Фрау Терговен : другие произведения.

Мансарда на улице Дюперре

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Мансарда на улице Дюперре.
  

Отнятая у меня ночами

Плакавшая обо мне, в нестрогом

Черном платье, с детскими плечами,

Лучший дар, не возвращенный Богом.

Арсений Тарковский

  
   Шел тысяча девятьсот двадцать второй год. В бывшей Российской Империи продолжалась гражданская война, а переполненные людьми кварталы Парижа пытались вместить в себя очередную волну русских эмигрантов. В прошлом эти люди были лучшими представителями своей нации - ученые, художники, аристократы, теперь они прибегали сюда, лишившись всего, имея за собой только слабую надежду на спасение.
   Они жили далеко не так достойно, как первые эмигранты, наводнявшие Европу в прошлом десятилетии: те перевозили свое имущество, предметы роскоши и искусства, старались как-то обустроить быт, хоть отдаленно соответствовавший тому, который они вели на покинутой родине. Они заселяли Монпарнас, скупая лучшие квартиры и этажи, устраивали салоны и политические кружки, ходили в театр и в Гран Опера, выезжали в Версаль и собирались на шумные пикники в Булонском лесу. Они мало напоминали тех, кто теперь пытался как-то найти свое место в растущем на глазах Париже.
   Эти же люди несли на своих лицах отпечаток ужасов революции и гражданской войны, не тяготели к роскошной жизни, с трудом сводили концы с концами и были безумно бедны, распродавая жалкие остатки имущества, которое им удалось прихватить с собой.
   Марина и Серж (в России он был еще Сергеем Андреевичем, но, оказавшись в Париже, чудесным образом преобразился) приехали в Город зимой, а сейчас была осень. В конце весны они продали последние картины из коллекции отца Марины и кое-как смогли протянуть на этих средствах все лето. Все это время они жили легко и даже счастливо, трудности начались осенью.
   Летом было намного проще - обнаруживался разный скудный заработок: в Европу стягивались американцы. Они были богаты, им было чудовищно скучно и они пытались развлекаться всеми известными им способами. Благодаря им, быт Марины и Сержа на какое-то время наладился: он, занимавшийся преподаванием русского, немецкого языков и латыни обзавелся несколькими новыми учениками, родители-американцы которых были щедры и не жалели денег на образование своих чад, уверенные что делают вклад в их будущее; Марина рисовала на улице портреты, Парижские улочки, иногда, реже, продавала свои старые акварели с видами Петербурга и Одессы - они хорошо расходились у туристов. Марина также давала уроки, но романских языков; лучше всего она владела итальянским и познакомилась с премилой семьей итальянцев, с детьми которых и прозанималась все лето, совершенствуя их французский и латынь. Несколько слов по-русски дети, бывшие довольно смышлеными, тоже переняли и теперь очень гордились этим знанием. Русских в Европе любили. Отношение к ним было трепетное и нежное, уважительное и взволнованное. Непостижимая нация, подарившая миру Достоевского и Чехова!
   Но лето осталось позади.
   На город опустились влажные облака. Небо стало бесцветным как чистый лист. Тускло горели электрические фонари, которые теперь стояли по всем округам, лишний раз, демонстрируя, что город смотрит в будущее, живет и развивается в соответствии с требованиями нового, сумасшедшее-летящего, как паровоз, века.
   Для Марины и Сержа наступили трудные времена: американцы вернулись домой, итальянцы тоже - в это время в их солнечном Неаполе еще можно было купаться в море, когда как воды Сены стали серыми и отливали холодом стали.
   Они думали о том, чтобы уехать тоже, но вариантов было немного. Многие поговаривали о том, что нужно вернуться домой; многие, что нужно бежать дальше, в Америку, оставаться здесь опасно. Но никто не двигался с места. Все думали, как пережить зиму, незаметно притаившуюся за поворотом. Денег едва хватало, чтобы оплачивать съемное жилье, не то, чтобы планировать переезд через океан. Быт был слишком хрупким и мысль, что придется воссоздавать его сначала в другом месте, наводила ужас. Так и жили - в тревожном ожидании зимы и... вестей из дома.
   Они снимали мансарду в два окна на улице Дюперре, на подступах к Монмартру. Где-то недалеко неторопливо ворочала жернова Красная Мельница. Возвращаясь домой с вершины холма, Марина часто видела публику, толпившуюся у кабаре и безобразных пьяниц, прогнанных охраной, но пытавшихся все-таки заглянуть внутрь через головы посетителей. Это место волновало фантазию Марины, но она все же старалась обходить его стороной. Серж тоже не испытывал к нему особой симпатии, он избегал людных мест, практически не общался ни с кем кроме супруги и, хоть и имел слабость к алкогольным напиткам, предпочитал потреблять их в одиночестве, а не разделять удовольствие не с самой высокородной публикой, облюбовавшей бульвар Клиши и соседние с Мулин Руж улочки.
  
   ***
  
   Темнело рано и они сидели в своей комнатушке, слушая, как падают листья и воет в трубах бездомный ветер. Впереди была пугающая неизвестность и не менее пугающая зима. Холод сквозил через щели на окнах, предвещая ее мрачное пришествие.
   - Мне никак не удается найти себе ученика, - говорил Серж, сгорбившись над маленьким письменным столом. Он пытался писать стихи, но с начала осени, он признаться, не написал ни строчки. Их жизнь стала слишком прозаичной для поэзии. Это ужасно тяготило его, ему казалось, что он навсегда потерял свой талант. И все же он делал какие-то мимолетные прозаические заметки о жизни, но не показывал их даже Марине. Хотя она всегда была первым, кто слушал или читал написанное им.
   Что-то происходило с ним, что-то плохое. Толи он тяготился разлукой с домом, толи бедственным положением и отсутствием хоть какого-то заработка. Он стал ужасно молчалив.
   - Ты не говорил с Гореликовыми? - слабо поинтересовалась Марина, с тревогой глядевшая в окно на сгущающиеся синие сумерки, - они обещали поискать что-нибудь... хотя сам понимаешь, сам понимаешь... трудно.
   - Кто это? - не отрываясь, спросил Серж, хотя в его голосе не звучало особого интереса, - не припомню.
   - Как же... вспомни, - воззвала женщина, - мы были у них в середине весны, они снимают комнаты на улице Кошуа, маленькая такая улочка, выше на холме, они еще в восемнадцатом году переехали... у них мальчик совсем слабо говорил по- французски, Ваня, ты ему еще давал пару уроков грамматики.
   Серж нахмурил брови, пытаясь вспомнить, но в конце-концов, покачал головой и буркнул что-то невразумительное, вроде "нет, нет. Сколько же их было".
   Он отвернулся к стене и закрыл глаза, а Марина смотрела на его профиль с высоким лбом, реденькой бородкой, прямым аккуратным носом маленькой птицы; и думала, все думала, что это уже совсем родной ей человек, хотя поженились они не так давно, незадолго до отъезда из Петербурга; и все же, в тоже время, некая пропасть лежит между ними и с каждым днем наступившей осени, пропасть увеличивается, рискуя поглотить их самих. Точно также, как увядали деревья на бульваре, увядала и их любовь; увядало все в этом мире, охваченным диким стремлением к прогрессу, обернувшимся падением и пустотой. Возможно, они оба не были ни в чем виноваты - теперь между ними лежала кровавая прорезь революции, пережитой так болезненно, так мучительно. Она должна была сплотить их - и Сержа с Мариной, и всех этих людей, выброшенных сюда, как чемоданы с затонувшего судна прибоем, на незнакомый берег. Но они таились по своим бедным квартирам и лишний раз боялись взглянуть друг другу в глаза. Они были не нужны здесь, не нужны в отвергнувшем их море, то есть - дома.
   Теперь слово дом приобрело совсем другое, тяжелое и невыносимое, трагическое значение. Оно таяло на языке, как горькое лекарство; маячило в мозгу, словно бледная тень - и гасло, гасло, потерянное навсегда. Теперь они бездомны.
   Эти мысли наводили на Марину тоску и погружали Сержа в мрачную глубокую меланхолию. Он барахтался в ней, как в мутной воде и неминуемо тонул. Марина ничем не могла помочь ему: он просто перестал раскрываться перед ней. Они почти не разговаривали и эта тишина, в которой они проводили свои вечера, сводила с ума их обоих. Она знала, что он не хочет находиться здесь и пыталась объяснить происходящие с мужем перемены этим. Мысленно он остался в Петербурге. Она тоже хотела бы быть там, но хоть кто-то один из них должен был воспринимать окружающую действительность, смириться с ней и как-то вести их дела, находящиеся в весьма плачевном состоянии.
   Серж винил ее в том, что они покинули родину. Но другого выхода не было - ее отцу стоило больших трудов вытащить их из огня революции, и они просто не могли пренебречь его старанием. Марина тоже хотела бы остаться, бегство казалось ей трусостью, но долг стоял для нее на первом месте. И сейчас долгом, хотя бы перед отцом, была жизнь.
   Не выдержав тишины, она набросила пальто и вышла из дому. На улице было свежо, мерцали фонари, пахло грустью и прелой листвой. Марина глубоко вдохнула все эти томительные запахи парижской осени и побрела к бульвару Клиши.
  
   ***
  
   Она почему-то вспоминала сейчас, стоя под тусклым светом фонаря, их первую встречу в Петербурге. Год был шестнадцатый, тревожный, наполненный ожиданием скорого грома. Напряжение словно витало в заряженном воздухе. Была зима. Веяло холодом и сыростью с залива. Город был измучен чахоткой, простудой, тяжелым грудным кашлем. Марина училась на высших женских курсах, Сергей Андреевич заканчивал университет, где проучился намного дольше срока - дважды он порывался бросить его и оба эти раза возвращался. Он был худым и болезненным юношей, на бледном лице, с впалыми щеками которого горели только глаза, горели, как тлеющие угли. Сергей писал стихи и все никак не мог пристроить их в какую-то небольшую литературную газету. Марина увидела его на поэтическом вечере; на таких вечерах она всегда чудовищно скучала, не досиживала до конца и уходила. В этот раз она осталась, потому что была поражена тем, как этот незнакомый юноша-студент, выворачивает свою душу перед равнодушной, скучающей публикой. Он был таким живым! Сколько в нем было чувства, сколько в нем было крика, боли!
   Это было в шестнадцатом году, думала Марина, сейчас двадцать второй и он мертв. Нет в нем ни жизни, ни смерти, ни боли; и крик стал немым. Что случилось с ними? Что с ними со всеми случилось? Кто вывернул наизнанку их жизни?
   Она меланхолично бродила по бульвару. Мимо нее, ее стремительно несущихся мыслей, проносился чужой и непривычный реальный мир - дома, с уютно светящимися окнами, матери с детьми, галтящие пропойцы; опустевшие уличные кафе, за столиками которых редкие посетители потягивали "chocolat chaud" и терпкий черный кофе.
   Сумерки сгущались. Ветер бросал под ноги Марины опавшие с деревьев листья. Она думала также о том, что в следующем месяце им нечем заплатить за квартиру, она изо всех сил пыталась отыскать выход из сложившейся ситуации, но у нее ничего не выходило, потому что выхода не было.
   Что будет с ними? Куда они пойдут? Окажутся на улице? Вернуться домой? Но письма из дома уже давно не приходили, а отправленные ими - возвращались назад. Они словно очутились на острове, оторванном от материка, где не было питьевой воды. И этой питьевой водой была сама жизнь. Вкус к которой был утерян давным-давно.
   И как они будут жить? Деньги взять неоткуда. Работать негде. В Париже стало слишком много эмигрантов. Не Марина, не Серж никогда не согласятся на профессии, недостойные их ума и гордости. Впрочем, Марина здесь была намного реалистичнее. Им придется смириться, понимала она. Человек ко всему привыкает и ко всему приспосабливается, как бы сложно это не было. Как она привыкла к холоду, воцарившемуся между ними.
   Марина вернулась домой и обнаружила Сержа, сидящем все в том же положении за письменным столом. Он что-то увлеченно писал, и она не хотела отвлекать его от работы. Она присела на край кровати и молча ждала, пока он завершит свою работу. Так часто бывало раньше.
   Через какое-то время он закончил, отвернулся в сторону и стал тереть рукой уставшие от напряжения глаза. В таком тусклом неясном освещении он казался старше на много лет. Марина знала, что и сама выглядит старше. Между ними сегодня и теми людьми, которые когда-то встретились в Петербурге, в шестнадцатом году, пролегла пропасть в тридцать лет. Время теперь шло слишком быстро. Вместо года - пять, вместо шести - тридцать.
   - Я думаю устроиться гувернанткой, - зачем-то высказалась она. Серж убрал руку от лица и посмотрел на нее большими, выпуклыми темными глазами. Ей сложно было понять, что за выражение вложено в этот взгляд.
   - Может сразу проституткой? - после паузы проговорил он. Марина напряглась.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Ничего.
   Он отвернулся к стене. Шутил ли он или говорил серьезно, понять было сложно. Они очень плохо понимали друг друга в последнее время, словно говорили на разных языках.
   - Один мой приятель-француз, - заговорил наконец-то Серж, и голос звучал его глухо и хрипло, - рассказывал историю про одну дамочку, из наших; она, правда, приехала давно, уже около семи лет назад. Все продавала фамильные драгоценности и жила безбедно. Но однажды украшения закончились и роскошная жизнь тоже, - он усмехнулся, - тогда она стала шататься по паласам и жить на деньги богатых горожан.
   - Ты предлагаешь мне это? - нахмурилась Марина, - я не понимаю тебя.
   - Я ничего тебе не предлагаю, - тут же отмахнулся он.
   - И ты спокойно относишься к мысли, что я пойду на панель? - потерянно пробормотала Марина.
   Он молчал. Марина тоже молчала. Она смотрела за окно, чтобы скрыть то, что у нее дрожат губы от волнения. Ей не нужен был ответ, она кожей чувствовала его равнодушие. И это было страшнее всего того, что им уже пришлось пережить.
   Ветер выл так протяжно, словно напевая песню тоски и разлуки. Марине хотелось выть вместе с этим ветром.
   Их теперь разделяли несколько метров и вечность, что было не много и не мало.
   - Мне все равно, - заключил Серж, погасил свет и лег на кровать, на спину, как покойник.
   Глаза его стали отчужденными и стеклянными, лицо - застывшим, словно на него надели маску. Марине хотелось приблизиться к нему, преодолеть арктические льды, пролегшие между ними раз и навсегда, но она не способна была пошевелиться. Она словно тоже стала изваянием. Они оба превратились в статуи. Они стали надгробными памятниками себя самих.
  
   ***
  
   С Полем Марина познакомилась летом, когда продавала свои акварели в узких переулках Монмантра.
   Он был довольно богат и уже еще молод, хотя возраст его был тем самым возрастом, когда начинается угасание человеческой жизни. Он выглядел все же старше, успел повидать многое и многое пережить. Семь лет назад он похоронил жену, долго пытавшись вылечить ее от туберкулеза, возив в швейцарские санатории, к морю, в Ниццу, на юг Испании и с тех пор больше не хотел жениться, предпочитая общество женщин легкого поведения.
   Но пройти мимо худенькой безвозрастной особы с ослепительно-голубыми глазами он не смог; Марина казалась ему русской графиней, он воспевал ее гордый стан, смелый взгляд и тонкие запястья. И хотя она пыталась разубедить его в своем аристократическом происхождении, он оставался при своем мнении.
   Марина все лето избегала встреч с ним. В начале осени она все же сделала одолжение и прогулялась с ним по пустынным залам Лувра. Он был увлечен живописью, почти также сильно, как ее отец и она сама, в далекие дореволюционные годы. Он скупил много ее работ, все пытался предложить ей денег на новые краски, бумагу, все необходимое, чтобы она только продолжала заниматься этим, но Марина была слишком гордой, чтобы взять деньги от кого либо. Впрочем, она понимала, что чем-то преступаться придется, и, пусть лучше, это будет ее гордость.
   Они договорились встретиться на ступенях базилики Сакре-Кёр, откуда открывался потрясающий вид на город. Не смотря на мрачную погоду и затянутое тучами небо, Париж все равно сиял всем своим великолепием, рыжими гривами увядающих деревьев и куполами соборов.
   Недавно возведенный храм Святого Сердца словно источал сияние своими белоснежными известняковыми стенами, отражая тусклый дневной свет.
   Марина пришла раньше, поскольку добраться сюда от Дюперре не стоило никакого труда; а сидеть здесь, на ступенях, было куда лучше, чем сидеть в их камере, в их темнице.
   Она рисовала обломком карандаша в маленьком блокноте парижские крыши. Ветер трепал полы ее плаща и волосы, выбившиеся из прически. Мимо нее по ступеням сбегали дети, семенили неуклюжие голуби. У собора старая женщина в цветастом платке просила милостыню; Марина видела уже здесь ее и раньше, и знала, что она румынка, по-французски практически не говорит, потеряла в войну единственного сына, а вместе с ним и смысл жизни. Женщина тогда рассказала Марине также, что немного знает по-русски, во времена своей молодости, бывала в Москве и Петербурге. При этих словах Марина отвернулась, потому что на глаза ее навернулись слезы. Так бывало всегда, когда она думала о своем потерянном доме.
   Поль не заставил себя долго ждать; Марина догадывалась, что ему потребовалось время, чтобы взобраться на вершину холма на своем автомобиле. Он нес в руках большой букет роз - половина была белоснежной, половина алой; по его лицу было заметно, что он чувствует себя виноватым за это и все старается отвести букет в сторону, чтобы так не бросался в глаза. Ветер взъерошил его темные вьющиеся волосы. Марина различала среди них частые нити седины, которые не мог приметить не такой проницательный взгляд, как ее.
   - Не нужно было этого, - заговорила она, поднимаясь со ступеней и убирая блокнот, - это лишнее.
   - Ваш супруг, должно быть, не часто балует вас цветами, - зачем-то сказал Поль. Он вручил ей букет и поцеловал руку. Марина смутилась этого и тут же надела перчатки, боясь, что он снова попытается прикоснуться к ее кистям.
   - У нас просто нет денег, - пожала плечами женщина, но, после паузы все-таки вздохнула, - да. Вы правы. Мой муж никогда не дарил мне цветов.
   - Никогда, - скорее вздохнул, чем переспросил Поль, - в таком случае, он самый грубый невежда на свете. Вы, Марина Александровна, как никто другой достойны этого.
   Марина усмехнулась и спрятала лицо в букете, обняв его обеими руками.
   - Наша любовь не нуждалась в доказательствах, - сказала она, не подумав, о том, что уже сама говорит об этом в прошедшем времени. Как будто все действительно и окончательно осталось позади.
   - А моя, по-вашему, нуждается? - спросил Поль, пристально глядя на нее. Глаза у него были теплые, добрые и совсем детские; не смотря на окружавшие их морщины.
   Повисла пауза, в течение которой они только смотрели друг на друга.
   - Я не нуждаюсь в ваших доказательствах, - парировала Марина.
   Она подошла к мраморным перилам смотровой площадки и оперлась на них, вглядываясь в панораму города, лежащую перед ними. Ветер приятно освежал ее лицо, хотя она чувствовала, каким холодным он стал; еще неделю назад ветер был осенним, нежным; сейчас же - леденящим. Скоро этот ветер принесет снежинки. Ах, снег! Лучше не думать о нем.
   - Так вы любите меня, - скорее себе, чем ему сказала женщина. Ей отчего-то показалось забавным, что она стоит здесь и над осенним Парижем говорит с совершенно чужим ей человеком о любви. Как он может любить меня так просто? - думала она, - он же ничуть меня не знает. Он любит только образ, который создал себе. Образ меня. А меня саму... меня саму не любит никто. Ну... пусть так.
   - А вы не замечали этого? - откликнулся Поль.
   - Делала вид, что не замечаю, - вздохнула Марина и прикрыла глаза, - и хотела не замечать.
   Скоро наступит зима. Это было страшное осознание. Хотя казалось, для Марины зима уже наступила. Вечная зима.
   - Зачем вы позвали меня, Марина Александровна?
   Она молчала. Ей тяжело было произнести это вслух. Она вспоминала кое-что. На глаза невольно навернулись слезы, и она отвернулась в сторону, чтобы Поль не заметил их. Только слезы и могли ее выдать, потому что она уже хорошо умела говорить спокойно и весело, когда голос срывается на крик.
   - Вам нужно что-нибудь? - догадался Поль, - деньги? Да. Вероятно, вам нужны деньги.
   Марина сглотнула ком, ставший в горле. Ветер сдул слезы с ее лица. Спасибо тебе, - думала она, не зная, к кому она обращается, к ветру или все-таки к Полю.
   - Да, - набравшись смелости, сказала она и разом открыла глаза, - я хочу продать вам свою любовь.
   Голос ее был полон решительности, но Поль отчего-то рассмеялся. Он позволил себе пригладить ей волосы, которые растрепал ветер.
   - Марина Александровна, - нежно сказал он.
   Начал накрапывать дождь. Люди на улицах внизу стали раскрывать разноцветные зонты. Марина и Поль не замечали дождя и капли падали им на головы и на плечи.
   - Так что? - спросила Марина наконец.
   - Нет, - вздохнул Поль, - то, что вы говорите, Марина Александровна страшно и глупо. Вы не способны на это. Я обеспечу ваше существование и существование вашего мужа, ничего не прося взамен. Просто потому, что безумно люблю вас.
  
   ***
  
   Вот о чем вспоминала Марина, стоя на вершине холма Монмартр тем осенним дождливым днем. Перед ее глазами совершенно ясно и отчетливо ожил совсем другой день.
   Тогда была зима, а сколько лет прошло, сказать она затруднялась. Годы перемешались в ее памяти и казались десятилетиями. Но мгновения помнились отчетливо и не тускнели с течением времени.
   Тогда была и зима; они с Сержем уехали из Петербурга в Москву, откуда им предстояло держать путь дальше, в маленький старинный городок, затерянный среди хвойных лесов и снежных степей.
   Тогда была зима и они жили в крохотном домике, по окна заваленном снегом. Кругом был снег - сияюще-белый и чистый, как само детство. Он лежал вокруг, он падал с небес крупными пушистыми хлопьями.
   Они забыли тогда о существовании в мире других людей. Они забыли обо всем на свете. Они читали книги и засыпали обнявшись под протяжный вой вьюги, пока в печи уютно потрескивали дрова. Они подолгу, ночами, сидели при свете одной только свечи и разговаривали, приглушенно, в пол голоса, как будто в словах не было необходимости и они лишь соблюдали условность-необходимость раскрывать рот во время беседы; даже если ты итак слышишь собеседника и понимаешь без слов. Они просыпались на рассвете и разжигали огонь в печи. Они выходили из дома только с наступлением темноты, чтобы не люди, а только лишь горящие окна чужих домов не могли стать свидетелями совершаемого ими таинства (преступления?) которым была любовь.
   Они были убаюканы зимой, укутаны ею, как мягким пуховым идеалом.
   Зима, притаившаяся за поворотом, была совсем другой; промозглая и бесснежная парижская зима.
   Она пришла, чтобы отнять последнюю надежду.
  
   ***
  
   К вечеру дождь перестал. Марина поднялась по ступенькам и поставила на землю свою ношу, чтобы прежде чем войти домой, отряхнуть от дождевых капель волосы и одежду. Дом? - переспросила она себя, - я сказала дом? Она грустно улыбнулась своим мыслям. Мансарда на улице Дюперре никогда не была и никогда не способна будет стать их домом. Их дом остался там, в прошлом, растаял, как призрак. Между ними и их домом простерлась вечная ночь.
   Да и этого "их", этого "они" уже не существовало. Теперь каждый существовал сам по себе и существование это было беспредельно жалким.
   Все это пройдет - убеждала себя она, они обязательно справятся. И сохранят самое ценное, что у них осталось - друг друга.
   Она вошла в комнату и остановилась.
   Серж как обычно занимался чем-то за маленьким столом, бывшим и письменным и обеденным одновременно. Такой роскоши, как квартира с кабинетом, они позволить себе не могли.
   Он никак не отреагировал на ее появление. Тогда она водрузила принесенный ею предмет на стол, рядом с его бумагами.
   Он нахмурился и только тогда соизволил посмотреть на нее.
   - Что это? - смутился он.
   - Посмотри.
   Он открыл черный футляр и обнаружил, что внутри печатная машинка. Марина внимательно наблюдала за тем, как менялись эмоции, возникавшие на его лице. В начале она обрадовалась тому, что хоть что-то помогло снять с него маску равнодушия, но потом все внутри у нее оборвалось. Вначале он был изумлен, но потом начал мучительно хмуриться и вроде бы разозлился.
   - Где ты это взяла? А главное зачем? Разве ты не должна была посоветоваться со мной? Какого черта ты делаешь? - начал нападать он.
   Марина совсем растерялась. Как... Почему... Он не рад? Она так хотела сделать этот подарок, хоть немного ободрить его, исполнить его мечту. Раньше он столько говорил об этом... Все ее мысли смешались и в мозгу стучало только одно-единственное бессильное "почему".
   - Чем ты недоволен? - робко спросила она, когда он закончил говорить, - ты же хотел машинку... Тебе будет удобнее работать так... Я...
   - Всем, - рявкнул Серж, вскочил с места, набросил пальто и выскочил прочь. Она слышала как он торопливо одевает обувь в общей с другими квартирантами прихожей, но не в силах была его остановить.
   Марина продолжала неподвижно стоять, опершись спиной о стену. У нее не было сил пошевелиться, сказать хоть слово, даже заплакать. Она чувствовала себя раздавленной и уничтоженной.
   Через какое-то время она, еле передвигая ноги, сползла вниз, вышла на улицу и стала тревожно вглядываться в темноту. Она представить себе не могла куда он мог пойти. Ей хотелось звать его, ходить по темным улицам и звать его, пройти весь Париж, хоть до Петербурга отсюда дойти пешком. Но у нее не было сил.
   Она вернулась домой и, бросив ненавидящий взгляд на злосчастную печатную машинку, легла на кровать. Так пролежала она всю ночь - без слез, без сна.
   Серж так и не вернулся.
  
   ***
  
   Вскоре Поль отыскал им другую квартиру. Они покинули улицу Дюперре без тени сожаления и перебрались в более просторное жилье рядом с Люксембургским садом. Сам Поль жил поблизости, на острове Сен-Луи; так ему было спокойнее - Марина была рядом с ним. Их разделяли только Сена, несколько улиц и отсутствие любви.
   Новое место обитания Марины и Сержа колоссально отличалось от прежнего: квартира была просторной, светлой, со старым камином и хорошей мебелью. Окна выходили на Люксембургский сад, охваченный увяданием.
   Серж не спрашивал, откуда у них появились деньги. Это просто не волновало его, он воспринял улучшение их жизненных условий, как данность. За это время он несколько раз пытался устроиться на работу, но нигде не мог продержаться и недели. Он редко бывал дома и все чаще стал выпивать, возвращаясь в поздние часы, наполняя комнаты душным запахом перегара, и засыпал, не раздевшись, порой на диване в гостиной. Он опускался все больше и в его падении не было и капли красоты или прежней тонкости его душевных страданий. Он оставил свои литературные опусы, печатная машинка валялась в прихожей. Но хуже всего было то, как грубо и холодно он стал обращаться с Мариной. Теперь она начала мучительно тосковать по временам, когда они жили в мансарде на Дюперре, потому что там, они хоть и проводили вечера в мучительном молчании, но это молчание хотя бы не оскорбляло их прекрасной прежней любви.
   Поль помог ей также отыскать работу: устроил в знакомую семью гувернанткой к ребенку. Марина была очень благодарна ему, но ее тяготило ее положение - она ничем не могла отплатить ему. Самым печальным в этой ситуации было то, что человек, который любил ее, заботился о ее судьбе и делал ей добро, был совсем не тем человеком, которого любила она. А человек, которому принадлежала ее любовь, был равнодушен к ней. Он существовал в каком-то своем мире. И с каждым днем их реальности все меньше и меньше пересекались.
   Марина старалась больше работать, чтобы не бывать дома. Когда у нее оставалось свободное время, она отправлялась в Люксембургский сад или на набережную Сены, где, немеющими от холода пальцами, делала карандашные эскизы в блокноте с грубой бумагой.
   В Люксембурском саду она часто встречала русских из тех, кто жил здесь уже много лет. Они приходили сюда с Монпарнаса, приводили детей. Периодически Марине встречались молоденькие пары, они гуляли по этим местам, взявшись за руки, читали друг другу стихи, грелись в объятиях друг друга. Тогда Марина вспоминала те прекрасные годы, когда они с Сержем еще были беззаботно счастливы.
   После этого она возвращалась в квартиру, где царствовала тишина. Она стояла у высоких окон, глядя, как ветер кружит в воздухе первые снежинки и обнимала себя за плечи.
   А потом, когда откуда-то возвращался Серж, поспешно ложилась спать, избегая того, чтобы столкнуться с ним взглядом.
  
   ***
  
   Марине часто снились те ясные зимние дни, которые стояли в ту пору, когда они переехали в этот город. Холод был страшный, но все время светило солнце и крыши отражали его свет.
   Все тогда было иначе. Они только сняли комнату на Дюперре и были счастливы, что им удалось отыскать угол.
   Первое время заработок появлялся редко и все свое свободное время они гуляли по городу. Больше всего полюбился им Монмартр, находившийся совсем рядом от их нового места обитания; его узкие улочки, поднимающиеся на холм, где так часто можно было встретить художников, поэтов, музыкантов; различный творческий сброд. Они чувствовали себя своими; посещали вечера и шумные сборища, где все много говорили о происходящем в мире, о социализме, об искусстве; пели песни и читали стихи. Серж тоже читал, все привезенное им с собой, написанное здесь. Ходили и в синематограф, в театр, но на самые задние ряды, на галерку, куда можно было достать билеты. Реже они приезжали в самый центр, к Нотр-Даму и латинскому кварталу; выпивали кофе там и сидели на набережной Сены.
   Снега в ту зиму почти не было. Париж словно застрял в вечной осени. Эта пора была самым счастливым их временем, и они оба с нежностью вспоминали свою петербургскую осень.
   Порой, возвращаясь на Дюперре, вверх по улицам города, они вдруг останавливались под фонарем. Серж обнимал Марину, пылко целовал ее и говорил:
   - Я не знаю, что произошло бы со мной, если бы не ты! В какое тяжелое время ты появилась в моей судьбе. Я не представляю себе жизни без тебя. И не хочу представлять!
   Дальше они шли взявшись за руки, словно юные влюбленные, только узнавшие друг друга. И хотя им обоим было не больше двадцати шести лет, они чувствовали себя невыразимо древними, чувствовали себя стариками, прожившими вместе долгую и сложную жизнь и вместе встретившими счастливую, спокойную старость. Ведь если бы не обстоятельства, заставившие их оказаться здесь, этот город был бы самым подходящим для вечной любви.
   А после они читали друг другу книги, лежа в постели, и засыпали обнявшись в нежной и трепетной величественной тишине. Слова были не нужны. Тишину нельзя было нарушать. Марине казалось, что если они прервут это таинство, произойдет что-то неминуемо-ужасное.
   Она слышала над своим ухом низкий, хрипловатый голос Сержа. Как она любила этот голос! Как радовалась, еще будучи курсисткой, она, в далеком заснеженном Петербурге, когда поднимала трубку телефонного аппарата, и он, этот обожаемый голос, шептал ей слова любви. Она стояла всегда в темной прихожей, счастливо и нежно улыбаясь, затаив дыхание и на лице ее лежала узкая полоска света из приоткрытой двери кабинета отца. Счастливое время! И теперь в узкой комнатке под самой крышей этот голос говорил ей:
   - Как я люблю тебя! Разве нужно человеку что-нибудь еще? -говорил, когда она так боялась разрушить священную тишину, окутывавшую их, как мягкое пуховое одеяло. Может быть поэтому и случилась трагедия? И из доброго хранителя их любви тишина превратилась в палача? Ведь их чувства были слишком глубоки, чтобы нуждаться в словах. Они и так понимали друг друга с полуслова, полувзгляда, полужеста. И одним лишь только коротким прикосновением легко могли передать многообразную гамму чувств, которые каждый из них вкладывал в скудное слово "люблю". Каким красноречивым был язык нежности Сергея Андреевича. Ему достаточно было пригладить прядь волос, выбившуюся из прически Марины, поднести к губам ее руки, сжатые в его горячих ладонях; коротко посмотреть на нее большими, сияющими от любви, глазами; чтобы она знала о его любви. Зачем? К чему эти слова? Разве придуманы ли в мире слова, чтобы высказать то, что было между ними?
   Нет.
   - Спи, мой мальчик, - отвечала суеверная Марина, целовала его в висок, и они засыпали под вой ветра, как когда-то вьюги в снежной степи.
  
   ***
  
   Осень отживала свои последние деньки. Город застыл на пороге зимы. Ветер носил в воздухе невесомые снежинки, перемешанные с каплями дождя. Набережные и аллеи опустели; парки стояли осиротевшие, тоскливые, с голыми деревьями. Люди начали куда-то исчезать, эмигрантов стало меньше; никто не знал, что произошло с этими людьми, уехали ли они в Америку, как собирались, вернулись домой или просто умерли от голода и заморозков. Ночи были холодные, утром на траве лежал иней. Вечером город озарял такой же холодный электрический свет.
   Марина возвращалась домой, но путь этот был долгим. Их автомобиль долго петлял по городу; Полю не хотелось возвращать ее в ее плен, ей же - снова становиться узницей. Она и мгновения не чувствовала себя влюбленной в него, но с ним ей было намного комфортнее, чем с призраком Сержа, поселившимся на его месте. Поэтому они бесцельно катались по вечернему Парижу; любовались сиянием его огней, меланхолией его набережных, роскошью его дворцов. Все это происходило в полном молчании. Марина прекрасно знала, как опасны слова. Поль всегда уважал ее мнение и если чувствовал, что она хочет молчать, не смел произнести не слова.
   У парадной ее дома он позволил себе коротко и неловко коснуться ее руки в черной атласной перчатке. Марина тут же испуганно попятилась в сторону и отвела взгляд. Тогда она заметила, что окна их квартиры ярко горят. Ей совсем не хотелось бы, чтобы Серж видел ее, выходящей из чужого автомобиля.
   Она спешно простилась с Полем и взбежала вверх по лестнице. После полумрака прихожей ее ослепил яркий электрический свет, озарявший комнату, служившую гостиной. У нее перехватило дыхание. Она так и остановилась в растерянности у дверей.
   Ее встретил испепеляющий взгляд Сержа.
   - Кто это? - процедил он, - кто привез тебя?
   Марина боялась поднять глаза.
   - Любовник? Это твой любовник?! - продолжал мужчина. Она продолжала молчать и изумлялась тому, откуда вдруг в нем, уже, казалось бы, полностью погасшем и умершем столько эмоций.
   - Ну!? Что ты скажешь!? Это твой любовник!?
   - Нет, - Марина медленно покачала головой. Он усмехнулся, лицо его было перекошено от злости, глаза горели. Он словно стал собой, прежним. Марина прекрасно помнила сцены ревности, происходившие между ними в Петербурге. Но тогда все было иначе. Он был зол и кричал на нее, но после просил прощения и горячо твердил "господи! Да как я мог подумать такое?". Теперь так не будет. Марина знала это.
   - Как ты можешь говорить так? - как могла спокойно спросила она.
   Он нервно прошелся круг по комнате и отошел к окну. Его снова поглотила та бездна, что так незаметно наполнила их жизнь и пролегла между ними.
   - Мне все равно с кем ты спишь, - заявил он.
   - Хорошо, - кивнула Марина и ушла в другую комнату. Она сбросила пальто и обувь и, упав на кровать, спрятала лицо в ладонях. Сил плакать у нее не было. Она ощущала какую-то беспомощную внутреннюю отупелость. Сколько лет, с тех пор, как начались все эти страшные события, разбившие их жизнь на тысячи осколков, она не позволяла себе сдаваться и падать духом. Она вела упрямую борьбу со страхом, с голодом, с бедностью, с отчаянием, со своей тоской. Она пыталась держать на плаву и себя и Сержа, который легко поддавался мрачным мыслям. Потому что она верила, что есть ради, чего бороться. Теперь она сильно сомневалась в этом. Ей казалось, что впереди их ждут только мрак и пустота, холод и отчуждение. Маяк, на который хлипкое суденышко ее души ориентировалось столько лет, померк. Волны захлестнули палубу и мачта вот-вот готова была треснуть и сломаться на две половины.
   Марина услышала шаги; то вошел Серж. Он присел на кровать рядом с ней. В ее духе всколыхнулась слабая надежда, что сейчас он утешит ее, попросит прощения и весь этот кошмар наконец-то закончится. Она неуверенно поднялась и посмотрела на него: глаза его были по-прежнему тусклыми, пустыми и отсутствующими; эти прежние глаза, когда-то смотревшие с такой нежностью, преданностью и любовью. Даже цвет их изменился - из болотно-зеленых они стали совсем темными, кофейными, почти черными. Это всегда был плохой знак. Впрочем, в последнее время им обоим не особенно везло на добрые предзнаменования.
   Он молча взял ее за руку и уложил на кровать. Она не сопротивлялась, потому что с недавних пор испытывала глубочайшее безразличие к своей участи. Прежде они совсем иначе предавались любви, было в том также что-то от некоего таинства, когда двое возносят молитву к прекрасной, златокудрой и златоокой Афродите. И слова молитвы этой, на красноречивом языке прикосновений и полужестов были священнее всего сущего.
   Он ни разу даже не поцеловал ее. А после, отстранившись, отвернулся к стене. Было в том что-то грязное и жалкое. Но у Марины уже не осталось слез. Она просто лежала и смотрела в потолок, пока не наступило утро.
  
   ***
  
   Снег, выпавший ночью, к утру превратился в грязные лужи. Город погряз в слякоти. Сырость пробирала до костей. Просыпаясь, Марине казалось, что она в Петербурге - таким же влажным был воздух, пробиравшийся в форточку. Она выбегала на балкон и видела перед собой все тот же Люксембургский сад, парижские крыши и разноцветные зонтики. Она смахивала несуществующие слезы и думала: я отдала бы все, чтобы вернуться домой. Но у меня нет ничего.
   Слово "дом" приобрело разных других смыслов - теперь им было и их прекрасное прошлое, родное и нежное, но к несчастью мертвое давно, и оплаканное, как умерший родной человек.
   - Поль... скажите, - приглушенно говорила она, откинувшись на заднем сидении автомобиля. Он не слышал ее за шумом мотора, оборачивался к ней, напрягал слух, потому что очень важным считал каждое сказанное ею слово. - Могли бы вы устроить мне поездку в Петербург? - продолжала Марина, - или хотя бы навести справки о моей семье?
   Поль тяжело вздохнул.
   - Я рад бы выполнить любую вашу прихоть, Марина Александровна, - ответил он тихо, - но есть вещи, на которые я не способен. Впрочем, я сделаю, конечно же, все... Вы хотели бы вернуться? В Петербурге очень опасно. Вам лучше пока оставаться...
   - Не нужно, - отмахнулась Марина, но тут же смутилась и попросила прощения, - просто... просто я сама знаю, что для меня лучше, - виновато проговорила она, - и точно не оставаться здесь.
   Поль нахмурился.
   - Что-то случилось? - заволновался он.
   - Нет-нет, - Марина покачала головой, - отвезите меня, пожалуйста, на Монмартр. Куда-нибудь повыше.
   - Вы не хотите возвращаться домой?
   - Не хочу.
   Марина прислонилась головой к стеклу и смотрела, как мимо проносятся хитросплетенья умытых дождем улиц. Зима отступила, и Париж снова погрузился в мрачное безнадежное межсезонье. Свинцовые небеса словно давили на землю, вызывая меланхолию и головную боль.
   Марине хотелось плакать, но она не плакала. На пол пути Поль остановил автомобиль и обернулся к ней.
   - Позвольте, я отвезу вас к себе домой? - робко спросил он. Марина пожала плечами. Дорогу до острова Сен-Луи они молчали, впрочем, это стало уже привычным для них. Слова были слишком опасны. Слова слишком легко могли разрушить мир.
   Квартира Поля занимала целый этаж в доме на набережной Орлеан. Из его окон было видно противоположный берег, купола и шпили Нотр Дама и прекрасно слышно звон его колоколов. Когда они приехали, как раз звонили к вечернему богослужению.
   Марина тоскливо прошлась по роскошно обставленным комнатам и присела на маленькую скамеечку возле пианино. Над инструментом висел портрет умершей жены Поля.
   - Зачем вы привезли меня сюда? - спросила Марина, - зачем?
   Поль ничего не ответил. Он влюблено смотрел на нее.
   - Вы так много делаете для меня. Вы спасли меня. Правда. Вы спасли меня, - продолжала женщина, - благодаря вам мне не пришлось пасть совсем низко... благодаря вам... Вы просто спасительный ангел, подосланный ко мне небесами! Как я была бы счастлива, если бы любила вас! Как я была бы счастлива. Но я не люблю вас. Вы прекрасно это знаете. И не полюблю никогда в жизни. Я не в силах здесь что-либо отменить. Давать ложную надежду или обманывать вас я не имею права. Это подло и низко. Все, что я могу сказать вам - "спасибо"...
   Он открыл рот, чтобы вставить слово в ее монолог, но она не дала ему этого сделать.
   - Вы ни о чем не просите меня, а вы вправе требовать. И вы привозите меня сюда и вместо всего, лишь смотрите на меня...
   - Смотреть на вас - право, которое еще нужно заслужить, - заявил Поль, - и всего, что я делаю для вас мало, чтобы я мог позволить себе это.
   - Прекратите, - оборвала его Марина, - просите всего, что вы хотите. Требуйте. Я не верю, что люди могут быть так хороши, как вы. Вы же тоже должны что-то получить. Так что же это? Что?!
   Говоря это, Марина почти кричала. Глаза ее горели, а лицо побледнело, но она не плакала, все равно не плакала; просто была очень сильно взволнованна.
   Поль тяжело вздохнул.
   Дождь, мерно накрапывавший за окном, усилился и забарабанил по стеклам все чаще. Темнело. Комнату медленно стали наполнять густые сумерки.
   - Хорошо, - согласился Поль, - если вам станет от этого легче, Марина Александровна, я попрошу все же вас кое о чем.
   - Просите.
   - Позвольте мне расчесать ваши волосы.
   Эта странная просьба изумила женщину до глубины души, но она не могла поспорить. Она так и осталась сидеть на этой табуреточке перед пианино, а Поль удалился в другую комнату. Когда он вернулся, в руках его был серебряный гребень.
   - Этот гребень принадлежал моей бабушке, - зачем-то пояснил он. Марина апатично кивнула и легко вытащила шпильки, державшие ее волосы, собранными в скромную прическу; они тут же рассыпались по плечам. Такие прекрасные волосы бывают только у русских женщин - про себя восхищался Поль, этот цвет, пепельно-русый; где найдешь ты француженку, чтобы волосы ее без света становились темнее, а на солнце сияли и золотились, как колосья пшеницы? Густые, мягкие, шелковые... Они словно источают запах лесных трав! Поль не устоял перед искушением и на мгновение зарылся в них лицо, ощутив этот аромат; но тут же отстранился, смущенный.
   Он взял в руки гребень и принялся за работу, аккуратно, как хирург, нежно, как мать, прядь за прядью, сходя с ума от каждого прикосновения.
   Марина вспоминала, как ее волосы расчесывал Серж и бесшумно плакала. Как аккуратно он водил гребнем, а потом помогал ей заплетать их в тугие тяжелые косы! Как он боялся сделать ей больно! Что произошло теперь? Почему теперь ее боль стала забавлять его? Почему теперь другой мужчина восторженно прикасался к ее главной гордости и роскоши - к ее прекрасным волосам?
   Марину выдали вздрагивающие плечи. Поль остановился, присел перед ней на корточки и посмотрел ей в глаза. Он позволил себе эту немыслимую вольность: тыльной стороной ладони смахнуть слезы с ее щек.
   - Умоляю вас, Марина Александровна... - проговорил он.
   Марина не в силах была ничего сказать.
   - Вы ведь из-за него плачете, да? - догадался Поль, - прошу вас... он того не стоит...
   - Он мой муж.
   - И что?
   - Я люблю его.
   - А он вас - нет, - неожиданно заявил Поль. Марина от изумления перестала даже плакать, вся замерла внутри, напряглась, как хищное животное перед броском на жертву. Ей сложно было объяснить нахлынувшую ее ярость, но сопротивляться ей еще сложнее. Она все прекрасно слышала, но переспросила.
   - Он вас не любит.
   - Не смейте говорить так! - воскликнула Марина, оттолкнула его и бросилась к выходу. Поль поспешно просил прощения; но ее мало волновало то, что он говорит.
   - Вы не способны понять его, - заявила женщина, остановившись у выхода, - просто ему очень тяжело сейчас. И я должна быть рядом с ним. Именно тогда, когда тяжелее всего...
   - И чем он платит за это!? - разгневанно перебил Поль.
   - Не ваше дело! - воскликнула Марина и убежала прочь.
   На улице был ливень. Она тут же промокла до нитки; к тому моменту, когда она дошла быстрой походкой до дома, с ее одежды и распущенных волос капала вода.
  
   ***
  
   Поль часто делал им подарки; впрочем, подарки делал он Марине, но для себя ей было ничего не нужно, и когда он дарил ей платья и духи, они все валялись в шкафах; а она предпочитала им одно - скромное, черное, из грубой ткани; привезенное из Петербурга.
   Последний его подарок на какое-то время разорвал мучительную тишину их квартиры и разрядил обстановку - это был новый патефон. Это даже немного сплотило Марину и Сержа; часами они просиживали на полу у проигрывателя, внимательно наблюдая за тем, как резво скользит иголка. Музыка вдохнула в них жизнь; но то была не жизнь, а призрак этой жизни, воспоминание о ней. И все же, то было хоть что-то. Прежде у них не было и того.
   Спасаясь от собственного одиночества, Марина и Серж из затворников превратились в своеобразный центр эмигрантской жизни. После нового года к ним стали захаживать знакомые с Монмантра и более отдаленных районов; у них было очень скверно с деньгами и здесь они находили для себя хоть какую-то отдушину; они пили и танцевали до утра, бросая свои измученные души в зев гостеприимной зимней ночи; но утром стеснялись взглянуть друг на друга. Дневной свет обличал их. На их лицах снова читались отпечатки бессонницы, трагической судьбы и крайней бедности.
   В основном эти люди были знакомыми Марины, реже кого-то приводил Серж. Он был по-прежнему сильно замкнутым человеком; к тому же не очень положительно относился к остальным эмигрантам: он осуждал бегство, вливая в злость на этих несчастных людей еще и собственное чувство вины. Но однажды в их квартире появился и его гость, а вернее гостья. Как только она перешагнула порог их квартиры у Марины сжалось сердце. Ей сразу стала понятна и холодность и отчужденность Сержа, длившаяся все это время.
Сколько она слышала об этой женщине в первые годы их знакомства с Сергеем! Знала ли она, что этот мрачный призрак выберется из могилы и явиться прямиком к ним? Она надеялась, что он давно остался в прошлом, и так достаточно измучив ее обожаемого супруга, вонзив в его сердце не одну дюжину игл, растоптав и уничтожив его; чтобы однажды он родился заново тем, каким она уже знала его.
   Она тоже была русской, но, что удивительно, не была эмигранткой. Она просто очень хотела увидеть Париж и родители устроили ей эту поездку; возможности для того имелись в достатке. Отец Наташи был мещанином, до революции чем-то торговал, а в семнадцатом году поставлял оружие мятежным рабочим, заимел много полезных знакомств, и теперь поднялся до партийного начальника в маленьком поволжском городке. Его положение было удивительно благополучным для того мятежного и беспокойного времени, в которое им всем представилось жить.
   Натали была избалована до ужаса: она привыкла получать все, что ей только заблагорассудилось получить; отец всевозможно потакал этому. Она не имела хорошего вкуса, потому что некому было развить его у нее и, честно говоря, манеры ее оставляли желать лучшего. Но Наташа изо всех сил старалась войти в интеллигентско-буржуазный круг русских эмигрантов. Она стремилась ко всему передовому, разделяла почти все увлечения современников, но совсем не способна была фильтровать из них действительно стоящие явления культуры, покупаясь на все подряд. Ей нравился синематограф, она не пропускала ни одного фильма, но ничего не понимала в нем; она увлекалась поэзией - особенно футуризмом и тем, что писали окружавшие ее еще дома глуповатые поэтессы, каждая из которых мнила себя гениальностью. Она любила живопись, но только ту, что печатали в каталогах, все художники и направления, находившиеся за пределами общественной любви, в ее сознании не существовании. Таким образом, у нее было три или четыре любимых картины, каждую из которых можно было бы напечатать на вывеске Третьяковской галереи, насколько они были популярны в широких кругах.
   Она не понравилась другим гостям, но все равно считала себя центром внимания. Хозяином квартиры она называла Сержа, полностью игнорируя существование Марины и ее роль не только в этом мероприятии, но и в его жизни вообще.
   Серж все время крутился подле нее и был сам на себя не похож: он напоминал маленькую вульгарную собачонку, которая мельтешит у ног своей хозяйки.
   В нем, прежде таком благородном, величественном и прекрасном внезапно появилось что-то жалкое, низкое и тошнотворное. Он словно лишился своего лица, своей индивидуальности, превратившись в салфетку, которую комкала в руках эта глуповатая вульгарная девица, одетая по последней моде и благоухающая сразу всеми ароматами Парижа.
   Серж отправился провожать ее до квартиры, снятой ей отцом, а как только он вернулся, он восторженно сказал:
   - Это моя первая любовь! Помнишь, я говорил тебе о ней? Я был влюблен в нее еще гимназистом.
   Марина пожала плечами и открыла окно в комнате, чтобы выветрить запах присутствия других людей в их квартире. На улице светало. Веяло холодом и прелыми листьями из Люксембургского сада.
   - По-моему Наташа довольно глупая девушка, - заметила Марина и закурила, с недавних пор у нее появилась такая неприятная привычка; впрочем, сильно распространившаяся среди обоих полов в последнее десятилетие.- Не знаю, что могло быть у вас общего.
   - Ты ничего не понимаешь, - надулся Серж, - да и сердцу не прикажешь.
   - О чем вы можете говорить с ней... Право, не понимаю... - вздохнула женщина, - может быть в те годы что-то и связывало вас, но ты повзрослел. Я предпочитаю прошлое оставлять в прошлом.
   Он промолчал, потому что в это мгновение они оба подумали совсем о другом.
   Прошлое - было той единственной почвой, за которую они, как два колючих кустарника над обрывом, отчаянно пытались ухватиться корнями. Но, к несчастью, им суждено было стать перекати-поле. Земля ушла у них из-под ног. Они осиротели. Их носило ветром по бескрайним степям.
   - Это очень сильная любовь, - заявил он, - она не может остаться в прошлом.
   - Сильная любовь? - усмехнулась Марина и подумала про себя - сильная любовь, это когда ты спасаешь жизнь человеку, когда он спасает жизнь тебе. Когда только в нем ты находишь покой и утешение. Когда вы понимаете друг друга без слов. Когда вы прошли огонь, воду и медные трубы.
   А серенады под окном, наивные речи и громкие слова - не более, чем приторно-сладкие атрибуты несчастной страны иллюзий. Люди действительно любят друг друга только в том случае, если чувство выносит все испытания, выпавшие на их долю. Она была готова поклясться перед богом в том, что действительно любила этого человека - не воспоминание о их счастливых временах, о далекой поре влюбленности; не образ придуманный ею; идеал взятый из любимой книжки. Она любила Сержа, любила мрачным, злым, любила его пристрастие к алкоголю, его неумение устраивать свою судьбу, любила его больным и оставленным всеми. Она не пыталась слепить из него некую романтическую иллюзию, существовавшую в ее голове. Потому что не было иллюзии, был только человек перед ней. И она любила его даже тогда, когда он грубо и холодно обращался с ней.
   - Я встретил ее и понял, что сильно ошибался, - продолжал Серж.
   - Не говори ничего, - остановила его Марина.
   Через несколько минут она уже стояла на мосту и смотрела в мутную серую воду. Было тихо - город еще не успел проснуться, он нежился в объятиях тусклого серого утра; только птицы кричали где-то далеко и голоса их быстро разносились над спокойной поверхностью воды.
   Марина знала, зачем Наташа появилась в их квартире, в их жизни; зачем она приехала в Париж.
   Она пришла, чтобы забрать Сержа. В ее серо-голубых глазах читалась одна единственная мысль: "Это моя вещь". Но Марина не могла отдать ей ее вещь, потому что для нее он был не вещью, а любимым человеком; хотя для Натали здесь особой принципиальной разницы не было. Он просто должен был принадлежать ей. Живой или мертвый.
   Марине было уже все равно; единственное, чего она хотела - его счастья. Если это возможно, таким образом, и возможно только без нее, она сделает это. Она сделала все, чтобы сделать его счастливым. Видимо этого было мало.
   Слишком мало. Ну что ж, если кто-то способен сделать более, она не минуты не станет препятствовать тому.
  
   ***
  
   Марина думала: если пойдет снег, будет легче. Она мерила шагами комнату, как зверь, находящийся в неволе, мечется от угла до угла своей клетки. Каждая вещь в квартире была настолько знакома ей и так хорошо изучена, что она могла описать ее с закрытыми глазами. Так бывает всегда, когда пытаешься уйти от себя; от своих невыносимых мыслей.
   Небеса услышали ее мольбы и снег пошел. Он шел не переставая двое суток и одну ночь; Париж стал похож на Петербург.
   Марина ждала Сержа, а он все не приходил; она знала, что сейчас он с Наташей, но все равно надеялась. Она спрашивала себя почему все происходит так и не способна была себе ответить. Но внутри у нее поселилось чувство глубокого разочарования и невыносимой тоски, что он отрекся от их великой любви ради своей мальчишеской влюбленности. Почему он отрекся от нее? Разве недостаточно она любила его, заботилась о нем, терпела тяготы и лишения? Она всегда была внимательна к нему, к его чувствам, прислушивалась к ним; всегда помогала ему. Она окружила его такой любовью! Она даже здесь, на острове, оторванном от суши, на руинах их прекрасного вчера, пыталась построить новый дом, в котором они могли жить и любить друг друга целую вечность.
   Вечность, которую он обещал ей.
   Вечность, которая теперь пролегла между ними.
   Вечность, которую они проведут порознь.
   К вечеру второго дня, когда перестал снег, она взяла бумагу и села писать письмо. Но слова не слушались ее; она знала пять языков, но не на одном из них не могла озвучить того, что хотела сказать. Она несколько раз комкала листок и писала заново, пока не ограничилась парой фраз.
   Она написала "Я слишком люблю тебя, поэтому отпускаю. Будь счастлив".
   Она оставила записку на видном месте и, не взяв ничего из вещей, даже самого необходимого, вышла из дома, не собираясь вернуться больше никогда.
   Она бродила по заснеженным улицам, потерянная и выпотрошенная изнутри, пока не упала без сил в снег лицом; без слез, без сил.
  
   ***
  
   Все дни слились в один, нескончаемый день. Поль все время сидел у постели Марины и практически не отходил от нее, принимая и провожая врачей. Его служанка приносила еду и воду, к которой не притронулся ни один из них.
   Марина лежала в бреду; у врачей было много мрачных диагнозов. У нее держалась высокая температура, что вполне могло оказаться одним из признаков чахотки. Поль с нежностью и тоской смотрел на ее бледное, позеленевшее лицо, с горящими глазами, и тихо плакал от любви и тоски.
   Когда на пятый день Марина пришла в себя, первым, что она спросила, было - "Где Серж? Что с ним?". Поль ответил, что не хочет об этом говорить, что ей не стоит думать об этом; да и она сама тут же все вспомнила.
   Она помрачнела и ее прежде яркие глаза подернулись мутной пеленой. От слез и температуры они стали темно-синими и на исхудавшем лице казались еще огромнее, еще глубже и печальней.
   - Он больше не побеспокоит вас, - заверил ее Поль, - это ужасный человек. Он не достоин вашего доброго отношения к себе... Не достоин вашей любви.
   Марина отвернулась к стене.
   - Я прошу вас не говорить об этом, - проговорила она.
   - Ну уж нет! - воскликнул Поль, - я скажу! Я не позволю этому человеку более причинить вам вред, Марина Александровна! Сколько вы страдали из-за него! Сколько несчастий вам пришлось пережить.
   - Больше не побеспокоит, не волнуйтесь, - вздохнула Марина.
   - И слава Господу Богу! - Поль взнес в руки к небесам, - я считаю себя обязанным огородить вас от него. Я уверен, что он еще пожалеет о том, что он потерял. Но пусть только попробует приблизиться к вам, я своими руками разорву его в клочья!
   - Ах, милый Поль, - покачала головой она и слабо погладила его по руке своей, ставшей совсем невесомой и прозрачной, - не стоит. Не стоит.
   Поль покраснел от ее прикосновения, как мальчишка и опустил глаза. Он был сильно смущен, поэтому поспешил спастись бегством. Он вышел в свой кабинет, присел за стол и закурил, что случалось с ним не часто. Он был так счастлив, что она выжила, что она пришла в сознание! Но он не сомневался ни на минуту в том, что она выживет - более сильной женщины, чем Марина, в своей жизни он еще не встречал. Он преклонялся перед силой ее духа и удивительной красотой души. И теперь он был уверен, что такими бывают только русские женщины. Это подтверждало те пословицы, которые он слышал, еще будучи мальчишкой и над которыми потешался от незнания. Он был уверен: Марине ничего не стоит войти в горящую избу; да куда угодно, в воду или на эшафот, если только ее будет вести любовь.
   Ну почему же, почему он не был удостоен этого? Милостивые небеса, почему? Пока Поль разговаривал про себя с высшими сферами, дверь кабинета тихонько приоткрылась. На пороге стояла Марина, от бессилия она опиралась на дверной косяк, но лицо ее было, не смотря на худобу и бледность, удивительно живым и решительным.
   Он испугался, что ей станет хуже и поспешил проводить ее в постель.
   - Я приняла важное решение, - заявила Марина.
   - После, дорогая Марина Александровна. Сначала я скажу вам кое-что.
   - Хорошо... - легко согласилась она и снова отвернулась к стене. Ее прогулка до кабинета отняла у нее много сил.
   - У меня есть две новости для вас, - взволнованно заговорил Поль и позволил себе взять ее за руку. Он ощутил прохладную влажность ее кожи и у него закружилась голова.
   - Говорите, - разрешила Марина.
   - Одна плохая... но вам придется принять это. Я уверен, вы сможете. Но вторая очень хорошая.
   - Полноте. Не тяните, - поторопила она.
   Поль тяжело вздохнул и набрался смелости.
   - Вы потеряли ребенка.
   Он тут же пожалел о сказанных словах, потому что Марина снова посмотрела на него и глаза ее вдруг стали леденяще-холодными и отчужденными. Она крепко сжала губы, кусая их до крови. Несколько минут они молчали, после чего она вдруг сказала:
   - Это к лучшему.
   - И второе... - робко продолжил Поль, - я надеюсь... более того, я уверен... вас это утешит. Мне удалось найти вашу семью. Они здоровы. С ними все хорошо. Сейчас они в Риме. Ваш отец просил доставить вас к нему, как можно быстрее.
   - Не может быть... - обронила Марина, теперь она выглядела совсем ошарашенной, впрочем, каким еще может выглядеть человек, бывший совсем недавно так близко от гибели, узнавший сразу две таких оглушительных новости. Но было заметно, что женщина даже сейчас старается держать себя в руках и последние слова Поля придали ей сил.
   - Как скоро мы сможем поехать в Рим? - спросила Марина.
   - Как только вам станет лучше.
   - Я уже в порядке, - заявила женщина и выдавила из себя беззаботную улыбку, - прошу вас, Поль. Я так соскучилась по моей семье! Я очень хочу побыстрее поехать в Италию. И... - она замолчала на мгновение, - вы должны поехать со мной.
   - Если вы хотите, значит так и будет, - пообещал Поль, - я возьму билеты на ближайший поезд.
  
   ***
  
   Её звали Марион. Она говорила, что она танцовщица, хотя не стоило особого труда догадаться, что жила она вовсе не теми ничтожными средствами, которые получала, работая в маленьком дрянном кабаре. Ее содержали мужчины, мужчины были правителями ее судьбы; они давали деньги за ее красоту и молодость, за ее любовь. Она сочетала в себе все крайности, которые только можно было представить себе. Одновременно она была легкомысленной и влюбчивой, в тоже время расчетливой и циничной. Она знала цену своей любви, но иногда щедро расточительствовала ей.
   Серж понравился ей и она решила одаривать его ей, не взимая какой-либо платы. Глядя на его оборванный костюм без пуговиц, помятое пальто и дырявый шарф, она легко догадалась, что ему просто нечем будет расплатиться за ее внимание. Но не это было основным мотивом ее доброго поступка. Она сказала Сержу: мне нравятся твои грустные глаза брошенной собаки. Она вообще любила русских, их странности, их слезы, их вывернутую наизнанку душу. Они часто осыпали ее остатками своих последних денег, комплиментами на всех известных им языках, обещаниями жениться и увезти ее за океан; к лучшей, разумеется, жизни. Серж не был щедр на это.
   Он без удивления проснулся в ее постели с раскалывающейся надвое головой. Он смутно помнил, как снова оказался в этой нищей лачуге, недалеко от вокзала Сен-Дени, алкоголь нещадно вырвал из его памяти все события вчерашнего вечера, но, вроде бы, он помнил, как, они с Марион, обнявшись и шатаясь, с бутылкой дрянного пойла наперевес, торжественно шествовали по бульвару Клиши. Эти подробности не имели значения. Ничего не имело значения.
   Марион еще спала, распластавшись, как сломанная кукла и ее золотисто-рыжие волосы были рассыпаны в беспорядке по подушке.
   Серж спешно оделся в свое нищее, истрепанное тряпье, и вышел из дому. Этот район был одним из самых неблагополучных, возле вокзала всегда собирались пьяницы, попрошайки и отбросы общества со всего Парижа. Серж предчувствовал, что если в его жизни ничего не изменится, то вскоре он окажется среди них. Он не страшился этой судьбы и ничуть не смущался ее: все самое ужасное с ним уже произошло. Как, впрочем, и самое прекрасное.
   Жил он недалеко отсюда; квартиру подле Люксембургского сада Поль оплачивал ему еще только два месяца, после, пришлось искать нового места обитания. Впрочем, свой нищий угол здесь Серж уже не был способен позволить себе: он потерял очередную, последнюю работу. Гордость не позволяла ему идти в дворники, но пустой желудок и желание выпить вынуждали умерить свои амбиции. Он больше не писал стихов. Руки его огрубели и стали жесткими, как наждачная бумага.
   Он кутался в свое, во многих местах прохудившееся, пальто и думал о том, что весна в этом году невыносимо холодная. Берет он потерял, слоняясь как-то по городу. Шарф же забыл у Марион. Хорошо. Значит, будет повод, прийти к ней еще раз.
   Он пешком добрел до улицы Эпе де Буа, где снимала квартиру Наташа, потому что денег на общественный транспорт у него давно не водилось, да и спускаться в таком виде в метро было совестно. В парадной его приняли за бездомного и хотели выгнать прочь. Серж разозлился на недружелюбного швейцара, хотел было ударить его и доказать свою правоту, но вовремя появилась Натали.
   - Эй! - крикнул швейцар, пожилой, сварливый француз, который терпеть не мог Сержа, - дамочка! Этот к тебе?
   - Ко мне, - крикнула с верхней площадки лестницы недовольная девушка.
   - А женишок твой, однако, воняет. Выкупала бы его, - хмыкнул швейцар. Серж замахнулся для удара, но у него закружилась голова и он сдался. Он, как мог быстро, взобрался по ступенькам и остановился перед Наташей.
   - Ты меня позоришь, - заявила она, сверкнув глазами, - постыдился бы!
   - Да уж какой есть, - отмахнулся Серж.
   - Лучше бы никакого не было.
   Натали проводила его в квартиру, а сама ушла одеваться, она куда-то собиралась. Она и не пыталась изобразить, что рада его визиту.
   Серж сгорбившись сидел на стуле и разглядывал свою обувь, вид у который, признаться, был ничуть не менее жалкий, чем у него самого. Украдкой он бросал взгляд на Наталью и пытался понять, что он чувствует в данную минуту. Прежде, всегда, когда он смотрел на нее, все внутри у него сжималось и замирало от такого невыносимого чувства любви, которое опьяняло и повергало в хаос мысли. Но теперь он только пытался вообразить себе это чувство, убеждая себя в его наличии. Что-то пошло не так. Что-то изменилось.
   Возможно, я просто устал, - успокаивал себя он, - устал от ее холодности, ее истерик, претензий, вечного недовольства всем и, в первую очередь, его скромной персоной. Она хотела, чтобы он соответствовал идеалу, плотно сидевшему в ее мозгу, но никак не готова была принять реального человека, которого вместо того видела перед собой. Всеми силами она подгоняла его под стандарт, но он все равно оставался собой, каким-то чудом сохраняя остатки индивидуальности, не становясь глупой куклой в руках капризной хозяйки.
   Они оба чувствовали, что катятся в бездну; ничего ровным счетом их отношения никому из них не приносили и не обещали. Все хорошее, что в них могло быть, осталось там - за чертой революции, в их прежней жизни; когда они оба учились в своих гимназиях, ходили на праздничные балы и елки в домах общих знакомых, бессмысленно шатались по городу, клялись друг другу в любви под каждым фонарным столбом. Там, где они были еще детьми, там, где не было Марины.
   Серж очень часто думал о ней и никак не мог избавиться от этих мыслей. Ее образ постоянно всплывал у него перед глазами так отчетливо, что сжималось сердце. Особенно, когда он засыпал в своей нищей комнатушке один, безбожно пьяный, опустившийся и несчастный; или когда шел домой к очередной проститутке. С Натали он вспоминал Марину особенно часто, невольно сопоставлял их, представлял себе, как в той или иной ситуации Марина поступила бы и стала бы себя вести.
   Все это произошло слишком внезапно: она исчезла, как будто ее не было. Впрочем, все ее вещи остались на местах. Не было только ее самой. Серж не успел никак это осмыслить, никак не успел отреагировать. Он не знал, куда идти ее искать. Он попытался поспрашивать общих знакомых, но как один, они отвечали, что не знают, куда уехала Марина Александровна. Он помнил того француза, который подвозил ее на машине и оплачивал их бесчисленные счета, но не знал не адреса, не даже его имени.
   Итак, он потерял ее и, по видимому, навсегда. Вместе с ее уходом - небеса души Сержа словно покинуло солнце. Он оказался в вековечной тьме и его великое, вдруг снова вспыхнувшее к Натали чувство, не способно было разогнать этой темноты; оно даже больше погружало его в холодную неизвестность. Он все время возвращался в своем сознании к спасительной, но невыносимо-тоскливой мысли о Марине, и только этим и способен был спастись. Он думал о ней слишком часто. Он нуждался в ней. Он убеждал себя, что это не любовь, а любовь это то, что у них с Натальей, но не мог придумать другого слова для того, что испытывал к своей бывшей жене.
   Что-то подобное верующие люди испытывают к богу; нуждаясь в нем, как в еде и питье; что-то подобное ребенок испытывает к матери, особенно, когда он совсем мал и так сильно привязан к ней; что-то подобное чувствует странник к своей покинутой родине; отец к своему ребенку. Это чувство неописуемо и глубоко и, вероятнее всего, это действительно, не любовь. Это больше любви.
   Но Сержу теперь осталась только память о нем, блеклый призрак; а вместе с ним тот суррогат, та иллюзия любви, которую ему была способна дать Наташа. Она любила только себя саму - любила свой голос, свои волосы, свое тело и свой образ, созданный ей. Он был только частью ее образа. Ей нравилось, что он всецело и преданно принадлежит ей, а она может крутить им, как ей вздумается и сколько угодно вытирать о него ноги.
   Сам же он себе казался великим страдальцем, принимающим распятие за свою любовь; хотя все чаще он понимал, что скорее выглядит глупо и жалко; уж никак не распятым Христом, а скорее половой тряпкой или оборванной шавкой, которую часто пинает ногами хозяин, испытывающий к ней только отвращение. В его жертве не было смысла. Она была никому не нужна. Ему не понадобилось и года, чтобы понять это, но все же было слишком поздно.
   Перед его глазами стоял живой пример совсем других страданий за любовь - в лице Марины; истинных, подлинных и самозабвенных. Она прошла с ним огонь, воду и медные трубы, выносила все сложности его характера, и все равно оставалась ему верна и продолжала также самозабвенно и отчаянно любить. Ее красота и жертвенность поражали его до глубины души. Он изумлялся, как не оценил этого раньше. Он проклинал себя, за то, что потерял это.
   Навсегда.
   Какое жестокое и ужасное слово!
   Наташа практически закончила со своим туалетом и заглянула к нему в комнату, удостоив его толики своего внимания.
   - Что это за запах? - нахмурилась она, - от тебя пахнет духами? Женскими?
   - Не может быть, - апатично откликнулся Серж.
   - Ты опять был у какой-нибудь из своих шлюх?! - воскликнула Натали. Глаза ее вспыхнули, а лицо, и без того не очень красивое, перекосила гримаса злости. Она топнула ногой и убежала прочь из комнаты.
   Серж вздохнул; раньше он бросился бы за ней, упал к ней в ноги и просил бы прощения, но у него совершенно не осталось никаких сил на это. Он не считал себя виноватым: он искал на стороне того, что ему не способна была дать эта женщина; любви, в том числе и физической. Именно поэтому Марина никогда не устраивала ему сцен ревности: она была убеждена, что человек всегда в другом месте ищет того, что не нашел здесь; потому ей и не стоило ревновать.
   Как она была щедра на любовь, теплоту и понимание! И как скупа на них была Натали!
   - Убирайся из моего дома, - крикнула она. Серж покорно, как побитая собака, оплелся к дверям. Ему меньше всего хотелось ей возражать, спорить с ней. Он знал, что через какое-то время она снова натянет поводок потуже и притянет его назад. Ей не нравилось, когда он долго находился вне поля ее зрения. Любимая игрушка всегда должна быть под рукой.
   Он вяло побрел мимо швейцара, который встретил его смехом и улюлюканьем.
   - Не появляйся тут больше! - бросил он вслед Сержу, - тошнотворное создание.
   Мужчине оставалось только невесело усмехнуться и молча проглотить и эти слова тоже. К тому же, он был совершенно согласен с этим ненавистным консьержем: ему самому было от себя тошно. Он понимал, насколько сильно опустился, в какой безнадежной грязи барахтается сейчас. Он потерял остатки человеческого достоинства. Впрочем, это произошло тогда, когда он связался с Наташей. В ту самую минуту он перестал быть человеком, он стал грязной псиной, рваным куском материи, лежащим подле двери, чтобы каждый входящий вытирал о него грязь со своих ботинок.
   Ниже падать было некуда.
   И он направился на бульвар ... чтобы побыстрее напиться и забыть обо всем, о чем только можно забыть. Хотя именно забыть у него не получилось. Разве что забыться. Оттого он пил еще больше, еще сильнее, еще яростнее.
  
   ***
  
   Они пили самое дешевое и дряное вино, которое только можно было найти в Париже. Марион не была ценительницей изысканных напитков; Серж готов был пить даже воду из сточной канавы, если бы в ней только был градус. В этом они прекрасно сошлись.
   Серж потягивал вино и смотрел то на обшарпанный потолок, то на нее.
   У Марион были голубые глаза, мутно-серые, водянистые, как лужа с дождевой водой в которой плавают окурки папирос и плевки. Они были такими прозрачными, словно за ними не скрывалось души. Он видел в них только свое отражение - отражение несчастного человека, лишившегося всего в своей жизни. Он пытался увидеть в них лазоревого цвета глаза Марины и у него ничего не выходило. Но он искал ее снова и снова в этой несчастной проститутке, как теперь искал во всех встречных женщинах, даже в Наташе. И все же ему удавалось найти только тень, только слабый отзвук, который не способен был утешить его мятущейся души.
   Марион понимала, что он видит в ней кого-то другого, но ее ничуть это не волновало, а напротив даже создавало в ее голове некий романтический образ. Честно сказать, это даже льстило ей. Должно быть, он сравнивает меня с какой-то нежной русской графинюшкой, которую расстреляли большевики, и в которую он до сих пор безнадежно и отчаянно влюблен, - думала проститутка и улыбалась своим мыслям.
   Они пили вино и предавались страсти; часто она слышала, как он называет ее чужим именем, по-русски.
   - Кто она? Эта женщина? - спросила Марион, когда они откинулись на подушки и синхронно затянулись дешевыми папиросками.
   - Какая женщина? - переспросил Серж. Марион заметила, как краска отлила от его лица и лихорадочно заблестели глаза. Он прекрасно слышал вопрос, но боялся признаться в этом. И еще больше боялся дать ответ.
   В открытую форточку тихонько нашептывал монотонный дождь. Ветер приносил запах свежести и молодой листвы. Природа в очередной раз праздновала торжество жизни над смертью. Только они были безнадежно мертвыми, прогнившими насквозь и успевшими уже порядочно разложиться.
   Серж вздохнул и сел на кровати. В полумраке комнаты зеленовато-аллибастрово белела его кожа. Через нее проступал искривленный позвоночник, лопатки. Он так исхудал за последнее время, что стал почти прозрачным.
   - Марина, - медленно пробормотал он и спрятал лицо в ладонях.
   - Кто она? - Марион хотела приобнять его, но он сбросил ее руки.
   - Моя бывшая жена... - обронил мужчина, - моя муза. Моя любовь. Мой идеал... к несчастью, потерянный навсегда.
   - Что с ней случилось? Она умерла?
   - Лучше бы она умерла! - воскликнул Серж, - но нет! Я потерял ее из-за своей собственной глупости. Как это страшно, потерять такую любовь! А главное ради чего?! Ради чего! - он перевел дух и сделал короткую затяжку,- если бы она была мертва все было бы легче, ведь в том не было бы моей вины. О, как я чудовищно виноват перед ней! Мне никогда не искупить этого, никогда не простить себя. Страшнее всего то, что она живет где-то и презирает меня; хотя любила больше жизни, что я никогда не осмелюсь прийти к ней, я не достоин теперь и одного взгляда.
   Марион покачала головой. История немного разочаровала ее; собственные фантазии на счет большевистской расправы, затонувшего корабля или чахотки, представлялись ей куда более утонченными и прекрасными. Человеческая глупость не вызывала у нее воодушевления; она видела ее слишком много в своей, в принципе, недолгой судьбе.
   - Я был счастлив с ней так, как не буду счастлив уже никогда... - продолжал Серж, - она показала мне настоящую любовь, не сказку, не иллюзию. Я был слишком глуп, чтобы понять это. Но теперь, потеряв ее, я все понял... Слишком поздно...
   Светало. Тесное помещение стали наполнять первые солнечные лучи. Они обличали их жалкое существование, слепили глаза. На рассвете им обоим очень сильно хотелось умереть; сильнее, чем когда-либо.
   - Я отдал бы все, что у меня есть, чтобы вернуть ее; вернуть ее любовь. Но у меня нет ничего... ничего, кроме моей никчемной жизни!
   - Бедный, бедный, - покачала головой Марион и все же обняла его, он позволил прижать себя к ее широкой груди. Проститутка гладила его по спутанным волосам и все продолжала приговаривать "бедный, бедный". Серж вспоминал в эту минуту, как, бывало, Марина утешала его; как бережно гладила его по голове и приговаривала также "бедный", очень тихо и нежно. Тогда любая беда казалась ему не такой существенной и страшной; он успокаивался, чувствуя ее родное тепло и любимый запах. Изредка, в толпе, прогуливаясь по Елисейским полям или бесчисленным бульварам, в толпе он улавливал этот запах и ему чудилось, что она прошла мимо; он неистово искал ее глазами.
   Но ее не было. И не будет больше никогда. Не потому, что она лежит в земле, чистая, как ангел и величественная, как бог; она жива. Потому что он потерял ее навсегда. Какое невыносимое слово!
   И он плакал в объятиях великодушной проститутки в бедной комнате недалеко от вокзала Сен-Дени, пока не забывался тревожным сном.
  
   ***
  
   Ему снилась душная летняя ночь, снился разморенный зноем Петербург; старый парк и дачи в районе Черной речки. Он не помнил уже как, но они оказались там с Мариной. Даты, числа, обстоятельства - все безнадежно стерлось из его сознания, остались только Марина, Черная речка, да маленький заболоченный пруд, спрятанный в кустах сирени. Большего для счастья и не было необходимо. К несчастью, это он понял только теперь, когда не было в его судьбе Марины, когда Петербург был так невыносимо далеко, словно был звездой, расположенной в другой галактике, или островом в тихом океане.
   Он был изрядно пьян, и ему хотелось остудить пылающую голову. Он не смог тогда придумать обстоятельств, которые помешали бы ему нырнуть в тот проклятый пруд. Итак, он сделал это. А после стоял на траве, босиком, перед Мариной и с него стекала ручьями воды.
   - Дурак, - нежно рассмеялась она; она всегда так ласково ругала его за все проступки и он всегда был уверен, что она обязательно его простит. Так бывало всегда. Но в глазах ее тогда горел бесноватый огонек, она злилась скорее не от глупости, совершенной им, а оттого, что он опередил ее в совершении этого озорства.
   Она так мило потешалась над ним! Он влюбился тогда в ее улыбку, раз и навсегда. Она снилась ему так часто, почти каждую ночь; но глаза у нее всегда были невыносимо печальные, потухшие, полные слез. Это были ужасные сны.
   А после они прыгнули в пруд вместе и обнимались в холодной воде. Воздух накалился так, что обжигал легкие и, казалось что дышать можно только под водой.
   Взошла полная луна; ее призрачный свет длинными полосами лежал на аллеях старого парка. Было страшно сказать слово от ощущения, что вокруг твориться колдовство, таинство. Волосы у Марины намокли, отяжелели и потемнели от воды, в ее чертах появилось что-то русалочье.
   Они лежали в густой траве, рядом с прудом, щурились на лунный свет и любовались звездами. Как же он был счастлив в ту пору! По-видимому, такое счастье дается человеку только один раз, а всю остальную жизнь каждый должен расплачиваться с судьбой, за такую невиданную щедрость. Вот он и расплачивался.
   Этот сон снился ему каждую ночь. Это было невыносимо. Он просыпался, задыхаясь от крика и слез.
  
   ***
  
   К Наташе часто приходили подруги, по большей части, это были дочери партийных начальников и крупных шишек, имевших хорошее положение и влияние в государстве, образовавшемся на месте рухнувшей Империи. Это были избалованные и развратные глупые девицы, приехавшие в Париж, чтобы тратить партийные деньги. Когда Серж заходил к ней во время их визитов, он спешно уходил; поскольку не способен был выносить их визгливые голоса и тошнотворные шутки.
   В этот раз он пришел к Натали и она сразу же оповестила его о том, что через пол часа она ожидает очередную свою приятельницу.
   Серж тяжело вздохнул и устало опустился на софу. Конечно, ему придется смириться с этим, как и со многим другим, что у него уже давно не было никаких сил терпеть.
   - Я хочу, чтобы ты ушел побыстрее, - заявила Наталья, как обычно, крутясь у зеркального гарнитура, - не хочу, чтобы кто-то видел тебя здесь.
   - Стесняешься меня?
   - Еще бы! - она усмехнулась.
   Он не способен был найти слова, чтобы что-то ей ответить. Он чувствовал подступающий к горлу ком, к тому же в желудке неприятно саднило от многодневного голода.
   - Ты жалкий алкоголик, - заговорила Наташа, после некоторой паузы, - и если раньше тебя оправдывало, что ты пишешь стишки, теперь и этого нет. Ты просто пьешь и все.
   - Я пью, потому что мне плохо.
   - Ты слабак, - фыркнула Натали, - лучше бы ты шел и покончил с собой, чем утомлять меня своим ужасным нытьем.
   - Я сделаю это, если ты хочешь, дорогая... - упавшим голосом произнес Серж.
   Она никак не отреагировала на его слова; поставила пластинку и включила патефон. Комнату наполнили звуки беззаботной музыки, словно насмешка над измученной, давно не способной к радости и веселью, душе Сергея. Он схватился за голову и закрыл уши руками, но это не помогало: проклятые звуки все равно пробирались в его сознание и смеялись над ним, смеялись, смеялись! Как смеялась Натали.
   Разве это любовь? - думал Серж, - она относится ко мне хуже, чем относилась бы к наскучившему домашнему животному, к надоевшей вещи. Впрочем, он в действительности и был надоевшей вещью. Наташа была ласкова с ним только до тех пор, пока перестала чувствовать угрозу в лице его бывшей жены. С того момента, как он стал полностью, безраздельно и безропотно принадлежать ей, она потеряла к нему всяческий интерес.
   - За что же ты так со мной, милая? - вздохнул Серж.
   Наташа фыркнула.
   - Ты другого обращения и не заслужил, - сказала она, - я твоей горячо-обожаемой бывшей женушке жизнь спасла, что разрушила ваши отношения...
   - Не смей упоминать ее, - перебил мужчина, в его голосе вдруг совершенно неожиданно появились, много лет отсутствовавшие там, решительные нотки.
   - Да я не горю желанием, остынь, - фыркнула Натали, - и тебе бы не советовала. А то, плешь себе проел. Она, небось, уже нашла себе какого-нибудь другого мужа. Получше, чем ты...
   - Прекрати! - вдруг выкрикнул Серж и вскочил с места. Он не знал, что произошло с ним, но ее ехидные слова вдруг всколыхнули в нем старую боль и, казалось бы, навсегда умершую жизнь. Он почувствовал, как им овладевает ярость, молчавшая все это время и непередаваемая злость на эту женщину; растоптавшую его, лишившую его счастья и теперь еще смевшую насмехаться над ним.
   За что я любил ее? - стремительно пронеслось в его голове, в эту минуту он словно прозрел и он увидел насколько у нее пустые глаза (хоть и тоже голубые, как у Марины), какие у нее неприятные губы и широкие по-мужски плечи. Все же та муза, вдохновлявшая его в юности? Где та девушка, которой он посвящал стихи и клялся в любви на качелях? Где она? А где он? Прежний наивный юноша, веривший в вечную любовь? Призраки, жившие подле них, вдруг растаяли, подобно утреннему туману над рекой. В этой комнате разом стало темно: умерла любовь, старый дух любви, заставивший его столько лет терпеть ее издевательства. Сердце ему пронзил ядовитый кинжал отчаяния, ему захотелось закричать.
   Он позволил ей заставить себя предать Марину. Он позволил ей сломать свою судьбу!
   - Прекрати это, - уже тише и спокойнее сказал он, хотя голос его дрожал, - не нужно этой мерзости, этой грязи. Хотя бы в память о том, как мы любили с тобой друг друга в прошлом... - он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, - все это время... мы только оскверняли нашу прежнюю любовь. Этого всего не должно было быть.
   Лицо Наташи перекосило от злости. Она нервно убрала за уши волосы, выкрашенные и постриженные по последней моде. Это движение придало ей уверенности.
   - Ну и пожалуйста, - рассмеялась она, - делай, что хочешь. Только Марина твоя тебя все равно не примет назад. И ты мой. Ты будешь принадлежать только мне.
   - Нет. Не буду, - покачал головой Серж, - с меня, подруга, хватит.
   - Еще приползешь! - уверенно сказала Наташа, - кстати... - она вдруг расслабилась и победно заулыбалась, - я возвращаюсь домой. Мои родители говорят, что оставаться в Париже сейчас опасно. Так что ползти тебе придется далеко!
   - Этого не будет, - обронил ошарашенный этой новостью Серж.
   - Будет! Ты жалкая псина, у которой нет чувства собственного достоинства! Ты все равно приползешь ко мне, стоит мне только поманить. Но ты мне надоел. С меня хватит. Ты жалок. И никакой ты не поэт.
   - Я не желаю более это слушать, - не выдержал Серж и направился к выходу. У дверей он обернулся и долго посмотрел на нее. Наташа стояла, сложив руки на груди и высоко запрокинув голову.
   - Ты приползешь... - начала она.
   - Встретимся в аду! - бросил Серж и ушел.
   Больше они не виделись никогда. Наталья уехала в Москву, не оставив ему даже коротенькой записки.
  
   ***
  
   Серж шатался по улицам, вечно пьяный, оборванный и несчастный. Последние нити, связывавшие его пошатнувшийся рассудок с реальностью натянулись до предела и грозили с треском лопнуть. Он перестал понимать, кто он, где он что его окружает. Его оборванный и нелицеприятный вид сделал его неузнаваемым для прежних знакомых и каждый встречный думал, что перед ним один из тех несчастных пропоиц и попрошаек, которых так много в кварталах Парижа.
   у него совсем не осталось денег, за квартиру он задолжав л за два месяца и он предчувствовал, что скоро точно окажется на самом дне этого блистательного города. Впрочем, на дне он оказался уже давно и успел порядочно смириться с этим фактом. В любом случае, впереди лето и он сможет жить на улице. А осень... Он не был уверен, что доживет до осени. Осень была самым счастливым временем их любви с Мариной и нужно было быть готовым к тому, что от тоски и воспоминаний у него разорвется сердце. Сердечные боли часто досаждали Сержу, но собственное здоровье ничуть не заботило его. Он чувствовал, что медленно умирает и никак не мешал этому процессу, как, впрочем, и не содействовал. Он наблюдал, как его собственное тело разлагается заживо. Это не страшило его. Он уже давно был мертв. Как он понял сейчас, с того самого момента, когда нашел на своем письменном столе прощальную записку Марины. Она желала ему счастья! Глупая, наивная душа! Как ты представляла себе это? - думал он, - счастье отдельно от тебя? Ведь никому, кроме тебя не удалось сделать меня счастливым! И способен ли я на счастье теперь? Я мертв. Впрочем, в чем-то ты права. Мертвецы счастливы. У них нет забот. У них нет раскаяния. У них нет осознания того, что они сами уничтожили все и разрушили свою собственную жизнь, не без того изломанную трагичностью эпохи.
   Он искал утешения на груди новой проститутки; Марион нашла себе богатого любовника и бросила с ним водиться. Теперь ему повезло трижды - в своей новой любовнице он нашел не только отдаленное сходство и созвучное имя. Мария была полькой и неплохо говорила по-русски. Он обещал читать ей стихи вместо платы и это вполне устраивало ее; недостатка в деньгах она не знала, а усладить слух красивым словом была совсем не прочь. Часто он читал стихи или пел ей русские романсы под аккомпанемент расстроенного пианино в парадной ее дома, а она горько плакала и он плакал тоже. У каждого из них был достаточный повод для тоски.
   Мария была обычной крестьянкой, рано вышла замуж, супруг ее был немцем; родила прелестную дочь. Но муж погиб на войне, а девочку сгубил тиф. Лишившись всего, Мария перебралась в начале Варшаву, откуда вместе с обедневшим русским аристократом приехала в Париж, проматывать его и без того оскудевшее состояние. Аристократ спился и утонул в Сене, но Марию это не опечалило: она тут же придумала, как устроить свою жизнь. Ее ничуть не тяготило ее положение, жаль ей было только мужа, ребеночка и аристократика, всех их она очень любила и оплакивала каждый день.
   К несчастью, жить у Марии было нельзя, но периодически в холодные дождливые дни она разрешала остаться.
   С ней он начал знаться сразу после отъезда Наташи, еще тогда изредка захаживая и к Марион тоже.
   Мария трогательно называла его "Сережа" и говорила "Почитай мне грустных стихов", польский акцент придавал ее речи особый шарм.
   Тогда он сказал ей:
   - Мое сердце снова разбито.
   - Что случилось? - спросила Мария, пока они шли до ее жилья на улице Абвиль.
   - Я потерял женщину, которую любил, - вздохнул Серж.
   - Она умерла?
   - Нет... Она уехала.
   - Так почему же ты не поехал с ней? - недоумевала проститутка.
   - Она стыдиться меня, того, что я выпиваю, того, кто я.
   - Тогда она не любила тебя, - покачала головой Мария, - если человек любит, он принимает своего любимого любым - грязным, пьяным и оборванным, принимает со всеми недостатками. Если же он не готов на то, значит он лишь говорит о любви.
   - Что ты можешь понимать в любви! - рассмеялся Серж, - ты же проститутка.
   Ему просто не хотелось признавать ее правоту. Тем временем Мария стерла с губ помаду, чтобы он мог поцеловать ее и стала снимать платье.
   - Я понимаю куда больше, чем мне хотелось бы, - вздохнула она, - не обижай меня.
   Серж присел на уголок кровати, чуть не стукнувшись головой о покатую крышу, невольно вспомнив их мансарду на улице Дюперре. Он стал неторопливо стаскивать с себя ботинки.
   - Может быть я проститутка, - продолжала тем временем Мария, совсем обнажившаяся, - но я честна. Люди дают деньги, а я даю им любовь. Никак иначе, - она смахнула невидимую слезинку, - все, кого я готова была любить бесплатно мертвы. Любовь слишком изнашивает. Ее не должно быть слишком много. В тебя бы я не влюбилась.
   - Почему это? - смутился Серж.
   - В тебе и так душа еле держится, - вынесла вердикт Мария, - тебе не пережить еще одну любовь.
   Он поднял на нее глаза: да, в ней имелось определенное сходство, но бедра были слишком пухлыми, а плечи - широкими. Зато в чертах лица присутствовала та самая, необходимая и очаровательная, чуть детская округлость. Он нашел очередное жалкое подобие, в нелепой попытке подменить им оригинал.
   - Ты права... Мне бы старые пережить.
   И он снова подумал о Марине. На сей раз он смеялся над собой, если можно конечно использовать это слово по отношению к человеку, который давным-давно перестал улыбаться; настолько давно, что мышцы его лица перестали быть на то способны, а уголки рта упрямо стремились вниз. Его забавляла мысль: а ведь я убедил себя в том, что не нуждаюсь в ней и легко могу без нее прожить. Могу существовать, ведь я не живу сейчас, я существую. Жизнью это никак нельзя назвать. Пора было признаться себе: он остро нуждается в ней, как в еде или питье, как в воздухе, которым дышат. И в глубине своей, измученной нескончаемой агонией, души, он верил, что она придет и спасет его.
   Но она не приходила.
   А ее копии, ее жалкие подобия, не смотря на наличие множества отдаенно-схожих черт, помочь ему не могли. Да и не пытались, потому что судьба его ничтожно мало заботила их. Его судьба не заботила больше никого.
   Даже ему самому было уже все равно.
  
   ***
  
   Все произошло, как он и предполагал: он оказался на улице. Летом это было не очень страшно, можно было спать прямо на лавочке; в более холодные ночи спускаться в вестибюль метро или проходную вокзала Сен-Дени.
   В Париже стояла жара; погода была отличная. Город снова наводнили американцы, веселые и шумные они слонялись по улицам в поисках развлечений. Возможно, среди них были и те люди, с детьми которых Серж занимался в прошлые годы, а может быть и сами, выросшие дети. Никто из них уже не узнал бы в сгорбленном и постаревшем несчастном человеке, своего прежнего учителя.
   Чаще всего Серж сидел на набережной Сены, под мостом Сен-Мигель, там он выпивал с местными бездомными и иногда проглатывал корку хлеба. Даже нищие жалели его: так скверно стал он выглядеть, превратившись в древнего старика в свои неполных тридцать лет. Седина на его грязных волосах лежала, как серебристая пыль времени; казалось, что ее легко можно смахнуть и он снова помолодеет; морщины испещрили его лицо, шею, руки, как трещины режут плоть сухой пустынной земли. Он все умирал и никак не мог умереть.
   Однажды в пестрой толпе он вдруг заметил знакомое лицо. Он был уверен, что ему показалось, но эти черты плавно проступили из прошлого и стали отчетливыми и яркими. Да, он узнал его, мужчину, подвозившего его бывшую жену до дома на роскошном дорогом автомобиле. Серж тогда не приглядывался к нему, но сейчас, внезапно узнал его, ошибки быть не могло.
   Он подумал в эту минуту: наша встреча - это судьба! Ведь этот человек может знать, где Марина! - и Серж рванулся в сторону господина.
   На незнакомце был явно дорогой белый летний костюм, шляпа по последней моде, из-под которой выбивались его смолянисто-черные как у цыгана, длинные волосы. Он смотрел мимо Сержа и, когда тот подошел к нему, должно быть, тоже принял его за нищего.
   - Чего тебе, несчастный? - вздохнул он, жалостливо глядя на Сержа, - деньги? Ведь все пропьешь, по тебе видно... Ну, держи... - он сунул руку в карман пиджака и выудил пригоршню франков, которую заботливо вложил в ладонь Сергея. Тот попытался отдать деньги обратно, но незнакомец покачал головой.
   Глаза у него были совсем черные, внимательные и очень добрые. Сержу почему-то стало совестно.
   Он вцепился в рукав господина и взмолился:
   - Прошу вас... выслушайте меня... вы... я ведь видел вас раньше... я не могу ошибаться! Вы... знакомы ли вы с Мариной? Мариной Александровной...
   Незнакомец вдруг отшатнулся, глаза его вспыхнули, а на лице появилась гимасса отвращения. Он резко вырвал у Сержа свою руку.
   - Что вам нужно? - чуть ли не крикнул он, - так это вы, Сергей Андреевич. Вы выглядите еще более жалко, чем я мог себе представить.
   - Умоляю вас! Скажите... где она... жива ли она? Могу ли я ее увидеть... - продолжал Серж.
   Незнакомец усмехнулся.
   - Она жива и здорова. Но вам нет больше места в ее жизни.
   - Одну короткую встречу... пожалуйста... скажите ей, что вы видели меня...
   Мужчина в белом костюме снова покачал головой, развернулся на каблуках туфель и решительно пошел в противоположную сторону. Через несколько шагов он обернулся и бросил:
   - Вы ужасный мерзавец. Все что с вами случилось, вы заслужили. Гореть вам в аду! Не приближайтесь к ней.
   Сержу ничего не оставалось, как стоять под палящим солнцем, смотреть ему в след и прощаться со своей последней надеждой увидеть Марину еще хотя бы раз в жизни.
  
   ***
  
   С приходом осени в Париже испортилась погода и начались дожди. Вода лилась с небес день и ночь. Жить на улице стало сложнее: теперь Серж шатался по городу простуженный и промокший до нитки.
   С приходом осени им овладело самое страшное и черное отчаяние. Он понял, что не переживет этот сентябрь, этот октябрь, эту осень. Воспоминания о том, как много лет назад они были счастливы с Мариной в нежную осеннюю пору выжигали ему душу; но страшнее всего было осознание, что он сам пожелал навсегда потерять это. Он погнался за мечтой, за иллюзией, явившейся ему из далеких юношеских лет, а она растаяла в воздухе и оставила его один на один с реальностью. С миром, в котором он потерял все. У него больше не было семьи, отчизны, веры в бога, любимого занятия в жизни, любимой женщины. Ему осталась только жизнь - не значившая ровным счетом ничего. Он был уверен, что если сейчас он упадет посреди улицы и умрет, никто во всем белом свете не узнает об этом, да и если узнает, никогда не станет его оплакивать. Некому больше было оплакать его судьбу. Поэтому плакал он сам.
   Он бродил под дождем и чувствовал во рту соленый вкус собственных слез, смешавшихся с дождевыми каплями. Он присаживался на лавочку и долго сидел там, провожая проходящих мимо людей несчастными глазами человека, лишившегося всего.
   Все чаще он приходил на бульвар Клиши, на улицу Дюперре, где подолгу стоял и смотрел на темные окна, где когда-то жили они с Мариной. Он вспоминал то далекое время, когда они возвращались вместе и он чувствовал в своей руке ее прохладную узкую руку. Теперь он сжимал в своих ладонях лишь только воздух, лишь только капли дождя и выл от боли, разрывавшей его изнутри.
   Он звал ее, через дождь, через тьму, через ночь. И она не приходила на его зов.
   Он верил, что она чувствует, как сильно он нуждается в ней, где бы она не была. Просто не может прийти. Но она придет. Она спасет его. Потому что если он не увидит ее хоть раз еще, если он не коснется ее руки, волос, не обнимет ее, не заплачет на ее груди, он неминуемо погибнет. Он и так уже почти погиб!
   И он кричал в вязкий осенний мрак:
   - Марина! Марина! Марина!
   И только ветер отвечал ему, такой же одинокий и бездомный.
  
   ***
  
   Самым ужасным было осознание, что никто, кроме него не виноват в том, что он потерял свою самую прекрасную на земле любовь. Если бы она умерла или изменила, если бы она была последней тварью по отношению к нему, насколько все было бы проще! Но последней тварью был он. Причем по отношению к женщине, которую любил больше, чем любят ангелов. Он был и подсудимым и сам себе палачом на невыносимом суде сожаления и собственной совести. Его пронзали тысячи игл, его терзали на части голодные яростные псы, он барахтался в мутной темной воде, в самом сердце мирового океана, лишенный даже зыбкой надежды выбраться на сушу.
   Он тонул. Он тонул в омуте своей боли. Он тонул под струями дождя. Он тонул в слезах.
   Его бил озноб; жизнь на улице не прошла для него бесследно, но из последних сил он пришел сюда, на улицу Дюперре. Он чувствовал, что смерть подкралась неминуемо быстро, и готов был встретить ее с распростертыми объятиями. Только смерть могла оборвать агонию, в которую превратилась его жизнь. Но даже она не желала быть милосердной к нему и играла, дразнила; то приближаясь, то отдаляясь. Он звал смерть, как звал Марину. Это было равносильно, потому что он просто не мог умереть, не взглянув в последний раз в ее лазорево-голубые глаза, не коснувшись ее тонких пальцев.
   Дождь продолжал идти.
   Серж еле стоял на ногах, высоко задрав голову, подставив лицо каплям, смотрел на темные окна мансарды и молился. Он умолял бога об одной только этой последней встрече. Силы оставляли его, он понимал, что вот-вот потеряет сознание.
   - Иди, - вдруг услышал он, - пора.
   На улице не было никого кроме него и голосу некому было принадлежать. Серж догадывался, что это не более, чем его собственная фантазия. Реальность и мысли его сплелись в клубок. Рассудок помутился настолько, что он уже не способен был ничему удивляться: голоса и видения стали для него привычным явлением.
   Он вышел с улицы на бульвар Клиши и увидел цветочницу, она ежилась под козырьком опустевшего от дождя кафе, и, явно, уже собиралась уйти домой. Букетов у нее почти не осталось, только какой-то один, облезлый, из полевых цветов.
   - Пожалуйста, - взмолился Серж, - мне очень нужны эти цветы! У меня совсем нет денег... но есть что-то... - он стал шарить по карманам пальто и пиджака, многие из них прохудились, в некоторых были винные пробки и разный мусор, но в одном он отыскал то, что хотел. Это было несколько скомканных листков со стихами.
   - Возьмите это! Это стихи! Вы сможете их продать. Со временем они будут стоить очень много. Пожалуйста.
   Цветочница испугалась его и безропотно взяла, протянутые им бумажки, отдав ему букет. Ей было мало интересно, что написано на этих листках, много важнее было сберечь свою жизнь от городского сумасшедшего.
   Серж прокричал ей "спасибо", порывался поцеловать в обе щеки, но цветочника побрезговала и отшатнулась прочь.
   Окна мансарды горели. Серж был изумлен такой переменой. Забыв себя, он бросился вверх по лестнице и стал ломиться в дверь. Сердце у него бешено стучало. Глаза заволокла мутная пелена. Каждая минута казалась маленькой бесконечностью.
   И... наконец-то дверь открылась. Он почувствовал давно забытый запах прихожей, служившей складом для пыльных старых вещей. Перед ним стояла Марина. Она словно сияла, весь ее облик источал свечение, такое, что и на лестнице и в темном помещении в мгновение стало светло и чисто. Она была точно такой же, как прежде: эти же глубокие и бездонные синие глаза, мягкие волосы, собранные небрежно на затылке, черное платье из грубой ткани...
   Он упал перед ней на колени, обхватив руками колени. Слез у него не было, как и сил, чтобы дышать. Он только потерянно ловил воздух ртом.
   - Любовь моя... - шептал он, - прости меня... прости... прости... спасибо тебе, спасибо что ты пришла... теперь я спасен... господи! Какое счастье! Спасибо...
   Марина медленно положила руку на его седую голову и стала перебирать волосы, как делала это всегда, очень аккуратно и нежно.
   Так продолжалось несколько мгновений. Серж немного успокоился и затих, вдыхая родной запах ее платья, ее рук.
   - Полно, милый, - сказала Марина спокойно и ласково, а после помогла ему подняться, потому что у него совсем не было сил, - я простила тебя. Давно простила. Я все ждала, когда ты придешь. Я так рада, что ты наконец-то пришел!
   Он поймал ее руки и прижал к губам. Глаза саднило от слез, но они оставались сухими.
   - Пойдем... пойдем, дорогой мой, - проговорила Марина, не отнимая рук, - ты совсем продрог. Я напою тебя чаем.
  
   ***
  
   Она приехала в Венецию в тот мрачный год и сразу же полюбила этот город: он напоминал ей Петербург, своей меланхолией, своими каналами и мостами. Она не смогла долго прожить в Риме: его динамичная и шумная жизнь быстро утомили женщину, предпочитавшую теперь затворничество, а этот город как нельзя лучше подходил для этого.
   Венеция была именно тем местом, где она всегда должна была оказаться и вот эта удивительная встреча произошла. Ей нравилось жить там одной, она оставляла семью, друзей, своих приближенных и учеников, и приезжала сюда; подолгу бродила по набережным, каталась на лодке с молчаливым гондольером и выпивала терпкий кофе на площади Сан-Марко.
   Денег у нее было достаточно, снимала она лучшие комнаты на Гран-Канале, среди самых роскошных королевских дворцов. Еще со времен жизни в Париже, она предпочитала последние этажи, чтобы только птицы могли заглянуть в ее окна.
   Утро было туманным и свежим. Лодки медленно разрезали воду, а шумные туристические группы на речном трамвае озаряли округу громогласными возгласами на десятке языков.
   Ее разбудил телефонный звонок; звонили из Парижа.
   Она накинула легкий шелковый халат, присела в старинное кресло в лучших традициях венецианской роскоши, и приложила тяжелую трубку телефонного аппарата к уху.
   - Доброе утро, mon cheri, - услышала она голос Поля, отчего-то печальный и взволнованный.
   - Доброе, - слабо откликнулась она, ожидая, когда он скажет, зачем разбудил ее в столь ранний час.
   - Произошло кое-что важное, - начал Поль и сделал долгую паузу. Марине стало не по себе, не случилось ли что-то страшное с ее близкими людьми.
   - Что же? - осведомилась она.
   Поль продолжал молчать. Время шло. Марина встала с кресла, отошла от аппарата, насколько позволял шнур, и выглянула в широкое панорамное окно, через которое было видно Гран-Канал и прекрасный дворец напротив, бывший посольством какого-то государства.
   - Не молчи, - попросила женщина, чувствуя, как у нее начинает часто колотиться сердце.
   - Я встретил твоего бывшего мужа.
   Марина тяжело вздохнула.
   - И что?
   - Я думаю, тебе стоит срочно приехать в Париж, - выдал Поль. Женщину совершенно смутило и ошарашило это высказывание.
   - Зачем это? - недоуменно спросила она.
   - Он в Отель-Дье, - сказал мужчина на том конце провода, и у Марины все замерло внутри. Она поняла, почему он хотел, чтобы она побыстрее приехала в город. Этих слов вполне было достаточно, чтобы вкратце описать ей суть проблемы.
   - Хорошо, - рассудила она, - я приеду в Париж. Сейчас же возьму лодку, а ты справься, есть ли билеты на какой-нибудь скорый поезд.
   Нужно было спешить. Времени было очень мало, точнее - его не было совсем. Она должна была успеть. Она обещала.
  
   ***
  
   Серж долго был болен и Марина ухаживала за ним. Она почти не отходила от его постели, нежно гладила его по голове, приносила ему воду и лекарства, заваривала целебные снадобья из трав, которые привезла с собой в эмиграцию. Он быстро шел на поправку, хотя организм его был опустошен и обессилен. Ее любовь действовала на него лучше всякой микстуры. К ночи у него поднималась температура и тогда он бредил, тянулся к Марине; а она ложилась подле него, держала его горячие руки в своих холодных ладонях и ему становилось легче.
   Дни потянулись иначе, сменяясь ласковыми осенними ночами. Серж снова был счастлив. Он снова был жив.
   Когда ему стало легче, они зажили, как прежде. Он писал стихи ночами, читал их ей, а она сидела подле него и влюбленно смотрела за тем, как меняется его лицо в муках творчества. Он хотел написать обо всем - о ее любви, потерянной и обретенной вновь, о несчастной поре одиночества и нищеты, о том, как он счастлив теперь.
   - Ты устал, любовь моя, - говорила она, видя, как побледнел он после долгой работы, - тебе нужно больше отдыхать, ты пока еще слаб.
   Она коротко целовала его в висок, а он обнимал ее в ответ так, словно обнимает в последний раз в жизни; словно она призрак, который в любое мгновение может исчезнуть, растаять, оставив его снова во тьме.
   В их комнате было тепло и светло, уютно потрескивали дрова в маленькой печке и постукивал дождь о крышу мансарды. Так можно было провести вечность.
   Когда они засыпали, крепко обнявшись, сплетя руки и ноги, словно ветви дерева в ветреный день, он благодарно шептал:
   - Прости меня... прости, милая...
   - Ничего, - отвечала Марина, - я давно простила тебя... Я так сильно люблю тебя, что готова простить тебе все. Это предательство - ерунда. Я прощала тебя и буду прощать всегда. Потому что любовь - это прощение.
   Слово "предательство", сказанное ею обожгло его слух и он горько заплакал: как он мог поступить так с ней, с родным своим человеком, который ему - плоть и кровь. Как самого себя предал! Лучше бы самого себя предал. Вот она лежит, такая худенькая, в белой рубашке и кожа у нее белая, как у античной статуи, вся в маленьких родинках, расположение каждой из которых он знал уже наизусть, и волосы ее пахли луговыми травами и вечной весной. И нет человека ближе ее. Нет человека более родного, понимающего его, принимающего целиком и полностью.
   Неужели это правда? - проносилось в его голове, - разве возможно так любить? Неужели она так сильно любит меня, что простила меня за все, что я сделал и так легко приняла обратно? Это воистину великая любовь. Такая, какой Иисус повелел нам любить друг друга. А я был глуп и слеп. Но теперь я прозрел.
   И он по-новому видел красоту всех вещей, окружавших их. Только теперь он был способен увидеть, как удивительно и невероятно все сущее в подлунном мире.
   И прекраснейшим творением Бога была их любовь; была Марина, как воплощение этой любви, всепрощения и вечного возвращения.
  
   ***
  
   Поль встретил Марину с поезда и они сразу же, не заглянув даже домой, направились в больницу Отель-Дье. Это мрачное место встретило их могильным холодом коридоров и запахом смерти.
   Когда Марина вошла в просторную палату все, находившиеся там, кто был в сознании, изумленно вздохнули: такие женщины редко появлялись здесь. Люди недоумевали к кому могла прийти роскошная дама в шляпе с павлиньими перьями и вуалью. Она выглядела слишком изысканной и величественной для этой обители безнадежности; словно сама смерть решила проведать своих угасающих подопечных. Вместе с Мариной в палату ворвались запах итальянских духов, поезда и долгой дороги.
   Сержа она заметила сразу, хотя за время их разлуки он изменился почти до неузнаваемости: лицо его стало морщинистым, как у старика, кожа позеленела, а волосы побелели от седины. Он метался в тревожном сне; бился на узкой койке, как рыба, выброшенная прибоем на сушу и, не переставая, звал ее по имени.
   Марина повернулась к Полю и он уже было приготовился обнять и утешить ее, но лицо ее было полно решимости.
   - Как ты узнал, что он здесь? - спросила она.
   - Новые жильцы вашей квартиры на Дюперре нашли его у себя под дверью, - вздохнул Поль, - он звал тебя и тебя стали искать. Конечно же, старые знакомые подсказали, что я могу связаться с тобой.
   - Хорошо, - вздохнула Марина и пошла к постели Сержа, возле которой присела на колени, ничуть не боясь испачкать дорогого платья. Она неуверенно взяла его за руку; было заметно, каких небывалых усилий ей стоит это.
   - Сережа, - тихо позвала она и убрала с его лба слипшиеся от пота седые пряди волос, - Сережа, я здесь. Марина.
   Он перестал метаться и немного успокоился, приоткрыл глаза и уставился на нее невидящим взглядом своих выпуклых темных глаз. Он не видел ее и не понимал, где находится, словно между ним и миром возникла невидимая стена. Он умирал. Это было понятно. Но присутствие Марины придало ему немного сил, его бледные пальцы сжали ее руку в атласной перчатке.
   - Марина... Марина... - забормотал он.
   - Да, я здесь, - сказала Марина.
   Его напряженные черты вдруг расслабились и на лице появилось такое нежное, умиротворенное выражение. Губы, давно отвыкшие от этой гримасы, сами-собой сложились в улыбку. Он стал дышать реже и глубже.
   - Он умер? - Марина встревожено обернулась на сиделку, застывшую немного поодаль.
   - Нет. Просто спит.
  
   ***
  
   Они перебрались на юг Франции, соскучившись по солнцу и запаху моря. Он - русский поэт и переводчик, она - русская художница; отколотые от целого, призраки погибшей империи. Они признавались друг другу в любви на четырех языках и все равно слова эти лучше всего звучали на языке родном. Они были изгнанниками, но легко заменили друг другу чужой, враждебный мир. Больше ничего и не было нужно.
   Они гуляли по побережью и волны лизали обнаженные ступни, смывая с них невесомые песчинки.
   Вечерами они провожали солнце, а на рассвете, встречали его. Их сын бегал с местными мальчишками, потихоньку осваивая южно-французский диалект, бросался камушками в неспешных медуз и распугивал наглых чаек. Он гонял на велосипеде по хитросплетеньям улиц маленького городка, но всегда во время возвращался домой. От южного солнца волосы его стали совсем светлыми и удивительно контрастировали с темными, болотно-зелеными глазами, обрамленными пушистыми длинными ресницами.
   Поэт писал стихи о мрачном прошлом; художница рисовала маслом, сидя на песке.
   Этот мир мог существовать в реальности, но теперь он воплотился только в последних, предсмертных снах Сержа.
   И изредка ему чудилось в его солнечных, ярких видениях, что нет ни ее, ни сына, что они исчезли, ушли, а он остался один, снова один. Тогда он звал ее и снова просил прощения. Тогда он сжимал руку Марины, лежащую подле него на узкой койке и снова плакал.
  
   ***
  
   Это длилось довольно долго. Марина не могла больше выдерживать вахты у постели своего бывшего мужа и отошла в другую палату, выпить воды, выкурить папироску и прийти в себя. Она не спала несколько суток, но все равно была полна решимости.
   Поль тоже не спал и караулил подле нее.
   - Он умрет, - скорее констатировала, чем спросила женщина, глядя на него потерянным, уставшим взглядом.
   - Ты не сможешь ему помочь, - вздохнул Поль.
   Он тоже закурил и некоторое время они оба молчали, выпуская в воздух облака дыма. За окном больницы медленно накрапывал монотонный осенний дождь.
   - Единственное, что ты можешь сделать... - продолжил мужчина после паузы, - это простить его. Он не может умереть, пока ты не простишь его.
   Губы Марин сжались, лицо ее помрачнело.
   - Ты же понимаешь, что я не могу его простить? - спросила она, - за все, что он сделал. За это подлое, жалкое предательство...
   - Опомнись! - воскликнул Поль, - он при смерти! Он тысячу раз раскаялся о содеянном. Он и так достаточно наказан тем, что потерял твою любовь.
   Она выглядела такой хрупкой, такой потерянной, тонкая, почти прозрачная, женщина с острыми детскими плечами. Он так любил ее! Эти торчащие через тонкую ткань платья косточки, эти спичечно-тонкие запястья. Сколько в ней было силы, сколько в ней было смелости! Даже сейчас. Поль знал, что она готова вступить в схватку со смертью за жалкую жизнь этого жалкого человека.
   Он не выдержал и заключил ее в объятия. Марина покорно положила голову ему на плечо, и он вдохнул аромат ее волос. Как же ему было жаль Сержа, лишившегося этого счастья держать ее узкие плечи в своих руках! Он сам бы не смог этого пережить.
   - Спасибо, - грустно сказала Марина, - мне нужно идти.
   - Ты простила его? - прошептал Поль.
   Марина покачала головой.
   - Но я должна быть с ним, - рассудила она, - в эти последние часы его жизни...
   - Хоть могла быть целую жизнь... - обронил ей в след Поль.
   Она вернулась в палату и снова опустилась на колени у постели Сержа. Он все метался в горяченном бреду и шептал что-то про Петербург, про мансарду на улице Дюперре, про юг Франции, мальчика на велосипеде. Он не понимал где он, звал Марину.
   - Я здесь. Я здесь, милый Сережа, - ласково проговорила Марина и снова взяла его за руку. Серж сжал ее руки обеими руками и потихоньку начал успокаиваться, хотя его продолжал бить озноб. Поль издалека наблюдал эту душераздирающую картину и ему казалось, что в эту минуту умирает он сам.
   Он думал, что должен ненавидеть своего соперника, человека так жестоко издевавшегося над его любимой женщиной; что должен чудовищно ревновать, но он чувствовал только жалость и вину. Вину... Он украл ее у Сергея. Он прекрасно понимал, что Марина простила бы его и приняла назад, но она была связана клятвами, данными ему. Она никогда не отрекалась от своих слов. И... она обещала быть с Сергеем до смерти, поэтому сейчас была подле него.
   Пока Поль предавался этим невеселым мыслям, опираясь спиной о стену палаты, слушая тихие стоны и тяжелый храп людей на других койках, Серж внезапно пришел в себя.
   Лицо его прояснилось, а взгляд стал осмысленным: он увидел перед собой склоненную голову Марины.
  
   ***
  
   Все замерло в это мгновение: затих дождь за окном, храп соседей по палате. Затаив дыхание, весь мир наблюдал эту сцену последнего прощания; и все в ней стали зрителями, кроме Марины и Сергея.
   - Марина... - молвил он, - господи... неужели ты пришла!
   - Я здесь, любимый.
   - Я думал, что никогда больше тебя не увижу... - тихо говорил он, - какое счастье, что ты здесь...
   - Я не могла не прийти. Ты же понимаешь это.
   Сергей взял ее руку и поднес к потрескавшимся от жара губам. В глазах его стояли слезы; а она не позволяла себе плакать, вся напряглась и вытянулась, как струна. Он в последний раз любовался ее статью, ее горделивой красотой.
   - Я люблю тебя... Я не смог без тебя... Как жаль, что я понял это так поздно... - прошептал Серж.
   - Я ждала тебя... - призналась Марина, - ждала, что ты придешь и попросишь прощения.
   - Я был уверен, что ты не простишь меня. Я был такой сволочью по отношению к тебе...
   - Я простила тебя. И все это время ждала, - сказала Марина и заплакала.
   - Ну что же ты... - проговорил нежно Серж и протянул руку, чтобы погладить ее по волосам, но ему не хватило сил и кисть его безвольно упала на грязные серые простыни, - не плачь, милая... не могу видеть твоих слез. Я и так достаточно горя причинил тебе...
   Марина продолжала тихо плакать; молча, только плечи ее легонько вздрагивали и слезинки, крупные, как бусины, одна другой катились по щекам. Глаза ее стали ослепительно-синими, что бывало всегда, когда она плакала.
   - Я хотел бы обнять тебя, но у меня совсем нет сил, - Серж тяжело вздохнул. Марина поняла его, ничего не ответила и наклонилась к нему, чтобы быть ближе. Она ощутила нежность его последних объятий. Теперь они оба плакали: от тихого, ускользающего счастья.
   Прошло несколько минут, каждая из которых казалась маленькой вечностью. По прошествии их, Марина отстранилась, коротко поцеловала его и он умер.
  
   ***
  
   Всю дорогу до дома они молчали. Снова начался дождь, казалось, что он выстукивает похоронный марш на крыше автомобиля. Также молча они поднялись в квартиру.
   Марина закурила и села за фортепиано. Долгое время она одной рукой наигрывала меланхолически-монотонную мелодию; после чего ахлопнула крышку и уронила на нее голову. Папироска сиротливо дымилась у нее в пальцах.
   Поль думал, что она плачет. Но когда она подняла голову, глаза ее были удивительно ясными и сухими.
   - Это правда? То, что ты сказала ему? - спросил Поль.
   Марина слабо улыбнулась и покачала головой.
   - Теперь это уже не имеет значения.
   Поля обезоружили ее слова, ему захотелось спросить что-то еще, чтобы не оставлять ее наедине со своими мыслями, но она заговорила первой.
   - У меня будет к тебе одна просьба... довольно сложная, - сказала она.
   - Конечно, дорогая.
   - Очень давно я пообещала Сереже, что когда он умрет, я похороню его в родном городе, - Марина сделала паузу, - это очень сложно сейчас, я понимаю... Но...
   - Я сделаю все, что в моих силах, - пообещал Поль и вышел прочь. Ей нужно было побыть одной, он прекрасно понимал это.
   Марина отошла к окну, за которым лил дождь, и закурила еще одну папиросу. В ее глазах отражались серые, печальные небеса и тусклый свет, лившийся с них.
   Докурив, она неслышной походкой зашла в соседнюю комнату и склонилась над постелью спящего мальчика. Она ласково пригладила его светлые волосы.
   Мальчик заворочался во сне, почувствовал ее присутствие и открыл глаза.
   - Мама! - сонно пробормотал он и протянул к ней руки, - ты приехала!
   - Да, мой милый, - прошептала Марина и крепко обняла его, - милый мой Сережа.
   "Это мог бы быть твой сын, - подумала она и от этой мысли ее сердце сжалось,- и все могло быть иначе..."
   Возможно, где-то в другом мире, никак не пересекающемся с этим, все так и есть. Там существуют они, другие, счастливые вместе всю жизнь, и теплое море, и маленький городок в южной Франции, где он пишет стихи, сидя на мансарде с видом на побережье, светловолосый мальчик мчится на велосипеде вниз по улицам, утопающим в цвету; а она рисует пейзажи на которых - этот город, сияющие огнями парижские улицы, венецианские соборы и заснеженный Петербург.
  
   24 мая 2014 года Anno Domini.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"