Аннотация: День за днем преследует невероятной высотой и глубиной она - Панна Тревожья. Ни женщина, ни человек, лишь ты собственный, обращенный ко всему Сущему лишь с одним вопросом - так ли важна Истерия?
Глубокая ночь.
Я не спал, измученный бессонницей. Свет единственного спутника планеты стремглав пробивался из-за туч, наполняя белым светом мою комнату. Темнота потеснилась, уступила главенство ниспосланному дипломату самой госпожи Луны, прибывший через мои окна прямиком ко мне.
Вдруг в дверь постучали несколько раз. Стукам я значения придавать не хотел - стучат и стучат, какое мне масштабное дело. Особенно зная и понимая на несколько шагов вперед, кто стучит. Никто ко мне больше по ночам не приходит. Я встал с абсолютным отвращением к тем своим мыслям, что меня посещали и, одновременно с этим, расстреливали из трехсот пяти автоматов короткими очередями.
Медленно, словно страдающий лунатизмом, я вышел к коридору и встал напротив входной двери. Она заперта так, словно в доме моем хранили доказательства самым страшным преступлениям во Вселенной. Я уставился на дверной замок: он казался мне моим щитом, моим спасителем. Словно чёрный конь, обличенный в броню, выносит он своего всадника с поля битвы, унося его, как ветер уносит осенние листья далеко, подальше от холодной зимы.
Но замок сдался, как сдается все в этом мире. Он осторожно растворялся на моих глазах, будто прося прощения за то, что он делает. Тяжело, но верно шевелился его механизм, размыкая меня и мою надежду, что пронесет в этот раз, отпустит, что меня не заденет ядерным пеплом. Но это были лишь мысли смертника, человека, смотрящего в дуло, которое неминуемо запахнет порохом. Замок вывалился ко всем собачьим чертям и громко упал на пол, всполошив тишину и мои уши. Мне было его очень жаль.
Она стояла передо мной в своем привычном виде: сугубо красно-бурое, местами кровавое создание с женскими чертами, но женщиной при этом никак не являясь, с белой брошью на груди и как вороново крыло темной тростью.
- Здравствуйте, Панна Тревожья, - неприветливо сказал я, лишь завидев, как она смотрит мне в душу, выискивая, чего бы на этот раз с меня с кусками вырвать, примеряя, сколько крови с меня сегодня будет выпито, - что-то вы припозднились сегодня...
Панна Тревожья разговаривать не умела или не хотела, мне всегда было совершенно плевать. Переступив дверной проем, она сделала несколько шагов ко мне и остановилась. Я был на голову ниже и, отвернувшись, не изъявлял абсолютно никакого желания смотреть на неё. Именно поэтому своими колкими, будто омрачившие слова близкого человека, руками брала она меня за подбородок и насильно разворачивала к себе, съедая, выпивая всю волю к сопротивлению еще до того, как я успевал подумать об этом. Этот бой был проигран заранее, был моим гениальным поражением.
От любого её прикосновения внутри я багровел и краснел, словно так, как выглядела она сама: во мне начинали цвести красные, невероятно колючие розы, что не терпят никого, кроме себя. Корни, запущенные Панной Тревожьей, обвивались, с великой войной вторгались в мой внутренний город, сжигая и сокрушая все на своем пути, не оставляя от меня ни следа, ни единого свидетельства моего существования.
С нестерпимым ужасом я вырвался из чудовищной хватки и заперся в комнате, слыша, как Панна Тревожья босыми ногами подходит все ближе и ближе. Для неё нет преград и нет никаких барьеров - она и есть великое препятствие, воплощение сумрака и кошмара, заставляющая сердце содрогнуться и биться чаще. С письменного стола я смел все исписанное и ненаписанное и открыл ящик под ним.
Я достал шестьсот восьмидесятую астру тридцать восьмого калибра привезенную из Испании и вспомнил слова одного испанца, повстречавшийся мне однажды: "уступай дорогу быку и дураку". Направив на Панну револьвер я слепо опустошил его, на долю секунды почувствовав облегчение. Коридор залился кровью и пространство, занимаемое ею, освободилось. Но в зеркале, что было напротив, я видел лишь себя и ни больше ни меньше, чем собственное расстрелянное тело.