Аннотация: Диме. Спасибо за талант и потрясающие видеоклипы.
Диме Ромашкину, с благодарностью.
Я растерянно смотрю на Виктора. Он слишком внезапно ворвался в комнату, я не успел спрятать книгу. Только осторожно завёл руку за спину.
- Что это? - Виктор не очень церемонен, как обычно. - А ну, покажи, не прячь!
Он выкручивает мне руку. Книга падает к нашим ногам. Засушенные ромашки рассыпаются по полу.
- Отпусти! - Я краснею. Неприятное свойство сосудов лица расширяться при волнении.
- Ты что-то скрываешь.
Виктор поднимает книгу, оценивающе смотрит на обложку. Красивые русские буквы. Даже если бы мой бойфренд умел это читать, они бы ему ничего не сказали. Берёзы, луг, река. Два счастливых мальчика на берегу.
В любви двух мальчиков для него уже нет криминала. Разве что... Разве что стрелой уходящая вдаль оживлённая эстакада, парящая над головами мальчиков, будто подвешенная в воздухе, может подсказать ответ загадки.
Полгода назад мы с Виктором окончательно решили быть вместе. Я дал ему возможность почувствовать, что это его решение. Он не терпит быть бетой. Только первый, первый во всём. Если против, то желчно и с отвращением, если за - истово и железно. Хренов самоуверенный шестнадцатилетний похотливый альфач! За это я его и люблю, готов терпеть его выходки, вечные придирки, неделикатные замечания. И готов признавать его заслугами свои заслуги. Я-то его измены прощал, хотя и больно бывало порой, когда узнавал, что он шлялся с очередным тиражированным гомиком из клуба "Ганимед" на Пляс Пигаль, куда, каюсь, я сам его и привёл, приехавшего ко мне гостить в Париж в исходе того наэлектризованного зноем лета, и куда он одно время пристрастился захаживать, избавившись от страха самого себя. Даже когда девочек приводит, что редко, но случается, не так обидно.
- Что за роман? Откуда это?
- Из России.
- Зачем ты это купил? Ты что, по-русски читаешь?
- Нет. Ну, почти нет...
- Тогда зачем?
- Это очень хорошая книга.
- Не ответ, Томас, не ответ! - кричит он. - Почему ты покраснел? Чувак, в чём дело? Я сейчас выброшу её в окно, если ты не скажешь.
- Не выбросишь, - твёрдо говорю я. Прикусываю губу от напряжения.
- Ах, ах! А что будет, девочка Тома? Ну что будет? Заплачешь?
- Ты потеряешь меня, - говорю я. - Навсегда потеряешь. И это не шутка. Эта книга часть нашей с тобой души. Её не получится выбросить, не выбросив вместе с ней нас самих.
Виктор делает показной замах, но книгу не бросает. Смотрит мне в лицо. Иногда он бывает очень проницательным.
Неловко суёт книгу обратно мне в руки. Опускается на колени. Начинает собирать с паласа выпавшие цветы.
Я приседаю рядом и помогаю ему. Цветы хрупкие, они рассыпаются в наших руках. Лёгкий запах увядшего летнего луга остаётся на пальцах. Так пахли травы там, у основания бетонной эстакады, где мы с Виктором, опьянённые свободой, бегали и смеялись, ещё не зная, что через несколько мгновений жизнь приготовила нам главное испытание. Испытание любовью, откровением и страхом перед этим откровением.
Но были другие ромашки, очень далеко от того места, где я начал тогда свой путь в неизвестность...
Виктор трётся светлой головой о мою щёку. Его растрёпанные любимые волосы ласково щекочут мои губы и нос. Они тоже пахнут травой, ромашковым лугом, терпким ароматом нашего общего с ним шампуня.
- Я тебя очень сильно люблю, чувак. Просто не хочу выглядеть бабой, оттого и прикидываюсь, - говорит он.
- Бабой? - передразниваю я. - Давно ли ты перестал стесняться признаваться в своих слабостях?
- Ну... - он на миг задумывается. - Наверное, всегда так было. Я же никогда ничего не скрываю, в отличие от тебя, конспиратора!
- Нет, чувак, - говорю я. - Это случилось два года назад. Когда ты бросил меня одного в поле. Я вернулся тогда повзрослевшим. Ты это заметил, хотя и не понял почему.
Виктор задумчиво всматривается в обложку книги.
- Вот этот пацан похож на тебя, - говорит он. - Если бы я не знал тебя, реально подумал бы, что это ты.
- Это я и есть, Виктор.
Он не верит мне:
- А второй кто? Явно же не я.
- Это Дима, - говорю я. Вот и решился сказать. Два года шёл к этому. - Его друг, кинорежиссёр нас тогда сфотографировал. Когда прощались, Дима сказал, что напишет про нас книгу. Он это сделал. Я получил её вчера по почте. Внутри лежали засушенные ромашки. Это ромашки позапрошлого лета. В России по книге уже сняли фильм. Я обязательно его увижу когда-нибудь. И ещё... Ещё мне снова хочется в Россию...
Я виновато смотрю на Виктора. Виновато, хотя нет в этом никакой моей вины.
- Ты хочешь уйти от меня к этому мальчику? - Виктор не умеет держать эмоции под контролем. Он внезапно становится очень грустным.
- Нет. Я хочу, чтобы ты тоже увидел Диму и полюбил его. Если бы не он, мы бы не были сейчас вместе.
Взгляд Виктора подёргивается пеленой задумчивости. Губы выгибаются обиженным смайликом. Я понимаю: заколебалась главная его опора, альфовость. Я-то привык к его выходкам. А он всегда воспринимает меня немного своей игрушкой, которая никуда не денется.
Я обнимаю его плечи. Он дёргается, но не уходит из круга моих рук.
- Поцелуй меня, как тогда. - Виктор непривычно бледен и предельно серьёзен. - Докажи, что любишь меня, а не играешь моими чувствами.
- Возьми мою руку в свою, как тогда.
Виктор держит мою руку в своей. Он красив и любим, и щека его снова рядом с моим лицом. На расстоянии поцелуя.
- Ты расскажешь мне всё?
- Да. Теперь да.
Я целую его в щёку. Как тогда. Нет, сейчас уже совсем по-другому...
...Любимый и красивый, его щека была от меня на расстоянии поцелуя.
Я сам не понял, как это случилось. Он был слишком близко, блин. Он был слишком красив. Когда ты влюблён в парня и мучительно скрываешь это, такая близость может сыграть роковую роль. Я понял, что натворил, уже запоздало. Говорят же: "понимаешь, когда вынимаешь".
На его щеке горел пунцовый румянец после моего поцелуя.
Что я наделал!.. Я отступал задом к колонне, умоляюще смотрел на него, пытаясь поймать ускользающий взгляд. Не заметив, сложил на груди руки, одна в ладони другой, как при молитве.
- Прости, прости! - повторял я испуганно, будто это что-то могло изменить.
Глупее тогда было бы только добавить беспомощное: "Я нечаянно. Я больше никогда так не буду делать. Это была всего лишь шутка, Виктор, только шутка..."
Когда мы баловались в бассейне, я его нечаянно даже за жопу хватал. И мы обычно смеялись, хотя он не мог не замечать. Но то... То было другое. То было нормальное. А это был конец, конец всему, конец дружбе, общению, наверное, даже конец света. Одно дело дружить с пацаном, который трус, конечно: боится темноты, воды, чего только не боится. Самого себя боится. Но всё-таки он мальчик. Совсем другое дело - дружить с гомиком, с конченым человеком. Никто будучи в своём уме на такое не пойдёт. А я стал гомиком в его глазах, теперь уже навсегда.
Виктор метал в мою сторону недоверчивые молнии возмущённых взглядов, с ужасом пятился, не упуская меня из виду, потом вскочил в седло велосипеда и, не оглядываясь, закрутил педалями.
Я остался один. Вдали от дома, без велосипеда, денег и мобильника. С ужасом от того, что случилось.
Самая жуткая из моих фантазий внезапно оказалась единственной реальностью. Ненавидимый, заблудившийся, одинокий. Как в самых жутких снах. Нет, ещё хуже, потому что это был не сон.
Мне стало очень страшно. Так страшно, что я готов был, кажется, завопить. Но и вопить было страшно. Я пропал. Я со своим неконтролируемым страхом оказался в ловушке, откуда выбраться было невозможно.
Я встал. На ватных, дрожащих ногах. Кинулся в одну сторону, в другую. Но стоять или сидеть в той ситуации было ещё более бессмысленно, чем идти куда-то. И я пошёл.
Сердце колотилось, пот стекал по лбу и лицу и капал с подбородка в траву. Я дрожал всем телом, зуб не попадал на зуб. Электрический озноб в июльском пекле.
Эстакада, высокая бетонная эстакада, всегда пустая, наверное, более пустынная и заброшенная, чем безжизненные лунные кратеры, автодорога на бетонных опорах, возвышаясь над жёлтыми пшеничными полями, тянулась в обе стороны до горизонта. Я даже не мог вспомнить, с какой стороны мы сюда приехали.
Виктор в этой нашей вылазке испытывал меня на смелость и одновременно ставил целью узнать, где кончается парящая в небе дорога, которую до конца никто из знакомых ему мальчишек не проходил.
И вот теперь я был один.
Постепенно паническая мешанина мыслей начала выстраиваться во что-то более осмысленное. Я шагал, нервными шлепками по бетону отсчитывая опоры, будто метил каждую своим присутствием, одолённым на протяжении ещё одного пятидесятиметрового мостового пролёта страхом. Мерность движений, занятость тела понемногу успокаивали меня. Если дорога существует, значит, она куда-то ведёт, думал я. У каждого пути есть своё предназначение и своя конечная точка. Страх, думал я, это неизбежный спутник пути. Чем дольше ты мешкаешь, тем дольше длится страх. Потому что пока ты в пути, ты брошен на волю ветрам, ливням, темноте. Страшно, когда ты в дороге и цель неясна. Но любая дорога должна куда-то приводить. Когда дорога приводит туда, куда была предназначена привести, должно появляться чувство достижения цели: своего города, где у тебя будет свой дом, сад, любимые люди. Будешь колебаться, поворачивать обратно, плутать, только мучения свои умножишь. Значит, надо идти вперёд, и идти быстро. Я буду идти, идти и идти вперёд, пока не приду куда-нибудь.
Я шёл до вечера, отдохнул немного, посидел, прислонившись спиной к опоре, и отправился дальше. Опустилась тьма. А дорога всё не кончалась.
Я продолжал идти всю ночь, короткую летнюю ночь, которой всё не было конца. Уже под утро в плохо освещённой лампой со столба нише в опоре моста издали я заметил человека. Мне показалось, что он пристально смотрит на меня и кивает головой. И в руке у него что-то тяжёлое. Вот и всё, конец, подумал я. Ужас с новой силой вернулся ко мне. Но я понимал, что остановись я в этот момент, и погибну окончательно. Потому что мне совсем некуда будет идти. Я потеряю даже ту призрачную цель конечной точки, о которой ничего не знаю.
"Ночь темнее всего перед рассветом, - повторял я про себя однажды слышанное. Почти пел. Песня на марше помогает двигаться вперёд. Кровавая битва, ты можешь умереть в любой миг, но ты поёшь и идёшь вперёд. - Чем страшнее тебе, тем ближе свет, - говорил я себе. - Надо обязательно суметь его дождаться".
Подойдя ближе, я понял, что человек в нише - всего лишь тень куста, едва шевелимого ветром. И ещё я понял, что, не остановившись, не попятившись назад, я, кажется, переломил свой страх.
Мне вдруг стало легко. Я не знал, как долго продлится мой путь. Но с лёгкость и даже весело подумал, что мои страхи - это химеры, подобные теням, из которых воображение в полумраке лепит зловещие фигуры опасностей. Это всего лишь невинные кусты, отбрасывающие тень. Чьи-то лживые злые слова обратили их в жутких призраков тьмы. Верь своим глазам, и они расколдуют порождённые мраком тени. Свет их рассеет, надо только довериться своему зрению. "Чьи-то лживые слова обращают тени в опасность, и дело в том, что не надо слушать тех, кто хочет тебя напугать, а надо верить собственному сердцу", - формулировал я для себя то, что казалось в тот момент надёжным лекарством от страха, сбивая рукой росу с высокой мокрой травы.
Когда совсем рассвело, я подошёл к реке. Всходило солнце, щебетали птицы. Я шёл по ромашковому лугу, сырому от ночной росы. Эстакада аркой перекидывалась через реку и шла дальше, исчезая в берёзовой роще на том берегу. Наверное, путь этот нигде не кончается. Просто каждый покидает его там, где ему предназначено сойти. А дорога идёт дальше.
- Здравствуй, Томас!
Я не испугался. Я сам удивился, что не испугался. Я узнал этот голос. Я много раз слышал его сквозь сон, там, дома, где остался Виктор, где остались мои родители.
Я вспомнил всё. "Я люблю тебя, Томас, - говорил мне голос. - Всё на свете суета. Есть единственная правда в твоей жизни, это твоя любовь к Виктору. Ты ещё не понимаешь, в чём твоё счастье и предназначение. Но я знаю это, Томас, знаю, потому что я живу дольше тебя на этом свете".
У расстёгнутого полога палатки стоял мальчик, в белых шортах и белой майке. Такой же, как я, четырнадцатилетний. Он улыбался.
Ещё никто никогда не улыбался мне так, как он. Так улыбаются, когда знают о тебе всё. Знают и не осуждают, потому что любят...
Потом был долгий июль.
Я помню Димины поцелуи на моих щеках. Они были такими же горячими, какими приходили в мои сны. Я помню его любимое тело, которое обнимал, проваливаясь в сон, счастливый и спокойный после любовных ласк.
Разгорячённые красные кони скользили под нашими нагими ягодицами на водопое у реки. Июльские ливни с запахами цветов обрушивались с неба на нас. Знойные дни и короткие летние ночи сменялись цветными стёклышками в калейдоскопе.
Я не буду описывать тот ромашковый рай, целый наэлектризованный месяц позапрошлого счастливого лета. Наверняка каждую минуту нашего счастья Дима описал в своей книге, которую прислал в подарок мне. Иначе этого бы всего не было. Я думаю, всё это есть и в фильме, который я однажды, рано или поздно увижу. Как будто переживу заново наше незабытое электрическое лето.
Я ожил, я стал собой. Потому что Дима лепил меня из самого себя, из собственной души, из своей любви ко мне. Без него у меня не было бы ни прошлого, ни будущего. Лишь двадцать четыре минуты повторяющейся, как день сурка, реальности. Виктор. Поцелуй. Страх. Недостроенная эстакада, безнадёжно обрывающаяся в пустоте поля и не приводящая никуда. Короткометражный фильм.
Дима под руководством друга-кинорежиссёра делал клипы в студии. Фильм, в котором мы с Виктором жили, он сумел перемонтировать так, что наша застывшая реальность ожила и стала меняться, превращаясь в трепещущее живое чудо. Дима сам входил в свои фильмы, как в наши нереализованные сновидения. Такое можно делать только любя.
Он целовал меня, спящего, произносил признания в любви. И его клипы меняли мир, превращая нас в живых людей. Усложняли наше настоящее, лепили будущее, которого прежде, в завершённом до последнего кадра фильме, не было.
Это Дима вывел эстакаду в реальность из нашей деревенской глуши, протянул из Франции в Россию и дальше, на весь мир. Всё для того, чтобы мы встретились, чтобы он помог мне стать собой настоящим.
Этот знойный ромашковый июль навсегда останется в моём сердце. Со шмелями на цветах, ветром на мокрых лопатках, ночными поцелуями в палатке. Ромашками в книге, где описана наша любовь.
Я научился прыгать с обрыва в воду. Научился понимать свой путь. Научился жить, не боясь своей любви.
И потом научил этому Виктора. Потому что тогда, уезжая от меня на велосипеде, он не меня, поцеловавшего его и испугавшегося собственной страсти, бросал, он спасался бегством от своего страха перед любовью.
- Том, мне тридцать лет, - сказал Дима, щекоча мне шею сорванной ромашкой. Мы лежали на песке у воды, в сплетённых из полевых цветов венках на головах, солнце грело наши мокрые после купания тела.
- Но почему ты выглядишь четырнадцатилетним, таким же, как я?
- Потому что мне на самом деле навсегда четырнадцать лет, сколько бы времени ни прошло. Ты это понял сам. И ещё мне надо было помочь одному мальчику. - Он взял мою руку и мягко прошёлся губами по пальцам. Взглянул мне в глаза. - Тебе. Потому что мне самому помогали стать собой те, кто старше. Человек не может бояться мира. Он может бояться только того, что может сделать. А любовь подскажет правильные действия. Если и есть на свете что-то, чего не надо бояться, то это любовь. Когда ты отказываешься от любви, всё остальное не имеет значения.
- Всё остальное не имеет значения, - говорю я Виктору, говорю, повторяя Димины слова. - Единственное, что есть у нас, это наша любовь. Если мы отказываемся от неё, из страха или из стыда, ничего у нас не остаётся.
Я зарываюсь носом в шевелюру Виктора. Он расслабился в моих руках, такой любимый и тёплый.
Таким мягким он бывает только в моих объятиях. Таким его никто никогда не видел, кроме меня. И никогда не увидит. Потому что я единственный, чьей любви он научился доверяться.
Его волосы умопомрачительно пахнут ромашками. Не этими, увядшими, хрупкими, рассыпанными по полу в хрустящей под ногами крошке.
Его волосы пахнут юными ромашками позапрошлого июля.