Ивакин Алексей Геннадьевич : другие произведения.

Время возвращаться домой

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.39*11  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "В каком же сумасшедшем мире мы живем. И кто мы такие, что столь равнодушно относимся ко всем этим уродствам, окружающим нас. Лейтенант Волков - тот нормален. А мы нет. Мы привыкли, припособились. Мы выживаем, а не живем. И где наша страна, кто украл у нас нашу страну. Кто украл наше будущее, украл наше прошлое, украл наши души и чувства. Кто украл.... достаточно посмотреть в зеркало. Мы все, все понемногу, украли у самих себя свою страну, сломали собственное будущее и будущее наших детей. И будет ли нам прощение? И что нужно сделать, чтобы заработать это прощение. Может, взять пистолет, приставить его к виску и - решить все проблемы разом. А может вспомнить о том, что у нас была великая страна, был великий народ, а не электорат и сказать: хватит, ребята, этим клоунам из Думы и этим напыщенным мерзавцам из правительства, которые могут только воровать, предавать и продавать страну, которой они правят и народ, которым они правят".
  Алексей Ивакин. На правах рукописи.
  ВРЕМЯ ВОЗВРАЩАТЬСЯ ДОМОЙ
  (ЧУЖИЕ СНЫ)
  Моей жене, моей музе, моей Надежде.
  'По-видимому, чаще всего человек говорит правду, когда фантазирует, и больше всего врет, когда старается быть правдивым...'
  Валентин Катаев. 'Разбитая жизнь или Волшебный рог Оберона'
  
  ПРОЛОГ
  По синему небу летали черные бабочки.
  Бабочки то взмывали вверх, то плавно скользили к земле. Теплый, даже жаркий воздух, плотными потоками вздымающийся к небу, не давал им опуститься. И черные бабочки порхали.
  Вверх-вниз, вверх-вниз.
  Лежащий на земле человек лениво следил за ними, на лице его блуждала улыбка.
  Человек не шевелился. Он не мог шевелиться, в мгновение ока превратившись в младенца. Он мог только скрести пальцами землю. Любое движение, даже такое, вызывало адскую боль в голове, а вместо позвоночника, казалось, пылал раскаленный лом.
  Несмотря на это, человек улыбался. Улыбался, как улыбается тот, кто принял тяжелое решение, и на самом пороге смерти вдруг понял - это было единственно правильное решение во всей его жизни. Так улыбаются люди, которые сделали то, что они никогда не могли, даже не представляли, что могут, но все же сделали это.
  А все остальное - неважно.
  Дурак тот, кто сказал, что мужчины не плачут. Мужчины плачут. И часто от счастья. Пусть ты не можешь шевелиться, а на лицо падают черные бабочки, осыпаясь пеплом - но ты улыбаешься, и ты счастлив.
  Потому что горят одиннадцать костров из черного железа перед твоим орудием.
  Что может один человек?
  Все может. Он может перевернуть мир, если дадут ему точку опоры.
  Точкой опоры в этот раз было семидесятишестимиллиметровое орудие. Человек перевернул мир, став той песчинкой, которую не замечают, не учитывают в своих планах генералы, но которая эти самые планы вдруг разрушает.
  В каком плане можно учесть то, что два человека тащат на себе, на руках, на горбах одно орудие без боекомплекта, а потом натыкаются на разбитую батарею? Возможно ли такое? И любой здравомыслящий человек ответит: нет, так не бывает. Так не бывает - одно орудие против целой дивизии. И всего одиннадцать снарядов вдруг останавливают эту самую дивизию на целые сутки? Так - не бывает.
  Многия знания, многия скорби.
  Хорошо знать, что это невозможно - жив останешься. Еще лучше не знать о невозможном - сделаешь то, что хочешь.
  Молоденький сержант не знал, поэтому и сделал.
  И черные бабочки падали на его счастливое лицо.
  Единственное, что омрачало счастье - он не мог повернуть голову и посмотреть, уполз ли лейтенант? Смог ли он добраться до своих?
  Сержант не мог повернуть голову и успокаивал себя лишь одним: если он, мальчишка девятнадцати лет, смог, то командир точно сможет.
  А пальцы скребли и скребли землю, пряча в этой самой земле комсомольский билет. Пусть он будет безымянным, неизвестным солдатом - от этого врагу станет еще страшнее. Потому как таких Николаев - вся Россия. Николаев Чудотворцев.
  Пусть их зовут по-другому, но все они - чудотворцы, ибо творят чудо. Одиннадцать выстрелов. Одиннадцать попаданий. Одиннадцать костров.
  И перевернутое, разбитое орудие. Валяющийся рядом пустой ящик. И обычный топор, на лезвие которого приземляются черные бабочки. Эх, если бы Колька мог, он с топором пошел бы на танки. Но...
  Сержанту в тот день улыбнулась удача, улыбнулась обеими своими сторонами, ибо у фортуны всегда две стороны. Одной она улыбается тебе, другой скалится. Она улыбнулась, другая оскалилась.
  Сержант умирал, радуясь, что убил. Он не мог сказать, скольких убил. Он вообще не мог говорить, нечем было говорить. Он знал другое - ни один из снарядов не прошел мимо.
  Жаль, что не было двенадцатого снаряда.
  С этой мыслью сержант и умер. На улыбку его припорхнула черная бабочка и тоже умерла, рассыпавшись прахом. А с горящей березы срывались все новые, новые тлеющие листья, не дожившие до осени сорок первого.
  Вечером обер-лейтенант запишет такие строчки в свой дневник:
  "17 августа 1941 года. Сухиничи. Вечером хоронили неизвестного русского солдата. Он один стоял у пушки, долго расстреливал колонну танков и пехоту, так и погиб. Все удивлялись его храбрости... Оберст перед могилой говорил, что если бы все солдаты фюрера дрались, как этот русский, то завоевали бы весь мир. Три раза стреляли залпами из винтовок. Все же он русский, нужно ли такое преклонение?"
  Ответ на этот вопрос уже гауптман найдет под Волоколамском, когда черные бабочки будут падать на его белое, вымерзшее изнутри лицо.
  
  ГЛАВА ПЕРВАЯ 'Утро красит нежным цветом...'
  Внезапно Лешку толкнули в спину, отчего он едва не разлил стакан с квасом. Лейтенант обернулся, собираясь сердито нахамить в ответ, но улыбчивый летчик, извиняясь, поднял левую руку:
  - Извини, сосед! - в правой летчик держал бутерброд с бужениной.
  Лешка улыбнулся. В такой толпе чего не бывает? Зачем обижаться?
  Летчик моментально слопал бутерброд, запил его лимонадом и протянул руку Волкову:
  - Лейтенант Островко. Володя. Куйбышев.
  - Лейтенант Волков. Леха. Одесса.
  Глядя на летчика, нельзя было не улыбаться. Очень уж физиономия у него была... Улыбчивая, да. Есть такие люди, на которых без улыбки смотреть невозможно, даже если они сердятся. Островко был как раз из таких.
  - Куда едешь, царица полей? - поинтересовался он и слопал еще один бутерброд, на этот раз с семгой.
  Волков пожал плечами:
  - Направлен в Западный. А ты куда?
  - О! И я туда же! Вместе едем! Ты билеты взял уже?
  - Еще нет. У меня тут... Дела, в общем.
  - Девушка?
  - Ну...
  - Да ладно, не менжуйся. Девушка, да? Красивая? Фотку покажь!
  - Отстань, летун. Ну, девушка. Тебе-то что?
  - Да так, любопытствую. А я на литерный плацкарту взял. На завтра. Хочу Москву посмотреть. Первый раз здесь.
  Парни быстро перешли на 'ты'. Одно из самых замечательных качеств молодости - нарушать вежливые условности, не ломая тонкой атмосферы приязни. В молодости люди вообще легко сходятся. Но и расходятся, порой, тоже очень быстро.
  Слово за слово, квас за лимонадом - вот и знакомы. И, кажется, что целую вечность.
  - Слышь, Леха, расскажи, в чем разница между мортирой и гаубицей?
  - Ну... В принципе, только размерами, - почесал лоб Волков.
  - Я в вашей науке не понимаю, - мотнул летчик головой так, что пилотка едва не свалилась. - Ты меня про бочки, глиссады, упреждения спроси - все расскажу. А гаубицу от пушки ни разу не отличу.
  - А что там отличать? - удивился Волков. - Гаубица - она придумана, чтобы навесом через препятствия бить. А мортира тоже, но...
  - Это как миномет, что ли? - влез в разговор какой-то танкист. Тоже лейтенант. Впрочем, на Белорусском вокзале сегодня преобладали именно лейтенанты.
  После июньских выпусков военных училищ страны, лучшим новоиспеченным командирам - отличникам боевой и политической подготовки - выделили от щедрот аж три, а кому и пять, дней отпуска. Кому домой смотаться, кому жениться приспичило, а кому Москву посмотреть и себя показать. В эти июньские дни по столице ходили веселые лейтенанты всех родов войск - и пехота, и артиллерия, и летчики, и танкисты, и военные юристы, и даже морячки клешами подметали Арбат и Красную площадь. Девчата надевали лучшие платья и делали перманент, а потом шли навстречу военным, цокая каблучками и сверкая жемчужными улыбками.
  - Сам ты миномет, мазута, - отмахнулся Волков. - Думай, что говоришь! Миномет - это, в принципе, то же самое, что мортира, но...
  Но договорить Волкову не дали. Народ в зале ожидания внезапно зашумел, замахал руками, вскочил со скамеек, стал толпиться возле репродукторов.
  - Что случилось? - спросил летчик. - Война?
  - Типун тебе на язык, - буркнул танкист.
  Война... В те дни это грозное слово витало в воздухе: люди просыпались и засыпали с этим словом, оно мелькало на страницах газет и грохотало по радио. Еще бы, бешеный Гитлер метался по всей Европе. Одна страна за другой ложились под гусеницы вермахта, не оказывая почти никакого сопротивления. Совсем недавно пали Греция и Югославия. Успокоится ли Гитлер? Прыгнет он через Ла-Манш или повернет на восток? Все знали, что война будет, что она неизбежна, все готовились к ней, но никто ее не хотел. Пожалуй, лишь молодые лейтенанты мечтали о подвигах на полях освобожденной Европы. Да и то, старшие товарищи, порой, резко осаживали их, говоря, что войны без крови не бывает. Даже без малой и на чужой территории.
  Мимо прошел какой-то батальонный комиссар с двумя фанерными чемоданчиками в руках. К комиссару тихонечко жалась, видимо, жена в белом платье. На руках женщина держала девочку, которая, совершенно не обращая внимания на взрослую суету, сосредоточенно кусала крем-брюле. Мороженое подтаивало и капало на пол. Впрочем, иногда и на платье мамы.
  - Мороженого хочу, пломбира, - шепнул Островко и сглотнул.
  - Маша, успокойся, сейчас же берем такси и едем на Киевский.
  - А вдруг не успеем?
  - Успеем, успеем. Нас ждет Гурзуф и море. Да, Лелька?
  Он потрепал дочь по щеке, отчего та выронила мороженку и захныкала.
  - Ничего, я тебе еще куплю, не хнычь, дочь комиссара! Идем, Маша! У нас целый месяц отпуска впереди, - он пошел к выходу. За ним пошла жена с дочкой.
  - Ну вот, - огорченно и облегченно сказал Островко. - Войны не будет и орденов тоже. Видишь, товарищ батальонный комиссар едет на месяц в отпуск. Кто бы его перед войной отпустил на море?
  - Типун тебе на язык, - опять повторил крепыш-танкист.
  - Ты чего, затрусил? - поглядел на парня летчик.
  Вместо ответа тот протянул руку:
  - Сюзев, Сашка. Вот из Казани еду в Брест.
  - Хо! - обрадовался Островко. - Еще один попутчик. Вовка Островко. Когда едешь, мазута?
  - Завтра, хотел...
  - Москву посмотреть? И мы! Слышь, Волков, а ты чего билет не берешь? Бери на завтра. Вместе поедем, веселее же!
  - Да еще не знаю я... - вздохнул Волков. - Вот возьму на завтра, а Оля обидится.
  - Оля? Чудесное имя. Как там у Пушкина? 'Я вас любил, любовь еще быть может...'
  - Это Онегин Татьяне писал, - улыбнулся Волков.
  - Какая разница? - удивился Островко. - Главное же Пушкин! А если ты девушке не понравишься? Тогда как?
  - Тогда ночью возьму билет.
  - Главное, на литерный бери, он в восемь двадцать отходит. Вагон седьмой. Запомнил?
  - Конечно. Если билеты будут, - с сомнением посмотрел на толпы отъезжающих на запад военных.
  - Ничего, ничего. Ты ж пехота. Самый главный род войск. А мы твой обслуживающий персонал. Так ведь, броня?
  - Ребят, может, на воздух пойдем? - предложил Сюзев. - Я, вообще, предлагаю на Красную Площадь сходить. В Кремль, в Мавзолей. А то как-то стыдно, в Москве был, а на Красной площади не отметился.
  - Давай, - согласился Островко. - Только не пойдем, а поедем. И на такси! Не обсуждается! Пехота, ты с нами? Или будешь тут размышлять до утра?
  - С вами. Мне до вечера делать нечего.
  - О! Сашка, мы наблюдаем рождение нового советской поэзии. Пушкин с кубарями в петлицах! Ты погляди на него, Сань! Ну чисто поэт, только бакенбардей не хватает. И бакенбардов?
  - Ну ты и трепло, Островко! Бакенбард, - одобрительно хохотнул Сюзев.
  Такси поймали быстро, впрочем, даже и не поймали, таксисты буквально роились на площади перед вокзалом. Некоторые просили десятку без счетчика, этих кустарей сразу посылали лесом. Впрочем, и по счетчику едва не вышло столько же. Хорошо, что Волков понял, что таксист их собирается по всему Садовому сначала покатать.
  - Москвич, что ли? - расстроился таксист.
  - Одессит, - улыбнулся лейтенант.
  - А Москву откуда знаешь?
  - Приходилось бывать... - уклончиво ответил Волков.
  - Что ж сразу-то не сказал, - вздохнул шофёр, поворачивая на улицу Горького.
  Пока ехали - погода немного испортилась. На летнее небо нанесло низкую, почти осеннюю тучу. Вообще, весна сорок первого выдалась в средней полосе затяжной и пасмурной. Только, говорят в Белоруссии вторую неделю жарило как в Африке, чему радовались Островко и Сюзев. Хоть погреются... А вот в Одессе весна была ранней и теплой. И перед самым отъездом Волкова в Москву погода тоже испортилась и пошли дожди. Украину заливало, Белоруссию сушило: такие вот извивы матушки-природы. Но ничего, большевики и ее одолеют, несомненно.
  Красная Площадь была пустынна, не то погода не способствовала гуляниям, не то...
  - Рабочий же день еще! - догадался Островко. В подтверждение его словам куранты на Спасской башне пробили два часа. В этот же момент прошла смена караула у Поста номер один.
  - Ишь ты как печатают, - восхищенно сказал Островко. - Пехота, а ты так могёшь?
  - 'Гусиный шаг'? Конечно, могу. Нас гоняли здорово по строевой.
  - Хе, а нас нет. Шагистика нам ни к чему, нам летать надо. На кой черт эта шагистика нужна? А у вас, танкистов, как?
  - А у нас тоже шагистики мало было. Так, на первых курсах. Потом матчасть, стрельбы, марши...
  - Эх, внутрь бы попасть, - глядя на стены Кремля, сказал Волков.
  Ребята совершенно не обращали внимания на легкий сеющий дождик. В конце концов, они же военные. Зачем на такие пустяки внимание обращать? Нет, на службе оно, конечно: при планировании и проведении операций метеоусловия необходимо учитывать. А на отдыхе зачем?
  - Не получится. Вон, какие ряхи въезд охраняют, - кивнул на ворота Сюзев. На посту действительно стояли - ряхи! - два здоровенных сержанта НКВД. Они равнодушно скользнули взглядом по трем лейтенантам. Таких тут нынче полным-полно.
  - А ведь где-то там товарищ Сталин, - глядя на стены Кремля, вздохнул Островко. - Вот бы с ним познакомится!
  - Есть способ, Вовка, - хмыкнул Сюзев. - Стань Героем Советского Союза и познакомишься.
  - А и стану.
  - А стань!
  - Стану! Забьемся на саечку? Если стану Героем - я тебе саечку. А если не стану...
  - Я тебе!
  - Неа! Волков тебе! Га! Словил?
  - Эй, ребята! - окликнул веселых спорщиков Волков.
  Мимо собора Василия Блаженного к Спасским воротам подъехали сразу четыре автобуса, из которых начали выгружаться курсанты и командиры.
  - О! Смотри! Комиссары будущего! - не удержался Островко. - Э! Пехота! Ты куда?
  Построением военно-политических курсантов занимался высокий худой старший политрук. Командовал он негромко, но четко. За три шага до него Волков, как и полагается, вытянулся в струнку, приложил правую руку к пилотке и, тем самым 'гусиным шагом', впечатал три удара в брусчатку:
  - Товарищ старший политрук, разрешите обратиться!
  Тот удивленно обернулся:
  - Вам чего, лейтенант!
  - Товарищ старший политрук! Разрешите вопрос?
  - Ну? Только быстро.
  - Вы в Кремль идете?
  - А тебе чего?
  - Разрешите с вами!
  - Что? - изумился старший политрук. - Совсем обалдел? Ты кто такой?
  - Понимаете, я из Одессы, вот проездом в ЗапОВО. Очень хочется на Кремль посмотреть.
  - Смотри, чего уж. Вот он стоит.
  - Мне б внутри побывать... Я никогда там не бывал, товарищ старший политрук.
  - Вольно, это во-первых. А во-вторых... Куда, говоришь, едешь?
  - В Западный Особый. Из Одессы я, товарищ старший политрук.
  - Одессит, значит... Кругом! Шагом марш! Одессит...
  Волков, вздохнув, развернулся и пошел к товарищам. Проходя мимо ухмыляющихся курсантов, он вдруг услышал громкий шепот:
  - Леха! Гвоздь!
  Он оглянулся, услышав давнее свое прозвище, полученное в далеком детстве. Из строя курсантов ему улыбался...
  Батюшки-светы! Гошка-Чума!
  - Гошка! Ты?
  - Леха!
  - Еременко! Разговоры в строю! - рявкнул на Гошку командир.
  - Товарищ старший политрук! Мы с товарищем лейтенантом с колонии не виделись!
  - Да? Смотри-ка, прямо малина бандитская, а не Красная Армия, - старший политрук подошел к лейтенанту и, на этот раз с любопытством, снова посмотрел на него. - В Харькове, значит, перевоспитывался?
  - Так точно, у Антона Семеновича.
  - Да уж, велика Россия, а плюнуть не куда. Где работал?
  - На 'ФЭД'-е, вместе с Гошкой.
  - В каком году?
  - Тридцать втором.
  - Товарищ старший политрук, разрешите он с нами. Ну, где сотня, там и сто один, - взвод одобрительно загудел в поддержку Гошки. Видимо, его и тут уважали. Впрочем, Чуму везде и всегда уважали. Человек был такой.
  - Сто три! Со мной еще товарищи!
  - Вот за что я люблю вас, одесситов беспризорных, так это за наглость. Ладно, черт с вами. Вставайте в строй. Все равно у меня квота на сто двадцать курсантов. Внутри не шалить. Сами понимаете. Шкуру со всех спустят.
  Через несколько секунд три довольных лейтенанта уже вытягивались по стойке 'смирно' рядом с будущими политработниками.
  Энкаведешники проводили их ленивыми взглядами. Пропускали не поименно, а списочным составом.
  Потом была небольшая экскурсия, во время которой Алеша и Гошка слушали в пол-уха и разговаривали вполголоса, вспоминая далекое беспризорное детство, Антона Семеновича Макаренко, завод 'ФЭД', харьковские степи и путевки в жизнь. Не забывая, впрочем, следить и за осмотром достопримечательностей.
  Иван Великий не произвел на них большого впечатления. Башня и башня. Хорошее, правда, место для наблюдателя - видно далеко. Но, с другой стороны...
  - Такой елдак противник разнесет в первую очередь, - заявил летчик.
  - Возможно, - согласился Алеша. - Но, опять же, ориентир отличный.
  - Что да, то да, - кивнул в ответ Островко.
  Царь-колокол поразил воображение танкиста:
  - Вот это броня! Не, хрупкая, конечно, но какова толщина! Молодцы предки!
  А у Царь-пушки задержались подольше.
  - Ну что, танкист, смогёшь из такой бахнуть?
  Сюзев пожал плечами:
  - Ну, смогу, если ее на гусеницы поставить. А что тут такого?
  - Забил снаряд он в пушку туго... - хохотнул летчик. - Слушай, Сашка, объясни мне, крылатому - куда из такой дуры стреляли?
  - Конкретно из этой ни разу не стреляли, - пояснил экскурсовод. Сухонький такой старичок, явно из бывших. Пенсне, бородка клинышком под Троцкого. То есть под Калинина, конечно, под Калинина. - Вы, молодой человек, знаете, что такое оружие сдерживания?
  - Ну... - смутился танкист.
  - Вас как зовут, молодой человек?
  - Лейтенант Сюзев. Владимир.
  - Так вот, лейтенант Сюзев Василий. Как вы думаете, для чего нужны парады?
  - Владимир я. Для демонстрации боевой мощи, так сказать. Чтобы трудящиеся массы видели воочию - Рабоче-Крестьянская Красная Армия стоит на защите мирного трудового строительства. А к чему...
  Старичок, не обращая внимания на встречный вопрос, перебил танкиста:
  - А для чего на парады приглашают военных атташе других стран? Причем даже тех, кто явно враждебны нашей стране?
  - Ну...
  На помощь переименованному в Васю танкисту пришел летчик:
  - Чтобы у них и мысли не было напасть на нас, товарищ экскурсовод!
  - Именно! - согласился старик и снова кивнул клинышком бородки. - С какой же целью на параде показывают не самые новые, а самые мощные образцы оружия?
  - Для той же цели. А новейшие держатся в секрете, чтобы вероятный противник не начал разрабатывать системы противодействия.
  - Все правильно, товарищи лейтенанты. Представьте: приезжает татарский хан в Москву и видит эту Царь-пушку. И какой вывод он делает? А такой: у русских, наверняка, имеется что-то еще, более мощное, в арсенале. Вот что такое оружие сдерживания. Потому оно и не стреляло ни разу.
  - Слышь, мазута, а твой танк эта царь-пушка пробьет? - поинтересовался Гошка-Чума.
  - Двадцать шестой или бэтешку - явно пробьет. Или не пробьет, так перевернет. Хотя, смотря с какого расстояния. А вот 'КВ'...
  И танкист осекся. Есть такие вещи, о которых не надо говорить даже в Кремле.
  - Хорошая машина? - оглянулся на него неугомонный летчик.
  - Как 'ишачок' против 'ньюпора', - отшутился Сюзев.
  - Гошка, а ты после экскурсии что делаешь?
  - В казармы. Нас сейчас даже увольнительные отменили.
  - А чего так?
  Гошка выразительно и молча пожал плечами.
  - Извини. А, может, с нами махнешь?
  - Никак, Гвоздь. Служба, понимаешь ведь, - затем он приобнял Волкова за талию и шепнул на ухо. - Слухи ходят, что нам до конца июня без экзаменов звания присвоят и на Запад.
  - А ты сообщение ТАСС слышал?
  - Конечно. Не дрейфь, Лешка. Все будет на пять, - подмигнул Гошка лейтенанту и сменил тему. - Ты в футбол все еще играешь?
  - В одесский 'Спартак' приглашали крайним хавбеком, - похвалился Волков. - А я не пошел.
  - Что так?
  - Да некогда. Учеба все время отнимала. Сейчас стране военные нужны, а не футболёры.
  - Футболёры... Твое словцо, да.
  Снова объявили построение и курсанты, вместе с лейтенантами, дружно зашагали на выход к автобусам. Островко все время оглядывался, стараясь увидеть в кремлевских окнах Сталина, который смотрит на них, улыбается в усы и машет им рукой. Но никого в окнах видно не было.
  Когда лейтенанты вышли на Красную Площадь и попрощались с курсантами, возник неожиданный вопрос. Чем дальше заняться?
  Островко пожаловался на неприятную сухость 'по всей организме'. Не пора ли отметить встречу, знакомство, посещение Кремля и ' вообще нам повод не нужен, мы же не пьяницы какие?' Посему и возник вопрос: а где? На рестораны тратить деньги было жалко, на улице - приличия не позволяли. В самом деле, командир РККА - не подзаборная пьянь, чтобы пиво в подворотне шлычкать. Поэтому решили прогуляться и поискать обычную закусочную. Только где ее искать?
  Волков современную Москву знал плохо, хоть и бывал в ней в 'звании' беспризорника. А Москва с двадцатых ой как изменилась. Про Островко с Сюзевым и говорить не приходилось. Со своим животрепещущим вопросом они обратились к ближайшему постовому милиционеру, несущего службу на Васильевском спуске.
  - Товарищ сержант! Подскажите, где здесь можно перекусить, и не только? 'Националь' не подходит, - предупредил беломундирного милиционера словоохотливый Островко.
  Тот окинул лейтенантов цепким взглядом и улыбнулся:
  - Гости столицы? Значит вот что, товарищи командиры. Я бы вам предложил в ЦПКИО сходить или на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Были на Выставке? Нет? Ну что же вы так? Очень вам рекомендую. Девушек, опять же, много и там и там. Впрочем, погода сегодня не очень...
  - Да не сахарные, товарищ сержант, не растаем!
  - Вы-то не растаете. А вот девушки... Впрочем, на вас глядя, любая красавица растает. Даже Валентина Серова.
  - Так что, товарищи, на ВСХВ рванем? - подмигнул друзьям Островко.
  - Я пас, - вдруг сказал Волков. - Я сегодня на день рождения приглашен. Ровно к восемнадцати ноль-ноль. Не подскажете, где это находится? - он расстегнул карман на гимнастерке и подал слегка помятый конверт постовому.
  Тот, разглядев адрес, вытянул свою и без того лошадиную физиономию.
  - Это рядом. Дом на Набережной. Знаете? Перейдете Большой Каменный мост и направо. Прямо к нему и выйдете. Да вот же он! - и показал жезлом на серую громадину, видневшуюся за Москвой-рекой.
  У товарищей лица тоже вытянулись. Милиционер же продолжил:
  - Если вы временем располагаете, то я бы рекомендовал вам прогуляться по улице Горького. Заодно зайдете в 'Елисеевский', чтобы не с пустыми руками в гости идти. Дом тот, тем паче, не простой.
  - 'Елисеевский'?
  - Гастроном такой. Его до революции купец Елисеев построил, да так по привычке и называем. Коньяк в нем замечательный дают, - слегка облизнулся сержант. - Да и булочных там хватает. Так что время скоротаете. А если вы к девушке, то там и цветочниц хватает, товарищ лейтенант.
  - Спасибо, товарищ сержант!
  Обязательный ритуал отдания чести - вежливый и без подобострастия, и лейтенанты зашагали по брусчатке Красной площади в сторону Музея Ленина и улицы Горького.
  - А теперь рассказывай! - насел с вопросами на Волкова Островко. - Только сейчас все честно и прямо рассказывай. Что за девушка, как зовут, когда свадьба?
  - Как внуков назовете, - поддержал летчика Сюзев.
  - Ребят, ну...
  - Давай, давай. Не томи!
  - Стой! Раз-два!
  Волков внезапно остановился. А потом повернулся лицом к Мавзолею и приложил правую руку к пилотке. Замерли по стойке 'смирно' и его друзья, отдавая воинское приветствие основателю первого в мире государства рабочих и крестьян, Владимиру Ильичу Ленину.
  - Погодите, ребята! - летчик вдруг развернулся и побежал в сторону ГУМа, грохоча хромовыми сапогами по брусчатке.
  - Куда это он? - не понял Сюзев.
  Волков только пожал плечами.
  Через несколько минут Островко вернулся с букетом гвоздик.
  - Ребята просили, а я и забыл, - смущенно буркнул Володя.
  И они, обойдя трибуны, подошли к могиле Валерия Чкалова. Молча постояли у Кремлевской стены.
  - Ну, теперь рассказывай! - Островко, как все летчики, быстрый и резкий, мгновенно вернулся в прежнее свое лихое настроение.
  А рассказывать Волкову было и нечего.
   Ну, действительно. Что там рассказывать?
  Из московского горкома ВЛКСМ пришла пачка писем курсантам Одесского пехотного училища имени Ворошилова. Писали, в основном, девушки. Нет, была и пара писем, написанных парнями - в частности, одним из секретарей горкома и коллективом шарикоподшипникового завода. Эти письма остались без ответа, а вот адреса девчат курсанты расхватали мгновенно. Лешке досталось письмо незнакомой девочки Оли, которая заканчивала девятый класс и готовилась поступать в педагогический институт, на факультет иностранных языков.
  Ну и понеслась душа в рай, как говаривали преподаватели на стрельбах.
  Сначала письма заканчивались 'братским приветом'. Потом уже и 'горячим'. А после обмена фотокарточками - так и вообще 'пламенным'.
  Когда Алексей сообщил, что едет в Москву, Оля обрадовалась и пригласила его в гости. Вот так.
  - С одной стороны, не комильфо, если мы втроем припремся. Девушка тебя одного пригласила, - блеснул интеллектом и, одновременно, загрустил Островко.
  - С другой стороны, нехорошо товарища одного бросать, - подытожил Сюзев.
  Три часа пролетели мгновенно.
  Сначала слопали по паре восхитительных чебуреков. При этом каждый ругал московские чебуреки, но хвастал своими: одесскими, куйбышевскими, казанскими. Пришлось прийти к пакту о мирных намерениях - решено было скататься в гости друг к другу за чебуреками. В шутку, естественно. Ибо все, как люди военные, прекрасно понимали - сегодня ты в Москве или в Одессе, а завтра в Бресте или в Печенге. Начальство интересуют не личные желания лейтенантов, а целесообразность и порядок.
  Потом выбирали коньяк в 'Елисеевском'. Особо в коньяках лейтенанты еще не разбирались, но знающий человек - продавец - быстро научил их смотреть на звезды. Чем больше звезд, тем коньяк старше и насыщеннее, но резче и жестче. Меньше звезд - коньяк меньшей выдержки, но мягок и нежен.
  - Как в армии прямо, - похихикал Островко, пряча две бутылки 'Арарата'в бумажный пакет.
  - Точно, только в царской, а не в рабоче-крестьянской, - согласился Вася. - Впрочем, у нас звездочками пораженные цели на стволах орудий отмечают.
  - А у нас сбитых противников! А у вас, пехтура?
  - А у нас на прикладе зарубки делают, - улыбнулся в ответ Волков, когда они вышли из гастронома и отправились к цветочницам.
  - Карточку покажь, Леш! Ну, будь же человеком!
  Волков поколебался, но фотографию все же достал.
  Разглядывая ее, парни аж присвистнули. Высокая, стройная, голубоглазая русоволоска в белом купальнике приветливо улыбалась... не им. А вот ничем не примечательному курносому пехотинцу. Непримечательному, конечно, с мужской точки зрения. А вот с женской... Да черт их разберет, этих женщин!
  - Да... - протянул Островко. - Везет же некоторым.
  - Да... - подтвердил Сюзев и вздохнул. - А мне вот одна Клава из Кирова прислала фотокарточку, так я и писать перестал в ответ. Чисто бульдозер. С одной стороны даже стыдно, она же не виноватая, что у нее лицо как у бульдога? С другой стороны... Нет, Леха. Повезло тебе! А значит, цветы надо выбрать - самые лучшие.
  Цветы выбирали долго и тщательно. Гвоздики - сразу нет. Их или на могилы или на похороны. Розы, конечно, хороши, но слишком они официальны, нет? Пионы слишком по-штатски выглядят. Лохматые и непричесанные. А вот тюльпаны - самое оно. Только где их взять, в июне... Как ни странно, тюльпаны нашлись. Причем, только у одной цветочницы.
  Нет. Красные слишком банально. Желтые - к вечной разлуке. Фиолетовые? Как-то по-декадентски. А вот эти? Сами красные, а на лепестках желто-черные полоски.
  - А это... Они не гниют? - осторожно ткнул пальцем в окоемку Островко.
  - Молодой человек, - укоризненно сказала пожилая, но женщина, со следами былой страстной красоты на лице. - Когда вы еще не жили, такие цветы дарили исключительно Мэри Пикфорд или, на крайний случай, Лиле Брик! Вы знаете, кто такая Лиля Брик?
  Волков мгновенно уловил одесские интонации цветочницы и прервал ее вопросом:
  - Таки ви с Одессы родом?
  - А таки зачем ви интересуетесь? Ой ти мая краля, а я и не признала такого красивого офицера, простите дуру, командира, что ви таки с Одессы, а не откуда-нибудь из лохматых Сокольников? Таки что ви мене сразу не сказали, что ви с Слободки или с Пересыпи? А таки ви с Фонтана? Слушайте меня, что вам скажет тетя Соня, которая обманула только своего Хаима, когда выходила замуж, чтобы не запачкать его честь. Сейчас я вам принесу такие тюльпаны, которые мог дарить только Яша Хейфиц своей городничихе, когда ее рогалик уезжал в Херсон. Таки что вы мне скажете за Херсон? Это же город сплошных импотентов! У них хер, но у них и сон? А кому это надо? Тете Циле это ни разу не надо, поэтому она и в Москве. Когда умер мой Хаим... Ой! Когда он умирал, он мне сказал: 'Циля! Никогда не обижайте офицеров, иначе ви умрете от цирроза печени, отравленной свинцой!' И таки да, он умер, а я тут и я теперь тетя Циля не с Дерибасовской, а тетя Циля с Горького! Какой позор, какой позор на мои крашеные седины!
  Монолог внезапной одесситки был долог и кучеряв. Пока она выбирала цветы, лейтенанты узнали всю предысторию семьи тети Цили, начиная с Адама, который родил несчастного Авеля, которого убил Каин, 'чтоб ему пусто было', заканчивая Мойшей, который служил в НКВД и зачем-то уехал в Магадан 'морозить бейцы, без которых он не будет нужен даже портовым проституткам, и ведь никто, даже мама, не знает, комендант он там чи шо? И как он может обманывать маму? Какие на Колыме коменданты, если каждому босяку с Аркадии известно, что там только минтай, тюлени и зека. А Мойша ни разу не был тюленем, это могут подтвердить все девочки с Мясоедовской. А жабрами он дышать не умеет, следовательно, он...'
  Но цветы были великолепны.
  Тетя Циля, московская одесситка, даже всплакнула, глядя на Волкова:
  - Таки что я вам скажу? Если эта девочка вам не даст, плакать не надо, возвращайтесь сюда и тетя Циля даст вам всегда, но только по очереди! Если бы Хаим был жив, он бы подтвердил, что на меня не жаловалась даже Молдаванка!
  Ошалевшие от потока откровений, лейтенанты зашагали обратно.
  - Шо це було? - внезапно перешел на украинскую мову очнувшийся Островко.
  - Слабое подобие Привоза, - хмыкнул в ответ Волков, неся букет, как новорожденного младенца.
  - Стоп! - остановил друзей Сюзев. - У барышни есть телефон?
  - Да, а что?
  Вместо ответа танкист кивнул на Центральный Телеграф.
  - Иди, звони. Договорись насчет нас.
  Телефон... Телефон - большая редкость, даже в Москве. Из чего следует, что Оля не просто студентка немецкого отделения факультета иностранных языков МГУ, а дочь кого-то там. Фамилия 'Карпова' Алешке ничего не говорила. Но судя по тому, как вытянулась физиономия постового, 'дом на набережной' был не просто домом.
  А друзей как оставлять? Это тоже нехорошо.
  Ровно в пять Лешка позвонил, а цветы дал подержать летчику.
  Трубку поднял какой-то мужчина.
  - Добрый день. А могу я пригласить к телефону Ольгу?
  - И вам добрый. А кто ее спрашивает? - пророкотал в трубку бархатный бас.
  - Лейтенант Волков. Я из Одессы. Она, ммм... в курсе.
  - Лелька! Лелька! Тебя какой-то лейтенант Волков из Одессы спрашивает! - обладатель роскошного баса крикнул куда-то вдаль.
  'Какой-то лейтенант' от нетерпения выбивал каблуками чечетку в телефонной будке. Глядя на него, тревожились и товарищи. Островко нервно расхаживал, словно папаша у роддома, держа букет, как винтовку - наперевес.
  - Але! - голос, словно лапой котенка, тронул сердце.
  - Оля? - голос вдруг сел и стал сипеть. - Это... Кхм... Я - Алеша Волков.
  - Лешка! Как здорово, что ты позвонил! Ты придешь? Слушай, у меня тут все друзья собираются. Даже дядя из Тамбова приехал.
  - Оля, я приду, конечно. Как ты сказала - ровно к восемнадцати...
  - Можешь и раньше прийти! Заодно поможешь со столом. А то у папы радикулит...
  - Оля, я можно я с друзьями приду? Нас тут трое...
  - Конечно, Алеша! Приходите, места всем хватит! Папка! Лешка приехал!
  Чем ближе они подходили к дому, тем больше Лешу охватывало смущение. Парнем он был высоким, стройным, да и военная форма красит любого мужчину, поэтому частенько ловил на себе взгляды девчонок. Но вот общаться с ними...
  Нет, если по делу или там с девушкой приятеля Алексей мог разговаривать свободно и раскованно. А вот если ему девушка нравилась... Мямлил что-то непонятное про политическую ситуацию в Европе, не знал, куда деть внезапно неловкие руки, походка становилась деревянной. Про танцы и речи нет - сам он никогда не приглашал девушек. Изредка же, когда начинался 'белый танец', высокомерного от страха и недоступного от стеснения лейтенанта приглашала какая-нибудь комсомолка из общежития швейной фабрики. И тогда... Тогда ловко крутивший 'солнце' на турнике, владевший хорошим дриблингом, Алеша отчаянно топтался под новомодные танго да твистепы, держа партнершу на расстоянии вытянутой руки, и старался не глядеть ей в глаза. Ладони, отчего-то, сразу становились потными - он стеснялся и этого. А уж о том, чтобы чуть-чуть опустить руку ниже талии или тесно прижаться к молодому, гибкому девичьему телу, прикрытому лишь тонким ситцем, он даже и не мечтал.
  Да и на танцы он ходил лишь потому, что его туда более смелые друзья по училищу затаскивали.
  Пехотинцы предпочитали мотаться почти через всю Одессу до парка Аркадия. А там, в тени платанов и запахе акаций, почти на самом берегу самого Черного и самого прекрасного моря, их дожидались девчата. Правда, там же постоянно терлись и конкуренты из училища артиллерийского. Этим было - только из казарм выйти. До открытых стычек дело не доходило, но взгляды друг на друга бросали недобрые. Иногда приходилось объединяться, когда на танцы заявлялась шпана с Молдаванки или со Слободки. Пехота артиллерию прикрывала, а артиллеристы - пехоту. Вот тогда не обходилось без фингалов, за что пострадавший обычно получал наряды вне очереди, количество коих зависело от настроения начальника училища. Чем больше фингалов - тем больше нарядов. А если кого из курсантов задерживала милиция или военные патрули, гауптическая вахта минимум на пять суток. Потому что попался.
  - Лех, чего завис? - ткнул Волкова в бок Островко.
  - А? - очнулся тот. - Да так, Одессу вспомнил что-то.
  - Красивая?
  - Кто? Одесса? Очень.
  - Да не... - засмеялся Островко. - Одесситка та - красивая?
  - Какая одесситка?
  - Тормоз ты дульный, - махнул рукой танкист. - Ну, идем?
  Пока Алексей вспоминал и размышлял, они, оказывается, подошли к нужному адресу.
  Огромный дом серой глыбой нависал над Москвой-рекой, за которой рубиновыми звездами алели башни древнего Кремля.
  В парадной их остановили. Пожилой старшина - то ли вахтер, то ли часовой, пойми эту Москву с ее порядками? - поинтересовался их документами, а потом спросил цель визита.
  Алексей долго и мучительно вспоминал фамилию Ольги, потом хлопнул себя по лбу и достал конверт с адресом:
  - Ааа... Так вы к полковнику Карпову? Тогда вам в правое крыло. Они там собираются сегодня.
  - В смысле? - не поняли лейтенанты.
  - Так они в столовой день рождения дочки отмечают сегодня.
  - В столовой?
  - А где же еще? - удивился вахтер-часовой. - Здесь, чай, не баре какие живут, а красные командиры. Чего им в комнатах своих ютиться, когда специально для них организована домовая столовая?
  А потом куда-то стал звонить, уточняя - 'пропустить мальцов или как?', после чего лейтенанты отправились по длинному коридору в сторону, указанную старшиной.
  Скромное семейное торжество, да...
  В большом светлом зале сверкали разнообразными приборами столы, сдвинутые буквой 'П'. На столах, сияющих белоснежными скатертями, горками возвышались салаты-винегреты, блестели под электрическими лучами заливные, в узких тарелках, жирно развалившись, янтарно светилась рыба. И бутылки гордо вздымали к потолку вытянутые горлышки.
  У Островко немедленно забурчало в животе, Волков непроизвольно облизнулся, Сюзев же икнул. И зачем они чебуреки на Горького ели? Впрочем, что молодому организму пара чебуреков? Хватит лишь на переход через Большой Каменный мост.
  Мда... И куда тут девать коньяк? Бутылочных снарядов столько, что хватит не один стрелковый взвод напоить, да еще и паре танковых экипажей хватит. Не говоря уже об эскадрилье таких, как Островко. Самое смешное, что людей в зале не было.
  - Может, мы не туда попали? - почему-то шепотом сказал Сюзев.
  - Туда, туда! - внезапно раздался голос за спиной. Голос Волков сразу узнал - тот самый, бархатный бас, который пригласил к телефону Ольгу.
  Лейтенанты обернулись и немедленно вытянулись по стойке 'смирно'.
  - Товарищ полковник, лейтенант Карпов, ой, Волков по вашему... - и запутался.
  - Вольно, товарищи командиры, не на плацу и не в казарме, - хохотнул полковник, добродушно разглядывая лейтенантов, и протер бритую голову белым платком. - Ну, только моряка не хватает для полного комплекта.
  А из-за спины полковника вышла Ольга.
  Вот тут лейтенант Волков и потерялся во времени и пространстве...
  Так теряются мужчины, когда видят серо-зеленые глаза... Нет, она не была красива той экранной, кукольной красотой артистки Серовой или мощной пролетарской статью трактористки Ангелины.
  Ну, высокая, ну, стройная и даже худенькая. Нос уточкой, губы и вовсе не модным бантиком, а тонкой линией, короткая мальчишеская прическа...
  Но вот нечто такое бывает, что-то неожиданное случается, когда идет эта девушка, а холостые парни, и даже женатые мужчины, и совсем уже дряхлые старики, помнящие не то что Керенского, а - поди ж ты! - Александра Третьего, оглядываются ей вслед.
  В таких влюбляются и любуются.
  То ли спокойное и уверенное выражение лица девушки, то ли нежные, плавные движения...
  Едва уловимый флер недоступного свежего девичества и, одновременно, манящей пряной женственности.
  - Оля! - протянула она узкую ладонь.
  Пока Волков оторопело смотрел на девушку, Сюзев и Островко немедленно шагнули оба вперед и столкнулись друг с другом.
  Ольга расхохоталась. Смех ее был похож на ее имя - так журчит ручеек по круглым камням. Ольга, Оля, Оленька....
  Неожиданно для самого себя Волков вдруг нагнулся и поцеловал ее руку.
  Полковник Карпов довольно фыркнул, а Ольга руку отдернула и быстро покраснела:
  - Это у вас в Одессе таким старорежимным штучкам учат? Не шалите, Алеша!
  И грозно помахала пальцем перед лицом лейтенанта. От стыда тот едва не провалился сквозь пол, мраморный, кажется.
  - Это... Это вам, Оля! С днем рождения!
  И он протянул ей букет тюльпанов.
  - Ой, какая прелесть... Папка! Я поставлю их в вазу, а ты пока посади гостей.
  - Поближе? - усмехнулся ворошиловскими усиками полковник.
  - Папка! - гневно оглянулась уже на бегу девушка и, лихо мотнув подолом платья, так что на секунду показались загорелые крепкие бедра, куда-то умчалась.
  - Значит поближе? Это приказ, товарищи командиры! Так, вещмешки ваши в гардероб сдайте, и за мной!
  Усадили робеющих лейтенантов рядом с центральным столом. Так, что Волков прекрасно видел виновницу торжества, изредка бросающую на него лисьи короткие взгляды.
  А в зале становилось шумно. Народ приходил, уходил. В основном, это были представители старшего комсостава - полковники, бригадные комиссары, генерал-майоры даже. Некоторые забегали буквально на пять минут, поднимая бокал... Нет, не с водкой или с коньяком. С 'Нарзаном' или 'Боржоми' Говорили короткий тост и убегали по своим делам. Это - армия. Да еще и рабоче-крестьянская красная.
  Иногда приходили семьями. Женщины оставались, оставались и дети, как правило, уже подростковых возрастов, хотя были и постарше. Мужчин же часто выдергивали посыльные прямо из-за стола. Одни через некоторое время возвращались. Большинство - нет.
  Были и штатские. На противоположной стороне дружно хохотала компания каких-то студентов, наверное, Олиных однокурсников. А рядом с Олиной мамой - вполне себе цветущей и очень красивой женщиной - сидел какой-то мрачный субъект в черном костюме. Он угрюмо ел, лениво размешивая вилкой пюре с остатками котлеты и косился по сторонам, словно шпион с плакатов НКВД. Пару раз Волков ловил на себе его тяжелый взгляд.
  С каждой рюмкой стеснение постепенно исчезало. Однако меру надо знать, тем более военному это профессионально необходимо. 'Мерить не умеешь - не туда выстрелишь', говаривал их преподаватель по математике. 'Как-то раз я неправильно прицелился, и теперь у меня алименты. Но что я, гражданский человек? Если ви не умеете считать, то вместо детей у вас таки будет смерть, и, вполне вириятно, не один раз. Знание косинуса может спасти и вашу зарплату, и вашу жизнь, хотите ви этого или нет'
  После жареной поросятины, как обозвал горячее неугомонный Островко, живот надулся, как барабан.
  Курили здесь прямо за столами, потому и размяться не удавалось. Наконец, пищеварительная система дала о себе знать - пришлось идти в туалет. На выходе из туалета Волков неожиданно столкнулся с отцом Ольги.
  Полковник раскраснелся от выпитого, хотя на ногах держался твердо. Еще бы, с военными в плане алкоголя могут поспорить только медики. На третьем месте, говорят, писатели, но с ними лейтенант еще не пил, а вот с медиками приходилось. Вернее, с медичками. На пляже, что под Дачей Ковалевского. Так на том пляже, под лодкой, Алеша и остался спать - рассерженные медички его не разбудили, резонно решив, что мертвецки пьяный лейтенант им никуда не сдался. И всего лишь после литра спирта. А патруль? А что патруль, если курсант заблаговременно переоделся в штатское. Пробуждение было адским, пить хотелось так, что хотелось выпить все Черное море. Волков даже не удержался, хлебнул из набегающей волны. После чего немедленно испачкал штатское вчерашней брынзой и копчеными бычками.
  На развод он, естественно, тогда опоздал. Впрочем, подобных ошибок Волков более не допускал. А так как дело это было на третьем курсе, удалось закончить училище с отличием.
  - Ааа... Жених! - подмигнул полковник лейтенанту.
  - Что это вдруг? - смутился лейтенант.
  - Ольга про тебя все уши прожужжала. Подожди меня, разговор есть.
  И полковник скрылся в кабинке туалета.
  Алеша долго слушал журчание, после чего полковник медленно мыл руки, низко наклоняясь над глянцем фаянсовой раковины.
  - Пойдем-ка на воздух...
  - Душно как, - расстегнул ворот гимнастерки Карпов, когда они сели на скамеечке внутреннего двора. Полковник опять протер голову платком, уже посеревшим от пота, посмотрел на пасмурное небо и повторил:
  - Душно как... Гроза будет. Как думаешь, лейтенант, будет гроза?
  Волков посмотрел на небо. Оно по-прежнему сеяло мелким жидким дождиком на Москву.
  - Будет, - дипломатично ответил он. Со старшим по званию лучше не спорить. 'Тем более, если он потенциальный тесть' - выскочила откуда-то нелепая мысль. Лейтенант так испугался ее, что тут же добавил. - Вряд ли сегодня. Но в этом году непременно будет.
  - Хе! - мотнул головой полковник. - Вот и я думаю - в этом году будет. И там, НАВЕРХУ, тоже так думают, что будет. Вопрос в другом - когда именно.
  - А так вы за войну меня спрашиваете? - осенило лейтенанта.
  - Нет, твою мать, за грозу, - ругнулся Карпов и полез в карман. - Куришь?
  - Балуюсь...
  - Ну, побалуйся, - полковник протянул Волкову портсигар.
  - Рассказывай, лейтенант.
  - Что именно, товарищ полковник?
  - Готов к... грозе?
  - Так точно!
  - Да сиди ты. Училище как закончил?
  - С отличием, товарищ полковник.
  - Взаимодействие с артиллерией отрабатывали?
  - Пару раз на совместных учениях.
  - Чем пушкари работали?
  - На трехдюймовках, в основном, хотя были и современные системы. Пару выстрелов даже с 'А-19 видал, но...
  - А тебя чему учили?
  - Ну как чему? Военному делу настоящим образом.
  - Ну да. Пулеметы каких систем знаешь?
  - Максим, ручной пулемет Дегтярева, Льюис, Браунинг, Дегтярева-Шпагина крупнокалиберный...
  - Немецкий 'Машиненгевер'? Стрелял?
  - Никак нет. Из немецкий образцов я только с карабином Маузера знаком.
  - Да сиди ты! Значит, не стрелял... А говоришь - готов...
  - Да готов я, товарищ полковник. Нам же основу давали, а на этом базисе я любое оружие освою. Да и моя основная задача не оружие знать, хотя и это тоже, а уметь управлять взводом в обороне и наступлении.
  Вместо ответа полковник махнул рукой, продолжая пыхать папиросой. Потом плюнул в урну и зло кинул туда окурок. И тяжело посмотрел на лейтенанта:
  - Ольгу мне не порти. Вот война закончится - делай что хочешь, но по-честному. Я не хочу, чтобы из-за тебя она поседела.
  - Товарищ полковник, - растерянно протянул Волков, опять попытавшись встать.
  - Война - будет. Понял? Понял. А я вижу, как она на тебя смотрит. Отцом дочери станешь - поймешь, - полковник пошевелил щеточкой усов.
  - Как смотрит? - глупо ляпнул лейтенант.
  - Как на мужика смотрит. На своего. Моя на меня так же смотрела. Я когда с польского, Тухачу дышло бы в дупло, плена сбежал, комвзвода я тогда был, смотрю, у нее виски седые. А она тогда мне еще и женой не была. Так, девочка шестнадцати лет. Побереги себя. С войны придешь, грудь в орденах - отдам дочь. А не придешь? Смотрел фильм 'Если завтра война'?
  - Конечно.
  - Вот посмотрел - из головы его выкинь. И Ольгу тоже выкинь. Еще раз так на нее посмотришь - голову оторву вместе с петлицами. Не порти жизнь девке. Сегодня уж погуляй, а завтра... Завтра у нас суббота?
  - Да.
  - Это хорошо. Люблю субботу. А вот воскресение не люблю. Ну, пойдем, нас, наверное, уже потеряли, - и полковник неожиданно улыбнулся, снова превратившись в дружелюбного хозяина. - А я, кстати, откланяюсь. Служба!
  - Так суббота же, - невпопад ляпнул Волков.
  - Чтобы в воскресенье война не началась, надо к ней в субботу готовиться.
  А в зале столовой люди всех возрастов и званий уже сдвинули столы. Кто-то завел граммофон с большущей старорежимной трубой, и начались танцы.
  - Папка, вы где пропали? Я вас потеряла! - Ольга подскочила к мужчинам, когда они зашли в светлую залу столовой.
  - Курить ходили на свежий воздух, доча, - дипломатично ответил полковник, улыбнулся и приобнял Олю. - А не станцевать ли нам?
  И они закружились в вальсе.
  Алеша Волков, растерянно переваривая слова полковника, неотрывно смотрел за парой, кружащейся под 'Сопки Манчжурии'.
  Паммм... Пам-пам-пам. Па-па-па-па-па-пам!
  Вдруг на улице громыхнуло. Громыхнуло так, что стекла задрожали. Алеша оглянулся.
  Обещанная полковником гроза обрушила на июньскую Москву ливень. Ливень, который обещает великую сушь. Холодная и промозглая весна сорок первого сменялась жарким и горячим летом.
  Вдруг музыка резко прервалась, взвизгнув иглой патефона.
  - Тише, товарищи! ТАСС передает важное правительственное сообщение! - незнакомый майор забрался на венский стул и, дотянувшись до черной тарелки радиоприемника, прибавил звука. Потом соскочил, побежал к следующему...
  - Что такое? - не понял слегка поддатый Островко.
  - Да тихо ты! - ругнулся Сюзев.
  Замерли все, словно кто-то невидимый начал играть в: 'Раз, два, три, морская фигура замри!' Стояли неподвижно танцевавшие пары, повисли в воздухе поднятые стопки и бокалы, лишь за окном лупил по листьям ливень.
  - Внимание! Передаем важное правительственное сообщение, - заговорило радио. - Еще до приезда английского посла в СССР г-на Криппса в Лондон, особенно же после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о 'близости войны между СССР и Германией'. По этим слухам:
  Германия будто бы предъявила СССР претензии территориального и экономического характера и теперь идут переговоры между Германией и СССР о заключении нового, более тесного соглашения между ними;
  СССР будто бы отклонил эти претензии, в связи с чем Германия стала сосредоточивать свои войска у границ СССР с целью нападения на СССР;
  Советский Союз, в свою очередь, стал будто бы усиленно готовиться к войне с Германией и сосредоточивает войска у границ последней.
  Репродукторов было несколько, они вещали из разных углов и концов столовой. Голос диктора шел сбоку, спереди, сзади: будто бы изнутри. Люди - и военные, и гражданские,- внимательно слушали сообщение ТАСС. Даже повара замели в раздаточном окне, вытянув шеи, стараясь не пропустить ни слова.
  - ...проводимые сейчас летние сборы запасных Красной Армии и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное, как обучение запасных и проверку работы железнодорожного аппарата, осуществляемые, как известно, каждый год, ввиду чего изображать эти мероприятия Красной Армии как враждебные Германии по меньшей мере нелепо.
  Торжественный голос диктора поставил точку. И столовая зашумела, загудела возбужденными голосами:
  - А я тебе что говорил? Не будет войны в этом году! Товарищ Сталин зря слов на ветер не бросает!
  - Честное слово, Василий Петрович, рад я, что ты спор выиграл. Поеду в августе в Крым, привезу тебе массандровского, как обещал.
  - Интересно, что немцы нам ответят...
  - Немцы? Что немцы? У них Англия за спиной, на два фронта они не посмеют, обожглись в империалистическую.
  - Это разве фронт? Сидят по обе стороны Ла-Манша...
  - Говорят, немцы хотят, чтобы мы их через Кавказ пропустили в Иран и Индию.
  - Пусть дальше хотят. У них Италия в союзниках. Так что пусть через Сицилию в Египет добираются.
  - У них же флота толком нет. Британцы им не дадут.
  - А это разве наши проблемы? Пусть итальянские линкоры себя покажут.
  - Итальянцы... От них толку. Сколько они с австрияками на Изонцо бодались? Пятнадцать раз? А толку? Вот если Франко к Оси примкнет, тогда да.
  - А что тогда?
  - Фалангисты и немцы берут Гибралтар и британцам в Средиземное не прорваться. Все. Точка.
  - Товарищи мужчины! Ну, давайте же танцевать!
  ГЛАВА ВТОРАЯ 'На площадке танцевальной сорок первый год...'
  Пам-па-па-пам, па-па-па-па-пам, пам-па-па-па-па-пам!
  Закружился летчик Островко с какой-то смешливой полноватой девчонкой. Они хохотали так, что порой заглушали звуки музыки. Серьезный танкист Сюзев прижимался к такой же неулыбчивой девице, то и дело сдувавшей черную длинную челку с глаз.
  Паммм... Пам-пам-пам...
  Бах!
  Опять задрожали стекла после очередного разрыва молнии. Кто-то, кажется островкина девица, весело взвизгнула.
  - Скучаете, молодой человек? - подошел к Волкову тот самый мрачный субъект, похожий на шпиона.
  - Никак нет, наблюдаю, - повернулся к штатскому лейтенант.
  - Тоже люблю наблюдать, - кивнул без тени усмешки мрачный. - Позвольте представиться, профессор Тамбовского педагогического института имени Владимира Ильича Ленина, доктор педагогики Лев Моисеевич Шпильрейн.
  - Лейтенант Волков. Алексей, - без изысков пожал руку профессора молодой человек. Подумав, добавил. - Первый разряд по шахматам.
  - Тоже неплохо, - каким-то дребезжащим смешком хохотнул профессор.
  - Вы тот самый дядя из Тамбова?
  - А почему вас это интересует? - поднял лохматые брови Шпильрейн.
  - Никогда бы не подумал, что у Оли еврейские корни.
  - Евреи бывают разные, - усмехнулся Шпильрейн. - Впрочем, не волнуйтесь. Я - незаконнорожденный дядя.
  - Это как? - не понял лейтенант.
   - Жизнь гораздо богаче наших представлений о ней. Представьте себе, что бывают даже двоюродные дети. Однажды молодой красноармеец Коля Карпов спас жизнь не менее молодому еврею Льву Шпильрейну, когда ворвался в Жмеринку со своими красными конниками и порубал в капусту махновцев, которые уже целились в жидовскую впалую грудь. И даже успели выстрелить, но пулю Коля словил своим сердцем. Фигурально выражаясь, конечно. Так-то в ногу его ранило. В итоге мне, вместе с Оксаной, пришлось выхаживать его прямо на руках, после чего мы и стали названными братьями. А Ксюша потом стала его настоящей женой, сменив фамилию с Грищук на Карпову. А иначе как?
  - Я не понял, вы же профессор педагогики, а не медицины?
  - Каждый еврей - немножко медик. Этому нас научила история и жизнь. Как вам Оленька?
  Волков неопределенно кивнул.
  - Не стесняйтесь. Я же тоже мужчина, тем более влюблен в ее матушку.
  - Даже так? - подивился откровенности лейтенант.
  - А что тут скрывать? То, что я любил Ксюшу Грищук, знала вся Жмеринка и немножко Винница, хоть и в другой стороне. Зачем мне это скрывать сейчас?
  - И... Товарищ полковник знает?
  - Конечно, знает, а куда ему деваться?
  - И вы так спокойно об этом говорите?
  - Я - еврей. А знаете, чем отличаются евреи? Тем, что умеют ждать. Когда полковник погибнет на войне, я женюсь на Оксане, и кто знает, может быть в моем доме еще будут бегать маленький Изя и маленькая Сара?
  Лейтенант поморщился:
  - Откуда вы знаете, что полковник...
  - Молодой человек, давайте присядем и я вам плесну кошерной водки? Я стар, и я устал стоять. Мне уже глубоко за сорок, вам этого не понять.
  - Да вы еще...
  - Молодой человек, я двое суток прятался в холодном ручье от деникинцев, а потом еще сутки от латышских стрелков. И те, и другие воевали друг с другом, а почему-то норовили убить меня. Суставы шутить не любят, особенно коленные. А мне их еще беречь для первой брачной ночи, хе-хе...
  Они сели. Профессор налил в стопки уже изрядно потеплевшей водки. Они быстро чокнулись, выпили, потом Шпильрейн закусил квашеной капусткой. Длинная ее ниточка зеленой соплей повисла на его реденькой бородке. Дождавшись, когда профессор утрет большегубый мокрый рот, Волков спросил:
  - Таки откуда ви знаете за полковника? - в речи взволнованного лейтенанта проскочил вдруг одесский акцент.
  - Вы слышали о такой науке, как психоанализ?
  Но договорить он не успел.
  - Алеша, теперь твоя очередь со мной потанцевать.
  За спиной стояла сияющая виновница торжества, которую под локоток держал полковник Карпов.
  - Пост сдан, лейтенант! - подмигнул Волкову полковник.
  - Пост принят! - Волков лихо вытянулся, оправил гимнастерку и приложил правую руку к пилотке.
  - Не шали! - погрозил ему полковник и повернулся к дочери. - Я на службу. И чтобы в двенадцать была дома. Ночи, а не дня, как в прошлый раз.
  - Папа! - возмущенно расширила глаза Ольга.
  - Папа шутит, доча, - на плечо Оли мягко легла женская рука. - Иди, Коля, я пригляжу!
  - Оксана, эээ...
  - Леонидовна, - улыбнулась мама Оли и отошла в сторону. Величаво отошла, как и полагается хозяйке самого настоящего бала.
  Шпильрейн торопливо отвернулся и стал доедать надкушенный кем-то бифштекс.
  Танцевали они...
  Тонкие пальцы Оли нервно трепетали на широких плечах Алексея. А он, пожалуй, впервые в своей жизни, испытывал острое и одновременно мягкое, нежное, как мороженое, желание притянуть Олю к себе. Волков ласково, но сильно и уверенно держал ее за талию, такую тоненькую, что он мог облапить ее, словно березку. Лейтенант смотрел в ее глаза... Ее глаза... Серые и одновременно зеленые, слегка наивные, как у олененка. И она, не отрываясь, смотрела на него. Что-то спрашивала, он отвечал, потом была его очередь спрашивать. Их ноги удивительно свободно и синхронно следовали друг за другом. До блеска начищенные кожаные сапоги лейтенанта едва касались носков Олиных белых туфелек. Ее платье на поворотах нежно трогало подолом его отутюженные галифе. А тем временем...
  Тем временем: 'В парке Чаир - распускаются розы...'
  Лешка не знал, танго это или вальс, или вообще какой-то фокстрот. Оля, наверное, знала, но ей было все равно. Лишь бы синхронно двигаться в такт музыке рядом с юным лейтенантом... И танго сменялось вальсом, вальс медленным фокстротом, а они все танцевали, не обращая внимания на паузы шипящих грампластинок.
  Островко спорил с иронично улыбающимся майором о скрытом смысле сообщения ТАСС, а раскрасневшийся Сюзев отчаянно хохотал над незамысловатыми шутками педагогических студенток.
  А они все танцевали, танцевали, танцевали, словно боялись отпустить друг друга.
  ...В это время на девятом этаже огромного дома полковник Карпов принял фуражку из рук жены.
  Поправил ее и, прищурившись, посмотрел в зеркало. Жена, на прощание, поцеловала его в грубую, но выбритую до синевы щеку и, неожиданно, сказала:
  - Коля, послушай, что скажу... А доча-то наша... Влюбилась!
  - Что? - полковник замер, поднимая портфель, делая вид, что ничего не понял.
  - Что слышал, - улыбнулась Оксана Леонидовна.
  - Чушь, - рубанул полковник словно шашкой. - Я не разрешал. В кого?
  А про себя подумал: 'Вот и жена заметила...'
  - Будто для этого ей твое разрешение требуется, - фыркнула Оксана Леонидовна. - В этого лейтенантика, в Алешу.
  - Ксюша, ну что за ерунда? - поморщился Николай Иванович, стараясь хранить лицо. - Они ж первый раз увиделись.
  - Коля, я в твоей военной науке ничего не понимаю, а вот ты ничего не понимаешь в женской науке. Влюбилась, влюбилась. Я по глазам вижу.
  - А что там, в глазах? - опять сделал вид, что не понял, полковник Карпов.
  - Что, что... Глаз от него отвести не может.
  - А он?
  - И он от нее.
  Полковник поморщился. На лестничной клетке, тем временем, загрохотал лифт. Заскрежетали двери, и вот лифтер позвонил в дверь.
  - Передай Ольге, чтобы на улицу сегодня не выходила. Мокро. Это приказ, товарищ жена. А с этим лейтенантом... Я уже поговорил с ним.
  Жена привстала на цыпочки и снова нежно поцеловала мужа. На этот раз в губы.
  - Береги себя, мой мудрый товарищ муж. И это тоже приказ.
  И закрыла дверь.
  А потом вернулась во внезапно ставшую пустой огромную трехкомнатную квартиру. Да. Ей надо было бы спуститься вниз. К гостям. Улыбаться, поднимать бокалы с шампанским, разговаривать о всяких пустяках, присматривать за молодежью, следить за переменой блюд.
  Но больше всего на свете ей вдруг захотелось побыть одной. Совсем одной. Чтобы... Чтобы стоять у окна, смотреть на служебный автомобиль мужа, выворачивающий от 'Дома Правительства' на Большой Каменный мост, провожая его взглядом. А потом любоваться весенней грозой и... И тоже улыбаться. Но улыбаться другой - тихой и светлой, совсем не светской улыбкой. Так улыбаются женщины, чьи дочери влюбляются.
  Лелька каждый день проверяла почту, а потом визжала от радости, если почтальон приносил заветное письмо из Одессы, и надолго запиралась в своей комнате.
  Приказ... Да разве можно в любви отдавать приказы? А сам... И она опять улыбнулась, вспомнив, как молодой и лихой красный командир, щекоча усами ее ладонь, краснел, смущался, но - смешно, почти карикатурно - целовал ей руку. Было это восемнадцать лет и девять месяцев назад. В конце августа двадцать второго года. Лунная дорожка бежала к их нецерковному алтарю, а Черное море ритмично шумело своими вечными венчальными песнями. Шумела кровь в голове, молодое шелковичное вино испачкало красным траву. И скальные утесы Ай-Петри были им единственными свидетелями.
  А в мае родилась Оленька. Уже в Тамбове.
  Лелька. Лялька. Ляленька. Доченька.
  И ни разу, ни разу за восемнадцать лет Оксана Леонидовна не пожалела, что не успела на тот последний пароход, уносивший прошлую Россию в неизвестность.
  Было разное. Были закутки в казармах, где Ксюша, стыдливо спрятавшись за ситцевой занавеской в цветочек, кормила Оленьку. Была жутко дымящая печка в дикой тайге Архангельской губернии, где Оксана училась варить картошку в чугунке. Была адская жара Туркестана, где Ксения убивала прямо в доме прячущихся от убийственного солнца тарантулов. Но все это было декорациями для сцены, на которой главными были Коля и Лелька. И она ни разу не пожалела. Лучше быть замужем за любимым в забытой Богом дыре, чем ненужной никому в Париже. Вот, дослужились и до Москвы.
  И всегда, всегда она хотела вернуться в ту ласковую, волшебную и единственную крымскую ночь. Маман, конечно, не одобрила бы. 'С мужиком-краснюком? Только через мой труп!' - закричала бы она. Это была ее любимая присказка. Только через ее труп и получилось, когда...Когда она втолкнула дочь в забитый людьми до крыш эшелон, а сама не успела. На станцию же, чудовищно визжа и гикая, ворвалась конница батьки Махно, и эшелон тронулся, унося раненых добровольцев и беженцев в Крым... Ксения молилась, рыдала и просила у Боженьки легкой смерти для маман. Война... Проклятая гражданская война, залившая кровавой стихией Россию. И усмирить эту стихию смог только краском Коля Карпов и его товарищи.
  Оксана Леонидовна провела рукой по лицу, словно сняла невидимую, налетевшую из прошлого паутину воспоминаний.
  Как хорошо, что Оля этого никогда не увидит. И пусть у нее будет своя такая ночь - пусть не крымская, пахнущая магнолиями и перезрелым виноградом, а московская, звенящая поздними трамваями. Сегодня или завтра... Как решит сама Лелька, стремительно превращающаяся в Ольгу Николаевну. Интересно, как ее будет называть этот лейтенант по имени Алеша? А вообще забавно - Лелька и Лелик. Впрочем, какой из него Лелик? Лелик - это что-то рафинированно-инфантильное. Вечно трясущийся от всего, страха и погоды, песик на руках владелицы. Коля жену кошкой называл. Потому как Оксана, Ксения, Ксюшка, Кс... Кс-кс-кс, моя мурлыка!
  Щенок, он, этот Алешка. Но изредка в его щенячьем и смешном проскальзывает что-то мощное, мужское, волчье. Порой затравленное. И оттопыренные острые уши только усиливают это ощущение.
  Мужчина красив по-иному. Его красота прячется внутри и проявляется в движениях, скупых жестах, уверенных речах. Оксана уже знала - опыт подсказывал ей, что в каждом мужчине прячется вечный мальчишка-озорник. Даже если этому мальчишке уже пятьдесят, он готов кидать камушками в окно любимой, залазить в чужой сад за цветами, проказничать на лекциях Академии Генерального штаба, подкладывая кнопки соседу по парте. А еще мужчины прячут глубоко внутри страх и неуверенность. Страх перестать быть мужчиной и неуверенность в самом себе. А еще ужас. Ужас того, что об этом страхе и об этой неуверенности все узнают.
  Когда Коля бредил, умирая от тифа на руках у Оксаны, а Левушка утащился с ведром за очередной порцией воды, он внезапно открыл глаза и сказал уже не невесте, но еще не жене:
  - Когда умру... За Левку замуж выйди. Только отчество Ольке оставь... И сыну.
  И заплакал.
  Он отчаянно трусил, умирая. Оксана это видела, даже не видела, а чуяла где-то под сердцем. Чуяла, что трусит, чуяла, что умирает.
  Это были его единственные слезы за все восемнадцать лет. Слезы страха и отчаяния, от того, что он уже никогда не увидит своего сына.
  И она ему соврала.
  Она сказала, что сына, который родится, назовет Николаем. Николаем с отчеством Николаевич. Потому что у сына может быть отчество только по отцу. Зачем она это сделала? Ведь уездный моршанский доктор - со старорежимной такой бородкой, со старорежимным пенсне, типичный чеховский персонаж в засаленном сюртуке - сказал ей чуть раньше:
  - Голубушка, а детей у вас больше не будет. Плохое питание во время прошлой беременности и нервное напряжение, знаете ли. Впрочем, нервы нынче у всех шалят, но у вас натура, кхм, слишком нежная. Замершая у вас беременность, знаете ли. Надо делать аборт, пожалуй...
  А Колька выжил. Он перестал плакать в ту ночь, просто стиснул зубы и закрыл глаза. И победил смерть. Он умел побеждать и не умел проигрывать.
  Оксана, чтобы сберечь мир в семье, сыграла выкидыш. Упала на улице, якобы подвернув ногу.
  Знали об этом только Левушка и тот доктор.
  Зато Колька выжил.
  Оксана Леонидовна вдруг вздрогнула от очередного грома, разорвавшего небосклон. Гроза медленно шла на восток, но все еще била и била по Москве синими разрядами.
  А если будет война?
  Смертельно захотелось закурить. Но она обещала Коле.
  И все же... А если война?
  Вот пойдут они сегодня гулять. И всё случится где-нибудь в ЦПКиО... Или дать им ключи от дачи и вызвать такси? И Оля приедет утром... Самая счастливая на свете Оленька приедет и будет смотреть лучащимися неземным светом глазами! А этот лейтенант уедет на запад. А на западе - немцы. Война на пороге, об этом уже говорят, не скрываясь. Может быть, на Дальний Восток? Но там японцы - черт дьявола не лучше. Средняя Азия? Или куда-нибудь на Урал? Может быть, попросить Колю, чтобы он поговорил со знакомыми, чтобы Алешку в тыл отправить? Бесполезно, он такой скандал устроит... Да и лейтенант из такой же породы, в тыл не поедет. И Олю отпускать от себя на войну...
  А если Колька прав? Пусть у нее не будет такой ночи, какая была у мамы, но дочь будет жива, рядышком. И не испытает она тягот, что выпали на долю самой Оксаны.
  Что она понимает в жизни?
  Лейтенант-пехотинец и она? А если его убьют? Ведь лейтенанты всегда на переднем крае, первыми в атаке.
  Как когда-то Колька был первым в эскадроне. Вот и словил пулю, едва не ставшую смертельной. Для него и для семьи.
  Тишину опять разорвало. На этот раз трелью дверного звонка.
  Оксана Леонидовна открыла дверь. На пороге стояла Ольга, за ее спиной маячил смущенный лейтенант Алеша. Откуда-то снизу доносились приглушенные голоса, вероятно, его друзей - серьезного танкиста и улыбчивого летчика.
  - Мама! Мы пойдем прогуляемся, - полу-вопросительно, полу-утверждающе зачастила Лелька. - Мы недалеко, мы только до Арбата или в ЦПКиО, но ты не волнуйся, мы не долго...
   Да... Такой свою дочь Оксана Леонидовна еще не видела. Такой раскрасневшейся, явно не от вина, такой сияющей... Такой влюбленной.
  - Там ведь дождь идет... - попыталась мама остановить дочку.
  Оля округлила глаза:
  - Мама, да он давно закончился!
  - Подтверждаю, Оксана Леонидовна, - кашлянул Алексей, стеснительно высовываясь из-за плеча дочери. - Мы по двору прошли, на нас даже капельки не упало.
  'Они говорят 'мы'!' - мимолетно мелькнуло в голове хозяйки дома.
  - Папа запретил тебе, - вздохнула Оксана Леонидовна. - У тебя слабые легкие, ты же знаешь...
  - Я накину плащ, а...
  - ...а воздух, озонированный грозой, даже полезен для здоровья, - закончили фразу Алешка и Оля вместе.
  И мама вдруг поняла - бесполезно. Бесполезно их останавливать. Юность не знает препятствий. Они даже фразы повторяют друг за другом. И она их отпустила. Отпустила, а потом снова подошла к окну и долго стояла, провожая взглядом уходящую за горизонт грозу. А Коле... Коля вернется не утром. Вернее, утром, но не завтрашним. А дня через два, через три. Мужчины готовятся к войне, а женщины готовятся стать бабушками.
  Тридцать шесть лет и уже бабушка...
  От этой мысли Оксана Леонидовна вдруг опечалилась и засмеялась одновременно. Так бывает у женщин.
  Она улыбалась и плакала, идя по ступеням вниз. Время было уже позднее, время провожать гостей.
  И дальним смехом в унисон неслись над Москвой-рекой молодые, юношеские голоса.
  Сюзев, слегка пошатываясь от выпитого алкоголя, махал руками в разные стороны:
  - Вот вы были в Ленинграде? Нет, вы не были в Ленинграде...
  - Я была один раз, - по-школьному подняла руку Оля.
  - Да? Один раз - не считово, - махнул рукой танкист. - Ленинград надо видеть. Видеть так, как видел его я.
  - Сюзев, ты пьян, - прихватил того за локоть Островко.
  - Нет! Впрочем, да, но к Ленинграду это не имеет никакого отношения. Так вот... Ленинград - он давит. Понимаете? Со всех сторон эти каменные ущелья, они словно смыкаются над небом, как ущелья в горах...
  - Вася, да ты поэт! - крикнул кто-то из компании.
  - Я не Вася, я Вова. Нет. Я танкист, попрошу. Так вот, там - плохо. Улочки узкие, каждый пехотный дурак в тебя сверху гранатами может кинуть. А ты его - никак. Не достанешь. Скорость разворота, угол подъема. А тут в Москве? Смотри, какие просторы для меня!
  Булыжная мостовая мягко ложилась под ноги - камень за камнем, шаг за шагом.
  - Если я вон тут встану, башню разверну и каааак... Жахну по Кремлю!
  Сюзев показал рукой, 'как он жахнет', и одновременно с его головы слетела пилотка, сбитая мощным подзатыльником летчика.
  - Извините... - Островко козырнул и тут же потянул танкиста за локоть в сторону гранитного берега реки.
   - Не обращай внимания, Оль, - Волков поднял пилотку Сюзева и улыбнулся девочке.
  - А я кроме тебя никого не вижу и не слышу, - вдруг осмелела она. Взгляды их опять встретились, и время снова превратилось в вечность.
  Где-то там, за границей этой вечности, лейтенант-летчик яростно шипел на лейтенанта-танкиста:
  - Ты обалдел? Ты думай, что говоришь, 'пушку наведу на цель...' - передразнил Островко Сюзева. - Совсем мозги от водки потерял?
  - От коньяка, - упрямил Сюзев. - И чисто теоретически, межпрочм...
  - А ну, стой тут! - Островко большими шагами дошел до Волкова с Олей, навалив уставшего от дня рождения танкиста на парапет.
  - Ребят, вы гуляйте, а я дружка до дома, до хаты... В смысле, мы на вокзал, Леха! Догоняй в Минске!
  Мимо пронесся черно-горбатый 'ЗИС', шурша шинами.
  Долго еще вдоль набережной, несясь к звездам, неслось нестройное:
  - Три танкиста, три веселых друга...
  И неприличный хохот долго еще раздавался над тихой гладью вечерней реки, освещенной торжественными рубиновыми звездами Кремля.
  Но Алеша и Оля этого не слышали. Их мир замкнулся на округлой восьмерке бесконечности, соприкасаясь единой точкой взгляда. И то, что Островко с Сюзевым забрал военный патруль московской комендатуры, их нисколько не волновало.
  Давно уже исчез Кремль за спиной, и какой-то мост пройден, и река мелькнула серебристой волной где-то внизу.
  А они все шли и шли неизвестно куда. Он гремел по камням и асфальту подковками кожаных (на хромовые еще не заработал!) сапог, она мягко шелестела теннисками... Оля рассказывала о своих семинарах по политической экономии, и что прав товарищ Сталин, выбравший когда-то золотую средину между левацким троцкизмом и мелкобуржуазным бухаринским правым уклоном. Алеша говорил девушке об одесском 'Спартаке' да и вообще об Одессе, которую любит почти как...
  И он замялся, резко покраснев. Но этого не было видно, потому что июньская темнота уже накрыла теплым одеялом ночную Москву. Но рука его, державшая ее руку, вдруг дрогнула. Она все поняла, но сделал шаг вбок, не выпуская его ладонь из своей ладошки.
  - Почти как кого? - отвернулась она, глядя на редкую цепочку фонарей.
  В горле пересохло. Он вдруг понял, что самое страшное на свете - сказать в первый раз, сказать ЭТО впервые.
  - Почти как тебя, - выдохнул он.
  - Почему почти? - каким-то чужим, деревянным голосом сказала она, не поворачиваясь к нему. Ее пальчики дрожали в его окаменевшей, мокрой руке.
  - Потому что я люблю тебя, - сглотнул он густую слюну.
  Она повернулась к нему. Долго-долго - целое мгновение! - она смотрела на него...
  А потом их губы соприкоснулись. Мягкие и упругие, жесткие и прокуренные... Губы, которые первыми познают радость другого тела.
  А потом было не до разговоров.
  И милицейский патруль обошел их стороной, стараясь не мешать первому поцелую.
  Затем они снова шли куда-то, и небольшая ложбинка, поросшая мягкой травой и укрытая развесистыми липами и тополями, приняла их. И где-то далеко вверху светила им звезда на Боровицкой башне...
  Они лежали рука об руку и смотрели в черное небо, и молодая кошка, ловившая московских июньских кузнечиков, смешно скакала вокруг них.
  И не было никого в этом мире. Только Она, Он, смешная кошка и рубиновая звезда, одна единственная на весь московский небосклон, покрытый отставшими от грозового фронта облаками.
  Они лежали, время от времени сплетаясь губами, и пряча руки в руках. Их тянуло друг к другу, как никого и никогда, как всех и всегда, но последней гранью между ними оставалось что-то необъяснимое. Ее ли платье... Его ли портупея...
  Мир кружился в поцелуях, и этого было им пока достаточно. Но время шло, и горизонт краснел, краснели и опухали губы.
  - Завтра? - шепнула ему Оля, когда они стояли у двенадцатого подъезда огромного дома - 'Дома правительства'.
  И он качнул головой:
  - Сегодня. Уже сегодня.
  - Точно, сегодня... Когда ты уезжаешь?
  - У меня еще три дня отпуска. Включая сегодня.
  - А потом?
  - Потом еду в Минск. На службу.
  - Я с тобой, - вдруг окаменело лицо Оли. - Я с тобой в Минск. Я без тебя уже не могу.
  Лешка вдруг улыбнулся, представив, как Оля входит в казарму:
  - Я приеду за тобой. Как только устроюсь, сниму квартиру - я приеду за тобой...
  Как любой влюбленный мужчина, он говорил глупости, и Ольга это понимала. Все же она была дочерью военного. 'Дан приказ ему на запад...' Куда его пошлют? Сможет ли он заехать за ней? Сможет ли он вообще сообщить, где он? Но она верила ему, а он верил ей.
  - Нет, я сразу с тобой...
  - Я приеду за тобой... - шепнул он, целуя вдруг посолоневшие щеки.
  - Когда у тебя поезд?
  - Я еще билет не купил.
  - Приходи к ГУМУ в двенадцать. И мы - поженимся...
  - Ты уверена? - вдруг нахмурился Волков. Мужчины обладают невероятной способностью - отвечать глупым вопросом на вполне понятные слова.
  - Конечно, мы пойдем в ЗАГС, нас поженят и я вся твоя и навсегда. Понимаешь?
  - Подожди, Оля, - внезапно ответил Волков. - Давай сначала...
  - Ты боишься? - прищурилась она.
  - Вовсе нет. Просто завтра, то есть сегодня, уже суббота. ЗАГСы не работают. Давай в понедельник, шестнадцатого?
  - Давай!
  И, вдруг, он испугался. Да, он испугался. Никогда в жизни, по крайней мере, он этого не помнил, у него не было своего угла. Сначала асфальтовые котлы у Трех Вокзалов, потом общая комната в колонии, потом казарма. Куда он ее привезет? У него же нет ничего за спиной, кроме лейтенантских кубиков. Где будут расти их дети? У них непременно должны быть дети! И много детей! А как же иначе? Но это чуть позже, когда он устроится. А сейчас как? Да и жил он всегда один, не зная, что такое семья. Что-то изменилось в его лице.
  - Ты боишься, - вдруг хлестнула она словами и шагнула назад. Потом вдруг нервно раскрыла сумочку и достала оттуда расческу. Обычную роговую расческу.
  - Это тебе. Возьми, я для тебя в подарок покупала. Просто забыла... Потом облизнула язычком уголки губ, развернулась так, что платье мгновенно поднялось, на секунду обнажив белые полные бедра, открыла дверь и, оглянувшись, крикнула на весь двор:
  - Ты боишься! Но все равно завтра в двенадцать у ГУМА! То есть сегодня!
  - Оля! - он сделал шаг вперед, но подъездная дверь мягко спружинила...
  Ватная тишина медленно накрыла двор Дома на Набережной. Волков сел на лавочку. Мягкий свет из окон чертил квадраты на асфальте. Лейтенант поцеловал расческу, подумал... Потом достал из вещмешка складной ножик и осторожно выцарапал на расческе три волшебных буквы 'ОЛЯ'. Получилось не очень красиво: под буквой 'Л' расчесочка чуть треснула.
  За его спиной раздался уже знакомый с вечера, такой насмешливый, надтреснутый голос:
  - Добрый вечер, товарищ лейтенант, отдыхаете?
  Лейтенант моментально сунул подарок в карман и резко обернулся, вглядываясь в темноту кустов. Потом облегченно вздохнул:
  - А, это вы...
  И встал навстречу.
  - Не спится? - вежливо спросил Алексей. И, вполне себе невежливо, зевнул.
  Профессор Шпильрейн вздохнул:
  - Это вам, молодым, все время хочется спать и кушать. А нам, старикам, уже не можется ни того, ни другого.
  - Ну, какой же вы старик? Вот, мечтаете об Оксане Леонидовне...
  - А мечты от возраста не зависят, юноша. Хотите, я расскажу вам вашу мечту, которая умрет вместе с вами?
  - Простите? - не понял Алексей.
  - Присаживайтесь, молодой человек, - Шпильрейн подвинулся на край скамеечки, достал из внутреннего кармана трубку и неторопливо стал набивать ее. В густой, влажный запах московской зелени незаметно впился тонкий запах табака. А где-то высоко хлопнули створки оконной рамы.
  Алексей сел и достал свои папиросы 'Норд'.
  - Вы в детстве мечтали найти своих родителей. Ведь так?
  Алексей аж поперхнулся дымом.
  - И до сих пор мечтаете их найти. Прекрасно понимая, что эта мечта несбыточна. Не правда, ли?
  - Откуда вы знаете?
  - Вы забыли, я все-таки профессор педагогики! - Шпильрейн произнес эти слова, гордо подняв указательный палец к ночному московскому небу. - А в прошлом... В прошлом я был, между прочим, психотехником, пока ваш товарищ Сталин не разогнал педологов и наш институт. А мой брат, правда двоюродный, так вообще получил инфаркт, после того, как закрыли его журнал, в котором он трудился главным редактором. Получил и умер.
  - Что-то мне не очень нравятся такие речи, - сухо ответил Алексей.
  - Ну, так пойдите и донесите на меня в НКВД. Ходить далеко не надо, одиннадцатый подъезд буквально напротив.
  - А причем тут одиннадцатый подъезд? - не понял лейтенант.
  - Вы еще многого не знаете об этом доме, - вздохнул Шпильрейн. - Если бы вы породнились с Карповыми, то узнали бы такое, отчего, конечно, стали бы спать меньше.
  - Очень вы витиевато говорите...
  - Просто много мыслей, и высказать их я не успеваю. Тем более, немного выпивши... Я вас, наверное, задерживаю? Вам хочется сейчас побродить в одиночестве, встретить рассвет, написать глупое стихотворение? Это все гормональные реакции. И ради Бога, сдвиньте ваши ноги, мне неудобно сидеть. Я понимаю, что после прогулки с прелестной барышней у вас ТАМ все распухло и болит, но вы заняли почти всю скамейку...
  Лейтенант быстро покраснел и мгновенно сменил позу, положив ногу на ногу.
  - Простите меня великодушно, - улыбнулся Шпильрейн. - И не краснейте - что естественно, то не без образа Яхве.
  'Он еще и мракобес религиозный', тоскливо подумал Алексей. И начал придумывать причину для того, чтобы сбежать.
  - Впрочем, я зачем-то нагружаю вашу голову бесполезными для вас идиомами, юноша. Если вы хотите уйти - идите. И никогда не придумывайте оправдания своему поведению. Просто делайте то, что вы хотите. Получите по желанию. Идите, товарищ лейтенант, я вас не хочу беспокоить. Только помните, будущего у вас с Оленькой - нет.
  - Это еще почему? - Алексей аж вздрогнул от этих слов.
  - Я умею бывать в БУДУЩЕМ. Увы, не сам, но с помощью моих подопытных. Я вам уже говорил, что ВАШ товарищ Сталин разогнал психотехнику и педологию?
  'Он еще и сумасшедший', мелькнула мысль, но что-то такое было в голосе профессора, что лейтенанта остановило.
  Это 'что-то' было спокойной уверенностью знающего человека.
  - Еще до революции я побывал на лекциях Зигмунда Фрейда. Вы слышали о нем? О! Мощный человек! Человек, который перевернул мир, хотя мир этого еще не заметил. Есть два человека в этом мире, которые смогли его перевернуть. Наш Христос и наш Фрейд. Да, забыл - вместо Христа у вас сейчас Ленин, но это неважно. Важно другое: когда я вернулся в Россию, началась война. Потом революция, потом опять война. Но мы все равно работали, даже в отрыве от цивилизации. Москва стала третьим, после Вены и Берлина, центром психоанализа. Пока к власти не пришел товарищ Сталин. И, надо сказать, он правильно сделал, что запретил нам ЭТО. Кто знает, до каких адских глубин мы бы докопались...
  Когда я был молодым, а это было очень недавно, я был делегатом Первого психоневрологического съезда. Там выступал бывший товарищ Бухарин, чтоб ему в аду гореть до скончания времен. И знаете, что он сказал? Дословно я не воспроизведу, но он сказал так... 'Мы должны создать нового человека. Человека, который по зову партии готов идти на завод или взять в руки винтовку. Нам нужна миллионная армия людей, которые без раздумья выполнят любой приказ партии. Нам нужны человеческие машины'. И вы знаете, я с восторгом слушал его. Мы получили карт-бланш для исследований. Впервые в истории человечества, государство обратило свой взор на психологическую науку. И мы работали... Работали и получали результаты. Результаты, от которых я прозрел. И я искренне рад тому, что нас, психотехников - запретили.
  Нет, никого не посадили. Только мой бедный Исаак внезапно умер. А некоторые бесследно исчезли. Правда, я исчезнувших иногда видаю, здесь, в Москве. У некоторых уже шпалы на красных петлицах. Я вас еще не утомил? Тогда слушайте дальше.
  Я работал над диссертацией 'Психофизиологические аспекты ментальных проколов времени'. Нам, моей лаборатории, я имею в виду, удалось добиться того, что наши психронологи в состоянии транса проникали в будущее на два месяца вперед. Рекорд был - сто пятьдесят два дня. Шестьдесят восемь целых и сто пятьдесят тысячных процента - максимальная точность наблюдаемого. Так мы увидели, например, итало-абиссинский конфликт. Увидели, конечно, - метафора. Со слов испытателя. Правда, ошиблись на несколько дней. Мы предполагаем, что каким-то образом информация, поступающая из будущего, меняет настоящее и, соответственно, опять же будущее. Вы, правда, не утомились?
  - Мы, это кто? - напряженно спросил Алексей.
  Вместо ответа смешной профессор достал из внутреннего кармана пиджака красную книжечку, на которой золотыми буквами было вытиснено: 'Н.К.В.Д.'.
  - Т-товарищ... - попытался было вскочить лейтенант.
  - Полковник, - смешно кивнул бороденкой Шпильрейн и усмехнулся. - Только какой из меня полковник? Так, штафирка, только с корочками. Называй меня по имени-отчеству. Я так привык.
  - А зачем вы мне все это рассказываете, товарищ... Лев Моисеевич?
  - По двум причинам, юноша. Какую вам озвучить первой?
  - Любую, - Волков снова закурил. На втором этаже вдруг зажглось окно, и сиреневый дым поплыл пеленой в желтых лучах лампочки Ильича.
  - Хорошо, - покладисто согласился Шпильрейн. - Причина первая. Тебя убьют в июле.
  - Что? - папироса упала на асфальт.
  - Где-то в июне начнется война. Точной даты я сказать не могу. Не знаю. А и знал бы - не имел бы права. Я лично отправлял психронологов с четким заданием - отследить судьбу Ксении и Оли. Да, пользовался, так сказать, личным положением. Впрочем, для научного эксперимента никакой разницы нет. Десять человек отправлял. Девять из них твердили одно и тоже. В конце мая Оля бросает свой университет и уезжает в Минск. Там вы женитесь, ты, лейтенант, получаешь направление в стрелковую дивизию. Барановичи, Гомель, Брест, Минск. Разные варианты, но разницы нет. И там вы пропадаете без вести. Утром... Тревоги не будет, вы проснетесь под бомбами.... Ты помчишься в полк, а ей прикажешь ехать в Москву. Но на вокзале будет очень много людей. Очень много. Женщине, да такой молодой, да уже беременной, сложно сесть в набитый людьми до крыши вагон. Она останется. В Барановичах, в Гомеле, в Минске. Место не важно. Важна - судьба и ее финал. А в финале она гибнет. По-разному. Есть легкие варианты - от осколка, например. Или танком переедут. А есть и тяжелые. Молчи! Дослушай... А ты будешь тащить по лесам Белоруссии сорокапятку. И будет у тебя лишь один снаряд к этой пушчонке.
  - Вы... Вы очень убедительны, Лев Моисеевич, или как вас там зовут по-настоящему?
  - Смотря кто зовет, - усмехнулся Шпильрейн и откинулся на спинку лавочки.
  - Но, скажите мне, почему я вам должен верить?
  - А вот это вторая причина... Визуальная психодиагностика, методами которой я владею вполне себе уверенно, позволяет мне определить вас как человека флегмо-меланхолического темперамента, акцентуированного по дистимному типу. В переводе на человеческий язык - вы достаточно коммуникабельны, но, при этом, чрезвычайно восприимчивы и эмпатичны, а еще у вас аналитический склад мышления, извините за научный жаргон.
  - Ничего не понял, - честно сознался Волков.
  - Не важно, - отмахнулся Шпильрейн. - Из вас получится отличный психронолог. Коньячку-с?
  И профессор протянул лейтенанту фляжку, серебристо блеснувшую в лунном свете. Небо уже очистилось, и вечная спутница влюбленных и поэтов мирно висела над мирной еще Москвой.
  Лейтенант машинально хлебнул терпкого напитка.
  - Армянский, пять звезд, - похвастался Шпильрейн и продолжил. - Конечно, таких, как вы - вагон и маленькая тележка. Но я хочу, чтобы внучка осталась жива.
  - Внучка? - не понял Алексей.
  - Или внук, - пожал плечами Лев Моисеевич.
  - Так Оля ваша...
  - Нет, нет. Не физически. Ксюша всегда была верна мужу. Я бы хотел, чтобы она была моей дочерью. Поэтому и считаю ее своим ребенком.
  - Я не понимаю вас.
  - А этого и не требуется.
  И снова задымил трубкой. Пыхнул несколько раз и продолжил:
  - Так что вы решили, лейтенант?
  - А что я должен решить? В понедельник я уеду в Минск.
  - А Ольга? Она не спросит ни тебя, ни родителей. Просто уедет к тебе. И все.
  - Вы говорили, что девять этих, как их...
  - Психронологов?
  - Да, видели одно и тоже. А десятый?
  - А десятый не нашел тебя. В его варианте тебя не было. Впрочем, там и войны не было.
  - То есть, если я застрелюсь, войны не будет?
  - Вот еще. Не все так просто, лейтенант. Ты вообще никто и на судьбы мира повлиять никак не можешь. Просто ты в том варианте не родился.
  - А...
  - Оля? Оля была. В том варианте я был ее родным отцом. И она там вполне удачно вышла замуж за какого-то купца. Андрея, кажется. Точно не помню. Помню, что не была счастлива.
  - И что мне делать надо? - зло плюнул на асфальт лейтенант.
  - Алеша, ты ее любишь?
  Левая нога лейтенанта непроизвольно затряслась и по коже побежали мурашки.
  - Да, - твердо ответил он.
  - И сможешь отказаться от нее? Чтобы она жила?
  Он закусил губу. Закусил так, что во рту появился теплый, солоноватый вкус. Отказаться? Отказаться от своей женщины?
  - Вы сказали, что она была... будет... беременна?
  - Да, - спокойно ответил Шпильрейн, глядя куда-то в небо.
  - И он... Она... Они погибнут?
  - Да, - и новое облачко дыма, прижимаемое послеливневой влагой, поползло между кустов только-только зацветающей сирени.
  - Я вам не верю, товарищ полковник, то есть профессор, то есть... - хрипло сказал лейтенант. Он и правда, не мог, не хотел верить этому... Психронологу. Отказаться... Как можно отказаться от той, которую любишь?
  - Хочешь проверить? - повернулся к Волкову Шпильрейн. - Могу обеспечить. Сам посмотришь на свое будущее.
  Вместо ответа лейтенант снял пилотку, сжал ее в руке и обессиленно опустил голову. Спустя несколько томительных секунд глухо ответил:
  - Конечно. Куда ехать?
  - Зачем ехать? - удивился Шпильрейн. Откуда-то из тени скамейки он достал портфель, расстегнул его и достал часы-луковицу. На цепочке. Серебряные.
  - Мне их, между прочим, Карл-Густав подарил, - похвастался Лев Моисеевич. - Тот самый!
  - Маннергейм?
  - Юнг! Он с моей сестрой Сабиной...
  - Тоже двоюродной?
  - Троюродной... Так вот, он с моей сестрой крутил, эмн... В общем, играли в доктора, да.
  - К чему вы мне это рассказываете?
  - Ни к чему. Просто хотел, чтобы вы обратили внимание на часы. Какие они серебряные, как блестят в лунном свете. Вы видите этот блеск, слышите позвякивание цепочки...
  Голос Шпильрейна чуть понизился, а сам профессор словно превратился в мурлыкающего кота, внимательно и неотрывно глядя на лейтенанта странно расширившимися глазами:
  - Вы глубоко вдыхаете, выдыхаете, вы чувствуете воздух, чувствуете спинку скамейки, вы прекрасно слышите меня. Вы спокойно можете поднять руку... Спасибо. Вас зовут Алексей... Вы прекрасно знаете, где вы находитесь и с кем разговариваете, вы все чувствуете, все видите. Когда я досчитаю до десяти - вы спокойно и расслабленно опустите руку, потому что вам... раз... так захочется... два... и дыхание становится все мягче, все глубже... три... вы неотрывно следите за маятником... четыре... все вокруг нереально, лишь сон... пять... ты вернешься, когда все поймешь, вспомнишь, запомнишь... шесть...
  Голос Шпильрейна убаюкивал, ритмичное покачивание часов укачивало. Мир словно расплылся между вздохами, и лишь четкие удары сердца отмеряли время.
  - ДЕСЯТЬ! - вдруг взорвался трубный голос где-то в голове, и лейтенант Волков очнулся.
  Профессора рядом не было.
  - Вот зараза, - громко ругнулся лейтенант, встал со скамейки, потянувшись, и с наслаждением вдохнул полной грудью.
  'Чем это пахнет?' - удивился Волков.
  ГЛАВА ТРЕТЬЯ 'Шансы три к одному: красное ,черное , ноль...'
  А пахло так, как будто вокруг газовали тягачи целого артполка. К запаху сгоревшей соляры примешивался еще и запах полевой кухни. Правда, не солдатской гречкой пахло, а горелым шашлыком.
  Принюхавшись еще раз, лейтенант сделал шаг вперед и...
  И остолбенел.
  То, что перед ним стоял автомобиль, Алексей понял. Но чтобы такой...
  Плавные изгибы, низкая посадка, хищное выражение, эмн... автомобильей морды - если бы не четыре колеса, Волков решил бы, что перед ним какая-то летающая штуковина. А иначе как на такой по дорогам ездить? Между асфальтом и дном автомобиля едва руку можно всунуть. Низкий очень клиренс. На такой машине только по спортивным трекам гонять. И вон, огонек какой-то красный за стеклом горит.
  Алексей никогда не испытывал тяги к автомобилям. Его интересовала не скорость, а надежность. Может быть, поэтому он выбрал пехоту, а не летное училище. Лучше лениво сидеть в засаде, чем нестись навстречу смерти. Но вот эта машина, нет, не так, МАШИНА, буквально заворожила его своей необычностью. Хотя и была покрашена в правильный, но демаскирующий цвет. Красный хорош на флаге, а не на автомобиле.
  А вообще, откуда он взялся?
  Стоп!
  Профессор был прав? И он, лейтенант Алексей Волков, действительно в будущем? Но Шпильрейн ведь говорил, что максимум на сто пятьдесят два дня, значит должна уже быть осень, а жара такая - ни разу не осенняя. А еще он говорил за войну. Тогда почему нет светомаскировки?
  Лейтенант сделал шаг вперед и коснулся красной хищной машины.
  Она вдруг заверещала диким голосом и замигала огнями так, что Волков машинально отпрыгнул, споткнулся обо что-то и свалился на спину в кусты. И только ноги торчали к небу подковками сапог.
  - Блядь, да заебал этот мудозвон своим велосипедом! - заорал кто-то рядом. - Я ему сейчас расхерачу ебаное корыто, сколько ж можно?
  Алексей отполз вглубь кустов.
  Что-то запиликало, зашуршало, и из подъезда, в котором жили - КОГДА-ТО??? - Карповы, выскочил пузан в длинных трусах до колен. Подбежав к красной машине, он резко и скрипуче, перебивая противным звуком, провел по капоту чем-то железным. А потом заорал, задрав голову к небу:
  - Да ты заебал своей сигналкой!
  И так же быстро уперся обратно в подъезд.
  Как ни странно, через несколько секунд машина перестала верещать.
  Осторожно, по-пластунски, лейтенант прополз по скверику чуть дальше. 'Что-то тут не так...' - лихорадочно подумал он и утер пилоткой пот, слегка оцарапав звездочкой щеку.
  Подождав несколько томительных минут, он трясущимися руками достал из коробки папиросу и торопливо закурил. Сделал несколько затяжек и тут же потушил 'НОРД' об землю. Еще не хватало, чтобы его по запаху табака тут нашли.
  Однако искать его никто не спешил.
  Тогда он поднялся, отряхнув форму, и вышел из-за оградки, о которую так нелепо споткнулся. Да... Двор был забит автомобилями всех мастей и пород.
  Длинные, высокие, тощие... Серые, зеленые, синие... Черные, конечно, преобладали. Не только количественно, но и качественно. Особенно вон тот, огромный черный - мощь на четырех колесах. Злая такая мощь, нехорошая. Танковая. Против 'тридцатьчетверки', конечно, не играет, но вот с 'бэтешкой' вполне мог бы потягаться, если ему, конечно, нормальное орудие воткнуть на крышу. Вполне себе самоходная артиллерийская установка. Интересно, зачем ему черное стекло? Оно бронированное, что ли?
  Алексей слышал об этом, но считал подобные разработки баловством. Конечно, 'Мосинку' такое стекло может быть и выдержит, но даже немецкая тридцатисемимиллиметровая пушчонка эту защиту пробьет. И будет права, между прочим. Нефиг выеживаться. Да что немцы? Нашего обычного 'Максима' хватит. Колеса ж не прикрыты...
  Мозг человека устроен так, что любые обстоятельства, возникающие вокруг человека, он интерпретирует в своих, только этому конкретному мозгу понятных терминах. Объяснять необъяснимое объяснимым. Таково человеческое свойство, спасительное свойство.
  Вот лейтенант и объяснял, сам не подозревая, новую реальность в привычных себе терминах.
  В невиданных дотоле автомобилях он нашел для себя цель, как на полигоне. Низкая и узкая машинка? Значит - скоростная, но непроходимая. Высокая и толстая? Значит - неповоротливая. Сколько же их тут...
  Двор был заставлен машинами, и лейтенант пробирался между ними, как в лабиринте. Некоторые стояли прямо на газонах. Некоторые - на узких тротуарах.
  Увольнять таких водителей надо. Правила, они ведь для всех одинаковы. Интересно, куда инспекторы ОРУД смотрят? А почему сами жильцы на своих водителей не жалуются, куда следует? Бардак какой-то...
  Свернув в одну из арок, лейтенант еще сильнее удивился. Ворота перекрывали выход. И замок странной конструкции. На батарейках, что ли? Мигает, опять же, что-то... Навыки беспризорника не помогли его открыть. Пришлось искать другой выход.
  В одной из арок в воротах была открытая дверь. Волков шагнул в нее, сделал несколько шагов и...
  Нет в русском языке такого слова, чтобы описать состояние лейтенанта. Прямо перед ним сверкал огнями разукрашенный, как новогодняя елка, Кремль. Рубиновые звезды мотались отсветами на волнах Москвы-реки. А по самой реке ползла неспешная лайба, на прогулочной палубе которой пьяно скакали человеческие фигурки под какую-то идиотскую песню: 'Хуто, хуторянка! Девчоночка-смуглянка!'. Остальные слова лейтенант не разобрал, потому что по набережной пронеслась целая толпа бородатых мужиков на диковинных огромных мотоциклах. Грохот от мотоциклистов стоял такой, что если бы лейтенант заорал, то его никто бы не услышал.
  Поправив вещмешок... О! А в вещмешке что-то булькало. Но что именно - лейтенант решил выяснить чуть позже. В каком-нибудь тайном местечке. Вот, например, там, под мостом. Большой Каменный, кажется?
  Надо только перекресток перейти.
  Шагнуть направо и...
  Мать моя женщина!
  Нет, конечно, Алеша еще в беспризорном детстве видел всяческие картинки, но такую...
  На краю тротуара, совсем рядом с дорогой, стояла плоская тумба с ЭТОЙ картинкой. На картинке сидела голая женщина, которую обхватил загорелой рукой суровый мужик. Тоже голый. Женщина, широко раздвинув ноги и приоткрыв рот, манила в какой-то 'рай удовольствий'. Места, которыми она манила, были прикрыты вполне реалистично нарисованными белыми треугольниками.
  - Охренеть, - только и смог сказать лейтенант, когда непристойная и волнующая картинка с тихим шелестом вдруг сменилась на другую. На ней лысый мужик в черных очках и с незнакомым пистолетом в руках обещал 'Замочить всех в сортире!'
  Между прочим, картинки были цветные.
  Волкову, впервые в жизни, почему-то захотелось перекреститься. Но комсомольцам нельзя, поэтому он не стал этого делать. В итоге, он выругался - а что еще оставалось?
  Алексей осторожно вышел на угол двух улиц...
  Откуда-то сквозь грохот машин доносился звонкий, грубый и пьяный девичий смех.
  Смешной светофор отсчитывал зеленым секунды для пешеходов. А для кого еще? Не для этих же летающих по асфальту автомобилей, которые совершенно не обращают внимания на красные и желтые сигналы. Просто несутся, куда глаза глядят.
  На огромном плакате, высоко в небе, светилось яркое:
  'Кредит для тех, кто понимает! Ставка ноль процентов для постоянных клиентов!' И снежинка, рядом со словом 'клиенты'.
  Лешке, почему-то, нестерпимо захотелось выпить.
  Он пошел вдоль 'Дома правительства' прочь от набережной. На стене висели таблички 'Здесь жил...'. А потом шли имена. Многих лейтенант не знал. Трифонова, например, который написал что-то типа 'Дом на набережной'. Но некоторые... Шверник. Микоян. Тухачевский.
  Враг народа Тухачевский? Памятная доска врагу народа? Это как?
  Как такое могло случиться, что памятная доска врагу трудового народа висит на самом главном жилом доме страны? Ну и что, что он здесь жил? Мало ли где враги жили? Что, сейчас везде доски развешивать? Еще Колчаку доску повесить или фильм о нем снять. Или давайте памятник Николаю Кровавому поставим?
  Мерзость какая.
  Волков зло плюнул под доску Тухачевского.
  И зашагал дальше.
  Кажется, все понятно. Это не наш мир. Как он там, профессор Шпильрейн, говорил? Десять процентов? Вот и попал Алеша Волков в эти самые десять процентов.
  'Вот вернусь...' Но додумать лейтенант не успел.
  Прямо перед ним заманчиво сверкали витрины какого-то гастронома. Распахнутая дверь притягивала к себе. Через стекла витрин призывно блестели ряды невиданных Волковым пузырей дивного алкоголя. На прилавках розовело мясо, в зеленых ящиках цветной россыпью лежали фрукты.
  Алеша торопливо сунул руку в карман. Деньги были. Но возьмут ли их здесь, в этом странном мире, где враги народа светят барельефами со стен домов, а развратные женщины распахивают ноги прямо напротив Кремля?
  А что терять, с другой стороны?
  Блин, надо было спросить у профессора - когда он вернется? А Лешка вернется? Вернется. Без сомнения. Нет таких крепостей, которые не смогла бы взять Красная Армия.
  И он, вдохнув полную грудь вонючего воздуха, шагнул к двери магазина. Внезапно та сама по себе взяла и раздвинулась, словно оконные занавески на леске. Лейтенант от неожиданности даже шаг назад сделал. Двери тут же схлопнулись. Шаг вперед - опять раскрылись. Назад - опять закрылись. Обалдеть можно! Однако, хватит баловаться. Пора на разведку.
  Внутри его встретил парень в черном, на груди которого желтыми буквами было вышито: 'ОХРАНА'. Парень с любопытством скользнул взглядом по лейтенанту, но ничего не сказал. Сонная девица, сидевшая за каким-то аппаратом, тоже ничего не сказала, продолжая трещать, одновременно прижимая маленькую розовую коробочку к уху.
  'Ого! Однако богато тут живут люди!' Впрочем, до 'Елисеевского' магазин не дотягивал по количеству продуктов. Просто было необычно - заходи, бери что хочешь. Почти как коммунизм, никогда не виданный Волковым, но про который так много рассказывали политруки. Почти, потому что если бы все было бесплатно, не стоял бы парень-охранник (фу, слово какое противное. Царское какое-то!) и сонная девица, явно за кассовым аппаратом. Автоматическим, наверное, без ручки, вишь... Некоторые продукты были незнакомы. Ну, хлеб он и в Африке хлеб. Да и прочие мясы да сыры... Колбаса, правда, вся подозрительно розово-красного цвета. Словно ее из сырого мяса делали, а не из вареного. Фрукты лежали отдельно - бери, сколько унесешь. Волков повертел персик в руках, понюхал его. Странно. Обычно ароматный фрукт пах... Ничем он не пах. Яблоки подозрительно блестели, словно сапоги, надраенные бесцветным кремом. О! Бананы! Бананы были в Одессе редкостью, хотя и не диковинкой. Все же портовый город. Только зачем они тут такие маленькие и зеленые? Рядом вот огромные и желтые лежат. Какой дурак покупает маленькие и зеленые, когда есть желтые и большие? Странно все это...
  Больше подивил лейтенанта ассортимент алкоголя. Они что тут, так много пьют? Тут тебе и 'уиски', и 'джин', и 'ром'... А водки - просто вагон. Всех размеров - от малюсенькой стограммовой, до огромной пятилитровой. И всех марок. От дореволюционной смирновской до совсем непонятных названий. Вот эта, например... 'Путинка'. Это что? Предупреждают, чтобы в путину алкоголизма не затянуло? Или вот... 'Автомат Калашникова'. Что это за автомат, Алешка понятия не имел. Но что водку называют оружием - это что? Это предупреждают, что выпил - убит?
  Окончательно Волков убедился, что он вовсе не на пять месяцев вперед попал, и даже не на пять лет, и даже не на пятьдесят, когда на прилавке, на котором висела надпись 'Пиво', увидел стройные банки консервов. Всех цветов и видов. От темно-красного до ядовито-зеленого. Консервированное пиво? Должно быть, гадость неимоверная. Пиво должно быть свежим. Как из бочки.
  Волков взял в руки одну баночку черного цвета, повертел в руках. 'Балтика номер 9'. Ага. Видимо, еще восемь штук есть. Крепость... Мама моя родная! Да это же ерш! Аж девять градусов. Это они что, водку с пивом мешают? А рядом 'Балтика номер ноль'. В такой же, только белой консерве. А эта? А эта - ноль (!) градусов. Странно. Зачем делать пиво, в котором ноль градусов? На это квас есть. Но логика понятна - цифра на банке означает крепость. Цифра 'один' - один градус. 'Два' - два градуса. И так далее. Только почему-то на других банках таких цифр нет. Только названия странные - гусь, козел... Некоторые в честь городов названы - Амстердам там, например.
  И в чем разница? Непонятно. Надо бы попробовать, интересно же. Конечно не убийственное 'номер девять' и не бестолковое 'номер ноль'. А вот, например, это - черное как деготь 'Туборг'. Оно хоть в бутылке... Стоп!
  На этикетке было четко, типографским способом, написано '50-00'. Пятьдесят рублей? Однако! Дороговато тут. На пятьсот рублей лейтенантского оклада особо не разгуляешься. Да и берут ли в этом мире нормальные советские деньги? Но, как говаривал преподаватель по матану - 'Революционная практика артиллерийских стрельб есть критерий истинности марксисткой теории математического анализа'.
  Волков решительно шагнул к девице, продолжавшей болтать фиг пойми с кем: охранник на нее никакого внимания не обращал, а больше в зале никого не было. Достал из кошелька бумажку в один червонец и протянул девице:
  - Барышня, - старорежимно обратился Волков к девушке. - А вы такие принимаете?
  Та внезапно перестала болтать, нажав кнопочку на розовой коробке, недовольно взяла большую бумажку в руки, повертела ее и буркнула:
  - У нас тут не обменник.
  Что такое 'обменник', лейтенант не понял. Но продавщица заорала:
  - Владь, Владь! Это что за бабки? Я таких не видала ни разу!
  Лейтенант машинально повертел головой. Никаких старух вокруг он не увидал.
  Охранник с румынским именем Владь лениво подошел к кассе. Взял червонец в руки, повертел, посмотрел на свет:
  - Не знаю, я таких не видал. Тебе, парень, в банк надо. Там поменяют. А такие мы не возьмем. Что, совсем деревянных нет? - участливо спросил охранник.
  Лейтенант опять ничего не понял, но, вздохнул, пытаясь подыграть ситуации.
  - Что и гринов нет? И евров? Грины с еврами я б тебе поменял, а так - извини... - и он протянул червонец лейтенанту.
  Зеленых евреев? Лехе проще было биндюжников с Пересыпи понять, чем этого Владя.
  - Извините, - козырнул лейтенант и отправился к выходу.
  - Стой! А ты что, артист? - крикнул ему в спину Владь.
  Уже в дверях лейтенант обернулся и ответил, улыбнувшись:
  - Вовсе нет, - и вышел на улицу, толкнув дверь.
  А в магазине кассирша переглянулась с охраннником:
  - Владь, опять что ли кино снимают?
  - Наверно, - пожал плечами тот. - Тут часто киношники тусуют.
  А на улице... На улице ничего не изменилось. Все так же, неслись куда-то невиданные автомобили всех мастей и пород. Все так же сияли синим, неземным светом плакаты.
  Ну и куда теперь?
  Дождавшись зеленого света... Блин, а где, интересно, регулировщик сидит? Совершенно не видно его будки, в которой обычно ОРУДовцы громко щелкают тумблерами светофоров. Замаскирована, что ли? А зачем? Или тут все автоматизировано, как те двери? В принципе, все просто. Таймер стоит и отмеряет необходимое время. Только как, интересно, выводятся показания секундомера на этот самый светофор? И как эти циферки меняются? Интересно, но непонятно.
Оценка: 8.39*11  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"