Забыл, кто я? - упертая в бедро рука, гордо приподнятый подбородок, сведенные строгие брови... над повлажневшими глазами.
Я помнил: ее зовут муза, просто муза, без имени - так положено. Профессиональный класс - навевательница. С такой лучше быть до конца искренним или... бежать со всех ног!
- Не пойду никуда, - сажусь обратно в кресло, нога на ногу. Узнать, откуда взялась особая примета - дело моей профессиональной чести, - пока не скажешь, не уйду, - шантаж, наглый шантаж, понять мою хитрость ей ничего не стило.
- Еще и помоги ему! - рассмеялась она одними губами. - Ладно, Чернокуров, подскажу. А то и, правда, останешься, - поняла и подыгрывает? Не догадалась и хочет поскорей выпроводить? - На будущее тебе, Лев: не целуй кого попало куда попало. Основное правило техники безопасности. Женщина может подумать, что ты влюблен. В нее, а не в свою работу. Тогда родинкой вряд ли отделаешься.
- А знаешь... - она грациозным движением головы закинула гриву волнистых волос назад, - целуйся, с кем хочешь, но чтоб я тебя больше не видела! И дочь забудь. Кстати, не Машенька она - Таисья. Умри для нее... лет на двадцать, хотя бы. Пожалуйста, Лев, умри, а?
"Двадцать, так двадцать. Я буду еще не совсем старым... когда воскресну", - подумал я, уходя.
***
...профессионал хренов! И это - мягко говоря. Если невинное сердечко вынуждает думать отнюдь не о прекрасном, и в руки просится вовсе не кисть, а сложенный вдвое брючный ремень, значит...
Стало быть, заказчице двадцать. Очевидно, кое-кто не слишком ответственно подошел к ее воспитанию. Кто, интересно узнать.