В отличие от папы, я в будни в синагогу не иду: молюсь дома. Да и как? Лишь читаю благословения и "Шма", надев талес и тфилин, по утрам; "Шма" перед тем, как ложиться спать после многотрудного дня. А папа идет каждое утро молиться в синагогу.
Зато в субботу идем туда все вместе. Мы с папой и Гриня, он же Грег, впереди, сзади наши женщины: мамочка, Марина и Регина, или Реджина. И, двигаясь то впереди, то сзади, наше самое младшее, шумное, потомство.
Гриня, правда, далеко не всегда там молится по-настоящему - только сидит и слушает, а потом уходит раньше времени: чаще всего, чтобы встретиться с Мишей, тоже уже Майклом, и Алексом. Миша, тот за компанию тоже может явиться в синагогу. А Алекс и Пола, как и многие американские евреи, лишь в пятницу вечером едут в "Темпл Исраел", большую реформистскую синагогу на Hollywood Boulevard. Туда же могут и повезти малышню всю нашу, которую потом отвозят к нам, и которую в субботу мы забираем с собой в нашу синагогу.
А Розочка тоже идет в реформистскую синагогу, только в другую. Она ведь кто помимо всего? Кантор, синагогальный: о! Папа считает, что в него пошла. Конечно, если бы у ортодоксов было бы тоже принято, что женщина может быть раввином или кантором, она бы смогла петь в нашей синагоге, в которой в качестве одного из добровольных канторов до сих пор поет он.
Не как когда-то уже, но по проникновенности, по-моему, с ним трудно сравниться. А когда он уступает место другому кантору и садится рядом со мной, внуки мои, его правнуки, непрерывно подбегают к нему получить конфету, которых у него для них полны карманы, или чтобы поцеловать его. И он весело и счастливо улыбается. Впрочем, они и меня, деда, тоже не обделяют вниманием.
Самых маленьких мы берем на руки, когда нас вызывают к Торе. Предпочитаю при этом не называть, сколько раз хай [восемнадцать (иврит)] дам я за это в качестве пожертвования на синагогу, и говорю, как большинство: "Цдаку [пожертвование]". Мы с папой обсудили, что мне не стоит точно называть сумму, чтобы не выделяться среди тех, кто много дать не может. Хотя все и знают, что я очень не бедный.
Еще бы! Только как профессор зарабатываю куда больше, чем получал там. Не говоря уже о доходах от консультации фирм. А ведь есть и своя: та, контрольный пакет акций которой принадлежит мне.
Благодаря изобретению, сделанному еще там, на которое я не стал подавать заявку: кроме поощрительной премии я едва ли что-нибудь получил бы - поэтому жалко было тратить почти понапрасну свое время. Ну да: там рассчитывать на внедрение его было трудно слишком. Зато здесь обнаружил полную возможность этого и, главное, очевидность эффективности его использования.
Мыслью поделился с нашими парнями - включая Алекса. И зять сразу оценил ситуацию: овчинка стоила выделки. Первым делом - получить патент. Составлять заявку самому, как я делал в СССР - ни в коем случае! Не надо думать, что в Соединенных Штатах живут одни только честные люди: только нормальные законы и их действительное выполнение не позволяют в открытую воровать идеи друг у друга. Но почему не обойти патент, если заявка составлена не совсем так, как нужно? Поэтому здесь этим занимаются лишь специальные юристы, умеющие составить её так, что не очень-то потом обойдешь.
Потом: получив патент, не стоит продавать его. Зачем? Выгодней создать фирму и производить изделие самим. Он готов вложить в это свои деньги, а недостающие получить, выпустив акции и продав их. Мне деньги в неё вкладывать не придется: мой патент и будет вкладом. Да: зять мой был неплохим бизнесменом.
Мои успехи для папы нашего и его успехи - полон гордости, когда ему говорят "Ваш зять" с добавлением какой-нибудь похвалы в мой адрес. Охотно прощают ему его шуточки, на которые он щедр всё еще.
Кончается шахарит, утренняя молитва, и мы вместе со всеми выпиваем маленькую пластмассовую стопочку водки и едим традиционный чолнт. А потом все вместе, уже не врозь, как утром, не спеша идем домой.
Женщины наши, как правило, остаются с ребятней в парке, а мы с папой идем домой. Ему хочется прилечь до обеда, а мне на полчаса, на час, а потом чем-то заняться, пока не вернулись все наши. Могу и включить свой компьютер, к чему папа относится вполне терпимо.
На обед обычно собираемся в полном своем составе: папа с мамочкой, я с Маришей моей; дети наши, включая Мишу, Алекса и Полу; и вся наша драгоценная мелюзга. И подаются потрясающие блюда, приготовленные старшими нашими женщинами, прабабушкой Рахилью и бабушкой Мариной. И поются песни на идиш, на русском и на английском. Все поют. Лучше всех Рейзеле, но еще замечательно папа. А еще и Пола: на идиш и на английском.
Но наибольший восторг вызывает голосок Беллочки, так во всем напоминающей свою мамочку в том же возрасте. Но и остальные наши - слава Б-гу! Младший братик Беллочки Питер, получивший имя в память моего учителя, Петра Федоровича Щипанова; Николас и Эндрю Грини с Региной. И, конечно, близняшки Хайди и Эмми Миши и Полы: мы с Мариной для них такие же дед с бабушкой, как и Ася с Игорем, которых они видели не часто; а прадед, любимый, и бабушка Рейчел и их - других они знают только понаслышке.
А особенно замечательно - и, кстати, не так уж редко - когда с нами еще и вся наша родня: тетя Дора, Джуди с Саймоном, Брайан с Софи, пара их ребятишек. Нередко с нами и еще один: Эли, ныне тоже мой студент; я уговорил тогда Изика прислать сына ко мне после окончания школы.
И не меньшую радость дают нам посещения нас дорогих нам людей из Израиля и оттуда - из России. Правда, не все приезжают так часто, как бы хотелось.
Пару раз всего прилетал Саша, и это опять было время почти бессонных ночей, проведенных в разговорах с ним. Чуть больше навестили нас Аарон, которого даже мысленно не звал я уже Антошей, и Сонечка. Внешне она так не походила на ту молодую девушку, когда-то уехавшую в Израиль: седая совсем, но такая же живая, несмотря на свои недомогания и болезни.
- Что, - сказала она Брайану, - ты думал, что если твою жену зовут, как меня, то ты сдержал свое обещание?
- Но ты же сама сказала, что человек предполагает, а Б-г располагает. Нет?
- Конечно. Поэтому она куда лучше меня.
Зато достаточно часто приезжал Исаак - человек, в чем-то заменивший мне Колю. А из России только Ася и Игорь: навестить сына и внучек.
От них и узнали, что стали мужем и женой Ванечка Гродов и их Тонечка. Валентина Петровна, его бабушка тогда сказала, что это теперь фамильная традиция Гродовых: жениться на тех, с кем вместе рос.
Наличие средств дало возможность осуществить мечту, тщетную пока жили в СССР - увидеть мир своими глазами. В течение трех лет, когда наступал мой отпуск, мы вчетвером уезжали в Европу. Побывали в Англии, Франции, Испании, Португалии, Италии, Швейцарии. Только в Германию поездка не состоялась: я не мог преодолеть в себе, кем были убиты все мои близкие.
А потом случилось непредвидимое: заболела внезапно наша мамочка. Стенокардией. И наступило время, когда мы каждую минуту опасались, что лишимся её. Папа не покидал её ни на минуту, днюя и ночуя в её палате в госпитале Seders Sinai: сидел возле и молился, а меня просил заказывать в нашей синагоге "Ми шаберах". Марина тоже была с ним. Я не реже двух раз в день приезжал туда, остальные - не меньше раза. Алекс предупредил врачей, что мы заплатим за всё, чтобы они нам только спасли её.
И они делали всё возможное и невозможное. Они помогли или "Ми шаберах", но мамочка наша осталась с нами. Только за короткий срок, который только нам казался страшно долгим, из статной женщины с пышным бюстом превратилась в маленькую сгорбленную старушку. Случайно пришлось мне увидеть, как Марина надевала её ночную рубашку: грудь была как два пустых кожаных мешочка - как у моей бабушки, когда меня водили в баню в эвакуации она и тетя Белла.
Конечно, после этого папа не решался на слишком длинные перелеты с ней за пределы Америки, а без неё не хотел никуда. Но что-то повидать им хотелось. И стали ездить туда, куда возили русские туристические фирмы Golden Star и Шаинских. В Сан-Диего и Санта Барбару; на Гранд Каньон; в Йосемитский парк, посмотреть гигантские секвойи. В Ванкувер - это уже была Канада.
Почему-то после этих поездок заметили мы в них потребность побыть лишь друг с другом - без нас с Мариной, внуков своих и даже обожаемых правнуков. Нет, они не сторонились нас, продолжали проводить почти все время с нами, особенно с ребятками нашими, но с удовольствием шли куда-то гулять вдвоем, держась за руки, или уезжали одни на бывшей Гринькиной Тойоте Корола. Как узнали, на остров Naples в Лонг Биче. Там где красивые дома выходят фасадами к внутреннему кольцевому каналу или берегу бухты с причаленными катерами и яхтами; где весь год невероятная уйма цветов. И, главное, где тишина. Гуляли там часами и потом возвращались какими-то счастливыми и как-то даже помолодевшими.
Мы с Мариной, конечно, понимали, в чем дело. Особенно после очередного посещения кампуса, территории, UCLA, Калифорнийского университета, в котором я преподавал. Папа с мамочкой, держась, как всегда за руки, шли впереди нас с Мариной. И вдруг мы услышали:
- Look: an old couple in love! [Смотри-ка: влюбленная пара стариков!] - молоденькая чернокожая студенточка показывала своей белой подружке. Она смеялась: наверно, не понимала еще, что такое любовь на всю жизнь.
А мы с Мариной только улыбнулись, крепче сжав наши руки: может быть, и о нас они могли уже подумать то же самое. Но, хоть имеем внуков, не чувствуем себя старыми. Несмотря на то, что хватает седины в волосах; правда, Марина по настоянию тети Доры, Розы и Регины красит их.
А мамочка - нет: она вся седая, наша мамочка. Но знаем, никого нет на свете красивей её для нашего папы, гордо идущего впереди, держа её руку в своей. Ведь как хорошо, что они есть - родившие Марину и сделавшие сыном меня.
Еще есть: когда многие ушли уже навсегда.
Об этом мы узнавали, получая письма или во время телефонных звонков в Россию и Израиль.
Почти одновременно ушли Сергей Иванович и Менахем. Потом Михаил Степанович, дед Миши, и вскоре Нюра, которая, по настоянию Аси, последние свои годы, всё-таки, прожила в семье сына.
... Умер и Аким Иванович. О смерти его нам сообщила в подробном письме самая старшая из оставшихся в России близких нам, Валентина Петровна.
Примерно за год до того мне довелось говорить с ним по телефону: она позвонила и передала ему трубку. Поздоровавшись, он сказал:
- Понимаешь, какое дело: Андрей Макарович, похоже, помирает. Мало ли что было: напиши ему, прошу очень. Обронил он, что, верно, неладно получилось у него с тобой. И у меня просил прощения: простил я его - он ведь немало хорошего тоже мне сделал. Насколько знаю, и тебе: прости его и ты - успокой.
- Конечно: сегодня же напишу. Тоже помню: многому научил он меня.
Рассказал он мне, каким застал он его, когда, узнав, что с ним, поспешил навестить. Не похожа была комната его на ту, какой была: не было сил у хозяина её создавать прежний порядок. Лежал он, поджав колени, на кровати поверх одеяла, а рядом стояла табуретка с пепельницей, полной окурков. Открыл только глаза, когда Аким Иванович вошел, и спросил:
- А, ты! Чего пришел: посмотреть, как подыхаю?
- Почему ты совсем один? Не нужен оказался этим своим - "истинно русским" людям - "памятникам"?
- Они - люди? Старая курва Макаровна, что недавно окочурилась? Боров этот, Семка Лепешкин, который мозги мне пытался засрать, что Женя спер у него диссертацию, а не он пытался? Блядь его, Надька? Говно они, и только, - и он стал материться. Потом с трудом сел и закурил один из окурков. Спросил, помолчав: - Слышь, выпить у тебя с собой нету?
- Нет. И не могло быть: не затем пришел. Скажи-ка лучше: на что ты живешь?
- А тебе что? Что подадут, на то и живу. Работы и для молодых нет: они в бандиты поэтому идут. А я ж не могу. Сейчас даже и побираться не смогу пойти: скрутило совсем, мать его. А есть и нечего совсем.
- Ну, так никуда и не ходи. Я тебе сейчас поесть принесу.
Сходил, купил продуктов; сварил ему. С жадностью поел он. И отошел: совсем по-другому заговорил, прощения у меня попросил. И про тебя тогда упомянул.
Пообещал вскоре опять придти и пошел к Валентине Петровне: посоветоваться, как с ним быть. Ведь и его жалко, и козу свою с курами бросить на даче тоже. Надо бы какую-нибудь женщину нанять, чтобы заходила к нему сготовить да убраться. И чтобы продукты ему покупала: ей денег дать, а то ведь может пропить. Только...
Понимаешь, какое дело: своих у меня на это маловато. А ты, я слышал, сейчас имеешь не в пример прошлому: помоги, пожалуйста. Для себя не попросил бы - для него: ведь какой был мастер.
- Ну, что вы, Аким Иванович: no problem . Ой, простите: никаких проблем. Возьмите сегодня же у Игоря: я с ним потом рассчитаюсь. Тысячи долларов пока хватит? Если нет, больше возьмите.
- Много, куда столько?
- Лекарства чтобы все были, сколько бы ни стоили.
- Не помогут они уже: врачи говорят, не жилец он со своими почками.
- Тогда хоть чем-то его побалуйте.
Он еще стал благодарить меня. А я в тот же вечер написал Андрею Макаровичу большое письмо: про всё - как учил он меня всему и опекал, как поставили мы с ним ограду на могиле тети Беллы.
Валентина Петровна сообщила потом, что ходила она сама с Акимом Ивановичем к Андрею Макаровичу. Сумела там договориться с его соседкой, что будут ей платить, если будет та заходить к нему, покупать ему и готовить, убираться у него. Неплохо платить. И она охотно согласилась. А на вопрос Андрея Макаровича, а на какие всё шиши, Аким Иванович и Валентина Петровна ответили, что на деньги, присланные мной, его учеником.
Потом часто приходила проверить, как соседка ухаживает за ним, и приносила ему что-нибудь, что он с удовольствием ел. И не уходила сразу, сидела и говорила с ним - больше всего обо мне, о тете Белле.
Она рассказала ему, как живу я здесь: про мою семью, моих детей и внуков. Про то, какое положение я занимаю, и насколько несравнимо с прежним материально обеспечен. Про собственный дом с бассейном, в котором теперь живу. Говорила и о себе: его поразило, что стал её сын раввином, и она не стала осуждать его за это.
А в какой-то день попросил он, если можно, привести к нему священника. И назавтра умер. Вместе с Акимом Ивановичем они похоронили его по всем правилам - с отпеванием, и устроили достойные поминки потом.
В ту субботу всё было, как обычно. Шли с ним в нашу синагогу впереди всех и говорили о чем-то на идиш. Сзади нас мамочка с Мариной и Региной: тоже разговаривали, но на русском. А ребятня, то и дело обгонявшая нас, исключительно по-английски.
И в синагоге так же, как в любую другую субботу: женщины пошли за перегородку, а я и папа, надев талесы, уселись рядом и достали молитвенники. Ребята же присоединились к другим, носившимся в вестибюле.
Время от времени они забегали в молитвенный зал, где никто не делал детям замечаний, что шумят, и подбегали к папе и ко мне. Целовали, почему-то, больше его, а он, счастливо улыбаясь, доставал им из кармана конфеты. Впрочем, охотно давал и другим детям.
Папина очередь быть кантором была, и когда доставали свиток Торы. Его передали ему и он начал петь, и мы, все присутствовавшие, вместе с ним. Среди наших голосов выделяется звонкий голосок Энди, внука моего, а из-за загородки, отделяющей женскую половину от мужской, Беллочки.
Когда он, произнеся всё положенное, начинает двигаться с Торой, и все спешат прикоснуться к ней - кто цицит
1
, кто рукой, а кто прямо губами, я вижу, какой радостью сияют его глаза, когда и правнуки его тоже подходят, чтобы коснуться Её. Он же произносит потом и кидуш, держа в руке серебряный бокал с вином.
Мы выпиваем стопочку водки, едим чолнт
2
, который дома не готовят, и вкус которого я не знал, пока не стал здесь ходить в синагогу. Мальчишки наши уписывают его рядом с нами, а девочки возле наших женщин.
Когда выходим на яркий солнечный свет на улицу, к нам подходят многие, чтобы попрощаться с папой и со мной.
- Ну, что: до завтра! Вы, конечно, будете?
- Ну, а как же!
- Да, что хотел еще вам сказать: сегодня вы пели как никогда.
Да, я тоже это чувствовал, когда он пел молитвы: с той же неизменной проникновенностью, но голос его опять звучал как раньше. Каким пел тогда - на нашей с Мариной свадьбе. Но выглядел он несколько бледным: должно быть, устал.
Во всяком случае, когда пришли в парк, и ребятня разбежалась - кто на качели, кто на всякие горки, он подошел к мамочке:
- Рохеле, я бы охотно пошел и придавил ушко до обеда. Ты не против: управитесь тут с ними без меня?
- Неужели нет? Иди, конечно: отдохни. Только Женя пусть тебя проводит: что ты пойдешь один?
Это меня устраивало как нельзя больше: смогу читать заинтересовавшую меня статью, обнаруженную вчера на интернете. Даже компьютер не надо включать для этого, когда папа ляжет: я распечатал её.
Не терпелось засесть за неё, но папа шел медленно. Пожалуй, даже медленней, чем обычно, хотя ему, из-за его артрита, идти вверх по уклону, который я даже не замечал, было нелегко из-за появлявшейся боли. А на полпути он вдруг остановился, и я увидел, что он еще бледней прежнего.
- Пап, ты чего? Нехорошо тебе?
- Сам не пойму. Сказать, что совсем хорошо, таки не могу. Ничего: сейчас постоим - и сможем идти дальше. - Остальную часть пути я уже вел его под руку.
Но дома от того, чтобы я постелил ему, категорически отказался. Позволил только, чтобы не мять, снять покрывало и улегся поверх одеяла. Я укрыл его пледом и задвинул жалюзи, создав полутьму. Перед тем, как я вышел из спальни, он сказал:
- Ты только не вздумай сказать маме, что я по дороге расклеился. Посплю - и буду, как огурчик. Запомнил?
... Я погрузился в чтение, но через час, наверно, что что-то начало мне мешать: какое-то необъяснимое беспокойство. Оно усиливалось и мешало вникать в смысл того, что читал. Решил сделать перерыв и походить.
Проходя мимо родительской спальни, почувствовал настоятельное желание заглянуть в неё, хотя будить папу никоим образом еще не хотел: обед был нескоро. Осторожно приоткрыл дверь туда.
Он лежал на кровати - спал, и я хотел снова закрыть дверь. Но что-то мне мешало: я не сразу понял, что. То, что я почему-то совсем не слышал его дыхания. И страшная мысль вошла в сознание. Нет: не может быть!!! Хотя страшный мой опыт напоминал, как это происходит.
Я быстро приблизился и поднял руку его: когда отпустил, она упала. Но, может быть... Может быть, он, просто, крепко еще спит, ухватился я за спасительную мысль и, снова подняв его руку, тряхнул. Но когда отпустил, она упала опять - и повисла с кровати. Как у бабушки тогда. Как у Беллы потом.
- Папа!
Скоро придут все они: мамочка, Марина, невестка с внуками. Придут и узнают, что произошло у нас - непоправимое. Мне не скрыть это, как тогда похоронку на Толю. Как скажу я маме и остальным? Как?
Но тут же раздался звук открывающейся двери и затем быстрые шаги. Я вышел из спальни и увидел маму, держащуюся за сердце, за ней Марину. Маме было достаточно посмотреть на меня, чтобы всё понять.
- Арончик! - она глухо застонала.
Она даже не плакала потом, склонившись над ним: плакали мы - Марина и я, осиротевший в третий раз. Потом мы с ней вышли: я пошел в парк, чтобы предупредить Регину; она - должна была созвониться с нашими детьми, чтобы приехали туда и увезли к себе ребят. Они не должны увидеть мертвым его, любимого своего прадедушку: доброго и всегда веселого. Пусть запомнят навсегда только живым!
Проходя мимо спальни, увидел, как мама, взяв руками папину голову, целует его губы.
Я пришел на следующий день в синагогу еще до начала утренней молитвы. На вопросительные взгляды, почему без него, ответил:
- Он ушел от нас, - и поднялся наверх, в офис раббая [раввина].
Не считался с затратами, поэтому удалось быстро всё организовать: услуги Хевра Кадиша
3
, подготовку могилы на заранее приобретенном нами месте кладбищенской земли, автобусы для желающих принять участие в его погребении, ресторанное обслуживание поминальной трапезы после него.
Раббай вышел со мной в молельный зал, когда шахарит уже закончился. Но мало кто разошелся, и меня сразу обступили:
- Когда это произошло? Как?
Сказали, когда рассказал им:
- Значит, не мучился? Он таки заслужил такую легкую смерть. И дай нам Б-г такую же.
...Прощание с папой нашим происходило там же, в нашей синагоге. Гроб с ним стоял на возвышении, и его не открывали. Он лежал там уже обмытый, обернутый в тахрихим [саван] и талес, в котором молился столько лет.
Мы все сидели в первом ряду, близкие его. Тетя Дора рядом с мамочкой, и рядом мы с Мариной, потом остальные наши: внуки его со своими супругами, Миша с Полой, Джуди с Саймоном, Брайан с Софи. И с ними Луи и Рамона. Нет только наших внуков: их оставили с двумя девушками - студентками, соученицами Эли, который тоже здесь.
А в зале много тех, кто пришел попрощаться с ним. Даже больше, чем ожидали: если все захотят ехать на кладбище, придется срочно заказывать еще автобус. И они выходят и говорят о нем: какой он был. О его доброте; о любви, с какой его правнуки целовали его. О его юморе; шутках, порой казавшихся не совсем благочестивыми при глубокой вере его: он считал, что Отец Наш Небесный не накажет за них - Он радуется, когда дети Его веселятся. О его готовности поддержать и словом, и делом. И деньгами нередко тоже.
Конечно, должны сказать и мы: я или Марина. Но не можем: чувствуем, начнем говорить - и разрыдаемся сразу. И говорит тетя Дора, а за ней Розочка.
Какой был он, дедуля! Как прошел он войну, вернувшись увешенный орденами и медалями. Как любил он свою семью: бабушку, маму, её с братом, их детей - правнуков своих. Стал отцом для папы, потерявшего на войне родителей. И закончила так:
- А теперь, дедулька, я спою для тебя, - и запела "Фрайтик ойф дер нахт"
4.
Когда опускали в могилу его деда, привалился он ко мне, плача, сын мой. Как маленький, хотя за сорок уже, и виски совсем седые у него. И плакала дочь, привалившись к Марине. Мы сами огромным усилием сдерживаем слезы. Только мама не плачет, печально глядя, как скрывается в земле тот, в любви с которым прожила она.
И поет хазн [кантор], с которым попеременно пел каждый день папа: "Эл молей рахамим" 5.
... Потом мы сидим за столами в синагоге, пьем и едим: поминаем его. Мама старательно подливает в мою рюмку:
- Тебе сейчас надо.
А водка не берет меня: лицо его перед глазами. Удивляюсь, с каким молчаливым спокойствием держит зато себя наша мама.
С таким же видимым спокойствием держала она себя и в последующие несколько дней. Молчала, и мы старались её не трогать.
Но вдруг перестала ходить: не вставала с кресла. Я с Гриней прямо в нем несли её к столу. Но ела она всё хуже, и слабела. По-прежнему молчала и только громко возражала, когда предлагали ей лечь в госпиталь или, хотя бы, пригласить к ней врача.
- Нет, дети. Я сама врач: лучше знаю, что делать. Ни то, ни другое мне не поможет.
- Но, мама, ты же непрерывно теряешь силы, - пыталась уговаривать её Марина. - Что будет, когда ты совсем ослабеешь?
- Уйду - к папе: он ждет меня. - И вскоре тоже ушла от нас.
...Похоронили её рядом с папой. Так же, как и его: обернутой в тахрихим .
А я стал хоть раз в день приходить в синагогу произнести кадиш по ним. И на стене появились и их портреты - рядом с портретами моей бабушки Лии, родителей моих, Беллы и дяди Коли, моих братьев Толи и Коли.
Тетя Дора тоже ненадолго пережила младшую свою сестру.
Боль потерь ушла не сразу, но жизнь брала своё. Шли, уже без родителей, все вместе в субботу в синагогу, и внуки подбегали за конфетами ко мне. И место рядом, на котором сидел папа, никто не занимал.
И в воскресенье я снова шел в парк играть в теннис, пока Марина гуляла там с внуками. Или ехал с Алексом, Гриней, Мишей и Брайаном ловить рыбу: на озеро Биг Бэр либо на яхте в океан. Конечно, если не было гостей издалека.
...Станислав Адамович умер так же внезапно, как и наш папа. И Клава, не желая оставаться одной, вернулась в Москву. Поселилась у Зои: у той были внуки, и с мужем её, Валентином, были прекрасные отношения.
В отличие от жены Толи: что за жизнь с ней имел сын? В оценке этого сходились все: и они, его родители, Клава и Станислав Адамович, и его дочери, полусестры Толи, и Зоя. Ну, что он в ней нашел? Подумаешь, певица: всего-навсего ресторанная.
Но, переживая за Толю, обвиняли и его. Почему взвалил на себя все дела, которые в семье должна делать женщина: покупку продуктов, готовку, уборку, стирку? Чтобы могла она прекрасно проводить время с какими-то своими подругами?
Но когда эти её подруги оказались мужиками, с которыми она тайком изменяла ему, Толя сразу же порвал с ней. А переживал страшно: больно было смотреть на него. Зоя и предложила матери совершить с ним путешествие к нам в Америку, чтобы как-то его отвлечь.
Они приехали - как раз, когда еще гостил у нас Исаак. И произошло невероятное: он и Клава почувствовали симпатию и тягу друг к другу. Понятно было, почему.
Я знал его обстоятельства после смерти Менахема: Фрума Наумовна ушла жить к своим детям, и он очутился один по вечерам. А после того, как отыскались и приехали Ципа и Менахем, он привык, что всегда кто-то есть рядом. И еще, что в доме есть женщина: сначала старшая его сестра, потом, после перерыва, когда Менахем и он жили без неё, Сашина мать - Фрума.
Когда умер Рувим, она ушла жить к детям. Менахем правильно тогда сделал, предложив ей стать его женой: чтобы рядом была близкая ему женщина, дающая тепло своим присутствием. И это не было изменой памяти его сестры, как и для неё не было изменой памяти Рувима.
Он особенно хорошо понимал это сейчас, когда под вечер оставался наедине с собой в квартире, где тишину нарушали лишь звуки телевизора или радио. А он даже не знал ни одной женщины, которую хотел бы видеть рядом. Да и не было сильной потребности в этом, пока жил не один. Женитьба на другой казалась ему изменой Зосе, не умирающей в его памяти. Обходился общением, не только исключительно физическим, с женщиной, удивительно похожей внешне на неё - женщиной предосудительной профессии. Сейчас не было и её.
Он уже сильно не молод, и всё трудней оставаться ночью в одинокой квартире, куда он старается приходить как можно позже после разговоров и ужина у своих, которым кормит его Фрума, игр с её внуками. Наверно, и для него не было бы изменой тоже навеки ушедшей любимой, если бы и для него нашлась такая, вместе с которой ему было бы легче дожить оставшиеся годы.
Он почувствовал очень быстро, что такая женщина есть: наша Клава. Красивая не внешне - внутренне: как любимая племянница его, Эстер.
Поэтому старался побольше быть рядом. Присоединялся обязательно, когда Марина везла её и Толю куда-нибудь; потом стал предлагать самому свозить их в интересные места Лос-Анджелеса.
И Клава сумела быстро разглядеть за его элегантной внешностью и изысканными манерами истосковавшуюся душу. Нравились его ум, его внимание, за которым угадывалось, что ему хорошо от её присутствия. Почувствовала, что и самой хорошо, когда рядом он.
Мы с Мариной и Толя поняли, что что-то между ними происходит, когда Исаак отложил своё возвращение в Израиль. И Толя стал под любым предлогом уклоняться от совместных поездок: чтобы дать им побыть вдвоем.
- Толечка, он тебе нравится? - спросила осторожно Марина.
- Прекрасный человек. Только, наверно, не очень счастливый. - Когда я рассказал ему кое-что об Исааке, добавил: - Маме было бы, думаю, с ним куда лучше, чем как сейчас. Я ведь вижу: им хорошо друг с другом.
- А ты? - спросил я.
- Что: я?
- Останешься один? Не сможешь же жить в семье Зои или других твоих сестер. А так хоть мама была с тобой.
- Но ей же, правда, будет с ним лучше, чем с кем-нибудь из нас. Несмотря на то, что с Зоиным Валентином у неё отношения не хуже, чем были у тебя с Рахилью Лазаревной.
- Ну, а ты? - повторил я свой вопрос.
- Возьмусь за ум: попробую вернуться к Нине. Знаю, любит она меня всё еще: наверно, простит.
- Завели бы вы с ней вовремя ребенка, не сбежал бы ты к этой красотке, - вставила Марина. - Не ушли бы никуда ваши диссертации.
- Не ушли бы. Тем более, что они сейчас в России стоят, наши докторские степени?
Сделал ли Исаак Клаве предложение или нет, мы могли лишь догадываться. С одной стороны, она улетела вместе с Толей обратно в Москву; он - в Хайфу. Но, с другой, в один и тот же день.
Остальное мы уже узнали из письма Валентины Петровны: Исаак таки сделал ей предложение в последние дни пребывания у нас. Но Клава не дала согласия; правда, наотрез не отказала - обещала подумать. Ведь там, в России, её дети и внуки; сын после развода с женой очень одинок - как его оставить одного? Она не сказала, но он и так понял: там могила матери и прежних её мужей.
Рассказала это Валентине Петровне, и та пришла в восторг: Исаак - это же такой человек, такая душа. Сколько делал он для своих, для Саши, а потом для её сына, когда слепым привезли его в Израиль.
"А Толик?", возражала она. Но сын поделился с ней мыслью снова сойтись с первой своей женой, которая ей нравилась с самого начала. А когда он, радостный, пришел к Клаве вместе с Ниной, и они ей сказали, что снова начнут жизнь вместе, Валентина Петровна рассказала ему о предложении Исаака. Вдвоем сумели уговорить Клаву.
Что её всё еще пугало? Проблема с Толей отпала, но ведь, однозначно, придется уехать к Исааку. Но он достаточно состоятельный, возразила Валентина Петровна, чтобы ты могла, когда пожелаешь, приезжать повидаться со своими детьми и внучатами. Ведь теперь не то время, когда она не имела абсолютно никакой возможности увидеть ни сына, ни внука, ни ближайшую подругу свою. И вызывать их - в Израиль.
- Поверь, Клавочка, твоим детям будет хорошо, зная, что хорошо тебе, - наседала Валентина Петровна. - И тебе, и ему: он, как никто, заслужил это хотя бы напоследок. - Она рассказала Клаве о любви его к польской девушке, трагически потом погибшей от рук оккупантов; об этом Клава уже кое-что слышала.
В общем, уговорили, и она позвонила в Хайфу и сказала: "Я согласна". И они стали обсуждать, как поженятся. В Израиле существует только религиозный брак, а он, хотя и вырос в традиционной религиозной семье, не будет настаивать, если она не станет менять веру. Она не то, что совсем неверующая, но совсем не религиозная? Всё равно. Они заключат светский брак где-нибудь за пределами Израиля.
Перебрали много стран и городов, и он сумел убедить её остановиться на Кипре: оттуда сразу отправиться в Израиль, в Хайфу. Но он приедет за ней в Москву: познакомиться и с её дочерью, зятем, внуками. Последнее весьма обрадовало Валентину Петровну.
2
Настал момент, когда мы с Мариной решили, что необходимо уже побывать в России. Побудили к этому, в основном, не слишком веселые известия оттуда: всё меньше становилось тех, кого знали долгие годы.
Ушли Новиковы, долгие наши соседи, с которыми отношения у Беллы были вначале не очень простыми. Виктор Харитонович, дядя Витя, последние свои годы из-за усиливавшегося склероза уже мало кого узнавал. Тамара, хоть и была значительно моложе, пережила его ненадолго: скончалась скоропостижно. Родственников у них не было: хоронили её Игорь и Ася.
Не стало и кое-кого из бывших нашей родней благодаря браку Грини с Региной: матери Инны, Елизаветы Михайловны, и Ляли.
...Но та умерла не своей смертью. Подробности того, почему это произошло, я узнал вначале от Игоря, когда он с Асей приехал навестить сына, внуков и нас, а потом и от Виталия, партнершей по бизнесу которого Ляля была.
Общий бизнес их процветал: благодаря обоим. Виталий умело осуществлял управление и техническое руководство. Вместе - внешние сношения фирмы, но не все: Ляля одна - те, где надо было более ловко и достаточно рискованно обходить законы. Конечно, приходилось ей иметь для этого дело с всякими людьми - в том числе и из криминального мира.
Среди них был и бывший муж Инны, Захар Злотный, еще в восьмидесятых, полностью отсидев срок, вышедший на свободу. Подозрительно быстро поднялся он среди тех, кто начал занимать завидное положение, пользуясь тогдашними экономическими послаблениями.
Подозрительно потому, что непонятно было, откуда у него взялись деньги, необходимые для начала. Тех, с кем он вел когда-то незаконные тогда дела, уже мало кого осталось: поумирали. А те, кто еще остался, к тому времени, вряд ли имели возможность существенно помочь ему - не говоря уже и об отсутствии желания делать что-либо для него.
Не исключено, что, скорей всего, из криминальных источников: с его характером и энергией вполне мог завязать необходимые связи, находясь на зоне. Виталий, правда, предполагал, что кое-что мог он раздобыть и из других источников.
Инна, еще когда они встречались, рассказала про тайник в его квартире, где обнаружили достаточно, чтобы получить максимальный срок: бриллианты, золото - и доллары и пистолет. Тайник обнаружили не сразу: подозрительно, что после вызова к следователю Ляльки, которая смогла, почему-то, не быть привлеченной хотя бы из-за родственной связи с её дядей, отцом Инны.
Еще более подозрительным Инне казалось, что Лялька после тех событий стала жить материально гораздо лучше. Наверно, если знала о том тайнике, выдачей которого спасла свою шкуру, могла знать каким-то образом и о другом. Который не стала выдавать: воспользовалась его содержанием.
Еще Виталий допускал, что она вполне могла возместить ему содержание того тайника, которым воспользовалась. К тому времени, благодаря не мелкой спекуляции, наверно, приумножила то, что взяла, многократно. Во всяком случае, что было у неё их более чем достаточно, знал он точно. Ведь именно на её деньги начали они свой бизнес, создав кооператив.
Тем не менее, исходя из тех же предположений, что когда-то Инна, Злотный мог считать Лялю виновницей обнаружения тайника, благодаря которому пришлось отсидеть целых двадцать пять лет. И потому мог иметь отношение к её убийству. Прямых доказательств тому, при всем при том, не было.
Считали, что, она, скорей всего, с кем-то не поделилась - или кинула, как говорится. И с ней расправились очень жестоко: забили - на труп её страшно было смотреть. Перед этим пытали: кроме разбитого лица были многочисленные следы от горящих сигарет, которыми прижигали ей кожу. Рядом молодой парень, любовник или жигало
6
, убитый ножом в сердце - ненужный свидетель.
Мать её, Мирра Ефимовна, была в то время еще жива. Находилась в больнице для хроников - со страшным заболеванием, болезнью Альцгеймера. Уже никого не узнавала и ничего не помнила: даже не спросила, почему дочь больше не приходит. А другие - никто долго не переживал из-за гибели Ляли. Единственно, Регина: Ляля, не имея детей, любила племянницу и делала немало для нее.
К сожалению, такое там происходило регулярно. Для меня история её гибели была слишком ярким примером того, что творится в стране, которую мы оставили: этого можно было вполне ожидать в то время, когда бизнес и криминал тесно переплелись.
Ожидали, что встретит нас в Шереметьево-2 Игорь, и никак не ожидали увидеть вместо него Сергея, Ежа. К тому же, против обыкновения, необычно мрачного.
- Опять кто-то умер? Твоя мама? - встревожено спросил я. И он сказал то, что я меньше всего ожидал:
- Нет: Юра.
- Листик?! - Как так: один из нас - уже не предков наших?
- Да. Игорь с Асей летали в Турск на похороны его: сегодня только вернулись. Сейчас поедем на дачу: там все наши.
У него дрожали руки: машину он вел с трудом. Я поэтому отобрал у него руль: права я не забыл прихватить с собой. Но переоценил и свои возможности: страшная новость выбила и меня из колеи. Марине, быстро заменившей меня, каким-то образом удавалось вести лучше нас обоих.
За всю дорогу не произнесли почти ни слова. Страшно, помню, хотелось закурить, хотя бросил уже давно: Марина сумела заставить.
Встретил нас один только Ваня, которому Сережа велел самому заняться разгрузкой наших чемоданов. А сами поспешили в дом.
Застали всех в гостиной, где в студенческие годы провели столько веселых вечеров у камина. Сейчас он не горел: было не до веселья.
Асю нельзя было узнать: вместо по-прежнему красивой, несмотря на возраст, спокойно уверенной, хозяйки процветающего дома моды перед нами была сразу резко постаревшая женщина, жавшаяся, как бы в поисках защиты, к Валентине Петровне. Лишь Игорь поднялся навстречу нам, но выглядел не лучше остальных. Мы уселись в ожидании невеселого разговора.
Но появилась с кухни Люда с невесткой, Тоней, и позвала ужинать. Валентина Петровна велела налить всем водки - помянуть.
- Юрочка, какой ведь он был! Умный необыкновенно, мудрый даже: сколько раз помогал выйти из трудной ситуации. И сколько знал он, выросший в настоящей нищете. - Она еще много других добрых слов сказала о нем.
А мы все молчали: трудно было произнести хоть слово. Тоня только сказала, что завтра, в субботу, должен приехать Толя с женой. Зоя вместе с мужем останутся дома - с детьми: своими и их - её и Вани.
Сразу после ужина Тоня пожелала всем спокойной ночи и увела Ваню: вымыть посуду и потом идти спать. Подошла, перед тем, как выйти, к Асе:
- Мамочка, ты не забудешь принять лекарства, что я тебе дала? Папа, ты проследи, пожалуйста.
- И ты, бабушка, тоже, - добавил Ваня.
- Не забудем: примем. Идите и будьте спокойны, доктора наши.
И мы остались одни - те, кто хорошо знал безвременно ушедшего. Разговор предстоял исключительно о нем. Начался с моего вопроса, как произошло.
Звонок Кати раздался утром: Игорь как раз выходил, чтобы ехать к себе на завод. Но вернулся взять трубку.
- Что? Юра? Умер?! Как? Когда? - услышала из спальни Ася и, выбежав, схватила у него трубку.
- Катя? Когда похороны? Поняла: послезавтра, наверно. Ты держись только: мы прилетим.
И Игорь на завод уже не поехал: стал звонить в аэропорт - заказал билеты на ближайший самолет, пока Ася быстро собиралась. Очень быстро: не умываясь и не причесываясь, побросала в чемодан что-то из одежды, взяла документы и деньги, надела черное платье и черный платок на голову и велела Игорю вызвать такси. Он хотел еще позвонить своему главному инженеру, что срочно уезжает, но она торопила: позвонит по дороге в аэропорт по сотовому телефону.
Уехала, конечно, не завтракая, и не ела почти ничего и в самолете. И всю дорогу говорила о Юре. Почему умер он? Из-за чего? Катя в свой приезд в Москву ничего не говорила, что у него что-то неладно со здоровьем. Она тогда приехала на конгресс детских врачей: приглашение ей организовал Сергей. Одна. А Юра после того единственного раза, когда они приехали всей семьей, больше уже не приезжал.
С трудом узнали его, лежащего в морге, а потом в открытом гробу, стоящем в конференц-зале комбината. Что-то угадывалось в застывшем навеки лице: какая-то не избытая мука.
...Катя, кинувшаяся к Асе, как к самому близкому человеку, не понимала до конца сама, что же с ним происходило все годы после его последнего приезда в Москву. Он так радовался тогда, очутившись среди людей, с которыми был очень близок в свои молодые годы. И которые так же радостно встретили его - как родного.
Как же неожиданно захотел он через несколько дней перебраться в Москву - вместо того, чтобы еще несколько дней пробыть на даче вместе с ними. Почему, не объяснял. А она, видя, насколько он, почему-то, внутренне напряжен, не стала спрашивать. Хотя не совсем поверила, что только для того, чтобы успеть побывать в музеях.
А на следующий день, в Третьяковке, он вообще напугал её. Предпочитал сидеть на банкетке: на картины почти не смотрел. Под конец отстал от неё, и, когда она вернулась за ним, обнаружила стоящим перед картиной Репина "Дуэль", неподвижно уставившись на неё. Страшно было смотреть на него: бледный, как мел, и в глазах мучительная боль.
Она сразу увела его. На улице он даже не мог сам закурить: дрожали невероятно пальцы - сломал сразу сигарету. Сама достала ему. И когда судорожно выкурил её, захотела повести его поесть куда-нибудь. Может быть, с ним оттого, что почти не ели за завтраком. Но он не захотел: попросился домой.
Ел он совсем плохо - она налила ему спирт, обнаруженный в серванте. Но он и пить не мог: ушел курить. А она осталась на кухне и тоже уже не ела - лишь ломала голову, что же могло с ним произойти.
Какой-то совсем другой вернулся он вчера на дачу после поездки с Асей в Москву, чтобы купить ему зимнее пальто. Почему? Может быть, чем-то повлияла на него встреча с бывшей его любовью? Пойти и спросить его?
А стоит ли? Зачем? Ведь с самых первых дней их знакомства и до сих пор не было ни тени сомнений в его любви - ничем не замутненной. Никогда. Любви к ней, к их детям - сильной очень.
Но ведь прежняя любовь его оказалась такой красивой! Правда, она уверяла, что он её и не любил - это она его. Так ли? Голова такая тяжелая была от всех этих мыслей.
Выпила под конец то, что было в его стакане: отпустило, и страшно захотелось спать. Ушла в одну из комнат и легла на диван: уснула сразу. А когда проснулась, обнаружила его снова в кухне: достаточно пьяного и, как будто, уже более спокойного. Она увела его в спальню, помогла раздеться и уложила. А напоследок он сказал что-то не очень понятное:
- Да, правильно сказано: "Не будите спящих собак". Не надо.
С той поры что-то надломилось в нем: время от времени ловила она в его глазах что-то, не отпускавшее его. Правда, нельзя сказать, что слишком часто: он по натуре был оптимист, жизнелюб. И рядом была она, его жена, на которую он так же продолжал дышать. Но иногда - да, иногда это было.
И появилось то, чего больше всего боялась его мать-покойница, Марья Егоровна: что унаследует он её болезнь - сердца. До поры до времени казалось, что пошел в этом не в неё, а в здоровяка-отца, и обойдется всё, хоть и немало наголодался он в детстве.
Нет: не обошлось, к сожалению. Не в тяжелой форме, правда, поначалу. Но Катя ведь врач: насторожилась - заставила курить хоть как можно меньше. Бросить совсем он не мог: в моменты тех редких, но продолжавших случаться внезапных приступов настроения, когда старался он прятать от неё глаза, без папиросы обойтись не мог.
А если доводилось выпивать тогда же, веселей не становился. Но, похоже, несколько успокаивался, и Катя поэтому не считала нужным противиться.
Но ведь внешне всё, казалось, шло у него прекрасно. Служебное положение завидное: главный инженер такого крупного комбината. Куча изобретений; кандидатская степень - наверно, при желании, мог бы добиться и докторской.
Но тот запал, который появился благодаря моему настоянию, куда-то исчез: все выходные дни теперь предпочитал проводить с семьей - летом на рыбалке, зимой в лыжных вылазках. Ну, а остальное время в любимом своем занятии чтении стихов: библиотеку они собрали не маленькую. И Катя не настаивала, чтобы двигался дальше: Б-г с ней, докторской степенью.
Росли их детишки. Степа, старший, тоже стал инженером: как отец и как дед. Алеша пошел по стопам матери: врач. А Машенька не по чьим из них: актриса.
А еще регулярно переписывался он с Мишей: связывала их общая страсть к поэзии. Очень уж были они в этом похожи друг на друга. Юра обязательно каждый год дарил Мише на день рождения какую-нибудь книгу необыкновенных стихов: где только доставал он? Миша тоже в долгу не оставался: прислал фотоснимки Сашиных стихов, которые Юра многократно перечитывал. Считал их ценней всего, что имел в своей библиотеке.
Но на предложения Кати снова съездить в Москву, повидаться со всеми обязательно отвечал отказом, и отговорки его, почему, не казались серьезными. Но, щадя его, она не настаивала.
Заметное ухудшение состояния его здоровья произошло в последние несколько лет. Он уже постоянно носил с собой нитроглицерин. Но держался: работал напряженно, как и прежде.
Но всё чаще стал он уединяться, чтобы никто не заметил какие-то мучительные мысли в его глазах. Только она: сразу чувствовала, что с ним. Пыталась как-нибудь отвлечь его, но далеко не всегда удавалось. Он молча слушал, но мысли его, казалось, были где-то далеко. А потом уходил в комнату, где находилось их библиотека, и надолго уединялся там.
Однажды увидела она, как заходит он в церковь, в которой долго находилась одна из библиотек. Это удивило: к религии он ведь не проявлял почти никакого интереса. Несмотря на то, что Марья Егоровна, мама его, держала в своей комнате икону в углу, и настояла, чтобы внуков крестили. Но сын вырос больше под влиянием не её - своей учительницы, благодаря которой был не такой, как все.
Подождав, тоже зашла в церковь - и увидела его, стоящего перед одной из больших икон. Губы его шевелились беззвучно. Неужели молился он? Как: не зная ни одной молитвы?
Не решилась подойти к нему: ушла потихоньку. Но в тот же вечером по глазам угадала, что посещение церкви ему облегчения не принесло: тот же взгляд, ушедший в себя.
А потом опять видела несколько раз, как заходит он в ту же церковь. Она уже следом за ним не заходила.
В тот день главврач сам вошел в её кабинет - передать страшную весть. Забрала его только что "скорая помощь" - с инфарктом! Позвонил ему только что директор комбината: сказать ей.
- Куда его отвезли? - только спросила она. И услышав, что в Первую больницу, как есть, в халате, вышла и побежала туда: та ведь неподалеку от детской поликлиники.
Её знали - поэтому пропустили в отделение реанимации. Состояние его было тяжелым: врачи ничего не гарантировали. Да она и сама достаточно хорошо понимало, что шансы выкарабкаться слишком малы: достаточно было первого взгляда на него. Лицо, совершенно белое, и гримаса боли на нем - невыносимой. Глаза он открыл лишь на миг, когда она коснулась руки его.
...И потекли страшные дни и ночи рядом с ним. Ничего не лезло в рот, спала урывками почти ничего. И всё время заставляла себя верить - вопреки всему - что не уйдет он. Потому что не должен: он же нужен им - ей и детям. "Юрочка, живи!", кричало всё в ней.
Но настал день, когда утихла боль. Она пыталась уговорить себя, что он прошел самое страшное и теперь уже медленно пойдет на поправку. Давила в себе мысль, что это значит только другое: организм уже кончил бороться - Юра сам когда-то рассказал ей, как умерла Белла.
Она грела под горячей струей из крана куриный бульон в кружке и потом поила его им. Потом он даже съел у неё кусочек курицы, и она радовалась, видя. А силы были уже совсем на исходе: с трудом удавалось не закрыть хотя бы на пару минут глаза и подремать.
- Как ты устала, родная моя, - сказал он. - Напрасно ты не разрешила ребятам сменить тебя, когда сегодня приходили.
- Нет, я хочу быть с тобой - всегда.
- Знаю. За что мне такое счастье, что встретил тебя? Я ведь до тебя никого и не любил. Веришь?
- Конечно, Юрочка, - мысль об Асе даже не возникла: давно убедилась в том, что он только что сказал. И было в тот момент хорошо, и начали непреодолимо слипаться тяжелые веки. Она только слышала начало того, что он сказал:
- Знаешь, я написал письмо... - дальше она не слышала: дрема одолела. Но через несколько минут очнулась и спросила: