Фильм Василия Сигарева "Жить" своей жестокой правдивостью сразу всколыхнул собственные воспоминания. В первую очередь, о человеке, слишком похожем на действующих лиц фильма: Сашке Зорине - временном соседе в один из не самых благополучных периодов моей жизни. О котором никак нельзя рассказать без применяемых Сигаревым слов, составляющих то, что я предпочитаю называть "родной речью".
Вскоре после развода с женой, она, чтобы иметь возможность жить в нашей квартире с новым мужем, предложила временно снять мне комнату у своего знакомого. Жить вместе с ними , пока удастся каким-то способом решить вопрос с моим постоянным жильем, не было желания - я согласился. Комната оказалась в двухкомнатной квартире на тринадцатом этаже высокой башни, стоявшей на Ленинском проспекте недалеко от метро "Проспект Вернадского".
Узнал, что еще одного живущего в той же квартире зовут Сашей. Встреча с ним не предвещала возникновения сразу каких-либо проблем: прошла не без приятности. Тем более, что я, зная, что положено в таком случае "прописаться", приготовил к ней поллитру и закуску. Поэтому выпили слегка, закусив, покурили и побеседовали. Разошлись, довольные друг другом; недопитую бутылку я ему оставил.
Каков он, выяснилось быстро. Не назвал бы его полным алкоголиком - он не вырубался от любой принятой на грудь дозы, но хроническим пьяницей - определенно. Редкое утро в будний день он не появлялся на кухне следом за мной в накинутой на плечи телогрейке; я завтракал перед уходом на работу, а он сразу наливал полстакана из оставшейся с вечера на столе бутылки - чаще всего "бормотухи", выпивал и, не закусывая, закуривал. Потом, дождавшись, когда я кончу завтракать, шел из кухни следом за мной и исчезал за дверью своей комнаты - укладывался спать дальше, укрывшись той же телогрейкой, на своем засаленном диване без всякого постельного белья и с никогда, наверно, не стиравшейся наволочкой подушки. А я спешно уезжал на работу.
А он в те первые дни нигде не работал. Перебивался "подсосом": приглашали помочь, когда было много заказов, грузчики грузовых такси, бывшие друзья - он побывал им и сам, но был оттуда уволен из-за пьянства. "Подсосников", как называли грузчики своих временных подсобников, они не обижали: как я небезосновательно догадывался, имел он таким образом никак не меньше меня, зам начальника технического отдела завода. Так что хватало, на что пить - каждый день.
Потом, уже зимой, "подсос" какое-то время был не так часто, и он устроился дворником. Но когда его снова чаще стали брать в помощь, и он, выпив, спал вместо того, чтобы идти убирать нападавший снег, был уволен из ЖЭКа. Такое повторялось, пока я жил там, раза три.
Надо сказать, что не помню, чтобы он просил дать ему в долг. Не отказывался, конечно, когда я, сам, считал нужным купить спиртное и угостить его, но никогда не приставал с просьбой относительно этого.
В то же время совершенно не беспокоился оттого, что, официально не работая, не только не платит алименты на содержание дочери, живущей с его бывшей женой, но и не дает ничего сам с не таких уж маленьких доходов от "подсоса".
А ведь там жила еще и его мать: главным образом, из-за внучки. Она у него появилась тогда - всего один раз. Прожила неделю - готовила, убиралась. Но после второго его появления сильно пьяным сразу собралась и уехала: больше я её не видел.
Позже он мне рассказал, что и жена первое время, когда удалось ей отселить его после развода, регулярно к нему приходила: приносила продукты, готовила, делала уборку, носила белье в прачечную. Жалела его: он был отцом их дочки. А он продолжал пить.
Рассказал, после чего она уже приходить к нему больше не могла:
- Пришла она и стала возиться с чем-то. Ну, думаю: сейчас тебе покажу. Взял молоток и к ней на кухню.
- Пойдем, - говорю и молоток ей показываю.
- Куда?
- В комнату: вот куда.
- Да зачем?
- За тем самым: что непонятного?
- Да ты что: не надо!
- А это мне решать: надо иль не надо. Идем, говорю, а то, - и молоток поднял. Заплакала она - и пошла. А там я ей говорю:
- Ложись: быстро!
Легла она, а я её стал... А молоток держу. Потом еще сказал:
- Ну, что лежишь как колода: подмахивай давай.
... - Ну, как ты мог? Пьяный, что ли, был слишком сильно?
- Да нет: не сильней обычного.
- Но для чего? Удовольствие хотел получить: получил?
- Не-е. Из-за другого: не люблю предателей. Сказал ей: "Ну, что: пожалела?". Ну, а она уже ничего не доделывала - оделась и ушла. Больше и не приходила.
То, что он рассказал, было неожиданным: он же казался мне другим - добрым достаточно. Помню, когда дочь тогда приехала ко мне, он пошел и притащил для неё с кухни стул: у меня в комнате их не было. Сам.
Иногда заходили к нему собутыльники - чаще всего в выходной день. Располагались на кухне: выпивали, а потом курили и разговаривали.
Мне особо не мешали заниматься тем, что тогда - в будние дни после прихода с работы, а в выходные нередко с самого утра - делал до часа, двух ночи: писал продолжение своей антиутопии "Данэя". На кухню выходил не часто: покурить - в комнате избегал это делать; кстати, Сашка тоже.
Некоторых из сидевших на кухне я вскоре знал хорошо, и они меня тоже. Выпить с ними не предлагали: знали, что я не по этому делу. Одного из них, живущего в том же доме, помню сколько-то еще и сейчас. Звали его Юра: говорун - читал на память Баркова, "Луку Мудищева". Не мешали они мне, и когда, придя, заставали на кухне готовящим себе еду.
Конечно, публика эта нормальной не казалась, но какой-то предел в тех мужиках, всё-таки, еще был. Что невозможно было сказать о появлявшихся у Сашки женщинах, которые порой вызывали желание их пристрелить - просто даже из милосердия.
Впервые я увидел подобных, когда пошел помочь дотащить старый холодильник из соседнего дома, который ему пообещали отдать. Там в подъезде столкнулись с двумя страшноватыми женщинами - судя по их виду, дворничихами. Сашка поздоровался и стал с ними разговаривать.
Потом пошли за обещанным холодильником, но его уже кому-то отдали: не стали дожидаться, пока он придет. Повернули обратно и снова увидели тех старых баб. Он вдруг спросил:
- Е..ться будешь?
- С кем?
- С этими. Заберем к себе: они запросто пойдут - я их знаю.
- Да ты что! - Ничего, кроме отвращения, они не вызывали.
- Ну, как знаешь: они не самые страшные - бывают и похуже. Какая разница: морда хоть овечья, была бы м..да человечья.
Вскоре нечто подобное неожиданно появилось уже в квартире. Чуть менее безобразное, хотя и явно старше тех, но чистенько как-то зато одетая. До моего прихода оба, явно, успели выпить, и Сашка курил, сидя у стола. А женщина продолжала крутиться по кухне, что-то ему готовя.
Я разогрел себе ужин и сел за стол тоже. Сашка подмигнул мне и сказал:
- Ну-ка: спой, давай!
И она, приплясывая, затянула что-то невообразимое. А Сашка с усмешкой кивнул в её сторону: вот дура, мол. Но она, надо сказать, приходя потом, обязательно что-то ему готовила и наводила в его берлоге хоть какой-то порядок.
Потом появилась еще одна: моложе, но внешне куда противней: с каким-то прямо поросячьим лицом. Прибегала в выходные, когда я мог это видеть, еще с утра и сразу просила налить ей. С жадностью выпивала и уже не уходила: ждала, когда он ей или снова нальет, или потащит к себе - лечь под него. При том, оказалось, имела мужа.
Он мне рассказал, когда я вернулся из Клязьминского пансионата, что заявилась недавно к нему совсем поздно. Выпили, конечно - у него было - и она осталась на всю ночь. А наутро сказала, что у неё вчера был её день рождения, и она с мужем выпили всё. Потребовалась еще бутылка: она отправилась за ней и не помнит, как вместо магазина очутилась у Сашки. Нажрались они крепко. Что теперь мужу-то сказать?
- Давай, говорю, я тебе номер чернильным карандашом на жопе напишу: скажешь, в вытрезвитель попала.
Кажется, это был единственный раз, когда она смогла остаться: обычно к концу дня он её любым способом выставлял. Пришлось однажды наблюдать, как она, не проснувшаяся и не протрезвевшая еще, выскочив из туалета и натягивая на ходу толстое трико, пыталась, хлопая бесцветными ресницами, что-то понять из того, что он врал ей, что мать его должна вот-вот появиться, и ей лучше уйти прямо
сейчас - а не то мать ей такое устроит.
Запомнился еще один случай, частично связанный с ней. Я смог наблюдать его потому, что готовил себе в тот день обед на неделю и из-за этого не мог уйти с кухни.
Она появилась, когда у Сашки в бутылке осталось водки лишь на донышке. Он вылил ей: она выпила и села - похоже, в ожидании следующей бутылки. Но он продолжал молча курить: был уже весьма хорош. Она заговорила с ним о чем-то: он не отвечал, и она тоже замолчала.
Через какое-то время он встал.
- Пойдем, а? - Она покорно поднялась и пошла следом за ним.
Но вскоре раздался звонок квартирной двери. Я спросил, кто. Оказался Юра с еще какими-то двумя. Спросили, дома ли Сашка.
- Подождите: я сейчас, - раздался из-за двери комнаты его голос. Он появился, и они все пошли на кухню. Потом и она пришла туда.
Мужики принесли с собой бутылку. Поскольку уж выпили раньше, налили каждому - ей в том числе - по чуть-чуть. Сразу закурили и начали трёп. А Сашка молчал, обняв её, и только курил одну за другой.
Не помню, из-за чего началась ругань, и Юра сказал:
- Мы тогда пошли, - он потянулся за своей бутылкой.
- Пузырь оставь: мой он, слышишь? - заявил ему Сашка.
- Да ты что: мы его принесли. Вот его спроси, - показал на меня Юра.
- Правда: их разве пузырь? Не врут?
- Их, их - правда, - подтвердил я.
- Ладно: пусть тогда забирают, - согласился он, но вид у него был недовольный. - И уябывают сразу.
Те сразу ушли, а Сашка снова увел свою "даму": на меня при этом старался не смотреть. На кухне появился вместе с ней нескоро - когда я уже там ужинал: оба хорошо протрезвевшие.
- Почему сказал, что это их была бутылка? - спросил он первым делом, но уже спокойно.
- Тебе очень надо было позориться? Их и была: ты ж тогда ничего не соображал.
- Ладно: х.. с ним - забудем, - и он закурил. А она, довольная, что недоразумение уладилось, улыбнулась и произнесла:
- Так вот получилось: ведь только мы легли да начали...
Единственный раз вперемежку с теми двумя появилась еще одна хорошо пьющая. Якобы переводчица с испанского, чему я не поверил: как-то мало отличалась от тех двух.
А самая последняя появилась у него совсем незадолго до того, как мое пребывание в той квартире кончилось. Была много его моложе и выглядела более прилично, можно сказать, даже немного привлекательно. Хоть и пила, но не так, как Сашка, и потому лицо её не было серым дряблым лицом ханыги. Достаточно аккуратно одетая, не выглядевшая как предыдущие его женщины - готовые на всё ради стакана водки или даже "бормотухи". Он сам одобрительно говорил о ней: как бралась она помогать ему при уборке снега на его дворницком участке.
Что ж: может быть, с ней он стал лучше: бросил пить беспробудно. А может быть наоборот: втянул её в это дело тоже, и она стала как он или те его жуткие женщины.
Но чтобы рассказать еще про одну, единственный раз побывавшую у Сашки, необходимо упомянуть про Славку, грузчика такси по перевозке мебели, приглашавшего Сашку на "подсос". Из всех его собутыльников он один не вызывал неприятных чувств: спокойный, доброжелательный, пьющий умеренно - здорово пьяным я его так и не видел. Повидиму, он чувствовал мое к нему расположение - отвечал мне тем же.
Поэтому я не отказывался даже посидеть и выпить с ним, когда Сашка после "подсоса" приходил домой вместе с ним. Славка ставил на стол бутылку коньяка, а я, пока они смывали под душем свой пот, успевал либо нажарить картошки, либо подогреть что-то имевшееся у меня. Дружно ужинали, разговаривали. После ужина играли в карты; Славка при этом - что мне нравилось - не огорчался при проигрыше и не выказывал торжество при выигрыше, произносил: "Опять победила дружба".
Ну, так вот: однажды я приехал с работы и застал на кухне у стола, заставленного бутылками водки и закусками, вместе с Сашкой девицу в его сатиновом халате, под которым угадывалось полное отсутствие нижнего белья. Девица была таки хорошо под шефе и пригласила меня сильно заплетающимся голосом:
- Садитесь с нами.
Её предложение меня отнюдь не обрадовало. Я притащил из комнаты свой ужин, поставил на конфорку и пошел мыть руки. Там и обнаружил её белье: висело прямо на моем полотенце - комбинация и шелковый желтый бюстгалтер. Сорвал полотенце и отнес в комнату: бросил в угол - отдельно от другого грязного белья, хранившегося в специальном мешке. Вымыл потом руки и вытер их другим полотенцем в комнате.
Забрал с кухни свой ужин. А пьяной девицы той на кухне уже не было: видимо, ушла в Сашкину комнату.
Он сам вперся ко мне без стука через пару минут.
- Будешь?
- Что?
- Да е..ть её: можно. Я её уже успел два раза. Так будешь?
- Я свой что: на помойке нашел? Чтобы подцепить?
- Ну, как знаешь. А я и Славке позвонил: сейчас приедет - оставил и ему.
- Где такую подцепил?
- Да не х.я делать: на скверу недалеко от магазина. Сидела на скамейке: ну, я рядом сел. Потом сказал: "Пошли!".
- И она пошла?
- Ну да. Только я её так не стал: заставил помыться под душем раньше. Ладно: последний раз спрашиваю - будешь?
- Да пошел ты!
- А зря. Ну, да твое дело. А Славка вряд ли откажется. Сейчас он приедет.
Славка приехал, когда я заваривал себе на кухне чай. Я его предупредил по дружбе:
- Не рискуй: еще подцепишь что-нибудь. Оно тебе надо?
- Не ссыте, мужики, - он ушел в комнату, где она дрыхла, и вернулся с двумя стаканами.
- Налей-ка: ей, вроде, еще надо. Хотя говорит: "Убей меня". Х..м и убью. Ладно: не ссыте, - повторил он, уходя с наполненными наполовину стаканами.
А я пошел к себе. Сашка снова ввалился без стука, уселся рядом.
- Сейчас он сделает, и я её выставлю: ночевать у себя не оставлю ни в коем разе.
- Да ты что: она же пьяная в дупель? Не соображаешь: её милиция сразу загребет.
- Ну, и х.. с ней: меня это не е..т - её проблемы.
- Да как ты можешь!
- А чего: на кой она мне? Сейчас Славка выйдет - сразу и выставлю.
- Подумай: как можно?
- Запросто.
Не только мной сказанное не подействовало: Славка тоже, поимев её и выйдя, пытался уговорить его - ничего не помогало. Когда Сашка ушел к ней, попросил меня оставить её у себя. Я сказал, что могу поставить ей раскладушку, но только в кухне или коридоре - в одной комнате с ней я не засну.
Но тут услышали безжалостные слова Сашки:
- Нет, говорю тебе: у меня остаться тебе никак нельзя. Поэтому одевайся - и двигай. А здесь нигде невозможно: ни на кухне, ни в коридоре. Поняла? Ну, и иди. Давай, давай!
И она ушла. Хоть в милицию и не попала: повезло - встретила её на улице первая из его баб и забрала к себе.
Славка на следующий день явился полностью трезвым. Выглядел отнюдь уже не уверенным: мандражировал так еще - не подцепил ли на конец свой чего. Посоветовал ему обратиться в ночной венерологический диспансер: там только сможет узнать.
Несмотря на всё это, наши отношения с Сашкой до поры, до времени не портились. Поэтому то, что произошло однажды, неожиданно показало, насколько ненадежными смогли они быть.
Случилось это во время очередного появления Славки. Сидели, как обычно, выпивали не спеша и разговаривали о том, о сем, когда Сашка, евший руками селедку, зачем-то бросился вытирать руки моим кухонным полотенцем. Я, в свою очередь, возмутился этим: недавно повесил его, и следующая стирка в прачечной самообслуживания должна была быть почти через месяц. В общем, дулись друг на друга остаток вечера и почти не разговаривали. Но слишком большого значения я произошедшему не придавал.
И ошибался, оказывается, сильно. На следующий день он вышел ко мне перед тем, как я выходил из дома, и сказал:
- Уезжай отсюда.
- Почему?
- А потому. Я ведь могу и заявить, что Мишка незаконно жилье сдает.
- Ты что: куда мне уезжать?
- Твое дело: ищи себе. А здесь после вчерашнего не останешься.
Вот так: не было печали - черти накачали. Позвонил с работы Михаилу, хозяину комнаты, и вечером он приехал. Слышал его разговор с Сашкой.
- А чего он? Будто я не каким-то полотенцем его руки вытер, а бабу его схватил за п..ду. - Разговор с ним не дал ничего: хозяин посоветовал мне самому как-нибудь решить вопрос. А как?
Попробовал подыскать другое жилье: поехал в субботу в Банный переулок, где находилось городское бюро обмена жилой площади. Возле него толкались те, кто искал либо хотел сдать жилье. Безрезультатно протолкался там несколько часов и вернулся ни с чем.
Попытки потом поговорить с Сашкой тоже ни к чему не приводили. Попробовал напомнить, что, когда лежал он в глазной больнице, я только и навестил его два раза - не с пустыми руками: не собутыльники его и даже не родственники.
- Ну и что? Мог и не приходить, - только и ответил он.
Повторная поездка в Банный снова ничего не дала. И тогда неожиданно пришла мысль, оказавшаяся единственно правильной: попробовать с ним выпить. Купил в тот же день бутылку "Столичной" и к ней соответствующий закусон. Пришел домой раньше его и выставил всё в кухне на стол. Стал ждать его.
Расчет оказался верным. Он пришел, вошел на кухню, посмотрел на стол - и удовлетворенно хмыкнул: я, по его понятиям, повел себя, наконец-то, правильно. Когда я спросил:
- Выпьешь со мной? - он ответил уже вполне миролюбиво:
- Можно: наливай.
Выпили с ним по паре стопок, и я сказал:
- Я спать пошел.
- Я тоже. А бутылку ты не забирай.
И на том инцидент был исчерпан: просто до того я еще не понимал, как должны решаться конфликты в их среде. Снова отношения с виду вернулись к прежним - будто ничего и не было. Но я уже не терял бдительность: знал теперь, каким неуправляемым может он стать в любой момент.
Одно из воспоминаний было весьма забавным. Это когда я приобрел при моих тогдашних скудных средствах в комиссионке радиолу. Потом привез пластинки, остававшиеся у бывшей жены, и стал их ставить.
Большинство их было с классической музыкой, явно не представлявшей для Сашки какого-либо интереса. Но как-то раз он задал вопрос:
- Что за музыка?
Я ему как-то попытался объяснить, что я чувствую или представляю себе, слушая её. Потом предложил послушать что-то и сказать, что он представляет себе. Поставил Первую симфонию Чайковского.
Попробуй после этого сказать, что простой народ не способен понять классическую музыку!
Но не было забавным другое воспоминание: взгляды человека подобного типа на нас - евреев. Скрывать свою национальность я не считал нужным: кто я, знали и Сашка, и все остальные.
Замечания по этому поводу были разные, и не все я воспринимал как обидные. Например, когда Славка говорил об одном из грузчиков их бригады. Еврее, и не только: даже кандидате наук, предпочитавшим стать грузчиком, чтобы лучше обеспечивать свою семью. Не слышалось ничего антисемитского в том, как Славка называл его: "здоровый жидяра".
Сашкины же замечания чаще носили иной характер. Я раз не выдержал - спросил напрямую:
- А с чего ты взял, что мы чем-то хуже вас?
- А точно не обидишься, если скажу?
- Ладно, валяй: постараюсь.
- Да потому, что евреи грязные.
- Евреи грязные?
- Ну, да. Потому, что морду моют, жопу - нет.
Я засмеялся:
- И это говоришь ты? Спящий на засаленном диване с грязной подушкой. Когда я - в чистой постели, которую регулярно меняю. Так кто чистый, а кто грязный?
- Всё равно, - произнес он, и я понял, что убедить его в противоположном не удастся: это твердое мнение слишком многих русских. К сожалению, не только таких, как этот люмпен: подобное довелось услышать и от интеллигента - инженера Ивана Борисовича Шапошникова, с которым работал в одном конструкторском бюро задолго до этого.
Почему же в связи с фильмом Сигарева вспомнил я именно о нем? Ведь не был он чем-то особым, исключительным - один из слишком многих подобных. Не самый худший и не самый лучший: серединка на половинку. Просто знаком он был более других: с другими мне не пришлось вместе жить - с соседями по дому, а не квартире; рабочими на заводе, в том числе и находившимися в моем непосредственном подчинении, на которых периодически приходилось писать докладные под угрозой главного инженера оставить самого без месячной прогрессивки. Об одном из них стоит рассказать - в связи с темой рассказа.
Помню уже лишь его имя и отчество: Николай Ильич. Любил повторять: "Владимир Ильич помер; Леонид Ильич тоже помер - один я, Николай Ильич, остался". Как нередко было, неглупый весьма, и руки не из одного места у него росли. Но и, как еще чаще, был он "непьющим - совсем: почти". Учитывая все эти качества, работал он на всех соседних с нашим заводах в четко заведенном цикле. Состоявшем из того, что за очередное появление пьяным в рабочее время - отнюдь не первое - отделывался поначалу предупреждением, потом лишением месячной прогрессивки, а под конец увольнением. Ну, и что: шел тут же на другой завод, куда его охотно брали: знали, что первое время он пить не будет. А потом цикл повторялся, и он шел на следующий завод. И так, пока не обходил все их в округе - возвращался затем на самый первый. На нашем заводе за двадцать лет моей работы там поработал раза три - один раз под моим началом в экспериментальной группе.
Где-то в девяносто третьем году работал на предприятии рядом с нашим заводом. Зашел как-то ко мне в технический отдел. Спросил:
- Михал Юрьич, а чего это ты к нам давно не заглядывал?
- Занят был, да и незачем, вроде.
- А зря! Зря: у нас ведь такое событие произошло. Съезд учредительный прошел: новую партию организовали.
- Это ж какую?
- Какую? Засосал-демократическую!
Удачней сказать было невозможно. В точку: всенародная - объединяющая подавляющую часть нации целью "засосать". Что? Стакан водяры или чего еще. Кому не ясно?
Мало того: партия историческая - существующая с незапамятных времен. Еще в первой половине Х века в описании похорон знатного руса арабским путешественником и писателем Ибн Фадланом, по которой художник Генрих Семирадский создал свою знаменитую картину, находим фразу: "Они же преданы вину, пьют его днем и ночью, так что иногда умирает один из них с кружкой в руках". И неважно, кого называл тогда араб русами: славян ли восточных или варягов - диких воинственных норманов, пришедших в их земли и затем перенявших их язык: ведь и те и другие были предками теперешних русских. Позже киевский князь Владимир предпочел, по преданию, принять христианство, а не мусульманство, лишь из-за запрета последнего пить вино, заявив: "Веселие Руси есть питие, без пития Руси не быти".
И сохранилась с тех пор жуткая привычка напиваться до нашего времени. Пагубно исказила психику многих в России: их уже трудно признавать совершенно нормальными. А болезненное самомнение, порожденное неясностью отуманенного алкоголем сознания, возвышает в собственных глазах, позволяя именно себя считать "истинно русскими людьми" и презирать всяких "америкосов", "жидов", "чурок" и других "черножопых".
Но было, кому воспеть этот тип "истинно русских": Достоевскому. Да простят меня считавшие его гением Эйнштейн, Ницше, Хемингуэй: не приемлю душевную разнузданность его героев - сочетание мерзости поступков со слезливой сентиментальностью. Весь он в совсем коротком непристойном анекдоте:
А глаза у неё такие голубые-голубые, а плечики у неё такие худенькие-худенькие, а ручки тоненькие-тоненькие. Е.у я её и плачу: е.у и плачу.
Есть, однако, кому воспеть таких и сегодня: объявленный гением недавно умерший кинорежиссер Алексей Балабанов. Его Данила Багров, "Брат", в порыве наркотического опьянения поучает иностранца, француза, предсказывая, что станет со "всей их Америкой" - тем же самоуверенным тоном, каким Сашка доказывал мне превосходство над евреями таких, как он. Киллер, которого, тем не менее, телеведущий "Стопкадра" Роман Оленев убежденно объявляет "чистым".
Нет, конечно, не подобные люди представляют лицо своей нации. Только вся беда пока в том, что их, к весьма глубокому сожалению, пока слишком много: больше тех, кто достойно представляют её. Таких, как Андрей Дмитриевич Сахаров и другие.