Ночь была как миллиарды черных плотных нитей, затерявшихся в иглах между пальцев старух. Он глянул в неровные глаза себе, которые на стекле лежали без попыток закрыться или зашевелиться. Сигарета торчала. Он видел, что сигарета напоминала палец, с откушенной последней фалангой, и оттуда фонтанировал дым. Выдыхая его через нос, он почувствовал, что этот нос начал колоться изнутри. Так понемногу тыкая. Осколочные ранения от крепких дешевых отбросов. Ноги не хотели еще сколько-нибудь держать его, потому, что мозг им этого не приказывал. Он упал на пол, с грохотом уронив вслед себе стол, вилки полетели на него, ножи полетели, поцарапал бровь, и немного крови попало ему как-то странно на руки. Это был яркий полет истеричный чуть, но в целом, конечно, спокойный и непринужденный. Когда он был маленький, кровь была самой яркой краской вообще. Запоминающейся краской, как игрушка или солнечный день или велосипед, разбитый вдребезги о другой велосипед. А может быть как молния. Он мог бы сказать детство, поставить равно и сказать кровь. Из порезанных пальцев, из мертвых сбитых белок, повсюду была кровь, на капустных листьях соседских грядок, когда сосед расстрелял жену из винтовки. Кровь было интересно трогать и вздрагивать от ее скрытой неестественности, прохладности, представляя, что как это вообще может течь внутри теплых рук. Он еще помнил, как по телевизору показали какого-то космонавта из чужой страны, который был в стеклянном или пластмассовом шаре, как бы на тренировке. И у него из носа брызнула кровь, забрызгав внутренности шара и самого космонавта. Он весь задергался от кровоизлияния. Потом он вроде бы умер, на следующий день. Какой-то советский космонавт или американский, которого показали как рекламу того что все плохо. Кровь тогда много значила. И в его теперешней жизни это давно уже не так. Он может сказать жизнь, может ставить равно, но не назвать ничего теперь. Крови в жизни больше нет, а кроме нее назвать нечего. Выстрелом своих ладоней он закрыл кассу. Таким резким-резким движением, отпрыгивающим от тела. Дым из невынутой сигареты в глазах и в носу не был принят без слез, кулаку было больно от сжатых монет. Но нет, не разжимать. И. И все равно скинул их вниз. Звук даже не дернул уши, не дал мурашек. Пустое кафе его с закрытой пакетами мебелью, с метлой лежащей на стойке грустило. Выражало грусть по-спартански плохими запахами и приглушенной темнотой с плохими словами внутри. Чего это оно грустило, думал он, ведь я ничего не ощущаю. Просто тянется моя веревочка из одного забытого города в другой тоже забытый, где меньше людей, перемена мест, перемены.
Выйдя, он попал под дождик и ветер. Как бы ночь была. Он был в ней тоже. Он закрыл дверь, ключ вынул и повернулся лицом к высоким деревьям. Лесок такой был там, что голову не закинуть до самых верхушек, и появлялся лес неожиданно быстро и сразу, за выходом, тут же прямо, первое, что можно было увидеть за этой надписью на двери. Пусто было, его ауди была мокрая, скользящий вишневый цвет ее морозил кожу неприятными ассоциациями, кусками льда проводил по животу. Забитые снаружи окна кафе прокатили по его нутру усталость одним колесом, надавливая на все внутренние органы, как это было несколько минут назад внутри рядом со столом. Думал он, стоя под дождем и трогая пальцами мокрые волосы. Они подергались в ветру, но скоро осели. Так всю жизнь бывает с людьми, подергаться, умяться. Эта мысль, правда, так и не приобрела конкретные черты в его голове, свалившись куда-то. Лицо его было розовое, как у младенца. Это из брови кровь растекалась по лицу. Ему казалось, что он найдет уют в машине, залезет в нее теплую безопасную в этой лесной пустоте, схватит руль как горло, прижмет, уснет. Параллельно уже проехала пара машин. Шоссе не очень гудело над обрывом, электрического света не было. Включив прикуриватель можно было бы прожечь себе глаз. Нет оба. Потом говорить, что война, в общем, ранения пулевые. Он повернулся в сторону моря, там обрыв и море и на другом берегу растут высокие ели на скалистых склонах. Тоже обрыв, корни, продутые ветром, пустые между собой и гладкие. Ключи уронились в лужу и не поднимались. Крылышек не было. И он нагнулся. Так со всеми людьми бывает в жизни - наклоняться за тем, у чего просто нет крылышек. Асфальт был шероховатый, маленькие крошки-камушки не были видны, но ощутимые были для пальцев.
Он, не остановив себя, упал снова головой вниз в лужу, капли грязи на ушах его кляксами-плевками осели, он весь стал промокший и куртка и джинсы на коленях, потом на попе. Полежав на боку, он перевернулся на спину и, видя звезды, он подложил под голову руки. В них были ключи и больно упирались в шею, но перестало тошнить, глаза не упирались в носки собственных ног.
Рут сказал ему, чтобы он встал, и он вроде бы слышал Рута. Но не вставал и вот уже не слышал. Все равно конечно пришлось. Посмотреть в лицо темное с подчерненными глазами, губами - пьяницами. Он пожал руку этому старику. Руту сорок два, у него инвалидность, он не работает и пьет пособие в прямом смысле. Пособие вместо всего и пьет вместо всего. Рут ездит на ауди, которая зеленая и светит вот сейчас в глаза, в ней есть дыры от пуль, когда Рут не остановился на требование полиции и несколько крутых поворотов провел в голливудском фильме. Говорит Рут, что заехал прощаться. Жалко. Что все было как в раздевалке. Типа встретились, пили и вот уже разъезжаются, один внутрь другой наружу уходят типа из одного большого дома. Ох, и большой этот Рут. Такой - звенит ключами, крутит их на пальце. Ну, он говорит, конечно, что упал, но Рут не верит. Говорит, чтобы не расстраивался, что, в общем, ни о чем просто тут все. Совсем ни о чем - и место, и жизнь сама по себе. Рут спрашивает, что еще. Он отвечает, что ждет Агнесс и ковыряет пальцем одно из пулевых ранений машины Рута. Палец пролезает глубоко, но там, вроде, не сквозное - во что-то он упирается. Фары неприятно так ведут себя. Рут советует уехать, но он не хочет пока, говорит не все все равно закончил. Хлопает его по спине большой инвалид и удаляется. Да. Шею тоже расцарапал, и прямая боль в голове. Шишка. Ближе к краю заасфальтированного участка их много. Надо посмотреть? Конечно, и он подходит к лесу, который в порывистом ветру выкидывает шишки. Стоянка ими полна. Хочется туда, где они еще висят над головой, там в темь уходит много черного мокрого мха и травы, протоптанного кое-где. Потом просто как стена - не видно ничего. Хочется туда. Но это слишком, там и так много белок. Машины еще едут, иногда бибикая, внутри их салонов солено от немытых рук разных людей, круглых пальчиков. В смысле если облизать все эти пальцы.
Темное кафе не трогается с места. Как-то молча, только получается теперь смотреть на него. Окна темные и забитые досками. Он идет к нему к двери. Берет доску с земли. Достает из багажника молоток и гвозди. Прикладывает. Ударами он загоняет внутрь себя вместе со стуком своего зверя-демона. Гвоздями прибивает к стенам доску, неоткрывающаяся дверь напополам вкривь перечеркнута желтой доской. Кусочки плохой краски падают вниз на поверхность лужи с нее. Он, думая, и не думая одновременно, забивает гвоздь себе в руку. Идет кровь, такая розовая, ее разбавляет дождь. Во внутреннюю сторону, в ладошку он забил его, прислонился к двери спиной, опустился на ступень. И капает и капает на лицо сверху на голову. Что теперь, как еще можно себя покалечить. Ждать ее. Придти она не должна, наверное. Агнесс. Овечка его. Ах да, включив прикуриватель можно было бы прожечь себе глаз. Нет оба. Потом война.
Открыв глаза, он видит перед собой лицо Рута. И это прошло уже много времени, правда, ни ветер, ни дождь не прошли. Пощечина ему очень подойдет на розовенькое лицо. Какие красные костяшки пальцев у Рута, как болит лицо. Да. Гвоздь вытащен. Рут вытащил пассатижами. Сволочь Рут, сломал ему нос вроде бы. Уезжай, говорит Рут ему, пожалуйста, я больше не вернусь, я чувствовал этот гвоздь в своей голове, когда ты забивал его себе в руку. Зеленое ауди мое встало за поворотом с хорошо работающей приборной панелью. Уезжай, я больше не вернусь. Я скажу больше, я вижу, что мне не зачем больше возвращаться сюда и смотреть на тебя. Он закашлял. Воды полный нос набрался сломанный, сволочь Рут. Он толкнул большого инвалида к его зеленой машине. Когда уехал Рут, он обхватил голову руками, тело ныло, он почувствовал такое разочарование в своей жизни, такое опустошение, такую горечь, что рвало. Больное покалеченное в достаток тело ничего не хотело и неспокойно осталось только на душе. Он скатился под ступень своего кафе. Своего закрытого забитого кафе никому не нужного похожего на него теперешнего сильно. Просраные деньги, просраные годы. Он был весь в грязи ни одного сухого места. Полоски дождя его целиком зачерпывали для своего пользования.
Вернее зачерпывали из него все то, что несут дожди, когда людям бывает плохо, когда они говорят слова пасмурно и холодно или дерьмово, или не хочу гулять, или не хочу открывать глаза, или зашторь окна. В общем, сел он в машину. Сиденье намокло тут же, как будто он писал на него несколько минут. Мокрое тело не делало его счастливым, но зато он постоянно думал о себе внутреннем, и что так плохо чувствовать опустошенность, и что не знать, как поступить это смысл его жизни. Мысли придавали происходящему много смысла, не как всегда, не как обычно, наверное, были правильными все они. Менять что-то. Ждать Агнесс. Подождать от нее ребенка.
Машина завелась от ключа, от поворота, которым он закрыл разбитое кафе. Так всегда бывает с людьми в жизни - с одним ключом ко всему. Он поехал. Заметил, как у стены кафе крутились в ветру мокрые листья, а между ними целлофановый пакет. Выехал на шоссе, мокрыми пальцами повернул руль, прибавил скорости. Открыл окно, и пахло оттуда сыростью, как тогда когда он только вышел из кафе своего. Мокрыми шинами, каплями, которым преграждался путь на стекле. И голова впала в мерзлоту, его волосы покрывались немножко должно быть льдом. Там в окно виднелся обрыв. Шум волн. Огни на другом берегу обрыва. У кого еще, так как у него сегодня настроение. Он почувствовал умиротворение. Он сказал ой, ой, ой. Агнесс сказала - все хорошо, я с тобой, дотронулась. С заднего сиденья обхватила руками. Потрогала кровь на брови, поцарапанную шею. Агнесс попросила, добавить скорости. Он сделал, тормозную жидкость разливало за ними по камушкам маленьким на асфальте из перерезанных, беснующихся проводочков, и он вдавил педаль до пола. Повороты все были темноваты. Ой, ой, ой, сказал он. Агнесс губами прикоснулась. Дворники перед глазами в красивом движении смахнули листочек. Закувыркалось ауди.