Иржавцев Михаил Юрьевич : другие произведения.

Их еврейское счастье

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Таково оно, наше "еврейское счастье", говорим мы о бедах наших.

0x01 graphic

Борис Мир

  
  

Их "еврейское счастье"

  
  
  

Уж такое оно, "наше еврейское счастье",
говорим мы про беды наши.

  

I

  
   Получилось, как и предполагал, долго не решаясь подойти к ним - к ней с тем парнем, с которым пришла и одним только танцевала. Когда под конец не выдержал - всё-таки, решился сделать это и пригласить её на танец, надеясь во время его выяснить, откуда мог когда-то её знать, он сразу пресек мою попытку.
   Я даже не успел закончить обращение к нему:
   - Разрешите пригласить Вашу даму! - как он резко ответил:
   - Она танцует исключительно со мной.
   И мне оставалось только произнести извинение и удалиться не солоно хлебавши. Однако, уверенным, что она была явно не против принять моё предложение: похоже, уставившись на меня, тоже пыталась вспомнить, где меня видела. Во всяком случае, отойдя, обнаружил, что она не танцует с ним, а что-то возбужденно доказывает.
   Снова задумался, пытаясь всё-таки вспомнить. Услышал потом: "Белый танец!". И, совершенно неожиданно: "Разрешите Вас пригласить". Заставившее сразу поднять голову - она стояла рядом.
  

0x01 graphic

  
   - Ваш кавалер отпустил Вас? - начал я не сразу разговор с ней.
   - Поставила ультиматум: один танец танцую с Вами. Необходимо Вас кое о чём спросить.
   - Наверно, о том же, что и мне. Никак не могу отделаться от мысли, что когда-то Вас точно видел. Где только? Мы же учились в разных школах: Вы в женской, я в мужской.
   - Думаю, не там. Когда Вы пели "Я встретил Вас", кажется, почти догадалась. Скажите, были Вы в 46-м году в пионерлагере в Ильинском?
   - Ну, да! - и я разом вспомнил всё.
  
   Сразу встали перед глазами высоченные сосны на обеих территориях лагеря сначала наркомата, а потом министерства мясомолочной промышленности, расположенных по обе стороны неширокой улочки. Земля, покрытая слоем нападавшей с них хвои, которую дежурные каждый день сгребали в кучи. Двухэтажные деревянные коттеджи с балконами и застекленными террасами, в которых четырежды в день кормили нас - что называется, на убой. В том числе сладким - остатками американских военных поставок: кофейными и какао-концентратами; серым, твердым и мало сладким шоколадом в толстых плитках; гематогеном. Еще и довольно противной какавеллой.
   В памяти возникла и маленькая деревянная эстрада с пианино, на которой я проводил большую часть времени, репетируя песни перед выступлениями. Отводил так душу: когда в 43-м году вернулся с мамой из эвакуации, оказалось, что в московской школе - мужской, без девочек с того года - не оказалось хора. А в тюменской школе их было целых три: старший, комсомольский; пионерский и еще октябрятский, в котором я был запевалой.
   Там же, на главной территории лагеря рядом с эстрадой, была площадка, где мы выстраивались на утреннюю и вечернюю линейку. И там, во время одной из них, скорей всего утренней, увидел её самый первый раз.
   ... Сколько мне тогда было? Ну да, двенадцать: тогда я и начал сколько-то интересоваться девочками. Не так, конечно, чтобы вполне всерьёз: просто, начитался помимо всего прочего и о любви.
   И вот стоял я в то утро - точно, утро - как всегда по причине самого маленького роста в конце шеренги среднего мужского отряда - как раз рядом с началом шеренги среднего женского. Напротив нас выстроились шеренги двух старших отрядов: женского как раз прямо напротив нашей - самая высокая девочка передо мной. Но все выше меня и уже с очевидными сисечками: с такими рядом представить себя не мог - уже не выглядело бы, как в книгах.
   Поэтому повернул голову к соседней шеренге. В середине её обнаружил весьма подходящую: тёмноволосую и тёмноглазую - хотя чуть полноватую. Наверно, лучше остальных: на ней и остановлю выбор. Продолжал, всё-таки, скользить взглядом к концу шеренги, с удовлетворением убеждаясь, что лучше выбранной никого больше не нахожу.
   Но перед самым концом стоящих там обнаружил неожиданное - её. Красивую: настолько, что та девочка не шла уже ни в какое с ней сравнение. Две пушистые рыжеватые косы, нежные черты лица с несколькими веснушками на чистой белой коже, голубые глаза. Такой я запомнил её, изредка вспоминая потом.
  
   Я сразу обратила внимание на этого голосистого еврейского мальчишку, когда на второй день нашей лагерной жизни в подмосковном Ильинском самым первым из забравшихся на эстраду он запел незнакомую мне песню "Спит деревушка, где-то старушка ждет, не дождётся сынка...". Потому, что с таким чувством, будто с трудом сдерживает слезы: так казалось, потому что у меня самой просились они навернуться. Да и голос какой оказался!
   Потом, уже под аккомпанимент Агриппины Аристарховны, запел еще что-то - при этом ни разу не взяв неверную ноту. Уж в этом я разбиралась: училась на фортепиано. Правда, не в музыкальной школе, а у Агриппины Аристарховны: она-то, нанявшись на лето в лагерь музыкальным руководителем, договорилась, что меня возьмут в него. Так мама захотела: чтобы я не прерывала летом занятия музыкой.
   Когда все желавшие спели, и Агриппина усадила меня за пианино, я спросила:
   - Тот первый мальчик учится в музыкальной школе, да? Слух какой у него!
   - Ты права, девочка: абсолютный. И голос ой как неплох. Отличные данные, но, к сожалению, нет - не учится.
   А на следующий день, когда стояли на утренней линейке, перед самым подъёмом флага обнаружила, что почему-то смотрит он прямо на меня. Покраснел и сразу же отвернулся, когда тоже посмотрела на него. Мальчишки же в этом возрасте ни за что не хотят показать, что девочка нравится: уж такие. Не то, что мы: нам вовсе не неприятно. Ведь что ни говори, девочки раньше их, мальчишек, созревают и становятся взрослыми.
   Он и дальше так себя вёл: больше тайком глядел на меня откуда-то, думая, что его не вижу. Но я, почему-то, почти сразу начинала чувствовать это. Страно, конечно, но так ведь и было.
   Кое-кто из нашей группы, которые же активно интересовались мальчиками, доложили мне, что не один раз видели его за эстрадой, когда Агриппина занималась со мной. Интересовались, чего он прячется там: не слушает ли, как я играю? Почему?Нравлюсь я ему, что ли? Так чтобы не лезли не в своё дело, сказала, что он после меня репетировал с Агриппиной: это походило на правду.
   Но сама подстерегла его там однажды: выскочила сразу, когда кончила заниматься. Он, по-моему, растерялся и не стал отпираться, что слушал, как я играла.
   - А ты хорошо играешь, - даже похвалил он.
   - А что больше всего понравилось? - спросила я.
   - А вот это, - и он пропел начало "Мазурки" из Детского альбома Чайковсого: как всегда, без единой ошибки. Еще я заметила тогда, какие у него длинные ресницы.
   - Поёшь правильно: недаром Агриппина Аристарховна говорит, что слух у тебя абсолютный. Тебе говорил это кто-нибудь еще?
   - Давно: когда поступал в музыкальную школу. Сказали на экзамене.
   - Так ты, всё-таки, учишься?
   - Нет: один год только проучился.
   - Почему?
   - Война же началась. А в эвакуации голодно было: больше скрипку в руки не брал. - И я представила его с ней. Хотела еще что-то сказать ему, но появилась Агриппина и увела его репетировать.
   ...Надеялась продолжить с ним разговор вечером на танцах, которые устраивались под аккордион на улице, разделявшей обе территории. Танцы парные: я попросила вожатую, Иру, поставить меня в пару с ним, только она была не в духе: поставила его с другой девочкой.
  
   Я еще и неплохо рисовала и потому попала в редакцию стенгазеты. А он взялся написать заметку. Принес её, когда я и еще один мальчишка, имени которого уже не помню, оформляли общий заголовок. Была возможность поговорить с ним: продолжая то ли стесняться, то ли стараться и дальше скрывать, что нравлюсь, но так же тайком на меня глядеть, всё не шел на контакт.
   Похоже, что и он был готов пообщаться - не спешил уйти. Но всё испортил тот, с которым оформляла стенгазету до его прихода. Ни с того, ни с сего подошел к нему и неожиданно дал пенделя. Я поняла, что хотел тем показать передо мной свое превосходство над ним. Но добился лишь обратного результата - я налетела на него:
   - Взбесился совсем: чего на человека бросаешься? Дурак, что ли, полный? - добавила к этому еще немало. И он, красный как рак, пулей вылетел из беседки, где мы делали стенгазету.
   А мой подзащитный даже рта не открыл, пока я это выдавала. И я спросила:
   - А чего ты ему это спустил? Он же ещё подумает, что мы, евреи, их всегда боимся. - Он только покачал головой:
   - Как его ударишь, Мишку (точно, Мишку)? Его отец на фронте погиб - сгорел в танке. Ты не знала?
   - Нет.
   - А я знаю. И поэтому... Ладно, я пошел, - и он быстро ушел.
  
   Последнее, что вспомнилось - это родительский день. Конечно, концерт был, в котором участвовали и он, и я. Не помню, что пел он - наверно, не хуже Робертино Лоретти, но это по-моему. Зато помню, что подготовила и исполнила я сама: "К Элизе" Бетховена. Нам обоим хлопали больше всех, а Агриппина меня похвалила.
   Но он был печальный: его родители сильно опаздывали и не слышали его выступление. Моя мама тоже ещё не приехала - но я знала, что она сможет не так скоро.
   А потом они приехали, и я увидела его с ними. Стояла специально там, куда он повел их: рядом с беседкой, в которой произошла та самая сцена. В которой он, как мне показалось поначалу, вёл себя не по-мужски, а я защищала его. Но потом, когда он сказал, почему не треснул того в ответ, поняла: он добрый и умный.
   По сравнению с моими родителями его выглядели куда скромней. Маму его, правда, нельзя было назвать некрасивой - приятное лицо и фигура нормальная. А отец зато какой-то щупленький: хоть и чуть выше жены, на её фоне казался мелким. Одеты оба - опять же в сравнении с моими - весьма скромно.
  

0x01 graphic

   Зато то, как его отец смотрел на жену, поражало: несмотря на средний их возраст, прямо совсем как влюбленный юноша на девушку в кинофильме. Я такого еще не видела - мой папа так ведь не смотрел на мою действительно красивую маму. И мне вдруг подумалось, что и его сын должен быть таким.
   А он, видимо, сильно по ним соскучился: говорил что-то, а они улыбались в ответ и целовали его. И мне в голову полезли ну совсем дурацкие мысли: чтобы и самой тоже поцеловать его, а он потом меня. Даже представилось, как целуемся, и он смотрит на меня, как его отец на его мать.
   И стала неожиданно для самой выдавать:
   - Великий певец! Ты сообщил родителям о своей громкой славе? - и еще что-то подобное. Громко, с пафосом.
   Почему: что в меня тогда вселилось? Хотела обратить на себя их внимание, что ли? А он потупил глаза, старательно делая вид, что не слышит эти мои восхваления его. И я тогда повернулась и ушла, злясь и на себя, и на него.
   А через час приехала мама и сообщила мне, что во второй половине лета я поеду в Артек. Такая весть сразу начисто забила досаду на себя.
   Ловила потом его затаенные взгляды, но ни одной попытки заговорить со мной он так и не сделал. Я тоже больше их не делала. Только несколько раз случайно слышала его разговоры с другими мальчишками: узнала только, насколько он начитанный
   Потом, всё-таки, вспоминала его иногда - всё реже. И в какой-то момент обнаружила, что уже не могу вспомнить его имя, которое узнала, когда объявляли выступления.

II

  
   Танец, во время которого мы больше говорили, чем старались слушать музыку и не сбиваться с такта, закончился быстрей, чем хотелось. Надо было вести её обратно к тому парню:он уже ждал на прежнем месте.
   Только она явно совсем не торопилась вернуться к нему: шла, не ускоряя шаг. Ну, и я поэтому. А тот уже ждал: хмуро уставился на нас. Наверно, не знал еще, что его ожидает, когда мы приблизимся. Впрочем, этого не совсем ожидал и я.
   - Вот, Вадик, Феликс таки оказался знакомым детства. Я его, просто, не сразу узнала: он сильно изменился.
   - Угу, - не слишком радостно отозвался он. - Можно спросить: и что дальше?
   - Что проводит домой меня сегодня он, а не ты. Он мне почти ничего не успел рассказать о тех, кого я тогда знала. А мне совершенно необходимо узнать про них: расскажет дорогой - он обещал.
   Ничего я ей не обещал, ни о каких общих знакомых, которых не было и в помине. Тем более что меня зовут совсем не Феликс! Но понимал, что она врёт для того, чтобы наша сегодняшняя встреча не оказалась коротким случайным эпизодом. Чего хотел и я, и потому своим молчанием подтверждая сказанное ею.
   - Надеюсь, всё-таки, что танцевать ты будешь со мной, а не с ним?
   - Хорошо, танцевать с тобой. Но провожать - он.
   - А если вместе? Или я третий лишний?
   - В данном случае - так: не уверена, что в твоем присутствии он сможет сказать всё о тех, кто, тем более, тебе совершенно неизвестен и, потому, совсем не интересен. Неужели не понятно?
   - М-да, - только и произнёс он.
   И у меня возникло подозрение, что он может попытаться каким-то образом увести её. Поэтому больше не танцевал, а курил в коридоре, держа под наблюдением все выходы из спортзала, где устраивались танцы на вечерах в нашем институте. Ушел туда, помимо всего прочего, чтобы кто-то из наших студентов не успел меня назвать по имени при нем - он бы точно узнал, что она соврала ему.
  
   Скорей всего, даже если он и сделал такую попытку, она пресекла её. Когда они вышли из спортзала и увидели меня, она направилась ко мне - он к лестнице.
   На улице, однако, он, всё-таки ждал её - с такси. Распахнул перед ней дверцу:
   - Давай, лучше отвезу тебя домой: я же обещал твоей маме. Вас тоже могу подкинуть, - любезно предложил и мне.
   - Нет, - уже резко ответила она. - Ну, сколько можно! Мы пойдем пешком, и он успеет мне всё рассказать дорогой. Будь добр понять и отстань. - И он укатил.
   - Ну, теперь-то мы сможем толком поговорить, - сказала она. - Рассказывай!
   - Что именно? О тех, кого ты тогда знала?
   - Ну, да! Ты что: не обещал?
   - Я тебе такое сказал?
   - Ну, я за тебя сказала: какая разница?
   - Никакой. Только я их больше никогда уже не видел.
   - И значит, ты единственный из них. О себе и рассказывай: что непонятного?
   О себе? Что особенного можно было рассказать, но она, слушая, задавала вопрос за вопросом. Отвечая на них, приходило на память многое. Порой казавшееся самому слишком малозначительным, но почему-то интересного ей.
   И о себе она рассказала. Узнал, что учится в Гнесинке: станет преподавателем фортепиано.
   - Почему не исполнителем?
   - Способности не те. Ты бы, наверно, таки мог бы стать им - с твоим абсолютным слухом: я ж помню это лучше всего.
   - Что вспоминать: поезд давно ушел. Да и ленивый я: не научился даже подбирать на пианино, когда оно больше года стояло у нас. Не наше было: знакомых, живших в соседнем доме. Когда вернулись из эвакуации, их комната оказалась занятой чужими людьми, и они попросили маму взять его к себе пока её не освободят: те ставили на него электроплитку.
   - Но петь ты продолжаешь не хуже, чем тогда.
   - Ты это помнишь?
   - Да: лучше всего. Остальное - не очень. Даже имя твоё так и не могла вспомнить. Не Феликс, наверно.
   - Даниил.
   - Точно: Даниил - Даня. А ты моё?
   - То же самое: когда-то, всё-таки, вспоминал тебя, но имя позабыл.
   - Попробуешь угадать? Давай, назови самое первое, какое придет в голову.
   И я, почти бессознательно, произнёс:
   - Соня. Нет, наверно?
   - Да! Да!!
  
   Мы шли и шли. Он разговорился, стал расказывать о том, как кроме любви к чтению появились у него другие сильные интересы: к живописи и, еще больший, к классической музыке. О том, что знакомство с ней началось еще в детстве с прокофьевского "Петя и волк", который слушал по картонному репродуктору, потом с услышанного в кинофильме Первого фортепьянного концерта Чайковского. Но настоящий интерес начался с появлением в одном с ним классе мальчика, которого таки звали Феликс ("Феликс Штифман"). Тот своим необычайным знанием классической музыки вызвал в нём "белую зависть" - стремление к тому же. И он начал посещать концерты в консерватории, в Зале Чайковского, покупать и слушать пластинки. Судя по упомянутым произведениям и исполнителям, преуспел достаточно.
   О показавшемся мне смешным максимализме этих мальчиков, выразившемся в противопоставлении такой музыке джаза и не признании его для себя. Судя по тому, как вёл меня в танго, он это преодолел.
   Тем более что, с его слов, ещё не менее важное. Перестал делать то, что внушали в школе, по радио и в прессе: считать подлинным изобразительным искусством лишь реализм. Самому себе не признаваться, насколько нравятся ему импрессионистский портрет актрисы Самари Ренуара в Пушкинском музее и в Третьяковке салонная картина Семирадского "Танец среди мечей" с неповторимыми яркими пятнами солнца, торжествующе радостно бьющего сквозь листву.
   Рассказывал он замечательно, а я слушала, не перебивая. Какой внутренне интересный стал он, это моё первое, ещё детское, увлечение! Я чувствовала всё более, как возвращается восхищение им.
  
   Мне было хорошо как никогда. И ему, похоже, тоже: видела, как он смотрел на меня. Потому шли медленно, стараясь оттянуть расставание.
   Вспоминали лагерь. Концерты, в которых участвовали оба; танцы, которым учили нас там. Отнюдь не западным, которые тогда танцевали взрослые - то были полька, белорусская полька-янка, краковяк и еще четыре паде: падеспань, падекатр, падеграс и падепатинер.
   Вспомнили "пионерские" песни. Ту, что пели девочки - "Танго цветов":
  
   В притоне много вина,
   Там виски тянут до дна.
   Там тихо дремлет печаль,
   Звучит разбитый рояль.
  
   Дочь рудокопа Джаней,
   Вся извиваясь, как змей,
   С матросом Гарри без слов
   Танцует "Танго цветов".
  
   И ту, что была у мальчишек - их "пионерскую" песню:
  
   На корабле матросы ходят хмуро,
   Кричит им в рупор старый капитан.
   У юнги Билля стиснутые губы:
   Он видит берег сквозь ночной туман.
  
   - А в конце их обеих "вонзают кинжал", помнишь?
   - Помню.
  
   Когда мы подошли к моему дому, я уже полностью вспомнила тот родительский день в пионерлагере. Поняла, что это было: я была влюблена в него - впервые в своей жизни. Недаром же так хотелось поцеловать его, и чтобы он ответил мне своим поцелуем.
   Но и сейчас захотелось того же. Почему? Неужели со мной произошло то же самое: снова влюбилась в него, стоило лишь только с ним опять встретиться? С таким: умным, эрудированным - наверно, и похожим на своего отца, влюблено тогда смотревшего на жену.
   И я чуть не решилась сказать ему: "Ты хочешь поцеловать меня на прощание?" Но что он тогда может подумать: что я с ним больше не увижусь, и нечаянная сегодняшняя встреча будет лишь случайным приятным эпизодом. Задумалась на какое-то мгновение - уже не сказала: побоялась с самого начала этим сразу всё испортить. Пусть он сам проявит инициативу, если... Если тоже ко мне что-то испытывает или, по крайней мере, нравлюсь ему.
   Да, конечно - он спросил:
   - Можно тебя пригласить на день рождения моей мамы в это воскресенье? - Ого: сразу к себе домой на семейный праздник! Это слишком даже серьёзно: никак не ожидала.
   - Кем ты собираешься им представить меня: твоим родителям?
   - Да кем угодно. Тем, кто ты есть: моей старой знакомой. Но могу и соврать: как ты этому твоему Вадиму.
   - А он не мой, хоть и думает иначе. Но понимаешь, это серьёзное предложение: знакомить девушку с родителями.
   - А я что: кажусь тебе несерьёзным? Или ты против увидеться снова?
   - Нет, конечно: мне с тобой интересно. Ты стал таким...
   - Я же уже большой мальчик - больше не боюсь сказать девочке, что нравится мне.
   - У тебя теперь богатый опыт в этом?
   - Не сказал бы: считай, чуть больше минимального. Но я правильно понял, что ты не отказываешься от моего приглашения?
   - Нет, не отказываюсь. Но тогда мне следует заслужить хорошее мнение о себе в их глазах: отпустить тебя домой, чтобы они не волновались, что явишься очень поздно. Наверно, даже позвонить им, если у вас есть телефон - предупредить, что ты уже едешь домой.
   - Телефон есть; правда, не у нас - у соседей. Но они подзовут. Слушай, а тебя недаром Софьей зовут: мудрость твоя нисколько не уступает твоей красоте. - После таких его слов, потянуло снова предложить ему поцеловать меня, но опять сдержалась.
   ...Оказалось, что номера телефонов нам записать было не на чем. Я пообещала повторять его номер, пока буду подниматься на свой этаж, и дома сразу же запишу. А свой - попросить передать ему того из его родителей, кто подойдёт к телефону.
   И мы расстались.
  
   Расчёт её оправдал все ожидания - мама встретила меня словами:
   - Ты передай ещё раз спасибо этой девушке, Соне. Не поленилась позвонить нам, чтобы мы не волновались. А тебе оставила свой телефон: держи. Послушай, а кто она такая?
   - Понимаешь, мам, очень старая знакомая: еще с пионерлагеря в Ильинке.
   - Не та красивая девочка, что назвала тебя в один наш приезд к тебе великим певцом? - к моему удивлению припомнила мама.
   - Она самая. Встретил её совершенно неожиданно сегодня у нас на вечере.
   - Такая же красивая?
   - Ещё больше. Я её домой проводил: поговорили дорогой - вспомнили прошлое.
   - Судя по тому, что позвонила, чтобы мы не волновались - хорошая девушка. Может быть, тебе есть смысл попробовать начать встречаться с ней? Она ведь дала тебе свой телефон.
   - А я уже пригласил её на твой день рождения. Ты не против, мам?
   - А чего я должна быть против: буду только рада. Пригласил - и молодец: приведешь её, и мы все посмотрим, какая.

III

  
   Да, он здорово изменился - Даня-Даниил. Данечка! Совсем не тот прежний, страшно застенчивый мальчик, лишь исподтишка поглядывавший на меня. Что называется, с места в карьер: сразу же представить меня своим родителям и, возможно, родне, которая придет на день рождения. В качестве кого: только лишь в качестве знакомой, и не более того? Но ведь тогда разве бы сказал: "не боюсь больше сказать девочке, что нравится мне".
   Это я сама боюсь сказать ему, насколько сильно нравится мне он. Нравится? Какой там: влюбилась - сразу, как только снова увидела вчера. Но уже не так, как тогда: не по-детски - по-настоящему. И оттого волнуюсь, стараясь сообразить, какой надо выглядеть завтра, в чём одетой, с какими украшениями, косметикой на лице. И что можно подарить его маме?
   Моя мама не подскажет: я ей ничего пока не скажу. Может тогда воспротивиться, чтобы я шла туда: ей кажется весьма перспективным кандидатом для меня этот рослый, накачанный красавчик Вадим, сын её новой знакомой. Но зато ведь можно позвонить Агриппине Аристарховне, бывшей моей учительнице: ей расскажу всё.
   Да, она тоже ещё помнила того мальчика с дивным слухом. Поняла сразу мою ситуацию и велела одеться красиво, но скромно. Без маминых дорогих украшений и лучше без всякой косметики. Волосы накручивать тоже не стоит. А подарить лучше духи - хорошие, но, опять же, не самые дорогие, наверно.
   - Чтобы их не искать, приезжай-ка ко мне: у меня есть именно то, что нужно. Я тебе их дам: давно хотела.
  
   Он встретил меня у метро, и через короткое время мы подошли к его дому на Васильевской улице. Одному из тех, которые доживали последние годы, ожидая скорого сноса: деревянному, в два этажа. От одного из его углов отходил тупик, и там стояла водяная колонка: наверно, в нём и соседних домах ещё не было водопровода.
   Вход в него оказался со двора: мы вошли в освещенный тамбур. Почему-то стоял там старый диван без спинки; над ним висевший на стене большой фанерный шкаф. Еще какие-то двери с другой стороны: вероятно, в чуланы. В общем, ничего похожего на мой дом: кирпичный, с высокими потолками, эркерами и балконами.
   Но ощущение убожества жилья сразу исчезло, когда оказались внутри. Горел яркий свет, стояли умопомрачительно вкусные запахи, и нарядные гости встретили улыбками. Кто-то позвал:
   - Люба, Ура! Даня и его девушка пришли.
   И Данины родители вышли из одной из трёх распахнутых дверей комнат, как-то очень хорошо улыбаясь мне:
   - Ну что, Сонечка, давайте будем знакомиться.
  

Родители []

  
   Сразу узнала обоих. Правда, были они уже не совсем такие, как тогда: поседели, несколько располнели.
   Поздравила его маму, отдала подарок. Агриппина, отдавая мне духи, сказала:
   - Я загадала, девочка: если понравится подарок твой его матери, то суженый он тебе - в любви проживёшь с ним.
   Понравился: Любовь Яковлевна сказала, что это любимые её!
   - Но ведь их больше совсем не выпускают. Как же Вы мне угодили, Сонечка!
   - Любовь Яковлевна, называйте меня, пожалуйста, на "ты".
   - Ну, не всё сразу. - А это можно было понять по-разному.
  
   Сразу поразило, сколько народа поместилось в довольно небольшого размера комнате за поставленными под углом друг к другу раздвинутыми столами. У нас дома, как правило, столько не приглашалось, хотя самая большая из наших комнат как полторы таких. Но тут теснота явно никого не смущала: сидели плотно и охотно подвигались, чтобы втиснуть еще кого-нибудь.
   Столы ломились от наставленного, где полностью преобладало приготовленное самими, от запаха которого у меня сразу потекли слюнки, когда я только еще вошла в квартиру. Тоже слишком непохоже на наши приемы дома с икрой, севрюгой горячего копчения, сёмгой, сервелатом и салатами из кулинарии какого-нибудь из лучших ресторанов.
   Меня усадили удобней других рядом с женщиной, казавшейся самой старшей - совершенно седой и мало улыбавшейся. Даня поместился рядом - она сказала ему:
   - Даня, положи-ка Сонечке всего побыстрей: уже наливают. Что Вы любите, Сонечка?
   - Ой, мне всего понемножку: хочется всё попробовать.
   А уже говорили первый тост за именинницу. Дане, как и большинству мужчин и нескольким женщинам, налили водку, и она заметила ему:
   - Даня, больше водку не пей: не забудь, тебе ведь Сонечку провожать.
   - Уня, не волнуйся: помню.
   За первым последовали другие тосты. Пили и ели отнюдь не безмолвно: было шумно и весело. И тоже не как у нас дома - чаще всего чинно: родня у нас на Украине, и в гости приходят больше всякие деловые знакомые.
   И я очень быстро почувствовала себя совсем своей в этой дружной атмосфере. Смеялась шуткам вместе со всеми, не боялась и сама вставить слово. Уписывала то, что наложил мне на тарелку мой Данечка. Ну, да: так мысленно уже называла его про себя.
   За него тоже подняли тост: за то, какого сына вырастили они. А Любовь Яковлевна рассказала, что встретил он меня, с которой был когда-то в пионерлагере, и которая назвала его ещё тогда "великий певец". И какая я чуткая: встретившись со мной, сразу же тогда позвонила, что проводил её и уже поехал домой - чтобы они не беспокоились. А я слушала - про то, какая я хорошая.
   Выпили уже за Данечку и меня тоже. Не понятно только, именно ли за то, что я такая хорошая. Или имея в виду ещё что-то, судя по тому, как поглядывали на меня две его кузины.
   Но потому, что я его когда-то назвала великим певцом, предложили ему спеть. А он стал петь "Я встретил Вас". Мне казалось, что мне: о нас - о нашей встрече через столько лет. И как пел: у меня слёзы наворачивались. А так сильно хотелось поцеловать его - Данечку моего любимого.
   Потом начали петь остальные: хором и по очереди. Лучше всех его мама - Любовь Яковлевна: каким замечательным сопрано. Зато отец Дани, не обладая красивым голосом, пел весьма проникновенно - все слушали его внимательно: видимо, та песня была хорошо им знакома. Я сама тоже один раз подпевала пению всеми вместе.
   Из-за стола встали после горячего, но лишь временно. Я чувствовала, что объелась: трудно было удержаться от такой вкуснотищи. Даня не пошёл курить с другими в коридоре - повёл в соседнюю комнату, где отсутствовал стол, и поэтому можно было танцевать. Проигрыватель и пластинки уже были там: Даня включил проигрыватель и пригласил меня. Обе кузины его предпочли усесться на диван и смотреть, как мы танцуем.
   Первый танец был медленное танго: быстро с набитым желудком я бы не смогла. Он вёл меня, и мне хотелось прижаться к нему, коснуться своей щекой его - но сёстры смотрели, и это было невозможно. Пришли следом за нами еще другие - их увели танцевать: стало тесно, и я чуть не сделала это. Но заметила, что сёстры продолжают с нас глаз не сводить - пришлось воздержаться.
   Потом меня пригласил другой, следом еще один. Танцы принесли облегчение от перенасыщения, и я предвкушала, что смогу еще полакомиться домашней сдобой, поставленной к чаю: рулетом с маком, рогаликами с корицей, кексом, прослоенным заварным кремом бисквитом. Стояли и торты, но их я собиралась проигнорировать.
   Но тут меня ждало разочарование: первый же откушенный кусочек оказался последним - переполненный желудок категорически отказывался принимать в себя что-нибудь ещё. Лишь чай ещё лез в меня. Было так досадно!
   - Ничего, Сонечка, ты не огорчайся: возьмёшь "сухим пайком", - неожиданно сказала та, которую Даня назвал Уней. - Переложим в пакет, и заберёшь с собой: дома съешь. - Такое было необычным для меня: у нас дома так не делали никогда.
   Так оно и было, когда уже уходила: переложили с тарелки в большой бумажный пакет. А поскольку всё заняло небольшую часть его, доложили доверху ещё. Я пыталась возражать - зачем так много, но Любовь Яковлевна сказала, что иначе обидится.
   - В чём дело: тебе много, так угостишь родителей. Не думаю, что они откажутся.
   Ещё спросила, не надо ли заказать такси, но я сказала, что мне необходимо пройтись пешком: я так сильно объелась - всё было слишком вкусно.
   - Ну, и на здоровье, - сказала она. - Будешь это знать - и чаще придёшь. - Ещё поцеловала меня на прощание: совсем не так, как моя мама.
   Да, визит к его родителям превзошёл все мои ожидания.
  
   О том, что завтра понедельник, и надо будет рано вставать - не опоздать в Гнесинку ей и мне в институт, мы с ней начисто забыли. Шли не спеша и до метро и от него, а в нём ещё и проехали дважды свою остановку. Потому что заговорились, а может быть, потому что не видели ничего кроме друг друга.
   Соня опиралась на мою руку, а я нёс авоську с пакетом, в котором лежали пироги. Настроение, как у меня, так и неё, было сверхзамечательным: видел по её глазам.
   Всё ведь, правда, получилось совсем как в том романсе, повторило буквально "и всё былое в отжившем сердце ожило". Давняя детская влюблённость, почти потом забытая мной, вдруг, сразу как встретил её вновь, вернулась, но уже другой: взрослой любовью, заполнявшей счастьем оттого, что она рядом. Что крепко держится она за мою руку, всё время замечательно улыбается и задаёт бесчисленные вопросы.
   - Уня - она кто?
  

0x01 graphic

  
   - Мамина сестра. Самая близкая моя тётя - фактически вторая мать: любит больше других племянников. Комната, в которой танцевали - её. Ты там портрет маслом мальчика заметила?
   - Это её сын?
   - Да. Он погиб в 41-м под Москвой. 17 лет ему было.
   - Поэтому она так мало улыбается?
   - Ну, да. Она и в кино не ходит. Но, вообще-то, её Фрума зовут - Уней только я один называю: так назвал, когда только заговорил. Ты ей понравилась: мне сказала. Да и всем вообще.
   - Неужели и сёстрам?
   - Да: Люся мне сказала, когда с ней танцевал. И что Инне тоже.
   - Значит, всей вашей родне?
   - А не только родня была: ещё и соседи по квартире - мы всегда вместе всё отмечаем. Они напротив нас сидели: Иля с дядей Кирой и её мама, Анна Ефимовна. Вообще-то, даже не родная мать ей: вышла замуж за её отца, но он вскоре умер, а она сама растила Илю - даже замуж больше не стала выходить.
   - Здорово как! Такая дружная, тёплая обстановка: до чего мне понравилось.
   - Рад слышать.
   Но того, что испытывал я и, судя по её виду, она тоже, мы не касались. Я думал, как хорошо всё получилось - всего благодаря тому, что она позвонила моим родителям и тем расположила их к себе. Правда, Софья - мудрая: расцеловать её за это мало!
   А не сделать ли это? Ведь хочется. Только что, если она сочтёт меня тогда опытным ловеласом - обидится: уйдёт, и больше её не увидеть. Ямщик, не гони лошадей!
   Но после долгого расставания у её дома, когда обсудили, куда стоит пойти в ближайшие дни, уточнили, в какое время я позвоню ей завтра, она вдруг предложила весело:
   - Ну, что: разрешаю тебе поцеловать меня на прощание. В щёчку.
   Я так и поцеловал её.
  
   Он так и поцеловал меня - в щёчку. Но только как: ткнулся в неё, ну, по-детски - робко совсем. Нет, не изжил совсем мой Данечка прежнюю робость: не позволил себе поцеловать меня в губы. Уверенно и страстно, а не вот так.
   Но может быть лишь потому, что ещё не до конца уверен, что приняла его приглашение к себе на семейное торжество не исключительно в память воспоминаний детства. Боится ошибиться: случайно испортить моё расположение к нему. Потерять после того, что было сегодня.
   Глупый мой, как я хотела бы ощутить твои губы, прижатые к моим. Очутиться в твоих объятиях, сжимая тебя в своих. Задохнуться от счастья крепко к тебе прижаться.
   Наверно, так и было бы, решись я сама предложить ему это. Но тоже ещё не могла сделать так - из той же боязни разом всё испортить. Потерять себя в его глазах: может решить, что я легкодоступная баруха.
   - Сонечка, тогда до завтра, - сказал он, отдавая мне пакет.
   - Да: до завтра, - ответила я. - Иди.

IV

  
   В лифте только вспомнила, что мне еще предстоит объяснение с мамой. Я ведь ушла из дома рано: сказала, что должна навестить Агриппину Аристарховну и потом якобы встретиться кое с кем из друзей. Что могу вернуться поздно, не предупредила. За пианино даже не садилась. Проигнорировала приглашение Вадима пойти с ним на какую-то вечеринку.
   Мама, конечно же, первым делом поинтересуется, откуда у меня целый пакет сдобы. Может, от греха подальше оставить его здесь, в лифте? Нет: жалко расстаться с такой неимоверной вкуснотищей. Лучше совру что-нибудь более или менее правдоподобно. Прежде чем войти в квартиру, обдумала в подробностях, что.
  
   Но опасения мои, к удивлению, оказались напрасными. Мама спросила из кухни:
   - Дочуня, ты пришла?
   - Я, мамуля.
   - А это от тебя так вкусно пахнет?
   - От меня: принесла тебе кое-чего.
   - Неси тогда сюда.
   - Откуда столько всего? - спросила она, когда я отдала ей пакет.
   - Выдали в гостях: "сухим пайком", как мне сказали. Из-за того, что я это там смогла только попробовать: жутко объелась перед этим всем остальным. Но сейчас уже смогу, если с чаем.
   - Да он только что кипел. Выкладывай-ка всё на стол, а я схожу за папой.
   Подозрительно мирное начало разговора, который, подозревала, предстоял неизбежно. Мама при молчаливой поддержке папы подвергнет меня подробнейшему допросу: увильнуть от него не удастся.
   Навострила ушки - услышала вроде совсем другое:
   - Петя, считаю, что лучше будет поговорить мне с ней сейчас без тебя. Если хочешь, принесу тебе всего сюда.
   - Добро! Но принеси мне только чаю - больше ничего не надо.
  
   Первые глотки горячего несладкого чая сделала с жадностью. Стало легче дышать, и я рискнула вслед за мамой попробовать понемножку принесенный "сухой паёк" - но осторожно.
   - Почему ты мне ничего не сказала про то, что встретила какого-то своего знакомого ещё по пионерлагерю? - прервала мирное чаепитие мама.
   - Понимаешь...
   - Стараюсь понять. Особенно, почему пошла с ним к его родителям чуть ли не на следующий день. Что это может значить? Сделай милость, объясни.
   - Ты что: всё знаешь?
   - Как видишь. Разве мне не положено знать?
   - Но откуда?
   - От той, от которой у тебя секретов нет. Агриппины Аристарховны твоей любимой. Позвонила ей узнать, может быть, она знает, куда ты от неё отправилась.
   - Неужели всё тебе доложила? Она?
   - Ну, не совсем так. Просто, когда я ей сказала, что хочу передать тебе, что звонил твой Вадим - хотел узнать не передумала ли ты не идти с ним на вечеринку к его приятелю, она мне выдала такое... Ну, что никакой он не твой - Вадим этот: это не герой Сонечкина романа. Что тебе, с твоей тонкой душой, нужен совершенно другой. И ты, похоже, его встретила: мальчика из пионерлагеря в Ильинском. Я его хоть там видела?
   - Не думаю: ты приехала ко мне слишком поздно - выступления давно кончились.
   - Жаль! Но она так расписала его: музыкально одарённый, с редким слухом, невероятно начитанный. Сказала, что недаром ты была явно неравнодушна к нему уже тогда: однажды даже плакала, когда он пел. Было?
   - Не помню. Могло быть.
   - Излагаю дальше сверхромантическую историю, сообщенную мне. Что, случайно вновь встретившись с ним, обнаружила, каким внутренне интересным он стал. И, без всякого сомнения, полюбила его: иначе, почему так счастливо сияли твои глаза, когда говорила ей о нём? А он сразу пригласил тебя к себе на семейное торжество: это тоже что-то значит. Можешь что-нибудь добавить?
   Ну, что ж: пусть знает всё до конца.
   - Что это так. Я, мама люблю его - очень, и счастливей меня сейчас нет. Полюбила его сразу, как опять встретила - его невозможно было не полюбить: он такой - самый, самый лучший из всех. Я шла сейчас с ним, и мне было просто невероятно хорошо - оттого что он рядом, что есть.
   - А он? Чувствует ли тоже самое он? Можешь быть уверена, что да?
   - Он не говорит мне ещё ничего, мама, но смотрит на меня так, как его отец на его мать - смотрел тогда и смотрит сейчас. И недаром сразу повёл к родителям. А там меня встретили как свою только за то, что я сделала им крошечное добро: позвонила по телефону - сообщить, что он скоро приедет, и им не надо беспокоиться. Они хорошие люди - все, кто там были: его родня и соседи. Вместе весело празднуют свои торжества, сообща готовят множество безумно вкусных блюд, дружно поют - и как! Совсем не как у нас.
   Но мама мои восторги разделять не собиралась:
   - А что за дом, в котором он живёт?
   - Старый деревянный - его собираются снести через несколько лет. У его семьи там одна комната с двумя окнами; небольшая - шестнадцатиметровая, наверно.
   - И без водопровода, а туалет во дворе?
   - Нет: и то, и другое есть. А что?
   - Пытаюсь определить, насколько глаза моей дочери затуманены любовью: замечает ли что-то ещё вокруг?
   - Разве нет?
   - К сожалению. Не представляешь себе их жизнь вне того, что увидела: повседневную. В которой приходится терпеть нужду, тебе незнакомую. Сможет ли такой внутренне интересный герой твой оградить тебя от неё? Тебе это не приходило в голову?
   - Он способный: сумеет продвинуться.
   - Чтобы продвинуться, нужны не одни способности. Ещё и качества, которыми внутренне неинтересный Вадим наверняка располагает в гораздо большей степени. К сожалению, это придётся принять во внимание.
   - Да пошёл он, Вадим твой...
   - Торопишься! Не плюй в колодец - пригодится: воды напиться.
   - Не пригодится: с ним счастлива ведь не буду - знаю.
   - Ну, да: с милым рай и в шалаше. Кабы так! Эх! Но ладно: когда сможешь познакомить с ним, чтобы могли сколько-нибудь понять, почему ты увлеклась им?
   - Хочешь это?
   - А что нам остаётся?
  
   Гости уже разъехались к тому времени, когда вернулся домой, но оказалось, что тётя Рая, мамина младшая сестра не уехала. Она-то мне и сказала, что они трое - мама, она и Уня - хотят, чтобы я зашёл в Унину комнату. Не трудно было догадаться, что хотят поговорить со мной: о Сонечке, конечно.
   А всё уже в нашей комнате было убрано, столы сложены, хотя не вынесены до завтра; свет погашен. Папа лёг спать ещё до моего прихода, и я тоже думал сразу сделать то же самое. Но, раз просили, пошёл к Уне.
   ...Начали они с того, как Сонечка понравилась - и им, и всем вообще. До чего милая: мало того, что красивая, насколько вообще хорошая. Позвонила тогда, как приятно вела себя! И я подумал, что начнут сходу желать мне счастья с ней.
   Но мама выдала ещё другое:
   - До чего же она мне понравилась: что тут говорить? Но... Понимаешь, сыночек, это, к сожалению, не твой вариант: эта замечательная девушка не для такого, как ты. Увы, так: она из семьи совсем другого материального уровня.
   - Чего ты так решила?
   - А то я не видела, в чём она была? Её скромненькое шерстяное платье отнюдь не дешёвое, туфельки тоже.
   - А сережки с маленькими бриллиантиками у неё в ушах? Я-то знаю, сколько стоят, - добавила тётя Рая. - Поверь, понимаю в этом толк.
   В это можно было верить: жила красавица тётя моя Рая когда-то с первым своим мужем, дядей Мосей, не в пример нам - очень обеспеченно. А она добавила еще про золотое колечко с каким-то камнем на руке у Сонечки.
   - Понимаешь, сыночек мой дорогой, в чём беда: она привыкла, конечно, к обеспеченной жизни - у неё материальные запросы, которые ты вряд ли сможешь удовлетворить. Тебе следует слишком хорошо подумать об этом с самого начала.
   Обе они, а может быть, и Уня, пока молчавшая, исходили, конечно, целиком и полностью из предположения, что она лишь нравится мне, но ещё слишком рано говорить о чём-нибудь серьёзном. Но я-то знал, что это совсем не так.
   То было тогда: в детстве - в пионерлагере в Ильинке. Зрело невидимо с тех пор: где-то в глубинах подсознания. То, что сейчас - уже осознанная любовь, и ничто иное. От которой меня уже никакими доводами не убедить отречься.
   Но ничего не сказал в ответ - вместо этого отрицательно мотнул головой.
   - Правильно, Данечка: нельзя заранее отказываться от возможного счастья, - сказала тогда Уня. - Делай, как подсказывает тебе твоё сердце. Я чувствую, с ней можно быть счастливым.

V

  
   К счастью, я и мама весь "сухой паёк" не уничтожили в тот день за чаем: я не могла съесть больше нескольких малюсеньких кусочков, а мама тщательно следит за своей фигурой. Папа, вообще, не любитель сладкого. И оставшееся я решила прихватить с собой к Агриппине: под предлогом угостить подруг.
   К ней и поехала сразу же после занятий. Подробнейшим образом рассказала о вчерашнем. О разговоре с мамой - тоже.
   - Что у тебя может быть с этим Вадимом общего? Только не хватало за возможность материального благополучия связать свою жизнь с ним! Это ж та же проституция! - бурно реагировала она на вчерашние доводы мамы.
   - По-моему, она сдалась под конец: захотела с ним познакомиться.
   - Понятно: она, всё-таки, слишком не глупая. И любит тебя: желает счастья - хоть и на свой лад. А когда собираешься привести его к ним?
   - Как можно быстрей. Как он меня к своим родителям.
   - Послушай, а не приведёшь ли его раньше ко мне? Посмотрю, каким стал. Может, подскажу тогда, как тебе лучше знакомить его с ними.
   - Хорошо.
   Потом пили чай и разговаривали ещё о чём-то. С чаем съели принесенное мной. Оно вызвало у неё восторг:
   - Какое тесто! Да такое у плохих людей никогда в жизни не получится, уж поверь мне. И бисквит - просто шедевр.
   - Это его тётя сделала. Красивая ещё женщина.
   А уже когда я выходила, спросила:
   - А как подарок: понравился? Ты же мне забыла сказать.
   - Ой, очень. Оказались её любимые духи. Но я побегу, Агриппина Аристарховна: боюсь не поспеть ко времени, когда он должен мне позвонить.
   - Ну, беги тогда - беги.
  
   Даня позвонил мне в точно назначенное время: минута в минуту. А я начала ждать с нетерпением уже чуть ли не как пришла домой. Хорошо, что родителей ещё не было, а то мама, заметив, пристала бы с вопросами. А как могла она не заметить, если я сразу срывалась от пианино на каждый звонок.
   Но когда он позвонил, они уже пришли, так что приходилось успевать первой снять трубку на каждый звонок. Наконец, в ответ на своё "Алло" услышала:
   - Добрый вечер! Будьте добры, позовите, пожалуйста, Соню.
   - Даня, это я.
   - Ой, а я решил, что это может быть твоя мама. Боялся ошибиться.
   - Нас, действительно, иногда по телефону путают. А что ты сейчас делаешь?
   - Звоню тебе.
   - Это понятно, - засмеялась я. - А вообще? Ты дома или ещё в институте?
   - Нет: рядом с твоим домом. Я с автомата звоню.
   - Что?! Как ты здесь оказался?
   - Подумал: а вдруг ты захочешь прогуляться? А тогда, когда бы я из дома доехал.
   - Ну, какой ты молодец: конечно же, хочу! Подходи к подъезду - я быстро выйду.
   Мигом переобулась, но пальто просто набросила на себя, не вдевая в рукава. Но тут появилась мама: сразу поинтересовалась, куда я тороплюсь.
   - Даня позвонил: ждёт внизу.
   - Прилетел на крыльях любви? Ну, так давай приведи его: жажду на него посмотреть.
   - Неудобно: он, наверно, предпочтёт появиться у нас первый раз при параде.
   - А мне как раз гораздо интересней посмотреть на него в его повседневном виде. Так что постарайся уговорить.
   Я пообещала, только чтобы не задерживала, и выскочила на лестничную площадку. Лифт, как всегда, когда торопишься, оказался занятым: я помчалась по лестнице, придерживая пальто на груди рукой, чтобы не соскочило на бегу.
   Распахнула дверь и увидела его - Данечку моего, уставившегося не неё. Засиял, увидев меня, но тут же спросил:
   - Ты не сможешь пойти погулять?
   - Почему? - но сообразила, что подумал так из-за наброшенного пальто. - Могу!
   - А тогда... Ты же так простудишься, - переменившимся, твёрдым тоном сказал он. - Пойдём: наденешь пальто как следует.
   И дальше решительно повёл в подъезд, обняв при этом рукой и помогая другой придерживать пальто. Ух, как мне это понравилось!
   Там снял с меня его и подал галантно, помогая вдеть руки в рукава. Потом надел на меня свою шапку: я впопыхах забыла её. Такой заботливый!
  
   Мама, наверно, думала, что я выйду к нему совсем ненадолго: вернусь и снова усядусь за пианино. Ну, да: из-за лишь наброшенного пальто. А мы снова гуляли с ним допоздна.
   Правда, мамино пожелание увидеть его я ему сочла нужным сообщить. Как и ожидала, он отказался:
   - Приду тоже при полном параде: чтобы не ударить в грязь лицом. Так что - не сегодня.
   Тем более что передала ему ещё одно пожелание - Агриппины. К ней договорились пойти в ближайшие дни. А затем к нам: не испытывать долго мамино терпение.
   Снова шли и говорили - обо всём. Снова слушала его с открытым ртом, поражаясь его эрудиции. Опять разрешила при прощании поцеловать себя в щёчку: надеясь, что осмелится на большее. Не дождавшись, и сама его поцеловала - тоже в щёчку.
   - За то, что догадался приехать. - И он тут же сказал:
   - Хочешь, я и завтра приеду? - Ещё как хотела!
   Мама, вопреки моему ожиданию, ничего мне не сказала, когда вернулась. Только странно улыбалась, когда я звонила Любовь Яковлевне - что Даня уже едет домой.
  
   Я и назавтра прилетел к Сонечке: уже прямо из института. Время ведь было горячее: сдача проекта на носу уже. Поэтому чертил, не разгибаясь, в проектном зале - к ней поехал помимо папки с тубусом для чертежей. Она его забрала, чтобы освободить мне руку, за которую держалась, пока шли.
   Сонечка, конечно, не знала, что на душе у меня было неспокойно: надо было ехать домой и засесть за оформление пояснительной записки и расчётов. Не хотелось лишиться повышенной стипендии, если проект сдам не вовремя. Успокаивал себя мыслью, что сварю себе крепкий кофе - поработаю попозже. Зато смогу побыть с ней вместе - что может быть важнее!
   Уезжая от неё, я снова чувствовал, что и на следующий день я, несмотря ни на что, не смогу снова не увидеть её. Подъём сил, который испытывал после встречи, позволял столько успеть - работа шла удивительно успешно. Был ещё в состоянии продолжать, когда мама, выйдя на кухню, где я устроился писать, погнала меня ложиться.
  
   И так день за днём. Только постепенно становилось трудней работать и не засыпать на лекциях. Но не ездить к ней не мог: ведь каждый день просыпался с мыслью, что увижу.
   Из-за того ложиться приходилось всё поздней. А в ночь с четверга на пятницу не удалось совсем. Но зато, когда я ехал к ней из института в тот день, у меня было всё закончено к завтрашней сдаче.
   Правда, глаза всё время слипались, и в метро я не стал этому противиться: подремал сколько-то. Надеялся, что после этого смогу не заснуть на свидании с ней. Но не удалось. К счастью, как оказалось.
   Мы дошли до бульвара, как все предыдущие дни, но, пройдя по нему немного, дальше не пошли. Сели на скамейку, потому что сказал, что устал, торопясь успеть закончить проект сегодня. И через короткое время я незаметно, что называется, куда-то буквально провалился.
   А когда открыл глаза, увидел её лицо совсем рядом со своим. Она тоже спала, прижавшись ко мне и обнимая одной рукой, а голову положив мне на плечо. Я слышал её дыхание - боялся пошевелиться, чтобы не разбудить, и всего переполняло ощущение неповторимого счастья.
   И вскоре она тоже открыла глаза - наши лица и наши губы оказались слишком близко, чтобы сразу не сомкнуться. Только звуки чьих-то шагов заставили ненадолго разомкнуть их. Но когда человек прошёл, мы снова сомкнули их и крепко обняли друг друга.
   - Данечка! - услышал я. И поспешил первый сказать ей:
   - Сонечка! Ведь я люблю тебя.
   - И я тебя: очень, - а на глазах её были слезинки.
   - Но зачем ты плачешь?
   - Глупый! От счастья. Мы оба теперь уже знаем: я - твоя, ты - мой. И я должна беречь тебя. Поэтому, как нам ни хорошо, ты сейчас проводишь меня и отправишься домой: спать.
   - Но я поспал: совсем сейчас не хочу. - Казалось, что произошло то же, что тогда на студенческих военных сборах. Проходили полевые учения, и нам не дали ночью спать где-нибудь под кустом. А утром, когда они кончились, я вместе со всеми заснул прямо на траве. Проспал, наверно, не более двадцати минут - и проснулся таким свежим. Только оказалось, что прошло намного больше: два часа.
   - Тебе это кажется пока. А ляжешь - и сразу заснёшь: ты же здорово недосыпал. Пойдём, слышишь?
   - Но завтра после сдачи сразу же к тебе приеду.
   - Нет: завтра совсем не приезжай. Отдохни, отоспись, как следует. И я завтра подольше посижу за пианино: пусть мама останется довольна. Надо: в воскресенье я представлю тебя ей и папе. И перед этим сходим к Агриппине: всё в один день. А теперь пойдём.
  
   Как нам обоим не хотелось расставаться! Он не ушёл, как в предыдущие дни: сразу после того, как я входила в дом. Зашёл вместе со мной, и мы целовались под лестницей. Потом поднялся со мной на наш этаж и проводил до двери квартиры, после чего я его обратно до лифта. И, можно сказать, гнала его домой: я же отвечала теперь за него - он был мой. Пусть выспится!
  

VI

  
   А в воскресенье было его триумфальное появление на нашем горизонте. Именно так: я не преувеличиваю.
   Встретились у подъезда моего дома. Он выглядел бодрым: я недаром прогнала тогда его домой. Почему-то с каким-то длинным предметом, завернутым в бумагу.
   - Что это у тебя? - спросила его, когда мы кончили целоваться.
   - Кекс - мамин. Ты сказала, что Агриппине Аристарховне очень понравился. Я и попросил спечь.
   - Молодец! Это куда интересней, чем любой покупной торт. Но почему такой большой? - я взяла его в руки. - Ого, какой тяжёлый! Наверно, больше килограмма.
   - Может быть. А цветы мне где лучше купить?
   Троллейбусом доехали до цветочного магазина, где оказались такие, как надо. Я думала, что купит только маме, но он захотел и Агриппине.
   А она явно готовилась к моему появлению с ним: встретила, одетая в лучшее своё платье, с красиво уложенной прической, накрашенными губами. И даже в лодочках на высоких каблуках.
   - Ну-ка, показывай мне его: каким он стал - наш маленький соловушка Даниэль, - торжественно приветствовала нас Агриппина Аристарховна. Поцеловала нас обоих. Потом его ещё раз после того, как развернула вручённый ей Даней кекс.
   - Твоей мамы, наверно? - спросила, восхищённо втягивая в себя его запах. -Шедевр: с изюмом, орехами, ванилью! И цветы мне? Давай-ка, я лучше сейчас из обоих букетов составлю один потрясающий.
   Такой и составила - мама же просто ахнет. Себе оставила мало - поставила их в небольшую вазу.
   - А теперь пошли, Даниэль, - позвала она Даню. - Поможешь принести самовар из кухни. - Это тоже было что-то: он у неё употреблялся для торжественных чаепитий.
   Я не дала Агриппине поставить на стол ничего из приготовленных ею закусок, мотивировав тем, что вскоре нас ожидает обед у моих родителей. Поэтому чай пили с кексом. Но вскоре Агриппина усадила меня за пианино.
   - Сыграй-ка нам, девочка, Грига. "Избушку".
   Я старалась не осрамиться: Даня слушал меня, уже взрослую, впервые. А он замер, слушая: наверно, как и я, понял, что она недаром выбрала именно это - оно было о нас.
   - Замечательно. Агриппина Аристарховна, Соня, правда, не может быть исполнителем или просто боится?
   - Иногда я тоже так думаю.
   - Вещь замечательная, - добавил он. - А знаете, если её чуть изменить, получится другая: замечательная тоже.
   - А ну-ка, напой её.
   Я сразу узнала, что он пел - абсолютно правильно: "Вальс свечей" из кинофильма "Мост Ватерлоо". Стала подыгрывать.
   - Надо же: как смог узнать, - проявила восторг Агриппина. А я задрала нос: какой он у меня!
   Она ещё заставила Даню спеть какой-нибудь романс, меня аккомпанировать ему. И он спел наше: "Я встретил Вас...".
   После этого Агриппина расспрашивала его, кого из композиторов и что из их вещей он слушал, и что ему больше всего нравится. Только я уже напомнила, что надо уходить: туда опаздывать не стоит.
   На прощание она поцеловала меня и шепнула:
   - Всё правильно, девочка: он именно тот, кто тебе нужен.
  
   Всё получилось так, как она предсказала. Не сразу, правда.
   ...Я напряглась, увидев, как сервирован стол в большой комнате. Самая лучшая посуда: хрусталь, дореволюционный фарфоровый сервиз. Да ещё серебряные столовые приборы. Слишком всё недешёвое. Как и разложенные по тарелкам закуски.
   Мамочкина, наверно, идея: дать Дане сразу же понять, к какой роскоши, недоступной ему, привыкла я. Мол, не по себе берёзу ломишь, парень. Недаром и сама так нарядилась и надела свои драгоценности. Папа-то просто не в спортивном костюме, а брюках и рубашке - но без галстука, и даже в тапочках.
   Но мама, действительно, ахнула, когда он вручал её составленный Анриппиной букет. Даже сменила тут же официально-любезную улыбку. Спросила, не против ли мы сразу сесть за стол: уже накрыт. После того, как сказала, что у Агриппины мы только пили чай с кексом его мамы, похвалила за это и повела садиться.
   И там сразу взяла быка за рога: стала ему вежливо задавать вопросы, не давая мне самой за ним ухаживать. А папка вёл себя безукоризненно: не пытался заставлять его пить с ним. Зато внимательно слушал.
   Но уже когда они знали, в каком институте и на каком уже курсе он учится, чем интересуется, чем занимаются его родители, почему-то задал такой вопрос:
   - Можно проверить, как вас в институте учат? Не против?
   - Нет, конечно, - спокойно ответил Даня - но я-то снова напряглась.
   Папа быстро нарисовал что-то на листе бумаги и сунул ему.
   - Какая из схем лучше, по-твоему? Разрешается подумать.
   Даня задумался, и моё беспокойство усилилось: сможет ли справиться? Но он ответил довольно быстро:
   - Вторая, конечно.
   - Почему?
   - В ней максимальное усилие возникает в растянутом поясе, а не в сжатом.
   - А что тогда происходит с центральными раскосами?
   - Работают на сжатие, а не на растяжение, как в первой схеме. Но сжимающие усилия в них в разы меньше, чем максимальные растягивающие усилия в крайних раскосах, по которому все они подбираются. Если все раскосы одинаковые, то в них напряжения будут меньше, чем в крайних.
   Что это, мне и маме тоже было совершенно непонятно, но папу сильно обрадовало:
   - Точно! Соображаешь! - Он налил коньяк себе и ему и скомандовал:
   - Давай-ка, Даниил, за это выпьем: хороший повод! - И я Дане кивнула: не отказывайся.
   - Давай, и мы с тобой тоже, - неожиданно предложила мне мама: почему-то смотрела на Даню, улыбаясь, совсем как папа. И я с радостью поняла, что её отношение к нему поменялось. Ну, да: он с блеском выдержал испытание, предложенное папой. Было так радостно, и, конечно, появился повод снова задрать нос и выпить вместе со всеми большой глоток хванчкары.
   Сразу после того вскочила и открыла крышку пианино. Чувства рвались наружу: играла и играла. Потом велела ему спеть - "Я встретил Вас", конечно. А предки улыбались, слушая нас.
  
   Только он же умный, мой Данечка: исключительно вовремя решил, что визит дальше затягивать не следует. Предки пошли проводить его до двери, я - чтобы выйти с ним и попрощаться у лифта.
   Папа почему-то в последний момент спросил:
   - А доказать почему, сможешь?
   - Ну, да, Пётр Константинович, - ответил он: конечно, почему ответил правильно на трудный папин вопрос.
   - Но уж не сегодня: следующий раз, - откликнулась мама. - Даня, надеюсь, придёт снова скоро.
   ...Сразу стали целоваться, стоило лишь закрыться двери квартиры. А вперемежку с тем делиться радостными впечатлениями.
   - Слушай, по-моему, родители у тебя мировые.
   - Просто, сразу увидели, какой ты у меня: самый лучший, умный, способный. Но ты объясни мне - хочу хоть чуть понять, о чём он спрашивал тебя.
   - Следующий раз, как твоя мама сказала: нарисовать надо - иначе не поймёшь.
   - Это завтра? Но только если тебе опять не придется не высыпаться, слышишь?
   Целоваться продолжали у лифта. Только когда он остановился на нашем этаже и вышла соседка, он вошёл в него и поехал вниз.
  
   Родители ждали меня.
   - Садись, дочка, и послушай, что тебе скажу. Он мне понравился: славный. И головастый: с фермами быстро сообразил. Похоже, ты у нас умная: неплохого таки парня полюбила. Надеемся, сможешь быть счастливой с ним.
   А насчёт того, что мама опасалась - что ты привыкла к достатку, который он не сумеет обеспечить, скажу тебе вот что. Не считаю, что избаловали тебя в этом отношении, это раз. Второе, что не сможет обеспечить нужный достаток, то я в состоянии помочь ему в этом. Похоже, с его неплохой головой, он способен поступить в аспирантуру и стать кандидатом: сразу обеспечит оклад 2800 рублей. На это время мы сможем материально поддержать вас, чтобы ему не отвлекаться на всякие побочные заработки и быстрей написать диссертацию.
   - Не заслали бы его только по распределению в какую-нибудь Тмутаракань, - прервала его мама.
   - Успею до того времени найти, кто захочет послать запрос на него. Это ведь не так скоро.
   - К сожалению, я и Валентине это почти пообещала в отношении её Вадима - извинение она принять не захочет: устроит скандал. Звонила позавчера: возмущалась. Почему Сонечка после того вечера в каком-то институте не позволила ему проводить себя, а ушла с другим парнем? Почему после этого отказывается идти с ним куда-то? А она-то так сильно надеялась, что моя дочь и её сын станут супругами: так неужели я не могу поговорить со своей дочерью - объяснить, что серьёзные девушки так себя не ведут?
   - Ничего страшного. Вадим её - парень ловкий: обойдётся своими силами. Конечно: рассчитывал с моей помощью добиться всего быстрей. Наверно, и Сонька наша его интересовала в первую очередь из-за этого. Не предпочту же я его Даниилу только потому, что Вадим любит, как я, хоккей и футбол, а Даниил едва ли. Ты, Ириша, думаю, тоже уже нет.
   - Да, безусловно. А ведь никак не ожидала, что он мне так понравится.
   Я подошла и обняла их: всё было замечательно!

VII

  
   Визит к Сонечкиным родителям полностью узаконил наш с ней статус. Наверно, они, как и мои тоже, совершенно спокойно отнеслись бы к тому, если бы поцеловались у них на глазах.
   Но, что слишком, то чересчур: зачем было злоупотреблять демонстрацией наших отношений? Предпочитали делать это, находясь наедине. Или же где до нас не было никому дела. В театре или консерватории: держать руки в своих. Идя по музею, гуляя по улицам. Там, когда темнело и становилось безлюдно, тогда целовались. А ещё подолгу сидеть, обнявшись, у неё или у меня дома, когда родители отсутствовали или пока не входили в комнату. Зато в их присутствии становились такими паиньками.
   Мама быстро изучила, что Сонечка больше всего любит: старалась приготовить к её появлению. А Сонечка стала просить научить её это всё готовить. Ирина Николаевна, хоть тоже неплохо умела, очень мало занималась этим сама, занятая работой в редакции - её готовить научила слишком мало. Готовила то одно, то другое под руководством мамы - получалось неплохо, и они обе радовались. Я тоже.
   Ирина Николаевна, в свою очередь, каждый раз старалась побаловать меня чем-нибудь. А Пётр Константинович, в те нечастые разы, когда оказывался дома, заводил со мной долгие беседы: в большинстве случаев на темы, которые мне как будущему инженеру, давали немало.
   Родители наши смотрели уже на нас, как почти уже членов своих семей: невестку и зятя. Считали дело решённым - осталось лишь обсудить, когда устраивать свадьбу.
  
   Приближался Новый год. Собирался встречать его с ребятами из нашей группы. Эрик Гелин предложил встречать у него, кроме меня, ещё троим: всех, естественно, со своими девушками. Прикинули, по сколько с носа, и кто что покупает.
   Сонечке я ещё раньше говорил о возможности такого варианта, и она была не против. Но когда позвонил ей сообщить, что уже договорился насчёт Нового года, она сказала, что родители - и её, и мои - решили встретить его вместе: не без нас же, конечно. Для чего, ясно сразу.
   Рванул в раздевалку: ребята ещё получали пальто - успел сказать, что моё участие отменяется. Отмолчаться почему, не удалось. Сказали:
   - Ясно и понятно: поздравляем! Но с тебя причитается. - Повёл их в буфет: угостил пивом.
   В деталях узнал уже дома. Инициатором, как почти во всех случаев, была мамочка: позвонила Ирине Николаевне, представилась и спросила, не пора ли познакомиться. Та ответила: безусловно. И мама пригласила к нам на Новый год.
   "А может быть, лучше у нас?" предложила в свою очередь Ирина Николаевна. Но мама ей объяснила, что будет приготовлено много такого, что везти не получится. "Хорошо", согласилась Ирина Николаевна, "но тогда на следующий день хочу видеть вас у нас". На том и договорились.
   - Понимаешь, Анна Ефимовна мне сказала, что они все собираются на Новый год к Илюше. Ну, я и решила этим воспользоваться. Пора уже. Ты как: имеешь возможность нам помочь?
   - Постараюсь. - Конечно, два последних зачета трудными не были: смогу.
   Моя задача: покупка какой-то части необходимого. Ну, и коровьи ножки для холодца опалить и отскоблить: сделаю скальпелем, как дядя Кира.
   - Тебе стоит постараться: понимаешь же, зачем всех вместе собираю. Я ведь столько наметила приготовить! Троим может быть не слишком легко.
   - Троим? Ты, Уня... Да кто ж ещё?
   - Догадайся.
   - Тётя Рая с Инной тоже будут?
   - Они - нет. Эх ты: Сонечка! Что, она хуже меня уже немало чего готовит? Сама вызвалась приехать помочь, вот! Так что и ты не отставай.
   Это будет так чудесно: что-то делать вместе с Сонечкой.
  
   Сдан последний зачёт, и можно целиком переключаться на подготовку к Новому году.
   Сдал в библиотеку учебник и сразу поспешил домой. Из метро вышел на "Маяковской" и быстрым шагом двинулся к Малой Бронной: там сойдёт из троллейбуса Сонечка и будет ждать меня - или я её, если окажусь раньше.
   Пробежал последние метры: увидел, что она вышла из только что подкатившего троллейбуса. Переходим Большую Садовую и двигаемся по улице Красина к нам на Васильевскую. На углу её невообразимый запах хвои: от ёлочного базара то ли на Тишинском рынке, то ли на площади.
   Дома нас встречает только мама: все остальные ещё на работе. Коровьи ноги уже ждут меня, а Сонечка получает фартук и косынку. И закипает работа. Опаливаю над зажженной газовой плитой ноги, кладу их в таз, заливаю кипятком - скоблить можно будет лишь вечером. И тут же открываю форточку, чтобы выветрился запах паленого волоса - только тогда зову маму и Сонечку.
   Они начинают дружно колдовать над изготовлением сдобы. Первым делом замесили тесто для кекса. Моя помощь была минимальная: только колол грецкие орехи - резать их мне не доверили. А они заполнили жестяную форму и поставили в предварительно разогретую духовку. Во время войны я и Иля после этого всегда вылизывали миску, в которой месили кекс. Но сейчас мы это уже не делали: ни она, ни я. Поэтому, чтобы дальше я им не мешал, мне было велено исчезнуть из кухни.
   Как оказалось, только на время, пока они ставили дрожжевое тесто для завтрашней выпечки рулетов с маком, рогаликов с корицей, пирогов и пирожков с разными начинками. И тут сразу же потребовался я в качестве провёртывающего этот самый мак и прочее в мясорубке. А еще для изготовления нескольких паштетов: печёночного, селёдочного. И я крутил, крутил, крутил. Без устали: вдохновенно.
   А две самые замечательные женщины - мама моя и моя Сонечка творили рядом всякие яства. Поднимая голову от мясорубки, я видел её - в данном мамой фартуке, с повязанными косынкой волосами; а она, сразу чувствуя мой взгляд, оборачивалась и улыбалась мне. И казалось, что уже жена она моя, а я муж её - мы семья. Ещё сильней так продолжало казаться, когда пришёл с работы папа, и мы вчетвером сели обедать.
   Вскоре появились дома все остальные. Уня, быстро поев, присоединилась к маме и Сонечке. Дядя Кира, дав мне один из своих скальпелей, приступил к скоблению своих коровьих ног, опалённых и замоченных им вчера. Я располагаюсь рядом и приступаю к тому же.
  

0x01 graphic

  
   Ясное дело, за дядей Кирой мне не угнаться ни в скорости, ни в тщательности очистки, если не стараться вовсю: не хочу уронить себя в Сонечкиных глазах. Когда вместе с мамой или Уней приносит из комнаты на кухню раскаточную доску с рогаликами, чтобы переложить на противень и сунуть в горячую духовку, она может увидеть, что совершенство моей очистки не уступает дяди Кириной.
   Иля при появлении Сонечки пристаёт к ней с назиданиями на медицинские темы: она гинеколог. Особенный упор делает на том, чтобы ни в коем случае не ходила зимой в тонких шёлковых трусах - только в толстых трико. А то не соображают многие дуры молодые, как легко застудить себе это самое: потом катаются от боли и лечатся годами. Да ещё и рожать из-за этого не могут.

VIII

  
   Но главная часть кулинарной деятельности предстоит завтра: варка холодца, приготовление рыбы, дальнейшая выпечка сдобы. И мама решает, что Сонечка достаточно сегодня поработала: после того, как вынут из духовки рогалики, она поедет домой. Я, естественно, поеду проводить её: больше уже на сегодня не нужен.
   Горячие рогалики пахнут обалденно: хочется немедленно откусить - попробовать. Но нельзя - может быть здорово плохо потом: надо прежде дать остыть. А чтобы не терпеть до завтра, мама накладывает ей их в пакет - взять с собой: не только для себя, но и для родителей.
   К дому её приближались, не спеша: мороз не подгонял нас.
   - Ты очень устала сегодня, да?
   - И да, и нет: это какая-то радостная усталость. Ведь как много успели сделать! Маме твоей спасибо: столькому уже научилась у неё. Ведь это удовольствие для женщины: вкусно кормить семью - детей, мужа. Кстати, я что вспомнила: родители собрались знакомиться, а ваша милость не сделала мне официальное предложение - какой ужас!
   - Но ещё не поздно?
   - Полагаю, нет. Но времени в обрез: мне ещё надо будет подумать, согласна ли я. А то послезавтра уже решат всё без нашего согласия.
   - Ну, что ж: соблюдём необходимые формальности, - и я бухнулся перед ней на колени в снег. - Дозволь говорить, о прекраснейшая дева, чьё имя мудрость!
   - Только покороче.
   - Даруй же рабу несравненной красоты твоей небесное счастье стать твоим супругом. Не откажи, ибо иначе я утоплюсь.
   - Технически трудно в данный момент, конечно, но, тем не менее, нежелательно: поэтому согласна. Времени подумать было до того. Вставай, а то брюки промочишь.
   Я тут же вскочил и обнял её: "Сонечка, солнышко!" И мы стали целоваться.
   Но неожиданно раздалось:
   - Ого! Смотри, мам: узнаёшь, кто?
   - Сонечка? Неужели она? Да: надо же. Что ж: очень хорошо - сможем поговорить, - какая-то высокая худая женщина стояла перед нами. Рядом парень, которого узнал: Вадим.
   - Валентина Семёновна, - узнала её Соня. - О чём? Лучше в другой раз: я спешу домой.
   - Что-то не очень похоже на это, - оборвала резко та. - Выслушать меня тебе придётся, девочка! Я хочу знать, ты хоть понимаешь, что творишь? Поменять моего красавца-сына на какого-то кшибздика?
   - Пойдём, Даня: незачем слушать всякое хамство, - Соня потянула меня за руку. Но Вадим преградил дорогу, а мамаша его заявила:
   - Нет уж: тебе придётся меня дослушать. Не бойся, я буду говорить спокойно, хотя у меня есть все основания говорить в совсем другом тоне.
   Я с Вадиком только что была у твоих родителей: пригласить их к себе на встречу Нового года. Твоя мама поблагодарила и сказала, что их уже пригласили к себе другие. Уж не родители ли этого - пока воздержусь снова называть?
   - Да: мои родители, - ответил ей уже я.
   - А с тобой я не желаю разговаривать. Кто ты такой, чтобы лезть: это девушка моего сына.
   - Это моя невеста. Требую, чтобы Вы оставили её в покое.
   - Он ещё требует: надо же! Да я ж тебя сейчас по стенке размажу, - заорал Вадим.
   - Вадик, Вадик, не надо! Ты же убьёшь его - тебя посадят! Тебе это надо?
   Я напрягся. Против него мне не выстоять: буду битым. Но отступать ещё в школе не привык: дрался до конца, стараясь, чтобы противнику тоже как можно больше досталось. Можно будет применить приём, которым дядя Кира справился с приставшим к нему уголовнику, когда находился под следствием в тюрьме. Так: схватить за грудки и толкнуть, чтобы отставил назад ногу, а затем сразу дёрнуть его на себя и разбить головой лицо в кровь.
   Но до этого не дошло - Сонечка, как когда-то в пионерлагере закричала на него:
   - Посмей только: я тебе устрою весёлую жизнь! Забудь тогда, что мой отец для тебя что-нибудь сделает: запрещу ему. Для тебя ж это главное: козе было ясно. И отвали от меня подальше: такой жлоб мне с самого начала был ни к чему.
   - Сонечка, Сонечка, успокойся: он просто погорячился - это он так. Да неужели бы он это сделал? Что ты! Что поделаешь, Вадик: насильно, как говорится, мил не будешь. Но я очень надеюсь, Сонечка, что я правильно поняла тебя: что твой папа таки сделает для него необходимое? - заюлила мать Вадима.
   - Посмотрим на дальнейшее его поведение. Во всяком случае, после сегодняшней выходки на многое уже можете не рассчитывать.
   - Я извиняюсь за него: подобное никогда-никогда не повторится. Но на что-то я, всё-таки, надеюсь. Ещё раз извиняюсь - мы уходим.
   Мы тоже поспешили к Сонечке домой.
   ...Сунув Ирине Николаевне пакет со сдобой, она стала возбуждённо рассказывать об этой встрече.
   - Неужели, пап, ты станешь что-то делать для него после такого? - убеждала она.
   - Кое-что, однако, придётся: чтобы маме она не трепала мозги. И ты же сама это обещала, - возразил Пётр Константинович.
   - Только чтобы предотвратить возможность, что он подстережёт Даню, когда будет идти обратно. Но не уверена, насколько это надёжно.
   - Я тоже, - поддержала её Ирина Николаевна. - Не лучше ли тебе, Данечка, остаться сегодня ночевать у нас. А? Попьём чаю с этими чудными рогаликами: ты же их, наверно, ещё тоже не попробовал, пока были горячие? А маме я позвоню.
   - Спасибо, но я лучше поеду. Вряд ли мамаша позволит ему повредить себе ещё.
   - А если шлея у него попадёт под хвост? Знаешь, что: провожу тебя до метро - прогуляться мне перед сном не вредно, - предложил Пётр Константинович.
   Но я снова вежливо поблагодарил и отказался: слишком не хотелось показать себя слабым, трусоватым. Сонечка вручила мне рогалик - как выразилась, "сухим пайком" - и открыто поцеловала на прощание. Правда, я вкусил его только уже в метро - до этого, на всякий случай, быстро шёл другими улицами, сохраняя бдительность. Оно мне надо было - испортить себе Новый год.
   Сонечке позвонил с автомата перед входом в метро - сообщил, как обещал:
   - На Шипке всё спокойно.
  
   Тот день имел продолжение назавтра: как в готовке яств, так в истории с бывшим претендентом на руку Сонечки. Второе раньше.
   Она появилась у нас рано утром, и первым делом стала разглядывать моё лицо. А затем грозно спросила:
   - Ты мне вчера ничего не соврал? Не прикидывайся, что не понял: насчёт Вадима.
   - Что, о мудрейшая, мог соврать я? Если бы встретил его, ты бы увидела сейчас меня с битой мордой. А я цел и невредим: разве не видишь? Ерунда: он и не думал появляться. Чего ты вдруг всполошилась, глупенькая?
   - Правильно: дура. Проснулась ни свет, ни заря с дикой мыслью, что ты мог вчера не сказать мне правду. Поэтому схватила папку, сказала маме, что еду в Гнесинку и полетела к тебе.
   - Без завтрака, да?
   - Да, - подтвердила она.
   Я хотел ещё что-то сказать по поводу её страхов за меня, но увидел слёзы у неё на глазах - прижал её к себе. Молча стояли, пока из комнаты не вышла мама.
   Позавтракали втроём и сразу принялись за работу. Раскатывалось тесто и снова пеклись всяческие пироги - в количестве, которого хватит после праздника ещё на неделю. Резались овощи для традиционного оливье. Варилась рыба: в молоке с овощами и, предложенная Сонечкой, под майонезом. Булькал на медленном огне студень. Готовилось прочее. Меня не раз гоняли то за одним, то за другим в магазины либо на рынок.
   Потом появились все остальные: в кухне стало тесно и совсем жарко. И работа продолжалась допоздна: Сонечка уже не поехала домой - трудилась вместе со всеми. Ей потом Уня постелила у себя на диване.
  
   Домой она уехала только утром. И мы - мама, Уня, папа и я - одновременно с ней тоже. К тёте Рае: помыться в ванне - попасть в баню в предновогодний день было проблематично. Её соседи по квартире знали нас слишком давно и никогда не возражали, чтобы мы изредка приезжали для этого.
   Пока мылись по очереди, тётя Рая спекла свой неподражаемый бисквит, готовясь принести его на Новый год: его она и второй муж её, Адольф Матвеевич, всегда встречали его у моих родителей. Но на этот раз и Инна, которая, как и я, все последние годы уходила встречать его в молодёжной компании, узнав, кто ещё приглашён, изъявила желание к ним присоединиться. А это могло создать ненужную проблему: кузина обладала не совсем-то ангельским характером и, будучи не в настроении, становилась не слишком тактичной. Этого мы все, включая её же маму, старались предотвратить.
   - Тебе сегодня туда никоим образом не следует ехать, ты слышишь? Звони кому-то из подруг: встречай с ней. А к Любе никоим образом: не хочу потом краснеть за какую-нибудь твою выходку. Да и ни к чему, чтобы там лишние люди были сегодня.
   - Но вы туда едете: разве нет?
   - Нет, к твоему сведению: остаёмся дома. Тем более, Адольф жаловался, что неважно себя чувствует.
   Адольф Матвеевич при этом сделал вид, что конечно же. А ещё сестру поддержала Уня, сказав, что, наверно, тоже останется у них. Но тут я запротестовал: Сонечка же её любит - называет тётей Уней - и точно хочет, чтобы была.
   К счастью, позвонил какой-то Инкин старый кавалер - пригласить в свою компанию: её дурное настроение моментально улетучилось. Но тётя Рая с Адольфом Матвеевичем побоялись, как бы оно вдруг не вернулось из-за какой-нибудь ерунды, и твёрдо решили остаться дома - благо мама привезла им немало наготовленного.
  
   Дома, как только приехали, стал впервые сам делать то, что у нас делали только женщины и, иногда, дядя Кира - мыть полы. Но только, конечно, с помощью швабры. В нашей комнате, потом в Униной, а после в коридоре. Хотел и на кухне, но там мама и Уня занимались раскладкой приготовленного на блюда и в вазы. Сказали, что позовут попозже - когда сделают перерыв.
   Начал поэтому гладить свои брюки и рубашку. Это занятие поглотило ещё часть времени томительного ожидания. Потом воспользовался коротким перерывом, устроенный женщинами, чтобы вымыть пол в кухне. К счастью, почти тут же позвал папа - передвинуть обеденный стол и раздвинуть его. Но это заняло совсем мало времени, и до момента, когда его уже накроют праздничной скатертью, и можно будет хотя бы носить всё с кухни, ещё не меньше двух часов.
   Не зная, куда себя деть, оделся и пошёл прогуляться по морозцу. С тайной целью покурить: о том, чтобы делать это дома, просто выйдя в тамбур, и речи не могло быть. Вернулся удачно: как раз начали носить и ставить на стол. И я присоединился к остальным.
   Давно стемнело. Зашли попрощаться и поздравить уезжавшие соседи. И мы начали наряжаться в самое своё лучшее и душиться. Под конец отнес к Уне в комнату проигрыватель и пластинки и стал их слушать. Без конца поглядывал на часы.
  

IX

  
   Наконец, раздался долгожданный дверной звонок: пришли! И я бросился открывать.
   - Принимай гостей, Даня! - Ирина Николаевна стояла, улыбаясь, впереди всех. А Сонечку было не видно за отцом.
   Мои все встречали в коридоре.
   - Добро пожаловать! - мама первая подошла к ним. А папа Сонечки неожиданно сообщил:
   - Так ведь мы знаем друг друга. Ну, да: Вы, Урий Давидович, делали по договору проверку нашей бухгалтерской документации. Я же помню: сделали на самом высоком уровне.
   - Я тоже узнал Вас. Это было несколько лет назад.
   - Совершенно верно. Что ж: тесен мир.
   А я помогал им снять пальто. И ахнул, когда снял шубу с Сонечки: она выглядела настоящей принцессой с теми драгоценностями, что были на ней. Наверно, в самом красивом из всех своих платьев - шифоновом на панбархате, а потом ещё достала, чтобы переобуть, явно заграничные туфли на высоких каблуках.
   Правда, я тоже был в пошитым в ателье костюме, отнюдь не дешевом, и остроносых, по моде тогдашнего, 1956-го, года, мокасинах. Так что мог не чувствовать в этом отношении себя неважно. Папа ведь в те годы весьма неплохо зарабатывал - благодаря дополнительным работам по договорам. Но мой выходной костюм был сделан на первые собственные деньги, заработанные на практике, и повышенную стипендию за лето.
  

0x01 graphic

  
   А Сонечкина мама не в пример дочери была одета много скромней - видимо по её просьбе. Ведь моя мама, тоже благодаря папиным заработкам одетая уже лучше, чем прежде, всё же не имела таких возможностей, как её - жена достаточно крупного начальника.
   Пётр Константинович протянул маме бутылку шампанского:
   - Вы пьёте его на Новый год: сейчас это становится модным?
   - Нет: только слышала об этом. Спасибо, - поблагодарила мама.
   - Можно мне помочь ещё что-то сделать вместе с вами? - предложила Ирина Николаевна.
   - Нет: уже всё на столе - через пару минут можно будет садиться. Мы только кое-что вынесли на холод: Даня сейчас принесёт.
   - А он сможет всё за один раз? Я тоже пойду: помогу ему, - сразу же среагировала на её слова Сонечка.
   И мамы наши обменялись понимающими улыбочками. Но мы их проигнорировали - рванули к двери.
   Сразу за ней обнялись крепко и сомкнули губы друг с другом. Мороз, проникавший в тамбур, не мог нас заставить поторопиться достать из шкафчика на стене то, за чем пришли.
   - Какая ты сегодня красивая: настоящая принцесса. Наверно, я смею сейчас лишь бухнуться перед тобой на колени и смиренно просить дозволения облобызать твою руку.
   - На колени - здесь? Испачкать брюки, и как тогда выглядеть в столь торжественный день знакомства наших семей?
   - Уже не день, а ночь - вы приехали, почему-то, только за полчаса до Нового года. А я так ждал - хотел поскорей увидеть тебя: считал каждую минуту. Старался что-то всё время делать, чтобы оно проходило незаметней - даже впервые помыл полы: мама никогда раньше мне это не доверяла.
   - И я тоже: торопила своих. Но мама считала слишком неприличным приехать слишком рано: вдруг вы окажитесь ещё не совсем готовы, почему-то, к их появлению. А я...
   Голос мамы из-за двери "Ребята, вы там ещё не превратились в ледышки?" заставил нас вспомнить, зачем мы там оказались. А в шкафчике были всего лишь бутылка с водкой и тарелка с молодым салом, засоленным с чесноком - её Сонечка несла обеими руками.
   Только войдя с мороза, мы с ней почувствовали, как замёрзли. Это увидели и поэтому сочли необходимым налить немного водки и ей: чтобы не простудилась. Её налили ещё только Петру Константиновичу, мне и папе: ему с его больным сердцем одной стопки должно было хватить на всю ночь.
   Поспешно проводили старый год: до Нового года оставалось слишком мало. И сразу разлили шампанское: уже по радио диктор произносил новогоднее поздравление. Следом бой кремлёвских курантов.
  
   - С Новым годом!
   Мы все дружно чокнулись. А Данечкины папа с мамой - наверно, как всегда на Новый год - поцеловались. Не помню, чтобы мои тоже так делали, но глядя на его родителей, то же самое сделали. И папа мой потом сказал:
   - Я думаю, дети, что и вы авансом можете сделать это, - такого подарка мы с Даней не ожидали: возможности сделать это при них открыто. И мы поцеловались, а потом подошли к тёте Унечке, поцеловать её в губы.
   Я почти с гордостью смотрела, как папа наворачивал всё, что подкладывали ему на тарелку Любовь Яковлевна и тётя Уня: явно с куда большим удовольствием, чем дорогие покупные яства, всегда преобладавшие на нашем праздничном столе. Мама тоже, кажется, забыла, что старательно бережёт фигуру. А Любовь Яковлевна не уставала им сообщать: "а это мы с Сонечкой готовили вместе" или "это Сонечка, вообще, приготовила сама".
   Папа под такую закуску был не прочь и выпить соответственно. Быстро определив, что Урий Давидович в этом ему не товарищ, попробовал подливать Дане. Только тот вежливо отклонял папины попытки, отпивая из своего лафитника лишь понемногу.
   Но тостов произносилось много. Папа - за хозяев, Даниных родителей; Любовь Яковлевна - за гостей, моих маму и папу; Даня - за Уню: тётей он её не называл. Потом за каждого из нас: сначала за меня, потом за Данечку.
   А последний тётя Унечка: за нас обоих - за нашу любовь. И предложила в знак нашего обручения совершить действие по давнему обычаю: разбить тарелку. Все одобрили, и она сама сделала это, объявив нас женихом и невестой. После чего мы снова поцеловались. Мне это до того понравилось, что неожиданно для самой себя заплакала и уткнулась лицом Данечке в грудь.
   И после того стали петь. Больше не по отдельности, а вместе, хором. У нас это не делалось, но вскоре мои родители тоже стали по мере возможности подпевать. Потому было настолько неповторимо хорошо в ту новогоднюю ночь, и все мы чувствовали себя счастливыми.
  
   Любовь Яковлевна собрала закусочные тарелки: подать горячее - кисло-сладкое мясо, коронное её блюдо. Я встала помочь отнести их на кухню, Даня присоединился ко мне.
   Мама внимательно наблюдала, в каком порядке подавала его мама горячее: самым первым мужу, Урию Давидовичу; затем моему папе и потом ей. Следом нам: причём вначале мне. После уже сестре и, самой последней, себе. Не как у нас: первым подавалось самому значительному гостю.
   После горячего устроили перерыв. Папа накинул пальто, собираясь идти курить в тамбур, но Любовь Яковлевна разрешила делать это в коридоре. А я Дане присоединиться к папе: совместный перекур сближает мужчин. Только Любовь Яковлевна вскоре отняла у него сигарету и докурила сама: курила когда-то и ещё делала иногда. А Дане велела идти в Унину комнату и поставить танцевальную пластинку.
   Он у меня умный, Данечка: первой пригласил мою маму. Ещё после танца галантно поцеловал ей руку - она его в ответ в щёку. А дальше он уже танцевал со мной. А мой папа пригласил его маму.
   Но вскоре они все ушли, оставив нас танцевать одних. И мы ещё крепче обнялись и прижались друг к другу щеками - а иногда губами.
   Потом я села на диван, а он, вместо того чтобы сесть рядом, опустился на колени и положил голову на мои. Он целовал их, а я его волосы - много-много раз.
   Наверно, это продолжалось долго: он поднялся, только когда в комнату вошла тётя Унечка. Села рядом со мной, а ему указала место с другой стороны от себя.
   - Послушайте, детки мои дорогие, что я вам скажу. Сонечка, у твоего папы просто золотые сердце и ум. Ведь там ещё идет разговор о том, как устроить вашу свадьбу, и как вы будете жить после неё. Так вот что сказал твой мудрый и добрый папа: что должны будете жить отдельно от них, хотя их квартира жить вместе позволяет. Потому, что Даня не должен стать примаком в семье своей жены. А для этого нужно будет разменять их трёхкомнатную квартиру на две двухкомнатные: с доплатой или без - не важно.
   Ещё усиленно ищет, как обеспечить, чтобы ты, Данечка, смог после окончания остаться в Москве, а не быть распределённым чёрт знает куда. Не вижу в этом ничего плохого: что сейчас можно сделать без знакомств? Блат же кругом. Или Кира с Илей были на фронте, как Боря мой и Катина Лена, а не благоденствовали в тылу, нося форму и получая большие военные пайки, когда нам приходилось голодать? Почему и сейчас только у них есть телефон?
   Так чего ты должен на три года покинуть Москву, потерять при этом московскую прописку? Забыл, что стоило Мене Кановичу, когда вернулся, снова прописаться у родителей? Чем ты хуже тех, которые не стесняются воспользоваться любой возможностью после окончания остаться здесь? Тем более что вы должны пожениться: зачем сразу после этого расставаться на целых три года? А если у вас к этому времени уже наметится ребёнок неожидано?
   - Да, тётя Унечка: парень, у которого Данька меня быстро отбил, в немалой степени из-за этого стремился на мне жениться, - поддержала её я. После чего бес внутри меня толкнул сказать вдруг: - А ребёнка, если необходимо, чтобы его распределили в Москве, мы можем соорудить даже сегодня. Почему нет?
   - Ещё чего! Только после свадьбы: как положено. Раньше - не разрешаю. Или вы...?
   - Нет, конечно. Это у меня такие вот шутки бывают. Можете меня отшлёпать.
   - Да нет: ты хорошая девочка. А насчёт ребёнка - родишь его нам на радость уже в положенное время. Только просьба у меня к вам будет: если будет мальчик, то назовите...
   - Борей, - не дал ей досказать, сразу перебил Даня. - Как же ещё?
  
  

0x01 graphic

  
   - Спасибо! Я знаю: ты очень любил его. Нас не всегда слушался, а его...
   - Так он же был моим старшим братом: как я мог его не слушаться?
   - Сонечка, а ты не будешь против?
   - Ну, что Вы, тётя Унечка! Он же будет носить достойное имя: своего дяди, погибшего на фронте.
   - Спасибо и тебе. А теперь, детки, пойдёмте: поставим чайник. Даня заварит чай покрепче, а мы с тобой поставим чашки и сладкое на стол. Всё сами: у них ещё идёт совещание - не будем их отвлекать.
  
   Их соседи, уходя, оставили дверь своей комнаты не запертой, и папа смог воспользоваться телефоном в ней, чтобы вызвать такси. Иначе нам пришлось бы дожидаться начала действия метро. И ещё идти до него, а мы все были уже совсем сонными. А такси довезло нас необычайно быстро.
   Мама сразу же, как приехали, ушла в спальню, а папа ещё задержался в большой комнате. И я подошла к нему и обняла:
   - Папка, ну какой же ты у меня! Фрума Яковлевна нам рассказала, что собираешься ты сделать.
   - Ну, так я ж люблю тебя дочка - хочу, чтобы ты была счастлива с ним: хорошим парнем из хорошей семьи. Посмотрел сегодня на его родителей вблизи - увидел, как могут люди любить друг друга. А пословица недаром говорит, что яблоко от яблони недалеко падает: глядя на них, и он такой же наверняка.
   Считаю, что тебе сильно повезло: встретила большую свою любовь - поверь, это не слишком-то часто происходит. А я постараюсь сделать необходимое, чтобы вам обоим было хорошо вместе: и тебе, и ему.
   - Поэтому он не должен стать примаком у тебя с мамой? Так она нам сказала.
   - Именно! Говорят, мудрость состоит не в том, как справляться с проблемами, а как их предотвращать. Вот я и стараюсь их именно предотвращать. Ясно?
   - Не слишком.
   - Когда-нибудь объясню более подробно. Но только не сейчас: ужасно хочу спать - я же выпил больше вас всех.

X

  
   Снова, как тогда на учениях во время прохождения студенческих военных сборов, я проспал чуть больше двух часов. И сразу же почувствовал такое же нетерпение, что и вчера: поскорей увидеть её. Оттого исчезло напрочь желание закрыть глаза и поспать ещё: нет - заснуть не удастся.
   Потихоньку встал и, прихватив брюки и мокасины, пошёл на кухню: там уже оделся. А в окно увидел, что падает снег, и решил выскочить во двор и обтереться им.
   Обратно прибежал совсем свежим, бодрым - даже лёгкий аппетит появился. Для дальнейшего улучшения настроения опрокинул лафитник водки и слегка закусил. Затем, пользуясь тем, что предки ещё спят, закурил сигарету. Блажено дымил - каждая затяжка казалась такой вкусной, но до конца насладиться сигаретой не удалось: появилась мама.
   - А ты чего не спишь? И почему уже куришь: наверно, натощак?
   - Выспался потому что. А курю не натощак: поел уже.
   - Правду говоришь? Ну, тогда ладно. Но курить бросай сейчас же: займись делом.
   - Каким?
   - Поставь чайник и начинай мыть грязную посуду. Я скоро тоже приду: помогу тебе.
   - Да не надо: иди спать дальше. А то, как ты будешь выглядеть в гостях?
   - А ты? Может быть, тоже пойдёшь: ещё ляжешь?
   - Всё равно, больше не усну. Лучше уж буду мыть посуду: быстрей время пройдёт.
   - Не терпится увидеть её? - Я кивнул в ответ, и она больше не задавала вопросы - вернулась досыпать.
   Её указание мне оказалось как нельзя кстати: было чем занять себя. Чайник вскоре закипел, и я, надев фартук, принялся за дело: мыл одну за другой тарелки, чашки и прочее, а потом до блеска вытирал полотенцем. Работа спорилась: нетерпение подхлёстывало. И когда родители и Уня появились на кухне, у меня уже всё почти было сделано.
   А вскоре раздался неожиданный дверной звонок: папа пошёл открыть её. И вернулся с тем, кого ещё более не ожидали: Петром Константиновичем.
   - Я за вами - с машиной: пока не выпил, можно. Ирина, глядя на Соньку, захотела, чтобы вы приехали как можно раньше. Надеюсь, что вы, а особенно наш будущий зять, тоже не против этого?
   - Мы, правда, совсем недавно встали: чай даже ещё не успели выпить. Но почему, нет? Сейчас быстро соберёмся. Только, если уж Вы на своей машине, не будете тоже против, если мы кое-что прихватим из своего?
   - Я? Да никоим образом: от такого! Покажите только, что, и мы с Даней, пока вы собираетесь, отнесём в машину.
   ...И я увидел её намного раньше, чем предполагал.
  
   Она бросилась навстречу мне: радостно сияющей. Наверно, всё то же самое относилось ко мне. Нам уже совсем не нужно было скрываться: мы обнялись и поцеловались. А потом смотрели, как расцеловались наши родительницы и Уня: как уже близкие друг другу.
   Потом сразу дружно сели за стол, уставленный дорогими покупными деликатесами и собственными изделиями моей мамы. Последним и отдавал исключительное предпочтение Пётр Константинович.
   Опять произносились тосты: выпито было больше, чем ночью - даже папа осилил две рюмки. Снова пелись песни - на этот раз преимущественно еврейские. Такие, как "Ойфн припечик бранд а файрл", спетая Уней, и "Катарина, молодица, поди сюда", которую, как всегда, проникновенно спел папа. Мне это всё было знакомо с давних пор, но оказалось совсем неизвестно Ирине Николаевне и Сонечке. Их семья, в отличие от нашей, была почти полностью ассимилированной: только Пётр Константинович ещё как-то помнил идиш. А когда моя мама начала петь украинские песни, он неожиданно поддержал её - мы, все остальные, время от времени подпевали им. Сонечка аккомпанировала им.
   Еще она, когда устали петь, играла нам столько замечательных вещей: Шопена, Бетховена, других. По-моему, совершенно замечательно, и мы молча слушали. Но под конец вдруг заиграла Свадебный марш Мендельсона, и предки наши заулыбались, а Пётр Константинович выразил общее мнение:
   - Намёк понятен - отвечаю от имени всех. Свадьбу вашу устроим вскоре после вашего окончания институтов: обретения вами полной самостоятельности. Мы решили, что это будет правильно: пока ещё прошло слишком мало времени, чтобы вы оба успели проверить ваше чувство. Думаем, что вам стоит потерпеть немного.
   И мы переглянулись: хорошо, мы потерпим - свадьба от нас не уйдёт. Да, наверно, они правы: необходимо проверить наше чувство. Надо сказать им это.
   Но мне в голову пришло, как: песней. "Тум балалайке": я тихо-тихо напел её Сонечке. В ней парень думает, как ему не ошибиться в девушке, которую возьмёт в жены: задаёт ей трудные вопросы, на которые она ему умно отвечает. Я кивнул ей, и она сразу заиграла, а я запел.
   Они снова заулыбались. Только Ирина Николаевна посмотрела сначала с недоумением, но Пётр Константинович стал ей переводить: она поняла и улыбнулась тоже.
   После этого нам разрешили пойти прогуляться. Но мы предпочли остаться: было слишком хорошо - так необыкновенно родственно тепло. Только уселись рядышком на диване и обнялись. А они продолжали мирный разговор, поглядывая на нас с улыбкой. Всем нам было хорошо, и потому не хотелось расставаться как можно дольше.
   Но Уня напомнила, всё-таки, что пора. Пётр Константинович вызвал по телефону такси, и все спустились вниз в ожидании его. И снова наши женщины расцеловались на прощание.

XI

  
   Ну, что ж: мы с ним согласны были ждать - так, как сказал папа. Было ведь хорошо, и оттого мы и не стремились что-то форсировать. Физическое сближение, прежде всего: наши отношения оставались целомудренными. Данечка мой, хотя как мужчина должен был хотеть близости, не делал ни малейших попыток.
   В отличие от Вадима, вскользь намекавшего на неё слишком скоро после того, как мамы наши соизволили нас познакомить. Скорей всего, конечно, как способ закрепить меня за собой: трудно было не понять, что этого ему хватало с другими.
   А мамы познакомились из-за того, что мамаша его приобрела в позапрошлом году дачу, соседнюю с нашей, принадлежавшей ещё маминым родителям - моим деду и бабушке. Куда почему-то, пока они были живы, мы ездили с ней без папы.
   Туда мы с Вадимом поехали в прошлые зимние каникулы: кататься на лыжах. Он мне нарубил дров и протопил печь, потом пообедали вместе, и он ушёл к себе на их дачу. А вечером, когда я читала, он постучал в дверь и позвал пойти к нему: он разжёг камин, и можно посидеть с бокалом хорошего вина. Ясно было к чему он ведёт: закончить предложенную им романтическую обстановочку постелью. Равнодушным тоном ответила, что уже ложусь спать, а когда он попытался уговаривать, добавила, что, если он будет назойливым и станет продолжать приставать со своими предложениями, утром уеду в Москву.
   На следующий день, правда, сходила с ним на танцы в дом отдыха. На обратном пути он повторил предложение посидеть у камина, но я снова заявила, что привыкла рано ложиться спать. И после этого он лишь отделывался своими намёками, но настаивать не рисковал.
   Но то был Вадим. А в отношении Данечки я, хоть и не испытывала физического желания, которое, как сказали, приходит не сразу, была уже внутренне готова стать его полностью, когда на каникулы мы с ним отправились туда же.
  
   Однако, Данечка мой драгоценный и там не собирался менять своё безупречное поведение в отношении собственной невесты. Как и Вадим когда-то, нарубил дров и затопил печь, пока я готовила обед, а после него вытирал посуду, которую мыла. Сразу затем одобрил моё предложение сходить в тот же дом отдыха на танцы.
   Но дойти туда не сумели. Недалеко от дома отдыха какая-то компания пьяных местных парней обогнала нас, а затем преградила дорогу.
   - Слышь, Сарра, бросай своего Абрама: пойдём со мной - я лучше его умею, - пристал один из них. Остальные заржали.
   И тут откуда-то вдруг появился Вадим.
   - Эй, пацаны, вы чё: оборзели? Валите-ка по-хорошему - а то вы меня знаете!
   - Смотри: Вадик. Он!
   - Я, я! Чего к людям пристаёте? Делать, что ли, больше нечего?
   - Да мы шутили: попугать только хотели. Пусть тогда себе идут, куда шли. А ты не пойдёшь с нами? У нас с собой ещё есть: угостим.
   - Не сегодня. Топайте себе.
   - Да ладно тебе: не сердись. Мы ж это так, - и они двинулись дальше.
   - Пошли обратно: нет уже настроения туда идти, - потянула я Даню.
   - Да нет, ребята: если вы на танцы, то можете больше не опасаться - меня местные уважают.
   - Спасибо, но мы, всё же, вернёмся.
   - Ну, как знаете. Но тогда и я с вами. Я ведь в основном из-за вас сюда и приехал: поговорить мне с вами надо бы. Увидел, когда к нашей даче подходил, что в эту сторону направились - шёл следом.
   - Поговорить? С нами? О чём?
   - Прояснить отношения: расстались ведь мы, вроде, не совсем хорошо. Если позволите, то у вас: у меня ведь ещё не топлено. Если можете, смените гнев на милость.
   - Постараемся. Пошли.
  

0x01 graphic

  
  
   Предварительный разговор Вадим начал ещё по дороге.
   - Пока не вошёл в ваш дом, хочу извиниться за то, что было в тот раз. Чтобы не войти, считаясь вашим врагом. Остальное изложу потом: конечно, если вы приняли мои извинения. Крепко на это надеюсь: ведь кто старое помянёт, тому и глаз вон.
   - Правда, Сонь: худой мир ведь лучше доброй ссоры, - поддержал его Даня. - Тем более что я отбил у него девушку, которую он мечтал сделать своей женой.
   - А это тоже требует уточнения, - радостно отозвался на его слова Вадим.
   И я не могла не согласиться с их общим желанием помириться - железно логически обоснованный обоими:
   - Так и быть: от лица нас обоих милую тебя и принимаю твои извинения. Ты уже не как враг, а как гость войдёшь в наш дом. Но гостя прежде полагается накормить, а потом выслушать. Ты ведь, наверно, голодный?
   Конечно, был - судя по тому, как он уплетал всё, что я ему накладывала.
   - Ещё положить?
   - Нет: спасибо. Просто обалденно вкусно. Просто не знал, что ты так невероятно здорово готовишь, а то боролся бы за тебя до последнего.
   Я засмеялась:
   - И получил бы совсем другое: это ведь его мама меня уже научила. Моей-то было некогда.
   - Понял. Спасибо тогда и его маме. А теперь можно перейти и к главному. Для заключения мирного договора у меня, кстати, есть с собой неплохое домашнее вино, которое делает из своего же винограда мой дед. Но на вкус многих оно кисловатое, и хорошо бы сварить глинтвейн. Сонечка, радость моя предпоследняя, есть ли в этом доме какие-нибудь пряности типа корицы и гвоздики? Если нет, то я быстро сбегаю и принесу.
   - Сейчас проверю древние запасы покойной бабушки, - не совсем уверенно пообещала я. Но и то и другое, всё-таки, нашлось, хотя явно очень старое. Но Вадим сказал "Ничего: сойдёт!" и соорудил горячий, пряный и слегка хмельной, напиток, который нам с Даней понравился. Прихлебывая его, начали разговор.
  
   - Ну, что: обрисую тогдашнюю ситуацию. Мамуля моя после того, как папаша оставил нас и умотал в неизвестном направлении, замуж больше не выходила. Почему - вне темы данного разговора. Таким образом, я стал основным и единственным объектом её нежности и заботы, которым сопротивляться мне было неимоверно тяжко. Но в трудной ситуации на неё можно было всегда рассчитывать. Более конкретно: когда какая-то из моих интимных подруг подзалетала, то есть нечаянно начинала ждать ребёночка от меня, выкладывала нужную сумму на аборт. Думаю, что больше одного раза было, всё-таки, уже многовато для неё, и в целях экономии и прочих, в том числе педагогических, решила, пока не поздно, оженить меня на достойной девице.
   И тут неожиданно подвернулся вариант, о котором и мечтать не приходилось. После покупки здесь дачи вдруг обнаружилось, что у соседей есть чудо-дочь: красивая - раз; интеллигентная, пианистка - два. Да ещё папаша её не кто-нибудь, а достаточно крупный начальник, который обеспечит блат в будущем. Вперёд: наша будет!
   Правда, я не проявлял желание жениться: полагал, рано мне - ещё не нагулялся. Но мамуля убедила меня тем, что тогда мне наверняка удастся остаться в Москве после института. А уезжать из столицы совсем не хотелось: где ещё в нашей прекрасной стране такая жизнь и такие чувихи? Ну, так для этого, действительно, надо на интеллигентной красавице Софии жениться.
   А я ей, оказывается, был на хрен не нужен: терпела меня, только пока не появился внезапно некий Данииил, и она сразу отдала ему свои сердце и душу. Так?
   - Именно, - подтвердила я.
   - Но я-то этого ещё не знал: надеялся суметь на тебе жениться - потому что другого надежного варианта в Москве остаться у меня не было. Рассчитывал вместе с мамулей переломить выходящую из-под контроля ситуацию, пригласив твоих родителей к нам встречать вместе Новый год. А нам, что называется, кукиш: твои родители уже приглашены к другим. И оказывается, именно к родителям моего внезапного соперника: так что всё летит в тартарары. Вот и психанул.
   Но в результате-то получилось куда лучше: ты пообещала маме, что твой папа, всё-таки, поможет мне - конечно, при отсутствии моих враждебных действий. Ну, а оно мне нужно было: драться с Даниилом, который только избавил меня от необходимости жениться - и не более того. Мы ушли, и мама ещё продолжала кипеть, но я сказал ей: "Мама, да не писай ты больше горячей мочой! Всё ж окэй: успокойся!"
   Так, ещё бы не окэй! Оковы брака ещё какое-то время не грозят мне. А то я дурак: не видел с самого начала, мы с Сонечкой не очень-то подходим друг другу. Ей скучно со мной: я интересуюсь футболом и хоккеем, а не классической музыкой, как она. Так мне же медведь на ухо наступил.
   А что упустил ещё такую красивую девушку, тоже что жалеть? Знала бы мамуля, что - не к обиде тебе, Сонечка, будь сказано - видел я ещё красивей и даже их... Ну, об этом сейчас не стоит.
   В общем, и тибе и мине хорошо. Вам, наверно, чем-то лучше, чем мне: так вот дышать друг на друга, как получается у вас, мне ещё не доводилось. Как говорит один из нашей компании, Виталя Стеров - прошу прощения за двусмысленность - не занимался влюблятством. Ещё раз прошу прощения.
   Он явно ослабил под конец контроль за собой: последняя его шуточка покоробила не только меня, но и Даню. Вадим это почувствовал и встал, чтобы уйти, напоследок пообещав завтра повести нас на лыжах в известные ему здесь красивейшие места. А уже у двери, вдруг повернулся.
   - Кстати, забыл сказать кое-что. Ирина Николаевна сообщила нам, что Пётр Константинович смог устроить мне прохождение преддипломной практики в том же НИИ, что и Даниилу.

XII

  
   Каникулы были позади: мы вернулись в Москву отдохнувшими - набравшими силы для заключительного семестра.
   Сами собой установились рамки отношений с Вадимом. Сводил нас пару раз на лыжах по действительно обалденным местам. Благодаря его авторитету у местных парней я с Даней могли появляться на танцах, где один из них на наших глазах ударил по лицу какую-то отдыхавшую девушку: наверно, отказавшуюся танцевать с ним. Не навязывал нам своё общество и соображал не приглашать к себе, когда его приятели приезжали из Москвы с какими-то девицами - барухами, по всей вероятности, и они устраивали у него шумную гулянку заполночь.
   Но зато почему-то явно стремился установить достаточно дружеские отношения с Даней, гораздо меньше уделяя внимания мне. Слишком уж это было непонятно, пока папа потом не объяснил мне, в чём дело.
   - Понимаешь, дочура: он понимает, как не потерять моё расположение. Не став твоим мужем, стать другом Дани, моего будущего зятя. Скорей всего, верным и надёжным: достойным этого расположения. Потому, что умён достаточно.
   Бывает достаточно и наглым: ты права. Но - пойми опять же - это не всегда недостаток: жизнь такова, что без этого трудно чего-либо добиться. Данечка, наш интеллигентнейший, в этом отношении безупречен, но в какие-то моменты жизни это только помешает ему. А Вадим за него это сделает, так как карьерный рост Дани будет способствовать и его успехам. Вот так: понятно?
   - То есть, он правильно сориентировался?
   - Именно. Чётко могу сказать, что без чьей-то поддержки сверху...
   - Мохнатой лапы?
   - Пусть так, но именно без этого даже способному, как наш Даня, слишком трудно реально добиться должного. Уж я-то знаю всё это на собственной шкуре. Когда-нибудь - может быть - я тебе расскажу и про это.
  
   Даже имея перед глазами пример Вадима и его приятелей, мой Данечка не нарушил целомудренность мою во время тех каникул, хотя были на даче совсем одни. Спали в разных комнатах, ни разу не переодевались на глазах друг друга. То, к чему я была готова, не произошло.
   Но, всё-равно, это до нашей свадьбы совершилось таки. Но много позже - уже через неделю после получения нами дипломов: на следующий день после того, как уехали в Адлер мои родители.
   Важную роль в этом сыграл страшный ливень, под который мы попали в середине пути от метро к моему дому: Даня провожал меня после концерта, в котором участвовала. Промокли моментально полностью, и уже не было смысла прятаться от него в подъезде какого-нибудь дома, ожидая, когда прекратится.
   И когда вошли в подъезд моего, вода прямо лилась с нас, оставляя лужи, и обувь была полна ею. Но нам было весело, хотя дождь был совсем не тёплым - мы начинали дрожать. И в лифте я сразу прижалась к нему, желая чуть согреться.
   Чтобы и в квартире не оставлять лужи, сразу предложила ему снять с себя всё - остаться лишь в трусах. И сама сняла свою одежду - осталась только в трусиках и лифчике. Босиком пробежала до чулана, притащила большой таз и побросала туда всё. Потом решила, что срочно надо принять горячий душ: согреться и, может быть, предотвратить последствие того, что мы могли сколько-то успеть простыть.
   Велела ему пойти в ванную первым, но он отказался:
   - Почему я? Лучше ты первая, я потом.
   И тут я предложила следующее:
   - Тогда давай вместе: встанем в том, в чём есть, и будем окатываться им по очереди.
   Так и сделали и, пустив воду погорячей, согрелись быстро. И тут я только сообразила, каким взглядом смотрит он на меня, полураздетую, ещё с того момента, как я такой осталась. С каким удивлением, обожанием глядит на моё полуголое тело, мою грудь. И такая невиданная радость и гордость возникла в душе у меня от его восторженного любования ими, любимого моего.
   Желание открыть для него всю себя появилось, и я протянула руку за спину, чтобы расстегнуть лифчик. Глаза его загорелись ещё больше, когда скинула его в воду, и тогда я взяла его руки и положила на свою грудь:
   - Это всё твоё: потому что люблю тебя. Очень сильно люблю!
   - Я тебя тоже, - он снял руки и сказал: - Они ведь, как звёзды: я поцелую их?
   - Целуй! Сколько хочешь: это у меня для тебя.
   И он целовал мою грудь и всю меня, а я видела, как напряжённо торчит впереди натянутая ткань оставшихся на нём трусов: он желал меня. Вода продолжала литься и литься на нас.
  
   Мы занялись мокрыми своими вещами, когда вылезли - ой, как нескоро - из ванны. Дала ему махровый папин халат и надела свой. Повесили в ванной сохнуть на плечиках наши костюмы, остальное - на лесках под потолком. Набили газетной бумагой туфли.
   Наверно, высохнет не раньше, чем завтра во второй половине дня, если перетащить с утра на балкон и, конечно, и завтра не будет дождя. Так что Данечке моему ничего другого не остаётся, как ночевать здесь, а не идти домой: папино ему велико.
   Существенная причина, и можно сообщить Любовь Яковлевне об этом. Что я немедленно и сделала. Дополнительно сообщив, что у нас с ним назавтра было намечено много планов, и мы, поэтому, всё равно должны были встретиться пораньше с утра. А то вдруг, заподозрив что-то ещё и тогда, чтобы только не портить отношения с моей мамой, прикатит на такси с сухой одеждой для него.
   За ужином заставила выпить его пару рюмок коньяка и одну выпила сама - для профилактики от простуды. Ещё и в горячий чай с малиновым вареньем добавила и ему и себе венгерского рома. От него стало даже жарко: мы допивали его в спальне родителей, усевшись рядышком на кровати.
   Потом, не говоря друг другу ни слова, сбросили наши халаты и вместе улеглись на ней. Обнялись: на нас не было ничего, что мешало бы чувствовать взаимное тепло наших тел.
   В какой-то момент я почувствовала, как твёрдое оно ткнулось мне в бедро. И тогда спросила:
   - Ты хочешь меня? - а он ответил:
   - Да: навсегда!
   Так я стала его полностью - телом тоже: женой его. Не отдалась - отдала себя ему: это совсем другое. Какое счастье было потом ощущать голову его, учащённо дышавшего, между своих грудей, заснуть рядом с ним и, проснувшись, знать, что он здесь - со мной.
  
   А утро было солнечное. Яркий свет разбудил меня, заставил открыть глаза, и я сразу увидел её, Сонечку мою, не спящую уже.
   А может, и не солнце разбудило меня - взгляд её на меня, пристальный, радостный. Сразу протянула руки ко мне, и мы обнялись и прижались - крепко-крепко. До чего трогательна была открытая мне нагота её: я чуть не задыхался от счастья, переполнившего меня. И снова желал её.
   А может быть, и она меня тоже. Но оба понимали, что это пока невозможно. И потому ласкали друг друга - без устали, долго-долго.
   Но вечно это продолжаться ведь не могло: мы проголодались, наконец, и встали. Но прежде чем идти на кухню, Сонечка предложила перетащить нашу сохнущую одежду на балкон - повесить на солнце. И только тогда рванули умываться и есть: были уже голодные как волки.
   А в холодильнике чего только не было, да ещё я соорудил нам такую глазунью, пока Сонечка оттуда всё вытаскивала и ставила на стол. Ну, и навернули же мы с ней!
   И снова уселись, обнявшись, рядом. Задремали вскоре, а потом проснулись через короткое время. И стали разговаривать.
   В какой-то момент попросила меня подробней рассказать о том, как вёл себя во время преддипломной практики Вадим. При этом передала мне то, что сказал о нём её отец.
   - Так и было пару раз, когда я считал неудобным на чём-то настаивать. А он не очень-то стеснялся, когда видел это, и старался выручить меня. Я после этого уже знал, что на него можно рассчитывать в случае чего.
   - Обиды на тебя за то, что ты увёл меня у него, ни разу не выказал? Или было?
   - О тебе он, можно сказать, почти и не заикался: разве только это было связано как-то со мной. Нет: он тогда чётко расставил все точки над i. Поверь: ему без тебя хорошо - баб ему хватает с избытком.
   - А у тебя хоть на миг не возникало чувство зависти к нему?
   - Откуда? Ты же уже у меня была.
   - И другие уже тебе были ни к чему?
   - Ну, да.
   - А честно: у тебя до меня что, совсем никого-никого и не было?
   - Были, врать не буду: встречался - ну и что?
   - И даже не целовался?
   - Не со всеми. И совсем не так, как с тобой.
   - Знаешь: верю. Ты же такой, как папа твой: прямо как дышит твоей мамой.
   - Ещё бы! Она же тоже дрожит над ним: он ведь страшный сердечник. Если бы не она, неизвестно, был бы он жив до сих пор: знаешь, как выхаживает его каждый раз, когда с ним происходит очень серьёзное?
   - Слушай, а она не могла догадаться, что мы с тобой поженились?
   - А это вопрос трудный: не исключено. Не сделать нам вот что: после того, как высохнет, поехать к нам? Пообедаем все вместе, и потом останешься у нас ночевать - даже не только сегодня. Что тогда сможет она подумать?
   - Стратегическое предложение, надо сказать.
   ...Мама, когда позвонил, обрадовалась тому, что привезу Сонечку, пообещала купить курицу и к бульону сделать мандлех и шейку с мукой. У Сонечки прямо потекли слюнки, когда ей сказал.
   Приехали мы, почти когда и папа вернулся с работы. А после обеда Сонечка предложила сходить всем в кинотеатр "Смена", и к нам присоединились и соседи по квартире. И, неожиданно, Уня: впервые с того времени, когда получила похоронку на Борю. Она и постелила Сонечке у себя на диване.
   ...Она ночевала у нас до конца той недели и пару раз на следующей. А утром мы уходили, чтобы съездить или сходить куда-то, но часто вместо этого ехали к ней. И когда снова стало можно, занимались там любовью.
   А впереди ждали приезд её родителей и наша скорая свадьба после него.
  

XIII

  
   Мы возвращались из Вахтанговского театра. Смотрели очередной раз "Много шума из ничего", и наше настроение было таким же, какой создавался им. Продолжался наш неофициальный медовый месяц, который вот уже скоро должен перейти в официальный, когда можно больше ни от кого не скрывать свои отношения. Ведь сегодня утром подали заявление в ЗАГС!
   Но пока ещё никто не знает, кто мы на самом деле. Поэтому надо делать всё так, чтобы казалось, что пока ничего ещё не изменилось. Какое-то сомнение в том, что никто ни о чём не догадывается, правда, возникло после одной фразы мамы. Когда сообщил ей по телефону, что только что проводил Сонечку, а уже очень поздно, и я жутко хочу спать: переночую у неё.
   - Ладно! Только смотри: без глупостей. - Я ж промолчал, а, наверно, надо было соврать по возможности правдоподобней. Как когда-то сказал Вадим: любая липа должна быть под красное дерево.
  
   Мы шли не торопясь, переходя с обсуждения спектакля на то, кого пригласим на свадьбу. Но в какой-то момент захотели сократить дорогу: пойти проходными дворами, по которым повела Сонечка. Арка за аркой в доме, один дворик за другим.
   Войдя в одну из арок, разглядели в полутьме каких-то троих - один из них просто огромный. Мы молча прошли мимо, и услышали за спиной что-то непонятное:
   - Столбы, а?
   - Ага: столбы!
   И я почувствовал, как мне внезапно заломили руку и ладонь так, что малейшая попытка вырваться сопровождалась невыносимой болью.
   - Отпустите: чего вам надо? - крикнул им.
   - Что: не слышал? Для непонятливых говорю членораздельно: стал бы! - сказал, усмехнувшись ехидно, появившийся передо мной парень с красивым недобрым лицом. - Твою стану - тебя нет: не пидер, - он схватил Сонечку за плечи:
   - Пошли!
   - Помогите! - крикнула она. Он ударил кулаком ей по лицу:
   - Я тебе поору! Смотри: пикнешь ещё - Мартышка вам обоим перо всадит, - и вперёд выскочил похожий на подростка с финкой в руке. Подскочил и двинул мне ногой в грудь.
   - Что: жить не хотите? Могу: запросто! Идите и не питюкайте: здоровей будете.
  
   И нас потащили к лестнице в подвал. Там горела лампочка.
   - Красавчик, а удобств-то никаких: сам тоже в пыли перепачкаешься, - предупредил ведшего Сонечку названный Мартышкой.
   - Да ништяк: раком поставлю, - ответил Красавчик и крикнул Сонечке:
   - Ну-ка, скидай всё!
   - Не дождёшься, сволочь, - ответила она.
   - Как хочешь: сам стащу. Мне так даже интересней, - он стал срывать с неё одежду. Не расстёгивая - разрывая или разрезая финкой, которую подал Мартышка.
   - Порядок: ништяк. Самое оно: буфера как надо, жопа тоже. И вообще, товаристая. Слышь, а ты не целка? А то ведь я и это ой как люблю. Молчишь? Ничего: сейчас проверю. Выбирай сама: раком тебя поставить, или прыгнешь на меня и подержишься ручками-ножками?
   - Не смей её трогать, выродок, - закричал я. Державший меня заломил мне руку так, что почти невозможно было не заорать от боли.
   - Горилла, не понимает, сучёнок. Не давай за это глаза закрывать: смотрит пусть, как я её шворить буду. Поворачивайся-ка!
   Вместо этого она деранула ногтями ему щёки. И он снова ударил её кулаком по лицу - теперь уже изо всех сил. Она свалилась: он поднял её за волосы. И начал, схватясь руками за её грудь.
   А я должен был смотреть: Горилла при малейшей моей попытке закрыть глаза выламывал мне руку; Мартышка прыгал и бил ногой в грудь. Ещё и покалывал своей финкой. Злоба душила: я клялся отомстить этим зверям потом - любой ценой.
  
   Но оказалось, они не собирались предоставить возможность это сделать - Мартышка спросил Красавчика, когда тот кончил насиловать Сонечку:
   - Будем после Гориллы кончать? По очереди или сразу обоих? - стало ясно: жизнь нам тоже не оставят.
   - Тебе не терпится уже?
   - А сколько смотреть только?
   - А не проигрывай! Надоело смотреть только - подрочи: это тебе разрешается.
   - Не: лучше похезаю, а то уже невмоготу, - он отошёл не слишком далеко и уселся, спустив штаны.
   - Горилла, да ты отпусти его: он уже спёкся. Давай, ты теперь её шворь, - распорядился Красавчик.
   Горилла спустил брюки до полу: я увидел его слоновый член. Сейчас этот зверь порвёт у неё всё. А потом Мартышка, кончив гадить, своей финкой прикончит нас: спасения нет.
   Но именно в тот момент случилось так, что я, атеист, поверил, что Он есть. Потому что увидел то, что могло помочь нам спастись: кирпич на полу почти рядом со мной. И дело решили считанные секунды.
   Красавчик подошёл ко мне, стряхивая с члена сперму, и сунул мне в лицо:
   - Возьмёшь за щеку, отпущу: хочешь?
   И я кивнул - а он осклабился торжествующе. Горилла заинтересовано глядел и не начинал насилие.
   Продолжая сохранять испуганный вид, я бухнулся перед ним на колени. Не глядя, почувствовал на себе взгляд Сонечки: полный горького разочарования и презрения. Но ещё через мгновение он сменился совсем другим.
   Потому что я быстро нащупал правой рукой кирпич и изо всех сил ударил его по ступне. Раздался хруст сломанных костей, и он с диким воплем рухнул на колени. А я тут же вскочил и двинул ему в челюсть наотмашь ногой - в старом ботинке вместо отданных в починку мокасин: он опрокинулся назад, громко стукнулся головой о пол и затих.
   Не теряя времени, подскочил к Горилле, путавшемся в спущенных штанах: стукнуть его кирпичом по голове. Он помешал, отмахнувшись рукой и дёрнув головой. Но при этом оставил открытым кадык - и тут я знал, что делать. Левой рукой нанёс такой сильный удар по нему, что Горилла сразу захрипел, судорожно стараясь не задохнуться.
   Сразу же рванул к Мартышке, который, вместо того чтобы натянуть спущенные штаны, торопился достать из их кармана свою финку. Добежать до него раньше, чем он бы это сделал, я не успевал, и поэтому швырнул в него кирпич, метя в голову. Удалось: попал, и он рухнул мордой в собственное дерьмо.
   Под конец обеспечил стопроцентную безопасность: вытащил из кармана Мартышки его финку - разрезал сухожилия под коленом на одной ноге сначала у ещё хрипевшего Гориллы, затем у него. У Красавчика с его раздробленными костями ступни это даже не потребовалось: он лежал неподвижно - возможно, уже не живой. Но этим некогда было заниматься: я поспешил к Сонечке.
  
   Вся моя одежда находилась в безнадёжном состоянии - разорванная, изрезанная этой проклятой сволочью: мне нечего было надеть. И Даня снял с себя брюки и рубашку: я надела их на голое тело. Ну, а он остался в одних трусах. И в этом мы покинули тот жуткий подвал.
   Я ещё не пришла в себя: находилась в жуткой прострации. То еле шла, с трудом передвигая ноги, то начинала почти бежать. На его слова не реагировала, от попыток его поддерживать меня при ходьбе шарахалась. Всё, что мне хотелось, это скорей бы встать под душ и мыться - долго-долго. Чтобы потом забыть навсегда, если удастся. И чтобы об этом больше никто не знал. Ни о чём больше.
   Ещё и сказала ему:
   - Пошли ко мне домой: я там отдам тебе твою одежду, и ты сможешь поехать к себе - твоя мама, наверно, уже беспокоится. - А он шёл за мной: покорно и молча.
   Но дома спросил, как сможет найти тот дом. Я сразу назвала адрес: в том доме жила портниха, у которой мама шила себе и мне.
   - А зачем тебе?
   - Сообщить в милицию: придётся. Ведь иначе меня начнут разыскивать как преступника, покалечившего людей. Там остались следы: твоя одежда.
   - Ну, да! - тогда только спохватилась я. Как же я, дура, об этом совсем не подумала? Что сделают с ним, когда по моей одежде разыщут, кто порезал тех троих? Что единственным его оправданием может служить только то, что они сделали со мной. Не надо смывать с себя следы этого: пойти и заявить об изнасиловании. - Почему ты сразу не сказал: я ж уже еле соображала?
   Осознание всей серьёзности положения сразу вернуло меня из прострации. Я даже позвонила, прежде чем мы ушли, его маме, елико возможно спокойным голосом пожаловалась, что схватила каким-то образом насморк и попросила разрешение оставить его у меня, чтобы поухаживал.
  

XIV

  
   Сразу же после того, как мы сделали заявление о произошедшем с нами, нас посадили в машину, и вместе с начальником отделения и ещё одним милицейским офицером направились по адресу, названному мной. Следом за нами ещё две машины, в одной из которых находилась и собака. Благодаря моим подсказкам нашли тот дом сразу.
   В подвале, однако, обнаружили только Красавчика: лежавшего неподвижно - как не живой. А остальных мразей не было, и собаке дали понюхать финку Мартышки, отданную Даней:пустили по их следу.
   - Значит, говорите: сухожилия им под коленями подрезали? - переспросил начальник отделения. - Ну, так далеко не уползли: поймаем.
   Вскоре в подвал спустились милицейские врачи. Они подтвердили, что Красавчик этот ещё жив, но определили, что у него кроме костей стопы сломана нижняя челюсть, и, похоже, треснут череп на затылке.
   - Кто это его так крепко приложил? - спросил врач.
   - Вот он, - показал на Даню начальник отделения.
   - Он? - недоверчиво переспросил тот, бросив взгляд на него. - На богатыря что-то не похож.
   - Так станешь им, когда такой поддонок насилует твою девушку. Или жену уже?
   - Нет: только сегодня подали заявление.
   - Значит, имело место изнасилование? Надо тогда взять его сперму. А Вам, девушка, поехать сейчас с нами: обследоваться. Предварительный вопрос только: Вы не мылись или хотя бы не подмывались после того самого? - спросил врач меня. Я отрицательно мотнула головой.
   - Это уже хорошо. Тогда пошли. А этого выносите, да смотрите осторожней: его нужно доставить живым, чтобы потом ещё как-то привести в относительный порядок. Иначе прокуратура нам не простит то, что остальные двое, которых, я не сомневаюсь, вот-вот поймают, смогут всё валить на него одного.
   И я уехала с ними. Остальное уже рассказал мне Даня.
  
   Мы все тоже вышли из подвала, и его опечатали. В машину впихнули носилки с Красавчиком, Соню посадили в неё рядом с водителем, и они уехали. А следом мы: к тому месту, где собака настигла Мартышку.
   Морда у него ещё хранила следы его дерьма. А меня болела грудь от его бесчисленных ударов ногой, и я не сдержался - тоже двинул ею ему в грудь.
   - Эй, да Вы так и этого так же искалечите! Остановитесь: это может потом быть использовано уже против Вас, молодой человек, - предупредил сразу начальник отделения.
   - Нет уж, буду: пока не скажет, где Горилла. Ну, говори!
   - Да не знаю я, - заскулил Мартышка. - Правда же, не знаю: я в одну сторону пополз, а он нашел там лом и с ним, как с костылём, двинулся в другую. Сказал, так обоих не найдут.
   - Не врёт ли? Может, двинуть ему ещё?
   - Ни в коем случае!
   Часовой объезд улиц не дал ничего: не обнаружили нигде. А потом позвонили нам по радиотелефону, и начальник отделения, поговорив по нему, сказал, что едем туда же, куда отвезли Соню и полудохлого Красавчика. Вот там-то его и обнаружили.
   Милицейская машина при объезде увидела его, не слишком медленно ковыляющего, опираясь на железный лом, и он представился жертвой каких-то бандитов, отобравших у него бумажник с деньгами и всеми документами и ещё часы и перстень. Потом подрезали на правой ноге жилы под коленкой, чтоб не
   побежал сразу в милицию. Пригрозили, что если пойдёт туда после, найдут и порежут уже глаза. Про тех бандитов сказал, что там девка была и парень: вроде еврейчик.
   Морда у него была в крови: Соня постаралась своими ногтями - её еле оттащили от него, когда подводили для опознания. Подвели для того же и меня.
   - Этот самый: по кличке Горилла, - подтвердил я.
   - Сам ты горилла, - заорал он. - Бандиты они те самые оба, товарищи милиция: бандиты, - он держался упорно.
   - А ну, кончай Ваньку ломать! - прикрикнул на него начальник отделения. - Мартышку мы уже взяли; Красавчик тоже живой: приведём в сознание, и даст нам показания. Что: думаешь, говорить он не сможет - челюсть сломана? Напишет: никуда не денется - факт изнасилования именно им подтверждён. Вот и подумай до завтра: ты арестован и сейчас будешь отправлен в тюрьму.
   А вас, молодые люди, отвезут домой. Только подпишите предупреждение о невыезде из города. И ещё о явке завтра в прокуратуру к следователю. Но сначала я хочу, чтобы врач осмотрел молодого человека: не повреждены ли у него рёбра от ударов ногой этого самого Мартышки.
   Врач не только осмотрел меня - ещё и отправил сделать срочно рентгеновский снимок, после чего успокоил, что рёбра целы. А выходя от него, я неожиданно подслушал разговор дожидавшихся милицейских офицеров:
   - Надо же, Сергей Николаевич: в день, когда подали заявление в ЗАГС...
   - Да не говори! Как ещё отреагируют теперь их родители с обеих сторон: трудно сказать.
   - Да радовались бы, что не потеряли их: живыми хоть остались.
   Что ж: смогу попросить их сделать так, чтобы наши родители ничего не узнали!
  
   Врач, осматривавший меня, постарался сколько-то успокоить тем, что не обнаружил заражения какой-нибудь венерической болезнью. Как будто меня ещё можно было чем-то успокоить!
   Домой нас доставили те же два милицейских офицера. Дорогой услыхала, что теперь и им можно будет отправиться домой спать: преступники, из-за которых вся милиция Москвы оставалась на круглосуточном дежурстве, обезврежены и арестованы. Благодаря Дане.
   Он этим и воспользовался, когда мы уже приехали и вышли из машины. Обратился к начальнику отделения в самый последний момент:
   - Сергей Николаевич, можно Вас попросить кое о чём?
   - Я слушаю.
   - Можете Вы как-то сделать, чтобы наши родители об этом не узнали? Понимаете: мы этого не хотим.
   - Правильно! Отлично понимаю - и одобряю. Обещаю: постараюсь. А ты постарайся, чтобы она с отчаяния ничего сама себе не наделала. Крепко надеюсь: вы справитесь с этим.
   Машина уехала, а мы поднялись на лифте и вошли в квартиру. В зеркале в прихожей увидели себя - с огромными чёрными пятнами, окружавшими глаза.
  

XV

  
   - Сообрази что-нибудь нам поесть, пока я буду отмываться. Только такое, что полезет, - сказала она мне.
   - Глупостей не наделаешь? А то давай: я помою тебя, - осторожно спросил её.
   - Не дождутся! - отсекла она мои опасения. Но я предупредил:
   - Но дверь не запирай, слышишь?
   - Не запру: ладно. Только ты стучись, если захочешь проверить.
   Я и проверял: не один раз - беспокоился. Стучал и задавал вопросы насчёт того, станет ли есть то или другое. Лучше яичницу? А с чем: с колбасой, с грудинкой? Безо всего? Хорошо: безо всего.
   Понятно, что надо - мягкий омлет, какой мама делает, когда болею, и ничего не лезет в горло. Взбил в миске яйца, добавил молока. Готово будет очень быстро, но лучше есть не остывшим. Поэтому надо спросить её, когда выйдет: моется уже долго.
   Она на этот раз на стук откликнулась:
   - Входи: спину мне потрёшь как надо.
   На краю ванны увидел банку с остатками крепкого раствора марганцовки и резиновой клизмой-баллоном. Ясно: спринцевалась. Не слишком ли крепкий? Не сожгла ли им там себе?
   - А надо бы, - сказала она, будто стазу угадав по моему вопросительному взгляду, о чём я подумал. - Ладно: бери мочалку и три спину. Да посильнее!
   Как посильней, когда синяков хватало у неё и на теле? Старался тереть осторожно, но она прикрикнула:
   - Сильней, я сказала! - а потом окатывалась почти кипятком. А под самый конец уже совсем холодной.
   ...Молока я бухнул столько, что омлет невозможно было подцепить вилкой: ели ложками. Но съели весь его - из целого десятка яиц. Запили чаем. И всё молча: поговорим завтра - сил уже больше нет ни на что.
   Дала мне постельное бельё, и я постелил себе в гостиной на диване.
  
   Надежда заснуть - сразу, как только сомкну веки жутко усталых глаз - не оправдалась. Уже через несколько минут это стало чересчур понятно. А заставить себя заснуть мне никогда не удавалось.
   Снова мысли: тяжелые, неотвязные. Лежу с широко открытыми глазами, уставившись в потолок, но вижу совсем другое. Сонечку мою, над которой совершает насилие тот скот, которому не могу ничем помешать. Дикая боль в заломленной руке и удар ногой в грудь и кулаком по глазам, когда пытаюсь закрыть их - не видеть тот ужас. Х.. его в соплях спермы, предлагаемый мне сосать за зыбкую надежду, что могут оставить живым.
   И кирпич потом в руке, опущенный со всей силой ненависти на его ступню, и следом сокрушительный удар ногой в подбородок. И тут же кулаком в подставившийся кадык другого скота, а за ним снова кирпич - слёту оглушивший третьего, упавшего мордой в говно. Его же ножом, режу, подобравшись, под коленом хрипящего, задыхающего Гориллы. И ему самому тоже. Чтобы не ушли: не избегли того, что заслужили. Расстрела, конечно: чего же ещё? Ведь только твёрдая уверенность в этом удержала самого совершить справедливое возмездие: всадить каждому нож в сердце. А так хотелось!
   Победил, к собственному удивлению, один троих. Но когда? Лишь после того, как совершилось зверское насилие над ней, любимой моей - женой уже. Бессилен был предотвратить его: потому что не шибко-то физически силён. Не то, что Вадим с его бицепсами. Не жалеет ли она справедливо теперь, что предпочла ему меня?
   Последнее не позволило лежать дальше: встал и спешно закурил. И тогда появилась она, Сонечка.
   - Даня, пойдём: ляжешь рядом со мной. А то мне страшно: правда, могу что-то сотворить с собой. Лучше поговорим или просто помолчим.
  
   Он молча взял меня за руку и повёл в спальню родителей. И там улеглись рядом - как бывало последнее время, когда я радостно отдавала ему себя. Сейчас он только не отпускал мою руку, и оттого мне было уже не так страшно.
   Но, всё-таки, страшно: что ждёт меня с ним теперь впереди? Сможем ли быть вместе после того, что сотворил со мной тот садист? Заставивший Даню ещё и смотреть, как насилуют меня - которую он уже стал называть женой. Сможет ли он после этого когда-нибудь прикоснуться к моему осквернённому телу, к которому сама испытываю брезгливость? Возможна ли будет ещё прежняя радостная наша физическая близость? Ведь сразу перед его глазами встанет кошмарное видение насилия, а у меня в памяти ужас и отвращение от первого в жизни оргазма, который тот гад сумел заставить испытать? Ничего уже больше невозможно будет: придётся нам расстаться - с Данечкой моим родным, любимым. Навсегда! Хоть это будет неимоверно трудно: свыше всяких сил!
   Но придется сказать ему об этом. И не разрыдаться при этом.
   - Даня, - сказала я, и дальше говорить не решилась.
   - Что, Сонечка?
   - Нет: ничего. Я так.
   К счастью, он сам заговорил: о другом.
   - Ты, наверно, слышала: я попросил начальника отделения не сообщать ничего нашим родителям. Он пообещал.
   - Да: им не надо это знать.
   - Я думаю, нам надо исчезнуть примерно на неделю: за это время должны исчезнуть синяки. Как мы можем появиться с ними перед моими родителями? Давай вместе подумаем, как это устроить.
  
   Его предложение помогало мне отвлечься от того, что предстояло сказать ему, и я ухватилась за него.
   - Давай. Можем податься на дачу.
   - Под каким достаточно правдоподобным предлогом? Чтобы не вызвало подозрение у моих родителей, а потом у твоих? Не огород же сажать: вы им, кажется, никогда не занимались.
   - Было чуть-чуть - но только если там жили целый месяц. А так - некогда было. Если приезжали летом на выходной день, предпочитали сходить в лес за грибами.
   - А сейчас они уже появились? Грибы? Хоть какие-нибудь? Сыроежки там или что-нибудь?
   - Что-то уже должно давно было появиться: сможем проверить на рынке.
   - Только не на Тишинском: наткнёмся на маму.
   - Конечно. Но разрешат ли туда уехать: ведь подписали обязательство о невыезде?
   - Надо будет выяснить. Если нельзя будет, то сказать моим, что туда укатили, и прятаться ото всех здесь. Свет и телевизор не включать, к телефону тоже не подходить, - он замолчал, и я с испугом подумала, что уже должна буду сказать ему то самое.
   Но он вспомнил ещё об одной проблеме:
   - Придётся и как-то объяснить твоим родителям исчезновение той твоей одежды:продумаем и это. К сожалению, она не обычная, которую легко купить в магазинах снова.
   - Её маме достала мать Вадима в какой-то комиссионке. Так что мама её исчезновение заметит обязательно.
   - Могли у тебя её украсть?
   - Могли, но где? Здесь - нет: если бы залезли, я должна была бы заявить в милицию.
   - А на даче - нет?
   - Тоже. Но по дороге туда или оттуда, в электричке. Или даже не украли, а сами забыли, выходя, сумку с ней.
   - Кажется, что-то из этого подойдёт лучше всего. Что именно, решим потом: время есть.
  
   И я поняла, что больше повода оттягивать уже нет: сейчас скажу ему.
   - Даня, но это не всё - и даже не самое существенное. Послушай: я должна сказать тебе это.
   - Я тебя слушаю, - я видела, как он напрягся.
   Но реакция его после того, как сказала, оказалась неожиданной:
   - Наверно, не в этом дело. Просто, я оказался не таким, какой мог защитить тебя в той ситуации, так ведь? Не таким, как Вадим, у которого, наверно, достаточно силы, чтобы противостоять любым подонкам? Ты не можешь простить мне это: понимаю.
   - Нет и нет: слышишь! Вадим не смог бы. Их же трое было: Мартышка сразу же сунул ему свою финку под ребро. Потом и мне. А ты неожиданно сумел их всех одолеть: перехитрить - спасти нас от смерти. Так сыграл покорность делать всё по их, что я даже поверила. И тут же услышала смертельный вопль одного, потом страшный хрип второго, увидела падающего в дерьмо последнего - всё мгновенно. Почему не веришь, что дело в том, что я тебе сказала? Это так и будет помимо нашей воли стоять у нас перед глазами и не даст уж никогда быть счастливыми. И это вся правда.
   А он сжал тогда мою руку - чуть ли не до боли:
   - Это не может быть правдой, если мы любим друг друга - никогда. Ты не стала из-за него другой для меня. Твоё тело так же чисто и свято для меня, твоего мужа, каким меня уже считаешь. Наша близость будет радостной: от твоего сознания, что она со мной, а не с тем мерзавцем. И завершаться желанным оргазмом, не похожим на тот первый. Поверь мне, жена: мы обязательно преодолеем, заглушим воспоминание о сегодняшнем.
   - Уже вчерашнем, - зачем-то напомнила я.
   - Вот видишь: уже вчерашнем. А завтра - позувчерашнем. Оно будем отдаляться всё более и более, становиться слабей и слабей. Будет испытанием нашей любви, посланной нам судьбой, а не катастрофой, которую мы с тобой не сумели преодолеть. Той проверкой нашего чувства, о котором когда-то сказал твой папа. Почему ты плачешь, Сонечка, жена моя?
   - Потому что люблю тебя, Данечка, муж мой. Потому что верю всему, что ты мне сейчас сказал: ты мудрый у меня. Мне стало спокойней от твоих слов: уже без прежнего страха представляю наше будущее. Но прости: ещё не чувствую себя чистой телом, чтобы как прежде стремиться слиться с тобой.
   - Разве мы не можем воздержаться, пока желание взаимного слияния не придёт к тебе снова? А чистоту твоего тела я, кажется, знаю, как можно вернуть, - он стал мне рассказывать, что узнал когда-то.
   Тогда, в детстве, он увидел у подруги детства своей мамы седобородого старика-еврея, читавшего толстую книгу с незнакомыми буквами, которые шли, судя по движению его руки по строчкам, справа налево. Голова старика была покрыта круглой шапочкой, которую старик, уронив на пол, поднял и, прежде чем надеть на голову, зачем-то поцеловал. А Данечка мой смотрел, и старик тогда объяснил ему:
   - Понимаешь, ингеле: она осквернилась, упав на пол - я поцеловал и снова её освятил.
   - Я думаю, Сонечка: мы с тобой хоть и неверующие, но тоже евреи. Наверно, если сделаю с твоим телом то же самое, то очищу и освящу его. Можно?
   - Да: конечно же!
   И он стал целовать меня: лоб, глаза и губы; руки и плечи; грудь, живот и лобок; бёдра, колени, голени и ступни; спину и ягодицы - всю. И ощущение скверности уходило. Стало легче дышать, и уже можно было прижаться к нему, ощутить его тепло, обняться крепко и вместе забыться на пару часов сном.
  

XVI

  
   Проснулся я раньше Сонечки. Осторожно освободившись из её объятий, встал и сделал несколько движений, чтобы окончательно проснуться. Но ещё раньше вспомнил всё вчерашнее, а затем, что предстояло нам сегодня.
   Надо подготовиться к предстоящему разговору со следователем, чтобы не путаться в своих рассказах ему. Чтобы не повернулось произошедшее каким-то образом против нас самих - меня, главным образом.
   Для начала, надо быть в достаточно приличной физической форме. Для этого, наверно, необходимо заставить себя позавтракать - опять тем, что полезет в нас. Что-то совсем простое: как вчерашний полужидкий омлет. Только яйца я вчера использовал все.
   Тогда просто хлеб с маслом и сладким чаем. Но и хлеба не оказалось, и мне пришлось пойти за ним в ближайшую булочную. Там почти никого не было - взял французских булок, не стоя в очереди заплатил и вернулся, рассчитывая, что Сонечка ещё спит.
   Но когда отпирал дверь, услышал звуки её исступлённого рыдания. Рванул уже отпёртую дверь: она стояла перед ней. Я схватил её, прижал к себе:
   - Успокойся, родная моя! Ну, чего ты плачешь?
   Она, продолжая всхлипывать, крепко обхватила меня за шею:
   - Зачем, зачем ты уходил?
   - В булочную: за хлебом - он кончился.
   - А я проснулась, когда ты закрывал за собой дверь, и мне показалось, что ты ушел, всё-таки, совсем - навсегда. Что я такая тебе не нужна, и теперь осталась совсем одна. Но это не так: ты ведь пришёл, да?
   - Конечно! Как я мог не придти? Как могла даже подумать такое? Мы же с тобой неразрывное целое - навсегда, на всю жизнь. - Я ещё говорил и говорил ей, а она всё не успокаивалась, продолжая всхлипывать и судорожно обнимать меня. Понимал, что ночной мой поцелуйный обряд над ней не смог привести её в норму настолько, насколько надеялся: предстоит ещё немало потрудиться для дальнейшего восстановления её нервов.
   Однако, время поджимало. Решил, что самое лучшее сейчас - поручить ей какое-нибудь дело. Поцеловал её и сказал:
   - Остальное потом. А сейчас пойди и поставь чайник. Пока закипит, умойся. А потом завари чай и намажь две булки маслом. И всё быстро. А я пока побреюсь. Позавтракаем и сразу пойдём: на ходу легче обсудить, как будем говорить.
   И, снова как вчера, она вышла из прострации - взяла себя в руки.
  
   Следователь с Сонечкой беседовал первой. А меня вызвали сразу после того, как она вышла от него, так что мы успели обменяться только взглядами. Её показался мне обнадёживающим.
   Таким же показался и взгляд следователя, которым он встретил меня. Вид его тоже располагал к себе: такой полноватый средних лет кавказец, судя по усам.
   - Ну, неужели Вы и есть тот самый, кто обезвредил эту банду насильников? Представлял Вас более могучим. А Вы с виду такой интеллигентный мальчик, что как-то даже и не верится. Как же, всё-таки, Вам это удалось? Ваша девушка многое рассказала, но ей трудно ещё говорить, а я должен знать абсолютно все детали. Начните с самого начала. Волноваться только не надо.
   Поначалу я говорил, и он не задавал мне вопросов. Спросил, только когда я сказал про кирпич:
   - Просто не знаю, что бы я смог сделать, не окажись он там. Чудом мне показалось, когда увидел его.
   - Может быть, Б-г послал его для спасения Вас и Вашей девушки. Не верите в такое?
   - Знаете, а ведь я именно это и подумал в тот момент, хоть и неверующий. Странно, наверно.
   - Нет: ничего странного. И сразу сообразил, что делать?
   - Да: другой возможности попытаться спасти её и себя не видел. Что они не собираются оставить нас живыми, Мартышка высказался уже прямо.
   - Насчёт удара по кадыку: Вы знали, как действует такой удар?
   - Да: так получилось когда-то. Меня в школе когда-то пытались дразнить обидным прозвищем: один написал его на доске в классе - я увидел и стал стирать. А он бросился ко мне - помешать: я и запустил ему в глаза тряпку в мелу. Потом замахнулся двинуть кулаком по лицу, но он тоже дёрнул головой, и я нечаянно попал по кадыку. Урок уже начался, учитель истории заходит в класс, а он стоит в углу, хрипит, давится. Я это запомнил.
   - Ну, будем считать, что ты мне это не говорил. На всякий случай я это не упомяну в записи Ваших показаний: напишу, что попали нечаянно. Если это окажется запрещённым ударом, чтобы кому не надо не воспользовался против тебя. Мы, сам понимаешь, многим не нравимся.
   Я не сразу понял, что он хотел сказать последней своей фразой, и уставился на него.
   - А: не понял? Кому-то здорово не понравится, что еврейский паренёк в одиночку сумел одолеть сразу трёх русских насильников с ножами и кастетами. То, что меня, грузинского еврея по матери, нравится как нельзя более и заставляет гордиться: вот мы какие! Но русские евреи слишком ассимилированные: ты, наверно тоже? В синагоге, конечно, никогда не был, и даже не обрезан.
   - Нет: я обрезан. И на Песах у нас в доме есть маца, и я чувствую почему-то праздник. Ещё я однажды был на свадьбе, где венчались под хупой: так красиво.
   - Вы собираетесь пожениться: несмотря на то, что с ней сделали?
   - Конечно: вчера и подали заявление в ЗАГС.
   - А не хотите тоже обвенчаться под хупой - и запомнить это на всю жизнь?
   - Может быть. Я предложу ей. Думаю, тоже захочет: я ведь вчера провёл над ней обряд очищения, который можно, наверно, посчитать еврейским.
   - А ну, расскажи!
   И я рассказал, как очистил её тело, которое она считала навсегда грязным, своими поцелуями его: так ведь освящают упавшие на пол кипу или молитвенник. Удивился, с каким вниманием он слушал это - как широко раскрывались глаза его и как горели они.
   - Как замечательно, как замечательно! - заговорил он. - Как правильно ты придумал, как хорошо! Какой же ты умный, какой молодец! Недаром Адонай пришёл тебе на помощь!
   - А кто такой Адонай? Б-г?
   - Г-сподь - Г-сподь наш Вездесущий.
   - Буду теперь знать. Но хотелось бы теперь узнать и о том, что ожидает этих троих мерзавцев: высшая мера?
   - Однозначно. На сегодняшний день точно доказано, что вы были пятой группой их жертв. И единственной в Москве. Две первые в Ленинграде, и следующие две в Подмосковье. Все предыдущие жертвы были ими убиты, за исключением одной женщины в Подмосковье, чудом оставшейся живой. Но в совершенно жутком состоянии: порезаны глаза и в полном смысле разодран половой орган.
   - Слоновым членом Гориллы.
   - Гаврилова. Но он ещё упирается, хотя Мартынов уже признался во многом: наличии у всех троих ножей и кастетов. Врачи ещё надеются восстановить в нужной степени состояние Краскова, на которого он валит большую часть преступлений. Пока это всё.
   - Можем мы Вас просить кое о чём?
   - Смотря о чём. Хотя я готов постараться сделать для вас всё возможное: вы это заслужили, как никто другие. Тем, что полностью их обезвредили. А для меня лично, ещё и тем, что теперь знаю о вас. Так что ты хочешь просить?
   - Понимаете, Соня моя, несмотря на мой вчерашний ритуал, ещё под сильным током. Сегодня утром я ушёл в булочную и быстро возвратился, но застал её бьющейся в истерике: она боится остаться одна. Ещё то, что у нас такой неприглядный вид, и мы не хотим, чтобы мои родители сейчас увидели нас. Её родители вернутся в Москву через неделю, и тоже ничего не должны будут знать. Короче говоря, нам необходимо с ней сейчас исчезнуть из Москвы. Самое лучшее место куда - это подмосковная дача её родителей. Смена обстановки наверняка поможет восстановлению её нервов до более или менее нормального состояния. Но с нас взята подписка о невыезде из Москвы.
   - Всё понял. Постараюсь устроить, если оставите мне письменное обязательство ежедневно выходить со мной на телефонную связь и явиться по первому же требованию. Думаю, что это не потребуется: едва ли вы что-то ещё сможете нам сообщить. Завтра позвоните мне, я Вам сообщу окончательно.
   Думаю тоже, дача сейчас самое лучшее для неё. Гуляйте с ней побольше, ходите в лес за грибами, ягодами. Мёд возьмите обязательно: пусть пьёт его, разведённым тёплой водой - это успокаивает. Боритесь: она стоит того - красавица, умница. И будьте с ней счастливы: желаю от всей души. А свадьба ваша пусть, всё-таки, будет с венчанием под балдахином.

XVII

  
   Он сделал всё, как обещал, и на следующий день мы уехали туда. Маме я по телефону сказал, что домой я заехать не смогу, так как нас с Сонечкой срочно забирают её знакомые, отправляющиеся на своих машинах туда собирать грибы. На рынке их, действительно, было немало - мама поверила.
   Но то ли там это оказалось не совсем так, то ли наше умение, а может быть, состояние, в котором находились, мешало находить их. Собранных за несколько часов хватало, лишь чтобы пожарить вместе с картошкой. Поэтому всю вторую половину дня в начале своего пребывания там в лес уже не шли.
   Она устраивалась в гамаке и спала, а может быть, только закрывала глаза, чтобы я думал, что спит, и не приставал с разговором. Я, правда, заметил это уже в первый день: заподозрил, что продолжает тогда возвращаться мыслями к тому жуткому, что произошло. Решил, что надо её отвлечь чем-то: не стал полностью освобождать от наших повседневных дел - готовки, мытья посуды, подметания пола. Только это занимало слишком мало времени. Но на третий день появился на своей даче Вадим и подсказал идею, которая смогла помочь мне.
  
   Он окликнул меня, когда я утром вышел во двор:
   - Даниил, привет! Вы что, на югА с родителями Софьи не укатили - здесь предпочли провести время?
   - Да, в общем, - ответил я не совсем уверенно. - Ты что: тоже?
   - Ага: тоже. Не захотелось: была причина. Софья спит ещё?
   - Да, - не стал говорить правду я: она уже не только проснулась, но и встала. Послала меня нарвать молодых листиков сныти - для салата из трав по рецепту Агриппины, и готовит завтрак. Поэтому вряд ли выйдет сейчас тоже: Вадим не увидит не прошедшие ещё синяки вокруг её глаз. На мои он почему-то не обращает внимание - или просто делает вид, что не замечает.
   Но Сонечке, конечно, пока он на даче, из дома лишний раз не стоит высовываться: если увидит, может матери сказать, а та - Ирине Николаевне. Но можно его попросить, чтобы сказал ей, что это он и его компания привезли нас сюда: чтобы то, что я соврал маме, было, на всякий случай, "липой под красное дерево".
   - Сделаю: само собой. Почему, не спрашиваю: надо - значит надо. Но и вы тоже её мамаше не сообщайте, с кем меня тут видели. Понимаешь, какое дело: есть тут одна - в доме отдыха работает, Кристиной её зовут, и у меня с ней, боюсь, серьёзно. А мамочке моей лучше пока не знать: она ей едва ли понравится - ей моего русского папы хватило. Да ещё она и не нашего круга. А мне, всё равно, нравится: как ни какая до неё. Умная она, понимаешь, и какая-то необыкновенная. Да я вас с ней познакомлю обязательно: увидите тоже.
   - Не в ближайшие дни только, ладно? Соня здорово таки переутомилась во время экзаменов: отсыпается всё ещё. Отоспится полностью - тогда. Значит, говоришь, серьёзно у тебя?
   - Похоже, как у тебя с Софьей. Тянет меня сильно к ней, Кристине: лучше её нет для меня уже никого. Хочу предложение ей сделать: надеюсь, что пойдёт за меня.
   Только проблема та ещё с мамочкой моей предстоит. Тут ваша помощь может понадобиться: Ирину Николаевну подключить, если совсем упрётся.
   - Ладно: если убедимся, когда с ней познакомимся, что всё, как говоришь.
   - Понятное дело. Но убедитесь: уверен. А у вас с Софьей что: женитесь? Или пока нет?
   - Женимся: подали заявление на той неделе.
   - И где свадьбу собираетесь устраивать?
   - Не думали ещё: ждём приезда её родителей.
   - Много народа приглашать собираетесь?
   - Немало. С моей стороны больше: всю родню нашу московскую, друзей близких, соседей с нашей квартиры и с той, что над нами. Ребят своих кое-кого. С её - меньше: родни у них в Москве никого. Подружки её будут, бывшая учительница музыки.
   - Для деловых своих знакомых Пётр Константинович устроит отдельно: в ресторане, как я понимаю?
   - Наверно.
   - Слушай, а нет желания устроить свадьбу здесь - на даче? На свежем воздухе, а не в тесноте квартиры? Да лучше же даже, чем в ресторане каком-нибудь: в сто раз! А?
   - Может, и правда.
   - Ещё бы! Я бы вам таких шашлыков наделал, если захотите.
   Я тогда спросил прямо:
   - Ты, по-моему, что-то недаром стараешься поприсутствовать на свадьбе бывшей своей почти невесты. Угадал?
   - Ага! И в порядке оказания дополнительной помощи привести Кристину. Такой удобный случай, понимаешь: мамочку Ирина Николаевна наверняка тогда пригласит.
   - И ты их познакомишь?
   - Да: не расскрывая ей, ху из Кристина. А не ошарашу, представив в качестве той, на которой мечтаю жениться. Просто ты и Софья попросили меня помочь, а я ещё привёл её.
   - Что ж: готов поддержать твой план. Но только если она нам понравится: потому что уже будем нести за тебя ответственность.
   - Ну, что ж: наша дружба крепнет. Давай пять!
  
   Идея устройства свадьбы на даче, подкинутая Вадимом, имела ряд привлекательных моментов. Куда большая возможность, во-первых, загрузить Сонечку, да и себя, делом, требующим непрерывного внимания и потому отвлекающего от неотвязных мыслей обо всём произошедшем. А то ведь наши походы за грибами в этом плане работали не шибко: погруженные в воспоминания, мы их почти не замечали, а всё думали и думали о том же.
   Ещё для меня было немало важным, что свадьба наша тогда обойдётся дешевле: выросший в условиях ограниченного достатка, поневоле привык экономить. Хотя Пётр Константинович и Ирина Николаевна скорей всего предложат взять все расходы на себя, мои родители вряд ли согласятся. А их ресурсы я знаю: тягаться с родителями Сонечки им не под силу.
   Об этом я думал, выбирая самые молодые и нежные, светло-зеленые листики сныти, пахнущие наиболее вкусно. Добавил к ним ещё по несколько листиков молодой крапивы, одуванчика, подорожника, малины и чёрной смородины. Вымыл во дворе под краном и понёс на террасу к Сонечке.
   Идею праздновать свадьбу на даче она хоть и приняла, как и всё пока, в отличие от меня без особого энтузиазма, но и не отвергла. И то, чем придётся заняться, чтобы подготовить её для этого, мы начали обсуждать ещё за завтраком. Решили, что для начала я должен скосить траву, разросшуюся на участке, а она начнёт мыть оконные стёкла. Последнее мне показалось самым, что ни наесть, полезным для неё: помытые сверкающие оконные стёкла так повышают настроение.
   В лес мы уже не пошли. Быстро управились с грязной посудой - она мыла, а я вытирал - и принялись за дело.

XVIII

  
   Затеянная Даней по подсказке Вадима подготовка дачи к устройству на ней свадьбы приводила нас обоих к вечеру в состояние достаточной физической усталости, чтобы могли заснуть, а не ворочаться, пытаясь это сделать, как в самые первые дни. Но я всё ещё прижималась к нему во сне, и он держал мою руку или обнимал - и тогда только мне не было так страшно, как раньше. А Даня трудился как одержимый сам и не давал и мне в этом пощады, надеясь так преодолеть наше состояние.
   Чтобы не столкнуться с Вадимом, я почти не выходила из дома. Он, видя работающего на участке Даню, не раз подходил к ограде, разделявшей наши участки, и предлагал свою помощь. Даня благодарил и вежливо отказывался под разными предлогами. Но всё же Вадим притащил ему штакетины: заменить сломанные в заборе; ещё и краски - закрасить облупившиеся места. Был явно доволен, что получится то, что передал мне Даня.
  
   Конечно, пора было разрешить ему привести эту самую Кристину: те страшные синяки на лице у меня уже прошли, и могла выходить не только из дома, но и на улицу. А я всё тянула: не хотела никого видеть.
   И встреча с Вадимом и его девушкой произошла, когда мы возвращались из магазина в один из последних дней. Первое впечатление о ней было не в её пользу: некрасивая. Думаю, не только у меня. Но потом как-то здорово улыбнулась - и стала другой.
   Плохо помню, о чём говорили: потому что Данечка мой так улыбнулся ей в ответ, что внутри у меня всё заклокотало. Не сразу поняла, что мне неприятно, зачем он так ей улыбается: неужели ему нравится эта девушка - уже не я? И тогда спохватилась: неужели ревную его к ней? С чего бы это? Нервы ни к чёрту: ну, да!
   Постаралась взять себя в руки: включилась в разговор.
   - Отоспалась? - почему-то спросил Вадим. Я не поняла: просто кивнула. А он пригласил нас вечером сходить в дом отдыха на какой-то фильм. Даня посмотрел на меня, и я снова кивнула.
   - Встретимся тогда там, - сказал Вадим, а она снова улыбнулась нам. Я тоже постаралась как-то улыбнуться ей. И мы разошлись.
   Но дома опять накатило. Когда он сказал:
   - А ведь правда: неплохая, - я спросила:
   - Очень тебе, Данечка, понравилась? Да? А впрочем, я разве не видела?

0x01 graphic

  
   - Ну, да: понравилась - почему нет? Не из прежних барух его,: вполне нормальная. Кажется, он не ошибся в отношении её: похоже, это человек, - ответил он спокойно: явно, не обратил должного внимания на мой тон. И я взорвалась:
   - Ну, что ж: можешь переключаться на неё! Сумеешь отбить её у Вадима, как отбил меня. Давай, давай!
   - Что?! Ты не того: ревновать меня? - удивился он.
   - А что: мне радоваться, когда ты вдруг радостно улыбаешься какой-то другой? Ей - а не мне? Я могла спокойно смотреть на это?
   - А как мне следовало вести себя, когда с кем-то знакомят? Да ещё ждут твоего одобрения либо неодобрения? Кстати, того же и от тебя.
   - Не выкручивайся только, пожалуйста: я не дура.
   - Ещё какая: ревновать меня! Знаешь ведь, что ты только существуешь для меня, и никакая другая. Так зачем мучаешь и меня и себя какими-то нелепыми подозрениями? Что: нам мало того, что, скрывая от всех близких, отделит нас от них навсегда уже? Так что прекрати истерику - иди лучше ко мне и обними, а я обниму тебя. Ну же!
   И я заревела и бросилась к нему. Обняла за шею и, продолжая реветь, уткнулась ему в грудь. Рыдала и никак не могла успокоиться, а он что-то говорил мне, крепко к себе прижимая, и целовал мои волосы.
   Дал выплакаться и тогда сказал:
   - Сегодня не работаем. Пообедаем и пару часов потом отдохнём. А после соберёмся и сходим в дом отдыха: посмотрим фильм.
   - А можно, я не пойду? - спросила я, ещё всхлипывая. - Ты ведь снова будешь ей улыбаться.
   - И ты тоже. Я Вадиму обещал дать ответ относительно его просьбы, и твоё мнение о ней тоже необходимо. Ты постарайся, пожалуйста.
  
   Приложил усилия выйти пораньше, чтобы идти не спеша: на ходу она больше успокоится. Надеялся, что удастся.
   Но как медленно не шли, появились там почти на полчаса раньше начала фильма. Тем не менее, Вадим уже ждал нас. Сходил за Кристиной: она присоединилась к нам.
   Я и Вадим достали сигареты, и Сонечка попросила нас отойти с ними и курить в сторонке. Девушки остались одни: видел, что они заговорили - Сонечка не подвела меня. Они разговаривали и после того, как мы вернулись к ним: мы только молча на них поглядывали.
   Но вскоре пошли в клуб: Вадим предложил заранее сесть на удобные места, пока их не успели занять. Девушек мы посадили рядом: они продолжили разговор.
   Зал заполнился, но фильм вовремя не начался. Вадим ушёл узнать, в чём дело, а вернувшись, сказал Кристине, что с аппаратурой неполадки, и киномеханик попросил его найти кого-нибудь из персонала, чтобы чем-то заняли публику, пока он чинит её. Кристина тогда обратилась к Сонечке:
   - Соня, выручайте. Вы же играете, и пианино здесь есть - там, на сцене за экраном. Пожалуйста!
   - Но я давно не садилась за него. Да и нот здесь, конечно, нет, - вяло попробовала она сопротивляться.
   - Не прибедняйся: как будто ты мало совсем без нот спокойно играешь, - поддержал я просьбу Кристины, а Вадим подтвердил мои слова. И они ушли на сцену.
   Вскоре Кристина появилась перед экраном и, извинившись за неполадки с киноаппаратурой, предложила пока послушать произведение Бетховена - Третью часть Семнадцатой фортепьянной сонаты. Я напряжённо ждал: не помешает ли ей её состояние. Надежду давало лишь то, что она как-то справилась с собой, судя по её поведению с Кристиной.
   Зал негромко поаплодировал, свет погас, и экран поднялся, открыв освещённую сцену. Сонечка встала, поклонилась и снова села за раскрытое пианино. Подняла руки, опустила на клавиши.
   И шквал звуков, обрушившийся на меня, изумил внезапной силой. Вновь обретённой ею: неприятием того, что посмел совершить с ней тот выродок. Что не сломил он душу её, не в силах был сделать несчастной и жалкой на всю оставшуюся жизнь.
   Я понял: вот что нужно было ей, талантливой музыкантше, чтобы воспрянуть духом. Теперь уж она полностью поправится, и мы снова сможем быть счастливы. Не совсем так, увы, как прежде: тень той беды не оставит нас навсегда - но мы вместе, и потому справимся.
   Хорошо, что слёзы из моих глаз никому не видны в темноте - можно не сдерживать их. Правда, замечаю, как поблескивают капли их на щеках сидящей рядом Кристины: наверно, возможно, что и она может видеть мои.
   Последние звуки сонаты, и затем шквал уже аплодисментов. А я спешно вытираю слёзы, чтобы никто не успел заметить.
   На сцене, кроме Сонечки и Кристины, ещё и киномеханик. Извиняется за то, что аппаратуру починить сегодня не удастся.
   - И пусть! - кричит кто-то. - Пусть нам лучше Соня ещё сыграет.
   А она улыбается счастливо и играет снова Бетховена - "К Элизе". И потом другое - много: её не скоро отпустили.
  
   Вадим и Кристина пошли провожать нас. Ребята опять закурили и поэтому пошли сзади. По-моему не без умысла: Даня хотел, чтобы я ближе познакомилась с Кристиной.
   Чувствуя себя виноватой за устроенную ему сцену ревности, я постаралась удовлетворить его желание. Собственно, она быстро расположила меня к себе: оказалась умной, бесхитростной. Кажется, Вадим показал очередной раз, что отнюдь не дурак: она человек - такая будет хорошей женой.
   Когда ребята, докурив свои сигареты, догнали нас, мы уже были на ты. Я предложила ей это, когда сказала мне, что видела слёзы на Данечкиных глазах, когда я играла.
   - Вы не сможете не быть с ним счастливы всю жизнь, - добавила она при этом.
   Вадим почти сразу предложил отметить мой успех у него: сварит кофе, а к нему у него есть вкусный ликёр "Старый Таллин" и шоколадные конфеты с ореховой начинкой. Похоже, он уже предложил это Дане, и тот не отказался. Теперь уже согласие зависело только от меня.
   Но я предпочла после сказанного мне Кристиной очутиться поскорей с Данечкой моим, поэтому, сославшись на усталость, поблагодарила его и извинилась, что не могу принять его предложение. Добавила, что, вероятно, мы завтра должны будем уехать в Москву: скоро приедут мои родители.
   - Как жаль! А я хотела тебя уговорить сыграть у нас хотя бы ещё раз. Хоть на денёк ещё не задержитесь? - попросила Кристина.
   - На денёк? Хорошо: можно, - сразу же согласилась я: ведь это ещё одна ночь рядом с ним, когда он держит своей рукой мою, отгоняя страшное воспоминание.
   - Вот спасибо! - поблагодарила Кристина. - Завтра, значит, снова встретимся. Вы не обидитесь, если дальше мы вас провожать не будем? Хочу тоже пойти спать - мне вставать рано.
   - Да, нет: ты что! Спокойной ночи.
   - Спокойной ночи! - и они повернули обратно. А мы медленно продолжили свой путь.
   - А ты был прав: она что надо! Как думаешь, Вадька и вправду провожает её в дом отдыха? Или окольным путём ведёт к себе?
   - Она не тот вариант. Сказал, что и пальцем её не тронул. В общем, ты не против, чтобы он её привёл на нашу свадьбу?
   - Нет, конечно. Только учти, что Валентину, мамашу его, не так-то просто обдурить. Ладно: посмотрим.
   ...Уже когда лежали с ним рядом, он сказал мне:
   - Ты совершенно потрясающе играла сегодня: как никогда. Кристина, так та даже плакала.
   - Как и ты, Данечка?
   - Я - не из-за этого: показалось, что ты одолела своей игрой сегодня того гада - избавилась уже от этого ужаса.
   - Кабы! Нет: не полностью. Чего я сразу согласилась ещё на день задержаться? Понимаешь, боюсь снова оказаться ночью без тебя рядом.
   - Ну, ведь это не долго: скоро уже станем мужем и женой официально. Хочу снова спросить: венчаться будем?
   - Обязательно: необходимо! А теперь дай мне твои глаза: поцелую их за твои слёзы. - А потом сказала ему:
   - Думала, что смогу уже быть сегодня твоей. И поняла, что только отдаться - не отдать себя, как прежде: ещё не получится.
   - Потом получится: когда скажешь.
  
   Утром Даня хотел успеть ещё кое-что сделать по ремонту дачи, но я сказала, что уже вполне сойдёт и так. Лучше сделаем другое: сходим в лес и попробуем набрать хоть сколько-то грибов - привезти родителям. Что-то и собрали: хватит всем нам пообедать большой сковородой жареных грибов с молодой картошкой.
   Когда вернулись, встретили у дома Вадима. Он ничего нас не спросил, но Даня сразу подошёл, похлопал его по плечу, и всё было ясно. Сказал, что остаётся здесь, и предложил, всё-таки, кое-что ещё доделать. Объяснил очень подробно, как приготовит необходимое для изготовления шашлыков.
   А вечером я снова играла, и мне преподнесли огромный букет цветов. Вадим с Кристиной провожали нас уже до самой дачи. Она знала о том, что он задумал, и приняла активное участие в обсуждении подробностей его. Предложила нам воспользоваться раскладными столами со склада дома отдыха.
   И на следующее утро мы вернулись в Москву. А в электричке рядом села старуха с корзиной грибов, которые, сказала, везла на рынок. Спросили, не продаст ли, и она согласилась уступить в цене, если купим всю корзину. Немного не хватило денег, что у нас оставались, но она уступила ещё и вылезла на ближайшей станции: ждать обратную электричку.

XIX

   Мы пришли ко мне домой, когда кроме мамы никого не было. Она обрадовалась и первым делом предложила накормить нас. Но Сонечка ей сказала, что мы позавтракали плотно, а грибы с молодой картошкой лучше нажарить на обед к приходу с работы моего папы и Уни.
   - Но для этого их слишком много. Остальное давай с тобой засолим, - решила мама. Дала мне денег и погнала на Тишинский рынок за молодой картошкой и стеблями укропа.
   Когда вернулся, они уже занимались чисткой грибов для засолки, и я присоединился к ним. Без меня Сонечка успела рассказать маме о нашем желании устроить свадьбу на даче, и что мы из-за этого все дни вовсю готовили её к ней.
   - Устали, наверно, вместо того чтобы отдохнуть. То-то я смотрю, что вы какие-то не такие: мало как-то улыбаетесь, - заметила мама. Мы с Сонечкой переглянулись: совсем не подумали. Нужна ещё причина: посерьёзней.
   - Да расстроились ещё, мам. В метро только вспомнили, что оставили в электричке сумку с её костюмом и сменой белья. Куда я только смотрел? Думал, ты взяла: не видел её
   - А я, что ты. Тоже хороша!
   - А может, её, вообще, у вас украли незаметно, - высказала предположение мама.
   - А, правда, Дань, не исключено. Мы ж задремали с тобой под конец.
   - Ну, что теперь поделаешь: лишь бы большего горя у тебя, Сонечка, в жизни не было, - попыталась утешить её мама. Но, всё-таки, спросила: - Он дорогой был - костюм этот?
   - Красивый. И бельё тоже хорошее. Жалко!
   Кажется, сцена была проведена вполне в стиле "липа под красное дерево". А я ещё добавил про необычайный успех её выступления в доме отдыха, за которое получила от благодарных слушателей этот замечательный букет, который привезли.
   Когда эмалированное ведро было загружено засоленными грибами, мама поджарила котлеты и устроила второй завтрак, за которым началось обсуждение подробностей подготовки свадьбы. За ним и прошло время до вечера, когда появились папа и Уня. К тому времени уже была нажарена самая большая сковорода картошки с грибами. Потом ещё пили чай и продолжали обсуждение.
   Как и ожидал, устройство свадьбы на даче весьма устраивало моих родителей: обходилось дешевле. После расписки в среду только надо туда сразу отправиться маме, Сонечке и мне, чтобы на следующий день начать готовку. Мы добавили, что нам там смогут помочь ещё Вадим, а по вечерам и его знакомая, которые согласились потом помогать на самой свадьбе - знакомая за деньги, а Вадим, конечно, так. Он может изготовить прямо на свадьбе шашлыки. Холодильник на даче есть, и ещё он имеется на соседней даче матери Вадима, которым, наверно, тоже можно будет воспользоваться.
   Чтобы продолжить обсуждение, Сонечке предложили переночевать на диване у Уни, на что она - для виду не совсем сразу - согласилась: с радостью, судя по её глазам.
   О своём желании венчания под хупой пока не сказали: оставили для общего собрания наших родителей.
  
   Родители мои приехали на следующий день, вечером. Мы вдвоём поехали на вокзал, а потом Данечка с нами к нам: помогал тащить чемоданы и корзину с фруктами. Поужинали вместе, и он стал прощаться.
   Я пошла проводить его до лифта. Тянула время: страшило остаться ночь без него. Одной: несмотря на присутствие собственных родителей.
   - Ты пораньше завтра приезжай: ладно? - сказала ему.
   - Конечно: приеду - не беспокойся, хорошая моя. Ты только не показывай вида, что у нас что-то не так: пожалуйста. Ведь никто ничего не должен знать. А то ведь...
   - ?
   - Утром случайно подслушал, как на кухне Уня с мамой о нас спросила:
   ...- Ты ничего не заметила странного с детьми?
   - Да, нет. А что?
   - Непонятно как-то переменились: уже не сияют радостью, а почему-то всё время вроде жмутся друг к другу.
   - Ну, что ты хочешь: устали дачу подготавливать к свадьбе. Да и остальные заботы в связи с этим.
   - Ты так думаешь? Ну, хорошо, если так.
   ...- Ну, да: нам трудно ещё улыбаться.
   - В том-то и дело. Но надо: придётся, чтобы ничего не заподозрили. Ладно: давай поцелую, и иди, а я поеду. А то ещё начнут беспокоиться.
  
   Когда рано утром я уходил, чтобы ехать к Сонечке, мама велела передать Петру Константиновичу и Ирине Николаевне, что ждёт их в шесть вечера к обеду. И я полетел к ним: к Сонечке - поскорей очутиться снова вместе.
   Она сказала, когда были одни в её комнате, что она, после того как уехал, сказалась уставшей и рано ушла спать. Чтобы избежать расспросов - врать маме редко удаётся. Но спала плохо: никак не могла заснуть - я не держал её руку.
   Я поэтому предложил исчезнуть из дома и встретиться с её родителями у моих. Предлог нашёлся подходящий: навестить Агриппину Аристарховну, чтобы не по телефону пригласить на свадьбу.
   Она от нашего приглашения пришла в неистовый восторг. Вытащила из серванта армянский коньяк, предложила выпить за нашу свадьбу и произнесла длинный торжественный тост. В процессе дальнейшего разговора я ей рассказал про почти триумфальное выступление Сонечки в доме отдыха, и она велела ей сесть за пианино.
   - Ну-ка, сыграй то же самое, - попросила она, и Сонечка заиграла Третью часть Семнадцатой фортепьянной сонаты Бетховена. С той же сокрушающей жуткое воспоминание силой, что тогда. Мне трудно было сдерживать слёзы, но я увидел их на щеках Агриппины Аристарховны.
   - Но почему я была такая дура, что позволила тебе стать педагогом, а не исполнителем? Такая дура! Ты же сыграла просто гениально! Что с тобой: ты же так никогда ещё не играла? Какое замечательное событие совершило с тобой это чудо?
   Что она сказала?! Что то страшное событие не только нанесло глубокую травму душе самого дорогого мне человека? Что разбудило в ней небывалую творческую силу, за которую надо быть ему благодарной! Неужели такое может быть правдой?
   Понимал, Сонечка моя не могла назвать это событие старой своей учительнице: она лишь покачала головой и стала играть один из вальсов Шопена. Потом другой - ещё и ещё: долго.

XX

   Предсвадебному совещанию предков совместно с нами предшествовал дивный обед, сооружённый Любовью Яковлевной. Начинавшийся с рубленой селёдки совершенно необычного, винного вкуса: она сказала, от добавленного в неё кислого зелёного яблока. Затем щей из молодой капусты, а следом её всегда потрясающего жаркого, для которого мясо она поджаривала до тёмного цвета, и потом такой же цвет имели картошка и подливка. И напоследок рисовый пудинг с изюмом, благоухавший ванилью и корицей, который запивали компотом из свежих ягод.
   Всё, что любила я до того: сейчас и эти яства плохо лезло. Похоже, с Данечкой было то же самое. А остальные ели с потрясающим удовольствием.
   Разговор начался только после того, как Любовь Яковлевна вместе со мной унесла на кухню грязную посуду. Чай с принесённым моими тортом решили пить после него.
   Наше желание устроить свадьбу на даче было одобрено сразу: всеми. Обсудили только преимущества его устройства там. И тогда Даня сообщил им о нашем втором желании: венчании под хупой. Неожиданным для них: встреченным по-разному. Главным образом из-за того, не может ли иметь нежелательные последствия, так как являемся комсомольцами. И наши отцы и моя мама членами партии.
   - Да насколько я слышала, многие сейчас венчаются в церкви - и ничего, - подала голос "за" тётя Уня.
   - Но то русские: им можно, нам - нет. Как будто не знаем? - сразу возразил Урий Давидович. Но мой папа поддержал тётю Уню:
   - Да, наверно, необходимо только сделать это не на самой свадьбе - чересчур открыто. В более узком кругу: чтобы кому не надо и не знали.
   - Ну, так и сделаем, - присоединилась к ним Любовь Яковлевна.
   Урий Давидович и мама согласились тоже: чтобы хупа была, захотели все. И стали обсуждать лишь как её делать. Лишь мама моя не имела о ней никакого представления - остальные что-то помнили. Но и мои, и его родители поженились уже после революции, в советское время - уже без всякой хупы. Зато была она у тёти Унечки: она даже сходила к себе в комнату и принесла чудом сохранившийся брачный контракт, который, она сказала, покойный муж её вручил ей тогда. И потом рассказала, как это делалось.
   Но как составить этот самый контракт, и кто произнесёт положенные благословения - по древнееврейски? Из всех этот язык когда-то знал только Урий Давидович: учился мальчиком в екатеринославском иешиве, еврейской семинарии. Но сколько лет уже прошло с тех пор: что он теперь помнит?
   - Эх, моего бы дядю Шлёму вызвать: он-то уж всё устроил бы не хуже любого раввина, - вздохнул папа. Этого его дядю я знала по фотографии, на которой он был в полном молитвенном облачении.
   - Постойте: я, кажется, таки знаю, кто это сможет сделать, - вдруг вспомнила Любовь Яковлевна. - К нашей соседке в квартире над нами, Евгении Соломоновне, приехал из Смолевичей родственник с отцом - показать его в Москве врачам. Старик при мне сидел с какой-то книгой с еврейскими буквами. Да, ещё вот что: у него не только длинная борода, но ещё и пейсы. Можно попробовать обратиться к нему. Завтра так и сделаю.
   - Правильно! - одобрил мой папа. - Пригласите их всех к себе - соседку, родственника её и самого старика - и попросите помочь с устройством хупы для наших детей. Знаете, что: торт, что мы принесли, трогать не будем - уже объелись, а Вы его используете для беседы с ними за чашкой чая.
   - Я так и сделаю. Выставлю на стол ещё и южные фрукты, что тоже принесли: на случай, если старик ест исключительно кошерное.
  
   Следующим этапом обсуждения было уже, кого приглашать. Я вместе с родителями приговил список приглашённых с нашей стороны заранее. Немалый. Вся московская родня наша и близкие знакомые. Соседи с нашей квартиры и той, что над нами - все главные события как наши, так и их всегда отмечались вместе. Всего два моих товарищей ещё со школы: Толя Смоляков и Феликс Штифман.
   А с их стороны лишь несколько человек: Агриппина Аристарховна, конечно, и еще кто-то из друзей и знакомых да две Сонечкины подружки по Гнесинке. Родни - никого.
   - Моих многочисленных деловых знакомых приглашать туда на свадьбу не собираюсь, - уточнил Пётр Константинович. - Мне для них придется что-то устроить в ресторане, а на самой свадьбе они мне не нужны. Но, тем не менее, все расходы оплачиваю я - отец невесты: таков ведь еврейский обычай, кажется.
   - Обычай обычаем, но, простите, мы не хотим себя чувствовать бедными родственниками: понимаете? - отреагировала на это мама. - Давайте, не будем из-за этого ссориться.
   - Хорошо, хорошо: мы договоримся, - поспешил он согласиться: успел узнать, какой спичкой бывает она в определённых случаях. - Но уже не сегодня: ладно? Поздновато, а нам завтра на работу. Давайте-ка лучше пить чай, и нам надо ехать.
   - Давайте, - сразу стихла мама. Стала ставить на стол чашки и варенье, скомандовала Сонечке:
   - Пойди с Даней и поставь торт в "холодильник", а то он сделает не совсем как надо.
   "Холодильником" у нас было всего лишь эмалированное ведро, поставленное в таз с водой, в которую опущены нижние края тряпки, покрывавшие ведро. Вода испарялась с неё, охлаждая воздух в ведре и тем позволяя летом сохранять в нём масло и всякое другое. Стоял этот хитроумный агрегат в чулане.
   Сонечка, действительно, управилась лучше меня: сумела сунуть и коробку с тортом, и всё, что там уже было. Потом прижалась и сказала:
   - Не хочу совсем уезжать от тебя. - Я промолчал: что поделать?
   Но она сообразила. Как только зашли в комнату и тоже сели за стол, спросила:
   - Слушайте, а зачем мне с вами ехать? Лучше останусь, и утром вместе с Даней предстанем перед тем стариком. Ведь, наверно, тогда скорей согласится помочь нам с проведением хупы, а?
   - Не уверена, что это необходимо, - возразила на это Ирина Николаевна. - Лучше займись платьем: поезди прямо с утра по магазинам, поищи ткань для него. Найдёшь, так позвони мне на работу: постараюсь отпроситься и встретиться: если увижу, что подходящая, купим и потом поедем к Варваре Ивановне, чтобы успела пошить его.
   - Ой, мам: только не к ней! - почему-то заупрямилась Сонечка. - Она разве пошьёт красиво? Лучше кто-то другая.
   - Другие шьют медленно - и не успеют. А она шьёт никак не хуже других. Так что не капризничай, пожалуйста, - это было сказано тоном, не допускавшим возражений.
   - Но, мама, я лучше после того, как переговорим с этим стариком, поеду по магазинам вместе с Любовью Яковлевной: вдвоём быстрей выберем.
   - Да: пожалуй! Ладно, оставайся, - сдалась её мама. - Пойдём, Петя: поймаем на улице такси и поедем.
   - А тут недалеко, на Тишинской площади стоянка их. Мы с Сонечкой вас туда проводим, - предложил я.
   - Правильно: ребята пусть и проводят, а вы оставайтесь. А послезавтра снова встретимся и уже обсудим угощение.
   - Мы с Фрумой завтра вечером накидаем предварительный список, - напоследок сказала мама.
   ...На стоянке никого не оказалось, и Сонечкины родители уехали первым же подъехавшим такси. А мы пошли домой быстрым шагом: на Васильевской нашей улице публика жила всякая.
   В частности в соседнем с нашим доме. С детства запомнилось их вечное употребление слова "еврей" в качестве ругательства. И, конечно, то, что увидел на следующий день после серебряной свадьбы своих родителей, когда все кровати в нашей комнате были разобраны и вынесены, чтобы поставить столы, и Анна Ефимовна уложила меня в своей на софе у окна. В его стекле, как раз над моей головой, сияла дыра, а на полу валялся увесистый булыжник. Наверно, Б-г, который потом подал мне кирпич для нашего спасения, не дал и тогда попасть мне прямо в голову и убить тем камнем.
   Но один я там, всё равно, ходил в любое время. А сейчас, с Сонечкой моей, я не смел рисковать. Но во дворе мы задержались: сели на лавочку возле входа в нашу квартиру, на которой мы все сидели почти допоздна в тёплые летние вечера, но сегодня почему-то никого не оказалось.
   - А ты ещё раз доказала, что Софья - это мудрая: как сумела убедить маму свою, что тебе необходимо здесь остаться ночевать, - похвалил я её.
   - Ещё бы: ты же будешь близко - в соседней комнате, и мне будет много спокойней, Данечка.
   - Только я не понял, почему ты упиралась так против той портнихи?
   - Потому что это та, что живёт там: понимаешь?
   Как было не понять?

XXI

   День, можно считать, удался. Любовь Яковлевна ещё до завтрака пошла в квартиру наверху и, вернувшись, сообщила, что Евгения Соломоновна приведёт их к нам примерно через час. Мы втроём наскоро позавтракали, поставили торт, варенье и фрукты на стол и стали их ждать. Не долго: они пришли вскоре.
   Евгению Соломоновну я уже знала: она приходила к Любовь Яковлевне несколько раз, когда была у них. Казалась мне немного смешной: называла мужа, Зиновия Карповича, "мой Жяма"; говорила ещё "ткань цвета бурдо" и ещё другое в том же роде. А вообще, очень мне нравилась, и я ей, кажется, тоже.
   Пришедший старик, поглядев на нас с Данечкой, улыбнулся и произнёс:
   - А хосн мит а калэ! Омахае! - и сын его перевёл:
   - Папа сказал: жених с невестой! Замечательно! Или вы понимаете аф йидиш, и мне не надо переводить?
   Данечка-то понял и так, а я - что? Папа с мамой говорили ведь исключительно по-русски. Поэтому всё, что дальше говорилось, переводили по очереди его сын и Любовь Яковлевна.
   - Геня сказала, что вы, тайере киндерлех, хотите иметь хупу. Правильно: что за еврейская свадьба без хупы? Но как сделать по возможности правильней: даже ваши родители далеко не всё уже помнят, а вы совсем не знаете? Ну, действительно: откуда вам знать? Наверняка комсомольцы: в синагоге если и были хоть раз, то из любопытства только?
   - Дядя Мешулам, что вы от них хотите: что другие не такие?
   - Послушайте, Геня: я разве в качестве упрёка? Нет же! Просто, что есть - то есть. А потому, наверно, Адонай счёл нужным, чтобы я оказался здесь и провёл хупу этого бохера и этой шейне мейделе. С удовольствием! Так: для начала надо составить ктубу, брачный контракт. Абраша, сынок, подъедешь в синагогу и привезёшь мне печатную форму: я впишу туда, что надо.
   - Послушайте, уважаемый Мешулам, Вы только не стесняйтесь: если надо будет Вам заплатить, мы с удовольствием это сделаем, - сказала ему Любовь Яковлевна.
   - Мне - заплатить? Да Вы что: хотите лишить меня возможности сделать мицву? Мне ж это сейчас ой как необходимо, чтобы Бог помог мне, когда попаду в руки московских врачей. Хотите, я сам Вам заплачу?
   - Прошу прощения: я поняла, - извинилась Любовь Яковлевна. - Может быть, продолжим разговор за столом за чашкой чая?
   - Почему нет? Торт, правда, хотя и выглядит очень соблазнительным, мне нельзя, но зато вижу абрикосы, которых ещё не пробовал в этом году.
   Мы сели за стол, Любовь Яковлевна налила всем чай, стала накладывать всем торт. Старику тоже.
   - Правильно, - отреагировал он. - Абрисуля мой прекрасно съест, что мне нельзя: сладкое тем более. Поэтому он у меня полный, а я худой: думаю, что так.
   - Будем надеяться, что да, - почему-то добавила Евгения Соломоновна.
   А он съел всего один абрикос и дальше только говорил. Рассказывал, как проходит хупа, что мы должны приготовить к ней. Предупредил, что моё свадебное платье должно без глубокого декольте и разрезов снизу, закрывать колени, а рукава его быть ниже локтей.
   Он закончил говорить, как только сын его управился с обоими кусками торта, и встал:
   - А теперь нам надо идти: забрать все бумаги, что должны передать врачам - нам скоро к ним ехать. Геня, Вы с нами идёте?
   - Я приду минут через десять: нужно кое о чём договориться с Любочкой. - Она спросила, когда они ушли: - Вы, наверно, не поняли как надо его слова про то, почему он худой. Он ведь таким быстро стал только в последнее время: Абраша сказал, что тамошние врачи подозревают рак. Они, знаете, куда едут: в Герценовскую больницу: она для раковых больных - находится рядом с Боткинской. Вот так!
   - Что Вы говорите: какой ужас!
   - Наверно, лучше провести хупу как можно скорей. У вас уже всё готово для неё? Платье, кольца?
   - Пока ни того, ни другого ещё. Сейчас как раз собираемся за материалом для платья ехать.
   - Ускорьте! А то вдруг его уже положат туда на обследование, и он уже не сможет: что тогда? А ведь он всё знает - сделает, как лучше нельзя. Он ведь не совсем простой еврей - его же цадиком считают.
   - Понимаю: приложим все усилия. - Теперь уже от Варвары Ивановны отвертеться не удастся: быстрей её, действительно, никто не пошьёт - особенно если заплатить за это дополнительно.
   - И ещё кое-что. Я не знаю, кто там ещё на свадьбу придёт, но уж мы-то обязательно будем. Так что не забудьте сообщить нам, когда уже понадобиться готовить.
   - Спасибо, Евгения Соломоновна, - поблагодарила её уже я.
  
   Пользуясь тем, что Иля работала сегодня во второй половине дня - поэтому ещё не ушла, Любовь Яковлена позвонила маме и проинформировала её о выясненных обстоятельствах. И мама уже твёрдо сказала, что быстро пошьёт лишь Варвара Ивановна, если не поскупиться. Успокоила насчет другого: сказала, что одно обручальное кольцо имеется - покойной бабушки: оно червонного золота. И тут Даня добавил, что Мешулам сказал, что для хупы только одно и требуется - надеть на указательный палец правой руки невесты.
   Поэтому двинулись в магазины за тканью. Наиболее разборчивой при выборе её оказалась Любовь Яковлевна: мне было важно только поскорей купить более или менее подходящую. Но такое равнодушие могло ей показаться подозрительным, и я не спорила. Она, оказывается, хорошо знала многие московские магазины и направлялась именно туда, куда надо. Но после обследования двух, наверно, десятков магазинов вернулась в один из первых, с которых начали - в Петровский пассаж, и снова попросила показать белый шёлк с муаровым узором, на котором остановила свой выбор ещё в первый раз.
   Позвонили с автомата маме, и та вскоре подкатила на такси. Сразу одобрила выбор Любови Яковлевны: ткань, и в правду, была очень красива. Попросили отрезать нужную длину и с покупкой отправились к Варваре Ивановне: без звонка - телефона в её квартире не было.
   Данечку с собой к ней не взяли: якобы чтобы не являться к Варваре Ивановне в слишком большом количестве. На самом деле, я постаралась избавить его от появления у того страшного для нас места. Пусть лучше отправляется домой и ждёт нас там.
   Ну, а мне там появиться придётся. Но сделала всё возможное, чтобы не проходить через ту арку: спорила с мамой, доказывая, что подъехать лучше с другой стороны, ведущей к подъезду Варвары Ивановны.
  
   Как и чаще всего, застали её дома. Рассыпалась в поздравлениях, когда сказали, что именно хотим пошить и сколько готовы заплатить, если сошьёт максимально быстро. Открыла журнал с фасонами, предложила необыкновенно шикарный, как ей кажется: с глубокими вырезами впереди и на спине, без рукавов, юбка до колена. Разочаровано хмыкнула, когда предложили ей шить совсем другое: закрытое - без всяких вырезов, три четверти рукава и юбка ниже колена. Но раз хотим именно так да ещё платить готовы совсем неплохо, то ладно. Только вот придётся кое-кому задержать готовность пошивки, но раз у девочки свадьба, то должны же будут понять.
   Показала похожий фасон, сказала, что сможет изменить и добавить, чтобы выглядело более выигрышно. После обсуждения и принятия решения снова на всякий случай обмерила меня и сразу стала кроить, время от времени прикладывая ко мне куски раскроя. Когда раскроила всё, скрепила на мне булавками и прочертила то, что ей требовалось.
   А между тем говорила непрерывно - благо, что было кому слушать: Любовь Яковлевне - мама уткнулась в какие-то листки, которые взяла домой, уйдя с работы. Вначале стала жаловаться на соседей - что приходит соседка с туфлями сына, показывает, что он начали рваться и без всякого стыда и совести требует:
   - Димочке нужны новые туфли. - И приходится давать ей двести, а то и триста рублей. А попробуй не дать - сообщит ведь фину: тот явится и обложит таким налогом, что еле себе что-нибудь заработаешь.
   Потом стала рассказывать то, от чего я сразу насторожилась. Про то, что случилось недавно в подвале их дома: что приехала милиция и обнаружила там изувеченного человека. Кто видел тогда, сказали, что его совсем без сознания на носилках вынесли и погрузили в "скорую". А кто это был, и кто его так и за что, так никто до сих пор не знает. Но на двери подвала заставили домоуправление повесить большущий амбарный замок - он там и висит.

XXII

   Тот день ждала, как ждёт нырнувший, когда окажется на поверхности и сделает, наконец, первый глоток воздуха. Но знала, что уже совсем скоро, и это успокаивало: давало силы заснуть без него рядом последние ночи.
   Мешулам ещё раз увиделся с нами. Разрешил не соблюсти ряд вещей: моё погружение в ритуальный бассейн, микву, и наш пост до конца хупы. Ведь мы никогда не постились - это будет трудно, и можем опьянеть даже от глотка вина, которое полагается выпить тогда.
   Платье моё, Варвара Ивановна сотворила со скоростью, которую не ожидала. При этом, таким красивым при всей простоте фасона его. Главное, за два дня до того, как Мешулама клали на обследование.
   И пришлось в тот же вечер, когда привезла она платье, обзванивать или идти приглашать тех, кто будет присутствовать на нашем венчании. В минимальном количестве, но так, чтобы мужчины могли составить миньян - быть ровно десять. Соседи по квартире - Анна Ефимовна, Иля и дядя Кира - вошли, конечно в число их, а с верхней квартиры, кроме Мешулама и его сына, Евгения Соломоновна с мужем. Только самые длизкие с их стороны - Рахиль Яковлевна с Адольфом Матвеевичем и Инной и ещё Данины двоюродные брат Изя и сестра Юля с мужем, художником Лёвой, с которым у Дани были особо тёплые отношения.
   С утра началась подготовка комнаты тёти Уни для него. Даня и дядя Кира, муж Или, разобрали и вынесли кровать и стол со стульями, освобождая место. Что-то удалось заранее сготовить для последующего угощения, главную часть на этот раз купили.
  
   А вечером была наша хупа. Окна, всё-таки, завесили шторами от случайного подглядывания прохожими. И началось.
   Мама и Любовь Яковлевна, держа зажжённые свечи, под руки привели меня и усадили на стул. Потом папа и Урий Давидович, тоже со свечами, привели Даню. Был он, как полагается истинному еврейскому жениху, с покрытой головой - в шляпе - и даже с узким талесом на плечах. Его когда-то подарил отцу его отец Любови Яковлевны: от неупотребления с тех пор он пожелтел.
   По указанию Мешулама Даня первым делом подошёл ко мне закрыть лицо откинутой до того назад фатой. Потом в сопровождении той же свиты пошел и встал под хупой - простынёй на привязанных к углам длинным палкам, которые держали четверо мужчин. А следом уже моя свита повела меня туда и семь раз обвела вокруг Данечки. После чего мы с ним стали рядом, а свита около нас.
   Мешулам произнёс благословения над поданным ему бокалом с вином и передал его Дане: мы по очереди отпили из него. И следом Даня совершил главное: повторил за Мешуламом слова, означавшими "Вот, ты посвящаешься мне в жёны этим кольцом по закону Моше и Израиля", и надел мне на указательный палец правой руки кольцо. После чего Мешулам предложил произнести всем "мекудешет, мекудешет, мекудешет", что значит "освящена", и объявил, что с этого момента мы считаемся мужем и женой.
   Затем зачитал текст ктубы, брачного контракта, а Абрам произнёс его по-русски. Его вручили Дане, а он отдал мне.
   Налили опять бокал вина, и Мешулам стал произносить семь свадебных благословений: на каждое ему все отвечали "амен". По окончанию их мы снова пили с ним вино - уже как муж и жена: папа поил Данечку, а Любовь Яковлевна - меня. И в завершение чего Даня разбил ногой завёрнутый в газету стакан, а все закричали "Мазл тов": стали подходить к нам и поздравлять.
   Унечка обняла нас сразу обоих, прижала к себе. Она плакала - я тоже не сдерживала слезы и улыбалась одновременно счастливой улыбкой. Вдруг снова почувствовала себя спокойной и уверенной: даже возникало желание совершить что-то озорное. А потом другое - я шепнула ему: "Сегодня я отдам тебе себя: ведь это наша первая официальная брачная ночь".
  
   Тем временем все перешли в другую комнату и уселись за накрытые столы. Не было только Мешулама: Абрам сразу увёл его. Говорились тосты, кричали нам "Горько!", и я могла открыто целовать его, сколько хотела. А когда стали расходиться, и мама сказала:
   - Дочь, прощайся: пора ехать, - я сразу выдала:
   - А Даня? Я без мужа никуда не поеду: Любовь Яковлевна отдала мне его сегодня насовсем.
   - Правильно, Сонечка: муж должен следовать за женой, - тут же поддержала меня Унечка.
   И он уехал вместе с нами. В дороге ещё успел затеять разговор со своей тёщей относительно ситуации Вадима и необходимости приглашения на свадьбу его мамочки: в этом деле она должна оказать существенную помощь.
   Я запретила себе вспоминать о том в ту ночь: вместо этого радостно отдала ему себя и потом заснула на его плече, а он обнимал меня.
   ... Зато регистрация в ЗАГСе, куда мы явились без свидетелей, абсолютно ничем не отличалась от посещения домоуправления за какой-то справкой.
  

XXIII

   Предложение Вадима о проведении нашей свадьбы на даче оказалось неоценимым. В первую очередь, возможностью приглашения максимального количества не только родни и близких друзей, но и всех соседей по обеим еврейским квартирам и даже двоих из ближайшего дома: это только с моей стороны. Второе, никакой тесноты - неизбежной при таком количестве приглашённых, даже если бы устраивали в квартире родителей Сонечки, а не в ресторане. И третье то, что сразу показалось, когда предложил, немаловажным: затраты на неё. И не только для моих родителей, но и её: ведь тестю предстояло ещё устройство банкета в ресторане для нужных ему людей, которые, тем не менее, на самой свадьбе были не к чему.
   А необходимость гостям добираться туда электричкой полностью перекрывалась удовольствием проведения жаркого дня за городом. Чтобы не идти пешком от платформы до дачи, Пётр Константирович договорился с шофёром своей служебной машины - не бесплатно, конечно, и тот встречал гостей у неё и привозил на дачу.
   Там их уже встречали расставленные раскладные столы. На них всеми дружно уже ставились многочисленные блюда. С привезённым частью приехавших. С приготовленным здесь нами - мамой, Сонечкой, мной, Вадимом, Кристиной, доставаемым из холодильников и подвалов.
   И стояли наготове мангалы и кучи берёзовых дров, чтобы нажечь угли, на которых будут зажарены шашлыки из замаринованной баранины. Вадим и Кристина нанизывают куски их на шампуры, переслаивая луком.
   А мы, полностью узаконенные супруги, встречаем гостей у распахнутых ворот и принимаем поздравления. Подарки кладём на отдельный стол за нами.
  
   Как договаривались, гости были в полном составе к двум часам. Можно было садиться и начинать.
   Тостам и крикам "Горько!" не было конца. А когда немного наелись, началось пение: всеми вместе и по очереди. Потом снова пили и ели и ещё пели.
   Но через пару часов сделали перерыв: гости частично встали из-за стола и разошлись по участку. Тогда Вадим сходил к себе - принёс магнитофон, под который начались танцы, которые мне и Сонечке было предложено открыть своим вальсом. А Вадим тем временем уже запалил поставленные стоймя дрова, готовясь приступить к жарке шашлыков.
   Женщины во главе с мамой одновременно убирали со стола грязные тарелки и приборы: относили мыть Кристине, которой почему-то взялась помогать мать Вадима, вытиравшая их вместе с ещё двумя женщинами. Валентина Семёновна при этом о чём-то Кристину расспрашивала, и та, поворачивая голову в её сторону, отвечала, улыбаясь.
   Но, когда посуда была перемыта и вновь расставлена, а Кристина стала помогать Вадиму, пересыпавшему горящие угли в мангалы, ушла куда-то. И он, разложив на них шампуры с мясом, пошёл следом за ней на их дачу. Вышел через короткое время и, подойдя к разделяющей участки ограде, подозвал меня.
   - Что-то не так? - догадался я.
   - Хуже некуда! Брызгает горячей мочой, орёт:
   - За дуру свою мать принимаешь, да? Как будто трудно мне было понять, чего вы мне все её расхваливали так: и Сонька, и мамаша того, кто отбил её у тебя? И почему ты сам так нет-нет да поглядываешь на неё. А мне эта шикса не нужна: не мечтай, что позволю тебе жениться на такой? Никогда: слышишь? - А я ответил:
   - Но я люблю её, понимаешь ты? Люблю!
   - Ну, и люби себе и прочее, пока не надоест: как предыдущих своих. Надеюсь, достаточно скоро - учитывая её внешние данные. Чем только она завлекла тебя: так хорошо с ней в постели?
   - Да я её и пальцем не тронул, к твоему сведению. И ты видишь лишь лицо, а я душу: знаешь, какая у неё душа?
   - Не знаю - и знать не хочу. Хочешь обязательно повторить мою ошибку: зачем? Пойми, что может ожидать тебя! Да, что окрестит она тайком ваших детей. Что не захочет уехать с тобой в Израиль, если такая возможность у нас с тобой появится когда-нибудь. Так и знай: попробуешь явиться с ней ко мне, на порог даже не пущу, - немало ещё чего добавила.
   - Надо тёщу мою уже вводить в действие, - подытожил я. - Захочет ли только сделать это сейчас?
   - Попробуй, а? И скажи, что срочно надо: она собирается уезжать.
   Я пересказал наш разговор тёще, и она сразу пошла к Валентине Семёновне. Но вскоре вернулась и сказала, что её слова не подействовали.
   ...- Валя, да поймите Вы, что радоваться должны, что такая наконец ему встретилась: неглупая, добрая, порядочная. Сама же знаете: он у Вас не пряник. И какие до того были у него: не боитесь, что именно такая и подцепит его вместо Кристины?
   - Даже не называйте Вы при мне это имя! И не уговаривайте больше: нет и нет! К глубокому сожалению, остаться дальше уже не могу: сейчас завожу машину и уезжаю. Извините: так!
   ...Когда это пересказали Вадиму, он тихо произнёс:
   - Ну, хорошо, мамочка! - а потом сказал Ирине Николаевне, что часть шашлыков готова, и надо уже приглашать всех снова за стол.
  
   Он и Кристина вдвоём поставили на столы блюда со снятыми с шампуров кусками шашлыков. А потом он захотел сам произнести тост:
   - Дорогие гости! Мне хочется рассказать о том, что предшествовало этой свадьбе. Ведь именно я ухаживал за Сонечкой и должен был стать её мужем, когда вновь встретилась она Даниила. И она стала его женой, а я - его другом. И я гуляю на их свадьбе и хочу, чтобы другая здесь при вас сказала, согласна ли она стать для меня тем, чем Соня для Даниила? Вы ведь видели, как делали мы всё вместе с Кристиной: хочу, чтобы и дальше было так, потому что люблю её, - и сделал неожиданное: встал перед ней на колени. - Да или нет, Кристина?
   - Нет, Вадик, - не сразу ответила она. - Встань: не надо.
   - Почему нет? Ты меня не любишь?
   - Люблю, Вадик. Но твоя мама ушла: я знаю - она не хочет меня. Простите, дорогие гости, но мне, наверно, тоже лучше уйти, - и она направилась к калитке. Вадим следом.
   - Беги за ней, парень, - крикнул ещё один Изя, троюродный мой брат. - За шашлыки не беспокойся: дожарим сами. Дай тебе Б-г уговорить её. А ну, давайте все выпьем за это.
   ... Вот такое событие произошло на нашей свадьбе.
  

XXIV

   Увидел я Вадима уже следующим утром. Он сидел на ступеньке входа в террасу - с опущенной на руки головой. Я помахал ему - он не увидел: не поднял голову. Подошёл к ограде и окликнул его, и тогда только он откликнулся:
   - Заходи: поговорим.
   Я уселся рядом с ним, и он спросил:
   - Есть закурить?
   Я закурил вместе с ним. Помолчали, а потом спросил его:
   - Ну, как?
   - Никак пока. Говорит, что не будет нам с ней хорошо без мамочкиного согласия: буду я рваться между ними.
   - Отказала наотрез?
   - Нет: уговорил подождать. Сказал ей, что попробую уговорить мать, а нет, то уйду из дома, чтобы быть с ней. Ведь люблю её, и она меня тоже. И кроме друг друга, никто нам больше не нужен.
   Должна же мать это понять. Видит ведь, почему Софья тебя предпочла мне, маминому красавчику: потому что ты, а не я подходил ей. И мне Кристиночка моя, а не какая другая только подходит.
   Ну, русская она, а я кто - кем в паспорте сама меня записала? Всколыхнулась, понимаешь ли: чего тогда за моего русского папашу замуж пошла, а не за еврея - чтобы сыночек её евреем уж точно был?
   - Твёрдо всё решил?
   - Твёрдо: было время подумать. Я же спать и не ложился: всю ночь тут просидел - курил и думал. Понимаю, чего лишусь: денег, весьма достаточных, не даст больше; машину свою тоже. Придётся тогда срочно выйти на работу, чтобы не повиснуть на шее Кристины. Желательно, чтобы и ты тоже. Или не торопишься?
   - Да наверно, нужно. Родители за свадьбу нашу немало таки выложили: пора мне и честь знать - освободить их от дальнейших расходов. Так что...
   - Тоже правильно!
   - А теперь пошли: завтракать. А потом делами займёмся. Вернём столы в дом отдыха, а потом поможем посуду перемыть и запаковать: тесть обещал вечером на служебной машине приехать и отвезти её и всё оставшееся в Москву.
  
   Маме и Сонечке я это рассказал, когда он после завтрака ушёл в дом отдыха за тележкой для перевозки столов.
   - Да он с ней совсем другим человеком сделался, - подтвердила Сонечка. - Как Валентина не может понять, что другой такой он может больше никогда не встретить? Она чудесная: всё больше убеждаюсь. И потому целиком его поддерживаю.
   Но мама сказала:
   - Сонечка, солнышко, мне она нравится тоже: человек в полном смысле. Но, с другой стороны, и его мать могу понять: если бы всё было так просто. Что поделаешь: мы же живём, к сожалению, в достаточно сложной обстановке. Нет гарантии, что в любой момент не прекратится более терпимое пока к нам, евреям, отношение. Ты 53-год ведь слишком хорошо помнишь, надеюсь: дело еврейских врачей и то, какими беззащитными мы себя тогда чувствовали.
   Наверно, и кое-что о том, что порой происходило в смешанных семьях: русские жёны разводились с мужьями-евреями, и мужья с жёнами. Ещё и дети-полукровки отрекались от еврейских родителей. От матери-еврейки, честно говоря, конкретно слышать не довелось, а насчёт от отца Анна Ефимовна тогда рассказала разговор двух портних в своём ателье. У одной из них дочь должна поступать в университет, и она беспокоится, примут ли из-за того, что её отец еврей. "Но ведь я же русская, а к нему какое она имеет отношение?" Даня, ты помнишь?
   - Помню: она же при мне это рассказала.
   - То есть, если бы я не была еврейкой, вы тоже были против, чтобы я стала вашей невесткой - вне зависимости от того, насколько бы вам нравилась вообще? - спросила уже Сонечка.
   - Так я тебе скажу, что он до тебя встречался с двумя русскими девушками: очень неплохими; с одной из них довольно долго. Но я радовалась, когда встречи с ними заканчивались ничем.
   И даже в случае, если такая жена по-настоящему любит мужа, их дети уже почти всегда будут русскими: потому что сами мы уже слишком ассимилированы. Ведь ты же совсем не понимаешь по-еврейски; Даня понимает, но говорить не может. Стараемся не обнаруживать, кто мы есть: не носить чисто еврейские имена. Даню назвали в честь одного из дедов, но не Давидом, а Даниилом - хотя это тоже еврейское имя, но его носят и русские.
   А исчезнуть ведь ни одна нация не хочет, понимаешь? Только сколько нас осталось? Всего 12 миллионов: 6 уничтожено и погибло во время войны.
   - Но у нас есть уже своё государство: чем теперь хуже других? - взвился я.
   - Только мы, сын, живём не там, а здесь. И потому я не могу не понимать опасения матери Вадима. При всех достоинствах Кристины и том, что она мне тоже сильно нравится.
   - Но ведь Вадик еврей только наполовину - в отличие от нас, - выставила свой аргумент Сонечка.
   - По еврейскому религиозному закону, галахе, он еврей: потому что еврейка его мать. Пусть даже отец его не еврей. И неважно совсем, что носит чисто русское имя, и даже неизвестно, сделано ли ему обрезание.
   - Нет, - заявил я абсолютно авторитетно: они улыбнулись.
   - Уверена, что его уже ничего не остановит: думаю, он прав. А то, что Вы нам сказали, ему едва ли вообще известно, а лучше, наверно, чтобы тоже знал. Как Вы считаете, швигер? Чтобы уж учёл и это.
   - Согласна целиком. Тебя таки недаром зовут Софья, а это значит "мудрая": тебе это уже говорил кто-нибудь?
   - Мой муж: сто раз. Но Вы сами, я думаю, поговорите с Вадимом?
   - Конечно.
  
   Он внимательно выслушал Любовь Яковлевну, и ответил, как передала она мне и Дане:
   - Ну, что ж: мама, значит тоже права - по-своему. Но я даже из-за этого не поменяю своё решение. Понимаете, не могу уже представить жизнь без неё. А она сказала, что любит меня.
   И свекровь моя спросила, где он собирается жить, уйдя от матери. Как она понимала, он не сможет каждый день ездить отсюда и сюда каждый день электричкой. Поэтому, если не поедет в один из них, пусть приедет к ним: Данина кровать теперь свободна.Он поблагодарил: похоже, был растроган.
   И явился к ней через две недели - с чемоданом. Извинился, что в поздний час; поблагодарил за предложение покормить его. А на следующий день приехал сразу после работы, на которую он и Даня успели выйти, за своим чемоданом и поехал на дачу. Ключи от собственной Валентина тоже отобрала у него, но мы, с согласия моих родителей, дали ему от нашей.
   Потом Даня сообщил, что подали они заявление, но придётся им обойтись без свадьбы. Но мой папа, моя свекровь и тётя Унечка, узнав, решили устроить им её, и мне предложили одолжить Кристине моё свадебное платье.
   А свекровушка моя поделилась со мной - одной пока - озорной мыслью пригласить, якобы просто в гости, на неё и Валентину. Авантюра, конечно, чистейшей воды, но это было в стиле прежнего моего стиля - до того мерзкого события. А потому не просто понравилась - опять улучшила моё настроение. Это, безусловно, ещё требовало обдумать, как следует.

XXV

   Мама сообщила мне, что у Мешулама при обследовании в Герценовской больнице определили рак желудка. Ещё, что Евгения Соломоновна передала ей его пожелание увидеть меня.
   Сонечка сказала, что и она должна навестить его, и мы отправились туда на следующий день. Он вышел к нам в сопровождении медсестры: ещё более худой, чем раньше. Явно удивился, что я пришёл вместе с ней: сказал, что снова ждёт меня в самые ближайшие дни. Пусть Сонечка не обижается - уже одного: для исключительно мужского разговора. Его на этих днях выпишут, и дальнейшее лечение он будет проходить уже дома: они сразу уедут. Поблагодарил за принесённые фрукты, но он их пока есть не может, а потому мы их должны забрать обратно; мы предложили отдать другим больным или медперсоналу.
   ...Своему непосредственному руководителю утром сказал, что мне необходимо уйти, чтобы срочно навестить человека в Герценовской больнице. Что это за больница ему было почему-то известно, и он предложил для ускорения не оформлять день за свой счёт, а поехать вместе с ним: якобы в ту же организацию. Сам отвезёт меня в больницу на своей машине и потом заберёт оттуда: вместе вернёмся на работу.
   Мешулам вскоре вышел - снова в сопровождении медсестры, которая сразу ушла. А он сел почему-то на некотором отдалении от меня. Я захотел сесть рядом, чтобы лучше слышать друг друга, но он сказал:
   - Не надо: так безопасней - у меня же рак.
   - Но он же не является инфекционным, - возразил я.
   - А кто его знает: может да, а может - нет. Лучше, всё-таки, так: я слышу хорошо - можем говорить совсем негромко.
   А поговорить мне с тобой, бохер, необходимо: мы больше не увидимся. Моя болезнь уже неизлечима: меня отправляют домой умирать, а не лечить. Ничего уже не поделаешь, и я подумал: почему мне не совершить ещё одну мицву прежде, чем я предстану перед Всевышним?
   Видишь ли, я вижу многое, что другие не способны увидеть. Поэтому сразу увидел твоё и твоей Сонечки состояние. По тому, как вы, жених и невеста, вместо того чтобы радостно улыбаться, почему-то испуганно жались друг к другу. Наверно, с вами произошло что-то страшно плохое.
   От тебя сейчас зависит возможность облегчить мне то, что смогу сделать: помочь тебе, а заодно и жене твоей, преодолеть это состояние. Для этого тебе надо вылить из себя произошедшее с вами в слова, которые скажешь мне. Чем полнее и подробней, тем больше смогу я.
   Но это Всевышний предоставляет каждому еврею право выбора - тебе тоже. Ты можешь рассказать всё, потому что я унесу это с собой в могилу, и никто уже больше ничего не узнает. Но можешь и отказаться и уйти. Можешь немного подумать.
   Но уже чувствовал, что скажу ему всё: надеялся освободиться до конца сам и освободить самое дорогое мне существо от той неистребимой горечи, которая сопровождала наше нынешнее существование. И стал говорить - он слушать молча.
   Только иногда вставлял несколько слов в мой рассказ, поясняя глубже только что сказанное мной:
   - Да, конечно: именно Он послал тебе тот кирпич - для вашего спасения.
   Так же восторженно воспринял, как тот следователь, то, как попытался я своими поцелуями очистить поруганное тело Сонечки:
   - Верно! Замечательно, что догадался сделать над ней именно это: ты, неверующий совсем комсомолец. Потому только, что, несмотря на всё, она есть в тебе: твоя еврейская душа, дайне идише нишоме. Она же и позволила тебе в тот страшный момент обнаружить тот спасительный кирпич. Теперь надеюсь, что подскажет она тебе ещё правильное решение и в следующий раз, который ожидает вас.
   - Какой следующий раз? То, что произошло, это что: не всё?
   - Боюсь, что нет. Хотелось бы, чтобы моё предчувствие обмануло меня, но едва ли оно так. Как я понимаю, Всевышний обрушил на вас тяжкое испытание, которое пока не закончилось. Могу только догадываться, что ещё предстоит вам, но не считаю возможным сообщить тебе. Потому что теперь уверен, что она, твоя душа, подскажет тебе правильное решение, и мне не страшно за тебя и неё.
   - Но за что?
   - Страшное испытание вам?
   - Да. За то, что позволили себе вступить в физическую связь до брака?
   - Нет: не думаю. Это тайна: расплата за какие-то грехи, совершённые душой в прежнем воплощении. Вы же ничего этого не знаете, нынешние атеисты. Но ты мог слышать, что есть такая древняя наука - каббала. Скорей всего, как об одном из множества элементов религиозного мракобесия.
   Я молча кивнул, и он продолжил:
   - Так вот, согласно ей душа проходит целый ряд воплощений, пока не достигнет полного совершенства.
   - Такое нам говорили, но как об индийских религиозных понятиях. А о том, что у нас также, откуда?
   - Это ты замечательно сказал сейчас: "у нас". Но это ещё не всё.
   Единая душа делится на две части, одна из которых вселяется в мужчину, вторая - в женщину. Если им доведётся встретиться, они становятся истинными супругами. По тому, что я узнал от Гени со слов твоей мамы, к тебе и твоей Сонечке это как раз относится: встреча ваша явно не была случайной. Ты это запомни, а больше мне нечего сообщить тебе. Наверно, уже пора прощаться.
   - Я приду к Вам ещё: можно?
   - Приходи, если успеешь: меня могут выписать в любой день, и мы сразу уедем. Но я теперь спокоен, зная, что ты в состоянии справиться с тем, что вас должно ожидать.
   Да: уже надо было прощаться - шеф вернулся за мной. Но он вошёл, но не стал подходить к нам: только посмотрел. А дорогой спросил:
   - Есть у него надежда?
   - Нет, - ответил я. - Не операбельный.
   ... Мешулама выписали в тот же день, и на следующее утро сын увёз его домой в Смолевичи. Через полгода Евгения Соломоновна сообщила, что его уже не стало.
   А то, что ещё ожидало меня и Сонечку мою, произошло раньше, чем можно было ожидать. Оказалось тем, что должно было бы нас обоих обрадовать.
  

XXVI

  
   Задержка месячных сразу вернула прежний мрачный настрой. Неужели беременна: но от кого? Где гарантия, что от Данечки, любимого мужа моего, а не от того зловеще красивого урода? Как смогу узнать?
   Данечке, конечно, не стала ничего говорить пока. И, тем более, кому-нибудь ещё. Какое-то время страшилась обращаться к любому гинекологу.
   А муж мой, не подозревая причину, почему вдруг снова стала такой, лишь усилил свою ласку и предупредительность. Старался всячески отвлекать меня от жутких мыслей, непонятного их возврата.
   Но вскоре сообразила, что тянуть нельзя: если да, то может оказаться поздно избавиться от нежелательного ребёнка. Что поделаешь: согласна дать жизнь только нашему - наверняка зачатому во взаимной любви с Данечкой моим. А пока - только случайно: из-за того только, что мы вряд ли достаточно умело предохранялись. А тот это не делал вообще, да ещё каким-то способом смог заставить меня испытать оргазм и, значит, увеличить возможность.
   Но ни к Иле, соседке его, бывшей теперь - гинекологу, ни даже в районную женскую консультацию обращаться не стала: предпочла платную. Где и получила подтверждение: да, беременна.
   Дальше молчать уже не было смысла: сообщила ему. А он, услышав, заулыбался и хотел, думаю, подойти и обнять, но быстро остановило, почему не улыбаюсь я - гляжу вместо этого полными ужаса глазами. И понял сразу.
   - Вот он что имел в виду, мудрый Мешулам, - сказал через некоторое время.
   - Что? - не поняла я. Он тогда пересказал ту часть прощального своего разговора со стариком Мешуламом, которую скрыл от меня. Я лишь усмехнулась:
   - Какое другое решение возможно, кроме единственного: аборта? Пожертвую своей яйцеклеткой, которую похитил тот у меня, но не дам появиться на свет его потомку: не бывать тому.
   Но ужас появился уже в его глазах:
   - Нет: это может быть и мой, и я не дам его убить! Никакого аборта, слышишь? - он не закричал это только из опасения, что мои родители в другой комнате услышат. - Даже если это его ребёнок. Рисковать тем, что из-за него не сможешь уже рожать, и у нас уже никогда не будет нашего собственного ребёнка?
   Ещё высказался, что ребёнок этот ведь наш наполовину наверняка за счёт меня и вероятно на три четверти - того лишь на одну: больше наш в любом случае. Приводил ещё всякие аргументы, но я молчала. Тогда замолчал и он - задумался.
   - А ещё вот что, - наконец заговорил он. - Вспомни то, что мама моя сказала, почему Вадим еврей. Только потому, что еврейка его мать. Так ведь исторически сложилось: наших женщин насиловали завоеватели - римляне, крестоносцы, а они рожали детей, которых считали своими.
   Довелось прочитать и то, что мы, ашкеназим, являемся потомками еврейских женщин, которых древние германцы, бывшие римскими легионерами, после Иудейской войны привезли к себе на родину в качестве жён.
   - Что ты хочешь этим сказать? Что этот ребёнок тоже еврей, даже если...
   - То, что поэтому это именно твой ребёнок. А потому мой: ведь мы неразделимое целое, да? И он будет знать лишь нас: ведь мы будем растить и воспитывать его. Любить его, и он - нас.
   Наверно, это и было то решение, которое должна была вновь подсказать ему его душа, как сказал действительно мудрый старик Мешулам. Избавившего меня от исполнения моего, переполненного отчаянием - сделать аборт. Несказанно благодарной за то.
   Долго плакала, уткнувшись в грудь ему, и он, прижав к себе, не пытался успокоить. Только когда затихла сама и подняла голову, увидела слёзы на щеках и у него.
  
   Да, человека, более близкого, чем муж мой Данечка, не было на свете. Разве только ещё папа, но точно не мама.
   Папа ведь недаром намеревался разменять нашу трёхкомнатную квартиру на две, чтобы Даня не чувствовал себя примаком, как он когда-то. Слишком понимал, пройдя через это, как всякие мелочи способны создать напряжённые отношения между зятем и принявшими его к себе тестем и тёщей. Боялся повторения ситуации, когда жена при этом становится целиком на сторону родителей.
   Но мамочка моя такой не была. Вскоре уже начала нет-нет выражать недовольство мне за то, что Даня делал что-то не так.
   - Ты же можешь как-то осторожно намекнуть ему, что так делать не надо.
   - А что он, по-твоему, делает не так? - вместо согласия возражала я. - Что-то кладёт не туда?
   - Хотя бы это. А что? Разве нельзя всё класть туда же, куда мы?
   - Кто это мы? Для меня теперь мы - это я и он: он мой муж.
   - А мы уже никто для тебя, да?
   - Вы - мои родители, но у меня теперь своя семья.
   - И муж тебе ближе нас?
   - Ира, а так и должно быть, - прервал нашу перепалку папа. Молча наблюдавший до тех пор за ней. - Пойми, повторение нашей истории совершенно ни к чему. Дочь наша поэтому совершенно правильно себя ведёт.
   Мама с оскорблённым видом молча удалилась в их спальню, и я спросила папу:
   - Ты, наконец, расскажешь мне то, что давно собирался?
   - Сейчас?
   - Сейчас! Почему у вас не так, как у его родителей?
   - Прежде всего, потому, что там всё было иначе.
   Ты, наверно, уже знаешь, что отец Любови Яковлевны уехал вскоре после того, как она вышла замуж за Урия Давидовича, в Палестину, а её мать стала жить в семьях своих дочерей.И зятья её примаками не были.
   А у нас с твоей мамой вначале было иначе. Потому, что где жил тогда я, студент - вузовец, как тогда называли - и одновременно чертёжник вначале, а потом техник-конструктор заводского КБ? В общежитии, в одной комнате с моим земляком из Кременчуга, который помог мне получить в нём койку.
   А мамы твоей родители достаточно давно уже жили в Москве: отец твоей бабушки имел право жить в ней ещё до революции - был лесопромышленником, записан аж в купцы первой гильдии. Чем бабушка твоя гордилась чрезмерно и не раз давала понять это мне, сыну слесаря-кустаря.
   Правда, жили они, конечно, не в бывшем собственном доме её отца, отобранном после революции, но, тем не менее, ещё каким-то образом в отдельной двухкомнатной квартире. Куда и прописали меня, когда мы с мамой расписались в ЗАГСе. Ещё на всякий случай разделили общий лицевой счёт на два отдельных.
   Но продолжали жить общей семьёй, в которой я был примаком, которому отводилось подчинённое положение. В значительной степени ещё и из-за того, что заработок тестя, зубного протезиста, не шёл ни в какое сравнение с тогдашним моим. Так что мне, не так правильно ещё говорящему по-русски, с "местечковыми манерами", давали понять моё место.
   Но приходилось терпеть поначалу. Даже когда во время окончания института надо было ехать на дачу копать огород вместо того, чтобы делать дипломный проект, которым занимался уже ночами. И не только это.
   Отстаивать свои интересы было особенно трудно, потому что мама твоя оказалась лучшей дочерью, чем женой, и во всём всегда была на их стороне. А это не смогло не отразиться на наших с ней взаимоотношениях, моей любви к ней.
   Тем более что в тогдашних условиях, когда старые спецы подвергались репрессиям, и их места освобождались, мы, молодые инженеры, нередко росли быстро. Я тоже: поэтому не считал нужным и далее мириться с прежним своим положением в общей большой семье.
   Сказал об этом маме твоей: предложил отделиться от её родителей - их отношение ко мне невыносимо для меня. Лучше даже разъехаться.
   Она, всё-таки, любила меня: поговорила с ними. Они высказались категорически против размена, но что с этого дня видеть меня больше не желают. А потому жить будут у себя на даче, куда она пусть приезжает с тобой, но без меня. Если помнишь, что, когда мы ещё жили в той квартире, их, бСльшая, комната, стояла запертой - кроме тех редких моментов, когда они зачем-то приезжали.
   Ещё помнишь, я ушёл в начале войны на фронт, но меня быстро отозвали и назначили директором одного оборонного завода. А вы вместе с ними оказались в эвакуации: я перевёз вас всех к себе. Там вы были обеспечены благодаря мне всем необходимым, и их отношение ко мне переменилось.
   - А мы тебя там почти и не видели: ты не всегда приходил ночевать.
   - Да: время было военное.

   Когда я тогда успокоилась, спросила Даню:
   - А когда скажем всем об этом? - и он сказал:
   - Давай в это воскресенье.
   Я сразу же согласилась: ну, да - в это воскресенье мы устраиваем свадьбу Вадима с Кристиночкой, и поэтому будут и мои, и его родители, включая тётю Унечку. Лишь бы только мамаша Вадима, Валентина, которую мы пригласили, не известив, по какому поводу, не выкинула что-нибудь неожиданное.
   А в оставшиеся до воскресенья дни свекровь будет приезжать к нам, чтобы то, что мы с ней вместе приготовим, можно будет сохранить в холодильнике. Так что я буду занята делом: отвлечёт от ненужных мыслей. Он, конечно, это учёл.
   А пока предложил мне помыться в ванне и сразу предупредил, что с этого дня я сама не должна это делать: теперь небезопасно. Он будет мыть меня: не даст упасть, если поскользнусь.
   Чтобы предупредить преждевременные подозрения насчет моей беременности, громко крикнула прежде чем зайти в ванную:
   - Даня! Ну, ты где? Иди: потрёшь мне спинку, - и пока он появился, услышала разговор родителей:
   - М-да: мы с тобой, Петя, это не делаем. Почему-то, - произнесла мама, явно реагируя на мой зов его.
   - Да: к сожалению, Ирочка.
   - Ирочка? Не часто ты меня так называешь.
   - Что ж: готов последовать примеру зятя нашего. Он Соньку зовёт только Сонечкой - даже когда спорят. Если пообещаешь не придираться к нему, буду, как он, звать тебя только Ирочкой. И даже - тоже, как он - целовать тебя, уходя на работу.
   - Даже так? Что ж: я готова.
   А что скажут они, когда узнают, что внук у них появится? Вряд ли захотят, чтобы мы уже жили не с ними. Сказала об этом Данечке, когда он, придерживая меня рукой, бережно намыливал - как мама в детстве. Ещё как любовался при этом, родной мой.

XXVII

   По количеству блюд, выставленных на стол, мать Вадима, приглашённая придти за час до появления всех остальных, не могла не решить, что ожидается не что иное, как большое торжество. А потому горделиво смотрела в зеркале, насколько соответственно этому выглядит она со своими недешевыми украшениями.
   Однако, улыбка никоим образом лицо её не украшала. И отдав маме принесённую бутылку марочного коньяка, она, воспользовавшись тем, что остальные гости, как могла думать, запаздывали, стала выкладывать ей свои беды и тревоги.
   Да, она сознательно создала сыну невыносимые для него, с её точки зрения, условия. Он ведь избалованный: долго не выдержит - прибежит обратно. Не станет уже себе портить жизнь, связавшись с этой - ну её, даже имя называть противно! Как не вовремя появился тогда этот Даниил: вместо её Сонечки, красивой и интеллигентной девушки, получить в перспективе в качестве невестки совсем простую шиксу, да ещё и довольно некрасивую.
   - Выгнала его, по сути, из дома, а теперь места себе не нахожу: где он, что с ним? Здоров ли? Что ест: чем она его кормит, эта его очередная никейва?
   - Вот это Вы напрасно: она отнюдь не такая. Порядочная девушка. Да и не такая уж простая: студентка-заочница.
   - Откуда Вы, дорогая Ирина Николаевна, знаете? Со слов Вадика?
   - Не только. Вот приедет мама Дани, так она Вам расскажет о ней подробно: общались, когда готовились к свадьбе Сони с Даней.
   - Ну, так я её спрошу, захотела бы она сама иметь такую своей невесткой.
   Она закипала, и папа решил приступить к следующему, согласно намеченному плану, пункту подготовки её к встрече сына с той, которая уже стала его женой.
   - Валентиночка Семёновна, я думаю, Вам нужно принять успокоительное. Ирочка, ты не будешь против того, чтобы мы приняли в качестве его по рюмочке этого коньяка? Остальные наши гости ведь не любители крепкого спиртного.
   - Ну, да. Так что налей и ей, и себе. Что вам положить закусить?
   - А мы лимончиком с сахарком: как и полагается. - Тост потом он сказал самый подходящий:
   - Чтобы у Вашего сына всё было хорошо!
   - Вот за это: да!
   Кажется, выпитый лафитник коньяка подействовал неплохо. А папа подводил её к тому, что стоит это дело повторить.
   - А что, Валентиночка Семёновна, не пора ли нам уже перейти на "ты": ведь сколько уже друг друга знаем? А для этого выпить на брудершафт? Есть для этого настроение?
   - А как же! - ей явно хотелось ещё выпить - больше расслабиться.
   Так что всё пока шло по плану. Третий лафитник она выпьет, когда мы сядем за стол. Будет в уже необходимой кондиции перед появлением сына с Кристиной в свадебном платье: они тихо дожидались в нашей с Даней спальне.
  
   По плану всё шло и дальше какое-то время. Вадика мама была теплая, когда приехали мои, а за столом сказала, что она не мешает, а потому снова выпила коньяка. Но, оказалось, ещё помнила всё - обратилась с вопросом к моей маме, сидевшей напротив неё:
   - Мне Ира сказала, что Вам понравилась девица, в которую крепко втюрился мой сыночек. Это так?
   - Да, совершенно верно. Очень хорошая девушка: порядочная и неглупая, как я поняла при общении с ней.
   - Настолько, чтобы Вы бы не отказались иметь её своей невесткой? Только честно!
   - Честно? Так вот: безусловно, предпочли бы девушку нашей же национальности. Но уж если бы он твёрдо захотел бы взять в жёны другой...
   - Шиксу?
   - ...то уж такую, как Кристина, приняли бы, всё-таки.
   - Не верю: легко Вам говорить, когда Вашей невесткой стала Сонечка, которую я так мечтала увидеть женой моего сына. Так что сытый голодного не разумеет.
   И тесть понял собственную недоработку: мама Вадика оказалась ещё недостаточно тёплой. А потому надо продолжить подготовку к встрече свекрови с невесткой.
   - Валя, наверно, мы с тобой недостаточно выпили, чтобы нам нельзя было испортить настроение. Поехали: исправим ошибку.
   - Дорогой Петя, а откуда ты знаешь, сколько мне для этого надо? Не знаешь - а ещё пытаешься морочить мне голову. Ты пей сам, а мне скажи, что вы тут все готовите мне? Почему при таком малом количестве людей такое обилие блюд? Прямо как на свадьбе ваших детей. Г-мм, свадьбе? Чьей? Ну-ка, говорите: моего сына, что ли?
   - Твоего сына, Валя. Мы им устроили её, потому что ты, мать его, не сделала это, - в открытую уже сказал папа. - Готова ты им испортить её? Если да, то можешь уйти, и мы справим её без тебя.
   - Ладно: будь по-вашему. Останусь: куда мне деваться. Ведь всё равно, они расписаны уже, да?
   - Конечно.
   - Так зачем буду её портить? Не дура же: посмотрю, как дальше будет - развестись ведь возможно, если не сладится у них. А пока свадьба их пусть будет: пусть.
   - Ты готова достойно встретиться с ними?
   - Да: я же сказала.
   Сонечка сразу села за пианино, заиграла "Свадебный марш", а я открыл двери нашей спальни. И оттуда вышли, держась за руки, Вадим и Кристина, выглядевшая почти красивой благодаря сделанной причёске и чуточке косметики, умело нанесённой тёщей моей. Тесть подвёл их к Валентине Семёновне.
   - Выполняй обещание: принимай невестку.
   Железная женщина, чего я не ожидал, надо сказать: встала навстречу им, молча сняла со своей руки золотое кольцо с сапфиром и надела на палец Кристине. Потом сказала:
   - Принимаю тебя в свою семью: будь женой моему сыну. И будьте вы мне оба счастливы друг с другом. И...
   Что-то ещё она явно хотела сказать, но видно не смогла. Мне даже показалось, что сдерживает себя, чтобы не расплакаться. Тогда взяла их за руки и усадила рядом с собой.
   Налила им вина в рюмки, а себе снова коньяка. Мы наполнили свои. Только в Сонечную рюмку я снова налил боржом: кажется, на это никто не обратил пока внимание.
   Поздравительный тост взялся произнести тесть: по-русски, но закончил на идиш. И мы все подняли рюмки, зазвучало:
   - Мазл тов! Лехаим! - и общее: - Горько!
   А после того, как молодые поцеловались, Кристина захотела поблагодарить всех. Поразила сразу: заговорила на идиш - похоже, несказанно обрадовав свою свекровь.
   - Кристиночка, - уже ласково обратилась она к невестке, - откуда ты знаешь наш язык?
   - Я же из Белоруссии: с детства знала.
   Но, оказывается, знала не только его - ещё и многие песни на нём, которые потом пелись. Такие, как "Ломир але инэйнем" (Давайте все вместе). А тесть ещё спел её свекрови назидательную песню "Мехутенесте майне, мехутенесте гетрайе" (Сватья моя, сватья дорогая): чтобы не обижала невестку свою.
  
   Приближалась моя и Сонечкина очередь сообщить о несомненно радостном для всех наших предков известии. Поводом для него послужил вопрос Валентины Семёновны: а чего это Сонечка пьёт боржом, а не вино, как это положено на свадьбе? И я тогда встал со своим лафитником: все приготовились услышать очередной тост за молодых. Начал с обращения к Вадиму:
   - Вадим, я хочу повторить подобное тому, что сделал ты на нашей свадьбе. Воспользовался ею, чтобы сделать тогда прилюдно предложение Кристине, и вы теперь вдвоём. Я - сейчас - для того, что мы с Сонечкой уже станем скоро втроём. И...
   Договорить мне не дали - раздалось: "Мазл тов!". Мама, Уня и Кристина бросились к Сонечке: обнять её. Уня беззвучно что-то произносила: "Боря", конечно. Только тёща почему-то нахмурилась прежде: лишь потом - последней - подошла к дочери. Улыбалась при этом совсем не как остальные - как-то странно.
   - Догадывается таки, что соорудили его до того, - прошептала мне Сонечка. - Готовься: серьёзного разговора нам не избежать. - Я взял её руку.
   - Вот теперь понятно, - сказала Валентина Семёновна. - Правильно тогда делаешь, что боржом пьёшь - беречься надо. Наверно, стоит уже тебе и спать пойти: бледная ты что-то. Ну, а нам отправляться домой. Кристина, надеюсь, завтра ты не должна работать?
   - Нет: взяла день отгула за переработку.
   - Ну, так поедешь туда завтра вечером. Ладно: собирайтесь.
   - Кристина, много ещё осталось: забери - тебе ведь надо там угостить, с кем дружна, - предложила Сонечка.
   - Но только то, что самими приготовлено: такое не купишь, - заявила категорически Валентина Семёновна. - И ещё вот что. Петя и Ира, скажете мне, сколько потратили на эту свадьбу, чтобы я вернула.
   - Да ну: не мелочись! - ответил тесть.
   - Ни в коем случае! Свадьба моего сына: с какой стати за чей-то ещё счёт - даже друзей. Я ведь мать - и я не нищая. Не спорьте, если не хотите, чтобы чувствовала себя стервой: неужто не понимаете?

XXVIII

  
   Маме явно не терпелось: я слишком видела это - по тому, как старалась она ускорить уход гостей. Под её руководством Любовь Яковлевна и тётя Уня быстро собрали то, что должна была забрать Кристина. Отказалась от помощи в мытье посуды: это можно будет сделать завтра, замочив её в тазах.
   Но, как только они ушли, сразу сказала:
   - Нет, пожалуй это лучше сделать сегодня. Тем более что мне необходимо с тобой, Софочка, поговорить кое о чём. Даниил, это сугубо женский разговор, так что твоё присутствие будет ни к чему.
   Форма обращений, употреблённых ею, были подчёркнуто значительными. Софочкой называла меня бабушка Нина, мама её: после того, что рассказал мне папа, перенёсшая недовольство им и на меня. А полным именем мама называла Даню, когда выражала собственное недовольство.
   - Но втроём мы быстрей управимся, - сделала попытку воспротивиться я.
   - Да, Ирина Николаевна: я бы тоже вытирал, - поддержал Даня.
   - Неужели так трудно сделать так, как прошу я? Пойди-ка, покури: если надо будет, я позову. - И Даня вынужден был уйти.
   - А теперь, милая доченька, давай расставим все точки над i, - сразу же начала мама, приняв от меня первую вымытую тарелку и начав яростно тереть её. - Я, конечно, безумно рада столь радостному известию, что скоро стану бабушкой. Но, как говорится, ложка дёгтя испортит бочку мёда: некий вопрос, который хочу выяснить, слегка портит мне радость эту. Я могу его тебе его задать?
   - Пожалуйста.
   - Спасибо. Так вот: почему так скоро после вашей свадьбы? Случайно? Или...?
   - Или: да, - не сочла нужным отрицать я.
   - Я так и подумала. Недаром же ещё говорится: в тихом омуте черти водятся - милый твой Данечка никак не мог потерпеть до свадьбы. - И её понесло: - Что могу я теперь подумать, как это произошло: он соблазнил тебя каким-то образом? Или, может быть, взял силой - проще говоря, изнасиловал?
   Что?!!! Изнасиловал?!!! Зачем она произнесла это невыносимое слово: смогла бы, если б знала, кто и как со мной это действительно сделал? Как страшно ударила им меня: так, что вдруг стало трудно совсем дышать? Она - моя мать?
   Но недаром же я была её дочерью - тоже рассвирепела:
   - Мама, ты что: совсем дура? Подумать такое про Данечку моего! Да если хочешь знать, он-то терпеть мог, только я не хотела. Да: я! Чтобы стать его полностью: не только душой - и телом слиться. И стать уже женой его, понимаешь?
   - Неужели же нельзя было это сделать, как положено: после вашего венчания? Иначе для чего вы захотели его: чтобы прикрыть, что вступаешь в брак не девственницей? - не уступала она. - Что уже отдалась ему, и вы совокупились?
   - Да что ты понимаешь? Отдалась ему? Нет - совсем: отдала себя - с радостью и любовью. И навсегда.
   - Ну, где мне понять: твоя мать ведь дура. Хорошо хоть, ты мне это дала возможность наконец-то узнать.
  
   Курить разрешалось и в квартире, но с того дня, как узнал о беременности Сонечки, я стал выходить на лестничную площадку - тесть пока нет. Но я понимал, какой разговор может предстоять ей - курить не пошёл: вдруг она позовёт меня. Такими образом слышал достаточно хорошо этот разговор, который становился всё громче.
   Видимо, достаточно, чтобы и тесть мог услышать его в спальне. Переодетый уже в пижаму, он стремительно выскочил оттуда - с белым лицом, и руки у него дрожали. Крикнул мне:
   - Пошли: что стоишь? - и мы ворвались на кухню.
   - А ну, прекратить сейчас же! - крикнул он.
   Сонечка сразу же бросилась ко мне, уткнулась в грудь и крикнул сквозь рыдание:
   - Данечка, я не могу здесь больше: давай, давай уедем! Прямо сейчас!
   - Поздно уже: электрички совсем редко ходят - когда там очутимся?
   - Да не на дачу: к твоим.
   - К моим родителям?
   - Ляжем на диванах: у них и тёти Унечки.
   - Рассорить их с твоими родителями? Я этого не хочу.
   - Правильно, Даня: нечего нам выносить сор из избы. Незачем никуда уезжать, слышишь, дочка? Ну-ка, давайте поговорим.
   Ира, зачем ты устроила это разбирательство? Для чего? Её же беречь сейчас надо, а не расстраивать. Неужели не хочешь, чтобы внук наш родился здоровым? Почему не захотела понять то, что она тебе ясно сказала?
   - Я же гордилась непорочностью своей дочери, чистотой её. И вдруг она, оказывается, вступает в физическую связь с казавшимся таким же чистым Даниилом ещё до вступления в брак с ним. Она ведь подтвердила моё ещё подозрение, - начала доказывать своё тёща, не применяя уже, однако, безжалостно грубые выражения.
   - Живы в тебе ещё воззрения твоих родителей. Ведь обрюхатит - и уже не станет жениться: своё получил ведь!
   А ты туда же! Сказала же она тебе, что отдала она ему себя навечно с любовью и радостью, и стали они полностью тем, кем уже считали себя: мужем и женой. Тогда именно поженились - не потом!
   - Но я же...
   - Нет! Расходимся: посуду завтра Евдокия Егоровна придёт и помоет.
   - Я предпочитаю сегодня. Сама, - продолжала упираться тёща.
   - Не получится, - отрезал тесть. - Мой разговор с тобой ещё не закончен.
  
   Мы разошлись по своим комнатам. Я сказал ей сразу, когда вошли:
   - Ни плакать, ни расстраиваться больше не смей. Не имеешь право: из-за него - от должен у нас родиться здоровым.
   - Буду стараться, - вытирая слёзы, сказала она. - Ужас какой: я ведь тоже была хороша - обозвала её дурой. Тебе такое не могло понравиться, наверно.
   - Нет: я ж не мог не понять, почему не сдержалась. - Ещё бы: зачем только тёща произнесла то слово!
   Мы потом сидели рядом, прижавшись, и молчали. Мне нескоро удалось уговорить её лечь спать: завтра нам обоим рано на работу. Она была как избитая: я постелил постель и помог ей раздеться.
   Она легла, и тут раздались шаги в прихожей: явно мужские. Потом щёлкнул замок входной двери. Значит, тесть пошёл курить - уже как я, на лестничную площадку. И я сказал ей:
   - Спи. А я выйду покурить.
   - Хочешь поговорить с папой?
   - Да. Думаю, он тоже.
   - Счастье, всё-таки, что мне и маме достались такие хорошие мужья.
   - Ладно: спи, - я наклонился поцеловать её.
   - Приходи поскорей: я, всё равно, не засну без тебя.
  
   Тесть, действительно, ждал меня: улыбнулся, когда я вышел на площадку. Он только что кончил курить первую папиросу, окурок которой лежал в пепельнице у него в руке, и доставал из коробки "Казбека" вторую. Я вытащил "Стюардессу", купленную специально для свадьбы сегодня.
   Закурили. И почти сразу заговорили.
   - Хочу перед тобой извиниться за свою жену, да и за дочь тоже: тебе вряд ли могло понравиться их поведение сегодня, - начал тесть.
   - А куда нам с Вами деваться? - откликнулся я.
   - Верно: их же любим. Молодец ты: не захотел ехать к родителям с Сонькой.
   - Незачем было знать им это: вы ведь теперь моя семья.
   - Вот за это спасибо. Знаю, что могу положиться на тебя. Дай-ка, пожму руку. - Он держал мою руку и говорил: - Понимаешь, семейная жизнь при всех её достоинствах ой какая непростая штука. Но мне с тобой повезло: вместе будет легче управиться с нашими жёнами. Доченька моя любимая ведь тоже не совсем-то ангел.
   - Сонечка?
   - А то нет? Как смогла она, хоть в главном, конечно, была права, свою мать назвать дурой? Она, воспитанностью которой все вокруг восхищаются.
   Вообще-то, мать её, действительно, ею сегодня и оказалась: я ей сам потом таки то же самое сказал. Чтобы подумала как следует. Поймёт, надеюсь: никуда не денется.
   Что сказать ему? Что, будучи немало права, она нанесла дочери невольно слишком болезненный удар тем жутким словом, которое уже не исчезнет из нашего сознания. И тем вызвала подобную её реакцию. Боюсь, если бы мы с тестем не ворвались и не прервали их бурный диалог, Сонечка смогла бы выдать ещё.
   Если бы он знал почему, то, конечно, понял бы её и уже не обвинял. Понять-то понял бы, но ведь мог сломаться от этого страшного знания произошедшего с его дочерью, любимой им больше всех на свете. Поэтому нельзя ему это узнать - как и жене его, родителям моим и Уне. Никогда - ни слова, ни полслова! Только мы сами - я и Сонечка: чужим людям, знавшим по долгу службы, это, скорей всего, достаточно безразлично.
   А пока так, жена его могла, наверно, чувствовать себя правой: дочь её должна была вступить в брак девственной. Также наверно, это больше устроило бы и его - как и всех моих. Похоже, даже я тоже так считал до того момента - стояния под горячими струями воды.
   Каким волнующе прекрасным казалось мне её полуобнаженное тело: я не мог оторвать взгляд от него. А она - она расстегнула лифчик и бросила под ноги в воду: открыла ему, взгляду моему, совсем ослепительную грудь свою и прижала к ней мои руки. А потом позволила целовать эту грудь и всё тело своё. И желание её заполнило меня.
   Мы впервые легли тогда вместе - прижались и грели друг друга голыми своими телами. Я всё сильней желал её - она, чувствуя это, спросила с готовностью, хочу ли её. "Да: навсегда!", ответил я.
   И мы слились в любовном соитии - чистом и святом для обоих. Не совокупились, как безобразно выразилась мать её - но как прочёл когда-то в "Иудейской войне" Фейхтвангера, познали друг друга. Именно тогда и стали мужем и женой - вступили в настоящий свой брак: девственными. И она, и я: хоть и завидовал Эрику, Димке, Чарли, но так им и оставался.
  
   Он выключил свет, выходя из комнаты, и я сразу закрыла глаза. Но в голове всё крутилось произошедшее между мной и мамой: слышались её жуткие слова - особенно то самое. Ну, да: она не знала про это, но так больно напомнило им о нём.
   Мамочка, мамуля! Я ведь такой, как сегодня, тебя видела чересчур редко. Но, как говорится, редко - да метко. Начала с того, что, как бабушка Нина, её мама, назвала меня "Софочкой" и полным именем Даню моего. Верно: и остальное, как она - строгая бабушка Нина Аркадьевна. Нехама Абрамовна, как написано было в её документе. Суровая и со мной: нелюбимая за то.
   В отличие от ласковой бабушки Цили, папиной мамы, которая была до войны: она и весёлый дедушка Кузя, Кусиэль, жили далеко от нас, в Кременчуге, где погибли с остальными евреями от рук немцев. Они приехали как раз перед ней к нам в Москву - и уехали обратно 21 июня.
   Дедулька Кузя над хохмами, как он говорил о переводе еврейских имён своих мехутоним, то есть свахи Нехамы и свата Нухема, в русские Нина и Николай, потешался. Во время единственной встречи с ними в каждый приезд к нам называл их именно настоящими именами, да ещё и обращался частенько на идиш, спрашивая потом с ехидцей: "Поняли, надеюсь?"
   До сих пор помню, как переводил в русское еврейское имя Копл: "Копл из (есть) гопл, гопл из вилка, вилка из Филька, унд Филька из Филарет. Форштейст, Нухим? А почему ты Николай, убей меня Б-г, я никак не пойму. Почему не Наум, если уж на то пошло? Наверно, потому только, что Наум звучит недостаточно по-русски - не то, что Николай. Или я что-то не понимаю?"
   На что бабушка Нина-Нехама отвечала вместо своего не очень разговорчивого мужа: "Да! В вашем, простите, Кременчуге Вы, простите ещё раз, не понимаете многое - и даже слишком". Но последнее слово оставалось за дедой Кузей: "О, как хорошо Вы мне сразу объяснили, Нехама Аркадьевна... то есть Нина Абрамовна! Понятно: кто в Кременчуге из а груйсер хохем, тот у вас в Москве еле-еле поц". Что такое "поц", мне тогда никто не перевёл: узнала много позже.
   ...Как хорошо, что именно это вспомнилось: помогло задремать. А потом услышала осторожные шаги: Данечка вернулся! Сейчас ляжет рядом, прижмусь к нему, а он обнимет - и мы заснём. Но это оказался не он - мама. И дремоту как рукой сняло.
   - Дочка, пришла с тобой мириться. Я была не права: ты таки правильно назвала меня дурой. Возбудилась, как ненормальная из-за совершенно несущественного. Прости меня, хорошо?
   - Ты меня прости: не должна была так назвать. Тем более что ты была совсем не собой.
   Она села ко мне:
   - Кем?
   - Бабой Ниной: такая же жутко правильная и строгая. Не хватало только, чтобы ты ещё спесиво заявила, что дочь лесопромышленника.
   - Как мама?
   - Она: вечная судья - безжалостная и неумолимая.
   - Ты не любила её нисколько?
   - А она меня? Разве можно было сравнить с ласковой бабушкой Цилей?
   - Ты не совсем права: она любила тебя, всё-таки. По своему, конечно.
   - Свысока смотрела на папу - отношение к нему у неё перешло и на меня.
   - Но это она настояла, чтобы ты начала учиться музыке.
   - Ну, что ж: на том спасибо.
   - Но на меня ты больше не сердишься?
   - Скажу да, если ты пообещаешь никогда больше не говорить плохое о моём Данечке - никогда больше не произносить те ужасные слова.
   - Я клянусь тебе: не буду.
   - Я тебе верю, мама. Иди: сейчас придёт Даня. Иди: тебе же тоже завтра рано на работу - ложись спать.
   И, правда, Даня вошёл через минуту. А мама, перед тем как уйти, попросила и у него прощение за то, что могла подумать о нём плохое.

XXIX

   Наши собственные события вчера как-то вытеснили из сознания связанное со свадьбой Вадима и Кристины. Но сразу же вспомнил об этом, как только увидел широко улыбавшегося Вадима, бросившегося мне навстречу, когда вошёл в наш НИИ. Молча показал мне поднятые вверх оба больших пальца: всё было окэй у него после свадьбы. О чём он явно спешил рассказать мне. Это и сделал, когда вышли с ним в коридор и закурили.
   Мамочка его снова подтвердила, что недаром можно было счесть её железной: сопротивлялась, только пока это ещё имело смысл, но сразу переменила отношение к Кристине, когда та уже стала невесткой её. Повела её и сына дома в свою спальню, показала на двуспальную кровать и сказала, что спать они будут здесь - она теперь в его комнате. Утром, уходя вместе с ним на работу, отдала Кристине ключи и велела ей через пару часов позвонить ей: обсудят необходимое для устройства на работу в Москве. Он спросил её уже, когда везла его в машине:
   - Пропишешь её? Ведь иначе её никуда не возьмут. - И она ответила:
   - Ну, а как же! Разве я это не знаю сама?
   - Постоянно? Или только временно?
   - А это только от тебя зависит. Насколько серьёзно твоё отношение к ней: собираешься жить с ней до самого конца или нет? Сумеешь не быть твоим папой: не "плевать из дома", как он оправдывал свои измены мне? Ты, к сожалению, не Даниил, у которого до Софьи почти наверняка не было того, что с избытком у тебя.
   - Я, правда, люблю её: это совсем другое, чем всё предыдущее.
   - Постараюсь поверить: она и мне нравится. А потому пропишу постоянно. Только учти: если будут дети у вас, а у тебя появится другая, и ты захочешь уйти, я выгоню тебя и останусь с ней и своими внуками. Запомни это.
  
   Он ещё что-то хотел мне сказать, но меня позвали к телефону: звонила мама.
   - Даня, тебе позвонил какой-то Анзор Шалвович: оставил номер телефона и просил срочно ему перезвонить.
   Кто бы это мог быть? Грузины знакомые у нас есть: приезжали в Москву периодически и останавливались у Уни, что давало ей небольшой дополнительный доход. Но их всех мама знала - также, как и они её. Я тоже.
   Потом сообразил, кто: тот следователь. Поэтому пошёл звонить с уличного автомата: незачем было, чтобы кто-то мог услышать хоть что-нибудь из нашего разговора - особенно Вадим. Это, действительно, оказался тот, о ком я подумал.
   Сказал мне, что через несколько дней состоится суд над той троицей, и мне необходимо срочно с ним встретиться: лучше уже сегодня. Ну, да: он хорошо помнит, что для меня крайне нежелательно, чтобы произошедшее стало известно нашим родителям и знакомым. Поэтому предлагает устроить встречу в мой обеденный перерыв: не нужно объяснять ни уход с работы, ни дома задержку после неё.
   Договорился с ним о месте встречи: за пару кварталов от нашего НИИ. Сообщил Вадиму, что должен буду с кое-кем встретиться в обеденный перерыв, и попросил его купить мне в буфете пирожков.
   ...Он уже ждал меня в назначенном месте. Предложил поговорить на ходу: предполагал, что в машине, в которой приехал, кто-то желающий спасти насильников мог незаметно установить записывающий магнитофон. Такие, похоже, имеются.
   Предложил повторить то, что я ему когда-то сказал; снова предупредил, чтобы сказал, удар по кадыку был чисто случайным - такой является запрещённым, и за него постарается зацепиться защитник тех. Дал ещё несколько указаний, как говорить.
   Потом стал расспрашивать. Улыбнулся, когда услышал про нашу хупу. Нахмурился, когда про беременность Сонечки: сразу понял, какие сомнения неизбежно возникли у нас относительно того, кто настоящий отец его.
   - Не станете оставлять его? - глянул он на меня. И я повторил то, что сказал Сонечке.
   - Тоже правильно, - вздохнув, одобрил он. - Ты снова верно решил: наверно, мог бы стать настоящим раввином.
   - Но неужели её тоже вызовут в суд? Как можно: она же даже только слово "изнасилование" воспринимает с диким ужасом.
   - Приложу все усилия, чтобы, учитывая её беременность, это не потребовали, - твёрдо пообещал он. - Ещё вот что: насчёт твоего отсутствия на работе в день суда. Организую тебе повестку из военкомата якобы: понимаешь?
   - Спасибо.
   - Кстати, для твоего сведения: от твоего удара по ступне у Краскова саркома - со всей дикой болью , что её сопровождает. Она может спасти его от расстрела - убьёт сама. Не исключено, в любой момент: в день суда и даже до него. Лечить же его не стали: смертный приговор для них всех слишком очевиден.
   Ладно: всё - тебе пора на работу.
   - Ещё раз спасибо Вам за заботу.
  
   Я увидел их, когда, вызванный для дачи показаний, вошёл в зал. За решёткой: Красавчика в колёсном кресле и Гориллу с Мартышкой, возле которых лежали костыли. Красавчика узнать было трудно: былая мрачная красота его физиономии сменилась изуродованной маской. Горилла сидел с бессильно опущенными плечами и старательно не смотрел в зал. Зато Мартышка заискивающе смотрел туда, время от времени всхлипывая и вытирая слёзы.
   Обстоятельно рассказал все подробности. Опустил, как и договорился, причину, почему воспользовался возможностью садануть по кадыку Гориллу. Но адвокат его таки заострил на этом внимание:
   - Вы утверждаете, что подобный удар, являющийся запрещённым, был вами нанесён не умышленно, а случайно? У меня это не вызывает доверие.
   - Откуда я мог знать, что может быть запрещенным, а что нет? Драться я и в детстве избегал: силой же не отличался. Отбиваться лишь приходилось. А потом совсем уже не случалось драться с кем-нибудь.
   - Но именно применением такого удара Вы сумели вывести из строя противника, намного превосходящего Вас физически?
   - Пытался это сделать кирпичом, которым вывел из строя насильника. Бросился потом сразу к этому Горилле...
   - Гаврилову, - поправил меня судья.
   - Попытался ударить его по голове этим кирпичом, но он отмахнулся от удара. И я тогда нацелил удар другой рукой ему в подбородок. Но он резко дёрнул голову вверх, и мой кулак с размаху попал ему уже в кадык. Неожиданно для меня он стал давиться, и уже был не в состоянии драться. И я тогда смог броситься к третьему, который пытался достать нож. Попал ему кирпичом в голову, и он упал лицом в собственное дерьмо.
   - Да врёт он всё, граждане судьи! Не верьте проклятому: не так всё было! - крикнула какая-то женщина. Искажённое ненавистью лицо красивой ведьмы сразу давало понять кто она: мать Красавчика.
   - Что не так, гражданка Краскова? Ваш сын не совершал изнасилования? Анализы его спермы и взятой у его жертв это неопровержимо доказывают.
   - Нет: не совершал. Зачем? Он у меня был красавец: женщины сами к нему липли. А их бывшие кавалеры потом из ревности их и убивали. А он уже потом: мстил тем.
   - Не вяжется с показаниями его жертв, оставшихся живыми.
   - Так не все же их тут дали: есть ещё одна.
   - В связи с её беременностью суд счёл возможным не являться.
   - Ах: беременностью! Ладно, - она затихла.
   Но адвокат не оставил меня в покое:
   - Мне, всё-таки не очень понятно, как Вы могли беспрепятственно нападать вначале на Гаврилова, а затем на Мартынова? Странно как-то!
   - Могу повторить: обоим мешали спущенные штаны. Горилла... Гаврилов готовился своим слоновьим членом повторить сделанное Красковым...
   - Верно: слоновьим. Им он и искалечил меня, - прервала меня девушка в больших тёмных очках.
   - ...а Мартынов только кончил оправляться по большой нужде.
   - Достаточно, - остановил мой дальнейший допрос судья. - Всё ясно, и больше вопросов у суда нет. Суд удаляется на совещание.
  
   - Встать! Суд идёт!
   Огласили приговор: именно тот, в котором никто не сомневался. Расстрел: всем троим. За совершение пяти изнасилований, сопровождавшихся садистским принуждением смотреть их мужчин насилуемых женщин, семь убийств, ослепление зверски искалеченной насилием жертвы, случайно оставшейся живой. Разрешение использовать глаза любого из приговорённых для восстановления её зрения. Приговор окончательный: обжалованию не подлежит.
   Жалобный вопль Мартышки. Удар Гориллы ему по лицу: "Да заткнись ты, говно сраное!". А выражение лица Красавчика даже не переменилось: казалось, он совсем не осознаёт, что неотвратимо ждёт его уже так скоро. А может быть, нестерпимая боль скрутила его. Не слышит он и крик матери: "Славик, эта последняя сучка беременна скорей всего от тебя: ты не уйдёшь от меня совсем - оставишь мне внука. Слышишь?"
   Но слышу я. Делаю попытку предотвратить опасность возможного похищения у нас ребёнка, которого заранее считаю своим:
   - Как бы не так! Она уже была беременна в тот момент: это мой ребёнок, - только она усмехается в ответ. Эх, зачем только упомянули беременность Сонечки - не просто состояние её здоровья.
   А ко мне тем временем подводят ту девушку - в темных очках. Она спрашивает:
   - Какой рукой Вы держали тот кирпич, которым поразили их?
   - Правой.
   - Дайте мне её.
   - Пожалуйста, - наверно, она хочет мне её пожать. Но она подносит её ко рту и целует. И ещё говорит:
   - Будь она благословенна - рука, покаравшая насильников и убийц.
   Что-то надо сказать в ответ - я спрашиваю:
   - Вы верующая?
   - Да. Иудейка. А Вы неверующий?
   - Уже не знаю: после того. Один мудрый старик сказал мне: это Адонай послал мне тот кирпич.
   - Так Вы тоже еврей? А я не поняла: фамилию назвали какую-то русскую.
   - Мой отец из литваков, белорусских евреев. Им фамилии давали русские чиновники.
   - А скажите: Вашу девушку не повредили?
   - Не успели. Но она сама считала себя после насилия осквернённой. А я очистил её. Теперь она моя жена уже - мы расписаны. И ещё обвенчались под хупой.
   - Как? Очистил: как?
   - Как очищают кипу или молитвенник, упавшие на землю: целуют их. Я целовал её тело.
   - Мне это некому сделать. Мне пересадят глаза, сделают операции влагалища и матки, но уже не вернут моего Гришу.
   - Давай, тогда я поцелую твой лоб и руки - вместо него.
   А она захотела снова поцеловать мою правую руку.

XXX

  
   Снова увидел мать Красавчика, когда вышел из здания суда. С мужчиной, молча сидевшим рядом с ней во всё время его. Но сейчас слышны его слова:
   - Ты, ты сделала его таким! И тебя расстрелять следовало бы раньше него. Ещё тогда...
   - Тогда? Тогда ты застрелил его и сразу поверил мне, что он меня насиловал. Потому, что ты дурак: был им с самого начала и таким оставался. Что: не так?
   - Так: только потому, что слишком долго верил тебе. Любил почему-то.
   - А не ты один, знаешь ли: красота недаром страшная сила. Моя - тоже.
   И тут она увидела меня. Пошла навстречу и ещё на ходу крикнула:
   - Ты, проклятый, слушай сюда! Отдашь его мне: мой внук тебе не нужен - мне только. Чтобы вырастила его и рассказала про его отца: он отыщет тебя и отомстит за него.
   - Гей ин дрерд, - неожиданно для себя по-еврейски ответил я ей.
   - А, жид: как я сразу не догадалась?
   - Еврей: запомни! А про то, что наш ребёнок почему-то твой внук, забудь.
   - Не дождёшься! Отберу его у вас.
   - Только попробуй что-нибудь. Предупреждаю: будет с тобой тогда, как с твоим сволочным сыном.
   - Мой бедный Славик сволочь? Да я тебя! - она замахнулась на меня. Наблюдавший за нами мужчина подбежал и схватил её за руку.
   - Прекрати! И давай - уходи. Иначе тебе же будет плохо.
   И она повернулась и пошла к стоявшему такси. Под конец успела, обернувшись, погрозить кулаком и крикнуть:
   - Ну, вы оба меня ещё попомните!
   ...Я поблагодарил его:
   - Спасибо: выручили меня. Еле сдержался: не врезал ей пощёчину.
   - Следовало бы не только это.
   - Вы что: её знаете?
   - Бывший муж её. К сожалению.
   - И отец этого самого Краскова?
   - И да, и нет. Я сам Красков - у него моя фамилия. Потому, что я признал её ребёнка от другого своим ещё до его рождения.
   Извините: у Вас курить не найдётся? Бросил давно, но после того, что пришлось узнать ещё и сегодня, просто необходимо.
   Пока курили, разговорились. И он рассказал мне многое.
  
   - Слышали, наверно, как она сказала: "красота недаром страшная сила. Моя - тоже". Да, к глубокому сожалению.
   Познакомился с ней в ресторане, где мы, курсанты военной академии, справляли очередное своё повышение в звании. Стол наш ломился от всего, и было за ним шумно и весело: выпили немало.
   На довольно скромно одетую женщину, сидевшую за почти пустым столом неподалёку вместе с так же одетым мужчиной в очках, я сначала не очень и обратил внимание. Потом заметил, как она внимательно поглядывает в нашу сторону, как будто кого-то среди нас выискивает.
   И вдруг почувствовал, что она пристально смотрит прямо на меня. Поднял голову, глянул ей в лицо. И оно поразило меня сразу своей неотразимой красотой. А она откровенно улыбнулась мне.
   Кто-то из наших заметил это: посоветовали мне не теряться, и пригласить её танцевать. Один из них даже пошёл к оркестру и заказал танго.
   Она явно уже ждала, когда я подошёл к ней. Сидевший с ней что-то проворчал - она презрительно усмехнулась в ответ и пошла за мной. Танцуя, я не мог оторваться от её лица. Влюбился по уши: влип, можно сказать, по всем статьям.
   Хотел после танца пригласить её за наш стол, но она сказала, что это, к сожалению, невозможно: она здесь с мужем. Пришлось отвести её к их столику. Но обнаружил у себя клочок бумаги с номером телефона.
   Позвонил ей на следующий день. Мы встретились - она тогда же сказала, что, увидела меня, и внутренний голос сразу сказал ей, что я именно тот, кого ждала душа её. Ну, а я уже был готов. Вскоре она бросила своего мужа, скромного счетовода, и стала моей женой - с перспективой в будущем даже стать женой генерала.
   - Вы генерал?
   - Да: ещё. Боюсь, вскоре уже отставной.
   Знаете, моя история, в общем, слишком похожа на историю Хосе и Кармен, якобы романтичную. Не совсем ту, что в слишком известной опере Бизе: в гораздо менее новелле Мериме. Читали, надеюсь? История обычного парня и совершенно дикой женщины - контрабандистки, бандитки, воровки. Не свободолюбивой, как кое-кто с завыванием воспевает её, а, проще, абсолютно бессовестной - не имеющей ни малейшего понятия об ответственности за жизнь другого человека, изломанную ею. На которого ей не просто наплевать - насрать полностью. Не перевешивает ли это многократно мнимую красивость гордой её смерти? Ведь Хосе заслужено убил её.
  
   Расскажу дальше.
   Первые месяцы нашей совместной жизни были единственным, что можно было вспомнить без сожаления. Она оказалась неповторимо искусной в постели со мной, имевшим слишком небогатый опыт в этом. Но это, пожалуй, всё.
   Вскоре закончил академию, после чего был послан кое-куда для выполнения некоего задания. О том, что возвращаюсь, сообщать ей не стал: готовил сюрприз своим появлением - вместе с подарками для неё, приобретёнными там, где был.
   Только сюрприз ждал меня самого. Застал её с мужчиной - на ней: занимавшимся известным делом. А она, увидев меня, сразу начала кричать:
   - Боже мой, ты! Спасай меня: это же насильник - разве не видишь, что он делает со мной?
   Насильник вскочил, а я выхватил из кобуры пистолет и направил на него. Он открыл, было, рот, но она закричала:
   - Стреляй скорей: не дай ему уйти! - и я выстрелил.
   Он свалился, но попытался что-то произнести. А она выхватила у меня пистолет и сама выстрелила ему в голову. После чего бросилась ко мне:
   - Как вовремя ты появился, дорогой! Я так боялась, что, изнасиловав, он убьёт меня! - она одновременно плакала навзрыд, обнимала и исступлённо целовала меня. Успокоить её удалось не сразу.
   Я очень хотел её - она, сказала, меня тоже. Но выразила опасение, что он мог заразить её чем-то венерическим, а презерватив может вдруг разорваться, и что тогда? Надо провериться, и пока не убедимся, что ничего такого нет, никаких половых сношений. А эту проверку всячески затянула - пользуясь тем, что я не имел ни малейшего представления, как она делается.
   И, наконец, сообщила, что ничего опасного не обнаружено, но... Но что ей сказали, что она беременна. От него, конечно - насильника проклятого: от кого же ещё? И надо сделать аборт. Аборт? Как она боится: не делала ещё, а после первого аборта нередко бывает, что женщина уже не может родить, и что тогда? Мы что: не сможем иметь собственных детей или хотя бы одного ребёнка?
   Снова слёзы градом, и я, движимый пониманием ситуации и супружеской любовью, изъявляю желание оставить его в качестве моего сына. И он таким образом появляется на свет - Вячеслав Красков, Славик наш. Которого, наверно, уже сегодня расстреляют за изнасилования и убийства - если только саркома сама не успеет прикончить его в последний момент.
   Много позже выяснилось, что аборты, не один, она успела уже тогда сделать. Но почему-то захотела сохранить этого ребёнка - от человека, которого сама добила выстрелом в голову.
  
   Я часто исчезал - и надолго. Поэтому не слишком много мог уделять времени семье и воспитанию его. Зато материально они у меня были обеспечены прекрасно.
   Тем не менее, его ещё маленьким трудно было назвать милым ребёнком. Другие дети играли с котятами и щенками - он их мучил. Почти никогда не ладил с другими детьми: не давал им свои игрушки, какие далеко не у всех были; любил ударить или укусить. Мои уговоры, что так нехорошо, не действовали, а она, почему-то, не видела в этом ничего страшного. Говорила, что я просто придираюсь к нему, потому что он не мой собственный.
   Совсем почти их не видел с того времени, когда началась война, и до её окончания. Но знал, что, живя в эвакуации, а потом вернувшись в Москву, они, в отличие от многих, нужды ни в чём не знали.
   Когда вернулся с войны домой, считавшийся моим сын встретил как чужого. По всем своим делам обращался только к матери - ко мне почти никогда. Ещё более вызывал беспокойство усугубившимися качествами своего характера. Вечно хмурый, недовольный: почти не смеялся весело - только злорадно. Особенно когда избивал кого-нибудь слабее себя, что делал по большей части в компании разной шпаны. Врал. И ещё мне приходилось прятать от него деньги.
   Большие проблемы были и с его учёбой: мало того, что совсем не хотел учиться, а потому без конца прогуливал, нередко вызывали в школу по поводу его участия в издевательствах и избиениях других учеников. В конце концов я решил отдать его в суворовское училище. Но тут она встала грудью на его защиту:
   - Он что: сирота? Хочешь просто от него избавиться: так и скажи!
   В общем, с грехом пополам закончил школу. С помощью каких-то знакомых матери даже поступил в институт...
   Простите, можно попросить ещё сигарету?
   Поднеся ему огонь, я не удержался спросить его:
   - И абсолютно ничего положительного с самого начала?
   - Ну, пожалуй, только что какое-то время к чтению пристрастился. Но исключительно единственного писателя: Достоевского.
   Ну, ещё и неплохо весьма справлялся с ремонтом машины: я её из ГДР привёз. Водил совсем здорово: ездил на ней больше меня - я пользовался главным образом служебной.
   Когда разбил он её, и был конец этой затянувшейся истории.
  

XXXI

   Я поймал его на том, что он водил машину пьяным. Не стал ждать, пока что-то из-за этого произойдёт: отобрал ключи.
   Но мне позвонили из милиции через недели две: моя машина, сбившая пешехода, найдена с разбитым радиатором на одной из улиц: врезавшейся в будку телефона-автомата. Каким образом она туда попала? Не была ли угнана? Сказал, что не могла быть: находилась в гараже, и все ключи находятся у меня.
   Вызвал служебную машину и поехал проверить гараж. Замок оказался на месте: вряд ли те, кто его, угоняя машину, стал бы запирать. Так делали я и Славик, пока я оставлял ему ключи. Только он и мог иметь дубликаты их, сделав тайком.
   На всякий случай поднялся домой: он оказался там. Спокойненько подтвердил, что да:
   - Подстраховался вовремя: ты ж таки отобрал их. Так что, не напрасно.
   - И сел за руль пьяным: ведь пахнет от тебя. Поэтому сбил пешехода.
   - Сел трезвым - выпил потом. Бабку сбил - да: не понравилась она. Рванул сразу оттуда, да занесло её на повороте: она и врезалась в будку. Жаль только, никого в ней не было.
   - Что?! Тебе мало одной жертвы? Ведь неизвестно, останется ли та старушка живой: она в Склифосовском - в критическом состоянии.
   - Ну, и фиг с ней! - на самом деле другое слово употребил.
   - Пойдёшь сейчас со мной в милицию: хоть будет явка с повинной.
   - Не: не будет. Не дождутся! Предпочитаю смыться, пока не явились за мной. Шмотки свои успел уже собрать; денежки куда ты прячешь, отыскал и реквизировал: они сейчас мне нужней. Жаль только, до пистолета твоего не добрался.
   - Не усугубляй вину: пойдём, слышишь?
   - А не пошёл бы ты знаешь куда? Надоел ты мне офигенно, папашка!
   Я схватил его за руку:
   - Пойдём, говорю!
   Он вырвал её и изо всех сил ударил меня в лицо. Пригрозил:
   - Пистолет твой где, старый хрен? Он мне сейчас ой как может понадобиться. Не скажешь - убью!
   - Собственного отца? Сможешь? - прохрипел я.
   - Чего? Ты, олух вислоухий - мой отец? А то мне мамашка не рассказала, кто настоящий отец мой. Так что знаю даже больше тебя. Но я тебе тетрадку свою оставил, чтобы тоже всё знал: тебе это полезно. А теперь давай сюда пистолет, иначе...
   И как раз тут появилась она. С недоумением уставилась на моё разбитое в кровь лицо, строго спросила:
   - Славик, что происходит? Почему папа в крови?
   - Да пришлось врезать ему. Пытался потащить меня в милицию. Дело в том, дорогая моя мамуля, что я сегодня сшиб машиной какую-то старушенцию, и он пожелал, чтобы я явился туда с повинной.
   - Что?! Представляешь, какой срок может тебе светить? Так он прав: добровольная явка с повинной может его существенно скостить. И ты, вместо того, чтобы его послушать, поднимаешь руку на него, своего отца. Да как ты мог?
   - А ты что, забыла, что сама же рассказала мне, кто мой настоящий отец? Да?
   - Замолчи, идиот. Неужели ты ему такое сказал?
   - Ну, так ему же тоже необходимо понять, ху есть ху. Ладно: пистолет его уже не получить, я вижу. Надеюсь, у вас мозгов хватит, чтоб хоть не пытаться меня задерживать: смываться пора. Папашка, ты то обязательно прочти: за такое Фёдор Михайлович мне бы точно пять поставил.
   - Славик, не дури: иди в милицию - заяви, что сбил старушку из-за неисправности машины, - сделала она попытку уговорить его.
   - Ага: как же! Так они и поверили мне: сшиб и сразу укатил - вместо того, чтобы оказать помощь. Много ты понимаешь, старая бл..ища.
   - Сволочь ты, а не сын!
   - Да уж какой есть. Навсегда не прощаюсь: обо мне ещё услышите, - он взял чемодан и вышел. Задерживать его уже не стали.
  
   Мы остались одни. Не дожидаясь того, что я скажу ей, когда закрылась дверь за ним, попробовала перейти в наступление:
   - Неужели ты поверил ему? Он же взбесился, что ты оставил его в беде - не захотел спасти его.
   - Это каким образом?
   - Можно же заявить, что машина была угнана: те или тот, кто это сделал, и сбил.
   - А чьих рук там следы, кроме моих и свежих его? Сами появятся ещё кого-то? То-то, мамашка, или как он ещё назвал тебя. Сейчас проверю, что имел в виду: оставил мне что-то для прочтения. - Не обращая внимание на то, что пыталась она кричать мне, отобрал у неё ключи и запер в спальне, отключив и забрав с собой телефон.
   - Ты ещё пожалеешь! Будешь у меня в ногах валяться: не прощу уже! - крикнула она напоследок. А я уже не сомневался, что не поступаю сгоряча. И что назвал её сыночек так недаром: были давно немалые подозрения.
   Наши первоначальные отношения, когда была горячая готовность её отдаться мне при малейшем моём желании, достаточно быстро сменились другим. Это стало делаться ею уже лишь, когда дарил ей что-то недешёвое. Либо когда ей требовалось, чтобы я что-то сделал: для неё, подружек, каких-то её знакомых - часто мужчин, не известных мне. И былые чары её красоты, неустанно поддерживаемой с помощью модных тряпок, косметики и парикмахеров, переставали действовать.
   Продолжал ещё гордиться тем, что мне завидовали: появляюсь с чуть ли не самой красивой женой, но... Но не слышал, что очень приятной как человек.
  
   Тетрадь, оставленная им мне, лежала на письменном столе в моей комнате, которая мной запиралась, так как я держал там документы, которые приходилось брать домой, свой пистолет и те деньги, что не отдавались ей. Но тогда замок её оказался взломанным. Замки письменного стола - тоже: в одном из его ящиков я и держал свои деньги, не хранящиеся на сберкнижке - их там не оказалось. Хорошо хоть, что пистолет прятал в тайнике.
   Она у меня с собой в машине, и Вы сможете посмотреть некоторые странички.
  
   Мы сели в его машину, и он подал мне общую тетрадь. На первой странице её шла надпись с явно нарочитыми ошибками: "аб етим самам". Под ней примитивный рисунок пером голого женского тела с обозначенными грудями и половым органом. И дальше текст:
   "Об этом самом я узнал, когда в первым классе учился. Маленькому только голые сиськи нравилось смотреть: мамашкины и других, которые ночевали у нас, когда папашки не было дома.
   Еще думал поначалу, что писек у женщин нет совсем, а ссут через попу, потому что приседают тогда, как когда какают. Ну, и смеялись же они, когда им это сказал. И тетя Света мне показала, чтоб знал, что есть у них.
   А в первом классе мне сказали про то, чем взрослые мужчины с женщинами занимаются, и я удивился: взрослые люди, а занимаются таким. Неужели и мой папа с мамой? "А как ты думал?", мне сказали, "иначе ты бы не родился".
   Потом ещё Томка напросилась придти ко мне: домашние уроки вместе сделать. А вместо того про то же самое заговорила и предложила самим попробовать. Штаны сняли, но тыкать её было не интересно: гладить просто письку и то лучше. И сисек у неё ещё не было совсем: грудь гладкая, как у меня самого. Мамашки часто не было, Томка приходила, и мы с ней тем занимались, сколько хотели.
   А в квартире, где нам в эвакуации комнату дали, Нинка, сибирячка, жила. Училась уже в седьмом, и у неё сисечки появились. Я её один раз колбаской угостил: мы к спец распределителю прикреплены были, и мамашка ещё где-то многое доставала. А потом предложил часто давать, если даст трогать себя, за что захочу. Сначала дураком меня назвала и ушла, но потом пришла и согласилась. Её трогать было интересней, чем Томку: сисечки у ней уже чуть торчали, и волосики были на письке. А у подружки её, Лидки, буфера были уже настоящие, только ей я предлагать боялся.
   Но скоро вернулись мы в Москву. А тут ввели раздельное обучение, и стали мы учиться отдельно от девчонок. А в нашем доме все не хуже нас, и никому не предложишь ни за какую колбасу.
   А мне уже было интересно, и я занялся подглядыванием за мамашей: понимал, чего мужики всякие у нас в папашкино отсутствие не слишком-то редко ночевать остаются. Проделал несколько дырочек в стенах: видно мне было лучше не надо. Чего только мамочка моя не умела делать: и спереди, и сзади, и в попочку могла дать, и в ротик свой взять.
   По тому, как поглядывал я на этих мужиков порой, мамашка быстро поняла, что я про неё всё, конечно, уже знаю. Начала задабривать: денег давала немало. Само собой, папашке я не собирался сообщать, но иногда намекал ей, что нужно сейчас больше. Давала: как миленькая.
   В шестом классе в моих сиськах появились твёрдые диски и стало больно прикасаться. Потом они исчезли, и в какую-то ночь приснилось, что бараю какую-то девку. Такое уже снилось, только на этот раз напряжение внезапно разрядилось похожим на взрыв окончанием в трусы, ставшие мокрыми от чего-то похожего на кисель.
   Такое стало сниться достаточно часто. Следы оно оставляло на простыне, и мамашка обнаружила и сказала папашке. Тот поговорил со мной: предупредил, какую опасность могут представлять венерические заболевания при случайных половых связях. Ага: а мне жутко хотелось.
   Познакомился случайно с одним пацаном, который этим уже занимался. Он пообещал устроить всё с какими-то девками, только надо будет их подпоить. Дал башли - у меня были: купили достаточно, только сами упились. Чего я по пьянке устроил, не помнил, но девки эти и другие, к каким пробовал он водить меня, ни одна мне не дала. Он сказал, что боятся меня: а почему, не сказал.
   Так и дальше продолжалось, и ничего не оставалось, как подсматривать за мамашкой и дрочить. А хотелось всё жутче. Потому и получилось это уже с самой мамашкой.
   Утром проснулся оттого, что мамашка стонала. Под капитаном дядей Пашей, папашкиным адьютантом, в ту ночь - папашка лежал в госпитале после операции аппендицита. Бросился к дырочке - смотреть: Пашка после этого встал и убрался, а мамашка осталась дрыхнуть.
   И тут рассмотрел, как повернулась она на бок, и бретелька комбинации съехала у неё: сиська вывалилась. А я не удержался: прокрался к ней на цыпочках и взялся за сиську эту. И до того у меня встал, что вскочил на неё и вставил ей.
   Кончил тут же, а она проснулась и пробормотала:
   - Павлик, а я думала, ты ушёл, - но потом открыла глаз и сразу заорала:
   - А ну, пошёл! С ума сошёл: я же мама твоя! - и толкать меня стала: сбросить с себя. А я уцепился: слезать ни за что не хотел.
   - Давай по-хорошему, а то я папе скажу всё про тебя: он тебя убьёт, - говорю. Затихла она и попробовала иначе:
   - Славик, ведь нехорошо это.
   А я не слезаю и спрашиваю:
   - А что поделаешь? Мне, знаешь, как жутко охота, а не одна сучка не даёт: ни так, ни за деньги. Вот и пришлось, поняла? А ты ведь только с папой одним бараться должна: узнает про других, точно убьёт тебя, - напомнил ей.
   А она спрашивает:
   - И с кем ты тогда останешься?
   - С папой и останусь, - отвечаю.
   - Дурачок ты! Уж он тогда тебя баловать не будет: он не я. Постарается избавиться от тебя: забыл, как он хотел тебя сбагрить в Суворовское? А я ведь не дала: потому что я настоящая - родная.
   - А он что: нет, что ли?
   - Нет: настоящий другой. Взял меня силой когда-то, но оказалось с ним лучше всего, - потянуло её чего-то на откровенность.
   - А где он сейчас? - заинтересовался я.
   - Папа наш застукал с ним. Ну, и пришлось изобразить тут же, что он проник в квартиру и насилует меня. Папа поверил.
   - И что?
   - Застрелил его. Стал уже генералом: не наказали.
   - Но ты же...
   - А что оставалось делать? Такова жизнь, понимаешь? Пришлось выбирать, чем пожертвовать: либо им, либо достигнутым благополучием - снова получить его едва ли удалось бы.
   Ну, и сука же, оказывается, мамашка! Не задумываясь, пожертвовала отцом моим, с которым нравилось бараться? Ну, так я тебя тоже щадить не буду: нет уж!
   Соскочил с неё, потому что противно было. Но не ушел: улегся рядом, как она меня не гнала, и лапал её. А оттого он у меня снова встал, и я потребовал:
   - Знаешь, мамуля, давай-ка повторим: мне снова приспичило. По-хорошему, как ты говоришь. Потому что я уже понял, что такова жизнь. Стало быть, придётся либо мне всё это сообщить папе, либо тебе давать, когда мне приспичит. И тогда будет и мине, и тибе хорошо. Ладушки?
   Ну, она же совсем не дура: поняла, что уступить придётся. Но предложила научить, как делать, что любая кончит со мной - даже если не будет хотеть. Чтобы всяким там нравилось, и она тогда мне не потребуется.
   Только это не пригодилось: девки продолжали не подпускать меня - суки, суки! Других - да, запросто; меня - ни за что: ни одна не соглашалась со мной даже в кино пойти. И такая злоба во мне народилась на всех: поубивал бы!
   А мамашка как-то раз, прямо подо мной, разъяснила причину: я так смотрю, что людям становилось не по себе - как зверь. На неё-то, наверно, точно - после того, как вдруг стала очень уж охотно давать мне и объяснила со смехом однажды, почему:
   - Надо же: он у тебя, совсем как у папочки твоего - я просто балдею.
   И мне захотелось не барать её, а задушить: ведь ты же, не задумываясь, предала его, падла такая! Представилась какой-то жертвой его насилия, и папашка застрелил его, хотя следовало тебя. Точно, когда-нибудь, если сам не придушу, то прирежу или отравлю".
  

XXXII

   Я захлопнул тетрадь:
   - Больше не могу: невыносимо читать. Изнасилование матери, инцест, прочее. Ну, и мерзость!
   - Ещё какая! - подтвердил генерал. - Но факты неопровержимые - от которых никак ей было не отвертеться. Сразу и предъявил их, закончив беглый просмотр.
   В спальне, где запёр её, сразу подошёл и с размаха хлестанул этой самой тетрадью ей по лицу.
   - Читай! - крикнул ей.
   Она стала читать, и сразу её лицо превратилось из красивого в страшное. А потом из-под юбки потекло по её ноге, и образовалась лужа под ней. В неё и попыталась швырнуть тетрадь.
   - Посмей только! - вовремя успел я крикнуть. Тогда она швырнула её мне:
   - Подавись ею!
   И я выгнал её. Подробности опускаю: зачем они Вам?
  
   Ну, что ж: кое-что ценное для себя я узнал: именно каким был этот выродок в раннем детстве. За этим буду следить неустанно: смогу понять, кто отец ребёнка, которого ждём. Правда, что смогу я сделать, если окажется не моим? Наверно, только усиленным воспитанием предельно ослабить дурную наследственность.
   А генерала, пожалуй, жалко: тоже ведь жертва этих выродков. Вызывает даже желание рассказать ему больше сказанного мной на суде: о том, что пережили Сонечка и я. О жутком следе произошедшего на всю нашу с ней жизнь.
   А может быть, даже поделиться мучительным сомнением, чьим является ребёнок, появление на свет которого мы с ней ожидаем с тревогой вместо радости. Ведь так хочется облегчить душу, а он вызывает доверие.
   Но стоп: ни в коем случае! Это страшная тайна: никому никогда. Ведь вдруг проговорится он случайно: это же тайна не его. И дойдёт она до той ведьмы, и она уже точно будет стараться похитить нашего ребёнка. Или даже ещё хуже: он не просто тоже для облегчения души стал мне всё это рассказывать, показал тетрадь с мерзкими откровениями. Лишь чтобы постараться вызвать меня на обратную откровенность - вызнать нашу тайну, а потом сообщить её ей. А то, что я услышал, выйдя из суда, было лишь подготовленным заранее представлением. Да, да: такое тоже слишком возможно. А потому лучше помолчу.
   Возникшее подозрение усилило при прощании его предложение довезти меня до дома. Поблагодарив, я отказался. А он не стал настаивать.
   Но, вылезая из машины, я сказал ему:
   - У меня к Вам просьба. Если доведётся встретить эту особу, передайте от моего имени, что если когда-нибудь увижу её вблизи, то уже могу не сдержаться, как сегодня. И тогда это для неё слишком плохо может кончиться. - И он пообещал.
  
   Придя домой, не застал ещё никого. Сразу полез в ванну, наполнив её погорячей: невероятно хотелось начисто смыть ею из себя нестерпимо тяжёлые впечатления этого дня.
   Видение ещё одной жертвы их - этих выродков, глаза одного из которых должны будут вернуть ей зрение. Которую постарался очистить своими поцелуями.
   Они сами за решёткой: бессильный амбал Горилла; плачущий Мартышка, старающийся хоть как-то разжалобить судей. И полумёртвый уже, еле что-то сознающий Красавчик, "Славик" Красков. Тем не менее страшный ещё тем, что успел посеять мучительное сомнение: кто из нас отец ожидаемого ребёнка. Желающая завладеть им ведьма, мать "Славика", представляющая новую опасность для нас. Заслуживающая того, чтобы быть застреленной даже раньше сына.
   И жуткий мир их, им самим описанный, приходится признаться, небесталанно: бесчеловечный, безжалостный. Где ненависть вместо любви и голые животные инстинкты. Грязный инцест матери и сына. Подлость и хладнокровное предательство матери, а затем ответное предательство, в отместку ей, сына, горевшего желанием убить мать свою.
   Страшная боль, которую нанесла нам - мне и Сонечке - нечисть эта, не смогла ведь нас сломать: оказалась бессильной перед нашей любовью. Наоборот: усилила экспрессию её музыкального исполнения, а меня, похоже, сделала мужественней.
   ...И горячая вода делала своё дело: отмокал, и уходило напряжение - настроение улучшалось. А с ним и приходить уверенность, что будет дальше уже всё хорошо у нас. Главное, что мой это ребёнок: никак не его. Зачатый как продолжение нашей любви, а не грязного насилия того, кто, наверно, уже полный труп. И те тоже: туда им всем и дорога!
   Вылез из ванны и принял для дальнейшего облегчения души лафитник венгерского рома, закусил отличным бутербродом с севрюгой, после чего закурил. Стало ещё лучше, и потянуло в сон.
   Разбудил поцелуй Сонечки, от которого проснулся с ощущением совсем полного очищения от сегодняшнего. Но она почувствовала лёгкий спиртной запах от меня.
   - Это по какому поводу пьянствует мой драгоценнейший? - спросила меня.
   - Отбился от настоятельного предложения перейти в военные кадры. Хотя по своей же специальности: инженером-конструктором в закрытое КБ, - соврал ей.
   - Тебя: еврея?
   - Тем не менее. Отбился, в основном, тем, что ты у меня беременная. А так, может быть, пришлось бы стать офицером, готовым по приказу сорваться с места и двигаться с семейством, куда скажут. Вот и снял напряжение, когда пришёл, - продолжал я.
   Кажется, она не совсем поверила: посмотрела вопросительно. Но, наверно, было в моём лице что-то такое, что быстро успокоилась и снова поцеловала. К моей радости, была сегодня в нормальном, хорошем настроении - столько времени отсутствовавшем.
   - Вставай: пообедаем.
   - Родителей не подождём?
   - Нет: я по дороге билеты в кино взяла - давно ведь не были. - Правда: давно - с того самого дня. Ни в кино, ни в театре.
   А после кино мы ещё и погуляли: беременным ведь обязательно надо. Только, несмотря на то, что не ходили не только по проходным дворам, но и по малолюдным улицам, в кармане у меня обязательно был нож. Сегодня я ещё высматривал "мать Славика", хотя, пока Сонечка не родит, та не могла представлять опасность.
   И в тот вечер Сонечка сказала, что сегодня отдаст мне себя. А я спросил, не повредит ли это ребёнку, но она знала, что можно.
   ...На следующее утро было какое-то полное спокойствие: уверенность, что тех мразей больше нет уже.

XXXIII

   Всё-таки, когда нянечка, вышедшая с Сонечкой, протянула мне Борю, я не без тревоги вгляделся в его личико: мой - не мой? Разве поймёшь на кого похож: скорей всего ещё ни на кого. Поднял голову: Сонечка еле заметно пожала плечами - дала понять, что и ей непонятно.
   За спиной наши с ней родители - бабушки и дедушки, жаждущие поскорей увидеть внука. Но я протягиваю его Уне: она произносит "Боренька!" и показывает им его. А я обнимаю Сонечку, потом сую деньги в карман нянечке и снова беру ребёнка.
   Дома уже всё готово к его появлению: кроватка в нашей комнате, в которой он занимает невероятно мало места. Немецкая коляска ждёт на балконе. Письменный стол превращён в место для пеленания: на нём стопка отглаженных горячим утюгом пелёнок и подгузников. От полов во всей квартире пахнет хлоркой.
   Все вскоре уходят в большую комнату, и нас оставляют одних. Сонечка прижимается ко мне и спрашивает:
   - Мама правду сказала?
   - Про что?
   - Про то, что ты кричал, когда я рожала его?
   - Ну, да. Такую боль внезапно чувствовал, что не мог сдержаться. - Странно, но это было действительно так. Как оказалось, по времени всё совпадало.
   - Но как хорошо, что я тебя тогда послушалась. А то бы... - добавляет она. Да, к сожалению, я оказался прав: роды были тяжёлые, и врачи сказали, что снова родить она едва ли сможет.
   - Что поделаешь? Он хотя бы есть.
   - Наш ли с тобой?
   - Конечно, наш. - "Даже если...", я добавляю лишь мысленно.
   - Мы сейчас им скажем?
   - Обязательно! Послезавтра ведь ему уже будет восемь дней.
   Именно на восьмой день еврейскому мальчику делается обрезание: так сказал мне Анзор Шалвович. Я встречался с ним три дня назад, чтобы узнать, как это устроить.
  
   Позвонил ему: сообщил, что у нас родился мальчик. Он сразу понял, что я хочу в связи с этим что-то ещё спросить его, что, может быть, не стоит спрашивать по телефону. Сказал, что нам надо это отметить: назначил мне встречу в кафе "Арфа" в Столешниковом.
   Поздравил меня, велел передать поздравление Сонечке. Подтвердил моё предположение, что телефон может прослушиваться, и незачем, чтобы потом что-то могло быть использовано против него. Как он понимает, мы, совершив венчание под хупой, захотим и дальше делать всё как надо: совершить и обрезание сына.
   - Ну, да, - сказал я. - Ведь я же обрезан. Почему мой сын должен остаться необрезанным? Даже если он не совсем мой: его родила еврейская мать - он не гой.
   - Правильно рассуждаешь, дорогой: у тебя, правда, настоящая еврейская нишама. Тебе уже говорил кто-нибудь об этом?
   И я рассказал ему о Мешуламе. Абрам, сын его, недавно снова приезжал в Москву: я встречался с ним. Сказал, что Евгения Соломоновна сообщила почти накануне смерти его отца о том, что Сонечка и я ждём ребёнка. Что папа велел ему, если увидит меня, передать, что это то, что он не счёл возможным сообщить при последней встрече, но, раз мы ждём ребёнка, то значит, моя душа снова подсказала мне правильное решение. И что теперь мне остаётся только, если родится мальчик, не забыть сделать ему обрезание.
   - Мешулам из Смолевичей? Кажется, я таки слышал о нём: что это истинный цадик.
   - Ему единственному я рассказал всё, что с нами сделали те.
   - Их расстреляли сразу после суда. Вернее, только двоих. Красков успел подохнуть - я иначе не могу выразиться о таком - когда из суда везли их в тюрьму: саркома добила его.
   - Но следовало бы расстрелять даже раньше его мать: она вырастила сына таким. Вы многого не знаете: родила его тоже от насильника, которого затем сделала любовником. А потом, когда муж, застукал с ним, изобразила как изнасилование и кричала, чтобы муж не дал ему уйти: застрелил. Но муж только ранил того - она сама уже его дострелила. Потом оказалась от него и беременной, но смогла убедить мужа признать этого ребёнка своим. Так мне рассказал генерал Красков, бывший уже муж её, сразу после суда.
   - Бывший и генерал. Вынужден был немедленно подать в отставку: он юридически оставался отцом насильника и убийцы Вячеслава Краскова, приговорённого к высшей мере за совершение особо тяжких преступлений.
   - Но он мне показал и тетрадь с записями этого самого "Славика", где тот описал, как ещё подростком изнасиловал свою собственную мать. И что затем она сама стала охотно заниматься с ним постоянным инцестом.
   - А это уже весьма интересно!
   - Но эта особа вообразила, что отцом нашего ребёнка являюсь не я, а её сын.
   - Грозилась завладеть им?
   - Да.
   - Есть свидетели, которые могут подтвердить угрозу?
   - Только бывший её муж: больше никого.
   - Если согласится быть им, в чём я не слишком уверен. Но попробовать хотя бы выслать её из Москвы можно. Хотя полную гарантию от её попыток похитить вашего ребёнка это не обеспечит. Понятно, тебя это беспокоит.
   - Совершенно верно. Но и ещё кое-что.
   - Догадываюсь: у вас нет абсолютной уверенности, что ты, всё-таки, отец его. Я не ошибаюсь?
   - Не поможете это проверить? Чтобы нам уже знать наверняка.
   - И не мучиться больше от неопределённости? Нет, помочь в этом не смогу. В первую очередь, потому что у нас такое, если и делается, то лишь для раскрытия преступлений, и только.
   - Я понял: простите.
   - Не за что. Можешь больше ничего уже не объяснять: я всё понял - даже то, что ты не стал говорить. Что ж: жизнь ведь слишком непростая штука. Но ты поступаешь удивительно правильно. Наверно, глубоко прав был этот покойный Мешулам: твоя еврейская нишама всегда подсказывает тебе верные решения. Продолжай так и дальше.
   - Поэтому хочу сделать то, что должен: обрезание Боре нашему. Главным образом из-за этого нужно было встретиться с Вами: Вы уж, наверно, знаете, кто сможет сделать его.
   - Считай, это ещё одно правильное решение. Знаю: пиши телефон его. Скажешь, что от меня, но назовёшь моё еврейское имя - Арон. А теперь наливай: выпьем за то, чтобы был счастливым ваш Боря. В честь кого так назвали - деда?
   - Двоюродного брата моего. Был московским ополченцем, погиб в октябре сорок первого. Семнадцать ему было: перешёл в десятый класс.
   - Достойное имя дали: но он пусть войны не знает, - и он произнёс красивый грузинский тост. После чего выпили с ним принесённый нам коньяк - разбавленный не слишком сильно.
  
   Боренька заплакал: его пора было кормить. Пока обмывала грудь, Данечка проверил, не мокрый ли он, и потом бережно подал мне его. И мы не проронили ни одного слова, когда он сосал. А когда кончил и заснул, уложили его в кроватку и, оставив дверь приоткрытой, чтобы услышать, если заплачет, пошли в большую комнату, где нас ждали наши.
   Стол был накрыт, но они ни к чему не притронулись до нашего появления: даже не садились за него. Но, видимо, о многом уже переговорили.
   Первый тост произнесла тетя Унечка: за Бореньку. Чтобы был здоровеньким и счастливым. Чтобы не знал он у нас никогда, что такое война: не ушёл из жизни, как его дядя, почти мальчиком. И все дружно чокнулись и выпили - я, естественно, сок вместо вина, а потом стали есть.
   Только после этого встал Данечка и в тосте сказал о нашем с ним решении совершить то, что положено делать еврейскому мальчику: обрезание его. И голоса предков наших сразу разделились.
   Мама моя первая выразилась против. Мы что: забыли, где и среди кого мы живём? Неужели забыли всё, что творилось в пятьдесят третьем им до него? Зачем подчёркивать еврейство своё: что это даёт, кроме очевидных неприятностей? Ведь недаром даже отца Бореньки назвали Даниилом, а не Давидом, как его покойного деда - могли бы назвать и Дмитрием. Ну, да: приходится скрывать, что и тебя зовут Ирма Нухимовна, а никакая не Ирина Николаевна. И не Пётр Константинович, а Пинхас Кусиэльевич - Пиня, а не Петя.
   - Правильно, в детстве меня Пиней и называли: ты и твои родители так называть не захотели. Почему, спрашивается, мы должны забыть совсем, кто такие, и чувствовать себя хуже других? Вот нас тут трое евреев, и мы все обрезаны, как и полагается. Там сейчас спит четвёртый, и почему он должен не быть, как его отец и оба деда? Да и как тот, именем которого мы его назвали: ведь он же тоже был обрезан?
   - Конечно: а как же! Вы правы, Петя: Боря был обрезан - пусть Боренька тоже будет, - поддержала папу тётя Уня.
   - Да, вы оба правы, конечно: я тоже за, - присоединилась и моя свекровь. И только свёкор, Урий Давидович молчал почему-то.
   Казалось бы, был ведь еврее всех здесь присутствовавших: учился сколько-то в Екатеринославском иешиве, куда послала его, очень способного сына бедного сапожника еврейская община Енакиева учиться за её счёт, чтобы стал раввином. Только вскоре пришлось ему вернуться, чтобы начать работать: умер от испанки отец, и надо было поддерживать мать с младшими детьми. Он единственный здесь свободно читал на идиш, когда-то выписывал газету "Эйникайт", немного помнил древнееврейский. Работал в своё время в еврейском издательстве "Дер эмес". Но, в отличие от собственного сына, считал, что евреи должны в будущем ассимилироваться, и потому незачем учить его идишу, который Даня всё же немного понимал, учась в школе немецкому.
   А Даня мой относился к этому совсем иначе. Неверно, уже тогда, когда я впервые увидела его - в пионерском лагере в Ильинском. Мечтал о том, что евреи создадут своё государство, где никто уже не назовёт их "жид" или "Абгам". С гордой радостью встретил создание Израиля в сорок восьмом году. Рассказывал мне, что страшно жалел, когда узнал, какую стихийную встречу устроили в хоральной синагоге тогда первому послу Израиля в СССР Голде Меерсон, что тоже не был там.
   Родители боялись, что его неосторожные высказывания в адрес антисемитов могли слишком плохо кончиться для него. И таким он остался, чем я не могла не гордиться. Ещё и тем, как много он успел прочесть книг еврейских писателей: Шолом Алейхема, Менделе Мойхер-Сфорима, Ицхока-Лейбуша Переца, Шолома Аша, Давида Бергельсона, Ильи Эренбурга, Лиона Фейхтвангера. Это, правда, всё-таки под влиянием своего папы, у которого было немало книг и на идиш. От него же он узнал и другие знаменитые еврейские имена: поэта Бялика, кантора Гершона СирСту, героического педагога и писателя Януша Корчака.
   - Папа, ну, а ты? - не выдержал Даня.
   - Я? Не знаю, что и сказать. Хочется, конечно, чтобы был и он обрезан. Но, понимаешь, с другой стороны, может быть, права именно Ирочка: зачем ему это? Так что... Да ведь, всё равно, за обрезание большинство: что бы я ни сказал, это уже ничего не изменит.
  
   Даня менял подгузник Бореньке после того как я покормила его. Было совсем тихо: папа повёз на своей машине Даниных родителей и тётю Уню домой, мама присоединилась к ним - хотела ещё о чём-то поговорить.
   - А кто этот Арон, которого ты назвал, когда звонил? - спросила я.
   - Анзор Шалвович, - как-то нехотя отозвался Даня.
   - Тоже ничего не говорит мне.
   - Ну, понимаешь: тот следователь, который тогда... - он не стал договаривать.
   - Он еврей?
   - Да: по матери. Грузинские евреи ассимилированы меньше: он знает всё.
   - ? - я молча посмотрела, но он сразу понял, о чём я хотела спросить.
   - Их больше нет - совсем.
   - Расстреляли? - не удержалась я от ненужного вопроса.
   - Двоих - да. А Красавчик подох от саркомы, - коротко ответил он.
   - Из-за раздробленной ступни?
   - Угу, - слишком чувствовалось, что ему очень не хочется говорить об этом. Конечно, из-за меня: не расстроить жутким воспоминанием.
   - Туда им и дорога! - произнесла я, давая ему понять, что уже не стану впадать в депрессию из-за того. Пусть и он не волнуется: надо сменить тему.
   - Данечка, а как это всё происходит?
   - Что именно? - встревожено спросил он. Ой, наверно, подумал про расстрел!
   - Как что? Обрезание, конечно! Ты разве не присутствовал при нём не разу? - добавила я. И он улыбнулся: значит, успокоился.
   - Один раз всего.
   - Ну, и расскажи подробно.
   - Что? Это ж было моё обрезание - моё! Знаю только, что рассказала Люся.
   - Ну, хоть это.
   - Что меня голого положили на стол, и она залезла на стул посмотреть, а я пустил струйку и окатил её. Смешно?
   - Ещё бы!
   Нет: лучше, наверно, молчать. Что мы и делали уже до прихода деда Пети и бабы Иры, которые, прежде чем идти спать, зашли посмотреть на своего внука.
   ...Его обрезали в присутствии только нас, наших родителей и тёти Уни. И он получил своё еврейское имя Берл бен Давид. Но зарегистрировал его Даня как Бориса Даниловича.
  

XXXIV

   Настал день, когда мы уже абсолютно точно могли сказать, на кого похож наш сын. На маму свою - Сонечку: исключительно. И кто его отец, мы могли по-прежнему лишь гадать.
   Впрочем, это как-то быстро потеряло для нас прежнюю остроту: уже не думали об этом. Это был просто наш Боренька - Сонечкин и мой. Она кормила его своей грудью, а я мгновенно просыпался ночью при малейшем его писке - как бы крепко ни спал. Засыпал потом быстро, и потому я и вставал менять ему мокрый подгузник. А Сонечка могла зато поспать: ей и так приходилось кормить его и ночью.
   Я и родители её уходили утром на работу, а она, пока продолжался декретный отпуск, в который она пошла лишь незадолго до родов, чтобы большую его часть использовать после них, оставалась с ним. Но обязательно приезжала или мама, или Уня: чтобы пойти гулять с ним столько, сколько надо, а ей дать поспать; чтобы приготовить обед - Евдокия Егоровна, которая раньше приходила варить его и убирать квартиру, так вкусно не смогла бы.
   После работы я спешил домой: быстро пообедав, протереть с хлоркой полы в квартире и отправиться ещё погулять с Боренькой. А вечером вчетвером - мы и родители Сонечки моей - купали его. В ванночку добавляли отвар череды, чтобы не было потницы.
   Часто тесть тоже шёл вместе со мной на вечернюю прогулку с Боренькой, и мы много о чём говорили во время её. Он особенно интересовался моей работой, и я подробно рассказывал ему. Немало подсказывал мне при этом. Надо сказать, что с ним у меня сложилось больше понимания, чем с моим папой. Так же, как у Сонечки с моей мамой и Уней больше, чем с Ириной Николаевной.
   Тестю я и рассказал о желании предложить своё решение задачи, которой занималась соседняя группа в нашем отделе: технологическом конвейером, который попеременно должен был двигаться то быстрее, то медленней. Суть его состояла в том, что переключение скоростей должно было осуществляться с помощью реверсирования, переключения на обратное вращение, электродвигателя привода, используя предлагаемую мной схему передачи.
   Тесть весьма одобрил мою идею, но предложил проверить, не является ли это изобретением, на которое можно подать заявку на авторское свидетельство.
   - Тебе это ведь как пригодится при поступлении в аспирантуру. Вас в институте учили патентоведению: нет, наверно?
   - Нет: совсем.
   - Так: тогда, наверно, сделаем следующее. Пока ничего не предлагай, а я у себя дам задание проверить патентную чистоту твоего предложения. Заявку подадим от твоего и моего имени: твоё будет первым, моё - вторым. Оно обеспечит защиту от всех тех, кто захочет у тебя на работе быть обязательно включённым в заявку. Понимаешь, их может быть немало, а ты окажешься в конце списка, что крайне нежелательно.
   Так он и сделал: подобная моей схема, как выяснилось, ранее не существовала. И мы вскоре подали на неё заявку на изобретение, а через несколько дней на техсовете в отделе, на котором обсуждались предлагаемые варианты того конвейера, я выступил со своим предложением. Его встретили с интересом, а главный конструктор отдела даже выразил мнение, что такая схема передачи вполне может оказаться изобретением, на которую можно будет подать заявку.
   Но я сообщил, что такая заявка уже подана. На вопрос, от чьего имени, сказал, что моего тестя и моего. Физиономия главного стала кислой. Вадим потом узнал, что в подобных случаях в заявку включалось большинство начальства - настоящий изобретатель даже не всегда.
   Авторское свидетельство получили, правда, не так уж быстро. Тесть был горд мной и даже рад больше меня самого.
  
   Я видела: Данечка уже совершенно не думает, Боренька его сын или нет. Я, наверно, ещё сколько-то ещё мучилась сомнением насчёт этого, но, глядя на них вместе, всё меньше и меньше. Время таки делало своё благотворное дело: мы почти совсем успокоились и вошли в нормальную колею. Вскоре представилась возможность проверить, насколько.
   До полугода мы никому, кроме наших родителей и тёти Уни, Бореньку не показывали: Валентина Семёновна, позвонив, чтобы поздравить, заодно убедила маму, ребёнка посторонним показывать нельзя. А та передала это остальным нашим, и свекровь и тётя Уня сразу присоединились к ней. Ну, а мы с Данечкой не собирались с ними спорить.
   Первый визит с сыном нашим для показа его был на Васильевскую. Кроме соседей по их квартире, знакомиться спустились с верхней квартиры Евгения Соломоновна со своим "Жямой" и все остальные жильцы её. Рассматривали, широко улыбаясь, поздравляли нас с сыном, а родителей наших и тётю Уню с внуком - сказали много хорошего. Потом выпивали рюмочку вина или коньяка за его здоровье, съедали кусок торта и уходили.
   Остались только соседи по нижней квартире: уселись вместе с нами пить чай с оставшимся тортом. Начался оживлённый разговор, и тут соседка Иля рассказала историю, заставившую меня и Данечку насторожиться.
   Она сама услышала её недавно в гостях у брата мужа: рассказал её там один из гостей, очень похожий на грузина. Он был следователем: поведал об уголовном деле, проходившем сравнительно недавно у них в прокуратуре.
   История, как Иля при этом сказала, совершенно кошмарная: садистское изнасилование девушки прямо на глазах её парня, с которым именно в этот день подала заявление в ЗАГС. Его совершал один, а второй, очень здоровый, заломил ему руку и заставлял смотреть на это. Помогал ему в том третий, бивший ногами в грудь, не давая закрывать глаза.
   Следом её собирался насиловать тот, кто держал парня - обладавший недопустимо большим пенисом. А третий выразил нетерпение поскорей прикончить их обоих. И Б-г послал им спасительный кирпич у ног парня, который он увидел.
   Тот второй отпустил его руку, когда первый кончил насилие, и спустил штаны, готовясь сам начать его. Со спущенными штанами оказался в тот момент и третий, только что кончивший, простите, какать. А первый подошёл к парню и предложил взять его пенис в рот.
   И дело решили мгновения. Парень с покорным видом опустился перед ним на колени и смог схватить тот кирпич: изо всех сил нанёс удар ему по ступне, раздробив кости. Тот сам рухнул на колени и тут же получил сокрушительный удар в подбородок ногой в тяжёлом ботинке.
   Затем парень попытался ударить второго, запутавшегося в спущенных штанах - двинул в кадык, и тот стал задыхаться. Удалось потом третьему, пытавшемуся достать из кармана финку, попасть брошенным кирпичом в голову, и он рухнул лицом в свои экскременты. Его же ножом парень потом подрезал сухожилия под одной из ног у него и у второго, лишив их возможности преследовать себя, если очухаются.
   В милиции они заявили о произошедшем. На месте происшествия был обнаружен только первый - в бессознательном состоянии: с разбитой ступнёй и нижней челюстью, черепной травмой. Остальные исчезли, но далеко с подрезанными сухожилиями уйти не смогли: их быстро обнаружили.
   Это было не первое преступление той банды - пятое, и милиция находилась из-за неё на круглосуточном дежурстве. Из предыдущих четырёх пар её жертв в живых осталась только одна девушка - с разорванным половым органом и порезанными глазами. А сумел обезвредить её лишь этот не шибко сильный интеллигентный еврейский паренёк, которому только Б-г послал тот спасительный кирпич. И с его помощью одолел один троих с ножами и кастетами.
   Этот грузин был в таком восторге от этого, что Иля удивилась. Но потом узнала, что по матери он грузинский еврей. Отец бросил его мать с ним, когда он был совсем ещё маленьким, и он рос среди родни матери, а потому считает себя именно евреем.
   Ещё добавил, что грузинские евреи, в отличие от нас, сильней придерживаются своих обычаев и религии. И потому то чудо с кирпичом было для него ещё одним подтверждением того, во что евреи верят. Как и то, что дальше подсказывал Б-г этому парню, который в тот страшный момент поверил, что именно Он пришёл ему на помощь. То, как он мудро догадался очистить от скверны, нанесённой насилием, телу своей невесты: целовал его, как целуют, освящая, упавшие на пол кипу или молитвенник. И потом стали мужем и женой, произведя венчание под хупой. Мало того: затем и обрезание своего сына.
  
   Я взял под столом Сонечкину руку сразу, как Иля неожиданно стала рассказывать про нас. Никто не обратил на это внимание: стол почти скрывал их. Да наверно, даже если бы и видели, не предали бы значение: нас часто видели держащимися за руки.
   Я крепко сжал ей её: "Держись, родная: не подавай виду!". Но она в ответ вдруг погладила мою другой своей: "Не волнуйся: справлюсь". И правда, по её виду, похоже, даже больше, чем по-моему, никто не смог бы что-нибудь. А ведь мы напряжены были весьма и весьма, ожидая внезапно услышать что-либо, что хоть в малейшей степени могло вызвать это: какой-то своей репликой или чем-то другим отвлечь внимание.
   Но, к счастью, судя по рассказу Или, Анзор Шалвович - а это был, несомненно, он - не сообщил даже единым словом хоть что-то конкретное о нас.
   - Ну, что: он законно был в восторге, кто рассказал. Вот так: знай наших! - первой высказалась Сонечка, ещё и улыбаясь торжествующе. Я не смог не оценить, насколько мастерски. И поверил, что она достаточно успокоилась, чтобы не бояться по-прежнему за неё каждую минуту.
   - Ну, молоток: так переиграл тех! - прикинулся и я. - Жаль только, что не до того.
   - Да хорошо, что хоть так, - сразу же отозвалась Сонечка. - До того попробовал бы, воткнули бы нож сразу. А так спас же и её и себя от смерти. Но, вообще-то, конечно, ужас тот ещё!
   - Но удивительно, что они смогли ещё не расстаться после этого, - высказала мнение тёща. - Случись такое, например, со мной, я бы уже не смогла остаться вместе с Петей. Не простила бы ему, что он не смог совсем защитить меня. Не думаю, что и он бы быть близок со мной, помня, как это на его глазах творил другой.
   - Я, наверно, тоже, - поддержала её Иля.
   - А мы бы не расстались всё равно, - возразила им мама.
   - Но мне предлагали расстаться с тобой. В самом конце НЭПа: владелец двух московских магазинов. Предложил мне за это любой из них, мотивируя тем, что я не могу обеспечить должные условия для такой необыкновенно интересной женщины. А я-то уже знал, что уже на следующей неделе оба магазина будут у него отобраны государством, и не исключено, что бухгалтерскую приемку одного из них я и буду производить. Ну, так чего стоило отказаться от предложения? - как нельзя более кстати дополнил мамины слова папа. Потому что разговор свернул в другую сторону.
   И Сонечка мне шепнула:
   - Пошли, проверим Бореньку: не мокрый ли? Да и кормить мне его уже скоро.
   А сынуля продолжал спать, лёжа на Униной кровати под портретом маслом того, в память кого был назван: ещё не мокрый. И мы обнялись и молча стояли, испытывая глубокое удовлетворение от того, что не страшно уже оказалось для нас это напоминание о том. Но сердца обоих ещё продолжали учащённо стучать.
  

XXXV

   Время шло. Воспоминание о том самом почти исчезло. Да, почти: не совсем, всё-таки - не полностью и навсегда. Горчинка его ещё оставалась где-то. Наподобие бесконечно малой величины в математике: значение этого Данечка когда-то объяснил мне.
   Зато рос Боренька - главная радость и любовь наша: нас с Данечкой, обоих дедов и обеих бабушек. Совершенно исступлённая тёти Унечки, на которую он отвечал своей - большей, чем всех остальных нас. Называл её, как и Даня, только Уней - в отличие от бабы Любы и бабы Иры: "р" он начал твёрдо выговаривать очень быстро.
   Но никто не ревновал его к ней: кому ещё так досталось в жизни. Муж её, Александр Борисович, как я узнала от свекрови, был человек мало интересный. И, кроме того, не из тех, кто мог полностью взять на себя заботу о своей семье: этим пришлось заниматься ей. А в сорок первом погиб Боря, сын их, и он сильно сдал: зарабатывал совсем мало и уже не делал ничего по дому.
   Она после войны работала в Союзе композиторов - в отделе, начальником которого был первый муж её младшей сестры, Рахили Яковлевны. Тот занимался разными гешефтами, благодаря которым его семья жила несравнимо лучше, чем семьи её сестёр, но через несколько лет его арестовали. И вместе с ним и тётю Унечку: как его родственницу. Он получил восемь лет, а ей заодно дали два. Правда, выпустили её всё же раньше.
   Вскоре после того, как она вышла из заключения муж её уже не смог больше работать кладовщиком - начал сильно терять память, и они вместе стали работать в какой-то артели инвалидов. А потом он и там уже не мог работать: стал маразматиком. Мочился в постель по ночам, и ей пришлось класть его спать отдельно, а потом даже сдать в дом инвалидов, где регулярно посещала. Там он и умер.
   К тому времени, когда я снова встретила Данечку, она уже не работала. И когда Боренька родился, она чаще свекрови приезжала к нам, чтобы возиться с ним. А после того, как ему стало больше года, они стали вообще забирать его временно к себе - в новый пятиэтажный дом на той же Васильевской улице, куда их переселили, когда снесли их старый деревянный.
   И я, и Даня не один раз видели, как она иной раз ложилась на кровать отдохнуть, а он, продолжая бегать у неё по комнате, подбегал к ней, чтобы поцеловать. И тогда она счастливо улыбалась и произносила: "Своё - родное".
  
   А Боренька наш золотой мог при его подвижности что-нибудь устроить. Самое большое из этого, когда ему было около полутора. Если бы не Любовь Яковлевна тогда...
   Короче говоря, воспользовался тем, что она вышла на кухню, и забрался в прикроватную тумбочку, где хранились лекарства. Вернувшись, обнаружила, что он успел наесться марганцовки, и его надо срочно спасать. А как? Я бы лично даже не знала, что делать, и стала бы вызывать "скорую": но когда бы она приехала? А она недаром была до войны дошкольным педагогом: знала. Не растерялась: быстро стала поить его молоком - кружка за кружкой. Пока его не начало рвать крупинками её. И потом непрерывно поить молоком снова - до тех пор, пока не очистила ему желудок полностью.
   А вечером получила сама первый свой приступ стенокардии: надо думать, как переволновалась, стараясь спасти внука своего ненаглядного. Тётя Уня позвонила нам, что вызвала к ней врача, и папа, который собирался ехать забирать из больницы Урия Давидовича, завёз Даню и меня сначала на Васильевскую. Я осталась там, а мужчины уехали. Врач пришёл уже при мне: вызвал "скорую" - отправить её в больницу. Но прежде, чем она приехала, появились наши мужчины с встревоженным Урием Давидовичем: по лицам обоих сразу заподозрил, что что-то неладно с Любовью Яковлевной. И когда "скорая" повезла её в ту же больницу, откуда только что забрали её мужа, папа повёз туда следом уже нас - Даню и меня.
   Папа сказал, что мама наша в такой ситуации вряд ли бы так сделала, как Любовь Яковлевна: не растерялась - спасла внука. Вот это женщина! А я думала: вот в кого пошёл мой Данечка. Тоже не растерялся - и спас нас тогда обоих от смерти.
  
   Летом, как только устанавливалась погода, Борю перевозили на дачу. Туда же переселялись мама с Уней. Мы с Сонечкой во время своих отпусков - тоже. Её родители и папа приезжали по большей части на выходной день, иногда чаще.
   А я, когда работал, почти каждый день. Поэтому тесть обучил меня водить машину, подготовил к сдаче на права и передал мне свою "Победу": чтобы мне не мотаться туда электричкой. Я же возил после этого тех, кто работал, туда и обратно в Москву.
   Часто среди недели ехал с Вадимом: Кристина с Танюшкой, которая родилась у них через год после нашего Борьки, переселялись на дачу следом за нами. Кристина не работала: свекровь её настояла, чтобы она сама сидела с ребёнком, а не няня, и, тем более, чтобы не отдавать в ясли - там дети больше болеют, чем дома. Но служебной машины, как у моего тестя, у его матери не было, и свою машину она ему не всегда могла давать.
   Правда, в долгу он никак не оставался. Ведь Валентина Семёновна была завсекции одного из лучших гастрономов Москвы, и это обеспечивало и нас самыми лучшими продуктами, за которыми мы с ним заезжали после работы и забирали, не стоя ни в какой очереди.
   Там, кстати, познакомил как-то с парнем, о котором когда-то упомянул: Виталием Стеровым, сыном директора гастронома. Тот задал ему при мне вопрос:
   - Вадик, помнишь ещё, что дурные привычки бросить ой как трудно? Ну, и как?
   - Никак уже, Виталя: вроде уже оно мне ни к чему.
   - Понять такое трудно.
   - Если тоже повезёт, поймёшь.
   - Ну, ну!
   Дорогой обсуждали дела на работе, семейные, говорили о детях наших. Танюшка, сообщил Вадим, скоро будет у них не одна: Кристина снова в положении.
   - С мамой твоей у неё, как посмотрю, лучше и не надо, так?
   - Да не то слово! Понимаешь, чуть ли не с самого начала. Потому, что считает, что только такой человек в полном смысле, как она, смог и из меня сделать тоже более или менее нормального человека. А ещё говорит, что она еврее меня: говорят иногда по-еврейски - чтобы я не понимал, о чём. Учил бы немецкий, может быть, хоть что-то понимал бы - а я ведь английский.
   Похвалил маму мою: недаром бывшая детская воспитательница - читает им столько, песням детским учит. Ещё наших женщин, что кормят ребятню вместе: так они едят лучше - съедают всё. Я посетовал, что Боря наш не обладает почему-то хорошим музыкальным слухом: Агриппина Аристарховна по этому поводу сказала, что это нормально - природа отдыхает на потомках.
   Посмеялись, вспомнив то, что рассказали нам мама и Уня: как улепётывали Борька и Танюшка от какого-то поросёнка. Они вышли на улицу и увидели там его, взявшегося откуда-то. Пошли, чтобы посмотреть поближе, а он побежал к ним - и они тогда бросились от него. Неслись и орали во всю; он тащил её за руку - не бросил. Влетели в калитку, а поросёнок за ними. Но сразу свернул в сторону одной из грядок во дворе.
   Для Вадима это был простой смешной случай из жизни наших деток, о котором можно будет вспоминать потом. Для меня - гораздо большее: смог сравнить его с тем, что рассказывал о маленьком ещё "Славике" генерал Красков - каким недобрым был тот, как любил кусаться или бить других детей, не давал никому свои игрушки. Нет, Боря совсем не был таким: сам тащил их Танечке, ни разу ничего плохого не сделал ей. Конечно же: такой не может быть его сыном - мой он.
  

XXXVI

   В четыре года отдали мы его по настоянию мамы в детский сад: чтобы очутился в детском коллективе, а не обходился лишь общением с одной Танечкой, да и то, только летом на даче. Там стал выделяться своей неугомонной подвижностью и любовью к организации неожиданных детских выходок. Был лидером остальных детей в этом, создавая проблемы воспитателям, вынужденным не спускать с него глаз. Но, в то же время, любивших его за эти его качества.
   Но в тот же год он лишний раз подтвердил, что мой сын. А не того, мать которого, всё-таки, попыталась именно тогда завладеть им. К сожалению, я почти забыл о её существовании - об опасности, которое она могла представлять. Хотя знал, что выселение её из Москвы не удалось: бывший муж её от рассказанного мне отказался. Сонечке я даже ничего не сказал о ней, не говоря уже, конечно, обо всех остальных, которые должны были быть предупреждены и сохранять необходимую бдительность.
   Садик его был однодневным, и чаще всего на неделе его забирали оттуда мама или Уня: ночевал у них, и утром они его туда отвозили. Уня его и забрала в тот день, когда всё произошло.
   Она вместе с ним стояла около садика в ожидании меня. Я должен был вскоре подъехать на машине и забрать их к нам: ждали в гости семейство Вадима с Танечкой. Уже был близко, когда увидел, как какая-то женщина, подойдя к Уне, внезапно толкнула её, и она упала. А та схватила Борю за руку и побежала. Он упирался, кричал: она с силой тащила его за собой.
   Прибавил газ, чтобы догнать их. Но она подбежала к машине, стоявшей у тротуара с открытой дверью, и остановилась на мгновение, чтобы впихнуть его в неё. И тут он укусил руку, державшую его.
   От неожиданности она выпустила его, и он, продолжая громко кричать, бросился от неё - навстречу мне. А она за ним - пытаясь догнать.
   Я остановил машину и открыл дверь, но вылезти и встретить её не успел. Он подбежал в этот момент к машине, и я только схватил его за руку. Она тоже: за другую. Но стоило ей разглядеть моё лицо, тут же отпустила его и побежала обратно. Добежала до той машины, мгновенно влезла, и та сразу рванула.
   Я лишь запомнил номер: догонять не стал. Вернулся к садику: к Уне - узнать поскорей, что с ней. Её там не было, но несколько женщин стояли возле него, обсуждая увиденное, и мне сказали, что её унесли в садик.
   Там мы с Борькой и нашли нашу Уню плачущей, а рядом хлопочущие Борина воспитательница Жанна Исаевна и садиковская медсестра. Борька сразу подбежал к Уне, и она прижала его к себе.
   - Кто это был? - спросила она меня.
   - Откуда я знаю? - прикинулся я. Хотя знал: как было не узнать её, гадину!
   - Надо немедленно сообщить в милицию, - авторитетно сказала Жанна Исаевна.
   - А что я им скажу? Что совершенно не запомнил ни её лицо, ни номер машины, на которой она укатила? - откликнулся я.
   - Всё равно: сообщить о самом факте. Сегодня попыталась украсть одного ребёнка, завтра захочет другого. Надо её предупредить: как-то обезопасить себя, - сразу отсекла она мои высказывания. И спорить с ней, как всегда, конечно, было бесполезно.
   Милиция быстро приехала. Опросили нас, составили протокол. И ещё: похвалили Борьку.
  
   Мы приехали домой одновременно с гостями: Валентиной Семёновной с Вадимом, Кристиной и их внуками, Танечкой и полугодовалым Сенечкой. Уню, которая упросила меня не везти её после произошедшего к ней домой, пришлось уложить в спальне тестя и тёщи, а всем остальным доложить о случившемся.
   Врать мне снова пришлось не меньше, чем милиции, но мне все верили. Кроме Сонечки, конечно: видно было по её молчаливому взгляду мне в глаза. А остальные делились соображениями, кто бы это могла быть, которая чуть не украла нашего Бореньку, осыпаемого похвалами за его поведение в той ситуации. Ну, умница; ну, герой: настоящий! И он очутился на коленях у Пети, как он называл тестя, не добавляя слово "дед", чем тот немало гордился.
   Сонечка вопросительно глянула только, когда мы вместе вышли на кухню принести что-то. Я, тоже молча, отрицательно покачал головой: не сейчас. И она кивнула в ответ утвердительно: поняла - потом. А я не стал пить никакого алкоголя под предлогом того, что мне надо потом отвезти Уню и родителей домой.
   С блюдами в руках вернулись в гостиную. Кристина увела в нашу спальню Борю и Танечку и осталась там покормить грудью Сенечку. Поэтому обсуждение события продолжалось. Чтобы разрядить обстановку, надо было прекратить его, и я стал пересказывать то, что недавно рассказала Жанна Исаевна об одном из своих питомцев.
   Звали его Женя, и был он из высоко интеллигентной семьи: дедушка - доктор наук и профессор, бабушка - бывшая актриса, папа и мама - кандидаты наук. Сам мальчик - обладатель хорошего словарного запаса. Всё прекрасно!
   Но привела его самый первый раз бабушка. И осталась, почему-то, ждать, пока Жанна запустит в группу последнего ребёнка. После этого подошла к ней и достала из сумки пластмассовую мисочку. Протянула ей и сказала:
   - Вы меня простите, Жанна Исаевна, но наш Женечка, к сожалению, не умеет писать в горшочек. Вы, пожалуйста, подзовите его через некоторое время и скажите: "Женечка, давай сделаем с тобой в эту мисочку фонтанчик - как у Моссовета".
   Встречен был "фонтанчик - как у Моссовета" общим громким хохотом. А вскоре Уня позвала меня и спросила, почему так смеялись. Пересказал и ей - она улыбнулась и попросила:
   - Помоги-ка мне, Данечка, встать и дойти туда: мне уже сколько-то лучше - смогу поесть.
   - Может, принести тебе сюда?
   - Нет: хочу со всеми.
   И я отвёл её.
  
   Конечно, можно было вызвать для них такси, и Сонечка сразу поняла, почему я захотел отвезти их сам. Сказала, что беспокоится за "тётю Унечку", поэтому поедет с нами. А Уня дорогой повторяла, что главное было не то, что довольно сильно ушиблась при падении, а что страшно испугалась за ребёнка, что б он был только нам здоров! Сонечка сидела рядом с ней вместе с мамой и держала её за руку.
   Мы помогли им подняться к себе на третий этаж - пятиэтажный новый дом их не имел лифта, уложить Уню в постель. Потом только очутились в машине лишь вдвоём.
   Она повернула голову ко мне и спросила:
   - Ты говорил нам правду?
   - Далеко не всю.
   - Догадываешься, кто это мог быть?
   - Да нет: знаю. Это его мать: Красавчика. Была на их суде.
   - Ты ничего мне не рассказывал о нём.
   - Тогда прошло ещё слишком мало времени после того: не стоило тебе о нём напоминать.
   - Но сейчас я хочу знать всё.
   И я стал рассказывать, продолжая вести машину: не хотели вызвать ненужное подозрение её родителей, почему мы слишком долго ехали обратно. Изредка она прерывала меня вопросами.
   - Почему она решила, что я беременна от её сына?
   - Причиной того, что ты не была вызвана в суд, была названа твоя беременность. Я попытался отвести её подозрение, сказав, что уже была тогда беременна.
   - Наверно, не поверила.
   - Не поверила, да! Потребовала отдать ей "её внука". Грозить стала: вырастет его, и он отомстит мне за "своего отца". Еле сдержался: пожелал только подохнуть поскорей. К сожалению, всё ещё жива, гадина. Если бы не беспокоился за Уню, догнал бы - и ей бы не поздоровилось.
   Упомянул затем о том, что рассказал генерал Красков, и о тетради Красавчика.
   - Придётся что-то делать: ребёнок наш в опасности.
   - Может и убить его, если не сможет похитить. Жаль, что не удалось сразу задержать её и сдать милиции.
   - Тоже палка о двух концах: наши тогда всё узнают. Представляешь? Попробую обезвредить иначе.
   - Но как?
   - Пока не знаю. Попробую найти её: номер машины, которая её увезла, я запомнил. Это уже кое-что для начала. Обращусь за помощью к Анзору Шалвовичу.
   Разговор на том закончился: мы въехали во двор. Я высадил Сонечку и поехал к нашему гаражу.

XXXVII

   Вкатил машину и стал запирать его. И тут они неожиданно появились: все трое.
   - Даня, не запирай: надо срочно снова ехать туда. Беда: Фрума Яковлевна потеряла сознание - папа твоя только что позвонил. Ира, ты останешься с Борей, а мы поедем, - распорядился тесть.
   Снова выкатил машину из гаража, оставив запереть его тёще, и мы спешно покатили. Тесть, который выпил сегодня достаточно, казалось, полностью протрезвел: командовал, как лучше ехать. И мы доехали быстрей обычного.
   Бегом взлетел на третий этаж и открыл своим ключом дверь квартиры. Мама встретила в коридоре.
   - Что с ней?
   - Инсульт: головного мозга. Врач с неотложки сказал: уехал только что.
   Появились тесть и Сонечка, и мы вошли в Унину комнату. Она лежала на спине с закрытыми глазами: при нашем появлении не открыла их. Но грудь медленно вздымалась: она дышала. Мы постояли и пошли в комнату родителей.
   - Как произошло? - спросил тесть.
   - Услыхала: она позвала меня. Вошла, а она сидит на кровати - говорит: "Не вижу ничего - совсем не вижу! Что такое?" И вдруг начала валиться на бок. Подхватила её и уложила, а она уже и не говорила. Ура тут же позвонил: вызвал неотложную помощь. Потом вам. А вскоре неотложка явилась, и мы это узнали.
   - Что ещё сказал врач?
   - Ничего утешительного: надежды, что обойдётся, немного. Но посмотрим, что скажет завтра наш участковый врач, доктор Фок. А я буду дежурить возле неё: Уре утром идти на работу.
   - Мам, я тогда останусь: будем дежурить по очереди, - сказал я.
   - Я тоже, - сказала Сонечка.
   - Нет, ты езжай домой: тебе тоже завтра на работу, - возразил я. - Мне, аспиранту, можно задержаться: у меня завтра занятий как у старшего преподавателя нет.
   - Но я хочу тоже, - она плакала.
   - Спасибо, Сонечка, но, правда, не надо: не сегодня. Ведь придётся дежурить не одну ночь: успеешь ещё. А Даня пусть останется.
   На том и порешили. Только я вначале сам отвез домой тестя и Сонечку и потом вернулся. Машину поставил во дворе: могла понадобиться в любой момент.
  
   Фок, наш многолетний участковый врач, наутро явился вскоре после нашего вызова. Внешне странный, всё ещё ходивший в своём давнем офицерском кителе, был он всем известен как прекрасный диагност. Осматривал Уню долго - в результате ничем не обнадёжил.
   В себя она не приходила. Её поили с ложечки водой, пытались кормить таким же образом бульоном: она глотала и то, и другое, но не открывала глаза и не отвечала, когда к ней обращались.
   Сонечка тоже дежурила возле неё в одну из ночей. Приезжали навестить её многие из родни нашей, родители Сонечки, Валентина Семёновна с Кристиной: молча стояли возле неё - это походило на прощание. Мне в институте, где вёл практические занятия со студентами, кто-то прямо сказал, что это начало конца её: точно такое произошло с родственником его. Я пытался отгонять эту мысль, но её состояние упрямо подтверждало, что это, всё-таки, так.
   ...Умерла она ровно через неделю, ночью. Не при мне: я бегал в аптеку на Тишинской площади пополнить кислородную подушку. Когда вернулся, она уже была не нужна.
   Я задержался в комнате, когда из неё все вышли. Отвернул покрывало, открыл лицо её и смотрел на него. Как рано она ушла от нас: ведь родилась в 1897-ом году, а был только 1962-й - в 65 лет.
   На следующий день с самого утра ездил вначале один, а потом в сопровождении Люсиного отца, дяди Лёни, для получения необходимых документов о её смерти, потом в похоронное бюро, на Востряковское кладбище, где находилась могилы моей бабушки и её мужа, дяди Саши.
  
   Хоронить её пришла почти вся наша московская родня. Как всегда, самым страшным казался мне вынос тела из квартиры: когда покидает человек навсегда уже дом свой.
   На кладбище её внесли в дом сразу за входом, где производится обмывание тела перед погребением согласно обычаю нашей религии, который исполняется как верующими, так и неверующими. А после этого долго ждали возле него.
   Задержка произошла из-за того, что перед ней предстояло совершить омовение умершего сразу после рождения мальчика, и дед его потребовал, чтобы он обязательно был обрезан.
   Тётя Роза, самая старшая из маминых тёток и, пожалуй, более всех как-то ещё религиозная из нашей родни, скептически оценила такое:
   - Ну, это уже, я считаю, слишком!
   А была она гораздо старше Уни, и ещё не только её, мамина и тёти Рахили тётка, но и двоюродная сестра их. Произошло так по причине того, что прадед мой Исаак после того, как дед Яков, он же Янкель, единственный тогда сын его, женился на моей бабушке, развёлся с прабабушкой моей Цирл и женился на бабушкиной старшей сестре Лие, которая родила ему всех остальных детей. Оттого Уня, мама и тётя Рая называли тётю Розу тётей, а она бабушку "муме Соре", то есть "тётя Сарра". Вот такая не совсем обычная еврейская история.
   Когда нас наконец-то запустили внутрь, я увидел Уню, ещё лежавшей в глубине другой комнаты, уже, наверно, обмытой и укрытой чем-то. Было лицо её, как у девушки: молодым. И красивей, чем раньше.
   В комнату, где мы все стояли, её внесли уже завёрнутой в саван, тахрихим, пошитый здесь из приготовленной ею самой ткани. Только лицо её было пока открыто, и мы могли смотреть на него: старик-еврей, который вёл процедуру предупредил, что она уже является наполовину погребённой, и если мы коснемся её, весь обряд придётся повторить.
   А в это время появилась Ася, приехавшая из Риги, но чуть на похороны не опоздавшая. Сильно огорчённая, что не может коснуться её на прощание губами. Ведь они так любили друг друга, хотя Ася совсем не принадлежала к нашей родне.
   Бывший муж её, Жора, не москвич, когда-то снимал у Уни угол. Как я слышал, сильно нравилась ему какая-то красивая девушка, на которой он не решился жениться, боясь, что он, обычный инженер, не сможет обеспечить её согласно её запросам. И женился он на своей племяннице Асе, не слишком красивой - не любя её, наверно. Вскоре переехали они в Ригу, где родились их две девочки: Аля (Розалия) и Марина. Уня не раз ездила туда к ним и сильно привязалась к Асе - из-за душевных качеств той. Потом, когда Жора ушёл от Аси к какой-то латышке, ездила к ней.
   А старик произнёс-пропел молитву "Эл молей рахамим" и топором прорубил отверстие в днище гроба: тело должно коснуться земли. Потом закрыл лицо её и вместе с помощницей переложил в гроб. Его вынесли наружу и поставили на колёсный постамент, который покатили к вырытой могиле.
   Старик снова прочитал молитву, и каждый из нас бросил на опущенный туда гроб её три лопаты земли, не передавая лопату потом другому, а втыкая в землю: как требовал обычай.
  
   Остальное потом почти не помню. Ни кто поехал после похорон к нам вместо Васильевской: посидеть вместе, выпить и вспоминать её. Ни кто вынес нам вниз воду: обмыть руки после кладбища. Ни что говорилось на поминках, и говорил ли что-то сам. Даже сколько выпил тоже.
   В совершенно трезвой голове крутилось одно: расплатиться с убийцей, чьё отвратительно красивое лицо стояло в сознании. Убить её: как можно мучительней, страшней. Задушить, утопить - даже сжечь или закопать живьём: хотя и этого мало. Во что бы то ни стало - пожертвовать даже для этого всем: учёбой в аспирантуре, свободой, всем своим будущим. Но не дать ей уже жить.
   Но прежде нужно найти её. Как? Ну, да: я же сказал Сонечке, что с помощью Анзора Шалвовича. Сообщить ему номер машины, запомненный мной, а ему уже ничего не будет стоить выяснить владельца её. Хотя, вообще-то, мне он был когда-то известен почему-то.
   Мысль сосредоточилась на этом, заслоняя эмоции. Мелькали в мозгу ситуации, где я мог видеть этот номер: одна за другой - но всё не то. Потом опять возникло ненавистное лицо той страшной ведьмы, и появилось странное ощущение, что оно приближает к тому, что мне надо. И вдруг она вместе с её бывшим мужем, генералом Красковым: я сидел потом с ним в его машине, где читал мерзкие воспоминания её гада-сына. Ну, да: это номер его машины, который я, оказывается, помнил почти целиком.
   Я крепко сжал под столом руку Сонечки, и она кивнула в ответ: поняла, что хочу ей что-то сказать. Но не сейчас: когда окажемся одни с ней. Мало уже кого осталось - часть ушла вскоре. Самая первая Ася: успеть навестить каких-то своих хороших знакомых до обратного вечернего поезда. Сказала на прощание, чтобы всегда считали, что она не чужая нам. Последними увезли моих родителей Валентина Семёновна и Вадим - после того, как вместе с Ириной Николаевной и Сонечкой мама убрала всё с накрытых столов.
   ...- Сонечка, а я ведь знаю, чья машина была. Генерала Краскова, бывшего мужа той ведьмы. Значит, недаром я тогда усомнился в его искренности. Пытался, сволочь, усыпить бдительность: разговорить меня.
   - Вдруг проговоришься, что не так уж она не права?
   - А что же ещё? Ну, уж его-то найти труда не составит, а уж через него её. Она у меня заплатит за всё, Унина убийца: не уйдёт.
   - Конечно же! Только, Данечка, в первую очередь необходимо обеспечить сейчас безопасность Бори. А может быть, и нашу с тобой и родителей наших. От этой твари всё можно ожидать.
   Я кивнул: она была целиком права - это самое главное. Вряд ли она не сделает новую попытку похитить Борю. И, конечно, не остановится перед новым убийством того, с кем он будет - если помешает ей.
   - Слышишь, я поэтому сам буду отвозить и забирать его теперь. На всякий случай, не совсем безоружный. Чтобы не подвергать опасности маму.
   - Откуда у тебя оно возьмётся - оружие? Не будешь же таскать с собой одно из ваших охотничьих ружей?
   - Ничего: охотничий нож тоже кое-что. Под пиджаком его не будет видно.
   - Разве можно носить его?
   - А для чего у меня охотничий билет? Будет с собой.
   Он у меня был: благодаря тестю, который приобщил меня к охоте и рыбалке. Последняя, правда, нравилась мне куда больше.
  

XXXVIII

   Я не успел выяснить адрес "папашки" Краскова: им явно не терпелось - они повторили попытку похитить Борьку уже на следующий день после похорон. Причём, когда забрали его из детского сада, я был с Сонечкой: потребовала, чтобы делали это вместе - так лучше.
   А Борька особенно раздухарился, и мы его не очень останавливали, боясь, что, успокоившись, станет спрашивать про Уню. Затеял игру с нами, когда вышли из садика: побежал, крикнув "Догоняйте!".
  

0x01 graphic

  
   И тут вылетела откуда-то машина и остановилась, поравнявшись с ним: открылась передняя дверь, и оттуда высунулась рука - схватила его и втащила в машину. Дверца захлопнулась - загудел мотор. Я бросился следом.
   Удалось за секунду до того, как машина тронулась, упав на колени и ухватившись за бампер, воткнуть в шину нож, выхваченный на бегу. И машина, проехав совсем немного, остановилась. Тут же ножом ударил с размаху по стеклу задней двери и, сунув руку внутрь, открыл её.
   Она сидела на переднем сидении, стараясь удержать Борю, отчаянно бившего её по лицу. Я схватил её за волосы, с силой запрокинул голову и приставил к горлу нож.
   - Не двигаться, - крикнул ей и сидевшему за рулём. - Хоть одно движение, перережу горло. Делать только то, что прикажу.
   - Да режьте: не жалко. Давно надо было самому это сделать, - произнёс он, не оборачиваясь: я по голосу узнал генерала.
   - А теперь ты, - дёрнул я её за волосы, - протяни руку, открой дверь и отпусти ребёнка. Смотри, без фокусов: нож у меня острый.
   Борька таки двинул ей по морде ещё раз, прежде чем подбежавшая Сонечка подхватила его. Но тоже добавила той, сразу уничтожив её лицу красоту своими ногтями, после чего лишь захлопнув дверцу.
   - Всё: финита ля комедия. Теперь кончите уже жизнь в тюрьме. Хотя эту убийцу следовало бы расстрелять, а ещё лучше повесить.
   - Это ты убийца - моего сына. А я - нет: никого ещё не убила, - заорала она.
   - Не убила? Мою тётю, которую мы любили, а вчера похоронили.
   - Я толкнула её только. А ты...
   - И тем довела до смертельного инсульта. Неужели, думаешь, не заплатишь за то сполна?
   - Считаю, что вы правы: она это заслужила, - поддержал меня вдруг генерал. - Ну, а я? Ведь по сути я лишь тоже жертва её: она с помощью шантажа вынудила меня принять участие во всём этом.
   - И что дальше?
   - Хочу договориться. Вы получите от меня весьма неплохую сумму и дадите мне уйти. Ведь тюрьма, вне зависимости от срока, это конец для меня.
   - О чём же Вы тогда думали, соглашаясь принять участие в этом преступлении?
   - Ха: да не только в этом, - опередила она. - Овечкой сейчас прикидывается: меня во всём обвиняет. Как же, не знал он совсем, что не больно-то стал бы генералом, кабы я всем, кому требовалось для этого, ноги не раздвигала? Нет уж: в тюрягу вместе пойдём. А ты уж слишком не пугай нас: за одну попытку только столько не дадут - успеем из неё выйти.
   - Нет: я туда не пойду, - твёрдо повторил генерал.
   - А придётся! Не видишь, что ли: мусора вон подъезжают - баба его вызвала, конечно, - усмехнулась она.
   Действительно, милицейские машины появились, и я счёл возможным покинуть машину. Рассказал о происшедшем подошедшим оперативникам, после чего они направились к машине генерала. И тогда раздались внутри неё два выстрела.
   ...Оба были мертвы: генерал подтвердил своё решение не идти в тюрьму. Заодно прихватив с собой её.
   Дверца бардачка была откинута: пистолет, которым осуществил это, он достал оттуда. Я это не знал, но она, к счастью, не имела возможность добраться до него - иначе всё могло получиться ну совсем не так.
  
   Я тащила Борьку за руку, а он ещё упирался - орал: "Да я ей по морде ещё дам: за то, что Уню мою толкнула. Пусти, ну, пусти!". А я ускоряла шаг: вбежать в садик и позвонить сразу в милицию. Даня, хоть и с ножом, который держал у горла той ведьмы, там один, а неизвестно, что можно ожидать от мужчины рядом с ней. Правда, он не сделал именно то, чего я так боялась, когда Даня бросился на колени и ухватился за бампер: не подал машину назад - тогда, несмотря на спущенное колесо, задавил бы.
   Влетела в садик и крикнула говорившей по телефону Жанне Исаевне:
   - Снова пытались только что похитить Борю. Скорей милицию! - ничего больше не объясняя. И она тут же сказала в трубку:
   - Перезвоню потом: нужен телефон! - и набрала номер милиции. Потом протянула трубку мне:
   - Говорите!
   Достаточно подробно сообщила всё. Услыхав "Ждите, будем немедленно. Будьте сами осторожны", попросила Жанну Исаевну разрешения оставить с ней Борю и бросилась обратно - к Дане. Но и она почти сразу присоединилась ко мне.
   Милиция появилась поразительно быстро: мы успели пробежать лишь половину расстояния до машины. И Данечка вышел из неё, всё ещё держа свой нож в руке - живой, но не совсем невредимый: с разорванными на коленях брюками и явно ободранными самими коленями. На нас не обратил внимания: пошёл навстречу выходившими из машин милиционерам.
   Что-то говорил им, показал какие-то документы - наверно, паспорт и охотничий билет. Потом один из них пошёл к машине, и тогда мы услышали какие-то два громких хлопка из неё. Подошедший посмотрел внутрь и поманил остальных. Даня подошёл к ней тоже, заглянул в окно, а потом подошёл к нам.
   - В машину, пожалуйста, не смотрите, - предупредил он. - Он застрелил её, а после себя. Так что...
   - А вы кто? - спросил нас подошедший следом офицер.
   - Его жена. И воспитатель детского сада, куда ходит наш сын.
   Я дала как свидетель свои показания. Приехавшие вместе с милицией на "скорой" медики обработали Данечкины колени, и нам разрешили уйти. Напоследок Жанна Исаевна сказала им, что очень нежелательно, чтобы ребёнок увидел трупы: нас попросили тогда или уехать отсюда немедленно, или подождать полчаса, которые им ещё потребуются. Во избежание вопросов Бори при виде ещё стоящей машины, Даня и я предпочли последнее.
   Я таки хорошо шлёпнула Борьку, когда вошли в группу. На что он обиженно отреагировал:
   - Ты что делаешь? Детей же нельзя бить: разве не знаешь? Вы ей скажите, Жанна Исаевна.
   - Боря, но иногда нужно: чтобы запомнил хорошенько. Понял?
   - А что я сделал?
   - Побежал: а тебя предупредили вести себя осторожно.
   - А я ей зато морду набил. Уне расскажу про это: вот!
   При упоминании имени его любимой Уни постарались замять разговор: больше с ним не спорили.

XXXIX

   Дома рассказали обо всём моим родителям. Борьку на этот раз не похвалили, и он снова обиделся. Родителям Дани звонить и сообщать не стали: мама, всё равно, сама это сделает.
   А ночью, когда Боря уже сопел во сне, я прижалась к Данечке моему и разревелась.
   - Ну, что ты, дурёха? Ведь всё, можно считать, кончилось: их всех уже больше нет. Нет: понимаешь?
   А я заревела ещё больше:
   - Он же... Он ведь мог подать машину назад, и что тогда?
   - Не подал бы. Думаю, и не врал он мне тогда - после суда. Просто сумела она найти, чем можно его шантажировать, и вынудила участвовать в этом.
   - Ещё как подумаю, что мог он свой пистолет потом против тебя, а не себя и её, использовать, совсем страшно становится, - не успокаивалась я.
   - Совсем не мог: пистолет был в бардачке - я запросто не дал бы.
   - Ведь мог бы, если бы сделал с тобой одно из этого, забрать у тебя ключи: укатили бы они на нашей машине, - упрямо продолжала я всё-таки.
   Тогда Даня пересказал мне его слова о Кармен и Хосе. Да: наверно, он заплатил своим самоубийством за возможность прежде убить её, окончательно испоганившую ему судьбу.
   А я, хоть уже тихо, продолжала всхлипывать. Данечка больше не пытался меня успокаивать - только по-прежнему крепко обнимал. Не сразу поняла, что он уже без сил от всего сегодняшнего, бедный мой: засыпает. И тогда заставила себя замолчать: оставила его в покое.
   Но сама заснуть долго не могла. Продолжала прижиматься к нему, но не шевелилась: чтобы не побеспокоить.
   Успокоение мне, наконец, принесла пришедшая мысль: что я должна сделать. Попытаться - несмотря на предупреждение врачей, что больше не смогу - родить ещё одного ребёнка. Уже точно от моего Данечки: хотя оба мы как-то совсем уже перестали думать, что Боренька нет.
  
   По просьбе мамы Иля убедительно разъяснила Сонечке, насколько опасна ей новая беременность. Разговор с ней произошёл не в моём присутствии, и то, что сбивчиво пересказывала мне Сонечка, было мне трудно воспринимать. Ясно было только, что такая попытка слишком отразится на её здоровье. И потому, совершенно нежелательна. А Сонечка не верила.
   - Я хочу, чтобы это был у меня ребёнок от тебя: уже без всякого сомнения, - этим аргументом невозможно было не убедить меня, считала она. - Понимаешь?
   - Нет: не желаю рисковать твоим здоровьем из-за того, что у меня сомнения, тоже уже, больше совсем не вызывает. Боря наш - не того.
   - Только потому, что мы все любим его: разве не так?
   - А он хоть чем-нибудь похож на того в детстве, каким описал мне его генерал Красков? Того маленьким трудно было назвать милым ребёнком: а Борю нашего кто только не называл так? Заводила в ребячьей компании, окруженный друзьями, бросающимися поддержать его в его вечных выдумках. Добряк, готовый поделиться всем, что у него есть, помочь другим и защитить, если нужно. Опекавший Танечку.
   - Но, всё равно, укусивший ту ведьму? И со злостью бивший её по лицу? Тот, ты мне рассказывал, любил в детстве это делать.
   - А тут Боря походил тоже на тебя: ты ведь всегда в подобных случаях пускала свои когти в ход.
   - Надо было!
   - Вот и он: когда, действительно, надо было. Единственные разы, когда это сделал.
   - И всё же...
   - А скажи: любила бы ты его меньше, если бы была у тебя возможность осуществить то, что задумала? - задал я ей ещё вопрос, который она, точно, не ожидала. И она, не задумываясь, отрицательно мотнула головой.
  
   Как могла я уже меньше его любить тогда? Данечка сразу подловил меня тем вопросом. Боря был давно Боренькой нашим - общей радостью нас обоих и наших родителей. И Данечка поэтому был снова целиком прав.
   - А помнишь, что сказал Анзор Шалвович? - напомнил он мне ещё.
   Как было не помнить? Неожиданная, как мне казалось, встреча со следователем, который вёл когда-то расследование случившегося тогда с нами, произошла в кафе "Мороженое" на улице Горького.
   Он, появившись после нас, сразу, однако, направился к нашему столику. Широко улыбаясь, поздоровался со мной и Даней и спросил:
   - А это ваш замечательный потомок? Давай знакомиться, дорогой, - он протянул Боре руку. - Меня зовут Анзор Шалвович; можно, просто дядя Анзор. А тебя?
   - А меня Борис Данилович; можно, просто Боря, - ответил тот ему со всей серьёзностью. - А почему, дядя Анзор, я замечательный потомок?
   - А какой ты можешь быть, когда у тебя такие мама и папа? Мама твоя разве не замечательная музыкантша, а папа не прекрасный инженер и очень головастый?
   - Ну, да: конечно же, - не без гордости подтвердил сын. - Они у меня такие: я знаю.
   - Боря, а ну, не задирай нос, - одёрнула его я. - Мы у тебя просто нормальные, понял? А то больше одного шарика мороженого не получишь.
   - Ма-ам, но ведь дядя Арон говорит же...
   - Не Арон - Анзор, - поправила я.
   - Нет: он правильней назвал меня. По-еврейски я Арон и есть. Молодец: так и называй меня.
   - А мне дедушка сказал, что я по-еврейски Береле.
   - Так и будем тогда называть по-нашему. Договорились? - и они пожали друг другу руки. - А теперь заказывай: какое хочешь мороженое?
   И он начал вслух читать меню, а Борька каждый раз кивать: "Хочу!".
   - Не лопнешь? - остановила я его. И он сразу согласился получить, как все, четыре шарика, рассчитывая забрать ещё шарик или два у Дани и у меня.
   Кроме мороженого взяли ещё по бокалу шампанского, и Анзор Шалвович произнёс тост:
   - За геройское поведение нашего Береле во время нападений на него с целью похищения. Расскажешь мне сам подробно, как это было?
   - Ага, дядя Арон. Она, зараза...
   - Не смей выражаться так, - прикрикнула я.
   - Ладно. Ну, ведьма эта страшная: а так можно?
   - Так: да.
   - Она на Уню мою налетела откуда-то и толкнула её так, что она, бедная, упала. А меня схватила за руку и потащила к какой-то машине, хотя я упирался изо всех сил и вопил, что есть мочи. А когда остановилась у той машины, чтобы дверцу открыть и впихнуть меня в неё, я её руку, которой держала меня, как кусну. Она оттого сразу же меня отпустила. Ну, а я побежал: нашу машину увидел. Она за мной: успела за руку снова схватить, когда папа уже дверцу открыл и меня сам уже тоже за руку ухватил. А она, за... ну, ведьма, ладно... папу увидела и сразу перетрухала: рванула обратно к той машине и уехала на ней.
   А мы с папой в мой детский садик вернулись: за Уней. Она так обрадовалась, когда меня увидела. Потом милиция приехала, и ей всё рассказали, а они меня похвалили, что не растерялся и укусил её.
   Только в тот день Уня уехала от нас домой и потом надолго к тёте Асе, которая живёт в Риге. А я скучаю по ней: очень. Один раз, когда меня забрали на Васильевскую, я слышал, как Любочка разговаривала с тётей Асей по телефону, и подбежал, попросил подозвать к нему Уню. А тётя Ася сказала, что Уни нет дома: она ушла гулять. Я спросил, куда: я побегу и догоню её. Но тётя Ася сказала, что она не знает, и положила трубку.
   Только Уня почему-то уехала к ней совсем: на Васильевской в её комнате теперь другая тётя поселилась. А Уня, уезжая, дяди Борин портрет не забрала: оставила мне. На нем он ещё мальчиком - в матроске. Над кроватью у меня теперь висит.
   А второй раз она ...всё равно, зараза... сделала такое, когда я, балуясь, побежал от них, - показал он на нас, - чтобы они догоняли меня. И вдруг, дядя Арон, откуда-то машина ко мне подъехала, и оттуда её рука высунулась и меня туда втащила. Но она думала, что я испугаюсь, а я вместо этого стал изо всех сил лупить её по роже.
   Но машина никуда не уехала: рванулась только и остановилась. А папа сразу разбил стекло, влез сзади и приставил к горлу той Петин охотничий нож: велел открыть дверцу и отпустить меня. Напоследок я ей здорово двинул ещё раз, и мама меня оттуда вытащила, но тоже ободрала ей рожу ногтями. И потащила меня снова в садик: позвонила оттуда, чтобы милиция приехала поскорей.
   А ещё она тогда, знаете что, дядя Арон, сделала: шлёпнула меня слишком больно. И Жанна Исаевна, воспитательница наша, её поддержала. Но ведь это очень непедагогично - бить детей: правда же, дядя Арон?
   - Как сказать, дорогой: иногда слишком необходимо.
   - Чтобы лучше запомнил?
   - Ты очень правильно сказал.
   - Это не я: Жанна Исаевна.
   Мороженое к этому времени сильно подтаяло и он начал спешно есть его. Но вскоре захотел в туалет. Я поднялась, чтобы вести его туда, но он возразил:
   - В женскую уборную не пойду: я же мужчина. - И Дане пришлось вести его, а я осталась с Анзором Шалвовичем. Он воспользовался отсутствием Бори, чтобы сказать мне что-то важное для меня.
   - Да, это сын Даниила - и никого другого: лично у меня сомнений в этом нет. Я думаю, у Вас тоже.
   Я, всё-таки, пожала плечами.
   - Поверьте следователю: моей профессиональной привычке замечать необходимые мелочи, которые говорят мне о человеке слишком многое. То, что даётся только по наследству, а не приобретается благодаря воспитанию или путём подражания. То, чему невозможно научить. Это так.
   - О каких конкретно мелочах Вы говорите?
   - Их очень много. Хотя бы то, как он отреагировал на ситуацию при первом похищении: своим укусом её руки, чтоб освободиться. Наподобие удара Даниила кирпичом по ноге Краскова.
   - Да, это так.
   - Поэтому окончательно отбросьте сомнения. Поймите: этот ребёнок - дар вам Б-жий. Если начнёте верить в Него, Вы это поймёте лучше.
   Больше ничего он сказать мне не успел: вернулись Боря и Даня. Мы допили шампанское, доели почти растаявшее мороженое, и стали прощаться.
   Анзор Шалвович сказал Боре в последний момент, присев перед ним на корточки:
   - Знаешь, ты мне очень понравился, шени чириме: ты ж настоящий джигит. Если хочешь, я иногда буду звонить тебе, и мы будем с тобой разговаривать.
   - Очень хочу, дядя Арон.
   ...То, что сказал мне Анзор Шалвович, я тогда же пересказала Данечке.

XL

   Постепенно воспоминание обо всём том становилось похожим на приснившийся страшный сон. Потому что довольно большое количество лет после того мы были почти только счастливы.
   Данечка стал кандидатом технических наук и вскоре руководителем исследовательской лаборатории, куда перетащил руководителем группы Вадима. Тендем их, как Даня не раз говорил, был весьма эффективным: Вадим оказался незаменимым в пробивании заявок на сделанные Даней нескольких достаточно значительных изобретений.
   Папа был горд им, зятем своим. И мама тоже. Иногда только со смехом вспоминали о первоначальном намерении папы разменять нашу квартиру, чтобы Даня не чувствовал себя примаком в их семье. Тем более что и быстро стали своими среди всей его многочисленной родни.
   Я успешно преподавала в музыкальной школе, хотя Даня после каждого концерта, которые иногда давала, сокрушался, почему не стала профессиональной исполнительницей, и уговаривал стать, всё-таки, ею. Гордился мной, а я им.
   А центр всего и всех - нас с ним и наших родителей - Боря наш рос, ничем нас не огорчая, а лишь непрерывно радуя. Здоровьем пошёл он, к счастью, даже не в меня и Даню, а в моего здоровяка-папу: все остальные слишком крепким здоровьем не отличались - в особенности Урий Давидович с его больным сердцем.
   Но именно этот дед, которого Боря так и называл - без добавления имени, потому что папу он называл просто Петя, чем тот всегда гордился, уже в шесть лет пристрастил его к шахматам. С ним внук и предпочитал играть, а не с папой или Даней, которых довольно скоро стал обыгрывать. Зато с Петей, мной и папой своим можно было ходить зимой на лыжах по подмосковному лесу; с моим папой и Даней заниматься рыбалкой, а когда стал постарше, то и выезжать на охоту. Бабушкам папа и мы Борю баловать не давали: ни Любочке его, ни маме, именуемой им, как и Урия Давидовича, без имени - просто бабушкой.
   А я с сынулей занималась музыкой: несмотря на отсутствие особых данных он, тем не менее, должен был хоть сколько-то уметь играть на фортепиано. Так считали все мы и, кроме того, Агриппина Аристарховна. Вначале ему это понравилось, а потом быстро надоело. Но я была настойчива и добилась от него нужных результатов.
   Вдобавок Даня следил за нашими уроками: попросил меня позаниматься и с ним. Проявил редкостное старание и, при его прекрасном слухе, постепенно добился достаточно неплохого умения. Мы даже могли играть с ним порой в четыре руки.
   От всех нас Боря перенял любовь к чтению: читал запоем. Из-за чего мог не выучить урок или не сделать домашнее задание и поэтому отличником не был. Даже иногда имел тройки за четверть, но поводу этого переживания были только у мамы: остальные этому не придавали большого значения.
   К огорчению папы не слишком охотно вместе с ним смотрел по телевизору футбольные и хоккейные матчи или ходил на стадион. Зато более охотно в московские музеи со мной и Даней и с нами и мамой в театры. В консерваторию и Зал Чайковского, правда, снова только благодаря моей настойчивости.
  
   Более чем десятилетний период такой нашей жизни закончился, когда произошёл острый гипертонический криз у Урия Давидовича. Любовь Яковлевна была в диком отчаянии, боясь потерять его. Используя заработанные им левыми договорами деньги, приглашала к нему лучших врачей. Они ли помогли ему или что-то другое, но он выжил тогда, только уже не смог больше работать.
   Даня тогда большую часть дней находился после работы у них и оставался там ночевать. Я и мои родители тоже приезжали почти каждый день навестить его.
   Боря тоже - даже когда дед его стал поправляться. В эти дни они очень сблизились: дед оказался необыкновенно интересным собеседником для своего внука - источником многого, что тот не мог узнать из книг.
   В первую очередь об истории своего народа, интерес к которой в нём пробудили высказывания отца его, которые ему приходилось слышать нередко. Но дед, однако, знал её куда больше: прочёл немало о ней ещё в молодые свои годы, в том числе до революции. А мне казалось странным, как это могло сочетаться в нём с его последующими взглядами: с тем, что евреи должны ассимилироваться - превратиться в русских.
   Оказывается, могло. Но даже когда принял для себя это, продолжал перечитывать книги по истории евреев на идише, хранимые им до того времени, когда это стало слишком небезопасно. А замечательная память позволяла всё помнить, передавая из осторожности сыну лишь кое-что.
   Но внуку гораздо больше: тот родился, когда Сталина уже не было, и знать еврейскую историю стало не так опасно. И мы слышали он Бореньки нашего упоминания имен Греца и Дубнова, Герцля и Жаботинского, Бялика и Сироты, произносимые им с гордостью. Порой говорил и такое, что не знал даже Даня, превосходивший в этом нас: меня и моих родителей. Мы, можно сказать, с восторгом воспринимали это, надеясь, что он сам понимает, что открыто говорить о таком не везде стоит.
   Конечно, он был умный мальчик, сын наш: знал поневоле всё сам. Как было не знать, постоянно сталкиваясь с антисемитизмом и в школе, и во дворе, и на улице? Старался давать отпор, за что не раз приходилось ему поплатиться. Один раз слишком сильно.
  
   В тот воскресный день он вернулся из кино в таком виде, что все мы не на шутку испугались: с огромными синяками под обоими глазами, разбитыми губами.
  

0x01 graphic

  
   - Боря, детка, что с тобой? - бросилась к нему тёща.
   - Обычное дело: на то и Россия, бабуля. Братство народов семьи трудовой Советского нашего Союза, в которую мы не входим. Что мне только что объяснили - настолько убедительно, что полностью отшибли всякое желание дальше пребывать среди этой семьи. В чём и вижу положительную, несомненно, сторону произошедшего.
   - А что произошло? Расскажи толком: слышишь? - потребовал тесть. - Почему избили тебя? Кто?
   - Да шпана какая-то, Петя, которая пролезла без билетов. Мест свободных почти не было, и меня с Валькой попытались согнать с них. Валька уступил им, а я нет. Они отстали, но после сеанса ждали нас у выхода. Вальке сказали:
   - Тебя не тронем: так что вали отсюда быстрей. А с этим сейчас разберёмся. Есть за что: еврей, ведь видно, а не хочет понимать, что не по своей земле ходит, а потому обязан нам тут уступать всегда. Придётся объяснить по-нашему, чтобы запомнил.
   Валька исчез быстро, а я остался, окруженный этой сворой. Хоть все моложе меня, но не менее десяти их.
   При упоминании, кто сводил с ним счёты, страшно стало мне: вспомнил, как летом после окончании нами школы такой же оравой малолеток был убит ножом при выходе из кинотеатра "Москва" наш одноклассник Толя Бумагин.
   - Ты не попытался убежать? От таких же всего можно ожидать.
   - Как Валька? Нет: я же сказал - окружили меня и стали бить. А даже отбиваться сколько-то, я понял, нельзя было - только как-то прикрываться. Чтобы они, ещё больше не разозлившись, нож мне не сунули: один из них держал руку в кармане с ним явно. И они били и орали всё то же: что хожу я тут не по своей земле.
   К счастью, кто-то крикнул: "Атас: менты!", и они сорвались и исчезли. А ко мне подошли и сказали, чтобы шёл в милицию и заявил. Но идти со мной и быть свидетелем никто не захотел: "Связываться с такими опасно". Ну, и не пошёл туда: наверно, правильно.
   Ладно: за битого двух не битых дают. Зато понимаю: ходить надо по своей земле. И я буду по ней ходить: уедим в Израиль.
   - Легко сказать! - вздохнула тёща. - Бросить тут всё - не зная, что там ждёт.
   - Я уеду в любом случае: вместе с вами или один, - твёрдо сказал Боря. И мы поняли, что он так и сделает, и поэтому нам тоже надо готовиться к репатриации туда.
  
   Мама, несомненно, была достаточно права: бросать тоже было что. У неё и меня работа, соответствующая нашему с ней образованию: получим ли такую там, где подобных нам слишком больше, чем здесь? Не говоря уже об очень высоком положении папы и в достаточной степени и Дани. Только родители его могли там рассчитывать на никак не меньшую пенсию.
   Тем не менее, даже мама не стала уговаривать Борю подумать об этом. Ему там уж точно будет лучше, и значит, ехать надо, пока выпускают отсюда.
   Поэтому нам надо готовиться: продумать, как существовать после подачи документов на выезд, когда мужчины наши скорей всего будут уволены - не исключено, что и мы с мамой. А нужны будут ещё немалые деньги на всякие поборы: за отказ от советского гражданства, за высшее образование.
   Но это ещё казалось как-то разрешимым: были дача и машина, которые мы продадим, и драгоценности, оставшиеся от бабушки Нины с дедом Колей. Те ведь неплохие деньги, зарабатываемые изготовлением зубных протезов, вкладывали для надёжности в их приобретение. И что-то ещё было у моих свекрови и свёкра.
   Хуже было другое: здоровье их и, как оказалось неожиданно, папы моего, никогда в жизни не болевшего. Урий Давидович так и не оправился полностью из-за того страшного гипертонического кризиса и поэтому перестал работать за год до ухода на пенсию: боялся, перенесёт ли он перелёт. Сильно сдал духом: из-за постоянного головокружения не мог даже читать и смотреть телевизор.
   Успела перенести инфаркт Любовь Яковлевна, но она, тем не менее, духом не падала: не того была характера. Но потом стенокардия почти мгновенно превратила её из достаточно полной статной женщины в совсем маленькую старушку. Хотя не изменила её характера: оставалась всё такой же.
  
   Мы с Даней надеялись, что у них сможет хватить сил на переселение в Израиль. До того дня, когда папа сказал нам с ним:
   - Ребята, вот какое дело: Люба сказала нам, что мехутн наш при его нынешнем состоянии вряд ли сможет перенести перелёт туда из Вены. И она, поэтому, тоже вынуждена остаться здесь с ним. Но что Боря должен репатриироваться и начать ходить по своей земле, как он сказал. Здесь ему оставаться нельзя: опасно.
   ...Это была правда: мы всё больше боялись за него. С того самого дня Боря стал серьёзнейшим образом готовиться к своему переселению в Эрец-Исраэль. Доставал у кого-то учебники иврита и упорно учил его. Для практики пытался разговаривать на нём с дедом, Урием Давидовичем, заставляя его вспоминать этот язык - но тому было трудно понимать современный иврит: ведь он-то учил в иешиве древний.
   Приносил домой и поглощал массу книг по истории еврейского народа и сионизма. Повесил на стену карту Израиля и портреты Герцля, Жаботинского, Трумпельдора, Бен-Гуриона, Моше Даяна. Порой уходил надолго: с кем он встречался, мы не знали - они у нас никогда не появлялись.
   А ещё начал ходить в секцию бокса. Мало того, и в парашютную. Стал каждый раз ездить с папой на охоту и ещё стрелять из ружья на даче.
   Как-то раз Даню вызвали в школу: Боря избил одного из одноклассников - за антисемитское высказывание в свой адрес. Предупредили, что при таком поведении его не примут в комсомол. На что, когда Даня это рассказывал, отреагировал словами: "А я, что: хочу в него? Комсомол - это же не Бейтар".
   ...- Но бросить их, таких старых и больных, мы не можем. И мы решили с мамой следующее: остаться с ними должны мы с ней, а вы оба уехать с Борей.
   - Почему вы? - возразил Даня. - Это мой прямой долг - долг сына: быть с ними до конца.
   - Понимаешь, но кто, кроме тебя, будет способен создать материальную базу для всех нас там? Не я ведь: и годы уже не те, и какое значение может там иметь, кем я здесь был? Ты совсем другое дело: ещё достаточно молодой, инженер с приличным уже стажем и количеством авторских свидетельств, подтверждающих высокое качество тебя как специалиста.
   Мы с мамой это хорошенько обсудили: потому и решили, что поедете вы, молодые, а мы уже потом приедем к вам. И с твоими родителями, Даня, это согласовано: они тоже считают, что так будет правильно. Будем надеяться, что нам удастся их уговорить всё же перенести перелёт. Так что не спорь.
   А он спорил, и я понимала его. Ведь, уезжая с нами, он уже мог больше не увидеть своих родителей, единственным сыном которых был. А нас, оставаясь, ещё сохранял какую-то надежду увидеть вновь. Потому не могла осуждать за то, что придётся ему тогда расстаться со мной и сыном - не исключено, что навсегда.
   Но наши родители - все вместе, хоть и с немалым трудом, заставили нас принять их решение.

XLI

  
   Семейство Вадима было в курсе наших планов. Валентина Семёновна одобряла его целиком: обещала помочь, в чём сможет. Таня, внучка её, просила нас взять и её с собой: из-за крепкой дружбы с Борей и из-за того, что кто-то в школе любил напоминать ей, что она с "25-типроцентной прожидью". Сене, брату её, такое никто напоминать не осмеливался: пошёл в отца, Вадима, в отношении физической силы. Но и он, тоже из-за дружбы с Борей, был готов присоединиться к нам.
   Тем более, что бабушка их давно не скрывала желание когда-нибудь оказаться в Израиле. Русская невестка её присоединилась к ней в этом, и только сын, Вадим, был категорически против: занимал тогда уже неплохое служебное положение, какое в Израиле иметь не рассчитывал.
   Именно ко мне она обратилась примерно через год после того с вопросом: неужели мы не замечаем, что Петя начал почему-то худеть. Я ответил, что, наверно, из-за хлопот, связанных с нашим предстоящим отъездом.
   - Ну, может быть, - согласилась она. - Но всё-таки, неплохо было бы показать его хорошему врачу.
   - Он к ним никогда не ходил: Вы, наверно, знаете, - ответил я. - Но, может быть, показать, просто на всякий случай, таки стоит. Вы не подскажите такого врача?
   - Я знаю, что директор нашего магазина устроил через сокурсника студенческих лет своего сына жену к известному доктору Гродову. Попробую как-то организовать через него, чтобы показать Петю этому Гродову: тот считается замечательным диагностом.
   И мы смогли показать ему тестя. Были сделаны нужные анализы, в том числе на биопсию.
   Вскоре нам позвонили и вызвали его на повторный приём к Гродову. Тёща хотела, как на предыдущий приём, поехать с ним, но тесть предпочёл, чтобы сопровождал его я. Будто чувствовал уже неладное.
   Нашим дома мы потом по уговору с ним сообщили лишь, что доктор Гродов обнаружил опухоль в левом лёгком: доброкачественную, но которую рекомендует лучше удалить. Предлагает сделать это в Герценовской больнице, наиболее оборудованной для подобных операций: сможет поспособствовать устройству туда. Мама, правда, помнила, почему именно в неё и клали покойного Мешулама - что это за больница, но не стала ничего говорить тёще моей.
   Когда его разрешили навестить после операции, я последним вошёл в палату - после тёщи и Сонечки.
   - Садись, - сказал он мне, - мне предстоит с тобой серьёзный разговор.
   - О чём? Вас обезопасили: удалили опухоль.
   - Нет: совсем. Но правду должен пока знать только ты.
   - Как?!
   - Вот так! Обнаружили метастазы - и не стали ничего удалять: зашили обратно. И об этом никто из наших сейчас не должен знать: особенно Соня и Борис. Понял всё?
   Конечно: сразу же! В первую очередь то, что должен теперь остаться с нашими родителями: что придётся временно расстаться с женой и сыном. Временно: на какой срок? Не навсегда ли?
   - Понял: им придётся поехать без меня.
   - Прости, что так получилось.
   - Разве ж это от Вас зависело? Человек ведь предполагает, и только Б-г располагает. Ничего уж не поделаешь: на то, видно, воля Его.
   - Наверно, ты сказал сейчас то, что мы совершенно не понимали. Но хочу надеяться, что Он не даст мне свалиться прежде, чем Соня с Борей успеют уехать. Только как ты, не сказав всю правду, объяснишь ей, почему вдруг решил остаться?
   - Наверно, скажу: из-за того, что Вы оказались не стопроцентно надёжным, чтобы мне оставить на Вас моих стариков.
   - Но тогда почему я и Ира, всё-таки, остаемся? Можно, наверно, сказать, что врач предупредил, что для меня пока очень нежелательна смена климата.
   - Не совсем убедительно.
   - Я подумаю ещё. А сейчас иди, а то они заподозрят, что ты неспроста был у меня так долго. Только дай, пожму твою руку: знал давно, как ты надёжен всегда.
  
   Пришлось смотреть ей в глаза, говоря придуманное нами, но так и оставалось сомнение в том, что она, действительно, всему поверила. Тем не менее, поняла сразу необходимость нашего развода. Ведь это всего лишь формальность: супругами, законными, мы оставались - обвенчаны под хупой, и никакого разводного письма я ей не вручал.
   Тесть, появившись после операции, ещё смог не выдать своё состояние - как дома, так и не службе. Наверно, только я один понимал, каких усилий ему это стоило - выдержит ли до отъезда дочери и внука? И это заставляло нас - его и меня - желать, чтобы он произошёл поскорей.
   А потом появилась ещё одна причина для этого.
  
   Боря блестяще окончил школу - с медалью. Если бы не собирался уезжать, смог бы без всяких экзаменов поступить в один из институтов. Но он, конечно, даже не стал никуда подавать заявление на поступление и проходить собеседование: зачем, когда он там, все равно, учиться уже не будет?
   Так же думали и мы все: совершенно забыв о том, что только это спасало его от призыва в армию на трёхлетнюю службу. А может быть, даже на больший срок: ведь к тому времени он уже имел достаточное количество парашютных прыжков. К тому же в смысле физических данных пошёл не в меня, который не мог этим похвастаться, а в деда Петю: высокий и мускулистый - с юношеским разрядом по боксу. Мы все так любовались его бицепсами, выпуклой грудью, брюшным прессом в кубик.
   Вадим как-то раз даже предупредил об этой неприятной возможности, но мы не отнеслись к ней тогда с необходимой серьёзностью. Как оказалось, напрасно: повестка явиться с вещами успела придти. А всё уже было в тот момент на мази: оформление документов подходило к концу.
   Но первый раз она пришла по почте, и мы просто проигнорировали её, отправив для безопасности Борю на дачу. Но второй раз её уже прислали с нарочным.
   В тот день как никогда оправдались давно сказанные Сонечке слова тестя о наглости Вадима в нужный момент. Мы с ним стояли на площадке и курили, обсуждая дела, когда по лестнице поднялся какой-то немолодой мужик и подошёл к нам. Спросил:
   - Вы не из этой квартиры?
   - А что? - настороженно в ответ спросил его Вадим, опережая меня.
   - Да повестку из военкомата поручили принести. Велели вручить под расписку. А тут как назло лифт не работает, - он вытащил из кармана смятую пачку каких-то дешёвых сигарет.
   - А такую не хотите? - сразу предложил ему Вадим, достав "Столичные", которые мы курили.
   Мужик благодарно посмотрел на него и задымил "Столичной" вместе с нами.
   - А кому повестка-то: не сыну ли соседки? - невозмутимо поинтересовался Вадим. - Ну-ка, покажте! А-а, так они вряд ли дома. Схожу проверить: если дома, скажу, чтобы вышли, а Вы здесь пока что курите, - он сунул свою сигарету в пепельницу, которую я держал, и ушёл в квартиру. Появился потом не сразу.
   - Нет их: дверь их заперта. Я постучал на всякий случай, хотя их уже который день дома нет. Наверняка укатили куда-нибудь.
   - А куда могли укатить?
   - Да кто их знает? Они ж ни с кем разговаривать не желают.
   - Ёлки зелёные! Извините, но проверить надо: чтобы потом чего мне не сказали.
   - Конечно: раз надо - так надо. Пошли!
   Дверь комнаты, где висели карта Израиля и портреты сионистских вождей, действительно оказалась запертой на сохранившийся врезной замок, о существовании которого уже никто не помнил. Мужик потыркался в неё, буркнул "Верно: заперта!" и ушёл.
   А тесть сказал мне, что, к счастью, удалось почти сразу подобрать ключ к замку. И с тех пор дверь эту старались держать запертой. Но только до отъезда с новой повесткой уже никто не появлялся.

XLII

  
   День нашего отъезда неотвратимо приближался. Позади нервотрёпка с получением необходимых выездных документов. Собраны и запакованы все вещи, которые мы должны взять с собой.
   Боря продолжал скрываться на даче. Военкомат не напоминал о себе, но возможность этого заставляла всех торопиться с нашим отъездом. Меня тоже - одновременно с желанием задержаться сколько возможно.
   Даня, Данечка мой: я же не представляю, как смогу быть без тебя рядом со мной, любимый мой, неразрывная половинка души моей - эта мысль наполняла меня ужасом. Даже грешным делом появлялась мысль, не сын ли, всё-таки, того проклятого урода наш Боря, что так безжалостно разделяет нас. Режет по живому в полном смысле, совсем не понимая это. Откуда ему, мальчику, понимать, почему в моменты близости испытывают его мать и его отец непреодолимое желание преодолеть свои грудные клетки и проникнуть друг в друга: слиться в единое существо?
   Но её забивал страх за него: оставаться ему здесь нельзя. Ни в коем случае: при его активности ему уже неизбежно грозит скорый арест. И дальше тюрьма, лагерь. Или принудительное лечение в психушке, которое изуродует его. Надо успеть увезти его: спасти от всего этого.
  
   В день накануне нашего отъезда мы обнаружили его на Востряковском кладбище, куда поехала попрощаться с могилами: деда с бабушкой, родителей мамы, хоть и не любимых мной, но, главным образом, нашей тёти Унечки. В ограде её могилы он и находился, занимаясь уборкой её.
   Только тогда я поняла, почему, когда мы приезжали на кладбище все последние годы, она обязательно находилась в невероятном порядке: он ездил туда, чтобы убирать её, о чём мы совершенно не знали. А мы-то радовались, когда он совсем перестал спрашивать про неё: маленький ещё - забыл быстро. Не спрашивал ведь даже, когда мы втроём ездили в Ригу и останавливались там у Аси. Нет, оказывается: не забыл - понял, что её не стало.
   И на этот раз не спросил меня кое о чём: привёл старика прочитать молитву "Эл молей рахамим" для Уни, её мужа и того Бори, именем которого был назван. С тем стариком потом сходили и на могилу моих деда и бабушки.
   Возвращаться ему на дачу уже не было смысла. Домой, однако, везти его не решилась: безопасней, если в последний момент туда неожиданно припрутся за ним с милицией, провести последнюю ночь на Васильевской.
   Там он первым делом попросил Любовь Яковлевну:
   - Любочка, ты собрала для меня то, что я просил?
   - Да, Боренька. Вот они: Борины дневники и все его тетради, что сохранились.
   - Мам, а его портрет ты не забыла положить в мой чемодан? - спросил он и меня. Заверила его, что нет: только сняла с рамки.
   А вскоре уехала домой.
  
   Так хотелось напоследок подольше побыть с Данечкой моим. Но наедине это удалось лишь, когда ушли - очень нескоро - все, кто пришёл провести с нами последний вечер. Дольше всех оставались Рахиль Яковлевна с Инной, после короткого замужества жившей снова с матерью, которая уже тоже была одна - Адольфа Матвеевича, мужа её, не стало недавно. Пришли многие остальные из Даниной родни и даже его бывшие соседи: Иля и дядя Кира. А также Вадим с матерью и всем остальным своим семейством: Таня его и Сеня, правда, обнаружив, что Бори нет, сразу отправились на Васильевскую. Не смогла только приехать Агриппина Аристарховна: попрощалась со мной по телефону.
   Родители мои поставили на стол бутылки с коньяком и вином и какую-то закуску. Но папа дальше в прощальном вечере не участвовал: ушёл в спальню и больше оттуда не выходил. Даня сказал мне, что он простудился, чувствует себя неважно и боится кого-нибудь заразить.
   ...Мы оба были невероятно усталые: я сразу постелила нам, и мы легли. Я тут же прижалась к нему:
   - Как я буду жить без тебя! - выдавила из себя, не сдерживая слёз.
   - Не надо, Сонечка: мыслями я буду с тобой - всегда, - успокаивал он меня. Целовал меня, и я его - бесчисленное множество раз. Но плакать я продолжала: остановиться никак не могла.
   Перестала, всё-таки, когда решила сделать необходимое - отдать ему себя: не в последний ли раз? Только плохо получалось это: завершить он оказался не в состоянии - и от сильной усталости, и от ожидания нашей слишком скорой разлуки, конечно. Но я не давала ему слезть - крепко прижимала к себе, да и он не стремился: долго не желали оторваться друг от друга.
   Так и не заснули, но встали, только когда мама постучала в дверь:
   - Вставайте, я хочу, чтобы вы успели позавтракать.
  
   То утро промелькнуло, как единый миг.
   Когда прикатили на такси мои родители с Борей, тесть не подпустил к себе его. Крикнул из-за двери:
   - Борька, не входи: у меня температура - ещё заражу тебя!
   Но тот не послушал - распахнул дверь:
   - Петя, но попрощаться с тобой мне надо.
   - Всё равно, не входи, слышишь? Не хватало только оказаться тебе больным в дороге! Считай, что мы уже и обняли, и поцеловали друг друга. Ничего, увидимся ещё: приедем все к вам. А сейчас закрой дверь. И уходи, чтобы я за тебя не волновался больше!
   Конечно, никакая простуда не была причиной его нежелания, чтобы внук увидел его: как он жутко ещё похудел за то время, когда Боря должен был скрываться на даче. Но Боря поверил:
   - Петя, я буду очень ждать тебя вместе со всеми: выздоравливай и приезжай поскорей, - и он послушно закрыл дверь.
   И тут папа сказал, что он себя чувствует себя сегодня совсем неважно, поэтому в Шереметьего ехать проводить Борю и Сонечку, наверно, не сможет. Он попрощается с ними здесь, останется с Петей, а туда пусть поедет Ирочка. Прощаясь, плакал.
   Втиснулись впятером в нашу "Победу". Машину повёл Боря: обучили его Петя и дядя Кира. Я сел рядом, женщины сзади. В Шереметьевском аэропорте уже ждали тётя Рахиль с Инной и Вадим с Кристиной и своими ребятами.
   ...Уже началась таможенная проверка их багажа. Так не верилось, что уже через короткое время их уже не будет со мной.
   - Папа, вы поскорей все тоже приезжайте, - сказал мне Боря: наверно, единственный, кто полностью верил, что так и будет. А Сонечка плакала, прижимаясь ко мне, и без конца целовала. И я вдруг увидел несколько седых волос у неё.
   В последний момент я крепко их обнял - обоих сразу: жену свою и сына. Поцеловал на прощание: надо уже было переходить за условную пограничную линию, отделившую нас.
   Они обернулись последний раз перед тем, как исчезнуть за стеклянной дверью: ещё улыбавшийся Боря и плачущая Сонечка. А я быстро вышел наружу и, задрав голову, смотрел в небо, пока в нём не появился взлетавший самолёт. Там они и должны были быть: следил за ним, пока он не исчез в вышине.
  
   Кто-то тронул меня за рукав. Обернулся: Вадим.
   - Пойдём! Ирина Николаевна просила сказать: хочет поскорей вернуться домой.
   - Понял, - ответил ему. Ясно: беспокоится, как там оставленный с папой муж.
   - Пётр Константинович, правда, простыл? - спросил Вадим, и я сказал ему правду. А он мне предложил свою помощь в нужный момент.
   ...Тёща пошла мне навстречу.
   - Даня, ну что ты так долго? Поехали скорей: у меня чего-то сердце не на месте - что там с Петей.
   - Ирина Николаевна, давайте и я с вами: вдруг вам понадобится какая-то помощь, - предложила Кристина.
  
   Ни тёща, ни мама не проронили ни слова, пока мы ехали. Молчала поэтому и Кристина. Но когда подъехали к нашему дому, тёща неожиданно предложила проехать к гаражу, а там попросила меня не выходить из машины.
   - Я хочу, Даня, кое-что спросить тебя. Похоже, ты один знаешь, что с Петей. Действительно, сильная простуда? Или нет? Но только правду, чтобы я не сходила с ума от жуткой мысли, что операция не помогла ему. И гляди мне, пожалуйста, в глаза.
   - Нет, - выдавил я из себя.
   - Что: нет?
   - Не простуда.
   - А что? Говори!
   - Метастазы: поздно уже было. Просто он держался, сколько мог, чтобы они не знали - смогли улететь.
   - И ты знал это? - она уже плакала.
   - Иначе я бы уехал с ними.
   Плач её перешёл в рыдание, и к ней присоединилась мама. Плакала и Кристина. Я не останавливал их - вообще ничего им не говорил: пусть прежде выплачутся. И тогда только сказал им - как можно более твёрдо:
   - А дома чтобы не плакали, слышите? Ни в коем случае.

XLIII

  
   Тесть лежал в постели. Папа сидел радом с ней: по выражению его лица я понял, что он тоже уже знает. Тесть сразу предложил ему:
   - Ура, чай не приготовите? - и папа ушёл из комнаты. Мы остались одни.
   - Уехали? - спросил тесть.
   - Да. Ты что: не вставал после того, как мы уехали?
   - Нет. Всё уже, понимаешь? Принимай командование. Хорошо ещё вчера хоть удалось полдня продержаться из-за Сонечки: не напугать её в последний момент. Дальше уже скрывать не удастся. Придётся сказать Ире и маме твоей - папе я сказал.
   - Я это сделал: Ирина Николаевна не могла не догадываться - потребовала сказать ей правду.
   - Плакала?
   - Ну, а как же? Все они плакали: Кристина ещё с нами приехала. Из-за этого и не зашли к тебе сразу - заплаканные: в ванну пошли - умыть лицо.
   - Понятно. Значит, сейчас придут. Поговорить надо будет, как теперь жить. Но, наверно, попозже. С папой твоим мы пока кое-что уже обсудили. Тебе на работу надо?
   - Только если Вадим оттуда позвонит, что я крайне понадобился. Но обсуждать что-либо сегодня не сумею: завтра или послезавтра.
   - Понимаю: тебе тоже надо придти в себя после их отъезда.
  
   Но отложить обсуждение на другой день не удалось. Тёща вошла в спальню и, стараясь казаться спокойной, спросила:
   - Ты как сейчас, Петя?
   - Пока ничего. Но врача вызови: чтобы бюллетень по уходу начал давать тебе.
   - Люба предложила другое: она и Ура переберутся к нам, чтобы ты здесь не оставался один. Чтобы я ещё продолжала ходить на работу. Ты как на это смотришь?
   - Думаю, она права: она лучше со всем справится. Но только пока он как-то в порядке: за двумя сразу ухаживать ей будет трудно. Тогда и тебе надо будет оставаться.
   - Конечно: мы это с ней обсудили. Ещё Кристина предложила приходить помочь с уборкой.
   Оба говорили спокойно: так мне казалось, по крайней мере. Всё ведь было ясно уже, что ждёт в скором времени. Знали, что это известно уже всем, и можно, поэтому, о нём не говорить. Как должное приняли предложение моих родителей: другого они и не ожидали.
   - Ира, я думаю, сейчас Даня срочно не понадобится, правда? - почему-то спросил жену тесть.
   - Нет.
   - Поезжай на работу, - к моему удивлению сказал он: только что я ведь сказал ему, что Вадим там подменит меня. Но мы уже давно понимали друг друга без слов: он видел, что мне сейчас надо побыть одному. Ещё как-то догадался, что не могу очутиться сейчас в нашей комнате, где больше нет и уже не будет Сонечки.
   Позвонил на всякий случай Вадиму в лабораторию: он предупредил, что я могу сегодня не появиться. И я ушёл в гараж, забрался в машину, но вскоре выехал из него и покатил по улицам.
  
   Совершенно непонятно, почему я очутился там: на улице Архипова. Только проехав мимо здания, сообразил, что это синагога - Московская хоральная. К которой почти каждый год приходили с Сонечкой на праздник Симхас Тойре, прихватив с собой Борю и ребят Вадима и Кристины, а то и их самих. Вовнутрь её зашел тогда только однажды и встретил там бывшего студента нашего института Сашку Гурвича.
   Также непонятно, почему пришла мысль зайти туда. Поставил машину недалеко от синагоги и поднялся по ступеням к входу. В большом зале было всего несколько человек, из которых мне прежде всего бросились в глаза старики, покрытые талесами с золотыми и серебряными воротниками. Я остановился у входа, но ко мне сразу направился один из находившихся.
   - Вы еврей? - спросил он. - Обрезанный?
   - Да.
   - Не торопитесь?
   - А что?
   - Если мы Вас попросим задержаться ненадолго, сможете? Кое-кто должен прочесть кадиш по отцу, а одного не хватает для миньяна: знаете, что такое?
   - Нет, к сожалению. Но задержаться могу.
   - Десять евреев, необходимых для произнесения в их присутствии определённых молитв.
   - Теперь буду знать.
   - Сейчас я Вам дам талес. А кипа не нужна: Вы в шляпе.
   Я первый раз оказался накрытый талесом, который он накинул на меня, после чего я повторил за ним слова соответствующего благословения. Первый раз участвовал в молитвенном действии, слушал слова "Йисгадал вэискадаш шмэй рабо", которые произносил ещё не старый еврей с длинной окладистой бородой, показавшийся мне почему-то знакомым.
   Он, кончив читать кадиш, подошёл ко мне и отвёл в другой ряд кресел - подальше от остальных. Спросил неожиданно:
   - Боря уехал сегодня? - и тогда я узнал несмотря на его бороду: Анзор Шалвович.
   - Да, успел.
   - Почему "успел"? - и мне пришлось рассказать про тестя.
   - Он был уверен, что после операции деду его нечего уже не угрожает.
   - Мы с ним сумели скрыть это от всех. А Вы знали, что он уезжает в Израиль?
   - Конечно: мы же достаточно регулярно общались по телефону. Я дал ему координаты моих родственников там: они окажут ему и твоей жене поддержку на первых порах.
   - Спасибо.
   Разговор мы продолжили в моей машине: он приехал в синагогу на метро - не хотел засветить свою возле неё. Когда отъехали, снял бороду.
   Ехали молча: он, наверно, не решался заговорить со мной, в насколько противоречивой душевной ситуации находился я. Ведь и те, и другие были одинаково дороги мне: родители мои и жена с сыном. Видя папино состояние, я не мог обманывать себя мыслью, что оно сможет измениться к лучшему. Тем более, насколько пал он духом в результате его, сосредоточившись на своей болезни. Так что увидеть снова Сонечку мою я мог рассчитывать лишь после смерти его. А может быть, и маминой: её состояние было не намного лучше папиного, хотя духом она не падала. Страшная дилемма: чего больше хочу я - чтобы дольше они оставались живыми или соединиться со своей любимой.
   Я отвёз его домой, и он предложил мне зайти к нему: сказал, что хочет кое-что мне дать. Это "кое-что" оказалось Торой с русским переводом.
  
   Наконец, пришло первое письмо от Сонечки. Они уже в Израиле: она ходит в ульпан - учит иврит, но уже и работает - по уходу за стариками. С работой и с жильем помогли родственники одного московского знакомого Бори, которые вначале забрали их к себе. А Боря в ульпан не пошёл - его иврит оказался достаточно хорошим: служит уже в армии. В парашютно-десантных войсках, разрешение на его поступление в которые у неё спрашивали. К счастью, ни в каких боях он ещё не участвовал - зато регулярно приезжает домой на выходные: здесь это пятница и суббота.
   Это подняло настроение нас всех - даже тестя, не встававшего со дня их отъезда с постели. Он даже позволил себе созорничать, когда очередной раз принесли из военкомата повестку Боре.
   Дверь пришедшему открыл папа. На вопрос, есть ли он или кто-то из Бориных родственников дома, сказал, что больной раком дед, и повёл к Пете. А тот сразу выдал:
   - Так, а он уже служит в армии.
   - У нас почему-то никаких сведений о его службе в Советской армии нет.
   - Так он и служит не в ней: в Армии обороны Государства Израиль. Парашютистом-десантником.
   - Он эмигрировал туда?
   - Репатриировался. После того, как здесь ему сказали, что он ходит не по своей земле. Он и уехал защищать свою землю.
   - Ясно: как волка не корми, а он всё в лес глядит. Да за такое воспитание внука, знаете, что с Вами стоило бы сделать?
   - Ну, что? Я ведь и так уже одной ногой в могиле: поздно.
   Он оживлённо рассказал мне об этом, когда я после ужина уселся рядом с его постелью для вечернего разговора. Явно повеселел сколько-то и, как сказала мне мама, съел сегодня чуть больше того немногого, что с трудом стал съедать из специально готовившего ею для него.
  
   Продукты для этого приобретались мной и тёщей на рынках; дефицитные деликатесы привозились Валентиной Семёновной. Мама сооружала из них самые любимые его блюда: за столько лет хорошо узнала его вкусы. Так старалась превзойти себя, лишь бы он поел, а ему ничего не хотелось.
   Но ещё не мучили его боли, и он мог читать Тору, подаренную Анзором Шалвовичем. Мне он пересказывал вечером прочитанное, и мы вместе обсуждали его.
   Папа часто присутствовал при этом, но, несмотря на то, что при его исключительной памяти ещё многое, оказалось, помнил из неё, редко принимал участие в наших обсуждениях. Почти нас не слушал: был мыслями где-то далеко. Потом уходил в другую комнату и начинал там непрерывно ходить из угла в угол. Так же, мне говорили, делал он и днём, когда я и тёща были на работе, а мама на кухне готовила - заходил к Пете, только когда тот звал: подложить ему судно, утку или посидеть с ним рядом и поговорить.

XLIV

  
   Когда начались у него те страшные боли, которые облегчали уколами наркотика, Тору читать уже больше не мог. Папа тоже: у него при попытке чтения начинала кружиться голова. И я читал её вслух вечерами, а тесть слушал.
   В один из них сказал мне:
   - Даня, постарайся достать сидур.
   - Что это такое? - не понял я.
   - Молитвенник. Но хорошо бы с русским переводом, если есть такие: я совсем не помню древнееврейский.
   - А ты его знал? - удивился я.
   - Да: немного. Ходил ведь в хедер сколько-то. Хочу прочесть перед тем, как уйду, ту самую молитву: "Шма Исраэль". Надо: понимаешь?
   - Папа её, может быть, помнит.
   - Нет: я спрашивал. А он ответил: "А зачем тебе? Нет этого ничего, я думаю".
   - Я думаю иначе.
   - Поэтому хочу, чтобы ты смог хоть раз прочесть кадиш по мне, когда уйду от вас. И чтобы знал, как похоронить меня согласно вере нашей. В землю: не кремируйте меня ни в коем случае. Я не хочу, как твой папа.
   Да, я слишком помнил, как папа когда-то сказал: " Предпочитаю, чтобы меня кремировали. Огонь - это чисто: не хочу гнить". Что казалось нам обоим теперь, когда мы с ним прочли Тору, не слишком понятным: его полное непризнание того, что он знал несравнимо лучше, чем мы все. Сохранил лишь единственную мелочь - не ел кролика, хотя свинину спокойно; правда, мама единственный раз приготовила его, но сказала ему, что это курица, и он ел тоже.
   ...Сидур с русским переводом мне достал тоже Анзор Шалвович. И тесть смог произносить "Шма": дважды в день. Я - тоже, но по русской транскрипции.
  
   Слишком быстро стало совершенно очевидно, что и состояние папы ничуть не менялось к лучшему. Он только совершенно забывал про него, когда плохо становилось маме: делался жутко беспокойным. На это обратил внимание и тесть.
   - Плох становится наш Урочка, - сказал он мне в один из вечеров, когда я читал ему одну из глав Торы, где шло длинное перечисление имён.
   - Да. Видно не скоро мне удастся уговорить его решиться на перелёт туда. Если будет всё ещё невозможно...
   - То вы можете надолго застрять здесь.
   - Пока он жив, не брошу же я его.
   - К сожалению, Данечка дорогой, папа твой не намного переживёт меня.
   - Почему ты так считаешь?
   - Мне это понятней: из-за моего состояния, - и неожиданно спросил другое: - Что за ситуация у тебя на работе?
   - В смысле чего?
   - Не стало известно, что они уехали в Израиль?
   - Похоже, шушукаются. Непонятно, откуда могли узнать: не Вадим же мог проговориться - это совсем не в его интересах. А почему ты вдруг спросил?
   - Всё потому же, что нас с твоим папой скоро не станет. И поэтому не имеет смысла больше держаться за место начальника лаборатории: не помешает ли уехать? Может, стоит самому подать заявление об уходе уже сейчас?
   - Но мы же не связаны с секретностью.
   - Тем не менее. А денег продержаться до отъезда и чтобы оплатить выездные поборы должно хватить: продашь дачу, машину. Подожди, передохну - тогда ещё кое-что скажу.
   Он замолчал и закрыл глаза. Полежав так, попросил воды. Я принес, попоил его, и он продолжил:
   - Ты мне говорил, что ты не подавал заявки на свои последние изобретения. Правильно: зачем? Чтобы отдать свои идеи тем, которые, прежде чем выпустить, тебя и так всячески обберут.
   Только ведь сопутствующие разработки проводились в твоей лаборатории, и твоими идеями сможет воспользоваться тот, кто тебя сменит. И ты уже не сможешь их запатентовать там. Но я знаю, как это избежать, пока не поздно.
   Тебя должен сменить тот, кто, я уверен, это не сделает: твой нынешний зам - Вадим. Валентина мне сказала, что она с Кристиной почти дожали его тем, что их ребята собираются совершить гиюр - Кристина вместе с ними. Даже в расчёте на то, что ты благодаря своим изобретениям сумеешь продвинуться и там, а потому помочь потом им, Вадим сделает всё, что надо. На этот счёт у меня есть твёрдая договоренность с Валентиной, которая сама мне это предложила.
   - Но какая может быть гарантия, что лабораторию передадут Вадиму, а не кому-то другому в ней или со стороны, оставив его замом? Ведь никакой!
   - Она подсказала, как надо сделать, чтобы ему. Слушай дальше! Именно он, как член партии, должен довести до сведения вашей партийной организации, что ты, тоже член партии, скрыл от неё выезд своего сына в логово сионизма Израиль.
   - И его первым делом спросят, почему он сразу это не доложил?
   - Потому, что вас с ним связывала долгое знакомство, и он рассчитывал, что ты не скроешь от своей партии этот позорный факт. Но ты так и не сделал это, и он после долгой душевной борьбы осознал, что его долг коммуниста выше былого знакомства.
   - Как тут, действительно, не сделать завлабом именно такого в доску преданного члена нашего неповторимого советского общества. Где человек человеку друг, товарищ и брат - короче говоря, homo homini lupus est. Charmant, б..дь - как сказал турист некой национальности на смотровой площадке Эйфелевой башни.
   - Ясно, кто!
   - Ещё бы!
  
   Вадим продумал операцию до мелочей и даже записал её сценарий. Мне оставалось лишь подыгрывать ему.
   На ближайшем партсобрании Вадим попросил дать ему слово и заявил:
   - Товарищи, я вынужден доложить вам следующее: мой непосредственный начальник скрыл от партии позорный факт. Я надеялся, что осознает это и сам сделает то, что сейчас приходится делать мне, и даже предупредил его об этом. И он пообещал, но так и не сделал. А я не сразу решился сделать это тогда сам: наше давнее знакомство мешало мне. Но всему, товарищи, есть предел: мой прямой долг коммуниста выше его, - он говорил взволновано, даже несколько со слезой в голосе.
   - Ну, так и скажите прямо: как есть, - перебил его Толмачёв, председатель парткома и начальник отдела кадров института. - А то, понимаешь, всё вокруг да около. Не крути: и так, что ли, не узнаем?
   - Да, конечно. Даниил Юрьевич скрыл от нашей партии, от своих товарищей, что сын его покинул нашу советскую родину и отправился в капиталистическое логово сионизма, государство Израиль, незаконно оккупирующее землю несчастного палестинского народа. Страну-агрессора, неоднократно нападавшего на наших с вами глазах на мирные арабские страны, - голос его окреп, в нём зазвучал металл. - Как Вы можете, Даниил Юрьевич, после всего этого смотреть нам, вашим товарищам, в глаза? Впрочем, какой Вы нам теперь товарищ?
   - Именно, - поддержал его Толмачёв. - Гнать надо таких из нашей славной партии. Только так! Что? Даниил Юрьевич: Вам и сказать нам даже нечего?
   Наступила моя очередь, и я поднялся, держа в руке заявление об уходе:
   - Вадим Алексеевич честно предупредил меня, что не намерен дальше покрывать меня в этом. И я, хорошо зная, что после того, как оно станет известным, вы не захотите иметь меня в составе вашего коллектива, подготовил заявление об уходе из института.
   - Больше, что: нечего сказать? - взвился Толмачёв. - Не понимаете, значит, законное возмущение Ваших бывших товарищей? Как понимаю, если бы не сегодняшнее заявление Вадима Алексеевича - настоящего, честного коммуниста, Вы бы и дальше продолжали бы скрывать этот недопустимый позорный факт. Ан нет!
   - Он, очевидно, рассчитывал, что я за то, что он когда-то сделал меня своим заместителем, я буду всегда и во всём покрывать его. Забыл, что для меня долг коммунистом прежде всего, - добавил Вадим.
   - А для него, конечно, нет. Так и нечего ему больше делать в нашей партии: пусть положит на стол свой партбилет.
   И я это сделал. После чего удалился.
  
   Именно бурная активность на партсобрании Толмачёва, этого некогда моего подчинённого, оказавшегося слишком неграмотным и ленивым, от которого потому я постарался избавиться при первой же переаттестации, сыграла немалую роль в успехе нашей с Вадимом операции. Благодарный Вадиму за долгожданную возможность свести счёты со мной, которого люто ненавидел и одновременно опасался, там же на собрании выразил пожелание увидеть на моём месте именно его: в качестве, правда, временно исполняющего обязанности руководителя лаборатории из-за отсутствия учёной степени. Присутствовавший там директор института с ним согласился. Это уже произошло без меня: обо всём рассказал Вадим, приехавший к нам вечером вместе с матерью.
   Тестю это тоже сообщили, но он только удовлетворённо кивнул: находился ещё под действием вколотого наркотика. Но он сам как-то подготовил моих родителей и свою жену к тому, что я вынужден буду в скором времени уйти из института, чтобы впоследствии не застрять в СССР. Ведь они же понимают, что дни его уже сочтены: сразу же после того как можно скорей должны уехать - из-за возможности, что в любой момент опять закроют выезд. Не задерживаться больше - ехать всем: подумать о разлучённых детях, о внуке. Мехутну Уре тоже. И папа не возражал: слушал его молча.
   Обсудили вопрос с моим трудоустройством: чтобы не было осложнений из-за моего "тунеядства". Валентина Семёновна пообещала узнать насчёт фиктивного оформления в своём магазине или у своих знакомых. Вадим сказал, что кое-кого знает, кому требуется помощь в написании диссертации: в случае необходимости, смогу неплохо подрабатывать. Но вообще мне лучше вплотную заняться продажей дачи и лишнего имущества.
   Вадим был слегка под шефе, и я спросил его:
   - Отметил повышение?
   - И это тоже: с Толмачёвым. Притащил ему две бутылки армянского коньяка в знак искренней моей благодарности за его товарищескую поддержку на партсобрании. Одну вместе распили за это и дальнейшую дружбу. Поинтересовался, знают ли уже в лаборатории, а я сказал, что знают, но, по-моему, не очень этому рады. А он вдруг спросил: "А кто именно? Примем меры". Но я сказал: "Не надо пока: сам лучше разберусь". Правда, на меня таки некоторые смотрели, как на последнюю суку: оно, конечно, правильно.
   Слушай, а ведь правда, наверно, что Толмачёв стукач. Чего, спрашивается, его тогда после переаттестации не уволили, а перевели в отдел кадров? Ещё говорили, он в прошлом году в пьяном виде набил в "Пекине" морду милиционеру, приехавшему разнимать драку, и его они потом забрали - а наутро он явился на работу, как ни в чём не бывало.

XLV

  
   Я, всё-таки, верил, что в отношении папы тесть ошибается: он уедет вместе с нами. Но оказалось, что только в том, что папа переживёт его.
   ...Это случилось днём, в моём отсутствии. Тесть мне потом сказал, что он позвал папу дать себе утку, а потом папа не ушёл, а сел рядом и стал говорить, говорить - такого давно с ним не было. А потом внезапно замолчал и начал стонать. Тесть попробовал позвать маму, которая возилась с готовкой на кухне, но громко он не мог, и она не услышала. Тогда он толкнул рукой чашку с остывшим чаем - она разбилась об пол, и она пришла. Попробовала дать ему нитроглицерин, а он сжал зубы и только продолжал стонать - всё громче и громче.
   - Люба, вызывай скорей "скорую", - сказал тесть ей.
   Она проехала мне навстречу, когда въезжал через арку во двор, возвращаясь с Центрального рынка. Сразу почуял неладное и уже не поехал к гаражу, а остановил машину у нашего подъезда и, не дожидаясь лифта, бегом поднялся наверх. Влетел в квартиру. Мама была в прихожей, и я спросил:
   - Петя, да?
   - Папа: инфаркт! Врач со "скорой" сразу определил: забрал его. Пообещал позвонить: сообщить, в какую больницу доставил.
   Полчаса прошли в напряжённом ожидании этого звонка. Больницу, куда его отвезли, я знал: когда-то мама в неё попала - тоже с инфарктом. Сразу поехал туда, велев позвонить на работу тёще, что не смогу забрать её.
   Страшно было спрашивать про него: вдруг скажут, что его больше нет. Но он был жив: находится в реанимационном отделении - туда не допускают. Но разрешили подойти к застеклённой стене его: увидел папу. Он лежал с закрытыми глазами - жутко бледный, неподвижный, и трудно было понять, живой ли ещё. Но врач сказал, что жив, но состояние очень тяжёлое: инфаркт обширный. И я уехал домой.
   Тёща уже была там: сразу, как мама позвонила ей, ушла с работы и примчалась домой на такси. Сидела возле мамы: они ждали моего появления - что я скажу им. Сообщил, что он жив, и что находится в реанимации.
   Потом прошёл к тестю. Сказал и ему: он кивнул в ответ. А я ушёл на лестничную площадку: курить.
   Поздно вечером позвонил в больницу - узнать, в каком он состоянии: оно было без изменения.
  
   Я ежедневно ездил туда, хотя мог видеть его лишь издали - через стеклянную стену отделения. Но уже с открытыми глазами: ожившего.
   Не помню уже, сколько дней пролежал он в нём, но в один из них я застал его уже на кровати в коридоре, где стояли ещё другие кровати, на которых лежали не только мужчины.
   Я спросил врача, почему его поместили здесь, а не в палате, где одни мужчины - он мне ответил: что делать, мест нет ни в одной. А на вопрос, значит ли то, что его перевели из реанимации, что ему стало лучше, ответил как-то неопределённо.
   В воскресенье я повёз к нему маму. По дороге ей стало плохо с сердцем: я остановил машину и дал ей нитроглицерин. Когда ей стало лучше, собрался вернуться с ней обратно домой, но она сказала:
   - Нет: к нему. Надо!
   Он начал плакать, увидев её. А она сказала строго:
   - А ну, не плакать - слышишь?
   Но я боялся, что ей всё ещё не совсем-то хорошо, и мы вскоре уехали.
  
   Через три дня я приехал к нему много позже обычного. Он показался мне в тот день, вернее уже вечер, более бодрым, и я вздохнул свободней. Появилась какая-то уверенность, что он преодолел свой инфаркт, что пошёл, всё-таки, на поправку.
   Когда сказал мне, что днём у него была Ирочка - привезла ему куриный бульон и курицу, но ему есть не хотелось, и она поставила всё в холодильник, то сумел уговорить его поесть. Разогрел бульон в кружке под струёй теплой воды из крана и стал поить его, а потом заставил есть курицу.
   А в это время там было шумно. "Скорая" привезла кого-то, и врачи с неё спешили на другой вызов, а дежурный врач отделения срочно был занят каким-то больным. Они громко возмущались, что он не принимает доставленного ими, а потом направились к выходу из отделения. Но он в этот момент освободился, вышел из палаты и крикнул им вслед:
   - Доктора, вы куда? - и между ними произошла перепалка.
   Папу это утомляла - он стал уговаривать меня уйти:
   - Иди уже: я устал - хочу спать. - А я хотел, чтобы он доел кусок курицы. Но он стал повторять: - Иди, иди: поздно уже. А то ещё закроют гардероб - и ты не получишь своё пальто. Или, вообще, закроют на ночь двери, и уже не сможешь уйти домой.
   И я ушёл: в хорошем настроении - папа будет жить. И не думал, что теперь он уже сможет поправиться настолько, чтобы смочь перенести перелёт самолётом, ещё через большее время, чем раньше - что дальше отодвигается встреча с дорогими моими Сонечкой и Борей. Весело сообщил маме, что папа, по-моему, уже пошёл на поправку, и с аппетитом поужинал.
   Только тесть, которому тоже всё это сказал, как-то печально посмотрел на меня.
   ...А среди ночи меня разбудил продолжительный телефонный звонок. Я вскочил и подбежал к телефону, стоявшему неподалеку.
   - ...Ваш папа умер, - сказал мне голос в трубке.
   - Когда? - зачем-то спросил я.
   - Только что.
   Я не сразу положил трубку, и в ней долго ещё раздавались гудки. Наверно, именно их в ночной тишине услышала мама: она появилась в комнате и щёлкнула выключателем, включая свет. Увидела меня, стоявшего с телефонной трубкой в руке, из которой слышались эти гудки. Сразу поняла:
   - Папа, да?
   Я молча кивнул и подошёл к ней - обнял и прижал к себе. Потом подвёл её к креслу и усадил. Она взялась за голову, застонала.
   Вскоре появилась и тёща. Но только молча посмотрела мне в глаза, и я снова кивнул. А она подошла к маме:
   - Любочка, не надо: я прошу тебя. Не надо, чтобы Петя слышал.
   - Да, да: не буду. - Тёща обняла её: обе плакали.
  
   Я выскочил на площадку: нестерпимо требовалось закурить. Но докурить сигарету не удалось: услышал звонок в квартире - его я установил в спальне, где лежал тесть, чтобы ему было только нажать кнопку, чтобы позвать.
   - Папа, правда, умер? - спросил он, как только я открыл дверь к нему. Я кивнул третий раз. Потом спросил:
   - Они тебе уже сказали?
   - Они? Нет. Он сам: приснился мне. Проснулся - слышу, они плачут.
   - Они же тихо совсем: тебя не потревожить.
   - Услышал, всё равно: почувствовал, что недаром пришёл он ко мне во сне попрощаться. Ты, Данечка, крепись: совсем скоро и моя очередь. Уедешь туда к ним с нашими вдовами, раз уж так получилось. А сейчас поплачь тоже.
   - Не могу.
   - Тогда сядь: поговорим с тобой о нём - папе твоём, нашем Урочке, - и он заговорил, превозмогая слабость.
   - Понимаешь, он удивлял меня: как много знал и помнил. Недаром Боре было так интересно с ним: он слишком немало порассказал ему. Наверняка, и тебе. Не говоря уже о том, что своим примером бесконечной любви к твоей маме сделал тебя в этом подобным себе. Моей дочери поэтому настолько повезло в любви: ведь ты так же сильно любишь её, как он любил свою Любочку до самого конца.
   - Мама его не меньше. Если бы не она с её заботой, он, наверно, не дожил бы и до сегодняшнего дня.
   - Я это слишком хорошо знаю. В том числе и то, что она сама рассказала однажды: как рисковала собой когда-то, занимаясь мелкой спекуляцией, потому что их общего тогда заработка никак не хватало, чтобы вам прожить тогда.
   - Да: последние два года войны и два или три после неё.
   - Но не требовала от него, как многие другие жёны, чтобы он шёл на опасное преступление. Ведь папа твой проводил серьёзные ревизии, вскрывавшие крупные хищения; следствием его ревизий были и несколько расстрелов. Мог, наверняка, скрыть обнаруженное за немалую взятку, и вы бы катались, как сыр в масле. Но если бы попал за это в тюрьму, и на весьма немалый срок, то при его больном сердце оттуда уже бы не вышел.
   Ты меня, конечно, извини за то, что я тебе ещё скажу. Ты по молодости лет стыдился, что не переносил он героически боль, стонал и кричал: не понимая, насколько сильна была она. Не понимал и то, почему, при его знании еврейской истории так долго верил он, что следует нам здесь ассимилироваться полностью. И почему, в отличие от нас с тобой, так мало знавших до недавнего времени по сравнению с ним о вере нашей, отошёл когда-то от неё совсем. Потому казался тебе слабым, не мужественным: ещё из-за того, каким стал в последние свои годы.
   Наверно, потому, что не знал многое о нём, его былых лет. Он так мало говорил в тоже последние дни и только в тот день, когда произошёл инфаркт, он почему-то рассказал мне многое о себе. Ты знаешь, что играл он в молодости в театре?
   - Да: он говорил мне об этом. Что даже играл Уриэля Акосту.
   - А про то, что после возвращения из екатеринославского иешиве он, всего четырнадцатилетниё мальчик, возглавил сионистскую организацию Енакиева?
   - Да?! - удивился я. - Мне он, почему-то никогда не говорил.
   - Просто боялся, что ты не всегда сдерживаешься: скажешь об этом вдруг с гордостью кому не надо. А ведь старшие его брат и сестра были бундовцами: между ним и ими велась полемика.
   - Дядя Наум и тётя Аня, - назвал я их имена. - А в сорок третьем вступил в партию, стал искренним коммунистом. Недаром выписал полное собрание сочинений Ленина.
   - Ты читал что-нибудь оттуда?
   - Пришлось - в институте: "Материализм и эмпириокритицизм" и немного "Кто такие "друзья народа", и как они воюют с социал-демократами". С трудом и удивлением.
   - С удивлением: почему?
   - Потому, что его манера спора с оппонентами почему-то казалась хамской.
   - Верно сказал. И социализм наш тоже не что иное, как поциализм. Но об этом хватит: доскажу о том, что напоследок он мне сказал. Что работал он в Чека.
   - В Чека? Кем он там был: чекистом или всего лишь бухгалтером?
   - Про то сказать не успел: схватился за сердце.
   Вошли мама и тёща, и он замолчал. Молчали и они.
   Я хотел попросить у них разрешения сходить покурить, но тесть попросил меня достать молитвенник и прочесть одну из молитв. Они плакали при этом; я тоже - читал и плакал. Потом стали говорить о похоронах папы.
   - В могилу бабушки или Уни будем? - спросил я маму.
   - Он хотел, чтобы его кремировали, - сказала она.
   - Еврея полагается хоронить в землю, - возразил тесть.
   - Нет: выполним его волю, - твёрдо сказала она. - Меня потом тоже: как его.

XLVI

  
   Родни нашей, друзей и бывших соседей пришло проводить папу немало. Дядя Кира поэтому пригнал ещё автобус со своего завода, где был главным механиком. А автобус от похоронного бюро почему-то задерживался, и мы ждали у входа в морг, потому что прикатывали другие автобусы.
   Наш автобус появился со значительным опозданием: когда мы уже собирались звонить в похоронное бюро. Из него вышел водитель и не торопясь закурил. Я подошёл к нему, спросил, к кому приехал.
   - Да вот к какому-то: здесь вот смотри, - он сунул мне свой путевой лист: к нам. - Гроб внутри, тапки белые в нём.
   - Надо занести его в морг, - сказал ему я.
   - Сами, что ли, не можете? Открою вам, и тащите: я корячиться не стану.
   - В Ваши обязанности это разве не входит?
   - Даже если входит, за так делать мне зачем?
   Спорить с ним не стали: отнесли сами. Передали вместе с костюмом, рубашкой, галстуком и куском чёрной ткани, которой мама хотела накрыть гроб.
   Но надо было ещё ждать, пока вынесут другого покойника. А водитель зачем-то подошёл к нам и заявил неожиданно, смотря вопросительно:
   - Да, чего-то плохо вы меня встретили!
   - Тебя что: с оркестром надо было? - отозвался дядя Кира.
   Тот хотел что-то снова сказать, но нас позвали войти внутрь. И тут за застеклённой стеной я увидел папу, лежащего на полке стеллажа. А через небольшое время его вынесли нам: уже в гробу. И стали подходить те, кто не ехали в крематорий в Николо-Архангельском, чтобы попрощаться здесь.
   Водитель не стал помогать, и когда мы грузили гроб с папой в его автобус. Ехали в нем только мы, самые близкие; остальные поместились в другом автобусе.
   Я сел рядом с гробом: он стоял на полу. На каком-то повороте крышка его сдвинулась: увидел папу снова - совершенно неподвижного.
   В крематории, когда выгрузили гроб, водитель подошёл ко мне и протянул лист. Я подписал молча.
   - Ну, так ничего и не дашь? - сказал он.
   - Тебе: за что? - отрезал я. И он, проворчав что-то, укатил.
   Снова ждали, пока нас запустили в зал прощания. Гроб установили на рольганг перед отверстием в стене, закрытом занавеской, и сняли крышку. Стояли в молчании и смотрели на него.
   Но вскоре нас попросили попрощаться с ним: другие ждут. Я наклонился и поцеловал его в показавшийся ледяным лоб; то же сделала мама. Гроб снова накрыли крышкой, поверх неё чёрной тканью - закрутились ролики, и он медленно двинулся к отверстию, раздвинул занавеску и исчез за ней.
   Я и тёща подхватили маму под руки и пошли к выходу, остальные за нами. Мест во втором автобусе как раз хватило: разместились все.
   На поминки пригласить не удалось никого: ведь дома у нас умирающий тесть. Помянули папу, поэтому, в автобусе, взяв с собой вино, водку и бутерброды.
   Часть пришедших потом вышла у ближайшего метро - в том числе и дядя Кира с Илей. Остальных водитель всех развёз по домам. Нас троих доставил последними.
   Когда протянул водителю деньги, он поблагодарил, но сразу добавил:
   - Мне вообще-то Рафаил Минеич не велел брать у Вас: сказал, сам даст.
   - Ничего, я ему не скажу. Ведь Вам-то есть за что: всех-всех по домам развезли.
   - Так старые же люди: легко ли им на метро до дому добираться? А тому правильно, что не дали: нашёл, где хамить, что сразу же ничего не получил - где горе у людей.
  
   Неожиданно, перед тем, как вошли в подъезд, навстречу нам вышел Сеня с водой в ведре и кружкой.
   - Дядя Даня, это вам руки обмыть: нам же, евреям, полагается. - Это было правильно: мы обмыли их.
   Дома всё-таки ждал накрытый Сеней и Танечкой, с которыми мы оставили тестя, стол для поминок. Но прежде, чем сесть за него, зашёл к нему.
   - Ты как?
   - Ничего: обошлось. Боль пока не усиливалась: можно терпеть. Проводили Урочку?
   - Да.
   - Не смог я проводить его тоже. А помянуть хочу - хотя это и не наш обычай, но всё же.
   - Тебе же никакое спиртное нельзя.
   - Хотя бы минералкой. Принеси мне, Даня. И водки себе: помянём вместе.
   Он не мог даже держать рюмку с боржомом. Я сам напоил его, а потом выпил водку.
   - А теперь иди - поешь: тебе надо. И главное, с ними сейчас посиди. А потом придёшь ко мне: расскажешь всё, как прошло - мне надо знать.
  
   Он внимательно слушал мой рассказ.
   - Кира молодец: не протрепался насчёт автобуса.
   - Да, удалось поэтому обойтись без того толстомордого дурака. Да ещё развести всех по домам.
   - Но меня отвезёте не в Николо-Архангельское, а в Востряково, - напомнил он. - И там чтобы обмыли и завернули в тахрихим и талес. И прочитали нужные молитвы. Нам, евреям, так полагается, - повторил он неожиданно выражение Сенечки. - Чтобы никаких партийных похорон советского руководителя. А поминки, если будут, то только для своих - без этих бывших "друзей" и их торжественных ресторанных речей. Слышишь?
   - Может, хватит об этом, а?
   - Оставить на потом? А гарантия, что это "потом" у нас есть, имеется? То-то и оно! Ладно, ты устал: иди-ка, всё-таки, спать.
  
   Мы продолжили начатый разговор в следующий вечер.
   - Ты, кажется, что-то ещё хотел мне сказать.
   - Про Сенечку. О том, что он произнёс за столом вчера: какую роль сыграл в их с Таней жизни мой папа своими рассказами о еврейской истории и наших выдающихся людях. Тем, что, услышанное от него самими или пересказанное им Борей, подвигло их почувствовать себя евреями.
   - Притом, что они ведь лишь на четверть евреи - он и Таня.
   - И не евреи пока по галахе: их мать не еврейка. Пройдут гиюр и станут герами. Ведь будут в результате знать многое о нашей религии, что я, обрезанный на свой восьмой день сын еврейской матери, так и не знаю. Будут в этом смысле еврее меня.
   - Ты, правда, стал верить в Него?
   - Да. Жизнь сама мне подсказала - давно. Только я не настолько связывал собственную веру с религией нашей, как это делали когда-то все. Ведь так мало знал я о ней: кто мог достаточно познакомить меня с ней? Папа, который знал таки немало, но перестал верить, и уже не верил до самого конца? Ты, который забыл почти всё то немногое по сравнению с ним?
   - Прежняя вера уходила не только у нас: время такое было. Твой папа стал сионистом, а они отвергли галутную нашу культуру вместе с её глубокой религиозностью и языком идиш, который называли "жаргоном".
   - Это я знаю. Помню отрывок из поэмы "Мертвецы пустыни" Бялика, которую в русском переводе Жаботинского гордо декламировал Боря наш: "Мы без Бога пойдем, и взойдем без Ковчега завета".
   - Всё, что помнишь? Там ещё больше сказано. Он ведь оставил нам те свои книги: достань-ка - прочти тот отрывок.
   И я прочёл ему:
  
   - Мы соперники Рока,
Род последний для рабства и первый для радостной воли!
Мы разбили ярем, и судьбу мятежом побороли;
Мы о небе мечтали -- но небо ничтожно и мало;
И ушли мы сюда, и пустыня нам матерью стала.
На вершинах утесов и скал, где рождаются бури,
Нас учили свободе орлы, властелины лазури, --
И с тех пор нет над нами владыки!
Пусть замкнул Он пустыню во мстительном гневе Своем:
Все равно -- лишь коснулись до слуха мятежные клики,
Мы встаем!
Подымайтесь, борцы непокорного стана:
Против воли небес, напролом,
Мы взойдем на вершину, взойдем
Сквозь преграды и грохот и гром
Урагана!

Мы взойдем на вершину!

Пусть покинул нас Бог, что когда-то клялся: Не покину!
Пусть недвижен Ковчег, за которым мы шли в оны лета --
Мы без Бога пойдем, и взойдем без Ковчега завета.
Гордо встретим Его пепелящие молнией взоры,
И наступим ногой на Его заповедные горы,
И к твердыням врага -- кто б он ни был -- проложим дорогу!
Голос бури - вы слышите - чу! -
Голос бури взывает: "Дерзайте!"
Трубите тревогу,
И раздолье мечу!
Пусть от бешенства скалы рассыплются комьями глины,
Пусть погибнут из нас мириады в стремленьи своем --
Мы взойдем, мы взойдем
На вершины!
  
   - Гордо, а? Наверно, напоминает кое-что хорошо известное тебе: вы это в школе учили. Догадываешься, что?
   - "Песню о буревестнике" Горького: ну, да! Только там не было ничего о Боге.
   - Но зато "Пусть сильнее грянет буря". Только эта буря произошла намного раньше, и многие евреи тогда поверили, что принесла она им долгожданную возможность равноправного существования среди других народов. И не нужно уже своё отдельное государство, которое неизвестно когда ещё будет. Тем более что значительная часть сионистов чуть ли не с самого начала верила и в социалистическую идею: образовали "Рабочий Сион", "Поалей Цион".
   - Папа был тоже членом его?
   - Не думаю: в организации, которую возглавлял, было немало и достаточно состоятельных евреев. Он так мне сказал. Но и на него подействовала общая обстановка тогда.
   Ну, так дальше: раз все народы вскоре сольются в один единый, нет уже смысла и в дальнейшем сохранении себя как нации - были готовы ассимилироваться. А потому почти полностью переходили на русский язык.
   Мало того, такие стали пренебрежительно смотреть на тех из нас, кто продолжал отличаться от русских: картавил, говорил нараспев. Их называли "местечковыми". Тебе это знакомо, конечно?
   - Ещё как! А то сам не смотрел подобным образом на таких. И папа даже: называл их "беркутами", "беркутнёй". Не орлами-беркутами отнюдь! Потому что сам по-русски говорил без малейшего акцента, хотя не только понимал, но и читал на идиш. А меня ему не учили.
   - Но ты, всё-таки, понимаешь его.
   - Главным образом из-за того, что учил в школе немецкий. Наши все ведь говорили на идиш только тогда, когда хотели, чтобы мы не знали, о чём они. И понимал-то я с пятого на десятое, а говорить почти совсем не мог. Так кто же я после этого? Русский еврейской национальности, получается. И если бы только я один: почти всё наше поколение - русские евреи. А мы же хотели стать самими собой: доставали, где могли, и обменивались друг с другом книгами по нашей истории, читали еврейских писателей. Но продолжали думать и говорить по-русски.
   - Наверно, так и будешь делать больше и там, в Израиле, хотя и выучишь иврит. Соня тоже. Боря уже нет, хотя и будет помнить русский. А вот внуки твои уже точно русскими евреями не будут, даже зная его. Но ты останешься им и там, поверь мне. Ты хотел бы знать всё о нашей вере, что будут знать для прохождения гиюра Таня и Сеня, но это не сделает тебя не таким: Израиль - это государство современных евреев, а не таких, какими были наши предки здесь, в России. Пойми это.
   - Да я понимаю, но всё-таки... Там же мы уже жидами не будем, а здесь...
   - Ну, конечно. Пора уже заканчивать нерадостную историю пребывания в этой не слишком-то благополучной стране, устроенную для нас Екатериной Второй. Как только этот поциалистический строй рухнет, начнётся массовый исход отсюда и нас, и многих других. Останутся немногие: только России верные жиды.
   - Ты думаешь, что он рухнет? - засомневался я.
   - Неизбежно, - уверенно подтвердил тесть. - Сам себя убьёт своей противоестественностью.

XLVII

  
   Последний наш разговор был меньше, чем через месяц после папиной смерти. Петя стал уже такой слабый: даже говорил с трудом. Но говорил, что потом будет уже поздно сказать это: надо сейчас.
   В частности, чтобы мы не пытались как-нибудь произвести обмен нашей трёхкомнатной квартиры на меньшую за доплату нам. Ни в коем случае: кого-то из тех, от кого зависит получение выездных виз, она может соблазнить, что поможет ускорить наш отъезд.
   Подсказал, кому из его прежних "друзей" мне стоит предложить купить дачу. Машину велел продать первому же, который захочет купить, а нет - так отдать так, хотя она ещё ходила. И что-то ещё.
   - Всё, кажется: успел тебе сказать - ты сейчас тут главный. А теперь поговорить бы и о другом. Ведь уже не сегодня-завтра меня не станет.
   Что я всё же благодарен судьбе: что дочь моя полюбила именно тебя - умница она. Я совсем сыном своим чувствовал тебя: верной своей опорой всегда и во всём. С которым было понимание с полуслова.
   Как не хотелось мне вскоре уже выполнить своё намерение разъехаться нам, чтобы ты не был примаком в нашей семье: настолько сильно было желание твоего присутствия. Насколько был рад, когда это не потребовалось, и мы смогли ежедневно быть рядом.
   - Я тоже. Ты же стал моим вторым отцом: часто понимал меня лучше папы.
   - Ещё я вырос в Кременчуге в окружении своей многочисленной родни, а здесь у меня её не было. Понимаешь, друзья друзьями, но мне не хватало её - настоящей еврейской родни, теплоты её отношения. И с тобой я получил её, вошёл в неё как свой. Снова пел вместе со всеми еврейские песни, говорил на идиш, ел потрясающую готовку твоей мамы и других, советовался с твоим папой. Это ж было то, что мне ой как нужно.
   Мог гордиться тобой, как я уже сказал, совсем сыном: твоими способностями, твоим трудолюбием, успехами. Ведь глядя на твоё отношение к моей дочери, улучшились и наши отношения с Ирочкой. Так я стал называть её в подражание тебе: ты же звал свою жену только Сонечкой. И радовался, видя, как вы любите друг друга.
   - Это правда: очень. Спасибо тебе за всё-всё, - я со страхом почувствовал, что это может быть последний наш разговор.
   Он улыбнулся в ответ одними глазами и закрыл их, отдыхая.
  
   А когда открыл, сказал то, что я не ожидал:
   - Понимаешь, дорогой, сидит во мне как заноза один вопрос. Когда мы с Ирой вернулись в Москву накануне вашей свадьбы, мне кое-что показалось непонятным. Вы почему-то куда меньше улыбались, чем прежде, и, мне казалось, как-то жались друг к другу, будто некая тайна отделяла вас от нас всех: ваших родителей и Фрумочки. И похоже вели себя так оба потом ещё долго. Неожиданным было ваше желание венчаться под хупой и последующее - сделать обрезание Бореньки.
   Я мучительно думал об этом в последние дни об этом вашем не совсем естественном поведении тогда. Вспомнил ещё, как особо оживлённо отреагировали вы ещё на рассказ Или об ужасном изнасиловании девушки в присутствии её парня, и как тот в последний момент сумел один обезвредить троих насильников, а потом освятить свою невесту поцелуями её поруганного тела.
   Если, конечно, ты можешь, объясни мне, почему? Если не можешь или почему-то не хочешь, я настаивать не буду: значит, так надо было.
   Но такая мольба была в глазах у него, что я понял, что сказать ему неправду я не смогу: он поймёт. Придётся!
   - Да, это было с нами. Наверно, стало тем испытанием, о котором ты сказал нам, помнишь? Чтобы мы смогли проверить наше чувство. Мы его и проверили, как видишь: достаточно крепко, чтобы в нём сомневаться. Теперь всё давно позади, и уже незачем вспоминать о том.
   - Ну да: тебе слишком больно будет вспоминать это...
   - А тебе страшно слышать подробности его. И поэтому не стоит.
   - Но то, что можно, попробуй рассказать, всё-таки. Как удалось тебе одному справиться с ними троими? Это, наверно, можно?
   Это я и стал ему рассказывать. А он слушал с закрытыми глазами: наверно, для того, чтобы я не мог видеть в них то, что он чувствовал после моего признания.
   - А теперь про твоё освящение её.
   В рассказе о нём пришлось упомянуть, конечно, о том, что были мы с Сонечкой тогда уже мужем и женой. Но обоих страшила мысль, что придётся расстаться: меня - потому что оказался, в отличие от Вадима, недостаточно сильным физически, чтобы защитить её; Сонечку - что она навеки осквернена.
   Потом перешёл к тому, что услышал фразу участкового относительно того, что это произошло именно в день, когда мы подали заявление в ЗАГС: "Как ещё отреагируют теперь их родители с обеих сторон: трудно сказать". И мы с ней решили скрыть случившееся от всех.
   Он слегка кивнул в знак одобрения, но ничего не сказал. И я продолжал.
   Про того следователя, грузинского еврея Анзора Шалвовича, который вёл расследование преступлений той банды насильников. Он скрыл тогда сознательное применение мной запрещённого удара по кадыку и потом инструктировал меня, как вести себя и что говорить на суде, на котором те трое были приговорены к расстрелу. Но тот, кого я ударил тогда ниспосланным мне кирпичом по ноге (специально не назвал его изнасиловавшим Сонечку) сдох раньше его от саркомы.
  
   Но на суде пришлось объявить отсутствие на нём Сонечки её беременностью. А присутствовавшая зато мать его решила, что это от её сына: встретила меня после суда и потребовала, чтобы потом отдал ей ребёнка. На что сказал ей: "Гей ин дрерд!". Отогнал её от меня её бывший муж. Потом он показал мне тетрадь, в которой её сын, которого он признавал своим, описывал все свои мерзости - в том числе инцест с ней, своей матерью.
   - А, так это она тогда пыталась похитить нашего Борю? - прервал вопросом тесть. - Он, что мог быть не твоим ребёнком?
   И пришлось признаться, что мы сами не могли быть уверены, что это не так. Да, близость до того между нами была, но беременность обнаружилась после него, так что... Сонечка поэтому хотела сделать аборт. Только я не дал: сумел убедить её не делать. Сказал, как.
   - Но мы уверенны, что Боря мой сын - не его. С самого начала совершенно не походил на того в детстве, как описал мне его генерал Красков, "отец" его. Ещё то, что сказал Сонечке о Боре следователь Анзор Шалвович: я записал - сейчас прочту.
   " Это сын Даниила - и никого другого: лично у меня сомнений в этом нет. Поверьте следователю: моей профессиональной привычке замечать необходимые мелочи, которые говорят мне о человеке слишком многое. То, что даётся только по наследству, а не приобретается благодаря воспитанию или путём подражания. То, чему невозможно научить".
   - Но неужели он не мог помочь получить совсем неопровержимое доказательство, что твой он сын?
   - Нет. Потому что у них такое делается лишь для раскрытия преступлений.
   - Зато там, в Израиле, думаю, это будет возможно.
   - Это уже ничего не изменит. Боря - он наш: родной, любимый.
   - Если не твой - конечно, не изменит. Но если таки твой, то будет лучше.
   - Да: наверно.
  
   - Спасибо.
   - За что?
   - Что сказал мне в последний момент правду, которую вы оба столько лет мучительно таили в себе. Правильно, конечно, что нам ничего не сказали: не всегда всем надо знать подобную. Даже самым близким.
   - Вы могли бы не выдержать её: так зачем?
   - Наверно. Но я и твои родители поняли бы: это не помешало вам продолжать так же любить друг друга. А Ира, да... Постаралась бы не дать вам соединиться. А сейчас любит тебя.
   - Но если бы ты не потребовал, я и тебе не сказал бы: знаю, хотя ты не показал это, что тебе было больно услышать, что сотворили с любимой твоей дочерью.
   - Не кори себя. Я возблагодарил Б-га, что позволил, всё-таки, остаться вам живыми. Ведь это Он послал тебе тот спасительный кирпич? Значит, ты тогда и поверил в Него впервые.
   - Да, Он послал нам то тяжёлое испытание, но и сам же спас. Затем второе: о нём предупредил меня старый праведник Мешулам.
   - Понимаю: мучительные сомнения, не ребёнка ли того зачала она. Но вы прошли оба испытания с честью.
   Только это не нам судить, почему Он послал вам их, такие страшные? Как сказано в сидуре, "Какое из творений рук Твоих, в мирах высших и низших, может спросить Тебя: "Что Ты делаешь, и как Ты поступаешь?"".
   А я теперь знаю, что ты ещё более надёжен, чем я всегда считал. Что ж: береги их всех и дальше.
   Но знаешь, я устал: подремлю. А ты пойди пока покури: если надо будет, я позову.

XLVIII

  
   Да, как бывший курильщик он слишком понимал, что мне нестерпимо требовалось закурить: ведь так не легко было всё рассказать. Первую сигарету жадно выкурил в несколько затяжек и от неё прикурил сразу следующую. Как не раз делал со времени, когда Сонечки и Бори не стало со мной.
   Но вдруг вспомнил папину фразу "Иди уже: я устал - хочу спать" и то, как он хотел, чтобы я ушёл. Всё было жутко похоже на сказанное только что тестем. И я спешно загасил сигарету и рванул обратно.
   Тёща стояла, заслоняя собой его от меня, но по движению её руки невозможно было не догадаться, что она закрывает ему глаза. Потом повернулась ко мне.
   - Отмучился, бедный, - она не плакала: произнесла это спокойно. - Ты, наверно, знаешь, что теперь нам следует делать?
   - Когда умерла бабушка, её положили на пол, а в изголовье зажгли две свечи. Ещё завесили все зеркала.
   Мы постелили на пол простыню, и я переложил его на неё: весил он почти ничего. Достали ещё одну: укрыть сверху. Неслышно появилась мама: сразу всё поняла - стала молча помогать.
   Укрыли его до подбородка и зажгли свечи в массивных серебряных подсвечниках, которые я до того не видел.
   - Это моей мамы: я из-за него их никогда не доставала, - сказала нам зачем-то тёща.
   Они ушли, а я снял обувь и сел на пол рядом с ним. Мысленно продолжал ему рассказывать то, что собирался после того, как покурю.
   Потом пришли они, завесив зеркала, разулись и тоже сели на пол. Вскоре начали обсуждать, что делать мне завтра, а скорей уже сегодня - за окном уже чуть начался рассвет - предстоит делать.
   - Он не хочет лежать в одной могиле с моими родителями: просил меня похоронить в той, где лежит Фрума Яковлевна. Наверно, до конца не простил их. Но они же мои, а не чьи-то родители: если выполню его волю, ведь оскорблю их память. Прямо не знаю, что решить! Даня, что будем делать? - как к старшему обратилась ко мне тёща.
   - Выполнять его волю: чтобы ему было спокойно лежать в земле, - изрёк я, и она покорно опустила голову.
  
   Я встретился накануне похорон с Анзором Шалвовичем, чтобы выполнить просьбу тестя: хоть раз прочесть кадиш по нему.
   - Ты можешь прочесть при погребении "Кадиш ятом", "Кадиш сироты": ведь ты сирота - ушёл твой отец. Тем самым выполнишь эту его просьбу. Но только если придёт не меньше десяти евреев: кадиш произносится только в миньяне - это ты уже знаешь.
   Хотя полагается читать его одиннадцать месяцев и желательно три раза в день, это уже я сомневаюсь, ты сможешь делать. Но можно заплатить, и кто-то вместо тебя будет его читать в синагоге. Но это уже, как ты хочешь.
   - Хочу: за всё то, что он для меня делал. Фактически был ещё одним отцом. Жаль, что не было возможности вас познакомить.
   - Я договорюсь в синагоге тогда. Если у тебя сейчас туго с деньгами, я заплачу сам: отдашь, когда появятся - я же тебя не первый год знаю.
   - Скоро очень: ускорю продажу дачи. Больше уступлю: всё равно, с собой лишнее увести не дадут.
   - А это не стоит: продай за хорошую цену. Потому что могу предложить тебе вот что: то, что не позволят вывезти, отдашь мне, и получите там у моих родственников. Мне это выгодно: не надо пересылать сюда кое для чего - это не так легко делается. Готов рискнуть?
   - Какой тут риск? И я Вас тоже не первый год знаю. Не говоря уже о том, что без этого мне же однозначно их не вывезти.
  
   Хоронить его пришли все те же, что и папу: он сразу когда-то стал своим для всей нашей родни. На руках спустили гроб по лестнице, потому что не помещался в лифте.
   Всё было сделано, как он хотел: обмыт и обёрнут в саван, тахрихим, а сверх него в талес. Проводивший похороны старик осторожно развернул его, дав нам возможность последний раз увидеть его лицо.
   Я прочёл кадиш, написанный мне русскими буквами Анзором Шалвовичем. Надрез на блузке сделали тёще.
   Похоронили в могилу Уни и дяди Саши; там на скромном памятнике было и имя Бори. В ту же могилу я и мама собирались вскоре похоронить урну с пеплом папы.
   И на поминках были одни свои - без всё-таки пришедших на похороны немногих бывших "деловых друзей" его. Возложивших большой венок на могилу и затем укативших на своих машинах, не став говорить после произнесения мной кадиша свои заготовленные торжественные речи.
  
   Я остался с одними бабушками Бори. В роли якобы старшего - за кем последнее слово в решении главных вопросов. Как оказалось, далеко не всегда.
   Главным образом, из-за тёщи, давшей понять, что дача унаследована от её родителей, и потому в продаже её главная роль остаётся за ней. Воспользовавшись тем, что я сообщил ей о предложении Анзора Шалвовича, она долго не соглашалась на предлагаемую за неё цену. Ссылаясь, как правило, на Валентину Семёновну:
   - Валя считает, что можно получить больше. Так что, куда ты торопишься?
   Как, куда? Туда: к Сонечке и Боре моим. Скорей, скорей! Если бы не она со своей Валей, я давно уже продал бы за достаточно приемлемую цену, и мы были, наверно, там. Но она думала иначе: раз есть возможность вывезти любые деньги, надо, чтобы их было достаточно много.
   - Откуда мы знаем, насколько велики там пособия по старости? Или ты абсолютно уверен, что тебя сразу ждёт высокооплачиваемая работа? Там ведь не только кандидатов, но и докторов наук, я думаю, как собак нерезаных. Так что глупо просто бросить тут всё, что у нас есть. Я, что: не права?
   - Правда, Даня: Ира правильно рассуждает, - поддержала её мама. Впрочем, я это и сам понимал: поэтому не спорил.
   Надо сказать, тёща моя проявляла таки немалые деловые качества - унаследованные, наверно, от своих родителей. Пока шёл процесс поиска покупателей дачи, успела, по сути, продать комнату на Васильевской. Под видом прописки снимавшей её у мамы молодой пары из Киргизии: аспиранта-микрохирурга и его жены. За достаточно притом неплохие деньги, что моё участие в продаже дачи сделало минимальным.
   В результате мы протянули больше года после смерти тестя, когда она уже была продана за удовлетворившую тёщу цену. К счастью, не пришлось убеждать её не пытаться продать и нашу трёхкомнатную квартиру: оставить приманкой для ускорения получения разрешения на выезд, заявление на который мы тогда и подали, использовав полученное приглашение от Бори.

XLIX

  
   Мама во всех этих делах участие не принимала: занималась исключительно готовкой еды. Остальное по дому делали я и тёща: покупки продуктов, уборку, прачечную. Состояние её, правда, внушало надежду. Лишь однажды произошёл тяжёлый приступ стенокардии, продолжавшийся почти целую ночь: тогда к ней дважды вызывали "неотложку", и она непрерывно стонала от страшной боли и просила папу забрать её к себе.
   Но, уехав с Васильевской, она оказалась лишённой необходимого ей: общения с достаточным числом людей, причём не по телефону - мы воспрепятствовали заведению ею знакомств с соседями. К несчастью, её любовь поговорить с возрастом стала небезопасна: могла проговориться о том, что не следует знать посторонним людям. Поэтому мне приходилось периодически возить её к кому-то из родни, знакомых, бывших соседей: с ними она отводила душу.
  
   Один из таких визитов оставил у меня неприятный осадок. Мы навестили там наших старых соседей с Васильевской, Портновых - Илю и дядю Киру. Мамы Или, Анны Ефимовны, уже давно не было в живых, а они странным образом продолжали жить вместе, хотя, сколько помню, без конца изменяли друг другу. В тот раз Иля разъяснила, почему от дяди Киры не ушла: была благодарна ему, что он её спас от фронта.
   Как это произошло, мне довелось когда-то очень давно слышать. Иля училась в медицинском институте, откуда студентов в сорок первом году досрочно выпустили и сразу многих отправили на фронт. Получила повестку и Иля: дядя Кира в это время в Москве отсутствовал почему-то. Но появился вскоре после того, как она отправилась с вещами на место сбора: услыхав об этом от Анны Ефимовны, сел на свой мотоцикл и отправился туда. Домой вернулся с ней.
   Хорошо помнил его, когда впервые увидел после возвращения из эвакуации в сорок третьем: с погонами капитана интендантской службы, которые он потом носил до самого конца войны, состоя при каком-то генерале. Помнил слишком и те огромные в сравнении с нашими военные пайки, которые приносил он тогда.
   Мне захотелось спросить её, почему должны были уйти на фронт Боря и Изя, папина племянница Лена, а она нет. Маме о них напомнил, когда ехали домой - оказывается, она на это тоже обратила внимание. Сказала только:
   - Что вспоминать: давно было.
   - А что она вечно тебя Любашей звала: зачем ты позволяла?
   - Тоже поздно уже вспоминать. Что уж теперь?
  
   Тот приступ стенокардии не повторялся, и это наши надежды продолжало поддерживать. Мы уже подали на выезд: рассчитывали на скорое получение разрешения с помощью нашей квартиры.
   Но незадолго до получения извещения о разрешении нам выехать из Советского Союза обнаружилась у неё другая серьёзная болезнь. С того, что болела у неё по ночам нога, не давая спать.
   Срочно показали её тому же медицинскому светилу, доктору Гродову, которому показывали тестя: он определил у неё диабетическую гангрену ноги. Лечение её, предложенное им, не обещало быть быстрым.
   Однако, Валентина Семёновна, бывшая в те дни в курсе абсолютно всех наших дел, сразу подсказала другое. То, что сделала её знакомая, у матери которой оказалось то же самое, и её достаточно быстро вылечили.
   Это делает некий врач в одной из московских районных больниц, в которой является завом отделения. Кладёт в него и прописанных в другом районе, но - естественно - не безвозмездно: не слишком дёшево, тоже. Поскольку мы, безусловно, готовы заплатить требуемое, она завтра же узнает, как с ним связаться.
   Переговорами с ним, поскольку дело казалось денег, провела тёща: это была её прерогатива. Маму в ту больницу я тоже отвозил вместе с ней.
   Посещали мы её там по очереди каждый день. Лечение, которое она там получала, действительно, оказалось очень эффектным: она быстро шла на поправку. Не было никаких оснований сомневаться, что её выпишут в предполагаемый срок. И мы спокойно занимались другими делами, связанными с отъездом: продажей мебели и того, что мы не могли из-за ограничений вывезти, и подготовкой к упаковке того, что собирались брать с собой.
  
   В тот день в больницу поехала тёща - с утра; я остался дома делать какие-то дела. Курил на балконе, когда в комнате раздался телефонный звонок. Срочно подбежал к телефону: незнакомый голос сообщил мне, что мне следует явиться в ОВИР - получить выездные визы. Напомнил, чтобы не забыли об оплате 900 рублей за каждого выезжающего, и что выехать после получения следует не позже указанного там числа. Крайне желательно - как можно раньше. В наших же интересах: можем тогда получить некоторые послабления в отношениях багажа.
   Я был на седьмом небе: значит, надежда, что кого-то там заинтересует наша квартира, не обманула ожидания. Вот обрадую маму и тёщу, когда вернётся.
   Надо завтра же поехать в ОВИР, а сейчас собрать всё необходимое. Только докурю...
   Но тут снова раздался звонок телефона - помешал идти на балкон.
   - Даня, это я, - услышал глухой голос тёщи. - Данечка, дорогой: нет больше твоей мамы - не стало нашей Любочки, - с плачем сказала она.
   - Как: когда?! - закричал я.
   - Почти только что: чуть больше часа тому назад. Произошёл сильный приступ стенокардии - врач с трудом вывел из него. Вышел потом на минуту из палаты и быстро вернулся: а её уже не стало.
   И я уже не стал сообщать её о получении разрешений: сказал, что сейчас же приеду в больницу.
   - Возьми тогда с собой деньги: рассчитаемся с ним, - напомнила она.
   ...Она ждала меня у входа: уже не плакала - я тоже.
   - Вот так вот теперь: одни мы с тобой - нет и её с нами, - сказала она.
   - Швигер, а ведь как раз перед тем, как Вы мне сообщили про это, мне позвонили, что нам даны выездные визы. Вот так! Так собирался обрадовать вас обеих...
   - Да?! Так скоро? И когда можно получить их?
   - Даже завтра. Меня предупредили, что нам следует уехать как можно скорей.
   - Понятно: кто-то, действительно, торопится получить нашу квартиру. Оттого и дали так скоро. И всё сразу: придётся одновременно заняться и её похоронами, и этим - и всё срочно. А ещё и упаковкой. Что делать: надо крепиться - маму ведь не вернёшь. Ты уж постарайся! - уже деловым тоном добавила она. - Первым делом рассчитаемся с врачом и получим справку о её смерти. Деньги привёз?
   - Да, - я достал конверт с ними.
   - Дай сюда: я с ним договаривалась - я и дам. Но она ведь умерла: так что половину, а не всё.
   - Почему? Он вылечил её от того: она же умерла не по его вине - совершенно от другого. Надо дать, как договорились.
   - Мне лучше знать! - Спорить с ней был не в состоянии. А врач на то, что получит только половину договоренной суммы, лишь пожал плечами, но ничего не сказал.
   Со справкой о смерти мамы поехали в ЗАГС за свидетельством о ней. С ним оттуда в похоронное бюро. Но смогли там заказать только благодаря деньгам, не отданным врачу: я ведь, уезжая в больницу, ничего кроме той суммы не взял. Иначе, может быть, успели бы и купить в сберкассе марки на требуемую оплату по 900 рублей за отказ от гражданства: это надо завтра сделать до ОВИРа.
   ...Пока тёща разогревала обед, я успел позвонить двоюродному брату Исааку - Изику, как мы все его называли: сказал о смерти мамы, попросил обзвонить нашу родню - сообщить, когда похороны. Кроме тёти Рахили: ей я сам.
   Собирался звонить тем, кого он не знал или не имел их телефона - нашим знакомым или бывшим соседям, но тёща заставила пойти есть. А это плохо получалось: не лезло в меня. И она стала настаивать:
   - Данечка, ну, возьми себя в руки. Я всё прекрасно понимаю: мне же так же тяжело - твоя мама давно была мне как старшая сестра. Но что теперь делать, раз так получилось? Как я понимаю, всё у нас пройдёт гладко, только если мы уедем, не задерживаясь: освободим им квартиру. И надо торопиться, а для этого необходимы силы. Поэтому поешь! - Пришлось через силу заставить себя это сделать.
   А потом стал обзванивать, кому собирался. При этом курил прямо в квартире: тёща неожиданно предложила это. А сама стала выбирать из маминой одежды, в чём положим в гроб. Но гладить не стала - сказала:
   - Это завтра, - и перешла к разборке маминых вещей. Отложила то, что уже не придётся брать с собой: одежду, обувь.
   - Оставим Рахили: пусть раздаст кому-нибудь. А это оставлять не станем: будет память о ней у тебя. И у Сонечки тоже: она её очень любила.
   Его было совсем немного, но напоминало столько. Маленький графинчик синего хрусталя, когда-то стоявший с водкой за дверцей ещё старого буфета, до покупки мамой "хельги": покойная бабушка, бывало, когда давило сердце, доставала его и делала глоток, а потом тёрла грудь ладонью. Оставшиеся шесть из бывших двенадцати лафитников чешского стекла, приобретённые мамой на чехословацкой выставке при закрытии.
   И ещё подаренные мамой нам с Сонечкой две белые чашки из тонкого фарфора с золотыми художественными ободками и блюдцами к ним. Тоже две, настенные тарелки, одна большая, другая поменьше, но с одинаковым рисунком: три грации влекут на колеснице амура с луком. Эту картину я когда-то обнаружил, к своему удивлению, в Русском музее в Ленинграде. Но это могут не пропустить, если определят как антиквариат.
   - Ничего: попробуем. В крайнем случае, отдадим Рахили, - предлагает тёща. При этом смотрит на антикварный, несомненно, хрусталь своих родителей, некоторый с художественными серебряными накладками, ещё стоящий за стеклом их же старинного буфета. То и другое продать она не успела: не пришлось бы теперь это уже сделать спешно за бесценок.
   Боялись не уснуть, потому возились допоздна, надеясь усталостью обеспечить себе такую возможность. Тёща даже предложила выпить обоим снотворное, но я усомнился, что стоит.

L

  
   После почти бессонной ночи пришлось взбодрить себя крепким чаем. К самому открытию сберкассы мы уже были там. Сумма была немалая, и с собой я взял охотничий нож тестя, использованный когда-то: на всякий случай. Но не понадобился: марки купили и поехали в ОВИР.
   Нож перед тем, как войти туда, я смог оставить в машине. Предъявили свидетельство о смерти мамы: что выезжает теперь только двое. В обмен на марки нам дали бумаги о том, что при получении разрешения мы теряем гражданство СССР в момент пересечения границы. Которые подписали, после чего их сразу же у нас забрали. Паспорта тоже, и взамен их выдали нам выездные визы.
   Мы первым делом посмотрели дату, до которой должны уехать: в нашем распоряжении было три недели. Я напомнил, что тот голос предупредил о каких-то послаблениях в отношении багажа, если постараемся уехать как можно раньше.
   - Но что позволят вывезти антикварный хрусталь, надеяться наивно. Я понимаю: тебе не терпится. Мне тоже, но... Просто ты оптимист, а я реалист: продолжаю думать о том, на что сможем рассчитывать там с нашими специальностями, - отреагировала тёща. - Сонечка же писала, что не сразу стала преподавать: до того пришлось ухаживать за какими-то стариками. Но обещаю тебе: сделаю последнюю попытку ещё продать его нормально, но если не удастся уже в ближайшие дни, просто сдам в скупку. Договорились?
   - Более конкретно: до конца следующей недели - не позднее? - напёр я. Была пятница: это давало ей максимум восемь дней.
   - Да: не позднее, - сразу же согласилась она, но добавила: - И ты машину тоже.
   Я пообещал, хотя машина наша представляла собой такое допотопное старьё: "Победа" самого первого выпуска. Но продолжала безотказно ходить благодаря своевременным ремонтам, которые мы с тестем делали под руководством дяди Киры; Боря, когда подрос, присоединился к нам. Но старушка эта обладала перед современными машинами одним существенным преимуществом: толщиной листового материала кузова 1,2 мм, делавший его неуязвимым при столкновениях - к счастью, не разу по нашей вине. Мало того, решив когда-то продать её, перед тем как красить с помощью краскопульта очистили от старой краски и обнаружили, что железо покрыто медью. Дядя Кира и Вадим восхищённо поцокали языками, увидев, а мы уже не сменили её на "Волгу".
  
   Проводить маму в последний путь пришло ещё больше народу, чем папу.
   Семейство Валентины Семёновны явилось в полном составе: сама и Вадим с Кристиной, ну и конечно дети их - Таня и Сеня. Мама не была чужой для них: была инциатором устройства свадьбы Вадима и Кристины, а для детей их значила, наверно, не меньше, чем собственная бабушка. Конечно, кто ещё на даче кормил их таким вкусным, читал столько книг, рассказывал интересного, разучивал детские песни?
   Кристина, Таня, Сеня... Эти имена значились в их паспортах, но они уже завели себе и другие, пройдя гиюр. Кристина взяла себе имя Рут, Таня стала Тайбой. А Сеня сохранил своё имя - только придал ему еврейскую форму: Шимъон.
   Только Вадим, в отличие от них, не стал ничего делать. Ответил сыну, когда тот стал настаивать:
   - Надо будет, так я там обрезание и сделаю. Зачем мне торопиться? - Он не торопился не только это: подавать на выезд тоже. Ему же пока и здесь было неплохо в должности зава лаборатории.
   Но Изик и Аня, жена его, почему-то не появились. Крайне странно: мама ведь была его любимой тёткой, да и с Аней она дружила. Не было и Или: но та хоть позвонили, что не сможет придти - сильно простыла.
   ...Тот же крематорий в Николо-Архангельском, тот же зал, только там же, где лежал тогда папа, теперь мама. И я уже её целую, прощаясь навсегда, в такой же ледяной лоб. Закрытый гроб с ней медленно уходит в отверстие в стене. Тёща и тётя Рахиль подхватывают меня под руки и выводят наружу.
   Потом поминки у тёти Рахили: у нас почти не осталось мебели, чтобы усадить всех для поминок. Валентина Семёновна вчера вечером доставила ей заказанное тёщей для них. В отличие от папиных, осталось на них немало - не меньше, чем на поминках тестя.
   Пили и вспоминали, какой была она, моя мама. Про то, как любил её мой папа, и какой заботливой женой была она ему - как тоже любила его. Тёща - о том, как теперь будет ей не хватать мамы, её оптимизма, несмотря на болезни, постоянной моральной поддержки.
   Разошлись тоже нескоро.
  
   Инна даже в такой день не смогла не выказать свой милый характер. Сразу, как только ушли последние, она сказала мне и тёще:
   - Но вы, надеюсь, ещё задержитесь: надо же всё убрать.
   - Конечно, Инночка, - невозмущённо ответила тёща. - Сейчас: Даня только покурит, а я кое о чём поговорю с твоей мамой.
   - Да не слушай ты её, Ира: этого только не хватало, чтобы вы занимались этим, - возмутилась зато тётя Рая. - Не может не позорить меня даже в такой день. Я сама всё сделаю: для родной моей сестры - я, и никто другой. Ведь одна только осталась из них всех - брата и сестёр моих: самая последняя.
  

0x01 graphic

  
   - Ничего страшного, если мы тебе хотя бы поможем, - попыталась её успокоить тёща.
   - Нет, я повторяю: ни в коем случае. Вам надо ехать домой и отдохнуть. Я лишь соберу оставшееся, чтобы вы забрали с собой.
   - Только кое-что: покормлю Даню - он же почти ничего не ел, - остановила тёща.
   - И не пил совсем, - добавила тётя Рахиль. - Водку и коньяк обязательно забери: я тебя прошу.
   Это правда: не пил, лишь пригубил рюмку всего раз. Мне же вести машину - а в ней доставить домой тёщу: последнюю, кого смогу привезти жене и сыну, ждущих нас в прежнем составе.
   ...Мы молчали всю дорогу домой, и только тёща один раз произнесла:
   - Бедная Рахиль...
  
   Она раскладывала привезённое на кухонном столе, собираясь кормить меня, когда зазвонил телефон. Звонила Аня, жена Изика: я несколько раз сам звонил им от тёти Раи, но никто не подходил к телефону.
   Сообщила, почему не пришли на похороны. У Изика инсульт - его увезли в больницу: откуда она только сейчас приехала. В сознание он не приходит, но состояние, врач сказал, стабилизировалось. Попросил её держать меня в курсе его состояния - она пообещала.
   Захотелось срочно закурить, но тёща позвала меня: вернулся к ней на кухню. Сказал про Изика.
   - Может быть, ещё обойдётся, - не очень уверенно попыталась она успокоить меня. - А сейчас, прошу тебя, поешь. И выпей тоже. Надо: нам обоим!
   На большой тарелке, пододвинутой ко мне, было наложено всего, но мысль о еде по-прежнему вызывала отвращение. Но перед ней стоял и налитый до краёв лафитник с водкой - один из тех, маминых. И, тоже с водкой, перед её тарелкой.
   Она подняла его:
   - Ну, что: помянем отдельно сами маму твою. Светлая ей память, незабвенной Любочке нашей!
   Она первая опрокинула в себя лафитник - сразу целиком, и я последовал её примеру. Сразу закусил тем единственным, что лезло: селёдкой. И тут почувствовал, насколько я голоден: стал есть всё подряд.
   А она снова налила мне и себе:
   - А теперь помянем с тобой дедов наших! - и потом ещё: - И ей светлая память - Фруме Яковлевне, Унечке! Пей, Данечка, не бойся: опьянеешь, и хорошо - расслабишься.
   - Швигер, а Вы сами-то опьянеть не боитесь? - забеспокоился я: вроде бы не разу за все годы не видел, чтобы пила она водку. Да и вина больше пары рюмок.
   - Я? Хочу, Данечка! Только не получается почему-то. Ведь страшно мне: смотрела на Любочку и представляла, что я следующая на очереди. Что и меня ты не привезёшь им: явишься совершенно один - без нас всех, стариков ваших. - От её слов страшно становилось и мне.
   - Не смей так думать! - оборвал я тёщу. А она вдруг улыбнулась:
   - Это ты правильно: на "ты" меня сейчас назвал. Как Петю. Сейчас выпьем с тобой на брудершафт, - она снова наполнила лафитники.
   Заставила сделать, как положено: переплести руки с ними и поцеловаться после. А затем вдруг прижала меня к себе:
   - Ведь я теперь мама и Сонечке, и тебе. Так и зови меня дальше: как бабушку твою все её зятья называли. Вдвоём только мы здесь остались: ты у меня, и я у тебя - будем беречь друг друга.
   Я тебе вот что ещё скажу. Там, в крематории, будто шепнула мне Любочка, что должна я как можно скорей доставить тебя им туда: не из-за каких денег не задерживаться больше. Не пропадём мы там: с твоей-то головой. Да и не так уж мало удалось выручить мне за наше добро и тебе заработать, оформляя чьи-то диссертации.
   Поэтому с нашими продажами до конца следующей недели тянуть не будем. Валя мне сказала, что нашла хорошего покупателя на оставшийся хрусталь: он придёт завтра. Так вот: сколько он даст, за столько сразу и отдам - торговаться не буду. А с машиной сделаем проще: бросим её или подарим, кому это древнее старьё понадобится.
   - Ну да: существенных денег она никак не стоит.
   - Значит, так всё и сделаем. Тебя хоть сколько-то это радует?
   Должно ведь радовать: скорей оказаться с ними. Но никак не получается сегодня: неподвижная мама в гробу стоит перед глазами, и тревожная мысль об Изике не уходит. Преследует неотступная тень смерти.
   - Я выйду - покурю: ладно? - спрашиваю тёщу.
   - Да кури здесь. А я сделаю пока чай: горло пересохло. Попьём - и пойдём спать: надеюсь, выпитое поможет заснуть.

LI

  
   Швигер, правда, на следующий день совсем не торговалась: просто потому, что не потребовалось совсем. На всякий случай, повысила, конечно, цены ровно настолько, сколько требовалось, чтобы уступить без лишнего ущерба для себя. Но присланный Валентиной Семёновной покупатель, к нашему удивлению, сходу согласился столько заплатить.
   Вообще, вёл себя как-то странно: больше смотрел на неё, чем на то, что покупал. Но спросил, не продает ли что-то ещё, и, снова не торгуясь, купил буфет. Всей нужной суммы у него с собой не оказалось: оставил задаток и пообещал приехать к вечеру с грузовым такси. И привёз кроме денег большой букет цветов, а уходя даже поцеловал ей руку.
   Она сразу же позвонила Валентине, и та объяснила:
   - Неужели не поняла? Ты, Ирочка, совершенно потрясла мужика своей красотой: сама о ней почему-то забыла. Он мне звонил - сказал: "Какая необыкновенно красивая женщина! Неужели она уезжает из страны? Как жаль, как жаль!"
   - Ты права: забыла - не до того давно было. Просто, по привычке нарисовала на морде личико к приходу человека.
   - Мне бы такую морду: не было бы, как недавно.
   - А что было недавно?
   - Представляешь, шла я не торопясь из театра - тихо, никого прохожих, и вдруг слышу: кто-то бежит за мной. Обернулась: молодой парень - у меня душа сразу в пятки, и я прибавила шагу. А он догнал...
   - И что?
   - ...посмотрел - плюнул и побежал дальше. Тебе смешно, а мне не очень.
   - Но хорошо, что не изнасиловал.
   - Ну, на это я уже давно не надеюсь.
   В другое время мы бы, наверняка, дружно ржали над этой историей Валентины.
  
   Билеты до Вены уже куплены. Принят к отправке контейнер, в который швигер ухитрилась незаметно бросить своё кольцо с большим сапфиром. Переписаны нужным образом записные книжки; отобраны фотографии - изъяты те, где кто-то в военной форме: тестя с погонами генерал-майора; папиного младшего брата дяди Абраши, инженера-химика, с погонами капитана; двоюродной сестры Лены с погонами лейтенанта медицинской службы. Переданы деньги Анзору Шалвовичу.
   ...В тот день мы собирались получить мамину урну и похоронить её на Востряковском кладбище в Унину могилу: туда же, где раньше папину. Заодно навестить и могилы моей бабушки и родителей швигер. Взять старика, который прочитает над всеми "Эл молей рахамим": может быть, самый последний раз в нашем присутствии.
   Но утром позвонила Аня и сообщила: "Исаак умер" - так она называла Изика в отличие от всех нас. Слабая надежда на то, что он, ещё совсем не старый, выкарабкается, угасла: смерть неумолимо продолжала следовать за нами по пятам.
   Необходимо проводить его в последний путь, хотя времени, оставшегося до отъезда, почти в обрез. Значит, придётся сделать на сегодня намеченное в день его погребения: другой возможности уже нет.
  
   Накануне дня похорон Изика позвонил другой Исаак, Изя, троюродный брат мой. Хотел уточнить, где находится больница, из морга которой забирают Изика, и как доехать до неё. Я назвал ему ближайшую станцию метро и пообещал подхватить его около неё на своей машине.
   Выехали в Николо-Архангельское, когда светало, и к началу выдачи урн уже были там. Получили и быстро покатили обратно.
   Изя ждал нас, где договорились. Швигер перебралась на заднее сиденье, чтобы дать мне возможность поговорить с ним дорогой, и он уселся рядом со мной.
   - Да, сказались таки все его ранения: иначе жил бы ещё - не ушёл раньше времени, - сказал он, когда отъехали.
   - У тебя столько ранений не было? - спросил его я.
   - Совсем никаких: я же на фронте был всего две недели, - ответил он.
   - Как? - удивился я. Ведь знал, как ни странно, почти ничего, где он воевал тогда: видел лишь раз в сорок третьем - в шинели, но не помнил уже, с какими погонами.
   ...То, что он рассказал нам, поразило.
   По молодости лет мечтал быть военным, а потому незадолго до сорок первого года поступил в военное училище. Когда началась война, в него стали поступать в большом количестве новые курсанты. Обучение в нём, почему-то, не ограничилось четырёхмесячной подготовкой командиров взводов, "Ванек взводных", как в других военных училищах военных тех лет - длилось до середины сорок третьего года. Но и тогда никого не послали на фронт: училище перепрофилировали, и их стали переучивать. Лишь за месяц до победы произвели в офицеры и отправили воевать.
   - Непонятно, - пожала плечами швигер.
   - Мне поначалу тоже было. Но потом выяснилось: из-за того, кем были вновь поступившие курсанты. Вскоре уже узнал.
   - И кем?
   - Сыны всякого начальства, в том числе и военного: не мелкого. Но нас, прежних, тоже на фронт не отправляли, хотя запросто могли бы перевести в другие военные училища. Ну, а за те две недели ранить не успели.
   - Получается, просто повезло тебе в отличие от твоих братьев, - не без горечи произнесла швигер. - Можно сказать, на редкость.
   - Можно сказать, - спокойно отреагировал он на её слова. - А теперь ещё являюсь участником Великой отечественной войны со всеми положенными правами: те все, конечно, тоже. Да кроме того, получил там весьма таки неплохую специальность топографа-геодезиста, благодаря которой долго мог зарабатывать отнюдь не гроши.
   Так что правильно: повезло - нечаянно совершенно, - он справедливо не чувствовал себя виноватым за то, что совсем не зависело от него, в сорок первом всего лишь шестнадцатилетнего. Швигер моя поняла его право на это - постаралась загладить скрытый упрёк, вложенный в её предыдущие слова:
   - Наверняка, спасло тебя и таких, как ты, от перевода вас в обычные военные училища только то, что боялись: как бы не стало известно про ваше тогда.
   - Теперь уже трудно сказать, - ответил он ей.
   Ещё сказал нам, что на кладбище поехать не сможет.
  
   Изика в гробу почему-то почти невозможно было узнать: это даже Юля, родная сестра его, сказала. Наверно, от заморозки.
   Ещё одного брата не стало у меня. Тоже двоюродного, потому что я был единственным у родителей. Не такого близкого, каким был для меня Боря, но которого, как и того, знал я с самого рождения.
   Да, Боря был для меня идеалом - Изик им не был. В детстве Боря рисовался мне героем: добровольцем, ушедшим защищать Москву и погибшим за Родину. А Изик ушёл на войну, лишь когда его призвали в армию в омском селе Евгащино в Сибири уже в сорок втором, хотя оба были ровесниками - двадцать четвёртого года рождения. Тем не менее, он прошёл с того сорок второго всю войну, закончив её в Восточной Пруссии, и вернулся с неё здорово израненным, перенеся потом немало операций.
   Слишком большого общения между нами после его возвращения вначале не было. Но он первый повёл меня в Пушкинский музей, и я это помнил. Частым оно началось, когда я уже стал старше. Часами ходили тогда по улицам и разговаривали. Он знал довольно много, и мне было интересно с ним.
  
  

0x01 graphic

  
   В его рассказах война представлялась отнюдь не в героическом ореоле. Слишком запомнился один из них: о том, как пытались взять какую-то высотку. Командир послал солдата с гранатами подавить немецкий дот, откуда пулемёт не давал им двигаться. Когда тот вскоре же был убит, тут же послал другого. И этот был убит: только тогда командир велел телефонисту попросить артиллерийской поддержки, после которой они смогли высоту взять.
   - Почему он сразу не попросил её? - спросил я.
   - Да хотел таким образом лишний орден себе заработать: что для него мы, солдаты? Немецкие офицеры, говорили, с большей ответственностью к солдатам относились. Поэтому мы своих часто ненавидели.
   Ещё говорил мне, что в плен немцев не брал: убивал, даже когда поднимали руки. Конечно, так и надо было: немцы же сразу убивали взятых в плен евреев. Он считал, что скорей всего и пропавшего без вести его отца, моего любимого дядю Шилима (Соломона), тоже, как Боря, московского ополченца, если не погиб раньше.
   Я с ним единственным из взрослых мог свободно говорить на запретные темы: о половых отношениях. Он рассказал, как оголодавшие без женщин солдаты массово насиловали немок, но сам предпочёл жить с какой-то, снабжая едой.
  
   То, что героем стать на войне не стремился, я знал по его реплике "Да, брат Боря сумничал тогда", возмутившей меня, наивного патриота в то время. Он же ухитрился каким-то образом обойти вступление в московское ополчение. То, как действительно происходило оно, я узнал уже от оставшейся в живых папиной племянницы Лены, бывшей в нём.
   - Нас, старшеклассников, вызвали в школу и там сказали: "Враг стоит на пороге нашей родной столицы, и поэтому ваш прямой долг встать на её защиту - вступить добровольцами в ополчение. Кто не хочет, пусть положит свой комсомольский билет на стол". Чем подобное грозило в дальнейшем, нам же не надо было объяснять - сами прекрасно представляли.
   Она тоже провоевала почти до конца: появилась дома, в Химках, в марте сорок пятого - беременная. Там, на фронте вышла замуж, но мужа потом убили: так, по крайней мере, было мне известно.
   Закончила войну под Кенигсбергом. Возмущалась, рассказывая нам, как происходил штурм его: после каждого от целого полка оставалось всего десять человек не убитых и не раненых. И спрашивается, зачем: достаточно было лишь держать осаду его - он вынужден был бы сдаться.
   Демобилизовали её сразу после того, как вытащила она с передовой раненого генерала. Пока волокла его, немцы начали артиллерийский обстрел, и им пришлось вжиматься в снег. В результате, когда уже приволокла, у неё, беременной, оказались обмороженными груди. И прикладывая к ним Валеру, кричала: "Ой, сыночка! Ой, больно - не могу!" Так и не смогла его выкормить своим молоком - вырос он искусственником.
   Наверняка, так же, как она рассказала, вступили в московское ополчение и Боря, и дядя Шилим.

LII

  
   Изика похоронили без совершения каких-либо обрядов. Лишь несколько человек, и я в их числе, бросили по три лопаты земли вместо горсти на опущенный в могилу гроб с ним.
   Когда всё закончилось, я подошёл к Ане:
   - Извини, мы не сможем поехать с вами, к сожалению. Надо захоронить урну с маминым прахом и посетить другие наши могилы. Ведь уже едва ли удастся когда-нибудь ещё это сделать.
   - И всё-таки, постарайтесь потом приехать: мы нескоро разойдёмся. Пожалуйста!
   - Хорошо, Анечка, - вместо меня ответила швигер. - Если не слишком задержимся, приедем обязательно.
   ...Пошли в контору кладбища, оформили и оплатили там захоронение урны. Нам пообещали, что какой-нибудь могильщик с лопатой явится к могиле быстро.
   Однако, никто не приходил, и я, чтобы не ждать, попросил совершить погребение работницу кладбища, проходившую с лопатой мимо. Когда платил ей, она сказала, что может, если хотим, и установить мраморную доску с именем погребённой. Мы ухватились за такую возможность - сразу для мамы и для тестя: то, что собирались поручить Валентине Семёновне - теперь ей останется проконтролировать выполнение заказанного и уже полностью расплатиться. Дали ей задаток и телефон Валентины, написали всё, что должно быть на доске. И она ушла, пообещав прислать старика, который прочтёт молитвы.
   С ним потом пошли на могилу моей бабушки, находившейся неподалёку, а затем и родителей швигер: та, с дорогим гранитным памятником в отличие от скромных бетонных на могилах бабушки и всех наших, была не так уж близко от них. И везде старик читал для каждого лежащего там "Эл молей рахамим", и мы прощались с дорогими нам могилами.
   Времени на это ушло больше, чем предполагали, но, всё-таки, когда приехали, поминки только подходили к концу. Пить мне, конечно, было никак нельзя: не хватало ещё в самые последние дни иметь дело с милицией, если обнаружит алкоголь у меня в крови, когда за рулём. Но швигер проследила, чтобы я как следует поел.
   Разговор с нами о нашем отъезде никто не заводил: на поминках было немало посторонних - сотрудников Изика по работе. Да мы и ушли вскоре: тётя Рахиль потихоньку сообщила швигер, что ей звонила после того, как мы уехали за урной, Валентина и просила передать, что подъедет к нам вечером - кое о чём переговорить. Позвонили ей, что уже выезжаем - будем скоро.
  
   Она приехала раньше нас. Не одна - с Вадимом: ждали уже у подъезда в его машине. Выразили мне соболезнование.
   Когда вышли из лифта, услышали телефонные звонки в нашей квартире и поспешили войти. Швигер сразу же схватила трубку.
   - Алло! Да, это я: внимательно Вас слушаю. Что: можем ли мы постараться как-то обеспечить, чтобы кто-то из соседей сразу не занял наш гараж? Я понимаю: Вы не хотите лишних осложнений из-за этого. Конечно, конечно: продумаем, как сделать всё возможное для этого. Ну, да: это в наших же интересах. Безусловно: Вы же ведь не окажитесь в долгу, как я понимаю.
   А как Вам сообщить, что мы предпримем? Да, записываю телефон. И кого спросить? Василия Николаевича? Да, да: всё абсолютно записала. В какое время Вам удобно звонить? Прекрасно! Думаю, постараемся, чтобы никто ни на кого не остался в обиде. Всего доброго!
   - Кто звонил? Чуть хриплый бас? - спросил её я.
   - Да. Это тот, который сообщил насчёт виз?
   - Он самый. Наверняка он и собирается сюда вселиться.
   - Надо надеяться, что он выполнит хотя бы часть своих обещаний.
   - Стоит в любом случае постараться со своей стороны выполнить его просьбу, - ступила в разговор Валентина Семёновна. - Что предложите, граждане инженеры?
   - Ну, мой замок с цифровым кодом чёрта два кто откроет, - сразу предложил Вадим. - Но там ещё можно поставить не одну, а две машины. Без ключей зажигания, конечно.
   - Ещё и со снятыми колёсами, которых в гараже и не будет, - добавил я. - Да и с неким излишеством - даже без рулевых баранок.
   - Железно тогда, - изрёк Вадим.
   - Да, более чем убедительно, - подтвердила его мать.
   - Как я понимаю, вторая машина - одна из ваших? - попытался уточнить я.
   - Да, первая - ваша "Победа": пока ваша, - ответила она.
   - Почему "пока"? - навострила ушки швигер, учуяв, что это было не просто так сказано.
   - Потому что хочу предложить продать её нам: ведь вы так и не сделали это.
   - Продать? А какой смысл? Эти деньги мы уже не вывезем. Так что, если хочешь, можем просто подарить её вам.
   - Но нас больше устраивает, чтобы, всё-таки, продали, а не подарили. Ведь насколько я в курсе, вы таки имели возможность отдать все деньги, что нельзя вывезти, некому знакомому Даниила, чтобы получить их потом в Израиле.
   - Но он будет отсутствовать в ближайшие дни в Москве: то, что Вы нам желаете заплатить, я ему уже не смогу передать.
   - А если это сделаем мы? Может Даниил это устроить?
   - А вот вы что: чтобы выйти на связь с ним. И потом иметь такую же возможность, что и мы, когда будете сами уезжать, - сообразила швигер. - Это то самое, о чём ты хотела поговорить с нами?
   - Вы что-то имеете против этого?
   - Нет, конечно. Даня, может, попробуешь проверить, уехал ли он уже? Если нет, спроси его, возможно ли то, о чём просит Валя.
   ... Анзор Шалвович, на её счастье, ещё оказался дома. Я ему сказал, что об этих наших близких знакомых я ему рассказывал: те самые, трое из которых прошли гиюр и стали герами. И он дал согласие получить деньги через них.
   А мы ещё обсудили, как успеть оформить передачу "Победы". Как дарение, конечно: это дешевле, чем как продажу. Валентина Семёновна так сказала, и никто с ней не спорил.
   - Ты довольна? - спросил я тёщу после их ухода.
   - Почему нет? Эти ещё три тысячи разве лишние для нас? Деловая она таки: для большей возможности собственного успеха постаралась и нас заинтересовать.
   - Ну, да: предложила купить у нас ненужную им машину.
   - Думаю, рассчитала, всё-таки, что смогут, как и мы, до последнего дня иметь её в распоряжении, когда уже сами будут уезжать. "Волги" свои к тому времени продадут, а "Победу" можно будет уже спокойно бросить.
   - Наверняка: Вадим с её ремонтом не станет возиться.

LIII

  
   Трудно было наверняка сказать, сработали ли наши хитроумные способы защиты захвата оставляемого гаража кем-то из соседей по дому, или нам просто-напросто повезло при проверке багажа. В любом случае, выложить из него ничего не потребовали.
   Последней со мной прощалась тётя Рахиль:
   - Увижу ли я тебя ещё хоть раз? Кто знает, кто знает?
   - Так приезжайте в Израиль тоже: что вас тут держит?
   - Ничего, конечно. Только Инночка об Америке мечтает, понимаешь? - Я уже ничего не ответил - только поцеловал её молча: пора было идти на посадку.
   Обернулись перед тем, как пройти через стеклянную дверь: они махали нам - почти вся московская моя родня, семья Валентины Семёновны в полном составе. Мы это в ответ делать не можем: руки заняты тем, что разрешили взять в качестве ручного багажа в салон самолёта.
   ...Мы уже сидим в креслах, пристёгнутые. Самолет начинает выруливать, чтобы двинуться к взлётной полосе.
   Швигер моя смотрится что-то слишком невесело. Стараясь приободрить её, напоминаю об удачной проверке нашего багажа. Поделился своими сомнениями насчёт того, почему. Она не согласилась и стала спорить.
   - Он же сказал тебе, когда ты рассказал, каким образом будет выполнена его просьба "Да, весьма фундаментально. Возможно, даже слишком - но это не беда: кашу маслом не испортишь". Тебе этого мало?
   - Что, это гарантия того, что он собирался выполнить своё обещание? Или, вообще, мог это сделать?
   - Стоит ли ломать себе голову теперь?
   - А вот тут ты, мать, права.
   - Сыночка, мама всегда права, - она даже улыбнулась при этом, но почти тут же снова помрачнела. - Даня, я понимаю: ты радуешься. Что скоро увидишь её - свою Сонечку: наверняка даже больше, чем Борю.
   - Ты - разве нет? В смысле, их обоих?
   - А мне страшно представить, что мы все будем чувствовать, когда при этом с нами их не будет - твоих родителей и Пети моего. Не говоря уже о том, что о Любочке мы им даже не успели сообщить. Только ли радостной будет наша встреча? Жутко становится: аж хочется, как тогда, глотнуть чего-нибудь покрепче. Сейчас взлетим, и я закажу нам водки: не будем жадничать.
   - Воздержаться придётся: хочешь, чтобы при встрече с тем, кто нас в Вене встретит, от нас ею попахивало?
   - Ты прав, к сожалению.
  
   Наконец, мы увидели их - но только двоих: Данечку и маму. А Любовь Яковлевна где? И сразу ударила в сердце боль: об этом можно не спрашивать.
   Тем более что мама шла будто с трудом, ухватившись за ручку тележки с багажом, которую катил Данечка. Ещё в отличие от него с низко опущенной головой. А он держал голову поднятой высоко - высматривая нас в толпе встречающих.
   И мы бросились к ним: я - точнее - к нему. Сразу молча прижались крепко друг к другу, замерли, с усилием сдерживая слёзы. Но через минуту они хлынули у меня: от жуткого ощущения, чем заплатили мы за недолгое время разлуки, хотя и казался каждый день без него бесконечным. Не сразу увидела, что они катятся и из его глаз. А потом услышала громкие рыдания мамы, обнимавшей Борю, у которого слёзы тоже скатывались, несмотря на все его усилия.
   А Авигдор с Диночкой, пожелавшие встречать вместе с нами отца и бабушек Бори, молча стояли в стороне, наблюдая нашу отнюдь не радостную встречу и терпеливо ожидая, когда мы успокоимся. И только когда это произошло, всё-таки, Боря представил их Данечке и маме:
   - Папа, бабуля, познакомьтесь: это Дина и её отец, Авигдор. Она моя невеста: скоро наша свадьба, и мы только ждали вашего приезда.
   Кажется, даже мама повеселела от этого известия. А Даня протянул Авигдору руку:
   - Шолом, дорогой Авигдор...
   - Можно Виктор...
   - А я Даниил...
   - Здесь Даниэл...
   - Может быть, даже Давид. Давид бен-Ури.
   Затянувшееся представление друг другу, как будто они почему-то не знают, что ещё сказать друг другу. Я уже готовилась вмешаться, но Данечка вдруг сам произнёс:
   - Мы понимаем, вы пришли, чтобы разделить с нами радость нашей счастливой встречи. Но, к сожалению, получилось не совсем так. - И Авигдор нашёл, что ответить:
   - Что поделаешь? Оно такое - еврейское счастье. И никуда не денешься. Поэтому отложим хотя бы на завтра встречу наших семей, чтобы сегодня вы могли побыть одни. Хочу только предложить помочь довезти ваши вещи. - Я лишний раз порадовалась, какой тесть будет у Бори.
   А он подошёл к своей Диночке что-то негромко сказал ей - наверно, о том, почему вместо двух бабушек приехала всего лишь одна. Потом они поцеловались, и она уехала с отцом в Хайфу. А мы впихнули привезенные чемоданы и сумки в нашу "Тайоту" и покатили в Тель-Авив.
   Рассказала, ведя машину, что с Диночкой Боря познакомился в армии; про то, насколько нравится она мне. Также про её родителей, которым тоже очень нравится Боря, и что, несомненно, Даня и Авигдор подружатся не меньше, чем папа с Урием Давидовичем.
   Рассчитывала услышать про то, как ушла Любовь Яковлевна, но и мама и Даня сами об этом не заговорили, и я сумела сделать незаметно Боре знак, чтобы сам не спрашивал сейчас.
   Стали вместо этого говорить о предстоящей его свадьбе. Что будет на ней немало гостей. В том числе родственники Арона - грузинские евреи: Даня, конечно, понял, что речь шла об Анзоре Шалвовиче. Что, как здесь положено, брак их будет религиозным - под хупой, и в ближайшие дни Авигдор вместе с Даней должны будут по всем правилам составить ктубу - брачный договор, который Боря вручит Диночке.
  
   По-моему, они оба были благодарны мне, что я в этот день старалась не задать вопрос, как ушла Любовь Яковлевна. А мама ещё и за то, что не выказала удивление, когда она за столом попросила вместо вина чего-нибудь покрепче. И мы не стали поминать тогда всех наших дорогих ушедших.
   После двух рюмок водки мама захотела лечь отдохнуть, и я уложила её в комнате Бори, освобождённую к их приезду. А Данечка захотел принять душ, и Боря пошёл с ним, чтобы включить мазган.
   Я не сразу вышла обратно: мама давала мне указания, в какой из сумок найду чистое бельё для Данечки - она так и сказала: "Данечка". Боря, оказалось, ждал меня в гостиной - сразу спросил:
   - Как думаешь, она им понравилась?
   - Диночка? Несомненно!
   - Папа после душа тоже ляжет отдохнуть?
   - Скорей всего.
   - Знаешь, мне тогда стоит поехать в Технион: поработаю в лаборатории. - Охотно дала ему машину, велев вернуться к ужину.
   И как только он ушёл, пошла в туалетную комнату. Данечка стоял под душем, как-то очень медленно намыливаясь: видно было, насколько устал после перелёта и всех процедур в аэропорту. Ещё бросилось в глаза то, как похудел он - я сразу забеспокоилась:
   - В чём дело: почему такой худой? Ты не болен?
   - Нет.
   - Это правда: ты от меня ничего-ничего не скрываешь?
   - Всё просто: ничего в рот нам не лезло.
   - Но ты еле двигаешься. Давай-ка, я сама тебя помою.
   - Помой! Только я душ тогда совсем закрою, а то ты всё на себе промочишь.
   - Не надо: я сниму с себя. - Увидела, когда осталась лишь в трусах и лифчике, как смотрит он на тело моё. И вспомнила всё, когда очутились мы с ним впервые вместе под горячим душем - увидела, что с тем же обожанием глядит на моё полуголое тело, мою грудь. Повторила то, что сделала тогда: скинула лифчик и положила на неё его руки.
   - Как мне не хватало того, что ты целуешь её.
   И он уже не дал мне мыть себя: мигом ополоснулся, и мы накинули банные халаты и ушли в мою - нашу теперь - спальню. Где с утра ещё нас ждала приготовленная постель. Жадно слились друг с другом, испытывая извечное непреодолимое желание проникнуть друг в друга сквозь крепко прижатые грудные клетки.

LIV

  
   Но удалось не заснуть после этого. Положив голову ему на плечо, я через некоторое время решилась задать первый вопрос: как случилось, что Любовь Яковлевна, которую мы ожидали вместе с ними, тоже не приехала?
   Он рассказал как и попросил:
   - А маму об этом уже не спрашивай: ведь восприняла её смерть как предупредительный звонок, что она теперь уже следующая в этой неотвратимой очереди. Они же так дружны стали - Любочка и Ирочка: всегда одного мнения буквально во всём.
   - Острей, чем смерть папы?
   - Та ведь не была неожиданной. Сказала, когда закрывала ему глаза, "Отмучился, бедный" - почти спокойно, и не плакала уже.
   - Он очень сильно мучился, бедный папа?- не выдержала, заплакала я.
   - Так ведь рак: если бы не уколы наркотиков. Но, в отличие от моего папы, как-то внутренне не сдавался - до самого конца. Анзор Шалвович подарил мне Тору, и он, пока был в состоянии, читал её, а потом мы обсуждали прочитанное. После я уже читал её ему. Вскоре он попросил достать ему ещё сидур. Анзор Шалвович сделал и это, и он стал дважды в день произносить "Шма"; следом за ним я.
   А он после смерти папы, которого мы, согласно его желанию, кремировали, сказал, чтобы его похоронили, как полагается еврею: в землю - обмытому и завёрнутому в тахрихим и талес. И прочитали нужные молитвы. Чтобы никаких партийных похорон советского руководителя. Но самое последнее само получилось.
   - Почему?
   - Из-за того, что, когда за Борей снова пришли из военкомата, он выдал, что внук его уже служит: только в армии обороны Израиля, куда репатриировался потому, что ему сказали, что здесь он ходит не по своей земле. Не поленились доложить об этом в его парторганизацию: он был исключён из её рядов.
   - А ты?
   - А я ещё раньше. Вадим сообщил на собрании, что я скрыл то же самое: благодаря этому стал завлабом вместо меня. Я уволился, чтобы не было препятствий при подаче на выезд.
   - Вадим сделал это?
   - В полной договоренности со мной и Петей: ведь это была целиком его идея. Он ведь даже в таком жутком состоянии продолжал думать о нас.
   Ещё сколько переговорили мы с ним в то совсем короткое время между смертью моего папы и его. О папе моём: он, оказывается, знал о нём многое, чего не знал я, и смог объяснить мне, насколько я не всегда правильно воспринимал его. О нашей вере, о сионизме, о русском еврействе, о неизбежном крахе социалистического строя, который назвал поциалистическим, и нашем массовом исходе оттуда.
   А в последний наш разговор он сказал мне немало добрых слов. А потом... - Даня замолчал.
   - Что потом? - сразу привстала я. - Умер, да?
   - Нет ещё.
   - А что? Что?
   - Задал мне вопрос, на который оказалось невозможным не ответить. Да, да, о том самом: что мы с тобой скрывали от них все годы. Понимаешь, он слишком чувствовал нас. Чтобы, видя, как мы тогда мало улыбались и жались друг к другу, не заподозрить, когда Иля пересказала рассказ Анзора Шалвовича, что случилось это именно с нами. Он ждал моего ответа, и скрыть от него правду я не мог: он понял бы.
   - Но это же могло тут же убить его этим, разве ты не понимал? Зачем сделал? Сказал ему всё-всё?
   - Нет, конечно: о том только, как удалось справиться с ними, и как освящал тело твоё. Остальное он сам слишком помнил. Первое он слушал, закрыв глаза: наверно, для того, чтобы я не мог видеть в них то, что он чувствовал после моего признания. Но сказал, что благодарит Всевышнего, что сохранил нам с тобой жизнь.
   Мне пришлось сказать и то, о чём не мог он, всё же, догадываться: что мы сами не могли быть уверены, что Боря является моим сыном. Что хотела ты из-за этого сделать аборт...
   - Но ты не дал тогда...
   - Но что теперь мы уже давно в этом не сомневаемся. Он, всё-таки, сказал мне, что здесь, в Израиле, это, наверно, можно будет получить неопровержимое доказательство, чей сын наш Боря : да, это уже ничего для нас не изменит, если окажется не моим - но если моим, будет много лучше для нас.
   Ещё поблагодарил меня: за то, что знает теперь ту страшную тайну, которую скрывали мы от всех столько лет. И не только это: что мы с честью прошли оба те жуткие испытания.
   - Он умер на твоих глазах?
   - Нет: я в это время курил на площадке. Как бывший курильщик он слишком понимал, что мне нестерпимо требовалось закурить после такого рассказа ему, и сам послал меня это сделать. А он устал: поспит - и снова позовёт меня. А когда я вернулся, его уже не было.
  
   Если не будешь плакать, я расскажу тебе, и как мы выполнили его посмертную волю. Он хотел лежать с теми, кто любил его: не в могиле родителей жены, а в той, где похоронена Уня- туда мы и опустили гроб с ним. Обмытым и завёрнутым в тахрихим и талес, и я прочёл кадиш над ним. А Анзор Шалвович заказал для меня чтение его все одиннадцать месяцев - три раза в день: как положено. А я буду уже читать изкор три раза в году по всем пятерым: Боре, Уне, папе, Пете, по маме тоже, когда пройдёт год после её смерти. Тебе же нельзя: твоя мать, барух hаШем, жива.
   - Ты стал не только верующим, но и религиозным?
   - Сколько-то да: благодаря ему. И у тебя - я сразу увидел - висит мезуза.
   - Повесила в нужный момент: потом тоже расскажу.
   - Слушай ещё! Хоронить его пришла вся наша московская родня: он так быстро сумел когда-то стать своим совсем в ней. Её пришло не меньше, чем на похороны папы. И на поминках они сказали всё хорошее о нём. Ещё о том, что часто старался он сделать для многих.
  
   Я плакала, и он тоже привстал и сел, чтобы обнять меня. Не иначе, чтобы только помочь мне успокоиться, начал сам расспрашивать. Начал с того, что бросилось ему в глаза.
   - Ты что: выдрала у себя те несколько седых волос, которые были тогда при расставании?
   - Нет, их теперь намного больше - я не хотела тебя пугать: покрасила их.
   - Сонечка, очень трудно тебе здесь было?
   - Да не сказала бы! Иосиф, брат Арона, и другая его родня встретили нас как своих: мы имели их поддержку. Ну, начала, как слишком многие с ухода за стариками, но через них же и вышла на то, чем сейчас занимаюсь: преподаванием фортепиано.
   У них внучка оказалась весьма таки способной девочкой. Я через какое-то время предложила дать ей бесплатно несколько уроков, и она потом с успехом выступила где-то со своим исполнением. Когда узнали от неё, благодаря чьим урокам быстро достигла таких результатов, кое-кто тоже захотел, чтобы я стала заниматься и с их детьми.
   Так что период ухода за кем-то у меня не затянулся. Учеников стало совсем немало после того, как сама дала несколько концертов. И зарабатывать начала достаточно, чтобы взять в банке ссуду для приобретения этой небольшой квартиры, машканту. Смогла и заиметь машину: с частью учеников приходится заниматься у них дома. В общем, на материальное положение грех жаловаться, тем более что только благодаря нашему знакомству с Ароном Иосиф ещё передал мне неплохие деньги от вас.
   "Не было бы счастья, да несчастье помогло", не без горечи невольно подумала я, но говорить это, конечно, не стала. Наверно, он тоже.
   - Так от чего же, всё-таки, поседела достаточно успешная преподаватель музыки? - спросил вместо этого.
   - Из-за сыночка нашего ненаглядного. Представляешь, из-за своего прекрасного иврита и количества совершённых парашютных прыжков добился почти сразу по прибытии сюда разрешения на вступлению в армию, хотя туда берут не раньше, чем через год? Причём, в воздушные десантники: у меня на это запросили согласие.
   Поначалу, правда, я ещё была за него спокойна. Цахаль - это же совсем таки другое, чем советская армия: приезжал на выходные. Как положено, в тщательно выглаженной форме, которую перед тем, как ехать обратно, снова сам гладил дома - мне не давал. Иногда привозил каких-то друзей, а потом и девушку - Диночку: слишком быстро поняла, кто они друг для друга. Ну, и слава Б-гу: она мне почти сразу же понравилась. И всё так спокойно и шло до того самого момента, после которого я сразу поседела и повесила у себя мезузу.
   С утра в тот день чувствовала какую-то тревогу: наверно, не я одна. Накануне произошёл терракт: арабы подложили бомбу в детском саду - погибли дети. В конце концов, решила позвонить Боре, но мне ответили, что к телефону он сейчас подойти не может. Но вскоре ко мне неожиданно приехала Диночка: бледная, взволнованная. Сказала из-за чего: узнала, что его парашютно-десантная часть отправлена к Южному Ливану. Там на реке Литани лагерь так называемых "палестинских беженцев": выяснили, что террористы, подложившие бомбу в детском саду, именно оттуда.
   Сказала, что приехала, чтобы я не была одна сейчас. Вроде, чтобы я успокаивать меня. Только трудно было сказать, кто кого скорей успокаивал в те казавшиеся жутко долгими часы неизвестности. Она ещё ругала себя за то, что до сих пор не забеременела от него.
   - Они уже были близки: ты это знала?
   - Конечно: они это не скрывали ни от меня, ни от её родителей. Сексуальная революция: это стало нормальным. Почему нет: разве было что-то плохое в том, что мы стали близки до свадьбы - когда твёрдо знали, что не можем уже друг без друга?
   - Ну, да! Но что дальше: с ним ничего не произошло?
   - Произошло, но опять же слава Б-гу, совсем не страшное: лёгкое ранение в мягкие ткани ноги. Он сам позвонил мне: я была на седьмом небе, когда услышала его голос. Сказал, что у него ерундовая царапина, но его, всё равно, сейчас привезут домой. Вошёл он с костылём, и мы бросились к нему. Он обнял нас обеих: мы ревели в голос.
   Рана, правда, оказалась не серьёзной, но пока её не залечили, он находился дома - с нами: мной и Диночкой, которая с того дня жила с ним в его комнате. Только приезжала за ним каждый день машина, отвозила в санчасть, где осматривали и делали перевязку, после чего привозили обратно.
   А сейчас он уже числится в резерве и учится в хайфском университете, Технионе.
  

0x01 graphic

  
   - Слушай, но теперь его комната будет занята мамой, и как же он и Дина? - озабочено спросил он.
   - Начнут жить ещё до свадьбы, а она слишком скоро, у её родителей. Или, чтобы соблюсти на короткое время старые приличия, каждый у своих родителей. Ничего: поспит Борька в гостиной.
   Но нам сейчас, наверно, надо вставать. А то проснётся мама, если ещё не проснулась, и мне влетит за то, что не проследила, чтобы ты поел. Даже смешно: она что - из моей мамы превратилась в мою свекровь?

LV

  
   Намеченную встречу с семейством наших будущих сватов устроили на следующий день. Причём не у нас, а у них: потому что Авигдор и мать Дины были достаточно религиозны, чтобы куда строже соблюдать кашрут, чем это делала я.
   Они жили не в самой Хайфе, дома в которой уходили ввысь по склону горы Кармель, а в долине вблизи от неё, в посёлке Рамат-Ишай, куда шла дорога от железнодорожной станции Лев Гамифрац через ущелье. В отличие от нас, не в квартире, а в отдельном одноэтажном доме, красиво облицованным "иерусалимским камнем", да ещё окружённым довольно большим двором с деревьями.
   Данечка сразу сказал, что их дом очень походит на нашу дачу в Подмосковье. Только здесь вместо яблонь и вишнёвых деревьев на одном из деревьев висели лимоны, а на другом какие-то огромные цитрусы. Я объяснила ему, что это не апельсины и даже не грейпфруты, а помело. А ещё одно дерево было более чем столетней оливой.
  
   Они вышли навстречу, предупреждённые о приближении нашей Тойоты младшим братом Дины, Цви. Жена Авигдора Мириам первым делом поприветствовала и расцеловалась с нашей мамой: старые люди любят ковед, почёт. После чего мама поцеловала Диночку и Цви. Потом расцеловались и я с нашими будущими сватьей и невесткой, и мы, женщины, ушли в дом.
   А мужчины, Авигдор и Данечка с сыновьями, после рукопожатий задержались во дворе. Авигдор, был одет вместо обычного костюма в красивое чёрное капотэ: сегодня пятница, и он с Цви должны, прежде чем сесть за вечернюю трапезу, пойти в синагогу и произнести там молитву "Лехо доди". Как поняла по тому, что Цви прибежал за кипами для Данечки и Бори, они тоже.
   Чтобы не нарушать субботу, мы должны остаться ночевать здесь - не ехать домой до завтрашнего вечера, когда она завершится: Авигдор предварительно согласовал это со мной. И утром мы сможем уже все вместе пойти в синагогу, а днём о многом поговорить.
   И мужчины отправились в синагогу, оказавшуюся всего в десяти минутах ходьбы от дома. Как Даня потом сказал, это была первая его встреча субботы по всем правилам. Правда, добавил, что в тот раз он не мог произносить слова молитв, как это делали Авигдор и Цви, чей звонкий голос выделялся при произнесении молитв. А тот ещё совершенно потрясающе спел молитву "Шалом алейхим" перед тем, как они, вернувшись, вошли в дом.
   А на столе горели в подсвечниках свечи: по две зажжённых мамой, Мириам и мной; одной - Диночкой. Две халы, укрытые вышитой золотыми нитями салфеткой; фаршированная рыба - по словам Мириам, приготовленная Диночкой. Множество других блюд, из которых не все были знакомы маме и Данечке.
   Авигдор совершил киддуш - произнёс благословение над серебряным стаканчиком вина. Ещё он сказал, подняв свой бокал:
   - Возблагодарим Всевышнего, позволившего нам всем вырваться из долгого плена в России, в которой наши предки очутились не по своей воле, и оказаться здесь, в своей святой стране. Скорбим только, что не все, кого ожидали вместе с вами, дожили до сегодняшнего радостного дня нашей встречи.
   На что Даня неожиданно ответил:
   - Мой светлой памяти тесть сказал мне когда-то: "Какое из творений рук Твоих, в мирах высших и низших, может спросить Тебя: "Что Ты делаешь, и как Ты поступаешь?"". - Чем вызвал одобрительные улыбки Авигдора с семейством и восхищение в глазах моих и мамы.
   А он сказал ещё о том, что это его первая настоящая субботняя трапеза - незабываемая. И что хочет, чтобы всё это стало неотъемлемой частью жизни его и его семьи.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"