Иржавцев Михаил Юрьевич : другие произведения.

Глава I. Альбом

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  Борис Мир
  
  Западный полюс
  
  
  Глава I
  
  Альбом
  
  1
  
  Оркестр начал играть уже второй танец, фокстрот, и я снова стал рассматривать еще не танцующих девушек, решая, к какой из них могу подойти и пригласить. Чертовщина какая-то: со своими, девушками из нашей группы, чувствую себя свободно, а с незнакомыми будто что-то сковывает по рукам и по ногам - боюсь непонятно чего.
  Так и не решившись, гляжу на своих учительниц, стоящих рядом со мной - Лену и Веру, обучавших меня всю последнюю неделю. Они уверяли, что получается у меня как надо. "Подходи и приглашай - не трусь. И не рассчитывай, что мы пойдем с тобой. Давай: ныряй и плыви!" Легко сказать! Я умоляюще смотрю на них: "Девочки, милые, потанцуйте со мной, а?" Они одновременно мотают головой: "Нет! И не думай!" Воспитывают.
  Продолжаю стоять и опять разглядываю девушек. Некоторые из них тоже одиноко стоят: наверно, ждут, когда их пригласят. Из них почему-то ни к кому не тянет подойти. А те, к которым хотелось бы, стоят в компаниях с ребятами: они, как правило, танцуют только со своими.
  На какое-то время внимание привлекли три девушки, появившиеся у входа в зал. Но они встали кружком, и лиц их не было видно: я перевел взгляд на оркестр. Потом снова от нечего делать повернулся в их сторону и увидел, что две из них направились к выходу, обернувшись и что-то на ходу говоря третьей, продолжавшей стоять.
  Когда подруги исчезли, она обернулась, и меня поразило её лицо: показалось таким давно, хорошо очень, знакомым - но мог поклясться, что вижу её первый раз. Я смотрел и пытался догадаться, где же мог её видеть и когда. Ничего не получалось, сколько ни напрягался. Может быть, подойти - пригласить и потом просто спросить. Ну да: легко сказать! Хотя она, почему-то, тоже смотрела на меня.
  Я, наверно, и не подошел бы к ней, если б не увидел, как Виталька Стеров, стиляга этот, двинулся, явно, по направлению к ней. И, неожиданно для самого себя, тоже пошел к ней, пытаясь опередить его. Мне удалось это: буквально на полшага. Не давая ему времени раскрыть рот, я слегка поклонился и произнес:
  - Разрешите пригласить вас на танец. - Всё, как когда-то учила Анна Павловна. Но сердце замерло.
  А она - улыбнулась, сделала шаг навстречу мне, положила руку на мое плечо. И я повел её - не чувствуя напряжения: она прекрасно слушалась. Вижу танцующих Лену и Веру: они по очереди поднимают большой палец - я получил хорошие оценки. Но мне уже не до этого. Где: где я её видел раньше? Стараясь делать неназойливо, разглядываю её.
  У неё очень приятное лицо: мягкие черты, подвижный нежный рот, темные добрые глаза. Волосы тоже темные, тонкие и пушистые; толстая коса сложена вдвое и закреплена на затылке черным бантом. Улыбка замечательная. Чувствую, насколько она мне нравится. И всё-таки: где я её видел?
  Танец кончился: по-моему, слишком быстро - а жаль. Я проводил её до места, опять галантно поклонился, поблагодарил и отошел. Всё по этикету: Анна Павловна осталась бы довольна. Но не девчонки - они подлетели ко мне и пристали:
  - Ты почему отошел: ты с ней не познакомился?
  - Что: сразу лезть знакомиться?
  - Причем тут лезть? Ты ж культурный парень - скажи вежливо: "Разрешите мне представиться: меня зовут Женя. А как ваше имя?" Понял?
  - Yes! Excuse me may I introduce myself? My name is Eugene. What is your name, please? [- Да! Простите, могу я представиться? Меня зовут Евгений. А вас? (англ.)]
  - Только спроси вначале, учит она английский или немецкий.
  - Английский, немецкий: Виталька уже возле неё стоит! Он-то уж сразу познакомится, на следующий танец уже точно пригласил. Ладно: не упусти следующий. Сбегай-ка в буфет, возьми конфет: угостишь её. Нас тоже можешь.
  В буфете очередь. Лепешкин, правда, стоит третьим, да что толку - ответит: "Сам, что ли, постоять не можешь?". К нему и обращаться не буду.
  - Вайс! Женя! - слышу вдруг. Юрка: Листов! Сую ему деньги, говорю, что мне купить, и спешно ухожу.
  Так и есть: Виталька танцует с ней. Он что-то непрерывно говорит ей, а она почему-то хмурится и коротко отвечает, не поднимая головы. Он отвел её после танца на место, что-то опять сказал - она отрицательно мотнула головой, и он отошел. Я тогда подошел к ней.
  - Можно вас уже сейчас пригласить на следующий танец? - спросил я.
  - Да, - ответила она и улыбнулась. - Можно, конечно. Скажите, вы в этом институте учитесь?
  - Да.
  - А с кем я сейчас танцевала, тоже?
  - Увы, да. Он испортил вам настроение, наверно? Не обращайте внимания: мы его всерьез не воспринимаем. Я извиняюсь за него.
  Она снова улыбнулась: она очень хорошо улыбалась. Мы пошли танцевать, а после танца я взял у Юры конфеты, угостил довольных моими успехами Лену с Верой и вернулся к ней.
  Мы танцевали друг с другом почти до конца вечера. Она и говорила мне что-то: вообще, вела себя совершенно естественно - что нельзя было сказать обо мне. Я лишь вел себя изысканно вежливо: отвечал на её вопросы и почти не задавал их сам.
  И, всё-таки, пошел её провожать. Мы шли: он говорила - о своем городе, Сочи. О море, о горах. О пальмах и кипарисах. О больших - с детскую голову - цветах магнолии и о светлячках в траве. А я почти не раскрывал рот. Она сама первая сказала, что её зовут Марина - тогда только я тоже ей представился. Понимал, что выгляжу нелепо, но поделать с собой ничего не мог.
  Так мы дошли до Садового кольца. Стояли на остановке, ожидая троллейбус - молча: она уже ничего больше не говорила. Когда он подошел, посмотрела на меня, улыбнувшись не очень-то веселой улыбкой, и быстро вошла в него. Но стояла за закрывшейся дверью и продолжала смотреть на меня, будто все еще чего-то ожидая.
  Я понял, что натворил, только когда троллейбус ушел: больше я не увижу её! Недаром тетя Белла сказала: " Ты слишком робок с девушками. Это в тебе наследственное: от твоего отца, от Гриши". Из-за нелепой стеснительности я ведь ничего не спросил: могу ли я увидеть её снова; не узнал номер телефона, если есть у нее, или адрес. И не знаю даже, в каком институте она учится.
  Кляня себя, пошел к метро.
  ...Придя домой, почти сразу лег в постель и попытался уснуть: хотелось забыть глупость, совершенную мной. Непростительную: я понимал, насколько понравилась она мне - Марина. Лицо её стояло передо мной: улыбка её, взгляд. Звучали слова её о горах и море.
  Почему я молчал? Почему не мог взять себя в руки и заставить себя заговорить? Разве мне не о чем было говорить с ней? Да о концертах же в консерватории, о театрах, о музеях, о стихах - не думаю, что это могло быть не интересно ей. О своих друзьях тоже мог. Вообще, об очень многом. Ведь ясно было, что она слушала бы: она ведь танцевала только со мной.
  И потом я бы уже смог пригласить её туда: в театр, кино, консерваторию, музей. Даже может быть на дачу к Деду: ходить на лыжах.
  Прошло несколько часов, прежде чем я понял, что заснуть мне не удастся. Встал, оделся, вскипятил чай. Пожевал чего-то, но это не помогло. Выходил на площадку, курил. Но сна не было ни в одном глазу.
  И я прибегнул к последнему средству - достал семейный альбом.
  
  2
  
  Этот альбом с фотографиями был для меня самой большой ценностью. Старый фотоальбом с толстыми плотными листами светло-коричневого цвета с тисненными кленовыми листьями. Карточки в нем разложены в строгом порядке, и каждая страница альбома - это страница истории нашей семьи.
  Тетя Белла всегда держала его завернутым в кусок материи на дне ящика гардероба. Иногда вечерами доставала его и, бережно листая, смотрела. Я подходил к ней, и она подробно рассказывала историю каждой фотографии.
  ...Мужчина сидит в кресле - в темной тройке, пиджак расстегнут, из жилетного кармана тянется серебряная часовая цепочка, на голове - шелковая ермолка. У него красивые темные глаза, умные и добрые, нос с маленькой горбинкой, расчесанная надвое борода. Это мой дед - Мешулам-Зейдел Вайсман, шапочник маленького местечка в Белоруссии.
  Рядом с ним - тоже в кресле - бабушка Лия. Она еще молодая и красивая, блондинка с черными глазами: ей всего лет двадцать пять, наверно. "Твой дедушка очень гордился красотой бабушки. Она была самой красивой в местечке, и её сватали за сына самого богатого в нем. А вышла замуж за твоего дедушку: они с детства любили друг друга". Сам я помню бабушку уже совсем седой. Она вынянчила меня и научила говорить.
  Бабушка обняла за плечи удивленно раскрывшего глаза трехлетнего мальчика в сатиновой рубашечке. Это мой папа - Гирш, тогда Гершеле, потом - по паспорту - Григорий Соломонович. Рядом с дедушкой - восьмилетняя девочка: тетя Белла.
  На другой фотографии - тоже дедушка. Перед ним на маленьком столике лежит раскрытая большая книга, на плечах широкое белое покрывало с черными полосами и кистями на концах - талес. На лбу и обнаженной правой руке кожаные коробочки на длинных ремнях - тфилин.
  - Еврей считался тогда достаточно ученым, если знал Тору и Талмуд. Твой дедушка знал их не хуже любого раввина, хоть и не учился в еврейской семинарии - ишиве: лишь благодаря своим способностям и памяти - в этом ты, к счастью, в него пошел. Но он еще читал и много книг на древнееврейском, еврейском и русском. И журналы и газеты, которые приносил ему учитель русской школы Евгений Павлович, заходивший к нему поговорить и сыграть в шахматы.
  Жилось нам нелегко, потому что дедушка, хоть и был хорошим мастером, имел мало работы: он, поэтому, брался за всё, что только мог. И мы не знали сильной нужды, пока дедушка не умер во время эпидемии "испанки".
  Другая фотография: двое молодых ребят в буденовках сидят, держа между колен шашки. Это мой папа и дядя Коля, которые вместе со своим учителем, Евгением Павловичем, ушли в 18-м году пошли воевать за советскую власть: в 1920 году. Тетя Белла говорила, что была еще одна, на которой они с ним, но в тридцать седьмом его арестовали, и её не решились сохранить.
  Папа, тетя Белла и дядя Коля. У тети Беллы коротко подстрижены волосы, папа и дядя Коля в толстовках с портупеями. Они тогда учились на рабфаке. Вскоре после того, как было снята эта фотография, тетя Белла и дядя Коля поженились, а через три года они переехали в Москву.
  На белой постели лежит голенький шестимесячный мальчик: это Толя - мой двоюродный брат. Толя в белой рубашке с красным галстуком дует в горн. Толя сидит за шахматной доской.
  А вот большое семейное фото. В середине в кресле седая черноглазая женщина и четырехлетний мальчик в матросском костюмчике и белых шерстяных чулках, сидящий у неё на коленях - она прижалась щекой к его голове: это бабушка и я. Слева от неё сидят тетя Белла и дядя Коля, справа папа и мама. За бабушкиным креслом Толя. Ему уже пятнадцать лет.
  На другой карточке мы сняты одни: Толя и я. Мы сидим рядом, он обнял меня за плечи. У нас одинаковые прически - на косой пробор, и глаза тоже одинаковые - дедушкины. У Толи на пиджаке два значка: комсомольский и осавиахимовский, с цепочками. И оба мы такие важные. Это когда мы в первый раз вчетвером приезжали в гости в Москву.
  Толя много возился тогда со мной. Взрослым было некогда: они ходили по магазинам, по музеям, а вечером в театр, и я почти всегда оставался с ним. Он сводил меня в зоопарк, прокатил там на пони; брал с собой в кино. Покупал мне мороженое и ириски, катал на велосипеде. И я гордился, что у меня есть такой большой брат.
  
  Второй раз я поехал в Москву с бабушкой. У бабушки была гипертония, и тетя Белла обязательно хотела показать её какому-то известному профессору. Меня не с кем было оставлять дома, поэтому бабушка решила взять с собой. Я был страшно счастлив: опять увижу Толю. Быстро сложил в свой ящик игрушки и с досадой думал, почему взрослые так долго возятся. Папа поехал за билетом, а мама с бабушкой что-то гладили и складывали в чемодан. Приехал папа; сказал, что взял билеты на послезавтра на утро.
  Назавтра к вечеру всё уже было уложено и упаковано. Папа принес большой торт, халву и конфеты, и мы сели пить чай.
  Мне стало немножко грустно: всё-таки, жалко, что два месяца не увижу маму и папу. Они у меня хорошие. Правда, они всё время заняты: папа работает инженером-путейцем, а мама хирургом в больнице. Зато в воскресенье я забираюсь к ним в кровать, обнимаю обоих за шеи, и мы разговариваем: я им что-нибудь рассказываю, а они смеются. А потом я забираюсь на папу верхом.
  Через два месяца они приедут в Москву. Им, конечно, тоже жалко, что мы уезжаем: мама взяла меня на колени и весь вечер не спускала.
  ...Когда мы в первый раз ехали в Москву, я был еще маленьким и ничего не понимал. А теперь прижался лицом к стеклу и всё время смотрел. Мелькали леса, поля, станции и деревни, телеги и машины у переездов.
  В Москве нас встретили тетя Белла и дядя Коля.
  - А Толя где? - первым делом спросил я.
  - У Толи экзамены на аттестат зрелости; сидит, трудится. Хотел поехать, но я ему не разрешила: пускай учит.
  - Как он сдает? - спросила бабушка.
  - Пока все на "отлично".
  Мы сели на такси. Когда подъехали, взрослые стали вытаскивать вещи, а я стремглав побежал по лестнице. До звонка я не доставал и забарабанил в дверь кулаком. Кто-то шел открывать.
  - Толя! - заорал я. - Это я: Женька!
  Толя открыл дверь и схватил меня.
  - Женька, как ты вырос!
  - Ага! Я скоро как ты буду.
  - А бабушка где?
  - Там, внизу. Толя, здорово, что я приехал?
  - Да! Очень здорово, Женька.
  Он побежал вниз. Через несколько минут поднялся, неся два тяжелых чемодана.
  - Толенька, не спеши, тебе тяжело, - говорила ему бабушка. Она шла сзади.
  - Ну что ты, бабуль.
  Конечно, ему не тяжело: он очень сильный! По-моему, самый сильный. Недаром он хочет стать летчиком.
  - Ну, чем порадуешь бабушку? Как отметки?
  - Пока сдал пять. Все на "отлично".
  - А когда следующий?
  - Через два дня. Мам, я сейчас заниматься не буду. Весь день сегодня сидел: почти всё выучил, и уже в голову ничего не лезет. Я посижу с вами?
  - Иди, детка, лучше погуляй. У нас тут свои разговоры, тебе это не интересно, - сказала бабушка.
  - А Женьку можно с собой взять?
  - А он не устал? - спросила тетя Белла.
  - Я не устал, я с Толей пойду! Ведь я не устал: правда, бабушка?
  - Ну, иди, иди!
  - Ура!
  Мы сбежали вниз по лестнице. Но по улице шли солидно. Он повел меня на Миусский сквер. Мы сидели на скамейке, лизали мороженое, вложенное между двумя круглыми вафлями; я болтал ногами и рассказывал ему все свои новости. Их накопилось много, все были очень важные, и понять их мог только Толя.
  - А я тоже буду летчиком.
  - А я не буду, - улыбнулся он.
  Я окаменел. Как же так?!
  - Я решил, что буду строить самолеты. Но не бойся: летать, всё равно, буду. В институте есть аэроклуб, там я научусь.
  Ну, раз так - хорошо! Меня это вполне устраивало.
  - А меня покатаешь на самолете?
  - Обязательно. Пошли домой.
  ...- Садись-ка ужинать, - сказала тетя Белла, накладывая нам на тарелки по большому куску яичницы с сосисками.
  - Мне не хочется, тетя Белла. - Я хитрил: на столе стояли варенье и домашний рулет с маком.
  - А ну, без разговоров. Это же красноармейское блюдо, - сказал Толя.
  - Красноармейское блюдо?
  - А ты не знал?
  В таком случае разговаривать не приходилось: я съел всё без остатка. Остальное помнил плохо, потому что сон незаметно сморил меня.
  
  Когда я проснулся, то увидел, что лежу рядом с бабушкой на диване. Толя уже не спал: он лежал с учебником на раскладушке.
  - Я к тебе, можно?
  - Можно. Только тихо: мне нужно учить.
  Я прошлепал к нему и улегся рядышком. Он учил, а я тихо, как договорились, лежал и смотрел на него.
  Пожалуй, он прав. Ведь интересней всё время строить новые самолеты, чем летать. Только я этого вначале не понимал. А он понимал, потому что он мой старший брат: он большой и умный.
  Потом мы тихонько встали, почистили зубы и умылись. Вышли из дома, сходили в булочную и купили газету для дяди Коли.
  После завтрака вчетвером поехали в Парк культуры и отдыха имени Горького, потому что было воскресенье. А Толя остался дома: заниматься.
  
  Во вторник я встал рано: Толя шел на экзамен.
  - Я с тобой пойду, - начал просить я.
  - Что ты там будешь делать? Нас вначале всех впустят, потом будут вызывать по очереди тянуть билет. А когда сдам, нужно еще ждать во дворе, пока все не сдадут, - тогда только учительница выйдет и скажет нам отметки.
  - Ну, Толя! Я тебя во дворе буду ждать и тоже сразу узнаю твою отметку. Я никуда со двора не уйду.
  - Ничего: пусть идет. Он дома с ребятами куда только не ходил - мы его пускали: мальчик должен быть мальчиком, - вступилась за меня бабушка.
  Тетя Белла дала мне сверток с бутербродами. На школьном дворе Толя усадил меня на скамейку.
  - Никуда только не уходи. - Он ушел к крыльцу, там уже было много народу. А потом они все начали заходить в школу.
  Двор опустел. Я не стал терять время: открыл коробку "конструктора", который принес с собой. Буду собирать дрезину.
  Дрезина была наполовину готова, когда ко мне подошел какой-то юноша.
  - Ты Женя, брат Толи Литвина?
  - Ага.
  - Никуда не уходил?
  - Никуда. Я же дрезину делаю.
  - Дрезину? А ну покажи, как ты делаешь.
  Через минуту он уже с увлечением помогал мне. Второй отвертки у меня не было, он действовал перочинным ножом. Потом к нам подошли один за другим несколько ребят и две девушки.
  - Твой брат сейчас должен отвечать. Хочешь посмотреть? - сказала девушка, которая подошла последней.
  Класс, в котором они сдавали экзамен, был на первом этаже. Перед окнами росли кусты, и стоя за ними, можно было видеть через открытое окно, как идет экзамен. Толя стоял у доски и что-то писал в самом низу. Через несколько минут он начал отвечать. Он говорил спокойно и уверенно: учителя только кивали головами.
  - Молодец! Наверняка опять "отлично" получит, - прошептала девушка.
  Толя вышел на крыльцо.
  - Отделался! Ну, как ты тут? А где твой "конструктор"?
  - Наши им играют. Здорово ты отвечал, мы с ним из-за кустов видели.
  У скамейки пятеро Толиных одноклассников возились с дрезиной. Она была почти готова, но один из них сказал:
  - Надо приладить резиновый моторчик: будет сама двигаться.
  Он куда-то ушел, принес резинку, и они стали делать резиновый мотор: закрепили один конец его на рамке, а другой муфточками на оси. Ось крутили, наматывая на неё резинку, и дрезина потом двигалась сама.
  Когда всё закончили, я достал бутерброды и угостил всех. Пока возились с дрезиной, подошли остальные ребята и девушки из первой группы. Их встречали вопросами: "Ну, как?" "Хорошо" или "ничего" - отвечали они. День был очень хороший: яркий-яркий, солнечный, и уже становилось жарко.
  На крыльцо вышла учительница и начала читать отметки.
  - Литвин: "отлично" - услышал я, схватил Толю за руку:
  - Толя, тебе "отлично"! - я был страшно счастлив в ту минуту.
  По дороге домой Толя позвонил на работу тете Белле и дяде Коле.
  - Бабушка, у Толи "отлично"! - выпалил я, едва войдя в квартиру.
  Мы поели оладий со сметаной, и ушли в кино. Смотрели очень хорошую картину: про Чкалова.
  
  Все дни Толя много занимался. Чтобы не мешать ему, я уходил играть во двор с другими детьми. Из них я больше всего подружился с Игорем.
  Толя, делая перерывы, тоже выходил во двор. Он брал куски дерева и делал мне сабли и кинжалы, которых у меня вскоре стало больше десятка. Еще до моего приезда он вырезал мне маузер и окрасил его тушью. Резал от быстро и красиво, рукоятки у двух сабель были витые, а маузер совсем как настоящий. Когда катался на велосипеде, сажал на него и меня. И, конечно, не давал меня в обиду, хотя, вообще-то, я и сам мог постоять за себя.
  Но однажды рыжий Васька, старше, а потому и сильней меня, отнял деревянную саблю и оловянного солдатика. Я уцепился за него, не отпускал и кричал: "Отдай!". Пытаясь освободиться, он сильно толкнул меня, и я полетел в песок. Было больно и обидно. В этот момент на него налетел Толя, схватил за шиворот и крепко дал по затылку. Васька заревел и бросил отнятые игрушки.
  - Ах ты, кусок! - крикнул ему Толя. - Еще раз тронешь его, голову оторву.
  - А он за нас тозе заступается, - сообщила маленькая Зиночка, сестренка Игоря.
  Да: хорошо, когда есть старший брат - никто не обидит. Я еще больше гордился им после этого случая.
  Все мысли, которые у меня возникали, я спешил сообщить ему. Взрослым не всегда хватало терпения понять меня, а Толя - понимал всё. Может быть, потому что еще недавно был таким же.
  
  Однажды мы сидели с ним на лавочке под огромной старой липой. Солнце заливало ярким радостным светом весь двор. Толя, как всегда, выстругивал мне еще один кинжал и рассказывал, как был открыт Северный полюс. Я слушал, боясь проронить хоть слово. Вот это да! И я тоже хочу быть таким.
  - Толя, а Южный полюс еще не открыт?
  - Открыт: Амундсеном.
  - Ну ладно. Мы с тобой тогда откроем Западный полюс.
  Он рассмеялся:
  - Нет такого, Женька! Нет ни Западного, ни Восточного.
  Это был удар.
  - Жалко как! Мы бы с тобой вместе шли всё время на запад, преодолели все препятствия, как Седов и Пири, и открыли Западный полюс. Или Восточный.
  Толя с улыбкой смотрел на меня, потом вдруг перестал улыбаться, о чем-то подумал и сказал серьезно:
  - А ведь, правда: жалко, Женька! Мы бы с тобой вместе шли всё время на запад, преодолели все препятствия, как Седов и Пири, и открыли Западный полюс. Но Западного полюса нет. Но, ничего - не грусти, Женька: мы с тобой еще что-нибудь обязательно откроем.
  - Вместе?
  - Конечно, вместе.
  Он обнял меня за плечи.
  - Эх, Женька! Хорошо, что у меня есть братишка.
  Ему нравилось опекать меня, но капризов моих он не терпел. Его авторитет был для меня выше авторитета старших, даже бабушки; слушался я его беспрекословно.
  
  Когда он сдавал устный экзамен, то брал меня с собой. Все ребята и девушки из его класса уже знали, что я брат Толи Литвина. Выходя после экзамена, они подходили ко мне и помогали что-нибудь собирать из "конструктора". Я прихватывал с собой еще "летающие колпачки", и они играли с не меньшим увлечением, чем малыши.
  Относились они ко мне хорошо. Однажды после экзамена решили поехать в Парк культуры. Толя спросил:
  - А Женьку можно с собой взять?
  - Конечно: бери его, - сразу согласились все.
  В Нескучном саду сели на траву. Оля, девушка, с которой я в первый раз подсматривал из-за кустов, как отвечал Толя, предложила:
  - Ребята, давайте споем!
  - Давайте, давайте! - сразу поддержал её я.
  - А ты знаешь какие-нибудь песни? - спросила она.
  - Знаю. "Тучи над городом встали" 1 , "Каховку" 2 , "Матрос-партизан Железняк" 3 , "По долинам и по взгорьям" 4 , "В далекий край товарищ улетает" 5 , "Три танкиста".
  - Откуда столько знаешь?
  - По радио. И еще папа научил.
  - Ну, так запевай какую-нибудь, а мы подпоем.
  Я запел "Три танкиста" 6 : звонко и громко. Они вначале улыбались, начали тихонько подпевать, затем запели серьезно. Мы долго сидели и пели песни. Потом каждый начал говорить, кем он мечтает стать. Оля спросила меня:
  - Ну, а ты кем будешь?
  - Инженером-самолетчиком. Как Толя.
  - Ну, ясно! - Все рассмеялись.
  А после следующего экзамена он повез меня на Красную площадь. Я стоял, разинув рот. Столько раз видел всё на картинках, а теперь настоящая! Спасская башня с часами, кремлевская стена, мавзолей, похожая на игрушку церковь и сама площадь, плотно замощенная камнями. К мавзолею стояла очередь. Мы медленно двигались, потом вошли в него, прошли по коридору. Под стеклянным колпаком лежал Ленин. Было торжественно, люди медленно двигались с непокрытыми головами, и я вместе с ними.
  ... Жилось мне очень неплохо. Тетя Белла сводила меня в кукольный театр, смотрели "Война игрушек и мышей"; с Толей я часто ходил в кино. Кроме того, он много фотографировал меня своим ФЭДом, только карточки обещал сделать потом, когда сдаст все экзамены.
  
   Наконец, Толя сдал последний. Через несколько дней он нарядно оделся и ушел в школу - получать аттестат зрелости.
  - Один внук уже кончил школу, - говорила бабушка. - Дай Б-г теперь дожить, когда и ты кончишь её.
  На следующий день она с утра возилась на кухне: стряпала и пекла. Пришла тетя Белла, они вдвоем начали хлопотать в комнате. Когда пришел дядя Коля, уже всё было готово: стол накрыт белой накрахмаленной скатертью, на нем ваза с цветами, уйма вкусных вещей и графин с домашней сливянкой; все нарядно одеты. Дядя Коля поставил на стол бутылку вина и пошел умываться. Он тоже переоделся, и мы сели за стол.
  Он налил всем вина, а мне наливки. Поднял рюмку:
  - Ну вот, Белла, мы и дождались: сын кончил школу. Совсем большой уже. Ну, что ты?
  У тети Беллы с глаз катились слезы, она пыталась справиться с ними, пыталась улыбаться, но они всё текли.
  - Ну что ты, мамочка? - обнял её Толя.
  - От счастья, сынок. Я сегодня самая счастливая: у меня уже взрослый сын. Ты прекрасно закончил школу и вырос таким, что за тебя не приходится краснеть. Не сердись, Коля, не сдержалась. Ну, Толенька, за твое здоровье!
  Потом начали дарить Толе подарки. Дядя Коля и тетя Белла подарили наручные часы; бабушка от себя свитер, который сама связала, и передала подарки от моих родителей: от мамы собрание сочинений Лермонтова и от папы узкую длинную коробочку. Толя открыл её.
  - Логарифмическая линейка! - он подвигал узкой внутренней линеечкой и стеклянным квадратиком. На ней как-то считают. Когда вырасту, тоже выучусь пользоваться.
  А потом вдруг сообразил, что только я ничего не подарил. Взрослые хитрые: сами купили подарки, а мне ничего не сказали, и мне нечего подарить Толе. Было страшно обидно. Я выскочил из-за стола и заревел.
  - Вот тебе раз! Ты чего ревешь? - кинулся ко мне Толя.
  - Да-а! Они тебе купили и мне ничего не сказали, и я тебе ничего не подарил.
  - Так ты ведь еще маленький. Вот когда вырастешь и будешь работать, купишь мне. Перестань реветь: стыдно! Красноармейцы ведь не плачут.
  Раз красноармейцы не плачут, не имел право плакать и я. И я перестал реветь, но успокоился не сразу. Толя посадил меня к себе на колени, и я уткнулся лицом ему в грудь.
  Я ус0покоился. Говорили еще тосты.
  - Ну, а теперь давайте выпьем за нашу с вами советскую власть, которая дала и нам самим и нашим детям получить образование. Мы с Гришей воевали за нее и, если потребуется, опять пойдем, - сказал дядя Коля.
  - Не дай Б-г, - вздохнула бабушка.
  - Конечно: не дай Б-г. Но если надо будет, то пойдем.
  - И еще за товарища Сталина, - добавил Толя.
  - И за товарища Сталина! - подхватил я.
  - Давай-ка, Женька, споем с тобой "Каховку", - сказал дядя Коля. И мы спели с ним "Каховку" и еще много других песен.
  Я всё, всё помню ясно. Это была самая лучшая пора в жизни - пора безоблачного счастья.
  
  3
  
  И вдруг всё это разом оборвалось.
  Я проснулся и увидел, что все стоят возле репродуктора и внимательно слушают. Такого еще ни разу не было, я очень удивился, тем более что все были какие-то странные: бледные, и губы сжаты. Что такое? Я соскочил с дивана и побежал к ним.
  - Тихо, Женька! - сказал мне Толя.
  - А почему тихо? - спросил я шепотом.
  - Молотов выступает. Война!
  - Война?! С кем?
  - С фашисткой Германией.
  - Ой, вей! Ой, беда! - причитала бабушка.
  - Ничего, бабуся, мы их скоро разобьем, - сказал Толя.
  Я убежал во двор и встретил Игоря.
  - Война!
  - Война! С фашистами.
  - Толя сказал: мы их скоро разобьем.
  - Ага! Конечно, скоро разобьем.
  Мы разошлись по домам. Бабушка, дядя Коля, тетя Белла и Толя сидели у стола и молчали.
  Я слышал раньше от взрослых про бой с японцами у озера Хасан и про войну с белофиннами, но дома тогда ничего не менялось, да я и не понимал еще. Сейчас я тоже как следует не понимал, что произошло, но по виду взрослых, по их молчанию почувствовал, что что-то очень страшное.
  Война! Что такое война? Это когда летят самолеты, мчатся танки, несется конница с саблями наголо, бегут красноармейцы с винтовками наперерез, кричат "Ура!", стреляют и колют врага штыками. Так понимал я войну.
  
  Жизнь изменилась. Всё так же двор залит ослепительным солнечным светом, но во дворе люди набивают песком мешки и закладывают окна подвала: там будет бомбоубежище. Стекла окон заклеили крест накрест полосками материи. Часто слышались слова: налет, бомбить, тревога. Люди стали другими: суровыми, не шутили и не смеялись. Они ходили на занятия по противовоздушной обороне. Тетя Белла принесла домой противогаз.
  Однажды ночью страшно завыла сирена. Бабушка быстро одела меня и повела в убежище. Там были Игорь и все наши ребята со двора. Мы долго сидели в убежище, никто не разговаривал; вслушивались, что творится снаружи. Эта первая тревога была учебной. А потом были уже настоящие.
  А в какой-то день Толя сказал:
  - Мама! Я завтра уезжаю.
  - Как уезжаешь? Куда?
  - Мамочка, ты пойми меня, пожалуйста. Разве можно сейчас учиться, когда идет война? Я сегодня ходил в военкомат, просил направить меня в летную школу. Мне велели завтра явиться с вещами. Мама, я не имею право сидеть дома, когда все идут воевать.
  - Почему ж ты мне не сказал, что идешь в военкомат?
  - Не хотел тебя волновать. И нас ведь не прямо на фронт отправляют: сначала обучат летать. А папе я говорил.
  Толя всё-таки станет летчиком. Жаль, что я еще мал: меня не возьмут никуда в армию.
  Назавтра мы проводили его к его школе, где был назначен сбор. Там было много ребят; возле каждого матери, отцы, братья, сестры. Пора была прощаться. Толя поцеловал нас всех.
  - Будешь мне писать?
  - Буду, но я умею только печатными буквами.
  - Пиши мне печатными.
  Потом их построили и повели на вокзал, и мы тоже шли, провожали их.
  
  Тетя Белла все-таки сводила бабушку к известному профессору.
  - Осмотрел он меня, померил давление и сказал: "Главное для Вас - это покой". А я ему говорю: "Доктор, разве может сейчас быть покой?" Он только развел руками, - рассказывала бабушка вечером дяде Коле. - Может у меня быть покой, когда я не знаю, что с Гришей и Розочкой? Ведь там уже немцы.
  В нашем городе уже немцы?! Они ходят по нашему дому, трогают наши вещи и мои игрушки? А что с мамой и папой? Я до сих пор и не подумал, что с ними может что-нибудь случиться. Я подошел к бабушке и прижался к ней.
  - Ничего, мой птенчик. Дай Б-г, будет всё хорошо.
  - Белла, слушай: нас должны эвакуировать. Когда, точно еще не сказали, но в ближайшие дни. Ты завтра оформи расчет у себя в библиотеке и начни собирать вещи, - сказал дядя Коля.
  - А что брать? Говорят, что это не надолго, что к зиме война кончится.
  - Бери, на всякий случай, зимние вещи тоже. Как только быть с мамой и Женей? У них нет с собой зимних пальто.
  - Возьму старое Толино, переделаем ему; а маме мое прежнее. - Они начали совещаться, а меня, чтобы им не мешал, уложили спать.
  Бабушка начала собирать вещи с утра. Вечером пришли тетя Белла и дядя Коля, и они втроем готовились к отъезду. Из шкафа вынули почти всю одежду. Из неё отбирали необходимое и укладывали в чемоданы.
  Тогда же мы и узнали, что дядя Коля с нами не едет. Узнали, когда тетя Белла вынула его зимнее пальто, и он сказал ей:
  - Не надо!
  - Почему?
  - Я иду в ополчение: уже ходил в военкомат.
  - И ты тоже? Ты же получил бронь из-за зрения.
  - Ну, получил. Но ты пойми, Белла: наш мальчик пошел в армию; Гриша, если с ним ничего не случилось, тоже наверняка уже воюет. Как я могу - сидеть в тылу?
  Тетя Белла плакала, он успокаивал её, а потом заставил продолжать сборы. Возились далеко за полночь. Шторы были плотно закрыты, горела лампа.
  
  А назавтра дядя Коля сообщил:
  - Эшелон уходит завтра вечером. Придется поспешить. Мне только отложи белье, больше ничего не нужно: велели послезавтра явиться на место сбора.
  На этот раз не спали всю ночь. Меня уложили спать, но я часто просыпался и видел, как тетя Белла, дядя Коля и бабушка укладывают посуду, свертывают и пересыпают нафталином ковры, увязывают постели. В комнате всё стояло вверх дном. Утром я не узнал её: голые стены, голая кровать, стол без скатерти, нигде ни салфеток, ни ваз. В комнате сильный запах нафталина. Стоят чемоданы и тюки, несколько сумок с продуктами. К одной из сумок привязан чайник.
  Я ушел во двор.
  - А мы уезжаем сегодня, - сообщил я ребятам.
  Мы начали играть - конечно, в войну. Дома еще продолжались хлопоты. Часам к четырем они кончились, женщины прилегли отдохнуть, но в шесть часов приехал на грузовике дядя Коля. В кузове машины лежало уже много чемоданов и тюков. Наши вещи тоже положили в кузов, и дядя Коля уехал. Мы пошли прощаться с соседями. Потом поехали на вокзал.
  Возле здания вокзала было огромное количество вещей. На них сидели люди, среди них больше всего детей, стариков и женщин. Там был и дядя Коля. Мы тоже уселись на чемоданы.
  Наступила ночь, но посадку всё не начинали. Мне раньше никогда не приходилось не спать ночью, да притом еще сидя на чемоданах на улице. Ночь была теплая, стояла тишина; люди тихонько разговаривали. Дядя Коля и тетя Белла всё время говорили друг с другом.
  Бабушка встала, мы начали прохаживаться вдоль длинного ряда вещей и сидящих на них людей. Стало, как будто, чуть-чуть светлей.
  - Скоро начнет светать, - заметила бабушка.
  - Хорошо бы, не было тревоги, - сказал я.
  И почти тут же, будто в ответ мне, раздался тоскливый, хватающий за сердце звук сирены. Из репродукторов на столбах раздалось: "Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога! Следуйте в метро. Вещи оставляйте, они будут охраняться". К нам бежали дядя Коля и тетя Белла. Дядя Коля взял меня на руки, тетя Белла помогала бабушке; мы шли к метро.
  Внизу на станции к платформе были приставлены лесенки, по ним люди спускались на пути и быстро уходили в тоннель. Шли долго и далеко. Я шел, держась за руку дяди Коли, и озирался по сторонам. Всё было черное: стены, толстые кабели и даже камни, которые пачкались.
  Сколько просидели мы под землей, не помню, но казалось, сидели страшно долго. Сверху ничего не было слышно: что там сейчас?
  Наконец объявили отбой, и мы вышли из метро, измученные бессонной ночью, с пятнами на ногах и локтях от темных пачкающих камней. Было уже светло. Нашли свои вещи: всё было цело.
  Почти тут же объявили посадку. Дядя Коля вместе с другими мужчинами носил вещи к вагону, тетя Белла ушла с ним, а мы с бабушкой остались возле вещей. Дядя Коля пришел последний раз, взял последний тюк, забрал меня с бабушкой, и мы пошли к эшелону.
  Мы ехали в "теплушках". Вдоль торцевых стен были устроены два яруса нар. Под нижние нары засовывали вещи, но там не хватало места - вещи загромождали часть пола. На нарах лежали тюки с постелями, но их никто не распаковывал.
  Началось прощание. Никто не знал, когда увидятся снова. Плакали женщины. Мужчины, которые оставались, чтобы вскоре уйти на фронт, старались казаться бодрыми, пробовали шутить.
  Дядя Коля прощался с нами.
  - До свидания, мама! - сказал он бабушке.
  - Дай-то Б-г! Я вас очень прошу - берегите себя, Коля! Не знаю, увидимся ли: я ведь старый человек, и теперь война. Так вот я Вам сейчас таки хочу сказать: я была тогда против, когда Белочка пошла за вас замуж - потому, что вы русский. Я ведь опасалась русских: мой двоюродный брат был же убит во время погрома. Поэтому я не хотела вас, хотя вы и воевали вместе с моим сыном и были его самым близким другом. Но я увидела, как Белочка счастлива с вами, как вы её любите, с каким уважением к ней относитесь. Вы очень добрый: у вас золотое сердце. И я вас тоже полюбила - как своего сына: вы мне очень родной человек. Берегите себя, Коля!
  Они расцеловались. Наступила моя очередь. Дядя Коля поднял меня:
  - Ну, береги бабушку и тетю Беллу. Ты теперь единственный мужчина рядом с ними. - Я обнял его за шею и поцеловал в небритую щеку.
  С тетей Беллой он прощался долго. Она плакала, а он что-то говорил ей, пытаясь успокоить, и целовал бессчетное количество раз.
  ...Поезд тронулся. Люди стояли у двери, неотрывно глядя на провожавших: их была возле поезда целая толпа. Я сидел сверху на нарах и смотрел в окошко. Дядя Коля долго шел за поездом, махал рукой и что-то кричал.
  Уже давно исчезли вдали и вокзал и провожающие, а люди еще долго стояли у отодвинутых дверей и смотрели назад. Потом тетя Белла и бабушка залезли на нары, распаковали тюк и постелили постели. Я разгулялся и не хотел спать, но едва лег, тут же уснул, а когда вечером проснулся, мы были уже далеко от Москвы.
  
  4
  
  Ехали мы долго. Проехали Урал. Потом пошла Сибирь. Приехали в Турск ночью. Всех нас временно поместили в нескольких огромных комнатах. Тут же, на чемоданах или на полу, постелили постели. Мы прожили там два или три дня. Тетя Белла с утра куда-то уходила вместе с другими. Я оставался с бабушкой, но там было много детей, и мы играли.
  ...Тетя Белла привела подводу, погрузили вещи и две койки. Колеса хлюпали по жидкой грязи. Город напоминал мой родной городок в Белоруссии: в основном маленькие деревянные дома, только на центральной улице, по которой проехала наша подвода, стояли кирпичные здания.
  Мы поселились в небольшом деревянном домике, в маленькой комнате. Рядом в комнате побольше жила хозяйка с сыном, Ленькой - он был моим ровесником. Тетя Белла поступила на работу, бабушка занималась домашними делами, а я играл с ним.
  По радио раздавалось: "В последний час..." Немцы подходили к Москве. И мы ничего не знали о маме и папе. Я часто вспоминал о них. Бабушка нередко заставала меня забившимся в угол, о чем-то упорно думающим.
  - Что с тобой, мой маленький? - спрашивала она, положив мне на голову руку.
  Я прятал глаза:
  - Ничего, бабушка, я так. - Я боялся сказать правду - знал, как сильно она расстроится. Бабушка только вздыхала и уходила на кухню.
  ...Но однажды я проснулся ночью. Бабушка и тетя Белла спали на своей кровати. Мне стало страшно. Где мама и папа? Острая тоска сжала сердце: где они, мои мама и папа, самые лучшие мама и папа? А может быть, их убили? Я тихонько заплакал.
  - Что с тобой, мой птенчик? - возле меня стояла бабушка. - Ну, что ты, моя детка?
  Я уже совсем не мог сдерживаться и судорожно рыдал. Бабушка тоже плакала. Тетя Белла пыталась успокоить нас обоих. Постепенно я утих. Голова была страшно тяжелая; я скоро заснул, держа руки бабушки и тети Беллы.
  Когда проснулся, тети Беллы уже не было. Бабушка сидела возле моей кровать с молитвенником в руках. Губы её горячо шептали слова молитв, а из глаз лились слезы. Я притворился, что сплю. Вскоре она кончила молиться, но еще долго сидела возле меня. Потом встала, поправила на мне одеяло, тяжело вздохнула и ушла делать домашние дела.
  
  Тетя Белла написала письмо в Москву, соседке Зое Павловне, что если придут к нам на московский адрес письма, переслать их в Турск. Но писем, все равно, не было.
  Но вот, наконец, пришло письмо. От мамы! Она писала, что и папа и она в армии почти с первых дней войны. Вскоре она потеряла папу из виду, ничего о нем не знала. И вдруг недавно опять встретила его. Они очень беспокоятся о нас, тем более что на прежние её письма не было ответа: наверно, они не дошли. Этот день был праздничным для нас. Мы показывали письмо всем нашим знакомым, а вечером пошли в кино.
  Пришли письма от дяди Коли, из московского ополчения, и от Толи, из летной школы пока. Мы немного успокоились: наши все живы.
  Но радио продолжало нести тревожные вести: немцы уже под самой Москвой. Часто передавали мужественную и суровую песню того времени:
  "Вставай, страна огромная!
  Вставай на смертный бой
  С фашисткой силой темною,
  С проклятою ордой!
  Пусть ярость благородная
  Вздымает, как волна.
  Идет война народная,
  Священная война!" 6
  ...Были, конечно, и другие стороны жизни. Наступила великолепная сибирская зима с её морозами, когда снег радостно сверкает на солнце, и совсем нет ветра. Мы пропадали с Ленькой на улице большую половину дня. Скатывались на санках вниз с высокого склона оврага, по очереди бегали на его лыжах, прыгали в сугроб с крыши сарая, подсаживались на проезжающие сани. Мне не было холодно: бабушка перешила старое Толино пальто, а шапку и валенки получили по ордеру.
  Вечерами бабушка, тетя Белла и тетя Даша, хозяйка, подолгу сидели за самоваром. Изредка приходили гости, жены сослуживцев дяди Коли, и бабушка ставила на стол ржаной пирог с морковью.
  Но с продуктами становилось всё хуже. Поэтому учреждение дяди Коли, чтобы помочь нам, организовало столовую, где на каждого служащего и членов его семьи выдавали обеды. За ними ходила бабушка.
  На Новый год нам устроили елку. Елка была высокая и пышная, её украсили игрушками и зажгли лампочки, и она так чудесно пахла, а лампочки так весело горели. К нам с Ленькой пришли трое мальчиков и девочка. Мы веселились, прыгали возле елки, пили чай со сладкими булочками и были счастливы.
  
  Новый год принес радостную весть: немцев разбили под Москвой. Но тут же горе вломилось в нашу дверь. Убили дядю Колю.
  На тетю Беллу целую неделю страшно было смотреть: она почти ничего не ела, много плакала, а в глазах её появилось то печальное выражение, которое потом никогда не исчезало. Она начала седеть. Впервые я увидел, как тетя Белла курит. Сгорбилась бабушка.
  Я тоже переживал, вспоминая дядю Колю: доброго, веселого, любителя попеть и пошутить. Он уже больше никогда не вернется, не сядет за стол, не скажет:
  - Ну, Женька! Давай-ка споем с тобой "Каховку"!
  Теперь я еще больше боялся за маму и папу. Но от них пришли письма. Мама была жива-здорова, её наградили орденом: Красной Звезды. От папы письмо пришло из госпиталя: он был ранен, но ранение не опасное - в мягкие ткани.
  
  Прошла зима, потом весна. Наступило лето. Часто было очень жарко. Иногда откуда-то тучами налетали комары, потом гнус, мерзкая мелкая мошка.
  Стало голодней. В мае еще большинство сотрудников наркомата отозвали в Москву, а семьи остались в Турске. И обеды стали скудными: ежедневно выдавали одни и те же суп на костном бульоне с ржаной лапшей и вареные легкие. Но бабушка, добавив к легким картошку, лук и лавровый лист, сооружала жаркое, которое мне казалось тогда страшно вкусным. Иногда еще выдавали суфле с большим количеством крахмала. Тетя Белла и бабушка выменивали вещи на продукты, в основном - на картошку. Давно кончился сахар, привезенный из Москвы: до этого они берегли его для меня, сами пили чай просто так.
  Нам выделили участок под картошку; в июне мы посадили её и потом ходили с бабушкой полоть, а тетя Белла окучивать. Осенью собрали урожай; сушили картошку в комнате, рассыпав по полу. Она была очень вкусная, эта выращенная нами самими картошка.
  Кроме того, тетя Даша дала нам две грядки у себя на огороде. Мы посадили огурцы и помидоры. Помидоры не вызревали, их клали на подоконник или прятали в темноту, чтобы они покраснели.
  Тете Белле выдали на службе капусту, которую вырастили в подсобном хозяйстве, куда тетя Белла несколько раз уезжала работать. Она привозила оттуда турнепс, необыкновенно сладкий.
  В распределителе получали время от времени растительное масло: конопляное или рыжиковое. О еде тогда говорили много: люди не наедались досыта.
  
  Мне исполнилось восемь лет. Восемь лет! Я давно мечтал, чтобы мне исполнилось восемь лет. В восемь лет человек уже большой - он идет в школу учиться.
  Школа была очень близко, мы сами с Ленькой ходили туда записываться. Первого сентября, одетые во всё лучшее, отправились в неё, важные донельзя.
  Учеба шла у меня легко, я еще раньше умел немного читать и считать. Нам выдали тетради и учебники, в основном старые, подклеенные, которые мы потом должны были сдать обратно, потому что их было мало. Домой я с гордостью нес маленькую белую булочку, их выдавали как завтрак, а придя, преисполненный важности, садился делать уроки.
  Вскоре к нам прикрепили вожатую, ученицу десятого класса, которая, оставаясь с нами после уроков, читала нам книги. Мы оформляли стенгазету, подбирая для неё вырезки из газет. Несмотря на военное время в школе была очень хорошо поставлена работа с пионерами и октябрятами, часто устраивались утренники силами самодеятельности, работали всякие кружки. Я ходил в хоровой: петь я любил, а там учили новым песням. Периодически устраивали походы в кино.
  Но ни на минуту не забывали, что идет война. Лиля, наша вожатая, рассказала нам о Зое Космодемьянской. В кино мы тоже выдели войну, и на утренниках пели песни и читали стихи про войну. На лестнице стоял дежурный старшеклассник с учебной винтовкой.
  Приходили письма с фронта. Папа снова воевал, а Толя кончил летную школу, стал летчиком-истребителем. Теперь я уже тоже писал им.
  
  Наступила зима, вторая военная зима. Многое было не похоже на первую зиму. Тогда мы чувствовали себя выбитыми из привычной колеи, теперь как будто привыкли. А зима выдалась трудней предыдущей. Весной еще в целях экономии не разрешали включать свет до восьми часов вечера. Летом это было незаметно, но с осени до восьми часов сидели с коптилками.
  А в октябре на нашей улице вообще отключили электричество. Почему так сделали, не знаю, потому что на остальных улицах свет в домах горел. А мы все вечера сидели с коптилками. Их продавали в магазине, они походили на маленькие керосиновые лампочки со стеклянными трубками, которые моментально закапчивались и лопались немногим позже. Керосин достать было почти невозможно; бензин некоторые жгли, добавив туда соль, но мы боялись - и у нас в коптилках горел скипидар, давая не много света и уйму копоти.
  Хуже было с дровами: дом был старый, за ночь сильно выдувало. Мы укрывались всем, что у нас было; утром мне приходилось одеваться под одеялом. В школе трудно было с тетрадями: для классных работ нам давали, а домашние задания писали на чем попало - старых тетрадях, конторских книгах. Но всё это было не главное.
  Главное - это были сводки Совинформбюро "В последний час": немцы подошли к Сталинграду.
  Второй Новый год в эвакуации. Встретили его тихо, взрослые просто досидели до двенадцати часов, поздравили друг друга, посидели еще с полчаса и легли спать.
  В школе устроили елку, давали подарки детям, чьи отцы были на фронте. Я простудился перед самым Новым годом, неделю болел гриппом и на елке не был. Учительница пришла к нам домой навестить меня и принесла мой подарок - немного конфет и печенья; велела приходить в школу: будем ходить в кино всем классом с ней и Лилей. После её ухода с трудом уломал бабушку и тетю Беллу взять по конфете.
  Но мы все получили очень большой подарок: немцев разбили под Сталинградом, Красная Армия перешла в наступление. Все ликовали, показывали друг другу газеты, поздравляли.
  
  5
  
  Что-то неладное вдруг случилось с бабушкой и тетей Беллой.
  ...Наш класс пошел в театр, смотрели какую-то пьесу про войну. Там пели "Прощай, любимый город: уходим завтра в море" * и замечательную песню "... и везде повторял я слова: дорогая моя столица, золотая моя Москва!" ** . Потом старика, певшего её, застрелили немцы.
  Шел домой под большим впечатлением, желая скорей всё рассказать бабушке. Я застал её заплаканной.
  - Что с тобой, бабушка?
  Она вдруг крепко обняла меня и прижала к себе.
  - Ах, детка моя! - она опять заплакала. Что такое?
  - Бабусь, не плачь. Ну, что ты?
  - Ничего, ничего. Это я так, - заторопилась она. - Я слушала радио, как эти немцы зверствуют. Убийцы проклятые, сколько они принесли горя! - Я никогда еще не видел её такой неистовой, мою бабушку. - Передушила бы их всех собственными руками!
  - Мы их победим, бабушка. Наши ведь уже наступают.
  - Да, детка: мы победим. Но кто вернет тех, кто погиб? Кто? - она почти не слушала меня; казалось, разговаривала сама с собой, продолжая крепко прижимать меня к себе. Потом, словно опомнившись, сказала:
  - Иди гуляй, иди. Погоди: ты же есть хочешь.
  Она наложила мне полную доверху тарелку.
  - А тебе с тетей Беллой?
  - Я уже ела, больше не хочу; тете Белле осталось. Ешь, ешь, детка!
  Она сидела возле меня, смотрела, как я ем, подавала мне хлеб. Смотрела она неотрывно, как-то странно: мне было не по себе под этим взглядом - я быстро поел и убежал гулять. Ленька предложил сходить на рынок, купить "серку" - темные полупрозрачные кусочки застывшей смолы, которую жевали местные ребята и я тогда тоже. Сбегали, купили два кусочка и жевали, пока она не стала горькой. Потом пошли кататься на санках в овраг, и я забыл о том, как встретила меня из театра бабушка.
  Она сильно изменилась с того дня: вдруг сразу стала совсем старенькой, в ней уже не было прежней бодрости и подвижности. Она часто сидела на кровати, устремив куда-то взгляд, глаза её горели, а губы беззвучно шептали что-то. Я не один раз заставал её заплаканной, но она прятала тогда от меня лицо.
  Она и тетя Белла почему-то разговаривали тихо, бабушка вздыхая, а когда я входил, они часто прекращали разговор. Что бы это могло значить? Однажды ночью, проснувшись, я услышал их шепот:
  - Ему пока не надо знать... - О чем они?
  
  В воскресенье я вскочил рано, взял у тети Беллы карточки, деньги и побежал за хлебом. Магазин был рядом, мне уже не раз поручали брать хлеб. Там уже стояла очередь: ждали, когда привезут его. Сказали, что не раньше, чем через два часа. Я простоял в очереди почти час и сильно захотел есть.
  - Тетя, вы не уйдете? Я скоро приду, - сказал я женщине, стоявшей за мной.
  - Иди, мальчик, не бойся: я буду стоять.
  Хлеба дома нет, но что-нибудь найдется. Быстро съем и приду.
  На углу стояла толстомордая девчонка лет двенадцати. Я знал её: она жила через три дома от нас. Увидев меня, она повернула ко мне лицо и вдруг закричала:
  - Жид! Жид!
  Я плохо понимал, что это такое, но должно быть, что-то обидное.
  - А ты дура, - ответил я и пошел дальше.
  Она побежала за мной, крича в спину:
  - Жид! Жид! Абгам! Абгам!
  Ах, вот оно что: кричит так, потому что я еврей. Ну и что? Чем я хуже, что я еврей, а не русский? Мне стало очень больно, обидно: слезы выступили у меня из глаз. Ну, погоди, толстомордая! Я резко повернулся и изо всех сил хлестнул её авоськой по лицу. Она заревела и бросилась бежать.
  Я бежал за ней и, не переставая, хлестал и хлестал её авоськой. Она бежала всё быстрей. Я отстал. Схватил ком мерзлого конского навоза и запустил в нее. Он попал ей в голову. Она громко закричала и, толкнув калитку, вбежала к себе во двор.
  Я пришел домой, весь дрожа от возбуждения, с пылающим красным лицом. Едва успел ответить на расспросы тети Беллы, что случилось, как к нам ворвалась мать девчонки, таща её за руку.
  - Этот?
  - Ну да.
  - Ишь, фулюган проклятый! Ты малого сваво укроти, а то я сама ему башку оторву! - накинулась она на тетю Беллу. - Понаехали тут, выкурованные (эвакуированные)! Ничего: найдем на вас управу.
  - Правильно сделал: она сама первая пристала к нему. А управу я на тебя найду за те слова, что она ему кричала. И не смей на нас орать: мой муж погиб на фронте, сын воюет, а его родители... - она вдруг осеклась.
  Тетя Даша вышла из комнаты. Она налетела на соседку:
  - Не трожь их, слышь! Беда их сюда пригнала. И малого не трожь: я твою девку знаю.
  - А сумкой ей по лицу да мерзлым комом по голове - это как?!
  - Ты за что её? - спросила меня тетя Даша.
  - Она - фашистка. Кричала мне: "Жид!", "Абгам!".
  - Врет он! Ничего я не кричала!
  - Это ты сама врешь! Он-то никогда не врет. Правильно сделал: его родители воюют, а ему "жид" кричать будут?
  - Чего защищаешь? Родня они тебе?
  - Не ты же: у них все воюют, и мой там. А твой? Снова в тюрьме. Да и ты туда попадешь, за то, что девку такому учишь. И иди, иди отсюда!
  Она гнала её до самых ворот, закрыла за ними калитку.
  - Ну и гады же - не люди! Правильно: не давай ей спуску, если еще полезет. Плюнь, Белла, не переживай.
  Она увела тетю Беллу к себе. Они что-то тихонько говорили. Я услышал только, как тетя Даша воскликнула:
  - Господи! Вон оно что! Да как же так?!
  Что-то произошло, и, кажется, от меня это скрывают.
  ...Я вспомнил про хлеб и побежал в магазин. Когда шел домой, снова увидел толстомордую у ворот её дома. Увидев меня, она быстро повернула кольцо калитки и молча скрылась за ней.
  - Ты не слышал, о чем твоя мать с тетей Беллой говорили? - спросил я Леньку.
  - Не, они шепотом. А чего ты?
  - Скрывают что-то от меня.
  - А чего им скрывать?
  - А от папы с мамой писем уже сколько нет.
  - А когда им писать: бои ж идут.
  Но я ему не поверил. Мне показалось, что он что-то знает, но тоже не хочет говорить.
  - Ты что берешь с собой? - перевел он разговор.
  Я показал ему несколько книжек. Мы собирались в школу и оттуда всем классом в госпиталь.
  - А ты?
  У него были карандаши, конверты и записные книжки. Мы оделись понаряднее и побежали в школу.
  
  Госпиталь был почти рядом со школой. Мы разделись, построились, и Лиля повела нас в палату.
  Хором спели несколько песен, потом разошлись раздавать подарки. Я подошел к раненому без руки.
  - Спасибо. Книжки я люблю.
  - Дядя, а как вас ранило?
  - Да осколками, вот и пришлось отнять. Другую теперь уж не приделаешь. Хорошо хоть, что живой остался. Лет-то тебе сколько?
  - Восемь.
  - Восемь, говоришь? Да: Веньке-то моему тоже ведь восемь сейчас. Жив ли только? Немцы там: такие вот дела, парень.
  - У нас тоже.
  - Откуда ты?
  - Из Белоруссии. С бабушкой перед войной поехали в гости в Москву к дяде Коле и тете Белле. Мы здесь в эвакуации: я, бабушка и тетя Белла.
  - А родители твои?
  - Они на фронте. Толя, мой двоюродный брат, тоже: летчик-истребитель. А дядя Коля: его убили в ополчении.
  - Такие вот дела, - повторил он и погладил меня.
  - Иди-ка сюда, паренек: спойте еще! - позвал другой раненый
  Мы спели им еще. Раненые шутили и смеялись с нами. Один, уже выздоравливавший, поднимал нас и подбрасывал к потолку.
  ... - У него нет руки, а сын - его Венька зовут - сейчас, где немцы, - рассказывал я бабушке и тете Белле.
  Бабушка почему-то не вздыхала, только глаза её стали еще печальней, чем всегда.
  
  На следующий день я зашел после уроков в школьную библиотеку, обменял сказки Пушкина на "Гулливер у великанов" и побежал домой, чтобы скорей сесть за книгу.
  Бабушка лежал на кровати: видимо, спала. Возле неё на столе рядом с кроватью лежали конверт и несколько листков бумаги. Письмо! Письмо от мамы или от папы! Наконец-то! Я бросил сумку и скорей схватил письмо. Почерк папин. "Мама и Белла! Случилось страшное: убили Розу".
  Что?! Убили маму?! Нет!!! Не может быть!!! Никак не может этого быть!!! Это ошибка!
  Я схватил второй листок. Похоронное извещение: "Капитан Вайсман Григорий Соломонович пал смертью храбрых..." Что?!!!
  - Бабушка! Бабушка!
  Бабушка не отвечала. Я потянул её за руку. Она не просыпалась; она лежала в неудобной странной позе, и не слышно было её дыхания. Я дергал её за руку, но она всё не просыпалась. Я отпустил руку, она упала и повисла - как плеть.
  Мне стало страшно.
  - А-а-а! - дико заорал я и, стремглав пролетев мимо вытаращившего глаза Леньки, выбежал на улицу. Я бежал, не разбирая дороги, несколько раз падал, тут же вскакивал, совершенно не замечая боли, и несся дальше.
  Я вбежал на второй этаж и толкнул дверь комнаты, где сидела тетя Белла. Все обернулись ко мне.
  "Ты был страшен: в снегу с головы до ног, одежда в беспорядке, лицо темное, в выпученных глазах ужас, губы тряслись".
  - Тетя Белла! Мама!!! Папа!!! Бабушка!!! - крикнул я. Она бросилась ко мне, но я не помнил, как она ко мне подбежала: всё вдруг куда-то провалилось.
  ... От обморока я пробудился в страшную действительность. Мертвая бабушка лежит на холодном полу, и коптилка горит рядом с ней, у головы. Это не кошмар, не страшный сон, который исчезнет, когда откроешь глаза. И от этого не избавишься как от молочного зуба, который страшно болел, но его выдернули, и боль сразу утихла. Нет, от этого никуда не денешься. Не верится, что это всё реально, но это так, и боль сжимает и режет сердце.
  Я закрываю глаза: может быть, когда я их открою, всё, всё-таки, окажется неправдой, но когда открываю, снова вижу мертвую бабушку на полу и коптилку рядом, знакомых и незнакомых стариков-евреев, слышу врезавшиеся навсегда в мою память слова молитвы.
  Потом мы с тетей Беллой куда-то ходили, она с кем-то о чем-то договаривалась; я ничего не слышал и не понимал, находился в каком-то оцепенении, только боялся хоть минуту остаться без неё. Домой привезли гроб, положили в него бабушку, поставили на сани и повезли.
  Перед тем, как опустить её в могилу, крышку сняли, и мы начали прощаться. Я в последний раз видел её лицо, каждую черточку и каждую морщинку которого я так хорошо знал с той поры, как помню себя.
  "Письмо от твоего папы и извещение о его смерти пришли одновременно. Ты был в театре. Бабушка мне сказала:
  - Ребенок не должен знать ничего. Мы скажем ему когда-нибудь потом: ведь он так мал.
  И мы ничего не говорили тебе. От Даши я знала, что часто, оставаясь одна, мама доставала какое-то письмо, перечитывала его и плакала. Но к твоему приходу из школы она всё прятала. И в тот день она перечитывала Гришино письмо; произошло кровоизлияние в мозг - и смерть".
  Крышку закрыли, и гроб опустили в могилу.
  - Брось горсть земли, - сказала мне тетя Белла. Я бросил мерзлый ком земли. Могильщик заработал лопатой. И тогда только в отупевшем, усталом мозгу прорезалось сознание, что и её я теперь уже больше никогда не увижу, и я впервые за эти страшные три дня заплакал, уткнувшись лицом в пальто тети Беллы.
  Ночью я часто просыпался. Тетя Белла была рядом - она уложила меня спать с собой. Я прижимался к ней, будто ища защиты, и чуть-чуть успокаивался: она была большая и сильная. Я опять засыпал, и мне снились вой сирены и летящие самолеты с крестами; страшное лицо немца в рогатой каске приближалось ко мне, я не знал, куда деться, и снова в ужасе просыпался.
  
  6
  
  Только через несколько дней кошмары исчезли. Я спал очень много. Две недели не ходил в школу, сидел дома. Почти ни с кем не разговаривал, даже с Ленькой. Если не спал, то сидел и о чем-то думал, и мысли текли и были бесформенны, как дым, и голова была тяжелой. Оживлялся, только когда передавали сводку Совинформбюро: немцы отступали.
  Я достал последнее папино письмо и прочел его:
  "Мама и Белла!
  Случилось страшное: убили Розу. До сих пор не могу в это поверить. Что её уже больше нет! Мы виделись неделю тому назад. У неё было очень усталое лицо: невероятно много раненых, и она оперировала почти беспрерывно. Она показывала мне письмо от Женьки: говорила, что очень тоскует по нему. Погибла она позавчера, от прямого попадания бомбы, во время операции, и тела потом найти не удалось.
  Сердце горит, буду мстить им за неё. Берегите Женьку. Не говорите ему пока!
  Гриша "
  Он тоже погиб в Сталинграде - через несколько дней после того, как отправил это письмо.
  Разве я знал, что тогда последний раз сидел у неё на коленях. Проклятые: как я их ненавижу! Никакой им пощады, убийцам моих мамы и папы! Стать самому лицом к лицу с немцем, всадить ему пулю, и потом снова стрелять в них - стрелять, пока последний фриц не оскалит в небо мертвые зубы.
  Я вспомнил, как Лиля читала нам о двух мальчиках, убежавших на фронт. Но потом их поймали. Ничего: меня не поймают. Доберусь до фронта, возьму винтовку или автомат и расквитаюсь за всех: за маму, папу, бабушку, дядю Колю.
  И я начал готовиться к побегу на фронт - всерьез. Прежде всего, еда. Школьные завтраки я не ел, сушил в отсутствие тети Беллы, а потом прятал в ящике под игрушками; туда же откладывал каждый день по кусочку тоже просушенного хлеба. Приготовил две пачки спичек.
  Но: как уехать? Не пойдешь ведь в военкомат: там скажут, что воевать - дело взрослых, а мое - пока учиться. Сделаю так: заберусь в какой-нибудь вагон или на платформу, под брезент. Не заметят. Сухарей хватит, буду слезать и бегать только чтобы набрать воды в бутылку. Только придется немного подождать, когда потеплеет - чтобы не замерзнуть. Уже весна: скоро!
  
  Наконец, я решил: уже достаточно тепло. Уеду завтра. Полночи не спал. Как здесь будет тетя Белла? Это меня больше всего беспокоило. Она будет искать меня, плакать. Мне её было очень жалко. А вдруг я её больше никогда не увижу: и меня могут убить. Ну, это мы еще посмотрим: кто кого - подождите, фрицы! Но как, всё-таки, быть с тетей Беллой? Оставить ей записку? А если тогда быстро поймают? Нет: я ей пришлю письмо с дороги, но напишу, что уже на фронте.
  Но утром, уходя в школу, я не сдержался и, прощаясь, поцеловал её. Уроки прошли как в тумане. После них сбегал в столовую за обедом; затем за хлебом: взял за два дня. Поел последний раз горячего. Потом отрезал половину хлеба и сунул в школьную сумку вместе с закаменевшими сухарями. Туда же положил нож, спички и соль. Налил воду в бутылку, до самого верха, заткнул поплотней, и, привязав веревку к горлышку, одел через плечо под пальто. К вокзалу прошел задами, вдоль реки, а потом по железнодорожной линии дошел до него.
  Поезда шли на запад, шли на восток, но я видел, что тайком сесть днем невозможно. Приходилось ждать темноты, и я пошел в зал ожидания. Люди сидели на вещах, многие уходили и возвращались обратно. Хлопали двери.
  Мне нужно было в уборную. Я открыл дверь на вокзальную площадь и ... Лицом к лицу столкнулся с тетей Беллой. Она была белей снега. Из-за её спины выглядывал Ленька.
  Она схватила меня за руку:
  - Что ты тут делаешь?
  - Ничего!
  - Идем домой!
  Вырываться было глупо. Тетя Белла почти бежала и тащила меня. Сзади поспевал Ленька. Это он увидел меня, когда я быстро шел со школьной сумкой в сторону реки. Подстрекаемый любопытством, пошел, стараясь, чтобы я не видел, за мной. Дойдя следом до вокзала и увидев, что я кручусь у поездов, он бросился на работу к тете Белле.
  - Что ты делал на вокзале? - спросила она дома.
  - Ничего! - упрямо ответил я.
  Тетя Белла пыталась скрутить цигарку, но руки у неё дрожали, махорка рассыпалась. Вдруг она села и, закрыв лицо руками, заплакала. Мне было страшно жаль её, но с досады, что побег сорвался, я продолжал молчать.
  Она успокоилась и велела мне раздеваться. Я снял пальто, она увидела бутылку.
  - Что в ранце? - на стол посыпались мои запасы, спички и нож.
  - Куда ты собрался? - спросила она.
  - На фронт.
  - На фронт?!
  - Да! Мстить немцам.
  Она притянула меня к себе и, глядя мне в лицо, вздохнула и сказала:
  - И этот такой же. - Что тогда имела в виду, она сказала мне уже много позже, через несколько лет: Толя когда-то собирался убежать в Испанию, воевать в Интернациональной бригаде; подговорил и несколько своих одноклассников, но один из них проболтался. Дядя Коля ему тогда подробно рассказал, как приходится воевать.
  Она до самого вечера больше ничего не сказала. А перед сном спросила:
  - Ты больше не убежишь?
  Я опять молчал. Все равно убегу! Теперь будет намного трудней, но это меня не остановит.
  - Что же: я должна не работать, стеречь тебя?
  - Нет.
  - А ты опять убежишь?
  Я не поднимал глаза: не хотел врать.
  - Я напишу Толе, - сказала она.
  
  Потянулись дни. Тетя Белла ни о чем мне не напоминала, ничего не говорила, только временами я ловил на себе её настороженный взгляд. Временно я решил ничего не предпринимать. Сейчас многие возвращаются в Москву; если удастся получить пропуск, и мы скоро уедем. И тогда легче будет добраться до фронта.
  Учебу я запустил, нахватал "посов". Меня интересовало лишь другое: война. Я читал много книг о войне; я узнал многое о том, как воюют. Да: это очень тяжело - на фронте.
  - Слава, дай подержать винтовку, - попросил я как-то раз дежурного, Лилиного одноклассника, стоявшего на лестнице школы с учебной винтовкой.
  - Нельзя.
  - Ну, немного. Она же не настоящая: у неё бойка нет, и дырка в патроннике.
  - Откуда всё знаешь?
  - Ну, дай!
  Он дал на минуту. Я сделал ей несколько движений. Оказалось, не так легко: винтовка была для меня тяжеловата. Лежа, конечно, легче, ну а в атаке как быть? Почему я еще маленький и слабый? Что мне делать? Кого спросить?
  Но ответ пришел сам: пришло письмо от Толи. Один листок из него тетя Белла протянула мне:
  - Это для тебя.
  "Женька!" - писал Толя. - "Мама написала мне, что ты хотел убежать на фронт. Ты тоже хотел воевать, мстить немцам за родителей. Я тебя очень хорошо понимаю. Но и ты пойми: здесь, на фронте, сделать ты бы ничего не смог. Винтовка тяжела для тебя; ты не сможешь столько ходить, сколько приходится солдатам, носить тяжести и достаточно далеко бросить гранату. Если бы ты и добрался до фронта, был бы здесь, скорей всего, только обузой.
  Сейчас ты должен другое: учиться - и учиться хорошо. Ведь в первой и второй четвертях у тебя были только "отлично", а сейчас нахватал "посы". Не сдавайся и не распускайся; не давай врагам радоваться, что они смогли выбить тебя из колеи. Если надо, сожми зубы, заставь себя: докажи, что ты не тряпка, что они ничего не смогли с тобой сделать.
  Помнишь, ты хотел идти со мной к Западному полюсу, потому что Северный и Южный полюсы уже открыты. Сейчас мы наступаем, двигаемся на запад. Не твоя вина, что я иду туда без тебя, но - ты мне можешь помочь.
  Для этого я должен знать, что ты хорошо учишься, что мама хотя бы не волнуется и за тебя - не боится, что ты можешь убежать на фронт. Я должен быть спокоен за вас обоих: только вы есть у меня. И тогда можешь считать, что каждая десятая пуля или снаряд, посланные мной в фашистов, твои. Мы будем вместе идти к Западному полюсу: он сейчас в Берлине. Для этого ты должен:
  1. Хорошо учиться;
  2. Читать много книг, и еще журналы и газеты;
  3. Каждую неделю писать мне подробное письмо;
  4. Беречь маму.
  И еще. Как старший брат, должен тебе сказать, что в жизни часто придется тебе столкнуться с мерзавцами. Чтобы дать им отпор, требуется физическая сила: слов они не понимают. Поэтому старайся стать физически сильным: тебе это в жизни пригодится. Занимайся физзарядкой, бегай - так и на лыжах, подтягивайся на турнике, играй в любые спортивные игры, таскай тяжести, сколько сможешь.
  Выше голову! Будь мужественным.
  Твой старший брат
  капитан Анатолий Литвин, а для тебя Толя.
  P.S. Все члены моего боевого звена просят передать тебе, что ты включен
  в него в качестве почетного члена".
  "Ты был бы здесь обузой". Если бы не Славкина винтовка, я, может быть, и не поверил бы. Но слова: "Я должен быть спокоен за вас" заставили меня, не без долгого внутреннего сопротивления, отказаться от мысли о новом побеге на фронт. Недели через две я сказал тете Белле:
  - Я больше не убегу.
  - Ты сам напишешь об этом Толе?
  - Да.
  Я написал ему. И с того момента включился в поход к Западному полюсу, пошел вместе с Толей. Учебу я подтянул. Это стоило больших усилий. Лишившись мечты о фронте, о том, что своими руками буду мстить немцам, я почувствовал себя слабее. Часто подкатывали приступы тоски, и боль утраты лишь стала менее острой, но нисколько не ослабевала. Иногда, глядя на доску, я видел не цифры и буквы, а лицо мамы, папы, бабушки, дяди Коли. Только усилием воли я мог заставить в такие моменты слушать учительницу и понять услышанное: старший брат, воюющий на фронте, сказал, что это мой долг сейчас.
  Характер мой тогда изменился. Я стал замкнутым, ни с кем не играл. С Ленькой долго не разговаривал. После неудачи с моим побегом я бросил ему в лицо:
  - Предатель!
  У него от обиды задрожало лицо, он начал оправдываться, но я его не стал слушать. Помирился с ним, когда написал Толе, что больше не убегу. Но большую часть времени я проводил один: гулял вдоль Туры, а больше сидел дома с книгой.
  Толе писал каждую неделю. Писал о своей учебе, о прочитанных книгах, обо всем, что думал. Его письма приходили реже. Я и тетя Белла с огромным нетерпением ждали их: мы ведь так хорошо знали, почему может не быть письма. В каждом Толином письме был листок специально для меня: какой поддержкой были они, как много значили. Толя не утешал меня: он требовал и учил быть мужественным. Я сохранил их все: они в том же ящике, что и этот фотоальбом.
  Кончился учебный год. Я закончил первый класс не с круглыми "отлично", но без "посов", и Толя остался доволен.
  
  7
  
  В начале июля получили пропуск. Снова вещи запакованы в чемоданы и тюки, но их теперь меньше: слишком многое пришлось продать или обменять на продукты.
  Сходили попрощаться на могилу бабушки. Простая маленькая табличка среди леса крестов и звездочек на могилах умерших в госпитале раненых, и на ней: "Вайсман Лия Ароновна". Постояли молча. Сдержались: не плакали, чтобы не расстраивать друг друга.
  Назавтра подвода отвезла вещи на вокзал. Нас провожали тетя Даша и Ленька. Прощаясь, тетя Даша пообещала следить за бабушкиной могилой. Уже было очень поздно, когда они ушли. Ночью мы уехали.
  К большому эшелону были прицеплены несколько пассажирских вагонов; в них возвращались в Москву семьи сотрудников наркомата, в котором когда-то работал дядя Коля. Ехали долго: наш поезд двигался очень медленно, часто подолгу стоял где-нибудь, пропуская военные эшелоны, так что путь отнял почти две недели.
  Проехали Сибирь с её роскошной тайгой, на которую часами можно было любоваться в окно или сидя у открытой двери тамбура. Потом невысокие Уральские горы. Въехали в Европу. Переезд Волги я проспал.
  Москва была уже близко. Что ждет нас там? Бомбежек, говорят, уже не бывает. Но однажды вечером, возле Мурома, кто-то вдруг сказал: "Самолеты!". Мы бросились к окнам: высоко в небе шли самолеты с черными крестами. Вот они! У меня сжались кулаки. К нашему эшелону была прицеплена платформа с зенитками - но они молчали. Самолеты шли мимо: им не было дела до нашего эшелона. Я смотрел не отрываясь, пока они совершенно не скрылись из виду. Летят убивать! Надо было сбить их из наших зениток: я бы обязательно так сделал. Но кто меня спрашивал?
  
  Еще два дня, и вот, наконец, Москва.
  Приехали вечером, темнело. Появились первые признаки приближающейся Москвы - электрички, мчавшиеся на огромной скорости по сравнению со скоростью нашего тихоходного эшелона. Вскоре поезд остановился на какой-то станции.
  - На вокзал прибудем на рассвете или поздно ночью. В город выходить в это время, все равно, нельзя: комендантский час - это вам не Турск. Надо укладывать детей спать и самим тоже ложиться, - шли разговоры в вагоне.
  Я лежал на полке и дремал, когда вдруг одна из женщин, сидевшая у окна, вдруг закричала:
  - Наши идут!
  Остальные женщины бросились к окнам. Я тоже слез с полки. В окно была видна идущая к поезду группа мужчин, освещавших себе путь фонариком с красным стеклом.
  Одно за другим опускались стекла в окнах.
  - Здесь, здесь! - услышали мы. Через минуту мужчины уже были в вагоне, обнимали жен, целовали детей.
  - Совершенно случайно узнали, что вы сюда прибыли и простоите здесь всю ночь. Решили ехать к вам. Еще приедут Сергеенко, Зайцев, Элькин и Стогов. Остальные еще не знают. Кто хочет ехать, быстро собирайтесь, иначе не успеем: скоро комендантский час. Вещи оставляйте: завтра дадут машину, - объяснял мужчина в гимнастерке без погон, галифе и сапогах.
  Собрались только семьи тех, кто приехал встречать, и мы с тетей Беллой. Остальные остались ночевать и стеречь вещи.
  - Чего ехать? Я даже не знаю, цел ли наш дом или не занята наша комната, - говорила одна из женщин.
  Через полчаса электричка доставила нас на Казанский вокзал. Москва! Мы спустились в метро.
  "Площадь Маяковского", мозаики на потолке, которые мне когда-то нравилось рассматривать, закинув голову. Но сейчас мы быстро прошли к эскалатору и поднялись наверх.
  Почти полная темнота поразила нас. Когда в Турске мы вечером возвращались откуда-нибудь домой, во всех домах светились окна, а здесь не было света ни в одном окне. По Садовой и по улице Горького двигались машины с надетыми на фары фанерками, в которых были вырезаны маленькие отверстия. Больше всего - тяжелые "Студебеккеры", окрашенные в защитный цвет. Темное небо, и на нем черные силуэты аэростатов.
  Мы медленно шли по улице Горького. Тетя Белла несла в руке полмешка картошки; тюк с одеялами и подушками я помогал ей нести одной рукой, а в другой у меня была сумка с продуктами, которые удалось купить в дороге.
  Арка в доме. В глубине двора трехэтажный дом. Наш дом - теперь уже и мой тоже: другого у меня больше нет.
  Мы поднялись по лестнице и начали звонить. Звонок молчал. Тогда начали стучать.
  - Кто там?
  - Я: Белла.
  - Белла?! - Щелкнул замок. Зоя Павловна впустила нас в квартиру.
  - Белла, милая! Как хорошо, что вы приехали! Вашу комнату уже хотели занять; я не дала, сказала, что вы очень скоро должны вернуться. Почему Вы мне не писали два месяца? Я не знала, что и подумать.
  Тетя Белла отпирала дверь комнаты.
  - Свет сегодня чего-то не горит. Сейчас завесим окна, я коптилку принесу.
  В темной комнате очертания знакомых предметов. Когда завесили окна и принесли коптилку, они стали почти ясно видны, эти вещи, такие же, нисколько не изменившиеся, но немного чужие: между этими вещами из прошлого и нами стояло то, что произошло.
  Соседка принесла чай, дала мне комочек фиников, а себе и тете Белле всыпала в чай белый порошок с кончика ложки. Это был сахарин. Я уже клевал носом; выпив чай, улегся на диване, где тетя Белла постелила мне. Засыпая, слышал, как шепчутся она и Зоя Павловна.
  
  Утро было яркое, солнечное. Я подошел к окну. Знакомый двор, деревья, скамейки. Во дворе какой-то мальчишка держит воздушного змея. Пригляделся: Игорь. Я открыл окно:
  - Эй, Игорь!
  Он приставил ладонь ко лбу: солнце било ему в глаза.
  - А: Женька! Вы когда приехали?
  - Вчера поздно вечером.
  - Выходи!
  - Сейчас!
  На столе записка:
  "Женя, я уехала за вещами. Продукты в буфете". Потом!
  Игорь ждал на лестнице.
  - Вы где в эвакуации были?
  - В Сибири, в Турске. А вы уезжали?
  - Не: здесь оставались.
  - А где прятались во время бомбежек?
  - Здесь сначала, в бомбоубежище; потом в метро, на "Маяковской". А еще потом уже совсем никуда не ходили, оставались дома. Да их давно уже не было. А вас там не бомбили?
  - Не: туда самолету не долететь.
  - Толя как?
  - Пишет. Он летчик.
  - Я знаю. Я всё знаю.
  "Я всё знаю". Зоя Павловна всем сказала, значит.
  - А у меня отец - пропал без вести. Может, жив, а может...
  - Так ведь не наверняка погиб. Может, еще вернется. Ты жди его, жди!
  - Я-то жду. А мать... У неё теперь другой завелся. Поначалу только ходил к ней, продукты таскал, а теперь у нас живет - только они не расписаны. Я его не пускать пробовал: отец-то, может, еще вернется, говорю матери; а она меня бьет и кричит: "А как тебя с Зинкой без него прокормлю? Жрать-то ты, небось, хочешь?" Ладно, - насупившись, сказал он, - змея пускать пойдем?
  Мы ушли с ним далеко, на Нововасильевский переулок, к Табачному проезду. Сейчас там стоит чехословацкое посольство, и проезда этого уже нет. А тогда по обе стороны от него были два пустыря, почти целиком засаженные картошкой и капустой, а в Чехословакии были немцы.
  Змей поднялся высоко-высоко. Вернулись домой, уже когда сильно проголодались.
  Дверь мне открыла высокая круглолицая девушка.
  - Здравствуй, Клава! - узнал я её: это была дочь Зои Павловны.
  Она жарила мне картошку и расспрашивала о жизни в эвакуации.
  - А ты уже спала, когда мы вчера приехали?
  - Работала - в ночную смену. Готово! Садись, ешь!
  Приехала тетя Белла с вещами. Потом ездили с ней в магазин, отоваривать рейсовые карточки.
  Я с удивлением рассматривал магазины. Я их помнил такими, какими видел, когда мы уезжали: полными вкусных вещей, конфет, пирожных, и почему-то никак не мог их представить себе другими. Нет, и здесь, в Москве, всё изменилось: пустые витрины, зачастую вместо стекла фанера.
  Но, всё-таки, продуктов больше, чем в Турске, где кроме хлеба мы кое-что иногда могли купить в военторге. А в Москве были кроме хлебных продовольственные карточки, которые отоваривали каждый месяц. И, кроме того, еще коммерческие магазины: там всё без карточек - но по большим, очень, ценам.
  Дома я увидел еще двух людей: соседа, Виктора Харитоновича, которого я до войны не видел, он всё время был в командировках, и какую-то молодую женщину.
  - Тамара, моя жена. Прошу любить и жаловать, - весело представил он её тете Белле. Но тетя Белла ответила им несколько суховато. Тогда он перенес внимание на меня, увидев, что я не спускаю глаз с его военной формы, золотых погон и кобуры небольшого пистолета на поясе. Он расстегнул кобуру, вытащил из пистолета обойму и протянул его мне.
  - Браунинг. Пойдем, я тебе еще покажу.
  У него было еще два: длинноствольный маузер в деревянной кобуре и блестящий хромированный парабеллум. Он выковырял из одного патрона пулю, заткнул его бумажкой и, зарядив им парабеллум, выстрелил в пол. У конца ствола сверкнуло пламя, запахло порохом. На звук выстрела прибежали женщины. Я был в полном восторге.
  - У меня еще немецкий автомат есть, я тебе его потом как-нибудь покажу.
  - Вы приехали с фронта? - спросил я его.
  - Нет. Я, брат, сейчас здесь нахожусь, при штабе, - быстро ответил он.
  - Каком?
  Он что-то ответил мне; я не очень понял, но немного разочаровался. Как потом я узнал, он пробыл на фронте от силы три месяца, потом сумел пристроиться адъютантом к какому-то штабному генералу и находился при этом генерале в Москве. С его военным пайком ни он, ни его жена тогда не знали нужды.
  
  8
  
  Остаток лета прошел как-то незаметно. Тетя Белла снова работала в той же библиотеке, что и до эвакуации. Я часто приходил к ней на работу и сидел с книгой где-нибудь в углу читального зала; остальное время проводил на улице с ребятами.
  Запомнилось с того времени только посещение трофейной выставки. Она располагалась на территории Парка культуры имени Горького. Подбитые "Мессершмидты", "Юнкерсы", танки с развороченной броней, пушки, пулеметы, мотоциклы. Из них стреляли, на них ездили и летали немцы.
  Я закрыл глаза - и увидел в стоящем передо мной танке фрица: того, в рогатой каске. Когда их открыл, увидел тетю Беллу с побелевшим лицом. Я потянул её за руку к выходу.
  ... В школу я пошел записываться сам. Конечно, в ту, где учился Толя, и во дворе которой я ждал его во время экзаменов, собирая что-то из своего конструктора. Казалось, это было страшно давно.
  В канцелярии мне сразу сказали, что с этого года школы будут раздельными: мужские для мальчиков, женские для девочек. Эта школа будет женской. Дали мне адрес ближайшей мужской школы.
  Делать нечего, пошел туда. Когда записывали, предупредили, чтобы 1 сентября пришел в школу остриженный наголо.
  - А маленькую челочку можно?
  - Какую еще челочку: сказано - наголо, "под нулевку", ясно? И чтобы белый воротничок был пришит!
  В парикмахерскую пошел стричься тридцать первого августа и простоял в очереди больше двух часов. Все пришли стричься наголо в последний день: кому хотелось расставаться со своими прическами.
  
  Первый день в школе начался с инцидента.
  Когда наш класс строили во дворе, я обратил внимание на одного мальчика. Лицо его мне понравилось, и я решил сесть за одну парту с ним. Зашел в класс позже него, и когда я хотел положить свой портфель на ту же парту, он сказал:
  - А здесь уже сидят.
  Ну что ж, сел на парту сзади него. Он обернулся ко мне:
  - Ты только не обижайся, пожалуйста. Мы с ним еще в первом классе с первого дня вместе сидели.
  - Я не обижаюсь. Я ж не знал, поэтому хотел сесть.
  - Ты в какой школе раньше учился?
  - В Сибири, в Турске. Слышал о таком? Мы в нем в эвакуации были.
  - Нет, ни разу. А тебя как зовут?
  - Женя. Вайсман.
  - А меня Саша. Соколов. Но я тоже еврей, - он вздохнул: - К нам пристают здесь часто из-за этого.
  - Обзывают, дразнят?
  - И бьют. Поджидают после школы - и бьют.
  - А ты его бей.
  - Его? Их всегда сразу много - на одного. И к Ежу пристают, хоть он русский: из-за меня. Его, вообще-то, Сережей зовут. Да вот он, наконец. Чего опоздал?
  - Мама в последний момент белый воротничок мне другой решила пришить.
  - Ёж, знакомься: это новенький, его Женя Вайсман зовут.
  - А меня Сережа Гродов. Но меня больше зовут Ежом.
  Наш разговор прервало появление учительницы. Она тоже была старенькой, как моя учительница в Турске; звали её Капитолина Сергеевна. Cделала перекличку, одновременно задавая нам вопросы. Потом разрешила задать вопросы ей. Тут я узнал, что хора, куда я рассчитывал записаться, в школе нет, и концерты тоже не бывают. Надо же: в Турске всё это было, а здесь, в самой Москве, нет.
  Когда началась перемена, я убежал в уборную, а когда вышел оттуда, увидел Сашу и Ежа, окруженных группой из шести ребят старше нас.
  - Жид, где ваши воюют: в Ташкенте?
  Вот сволочь! Я налетел сзади и двинул говорившему в зад ногой. Он обернулся и бросился на меня.
  - Я тебе покажу, фашист, где мы воюем! - крикнул я и с размаху саданул ему в морду. Еще какой-то полез ему на подмогу, но, тоже получив в морду, больше не лез. А первый не отступал: не хотел уступать мальчишке младше себя, хотя перевес был явно на моей стороне. Толины слова не пропали даром: я был достаточно сильнее этого гада; ненависть многократно усиливала силу. Под конец ему удалось двинуть мне в глаз, но в ответ я ударил его по зубам, и он завопил:
  - Зуб сломал, зараза!
  На том драка кончилась. Меня вызвали прямо с урока к завучу.
  - Вайсман, почему ты хулиганишь? В первый же день в школе ты зверски избиваешь другого ученика, выбиваешь ему зуб. Тебя, что, в милицию отправить?
  Я посмотрел на неё одним глазом - второй заплыл:
  - А что делать, когда при тебе человека обзывают "жидом"?
  - Это ты внезапно напал на него, ударил, обозвал "фашистом" и продолжал бить.
  - Пусть не врет!
  - Это мы еще разберемся, кто из вас врет. Чтобы завтра пришел в школу с кем-нибудь из родителей.
  - Их нет.
  - Что значит: нет?
  - Убиты.
  - Оба?
  - Да. В Сталинграде. Не в Ташкенте, как этот кричал.
  - А с кем ты живешь?
  - С тетей.
  - Ладно: приведи тетю. - Она написала записку и велела передать её.
  Саша и Ёж проводили меня домой. Они только сбегали домой и тут же вернулись. Когда пришла тетя Белла, я отдал ей записку от завуча, и мы рассказали всё.
  ... - Что прикажете делать с вашим племянником? Вы хоть объяснили ему, что он не должен устраивать драки в школе?
  - Он поступил правильно: дал отпор антисемиту. Я горжусь им. Его отец воевал в Гражданскую войну и погиб под Сталинградом: мальчик поступил как его сын.
  - Какой антисемитизм? В нашей советской стране? У нас не может быть никакого антисемитизма.
  - Он и поступил так, чтобы у нас не было никакого антисемитизма, чтобы слово "жид" в нашей стране не смели произносить.
  - Если подобное повторится, мы вынуждены будем исключить его из школы.
  - Я тогда обращусь в НКВД: антисемитизм - это фашизм; их задача бороться с фашисткой пропагандой и теми, кто ей потворствует. И напишу об этом своему сыну на фронт.
  - Но поймите нас правильно. Отец избитого вашим племянником ученика ответственный партийный работник. Он звонил и просил принять меры.
  - Сообщите в райком. Думаю, его отец будет иметь крупные неприятности по партийной линии. Ему вообще не место в партии, если он позволяет своему сыну произносить подобные слова. А моего племянника оставьте в покое. Если что, я сумею постоять за него: я в ответе за него - вместо его погибших за Родину родителей.
  ... - Можно, я напишу об этом на фронт Толе: как я воюю в тылу с фашистами?
  - Не стоит: военная цензура, все равно, не пропустит.
  Так я приобрел моих замечательных друзей - Сашу и Ежа, самых близких мне сейчас людей. Вот мы все на фотокарточке - стриженные наголо: три закадычных друга, три неразлучных товарища - три родных брата.
  А вот еще одна, того же времени: я с тетей Беллой. Я прижимаю свою остриженную голову к её, наполовину седой.
  
  9
  
  Еще у меня есть Дед, дедушка Ежа. Как он сам нам сказал, он ему и не дед по крови.
  Просто он когда-то женился на его бабушке, вдове с маленьким сыном, Сережиным отцом. Они прожили лет десять, когда она умерла от заражения крови. Сережин отец, тоже Сергей, Сергей Иванович, продолжал жить с ним и считал его своим отцом, а Дед долго не женился, пока не встретил одну хорошую женщину.
  - Славный парнишка твой пасынок, Антон, - сказала она ему.
  - Сын он мне - не пасынок, Фаина.
  - Да ты не обижайся. Если тебе сын, и мне будет сыном, если поженимся. Полюбился он мне.
  И они поженились. Сергей Иванович всегда вспоминает её как свою вторую мать: заботилась о нем; гордилась, что он учится хорошо в школе; хотела, чтобы он выучился на врача, и он стал врачом, и весьма неплохим. Жил Дед со своей Фаиной в небольшом городке на Волге. Был у них там свой домик с садом и большой пасекой.
  Сергей Иванович получил приглашение работать в Москве в одной из центральных клиник и перебрался сюда. Когда встретил Сережину маму, и они решили пожениться, повез её к ним, и там сыграли свадьбу. До войны Дед с бабой Фаиной каждый год приезжали в Москву навестить сына с невесткой и внука. Привозили им уйму всего со своего хозяйства - мед, яблоки, сало. И во время войны Дед ухитрялся передавать им с кем-то посылки.
  Но вот не стало и бабы Фаины. Дед сообщил, что она при смерти, и Сережины родители поехали, чтобы успеть с ней попрощаться. Обратно они вернулись с Дедом: управляться самому с их большим хозяйством ему было, конечно, не под силу, а главное, слишком тоскливо остаться одному, и сын с невесткой уговорили его перебраться к ним в Москву. Дом, сад и пасеку продали, но деньги эти Деду тратить не давали: Сергей Иванович зарабатывал достаточно.
  Поначалу Деду было неплохо: квартира отдельная, семья сына рядом, кое-какое дело себе находил. Но потом заскучал: не хватало сада с пасекой, да и времени свободного оставалось слишком много. Выручала его любовь к чтению. Часто уходил к тете Белле в библиотеку и сидел там часами в читальном зале. Тетя Белла, с которой он очень подружился, была уже заведующей библиотекой и специально оставляла для него все интересное, что тогда выходило из печати. Но она видела, что он немного тоскует по своим прежним занятиям. Помог случай, который и для нашей троицы сыграл немаловажную роль.
  Одной из посетительниц её библиотеки была маленькая старушка, всегда тщательно одетая, несмотря на возраст - учительница музыки. Ей тетя Белла тоже оставляла все новинки. Однажды они разговорились.
  Анна Павловна пожаловалась тете Белле, что её большая дача в Подмосковье приходит в запустение. Ездить часто ей туда уже трудно, и денег на ремонт, чтобы поддерживать в прежнем состоянии, когда был жив её муж, художник, брать особо неоткуда. Подумывает, не продать ли её. Она бы отдала недорого, только чтобы ей оставили, пока жива, хотя бы одну комнату, где стоит рояль: она могла бы летом там жить. Если тетя Белла сможет ей чем-то помочь, была бы очень ей благодарна. Тетя Белла пообещала выяснить, если удастся.
  И тут же подошла к Деду, сидевшему в другом углу читального зала. Дед сразу заинтересовался, и тетя Белла подвела его к Анне Павловне. Они поговорили, и Дед, вернув тете Белле недочитанную книгу, отправился домой.
  Дома была только Валентина Петровна, Сережина мама, и он всё рассказал ей. Они стали обсуждать, на какие деньги можно купить дачу Анны Павловны. Деньги Деда от продажи дома составляли достаточную часть цены, остальное надо где-то занять. Возможно, к тому же, что Анна Павловна согласится, что оставшуюся часть ей отдадут постепенно, в рассрочку. Когда Сергей Иванович пришел домой, они показали ему уже лист со всеми расчетами.
  Дед считал, что жить он там сможет и зимой, только наезжая в Москву. Сад там уже какой-то есть; можно, если что, развести хороший. И огород, и, может быть, даже пасеку. Дед теперь не один: Валя тоже летом там будет жить, и Сергей в выходные и отпуск - помогут. И Сережкиных друзей, меня и Сашу, можно приглашать к себе пожить: эти тоже никогда от работы не откажутся. Незачем больше и раздумывать: за такую-то цену - это же такая редкая возможность!
  И Дед позвонил Анне Павловне и сказал об их предварительном согласии. А в воскресенье Анна Павловна приехала к ним, чтобы договориться, когда уже можно поехать посмотреть дачу. Понравились друг другу, и Анна Павловна согласилась получить часть, оставшуюся после уплаты Дедовых, денег в рассрочку.
  При осмотре Дед нашел, что дом не в таком уж плохом состоянии, как считала Анна Павловна. А какой большой! И участок! Сад, конечно, запущен - но это дело поправимое.
  И замечательный дом, с которым так много связано и для меня, был куплен. Но это было уже только в сорок восьмом году.
  
  10
  
  А пока шла война. Но наши войска шли вперед, и мы с радостью и гордостью переставляли красные флажки на карте, обозначая освобожденные города. Начали производиться артиллерийские салюты, и небо освещалось букетами ракет.
  Фотографии того времени. Мы трое: я, Саша и Ёж в красных галстуках, и руки подняты в пионерском салюте. Как мы были горды в день принятия нас в пионеры.
  Следующая, страшно дорогая для меня, фотография: Толя, тетя Белла и я. Конец 1944 года.
  ... Я проснулся оттого, что кто-то крепко схватил меня, еще не проснувшегося, и поднял. И тотчас почувствовал родной запах: Толя! Толя!!! И я вдруг неожиданно заплакал.
  - Женька, братишка, да ты что это? Я же приехал.
  - М...м... Я... сейчас. Ты,... Толь, ... только не думай: ... я не плакса. Я от радости: знаешь, как я ждал тебя! - и я продолжал плакать.
  - Женя, Женечка, успокойся! Ну, успокойся же. Радость ведь какая у нас с тобой: Толя наш приехал! Толя! Толечка! Сыночек мой! Женя, ну успокойся же!
  - А ты, теть Белл, сама-то что плачешь?
  Мы с ней не очень скоро успокоились.
  - Ну что вы, родные мои? Ну: не надо плакать! Я приехал: мне отпуск дали. Всё хорошо: войне скоро конец, - говорил Толя, крепко обнимая нас.
  Я улыбнулся сквозь слезы и стал рассматривать его. Он здорово изменился: лицо усталое, глубокий шрам на нем, и - совершенно седые виски. Я дотронулся до них.
  - Ничего, Женька! Ничего: кончится война - они станут, как были. Главное, мы скоро придем с тобой к Западному полюсу. Скоро! Ну, хватит плакать, родные: давайте радоваться, что мы снова увиделись, что мы сейчас вместе.
  И он снял шинель: мы увидели его ордена, медали и гвардейский значок.
  - Сколько их у тебя!
  - Сейчас будем завтракать, сынок, а потом ложись отдыхать, а мы с Женей пойдем. У меня рабочий день, а ему в школу.
  - Пусть пропустит сегодня: я ему сам записку напишу. Да и ты: не можешь отпроситься - у тебя же существенная причина?
  - Конечно же: я позвоню в библиотеку попозже. Но, все равно, после завтрака приляг: ты ж устал с дороги.
  - Ну что ты, мамочка: я отлично выспался в поезде. Мы лучше с Женькой в баню махнем. А сейчас мне всё распаковать надо.
  Он раскрыл один из чемоданов и начал вытаскивать оттуда уйму всяких продуктов: всякие консервы, копченую колбасу, шпик, сыр, сахар, шоколад, несколько бутылок вина и водки, пачки папирос.
  - Мой военный паек. Мамочка, давай позовем гостей: наших соседей, Женькиных друзей - и кого хотите еще.
  - Из соседей только Зою Павловну с Клавочкой. Виктора с женой я не хочу.
  - Да ладно: пусть придут. Неохота никому сегодня настроение портить. Ну, чего ты?
  - Я тебе о них писала. Но ты сам решай: пусть будет, как ты скажешь.
  - Ну, так пусть тоже будут.
  - Толя, а родителей Жениных ребят можно тоже пригласить? Чудесные люди: мы с ними совсем как с родными.
  - Да, их, конечно, надо обязательно.
  - Вот и прекрасно. Тогда я отоварю наши карточки: приготовлю жаркое, твой любимый кекс спеку.
  - О!
  Он пошел поздороваться с соседями. Мы слышали, как радостно закричала Зоя Павловна:
  - Ой, Толечка наш приехал!
  Мы тогда тоже вышли на кухню. Зоя Павловна обнимала Толю и целовала его.
  - Клав, а ты чего не целуешь Толю?
  Клава тоже обняла его.
  - Толечка! - она поцеловала его и вся покраснела.
  - Клав, неужто это ты? Большая какая стала! Ты же совсем девчонкой была, когда я в училище уехал.
  - А я сразу потом выросла. Теперь уже работаю: на военном заводе
  На шум вышли и Виктор Харитонович с Тамарой. Толя пригласил соседей к нам отметить его приезд.
  Тетя Белла нажарила картошки со шпиком. Мы ели её с огромным удовольствием; особенно Толя: видно было, как соскучился он по домашней еде. А потом мы с ним отправились в баню.
  - Любишь парилку? - спросил меня Толя.
  Я сказал, что еще ни разу не парился. В эвакуации я и Ленька ходили в баню вместе с женщинами: тетей Беллой, бабушкой и тетей Дашей. В парилку заходили только тетя Белла и тетя Даша. Здесь, в Москве, я вначале сходил в баню с тетей Беллой; потом с Сашей и его отцом, который париться не мог из-за своего больного сердца, или мылся в ванне у Ежа.
  - Ну что, попробуешь?
  Париться было здорово, только Толя не дал мне долго там быть. Еще я очень запомнил большое количество шрамов на Толином теле.
  Тетю Беллу мы застали на кухне. При нашем появлении она боязливо отвернулась, но Толя сразу почуял, что от нее пахнет табаком.
  - Мамочка, ты разве куришь?
  - Да, сынок, курю. С того времени, как папу нашего убили.
  - Женька не писал мне об этом.
  - Не выдавал меня. И тебя не хотел огорчать. Ты хорошие папиросы привез: спасибо.
  - Мама, можно, я сто грамм выпью? После бани неплохо.
  - Ну, конечно, можно. Только закуси как следует. И потом приляг всё-таки.
  - Толя, знаешь песню:
   "Давно я не видел подружку,
   Дорогу к родимым местам.
   Налей-ка в железную кружку
   Мои боевые сто грамм"?
  - "Солдатский вальс" называется. - Толя налил себе половину стакана.
  - А мне можно тоже чуть-чуть? - попросил я. Мы были в комнате одни, тетя Белла готовила на кухне.
  - Тоже после бани? А, давай: десять грамм тебе вреда не принесут, - и он отлил мне из своего стакана. - За что?
  - За победу! За достижение Западного полюса!
  Водка обожгла горло: я чуть не поперхнулся, но мужественно сдержался. Толя сразу сунул мне кусок черного хлеба со шпиком, и я с жадностью съел его. А потом мне как-то сразу стало тепло и легко, и мы с Толей легли на диван, я прижался к нему, и мы быстро заснули.
  Разбудили нас ребята, Саша с Ежом; прибежали сразу после уроков: выяснить, почему меня не было. Они тихонько зашли в комнату: тетя Белла просила не будить. Но я сквозь сон услышал.
  - Я сейчас. Выйдем в коридор: пусть Толя поспит.
  - Ага! - и они на цыпочках направились к двери, но не дошли. Толя открыл глаза и скомандовал:
  - Стоп! Кругом! Толя больше не спит. Ну, давайте знакомиться, а то я вас только по Женькиным письмам знаю. Ты Саша?
  - Да.
  - А ты Сережа?
  - Да. Только меня почти все зовут Ежом.
  - Знаю. Здорово, что пришли: вы очень нужны. Как сообщить вашим родителям, что мы их ждем вечером? Будем отмечать мой приезд.
  - Да наши мамы не работают: у Ежа брат маленький, а у меня сестренка - они перед самой войной родились. А папам они позвонят.
  - Тогда бегите домой и мигом возвращайтесь. Задание поняли? Повторите!
  - Так точно, товарищ командир: быстро сбегать домой, передать приказ явиться вечером и самим немедленно быть обратно.
  - Правильно! Молодцы, товарищи!
  - Служим Советскому Союзу! - и мы все рассмеялись.
  - Хорошие мальчишки твои друзья, - сказал Толя, когда они ушли.
  - Ага. Еще какие! И родители их тоже: вот увидишь!
  - Саша только хиленький с виду.
  - Он-то? Всё равно, когда меня нет, а к нему лезут, дерется - не отступает, кто бы с ним не дрался, хоть ему здорово и достается.
  - А ты когда рядом? Ты-то хиленьким не выглядишь: я в бане посмотрел.
  - В школе ко мне не лезут: все знают, как я двину. Только на улице: шпана. Но редко: тоже не хотят со мной связываться, кто уже знает. Но, всё-таки, бывает, - и я рассказал ему про свой первый день в московской школе.
  - Молодец, так и надо.
  - Я тогда хотел тебе об этом написать. Тетя Белла не разрешила: военная цензура не пропустила бы.
  - Наверняка.
  - Толя, а там, на фронте тоже есть такие?
  - Да, Женька: и там эти сволочи есть. Меня один, давно еще, жидом обозвал: Утков его чуть не застрелил из пистолета, я только удержал. Он тогда ему рукояткой двинул - по зубам: вышиб несколько. Я ему про твой этот случай обязательно расскажу.
  - Еще прямо на улице песню антисемитскую поют: "Старушка не спеша дорожку перешла...".
  - Да? Её же на листовках сбрасывали с немецких самолетов.
  - Правда?!
  Наш разговор прервал приход обратно ребят. Не одних: со своими мамами, Валентиной Петровной и Фрумой Наумовной, и Антошей с Сонечкой. Мамы, познакомившись с Толей, сразу ушли на кухню к тете Белле - помочь готовить.
  ... Всю неделю мы были вместе. Тетя Белла оформила на эти дни отпуск, а мне наша учительница разрешила не приходить в школу, и даже завуч не стала возражать. Ребята тоже после школы большую часть времени проводили у нас и шли гулять с нами. Толя нам столько рассказал тогда.
  Но только нам - тете Белле и мне - он показал карточку своей девушки.
  - Приятное лицо! - сказала тетя Белла; я тоже так считал. - Как её зовут?
  - Аня. Она очень хорошая, мама: она сразу тебе понравится.
  - Наверно, сын
  - А кто она? Тоже летчик? - спросил я.
  - Нет: санинструктор. У неё родителей немцы повесили - за то, что прятали у себя соседей-евреев.
  Мы сходили сфотографироваться. Вот они, эти фото: мы трое; он и я, обнявшись; мы все вместе с ребятами, Сашей с Ежом.
  Дни эти пролетели как один миг.
  - Береги маму, Женька. В случае чего, будь ей опорой: ты ж уже не маленький - так ведь у нас получилось.
  - Но ты ведь вернешься, Толя? - сказал я, сдерживая слезы.
  - Война еще идет: мне надо идти к Западному полюсу.
  И опять мы остались ждать его письма и волноваться, когда они приходили недостаточно часто.
  
  11
  
  Был апрель сорок пятого. Наши уже подошли к Берлину. К нашему тогда, моему и Толиному, Западному полюсу.
  Я возвращался бегом со школы, потому что дома меня ждала книга об Амундсене, которую я вчера не успел дочитать. У двери нашей квартиры я увидел почтальона.
  - Ты из этой квартиры, мальчик? Что-то мне никто не открывает, - вид у него был какой-то смущенный.
  - Никого нет еще. Только соседка, она не ходит - совсем больная.
  - Её фамилия Литвина?
  - Нет: Литвина - это моя тетя. Она еще на работе, в библиотеке.
  - Тогда распишись сам, а ей потом отдашь.
  Он дал мне расписаться, быстро сунул мне в руки какое-то извещение и еще быстрее ушел. И только тогда я увидел: это что-то слишком походило на извещение, которое я когда-то обнаружил около мертвой бабушки. Неужели...?!
  Я не очень помнил, почему очутился на чердаке. Возле слухового окна я вскрыл его, извещение. И сразу бросилось в глаза: "...майор Литвин, Анатолий Николаевич, пал смертью храбрых...".
  Что?! Толя! Толя!!!
  ... Я долго плакал, сидя там на каком-то ящике и сжимая в руке это проклятое извещение. Теперь и его нет, нашего Толи - Толечки! Мы с тетей Беллой одни: без него.
  Только я и она, - но она еще ничего не знает. Пока... Пока не увидит извещение, которое надо отдать ей.
  Как? Я представил, как я его отдаю ей, и она читает, и потом... Я снова заплакал - громко, наверно, потому что услышал:
  - Ты чего? - это был Игорь.
  Я не ответил, и тогда он подошел ко мне. Увидел, что я сжимаю что-то в руке, - взял и поднял её поближе к свету, чтобы разглядеть. Потом молча сел рядом, достал папиросу, зажег и сунул мне:
  - На-ка, Женьк: покури - полегчает.
  Я никогда еще не курил до этого, но сразу жадно стал глотать дым, не переставая плакать, и он одурманивал меня, и голова стала тяжелой совсем. Игорь молчал, неподвижно сидя рядом.
  Потом он сказал:
  - Есть еще одна. Хочешь?
  Я отрицательно качнул головой. Тогда он сам закурил.
  - Тетя-то твоя уже знает?
  - Нет еще.
  - Дела! Как скажешь ей?
  Как?!!! Мне было страшно представить это. Я был сейчас в том же положении, что они тогда - когда пришло последнее письмо папы и похоронное извещение на него. Я понимал теперь, как было им страшно - сказать мне, что их больше нет. Почему они тогда от меня это скрывали, и понимал, что и я - не смогу сказать ей, что и Толи тоже больше нет.
  Я не покажу ей извещение: пусть не знает как можно дольше. Пусть думает, что он жив. Пусть верит, что он скоро вернется и привезет показать свою Анечку. Буду молчать, сколько удастся.
  - Игорь, слышишь: никому ничего. Даже моим ребятам: а то вдруг еще проговорятся. Пусть она не знает.
  - Да как ты будешь в себе-то это держать?
  - Ничего: сумею - не маленький.
  - Все равно ведь: откроется.
  - Потом - не сейчас.
  - Ладно: буду молчать. От меня никто не узнает.
  - А, может, еще... Может, ошибка.
  - Конечно же!
  Но я слишком понимал: вряд ли.
  
  12
  
  Второго мая пал Берлин - наш с Толей Западный полюс. Только он не дошел до него.
  Но тетя Белла этого еще не знала: ждала скорого конца войны. Вернется Толя, привезет свою Аню. А я знал: нет, и молчал. Было страшно трудно, я совсем не мог улыбаться, когда все вокруг радовались.
  ... Она разбудила меня:
  - Победа, Женечка! Победа, родной! - она обнимала меня, плакала и улыбалась сквозь слезы.
  А я будто окаменел, даже дышать было трудно. Мне предстоял жутко трудный день: вокруг все радуются, и мне тоже надо радоваться, но я не могу. Не могу: страшная тайна не дает мне. И я молчу, потому что так трудно притворяться.
  Но тетя Белла, к счастью, понимает мое молчание по-своему.
  - Ничего: ты поплачь. Что поделаешь: их уже не вернуть. Они погибли не даром: мы всё-таки победили. Будем жить: ты ведь не один - у тебя мы, я и Толя. Он вернется и привезет свою Анечку.
  Нет, тетя Беллочка: он тоже не вернется - нас осталось только двое. Но пока возможно, ты этого не узнаешь. И я отвожу глаза, опускаю низко голову, чтобы никак не выдать себя.
  Хорошо, в этот момент заходит Клавочка.
  - Победа! Наконец-то! Радость-то какая! - она обнимает нас обоих. Мы идем к Зое Павловне.
  Потом прибегают ребята, приглашают к себе. Обе их семьи и мы завтракаем вместе у родителей Ежа. А потом все вместе идем гулять по Москве.
  Улицы заполнены. Вокруг ликование, веселье, хотя у многих слезы на глазах. На площади Маяковского концерт.
  Я держусь как можно незаметней, потому что мне очень трудно говорить, хотя я и стараюсь. Но тетя Белла продолжает толковать мое поведение по-своему и держит всё время руку у меня на плече.
  Вечером грандиозный салют. Всё небо в огнях ракет. В их свете видно, как улыбается тетя Белла, прижимая меня к себе. Только я всё молчу и жду, когда кончится этот долгожданный радостный день, такой трудный для меня.
  
  Дни шли за днями. Я занимался, сжав зубы, чтобы моя успеваемость не могла вызвать чьего-либо подозрения. Никуда не ходил - ни в кино, ни гулять с ребятами: отговаривался, что у меня очень интересная книга, хотя открывал её только, когда они приходили, или в присутствии тети Беллы - глядел в нее и не воспринимал ничего; потом отдавал тете Белле непрочитанной.
  А она всё больше беспокоилась, что нет писем от Толи. Что с ним? Может быть, ранен и лежит в госпитале? Написала письмо в часть и с нетерпением ждала ответа.
  Учебный год закончился. Если бы Толя был жив, я бы сразу написал ему: он порадовался бы моим отметкам. Но сейчас радоваться было некому: мне самому было слишком не до них, да и тете Белле из-за тревоги о Толе - тоже.
  Начинали работать пионерские лагеря, и она решила отправить меня в лагерь от наркомата дяди Коли. Получила для меня бесплатную путевку на первую смену. Я отговаривался: поеду во вторую - лучше побуду дома, почитаю. Но она узнала, что там будет усиленное питание, и сказала, что ехать я должен.
  ... В тот день она гладила мою одежду, собирая в лагерь. Я сидел, уткнувшись в книгу и делая вид, что читаю.
  Кто-то позвонил в дверь. Я слышал, как Клава открыла и с кем-то разговаривает. Потом она постучала к нам в дверь:
  - Тетя Белла, это к вам! Военный. - Я сразу насторожился.
  - Так пусть войдет. - И в комнату медленно вошел, опираясь на палку, раненный военный.
  Он выглядел страшно: вместо лица сплошные бинты, только глаза и обгоревший рот, какого я еще до тех пор ни разу не видел.
  - Садитесь! - сразу подвинула ему стул тетя Белла. Я неподвижно сидел, уставившись на него: сердце замерло.
  - Спасибо! Вы Белла Соломоновна, мама Толи Литвина? - Всё!
  - Да!
  - Мы воевали вместе с ним, он был моим лучшим другом. Он...
  - Что значит: был? - перебила его тетя Белла. - Почему: был?! Его, что: убили? Его больше нет? Да?
  Он не ответил: почувствовал мой взгляд и обернулся в мою сторону. Я глядел ему в глаза с такой ненавистью, что вместо слов он только утвердительно качнул головой и поспешно вышел. Больше я его никогда не видел.
  - Женя! Было похоронное извещение? Да? - тихо спросила она меня. - Отвечай, не молчи!
  - Было, - так же тихо ответил я: я ничего уже больше не мог сделать - всё равно, она бы не поверила.
  - Где оно?
  - У меня.
  - Дай его мне.
  Пока я учился, я его носил с собой: в школьном портфеле, под учебниками и тетрадями. Собираясь уезжать в лагерь, я запрятал его в бабушкин молитвенник, который тетя Белла хранила в самом низу книжного шкафа, и никогда не заглядывала в него.
  Она схватила его.
  - Толя! Толечка! Сыночек мой! Мы же тебя так ждали! Как же мы будем жить без тебя, дорогой ты наш? - Она сидела на диване, раскачиваясь и повторяя это.
  Я подошел к ней и обнял; она уткнулась мне в грудь - и стонала и снова и снова повторяла:
  - Как же так? И тебя тоже нет? Как же жить дальше?!
  Я крепко прижал её к себе, стал гладить по голове:
  - Белла! Беллочка! Не надо: что теперь поделаешь - мы его не вернем слезами. Будем жить: ты ведь не одна - у тебя есть я, - уговаривал я её: как маленькую.
  Она и казалась мне тогда маленькой и беззащитной, а я уже большим и сильным, и я продолжал крепко прижимать ее к себе и гладить и уговаривать. Не сразу заметил, что говорю не по-русски - на идиш, на языке, на котором впервые стал говорить - раньше, чем на русском.
  - Ты же знал! Знал - и молчал: не говорил - таил в себе. Детка моя родная, как же ты мог?
  - Белла, а как я мог это сказать тебе? Вы же тоже: не могли сказать мне тогда, что мама и папа погибли.
  - Но мы-то взрослые, а ты... Ты ведь еще ребенок.
  - Белла, ну какой я ребенок? Ну, разве ты не видишь?
  - Верно: после всего этого.
  Она встал с дивана и села на пол, сняла обувь.
  - Садись тоже: будем сидеть траур по нашему Толе. Будем сидеть все дни, сколько положено. Хотя бы вечерами, после того как приду с работы.
  - И я не поеду в лагерь, ладно? Я не хочу оставлять тебя одну: мы должны быть сейчас вместе. Ты не беспокойся - тебе не надо будет уходить завтра с работы: я сам отвезу путевку в наркомат. Я им объясню, почему я не могу ехать: они поймут.
  Мы сидели в тот день до поздней ночи - молча, тесно прижавшись друг к другу.
  ... Мы продолжали жить - я и тетя Белла, которую с того времени я называл тетей только на людях - без бабушки, мамы, папы, дяди Коли, Толи. В годовщину смерти каждого из них она зажигала свечу, которая горела целые сутки - знак того, что мы его помним, не забыли.
  Одна из немногих фотографий тех лет: я, опять стриженный наголо, и тетя Белла, прижавшая свою - совершенно седую уже - голову к моей.
Уня (тетя Фрума) и я []
  
  13
  
  Другие фотографии того же времени: на которых я один или с тетей Беллой вместе с ребятами, Сашей и Ежом, их родителями - и Дедом и Анной Павловной. Это уже после того, как отменили карточки на хлеб и продукты и были новые деньги.
  Дед, как только переехал в Москву, сразу стал близким нам всем: как родной дед не только Ежу и Антошке, но и мне с Сашей. И очень близкой стала и вскоре после покупки у неё дачи Анна Павловна.
  Мы все трое обязаны ей многим: она слишком много дала нам. Благодаря ей мы стали слушать классическую музыку; она нас повела впервые в Большой зал консерватории: слушать Реквием Моцарта. И в Третьяковскую галерею и а Пушкинский музей впервые повела нас она. Саша благодаря ей даже стал немного играть на пианино.
  А еще стала учить нас языкам, сразу трем: немецкому, который мы учили и в школе, начиная с четвертого класса, английскому и французскому. И учила не так, как в школе: разговаривала с нами на этих языках и ставила нам лингафоны, давала читать книги - не адаптированные тексты. Занимаясь с ней, мы старались, но - не помню, что перенапрягались: было страшно интересно - особенно когда читали в подлиннике то, что раньше в русском переводе. И еще: могли говорить в школе или на улице так, что нас другие не понимали.
  А сколько интересного рассказывала она нам, какие замечательные альбомы репродукций показывала, какие пластинки ставила, стихи читала, когда мы приходили к ней. И обязательно угощала нас чем-нибудь, чаще всего своими домашними пирогами. Ненавязчиво - в основном, собственным примером - непрерывно обучала изысканным манерам.
  В её двухкомнатной квартире, где в одной из комнат хранились развешанные по стенам картины её покойного мужа, художника-пейзажиста, всё было необычно. Сам дом, в котором она находилась, был старый, дореволюционной постройки - в стиле "модерн", как мы узнали от Анны Павловны: с лепными фигурами на фасаде, широкой лестницей с причудливыми перилами, большими окнами и очень высокими потолками. Мебель в её квартире была под стать этому дому - старомодная, тоже в стиле "модерн", с обилием всяких криволинейных элементов. Исключением был только небольшой шкафчик в стиле "булль", с врезным латунным узором - необычайно красивый, но он появился уже при нас: как память об умершей подруге. Огромный диван был основным местом, на котором мы все трое сидели, будучи у неё. Нравилось там все: шкафы с книгами, саксонская фарфоровая посуда, тяжелые портьеры, вазы и статуэтки, картины на стенах. Нас только одно смущало у неё: икона, висевшая в углу.
  Каждый день рождения мы получали от неё замечательные подарки: книгу, альбом художественных репродукций, пластинку классической музыки. Её подарки сейчас, когда её уже больше нет, напоминают обо всем, что она успела дать нам, вложить в нас.
  Она любила нас - и Антошу с Сонечкой: мы это чувствовали. И платили ей тем же. Жаль только, что она недолго пробыла с нами, наша Анна Павловна, человек удивительной культуры, интеллигент старой закалки - еще дореволюционного времени.
  Лето она проводила на даче, вместе с Дедом, который жил там почти всё время, и всей Сережиной семьей и была, фактически, там членом этой семьи. У неё была своя комната, где стоял рояль, и где она спала, но большую часть времени она проводила со всеми. Мы с Сашей тоже бывали там, но только в перерывах между сменами в пионерлагере.
  Примерно за год до смерти, а умерла она в октябре пятьдесят второго, она совсем переселилась туда - не уехала вместе со всеми, осталась с Дедом. Я помню, как мы приехали показать им наши аттестаты зрелости и мою и Сережину золотые медали. Саше медаль не дали, даже серебряную, поставив две четверки - за сочинение и по истории: из-за его вечного стремления говорить то, что он считает, вызывавшего конфликты с учителями. Анна Павловна обняла и расцеловала каждого из нас и долго возмущалась тем, что не дали медаль Саше: считала, что совершенно несправедливо.
  - Я тут виновата, Сашенька! Не зачем ты написал не как в учебнике, а как я вам говорила?
  К нему у неё было особое отношение: Сашка писал стихи и первой читал их всегда ей, потому что только она могла чувствовать и понимать их, как никто. Мы тоже, конечно понимали, какие они великолепные, но порой вставали в тупик перед необычностью форм многих из них. Лишь она видела все их достоинства: недаром сама познакомила его с творчеством таких поэтов, которых в учебниках по литературе называли декадентами. Он часто бывал у неё и без нас: они подолгу беседовали, и он читал там и книги, которые, она считала, не совсем безопасно выносить из дому.
  - Какая тонкая, художественная натура! - сказала она о нем нам, когда мы как-то пришли к ней вдвоем, я и Ёж - Сашка болел в очередной раз. - Я верю: он будет великим поэтом. Только ждет его, наверно, нелегкая судьба: очень уж он искренний и бесстрашный - говорит всегда то, во что верит, как думает; ему всё равно, чем это может ему грозить. Чистая, святая натура - такие всегда шли на эшафот за свои убеждения. Я очень боюсь за него.
  Он страшно тосковал, когда её не стало; на смерть её написал потрясающее стихотворение и потом еще много стихов, посвященных ей.
Гена Кацнельсон [М. Иржавцев]
  
  А мы с Ежом стихи не писали. Еж, зато, очень любил животных: мог отдать любой уличной собаке свой завтрак. Держал дома постоянно или кошку или собаку, вдобавок то черепаху, то ежа (вот оно, фото его с ёжиком - как мы говорили: "Сразу два ежа"). И аквариумы с всякими рыбками у него были. Он с ними возился с превеликим удовольствием: ухаживал, кормил, убирал за ними - и лечил. Мы его за это называли "доктором Айболитом", а мама его, Валентина Петровна, никогда не ворчавшая, что, дескать, запах от его зверей не всегда приятный, повторяла: "В папу, в Сережу, пошел: тоже, видно, врачом будет". И впрямь, Ёж поступил в медицинский: учится сейчас в Первом Меде; только он хочет стать детским врачом. Он немного смешной, наш Ёж: пухлый, круглолицый, очень добродушный и немного медлительный.
Гоша Коняев [М. Иржавцев]
  Была у него еще одна интересная страсть: знать названия всего, что нас окружает - деревьев, кустов, трав на улице, в лесу, в саду на даче. И знал почти все созвездия - даже многие звезды и все планеты на ночном небе.
  А я больше любил математику, физику и химию и что-то делать своими руками. Сначала я младшеньким нашим, Антоше и Сонечке, стал делать всякие игрушки: это началось с того, что Антоша увидел у нас деревянные сабли и маузер, вырезанные для меня Толей еще до войны. Мне они были дороги как память о нем, и я попробовал сделать другие. Получилось - и я стал делать ему их в большом количестве. Потом сделал Сонечке ко дню рождения кукольный домик: она с ним до сих пор не расстается, хотя ей уже четырнадцать лет. Сам чинил дома и у ребят электроприборы и многое другое; об этом случайно узнали соседи и начали просить что-то починить. За это платили чаще всего, хоть и немного - но это были заработанные мной деньги, и я с гордостью отдавал их тете Белле. Охотно помогал Виктору Харитоновичу, когда он возился со своим "опель-кадетом" в гараже, под который он оборудовал собственный сарай во дворе, и у меня даже был ключ от него - мог взять нужный инструмент, когда надо. У дяди Вити, надо сказать, были отличные руки - умел многое, и я возле него немало чему научился. А он даже иногда давал мне вести машину где-нибудь на безлюдном загородном шоссе. Многому, конечно, обучил меня и Дед, когда я бывал у него на даче.
  Еще я опережал их физически: был значительно сильнее обоих; лучше играл в футбол, волейбол; быстрее бегал на коньках, на лыжах; хорошо плавал; дальше всех в нашем классе кидал учебную гранату. И мог всегда постоять не только за себя, но и за них: недаром почти год ходил в секцию бокса на Стадионе юных пионеров; потом перестал, потому что увлекся шахматами. Благодаря этому и ребят кое-чему научил; но это лучше всего давалось не им, а младшеньким, хоть Соня и девочка. Но она была молодец: я сам как-то видел, как она лупила портфелем приставших к ней мальчишек - то была моя школа.
  Но, наверно, не поэтому я пользовался самым большим авторитетом среди ребят и младшеньких: просто, я был как-то старше их - так уж сложилась у меня жизнь. Я ведь делал многое: покупал продукты, помогал убирать комнату и квартиру, когда была наша очередь, оплачивал жировки в сберкассе, ходил в прачечную. Полы и окна мыл всегда я, но вытирать пыль и готовить тетя Белла мне никогда не давала:
  - Иди-ка, занимайся своими делами: только не хватало, чтобы ты стал кухонной бабой.
  Деньги - все, какие у нас были, она держала в ящике гардероба: я сам брал оттуда сколько надо, когда шел в магазины или на рынок. Но я знал им цену и умел не тратить лишнее, потому что хорошо помнил, что и где можно купить получше и подешевле, и потом записывал, сколько и на что потратил. Где-то я даже стал скуповатым, и тетя Белла сама порой шла со мной в магазин "Динамо" на углу улицы Горького и Васильевской, чтобы купить волейбольный мяч или фотопленку. Я пытался отговорить её, но она говорила:
  - Тебе это нужно.
  Она знала, что мне нужно: когда ей посоветовали отдать меня в Суворовское училище, она сразу сказала:
  - Нет. Пусть живет дома и учится как все. Проживем как-нибудь.
  И жили. Чтобы сводить концы с концами я ездил каждое лето на все смены в пионерлагерь от наркомата, потом министерства, в котором когда-то работал дядя Коля.
  А потом собирался ездить туда помощником пионервожатого: за это еще немного и платили. Но стал после восьмого и девятого классов летом работать на заводе. Устроил меня туда наш участковый милиционер. Чудесный человек он, Аким Иванович. Я познакомился с ним еще в сорок шестом.
  
  14
  
  Кто-то позвонил тогда в дверь. Я открыл её и увидел милицейского офицера. Он спросил меня:
  - Белла Соломоновна дома?
  - Да. А в чем дело?
  - А я не по делу. Я был участковым здесь до войны и знал её хорошо. Поговорить с ней просто хочется. Можно пройти?
  - Да. Тетя Белла, это к тебе.
  - Здравствуйте, Белла Соломоновна. Вот и увиделись снова.
  - Аким Иванович, вы?! Вернулись?
  - Вернулся. Демобилизовался. Теперь снова буду здесь участковым. Вон такие дела. Лучше бы, конечно, не я вернулся - Петя мой.
  - Знаю. Он с Колей моим был вместе: Коля мне и сообщил, как его убили. Он тоже погиб вскоре.
  - А Толя еще в армии?
  - И Толи тоже уже нет.
  - Да: такие дела. Какие ребята были, наши сыночки: умные, светлые, чистые. Все - весь класс. Дружили, в шахматы играли, стихи писали. Остался из них хоть кто?
  - Трое только.
  - Оля как? Петя мой влюблен в нее был с восьмого класса, стихи такие писал о ней. Не знаете?
  - Вернулась Оля - только слепая совсем: от взрыва снаряда. Только, что живая осталась.
  - А вы одна теперь?
  - Нет. С ним. Это мой племянник. Я и он: никого больше не осталось.
  - Сирота?
  - Пока я жива - нет.
  - Зовут-то тебя как, милый?
  - Женя.
  - Женя? Постой-ка, я ведь помню: Петя говорил мне, что Толя привел маленького братишку, когда они сдавали первый экзамен. Еще просил Петю проверить, не уходил ли он куда со двора.
  И я сразу тоже вспомнил.
  ... Дрезина была наполовину готова, когда ко мне подошел какой-то юноша.
  - Ты Женя, брат Толи Литвина?
  - Ага.
  - Никуда не уходил?
  - Никуда. Я же дрезину делаю.
  - Дрезину? А ну покажи, как ты делаешь.
  Через минуту он уже с увлечением помогал мне. Второй отвертки у меня не было, он действовал перочинным ножом. Потом к нам подошли один за другим несколько ребят и две девушки.
  ... - Как давно это было!
  - И давно - и недавно: пять лет тому назад всего, - сказал Аким Иванович: я не заметил, что произнес последнюю мысль вслух. - Такие вот дела! - опять повторил он. - Ну, ладно, - сказал он, вставая - если что надо будет, вы не стесняйтесь: я ведь рад всегда буду помочь, чем смогу.
  - Спасибо! Только вы не уходите, очень прошу вас. Я сейчас только чай поставлю, и мы поговорим - ребяток наших вспомним. Вы разве торопитесь?
  - Да нет: свободен сейчас - останусь.
  - Вот и хорошо!
  Она вскоре вернулась с чайником и четвертинкой водки, полной чуть больше половины.
  - Хорошо, у соседей было: помянем Петеньку и Толика.
  - Тогда уж и Николая Петровича. Да и Жениных родителей. Где погибли они?
  - В Сталинграде. Оба.
  - Такие вот дела.
  Тетя Белла быстро собрала немудреную закуску и разлила водку: себе на донышко рюмки, остальное Акиму Ивановичу в стакан. Потом подумала, достала вторую рюмку и отлила туда из своей половину.
  - Давай и ты, Женечка: ты после этого всего давно стал взрослым. Я вам, Аким Иванович, про него тоже расскажу.
  - Да не надо, тетя Белла.
  - Ладно: ты не слушай наш разговор - помянем наших, и можешь уйти к ребятам. Давайте, Аким Иванович.
  Он встал, поднял стакан с водкой: руки и губы у него дрожали. Он казался таким старым - каким я его потом уже больше никогда не видел.
  - Вечная память героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей родины: нашим Николаю Петровичу, Толику, Петеньке и Жениным родителям - прости, не знаю их святые имена.
  - Гриша и Розочка, - подсказала тетя Белла.
  - И Грише и Розочке. Пусть земля им всем будет пухом.
  И мы выпили эту водку.
  - Только знаете, Аким Иванович: насчет земли пухом - не у всех получилось. Розочку нашу накрыло прямым попаданием бомбы во время операции раненого. А Толя, как мне написали из части, чтобы спасти своего ведомого, пошел на таран немецкого самолета, и оба они взорвались. Удалось потом найти только обломок крыла Толиного самолета, который похоронили вместо него.
  - Да, понятно: такие вот дела. - И он, даже не закусив, сразу, спросив разрешение, закурил. И тетя Белла тоже.
  А я поел немного и ушел к Сашке. Того дома не было: ушел а библиотеку и сидел там в читальном зале с какой-то книгой, которую не давали на дом. Но Сонечка забралась ко мне на колени, и я остался у них.
  Маленькой, она была невероятно милой девчушкой; очень любила меня - всегда радовалась, когда я приходил, и старалась залезть на руки. И тогда - она тихо сидела, обняв меня за шею, и слушала какую-то сказку, которую я ей рассказывал.
  Когда я вернулся, тетя Белла и Аким Иванович стояли, прощаясь, на лестничной площадке. Он повернулся ко мне и сказал:
  - Вот ты, оказывается, какой, Толин младший братишка! - И ушел.
  Он периодически появлялся в нашем дворе. Усаживался на скамейку рядом с кем-нибудь и расспрашивал о делах. Ему верили и охотно рассказывали о многом, и он знал буквально всё на своем участке. Когда надо, помогал либо советом, либо чем-то более существенным. Но хулиганье, неисправимое, знало, что он бывает и беспощадным, и боялось его.
  К нам домой заходил редко, но всегда держался не как наш участковый, а как знакомый: расспрашивал меня про учебу, про то, что читаю. Знал и обоих моих ребят. Сашка как-то прочел в его присутствии свое стихотворение "Наши старшие братья", написанное к годовщине гибели Толи: он слушал, весь напрягшись, бледный, а потом робко попросил:
  - Ты, Саша, перепиши его мне, а? - И листок с Сашкиным стихотворением спрятал в свою милицейскую планшетку, которую всегда носил с собой: я увидел через несколько лет, когда он доставал из неё какой-то документ, что оно там до сих пор и лежит. Он и сфотографировался как-то со мной и Сашкой: Ёж снимал. Рекомендации в комсомол нам троим дал он.
  
  Когда я заканчивал восьмой, мне нужно было подписать у него какую-то справку. Он был не один: еще какой-то очень худой человек. Аким Иванович быстро справку подписал, но почему-то не отдал мне её сразу, а обратился к тому худому мужчине:
  - Слушай, Дмитрий Сергеевич, ты вроде говорил, что тебе чертежник нужен?
  - Еще как! Чтобы был у меня под рукой: в КБ со всякой мелочевкой не обращаться - быстро самим сделать эскизы. Мне сейчас хоть какой подошел бы, лишь бы чуть-чуть в чертежах соображал.
  - Вот он неплохо очень чертит, - кивнул Аким Иванович на меня. - Я его школьные чертежи сам видел. Может быть, он у тебя поработает во время каникул, а? А ты тем временем кого-то подыщешь. Но я ж не инженер, не очень в этом понимаю: проверь-ка его сам.
  - А что: чем черт не шутит. Вот, например: стакан этот нарисовать можешь?
  - А чем?
  - Ручкой, от руки. Мне красота ни к чему - лишь бы правильно.
  И я нарисовал: показал осевую линию, дал поперечное сечение правой части, заштриховал его, дал размерные линии - всё по ГОСТу.
  - Смотри-ка: нормально! Только, милок, надо не толщину донышка указывать, а глубину от верхнего края: токарь ведь её будет мерить.
  - А-а: понятно! Татьяна Дмитриевна нам это не объясняла. Это наша учительница черчения. Она у нас и классная руководительница.
  - Подожди-ка: ты в какой школе-то учишься?
  Я сказал.
  - Так это ж моя Танюша. Она мне все уши про вас прожужжала. Только и слышно: мои мальчишки да мои мальчишки! Такие почти все умные и способные! Особенно трое каких-то.
  - Этот как раз один из них, - сказал Аким Иванович.
  - Как фамилия? - он взял справку, которая всё еще лежала на столе перед Акимом Ивановичем. - А! Считай, что я всё о тебе уже знаю. Что ж, давай - поработай у меня. Чертежника у меня в штатном расписании нет: оформлю тебя учеником токаря. Что не знаешь, подскажем; только ты и сам старайся: смотри да запоминай. Думаю, тебе это на пользу пойдет. Ты кем собираешься стать?
  - Инженером-авиастроителем.
  - Тогда тем более. Только учти: получать ты будешь как ученик - не много. Устраивает?
  - Конечно. Очень!
  - И последнее. С рабочими не выпивать - ни в коем случае! Если хоть раз замечу - сразу расстанемся.
  - Можешь ему это и не говорить: он не такой.
  - Не такой - да неопытный: нашу публику еще не знает. Будут приставать: могут и уговорить. Так что - держись, парень!
  
  15
  
  Первый день своей работы буду, наверно, помнить до конца жизни: как волновался, идя на завод; как старательно вырисовывал свой первый эскиз какой-то простенькой оси. К счастью, я знал, как пользоваться мерительными инструментами: сказалась возня в гараже с дядей Витей. Многого, конечно, от меня и не требовали поначалу - я уже потом увидел, что указывают на настоящих чертежах отклонения размеров, чистоту поверхности, марку материала. Дмитрий Сергеевич сам вписал кое-что в сделанные мной эскизы и послал с ними к инструментальщику, велев принести ему готовые детали, как только будут готовы.
  Я жадно смотрел, как немолодой инструментальщик вытачивал на токарном станке детали по моим эскизам.
  - Что: первый раз видишь?
  - Ага.
  - А ты не стесняйся: что не понятно - спрашивай. Не бойся: Андрей Макарыч ответит.
  И я задал ему вопрос, потом еще. Отвечал он довольно обстоятельно: ему, видно, нравилось объяснять, что и почему, и я, пока стоял возле станка, узнал и увидел достаточно.
  Когда я принес детали, Дмитрий Сергеевич сказал, что работы мне на этот день не предвидится: могу уйти пораньше домой, если хочу. Но я попросил разрешения остаться - походить по цеху.
  - А: забрало! Интересно? Ну, походи: очень пригодится.
  И я стал ходить по цеху, потом и по всему заводу, когда только можно; часто задерживался для этого после смены. С жадностью смотрел и запоминал.
  За пару дней перед моей первой получкой Дмитрий Сергеевич спросил:
  - Не приставали к тебе, чтобы поставил бутылку с первой получки?
  - Да было!
  - Что собираешься сделать?
  - Дам им на бутылку, а сам уйду. Годится?
  - Нет! Я их знаю: не отпустят, будут заставлять выпить с ними - чтобы потом поставил им еще. Я тебе другое посоветую: угости только Макарыча - с остальными он сам разберется. После работы, конечно: ни в коем случае не здесь.
  Пришлось рассказать об этом тете Белле.
  - Я понимаю: надо-то надо, только где? Не заставил бы он тебя выпить наравне с ним? И чем вы будете закусывать? Слушай, а нельзя его пригласить к нам домой? Будет обед хороший и закуска неплохая. И вторая бутылка в запасе, если ему одной мало. А?
  Я спросил Дмитрия Сергеевича, можно ли так сделать: согласится ли Андрей Макарыч пойти к нам домой?
  - Конечно: еще как! Это же для него какое уважение будет. Только лучше ему заранее скажи: он любит в таких случаях быть при параде.
  Андрей Макарыч, действительно, был у нас при полном параде: в праздничном костюме, наглаженный, при галстуке. Держался очень чинно, пил не спеша и на предложение тети Беллы открыть вторую бутылку ответил:
  - Это ни к чему: я меру люблю.
  Посматривал на фотографии на стене, но ни о чем не спрашивал: видно, знал обо мне все от Дмитрия Сергеевича. Прощаясь, сказал:
  - Очень вами благодарен. А парнишка у вас - правильный.
  Последствия моего приглашения его к себе домой были самые благоприятные. Как-то раз один из рабочих попросил меня в его присутствии:
  - Слышь: смотай потихоньку - возьми нам бутылку.
  - Ты что: еврей - забздит же! - засмеялся другой, молодой слесарь.
  - Да брось ты: ничего он не забздит. Что он не понимает, что надо уважить рабочего человека?
  - Ты - рабочий? Да ты говно, а не рабочий, - напустился на него Андрей Макарович. - Я рабочий - а ты говно, хоть и бригадир: ты и в моем возрасте половины того, что я, знать не будешь. Парнишку чтоб мне не трогали - не то башки поотрываю. Слышите, мать вашу? Как Макарыч сказал, так и будет: чтоб запомнили!
  Связываться с ним им было опасно: ко мне больше привязываться не смели. И я чувствовал себя свободно, ходя по участкам. Присматривался, что как делается, и постепенно начал соображать что-то.
  Как-то раз осмелился спросить Андрея Макаровича:
  - А нельзя эту деталь вот так сделать?
  - А зачем?
  Я стал, как мог, объяснять.
  - А что: можно - правда, лучше так. Молодца, Женька: соображаешь уже. Сергеичу надо сказать: чтобы все их так сделали. Пойдем-ка к нему.
  ... - Сергеич, гляди-ка: Женька-то наш что придумал, а? Проще ведь насколько! Что значит свежий-то глазок.
  - Гм, правда: проще! Ну, парень, с первым рацпредложением тебя. Макарыч, помоги ему только оформить. А ты, Жень, давай делай побыстрей эскизы: передадим на участок.
  Я был на седьмом небе тогда. И еще когда отдавал премию тете Белле: получил за это неплохо - детали шли в серию, поэтому экономический эффект оказался ощутимым.
  Зато как расстроился, когда сделал и не заметил ошибку в размере листовой заготовки. Обнаружилась она уже на сборке: о ней с громким возмущением доложил Дмитрию Сергеевичу тот самый бригадир. Он орал в мой адрес, а я не смел ему ответить - даже голову опустил.
  - Успокойся: наказывать его - за что? - вступился за меня Дмитрий Сергеевич. - За всё время одна лишь ошибка. А вы сколько их делаете, когда не уследишь за вами? Особенно, когда по стакану пропустите.
  - Наверно, мне следовало лишний раз проверить, - сказал я, когда бригадир ушел.
  - Нет: свои ошибки заметить всегда трудно. Да ты не переживай: ошибки ведь не делает только тот, кто ничего не делает. Да ты и спешил тогда: больше недели до вечера специально задерживался. Что, я не помню?
  Да, я, действительно, дней девять или десять оставался после работы: он попросил сделать эскизы как можно скорей. Только в субботу я ушел тогда вовремя: по субботам мы с тетей Беллой регулярно ехали на дачу к Деду и Анне Павловне; возвращались оттуда только в воскресенье вечером.
  ...Следующее лето я тоже работал на том же заводе, только у Дмитрия Сергеевича уже был постоянный техник-конструктор, и он определил меня в ученики к Андрею Макаровичу.
  Лучшего нельзя было и придумать: рядом с ним я понемногу научился делать многое. Не только слесарную работу, но и на станках, стоящих в инструментальном отделении - токарном, фрезерном, шепинге, шлифовальном. Даже чуть варить электродами.
  Я, наверно, замучил его своими бесконечными вопросами, но он отвечал на них всегда. И показывал и рассказывал сам: много и подробно. Но при этом я знал, что плохую работу он мне не спустит, и старался делать всё как можно аккуратней. Похоже, он был мной доволен.
  
  Я много говорил дома о нем, и тетя Белла однажды предложила:
  - Пригласи-ка его к нам опять, а?
  Я передал ему приглашение придти к нам в субботу вечером. Он ответил:
  - Весьма благодарен: непременно приду.
  И явился снова при полном параде - с большим букетом сирени и коробкой конфет. Держался уже не так чопорно, как в первый раз. Наливал в рюмку и мне, и тетя Белла не возражала. Пили и закусывали, не спеша, и много говорили.
  Когда стали обсуждать что-то из своих заводских дел, я начал спорить с ним, доказывая свое. Тетя Белла попыталась остановить меня, но он возразил ей:
  - Да вы, Белла Соломоновна, не беспокойтесь: он по делу всё говорит, а по делу почему не поспорить? Как говорится, в споре ведь рождается истина, не правда?
  - Совершенно верно, Андрей Макарович.
  - Так ты продолжай, Женя. Только скажи сразу: ты как хотел бы сделать? Выкладывай-ка свою идею. Есть ведь уже у тебя?
  - Не совсем: не всё еще получается пока.
  - Всё равно, покажи.
  И мы с ним вылезли из-за стола, перешли к письменному, и я стал рисовать ему, что я надумал. Рисовал и рассказывал, а он внимательно глядел и слушал, не перебивая. Тетя Белла стояла молча сзади.
  - Только дальше еще не знаю, как делать.
  - Зато это уж я знаю. Одна голова хорошо, а две лучше.
  - Значит, можно так будет сделать?
  - Конечно! Нужно! Отличная, брат, идея.
  - Товарищи мужчины! Прошу вас, умоляю: идите за стол, а то, боюсь, борщ остынет.
  - Идем, Белла Соломоновна. Есть как раз за что и выпить.
  Он налил всем по полной рюмке.
  - За будущего инженера-конструктора Евгения Григорьевича Вайсмана. Да, Жень: прямая тебе дорога с твоей головой в конструкторы. Поверь: Макарыч зря не скажет. - Он махом запрокинул рюмку и с аппетитом стал есть борщ.
  - Еще я что думаю, Белла Соломоновна, - сказал он, когда она накладывала ему жаркое, - надо, чтобы Женя сдал на разряд: для поступления в институт будет лучше, чтобы имел уже рабочий стаж. Одно дело ученик, а другое рабочий-разрядник. Надо будет поговорить в понедельник с Дмитрий Сергеичем.
  Мы сидели долго в этот вечер. Андрей Макарович не чувствовал себя скованно, как прошлый раз: оживленно говорил, рассматривал фотографии на стенах и не боялся спрашивать про них. Тетя Белла даже достала этот самый альбом и показала ему некоторые фотографии.
  А потом мы, несмотря на его возражения, пошли провожать его: тетя Белла, смеясь, сказала, что он её напоил настолько, что ей необходимо прогуляться. Мы проводили его до метро и пошли обратно.
  Вечер был прекрасный, и мы не спешили. Тетя Белла опиралась на мою руку.
  - Вот ты и стал большим у меня. Ты уже работаешь, и люди уважают тебя. Всё хорошо, только... - она вздохнула.
  - Что только?
  - Только почему ни у кого из вас троих нет девушек?
  - Зачем?
  - Почему у вас их не должно уже быть? Разве совсем нет хороших девушек? Или вам просто не хочется ни с кем встречаться?
  Я пожал плечами. Зачем, Белла? Нам слишком хорошо друг с другом. Хотя девушки и есть, и мы их знаем.
  Наша Танюша позаботилась об этом, еще когда мы учились в девятом классе. В соседней женской школе у неё подруга, тоже классный руководитель, и она ей предложила: "Давай познакомим моих мальчишек с твоими девчонками". И вот десять человек из нашего класса отправились на организационную встречу в женскую школу. Я был в их числе тоже.
  Помню, какие мы все были наглаженные и причесанные, в галстуках и комсомольских значках, чинные и безупречно вежливые. И нас встретили такие же девочки - вернее, девушки, на чью грудь мы очень старались совсем не смотреть; такие же нарядные, в шелковых чулках, красиво причесанные, и большинство с маникюром. Держались мы все на самом высшем уровне: сплошные ladies and gentlemen. Всё до тех пор, пока после обсуждения плана проведения встреч и совместных мероприятий не вышли на улицу: одна lady тут же скатала снежок и запустила в gentleman. И началось: снежки полетели друг в друга, раздался громкий хохот и крики. Ladies оказались абсолютно нормальными девчонками, мало чем от нас отличающимися.
  И вот мы начали ходить друг к другу в школу на вечера. Ходили вместе в музеи и в кино. Как я знал, некоторые из наших ребят стали встречаться с девушками. Но не мы трое.
  Во-первых, никто из нас не умел танцевать, и мы стояли и только смотрели на танцующих на вечерах. К тому же, Сашка и Еж были маленького роста; я был нормального, но не хотел от них откалываться. Зато мы выступали на других мероприятиях: я с музыкальной лекцией, используя редкие пластинки Анны Павловны; Еж притащил и продемонстрировал своих зверюшек; бурный успех имел Саша, читавший собственные стихи. Однако попыток предложить какой-нибудь девушке встретиться, чтобы пойти в кино или погулять вдвоем ни разу не сделали.
  Мы оставались втроем, и нас это устраивало.
  
  16
  
  С поступлением в институт к нам вскоре примкнул еще один. Юра Листов, мой сокурсник. На перемене в первый день занятий я обратил внимание на название на обложке книги, которую он достал из своей сумки от противогаза: "Танки".
  - Интересуешься военной техникой?
  Он засмеялся:
  - Да нет: это японская поэзия.
  С этого и началось наше знакомство. Мы с ним заговорили. Я сказал, что поэзией увлекается мой друг, он и сам пишет стихи. Он спросил, могу ли я его с ним познакомить.
  - Почему ж нет? - ответил я и пригласил его к себе после занятий.
  По дороге мы с ним говорили о поэзии, и я поразился, насколько он знал её. Дома у нас первым делом кинулся к книжным полкам, стал вынимать и листать книги. Потом я предложил ему пообедать со мной, он не стал чиниться. Он еще сидел у меня, когда вернулась с работы тетя Белла. Я познакомил их. Юрка очень оживился, когда я сказал ему, что тетя Белла заведует библиотекой. Спросил её, можно ли будет брать там книги.
  - Если вы в нашем районе живете.
  - Нет.
  - А в каком?
  - В общежитии.
  - Разве вы не москвич?
  - Я? Нет: я из Горьковской области. Наше село как раз под Горьким. А почему вы решили, что я москвич?
  - Да у вас же выговор совершенно московский.
  - Это я от учительницы литературы перенял, она же меня и к поэзии приохотила. А вообще-то, меня в школе "москвичом" дразнили: я один только не окал.
  - Ну, ладно, возьму грех на себя: запишу вам наш адрес.
  Я позвонил Ежу. Он зашел за Сашей, и вскоре они появились у нас. Как я и ожидал, Юра с Сашей сразу же потянулись друг к другу, и вскоре Саша увел его к себе.
  Он быстро влился в нашу компанию, Листик, как мы стали называть его: часто был вместе с нами. Мы рассказали про него Деду и Анне Павловне, и та попросила привезти его на дачу познакомиться. Мы вчетвером и несли гроб с её телом, когда она умерла.
  Тетя Белла снабжала его книгами. Когда он приходил, старалась посытней накормить его: знала, что живет он на одну стипендию. Отца у него не было, мать работала уборщицей в сельском клубе - что она зарабатывала? Листик поэтому периодически ходил на вокзалы подработать носильщиком.
  Когда наступила холодная погода, и мы все стали ходить в пальто, Юра пришел в институт в телогрейке, совершенно новой: видно, купил со стипендии. В ней же он пришел и к нам. Тетя Белла его спросила:
  - Юра, ты идешь куда-то работать?
  - Нет. А что?
  - Извини: пальто у тебя нет? Ты в ней и ходишь?
  - Нормально: она теплая.
  Тетя Белла вздохнула, потом молча открыла гардероб и достала оттуда Толино пальто. Она хранила все его вещи; я их не носил - она мне покупала новые, только на каток ходил с его норвегами.
  - Померяй, - сказала она Юре. - Старомодное, правда.
  Оно оказалось ему как раз впору, но он снял его и протянул ей.
  - Спасибо, но я не могу взять его. Это, наверно, пальто вашего сына - оно же память о нем.
  - Он его уже никогда не наденет. А ты не должен ходить в телогрейке. Бери, не думай.
  - Спасибо, - смущенно сказал он, беря его обратно.
  
  17
  
  Фотография маленького мальчика. Это Толик, сын Клавы, названный в честь нашего Толи. Он родился в пятьдесят втором. Я отщелкал тогда целую пленку, снимая его голенького.
  Клава не была замужем, и отцом Толика, как я понимал, мог быть только Станислав, который появился неожиданно через год после смерти Зои Павловны. Мы вначале не поняли, кто этот мужчина, вышедший утром в воскресенье из Клавиной комнаты на кухню умыться. Мало ли: может быть, какой-то их родственник из провинции.
  Мы, но не Тамара.
  - Слава Б-гу, разговелась наша Клавочка. Пора уж! - сказала она тете Белле, когда он ушел из кухни. - Молодец: мужчина-то неплох - видный.
  - Вы что, Тамара? Что вы такое говорите? Да еще при Жене.
  - Ой, не надо! Женя уже не маленький. А вы, Белла Соломоновна, извините, слишком наивны, что совсем не видите очевидные вещи.
  - Какие еще вещи? О чем вы?
  - Как о чем? Вы что, совсем ничего не замечаете? Как Клавочка всегда одевалась? А последнюю неделю стала уходить на работу при параде. Прическу модную сделала, маникюр. Она его когда-нибудь раньше делала? Да и повеселела заметно.
  То, что она сказала, показалась особенно убедительным после того, как сама Клава вышла на кухню. Её было не узнать: обычно молчаливая и редко улыбавшаяся, она двигалась быстро и уверенно. Голова высоко поднята, лицо сияет; даже голос другой - тверже и громче. На двусмысленную шутку Тамары отреагировала смехом.
  - Клава, этот мужчина ваш родственник? - спросила её тетя Белла.
  - Нет, - слегка смутившись, но твердо ответила Клава.
  И тетя Белла ушла с кухни, уведя и меня. С тех пор она с Клавой почти не разговаривала, только сухо здоровалась с ней и Станиславом. А Клава как будто и не замечала это: ходила оживленная и какая-то совершенно счастливая. С кухни доносились вкусные запахи еды, которую она готовила.
  Станислав редко выходил из комнаты. Тамарочка каждый раз, сталкиваясь с ним, сияла кокетливой улыбкой, но он с ней тоже, как со всеми, только любезно здоровался. Недели через три он уехал.
  Поначалу Клава оставалась такой же, какой стала при нем, но примерно через неделю с ней что-то случилось: вернулась с работы мрачная - и перестала сиять счастливой улыбкой; опять стала робкая и молчаливая.
  Он снова появился через месяц. Она приготовила ужин, сходила в парикмахерскую и тщательно оделась, но так же не улыбалась. А он прожил у Клавы две недели и снова исчез на целый месяц.
  Последний раз он приехал в воскресенье вечером. Мы уже почти собирались ложиться спать, она постучала к нам.
  - Тетя Белла, можно к вам? Мне очень надо с вами поговорить.
  - О чем? - не слишком любезно спросила тетя Белла.
  - Мне нужно сказать вам что-то важное - но не при Жене.
  Я молча взял книгу и ушел на кухню. Говорили они долго, и под конец я уже не читал, а кимарил, сидя на табуретке.
  Наконец тетя Белла позвала меня.
  - Женя, будешь спать у Клавы вместе со Станиславом. Ляжешь там на диване. А здесь на твоем сегодня будет спать Клава. - И я со своей постелью пошел за Клавой.
  Станислав ждал в Клавиной комнате. Был он почему-то в пальто, и его чемодан стоял возле него.
  - Ты что это? Всё в порядке: Женя ляжет здесь на диване, а я у его тети. Так что не беспокойся ни о чем и ложись.
  - Нет. Прости, я не могу остаться.
  - Да куда ты на ночь глядя? Где ты сумеешь устроиться сейчас?
  - Ты не волнуйся: устроюсь где-нибудь в гостинице. Ладно: я пошел. Не поминай лихом; спасибо за всё хорошее, что было. - И он наклонился и поцеловал ей руку, потом взял чемодан и быстро вышел, захлопнув за собой квартирную дверь.
  Утром тетя Белла сказала мне, что у Клавы будет ребенок. И чтобы я об этом Тамаре с Виктором не говорил: пусть Клава сама им скажет, если захочет.
  ...До родов Клава почти всё время дома проводила у нас. Тетя Белла следила, чтобы она правильно питалась, соблюдала режим и всё прочее; ходила гулять с ней, чтобы заставить побольше двигаться. Брали мы её с собой и на дачу.
  Когда мы забирали её из роддома, она протянула своего ребенка тете Белле:
  - Это наш Толя.
  
  18
  
  Последняя фотография в альбоме, 12 на 18. Тетя Белла со мной. Мы как всегда, прижались головами. Я уже здоровый парень с густой шевелюрой и молодыми усиками на верхней губе, и она кажется такой маленькой рядом со мной.
  Последняя наша с ней фотография. Снята в начале страшного для нас, евреев, пятьдесят третьего года.
  ...К этому шло давно.
  В сорок восьмом СССР поддержала образование Израиля. Мы ходили к синагоге, когда туда пришла посол Израиля Голда Меерсон. С каким восторгом приветствовали её - и не только евреи.
  Но вскоре слово "сионизм" стало ругательным в газетах и по радио. Обстановка непрерывно сгущалась.
  Прошла кампания борьбы с космополитизмом. Почти все имена "безродных космополитов" были еврейские, хотя прямых выпадов против евреев в прессе не было. Зато на улице их становилось всё больше.
  Никто не верил, когда сообщили о смерти Михоэлса, что он попал в Минске под машину. Тетя Белла пошла со мной, Сашей и Ежом к Еврейскому театру, где выставили его тело. Очередь туда, извиваясь, вилась по многим улицам, и конца ей было не видно. Было очевидно, что, чтобы попасть, необходимо простоять в ней всю ночь, и тетя Белла увела нас: нам утром надо было в школу.
  Потом начались увольнения с работы. Сашин отец, Рувим Исаевич, работавший начальником контрольно-ревизионного отдела, приходил домой черный: опять его вызывали в отдел кадров, сообщали о "засорении кадров" в его отделе и давали список евреев, подлежавших увольнению. "Таково указание!" Их вызывали потом и предлагали: "Либо вы подаете заявление об уходе по собственному желанию, либо мы уволим вас сами". Возражать было опасно: знали, что за это могут поплатиться.
  За многое можно было тогда загреметь: за политический анекдот; за то, что сказал что-то не то. Даже за мальчишескую выходку на уроке, как это было с нами.
  
  Произошло это на уроке логики, в десятом классе. Предмет был легкий и не имел экзамена, поэтому мы часто использовали его, чтобы сделать невыполненные домашние задания. Тем более что преподавал его Вениамин Вольфович, очень молодой. Он только что закончил философский факультет Московского университета: преподавал логику в нашей школе, потому что больше никуда его не брали тогда.
  Так вот: я сидел и делал домашнюю работу по алгебре, потому что накануне вечером читал допоздна. Веня вызвал кого-то к доске; я не слушал, что он отвечал, и быстро делал алгебру, стараясь успеть. Вдруг многие встали; я, продолжая глядеть в свою тетрадь, тоже вскочил, думая, что вошел кто-то. Потом поднял голову: в класс никто не входил. В этот момент раздался голос Олега Колоскова:
  - Товарищи, почтим минутой молчания память скончавшегося короля Георга Шестого.
  Веня наш моментально побледнел как смерть. Потом бросился из класса. Через минуту он вернулся с завучем. Мы, как положено, вскочили.
  - Сесть! - скомандовала она. - А теперь пусть встанут только те, кто тогда вставал.
  Встали далеко не все, кто вставал. Я, наверно, тоже мог бы не встать: действительно не знал тогда, зачем встаем. Но встал: потому, что было противно, и вины я за собой не чувствовал.
  - Вы понимаете, что вы сделали? Это политическая демонстрация! Вас всех посадят! - кричала на нас завуч. Была она, как и Веня, белая как мел.
  Мы и так уже сообразили, что дело может пахнуть керосином. Неделя прошла в тревожном ожидании, хотя нам, всё-таки, не верилось, что с нами что-то случится: что из-за дурацкой ерунды посадят. Нам потом ничего не сказали, но по виду Вени мы догадались, что обошлось.
  Как узнали потом, завуч и Веня сразу побежали в РОНО, доложили там ответственному товарищу об ужасном событии в нашем классе. Слава Б-гу, попали на нормального человека: посоветовал им не раздувать шум из-за глупой мальчишеской выходки. Они ушли от него успокоенные: выполнили свой долг - не скрыли ничего, доложили о произошедшем кому надо и действуют согласно его указанию.
  В общем-то, по тем временам, всё абсолютно правильно - иначе вполне реальная опасность, что кто-то донесет, что они скрыли политический инцидент в школе, висела бы над ними. Если бы на месте того ответственного товарища оказался другой - дурак или более трусливый, который побоялся бы самостоятельно решить дело, всё могло получиться совершенно иначе. Как бы то ни было, обошлось тогда, и можно было больше ничего не опасаться.
  
  Но не всем: в первую очередь не нам, евреям. Наступил пятьдесят третий год. Тринадцатого января "Правда" опубликовала сообщение об аресте крупнейших врачей, обвиняемых в заговоре с целью убийства руководителей Советского Союза. Все фамилии, кроме одной, еврейские. И на следующий день уже прямо указывалась их еврейская национальность. Газеты и радиопередачи наполнили выражения: "убийцы в белых халатах", "агенты международного сионизма", "агенты американской шпионской организации "Джойнт"", потом и "известный еврейский буржуазный националист Михоэлс". На улице евреев оскорбляли уже в открытую, милиция на это не обращала - впрочем, как всегда - никакого внимания. Только и слышно было: "Ну что идти в поликлинику? Там же врачи - одни евреи: еще отравят!"
  Сергей Иванович, отец Ежа, был назначен в эти дни директором клиники вместо прежнего директора-еврея, которого уволили. Он хотел, было, отказаться, но тот, прежний, сказал ему:
  - Не дури, Сергей: и сам вылетишь. Принимай её, пока они сюда не назначили какого-нибудь, кто в медицине ни хрена вообще не понимает: угробит клинику.
  - Самуил, что происходит? Вовси, наш с тобой учитель, может быть убийцей? Я ж могу легко историями болезни его пациентов доказать, что всё это брехня.
  - Так они без тебя это знают. Не будь ты наивным: забыл тридцать восьмой год?
  - Ты считаешь: то же самое?
  - А то! Ты, например, веришь, что Лида Тимашук могла такое написать? Принудили угрозами, а скорей даже и написали и подписали без нее.
  Тетя Белла прихварывала в эти дни: он пришел к нам посмотреть её и рассказал ей это при мне.
  - Женя, ты смотри, ни словом нигде не обмолвись: это разговор только среди своих. Ты сам, конечно, прекрасно всё понимаешь.
  Но жизнь шла, несмотря на эти события: я по-прежнему ходил в институт на занятия, в Большой зал консерватории, в кино и на каток.
  
  В один из дней я возвращался из института вместе с Листиком. Мы шли, о чем-то оживленно разговаривая, и я чуть не налетел на высокого парня в морской форменке.
  - Жень, здорово!
  - Игорь, ты? - узнал я.
  - Как видишь! Вот, отпустили на побывку.
  - Где ты служишь?
  - Это я потом всё расскажу. Есть более важный разговор: я специально шел к тебе как раз. Только надо, чтобы нас не подслушал никто. Пошли на чердак.
  - При нем я могу говорить всё? - спросил он на лестнице.
  - Абсолютно! - ответил я.
  - Он тоже еврей?
  - Да, - вместо меня ответил Юрка.
  - Не похож. Ну, да ладно.
  Чердак встретил нас привычным запахом пыли и кошек. Игорь достал пачку сигарет, предложил нам. Я не взял: не курил; Юрка не стал отказываться.
  - Так слушай: дело серьезное. Старый пес проговорился спьяну: вас готовятся выселять. Под Москвой уже стоят пустые эшелоны.
  - Как выселять? Куда?
  - Он сказал, на Дальний Восток или даже Северную Землю: там уже лагеря готовы.
  - Не врет спьяну?
  - Думаю, нет. Он стукач, работает на органы: знает, действительно, много. Решил предупредить тебя: может, как-то успеете спастись. Тем более, до высылки должны пройти погромы, якобы стихийные. Что молчишь? Думай, что будете делать - пока не поздно. Лучше всего исчезнуть куда-нибудь, где вас не знают.
  - Там тоже милиция: проверят документы. Ей донесут, только чтобы забрать себе вещи, пропить их, - сказал Юрка. - Всё равно, спасибо, что сказал, капитан.
  - За что? Мы с ним войной повязаны, - ответил ему Игорь.
  Это было так: даже примкнув к компании нашей дворовой шпаны, он ни разу не крикнул мне "жид", всегда здоровался с тетей Беллой, не позволял трогать Сашу и Ежа в мое отсутствие.
  - Время пока, наверно, еще есть. Подумайте: может, что надумаете. На Северной Земле вам не выжить. Ладно, я пошел. Дать еще закурить?
  На этот раз я тоже взял сигарету. Закурили. Игорь ушел.
  - Ты, почему Игорю сказал, ты - еврей?
  - Раз вам грозит беда, я с вами. Но что придумать? Может, тебя с тетей, действительно, к маме моей в село отправить: можете и сойти за русских. Ой, нет: Семка ж Лепешкин с нашего села - приедет на каникулы и сразу заложит, сволочь толстомордая.
  - Пошли, Юр. Трубим большой сбор: забросим всё ко мне, прихватим каких-нибудь бутербродов, зайдем за ребятами - и на дачу, к Деду. Он мудрый человек: наверняка что-нибудь подскажет.
  Я не стал говорить тете Белле, зачем мы едем на дачу; не стали говорить это и мамам Саши и Ежа. Предупредили только, на всякий случай, что вряд ли вернемся к ночи.
  Совещались дорогой. Вот когда особенно пригодились уроки Анны Павловны: старались говорить по-французски, переводя то, что надо, на английский для Юры.
  
  19
  
  Дед был сильно удивлен:
  - Вот тебе на! Среди недели! Случилось что?
  - Нет, но вот-вот может, - ответил за всех я.
  - С евреями?
  - Как ты догадался?
  - После ареста врачей-то? Боюсь, не собираются ли они вообще всех вас выселять.
  - Собираются, Дед.
  - Точно? Откуда знаешь?
  - Соседский парень сегодня сказал, что слышал от отчима: тот с органами сотрудничает, - я пересказал ему всё, что сообщил Игорь.
  - У-у, Северная Земля! Да кто там живой останется? Мало, значит, того, что Гитлер устроил. Ну, не идти же покорно на смерть, как шли в Бабий Яр. Надо думать. Только давайте-ка, вначале покормлю вас: голодные, небось.
  - Мы бутерброды с колбасой с собой взяли - так и не съели.
  - Пригодится: зажарю с вареной картошкой сейчас, да яйцами залью - быстро будет. А то не ждал вас: не готовил ничего.
  Мы быстро умяли огромную сковороду Дедовы жарева. Он тем временем принес телогрейки.
  - А теперь одевайтесь и пошли.
  - Куда?
  - Есть места, где можно прятаться.
  Мы спустились в подвальное помещение, в котором я был не раз. Оно очень большое, и я как-то так и не был во всех частях его. Холодное хранилище со стеллажами, мастерская с большим верстаком - всё, что я знал. Дед подвел к какой-то двери в глубине подвала за рядом кирпичных фундаментных стоек, отворил её.
  Там была большая комната с оштукатуренными стенами. Стояла мебель: тахта и пара кресел. В углу печка с плитой, на ней чайник; рядом на столике чашки и сахарница. На тумбочке старый немецкий приемник "Telefunken". На стене несколько политических карт.
  - Что это за подпольный штаб?
  Дед вместо ответа включил приемник, покрутил настройку. Мы услышали БиБиСи на русском языке. Довольно чисто: не слышно было глушения. Дед включил на полную громкость.
  - Ты что! Услышат же с улицы.
  - Ни в жисть: можешь выйти проверить. Мы тут с Анной Павловной спокойно все "вражеские голоса" слушали. Я почему не сразу к вам вышел: здесь сидел, "Голос Америки" ловил. Я последние дни все вечера их ловлю.
  - Большая довольно комната, - сказал Юра.
  - Двадцать пять метров: я мерил. Все наши поместятся. Как видите, тепло здесь в любой мороз.
  - А дымоход куда? - спросил я.
  - В общую трубу. На всякий случай топить надо будет обе печки одновременно. С туалетом нужно будет что-то придумать, да и вентиляцию усилить: семь человек не два. Главное, с улицы ни звуков не слышно, ни света не видно.
  - Годится, - решили мы.
  - Но только на случай, что не станут искать по домам. Но на тот случай тоже есть еще одно. Его наше гестапо вряд ли обнаружит.
  Мы вышли из уютной подвальной комнаты и поднялись на второй этаж дачи. С задней стороны примыкал деревянный сруб глубокого колодца с воротом: муж Анны Павловны видел подобные в Италии. Воротом уже не пользовались: воду наверх подавал насос с электромотором, установленный глубоко внизу. Устанавливали его мы с Дедом, опускаясь вниз в бочке.
  - Сгнила та бочка, - сказал Дед. - Ты, Жень, поздоровей всех: мы привяжем тебя и спустим. Свети фонариком в сторону дома: примерно на глубине пятнадцати метров должен увидеть щит. Просигналь фонариком и осторожно сними и сунь его внутрь. Потом просигналь два раза и лезь внутрь тоже.
  Меня привязали длинной веревкой и начали медленно опускать. Щит я заметил не сразу: может, это было и хорошо - уменьшало шансы, что он будет обнаружено теми, кто не знал о его существовании.
  Наконец, я обнаружил его. Просигналив оба раза как положено, я предельно осторожно снял его и, наклонив, впихнул внутрь. Потом влез сам.
  Откуда-то дуло: я направил фонарик в ту сторону и увидел раструб на конце трубы. Помещение было даже больше, чем то - в подвале. Кирпичные стены вместе с потолком образовывали половину цилиндра, плоский пол тоже выложен кирпичом. Что за катакомбы?
  Я выбрался наружу и просигналил фонариком. Меня подняли, и по очереди спустились туда ребята и Дед. А затем мы вернулись на кухню - совещаться.
  - Дед, для чего был тот тайник?
  - Точно и не знаю: вроде для каких-то картин не социалистического реализма. Анна Павловна мне про него сказала незадолго до смерти.
  - Воздух откуда идет?
  - От вентилятора на чердаке. Запрятан в глубине у ендовы.
  - Если придут с обыском, его ж не включишь: выдаст.
  - Надо, по крайней мере, набрать кислородных подушек в аптеках. - И полезли во все мелочи. Обсуждали долго.
  Потом легли, чтобы уехать ранней электричкой, но не тут-то было: мысли не давали уснуть.
  - Жень, ты не спишь? - спросил Юра
  - Да какой там!
  Он накинул на себя одеяло и сел ко мне.
  - Я думаю, мне здесь с вами больше появляться не стоит.
  - Why? [Почему? (англ.)]
  - Гродовых могут арестовать, если на них донесут. Как вы тогда выберетесь? Скобки мы решили не ставить, чтобы не спровоцировать ментов полезть в колодец, так? Но меня здесь пока не знают: на меня они не выйдут. Я тогда смогу вас вытащить оттуда.
  - Exactly! [Правильно! (англ.)] - это Еж.
  - И даже можешь перестать разговаривать с Женькой в институте, - откликнулся и Сашка.
  
  Не думаю, что мы разбудили Деда. Он, видно, и не ложился, потому что зашел совершенно одетый.
  - Не спите? Тогда одевайтесь. Посидим, выпьем малость и побеседуем. Самый момент.
  И мы отправились снова на кухню, уселись вокруг стола, на который Дед поставил не свою любимую апельсиновую настойку, а чистую водку.
  - Ну, за то, чтобы обошлось всё! - сказал Дед. Мы молча запрокинули лафитники, нетерпеливо ожидая расслабляющее действие хмеля.
  - А она ведь, Анна Павловна, говорила мне, что дело идет к этому. В августе прошлого года, когда расстреляли Бергельсона, Квитко, Маркиша, Фефера. Это были лучшие еврейские советские поэты и писатели. Стихи-то Квитко вы все с детства знали. Светлая ей память, нашей Анне Павловне. Много она порассказала, многое разъяснила - многое во мне повернула. Подружились мы очень; оставались здесь одни с ней - и говорили, говорили долгими вечерами. Я ведь тоже ох как много повидал - только многое и не знал. А она знала. И я теперь знаю. И смотрю поэтому другими глазами.
  - На что, Дед?
  - Да на революцию на ту же, на коммунизм этот. Но кое-что я ей рассказал. Я ж в этой революции сам участвовал. Только не в одной партии не состоял. Был я тогда балтийским матросом. У нас в Кронштадте на кораблях полно анархистов было. Я с ними попал в караул Учредительного собрания. Командовал анархист Толька Железняков, про которого потом песню написали "Матрос-партизан Железняк". Знаете?
  - А как же!
  - Народ это Учредительное собрание выбирал, да большевики в нем большинства не получили. И решили его разогнать, а левые эсеры их поддержали. Особенно Марк Натансон: по сути, зачинатель народовольчества. Использовали эту самую братву, нанюхавшуюся марафета, кокаина: "Караул устал" - Толька Железняков заявил. Вот так сделали господа революционеры с демократической свободой выборов, когда она оказалась не в их пользу.
  - Дед, как можно такое говорить?!
  - Нельзя, да? Делать только можно? Нет уж, внучата, вы послушайте меня, а то никто вам этого не скажет. А вам жить - и понимать, что происходит. Как сейчас, когда мы обдумываем, как спасать сына участника Гражданской войны и его жены, павших за страну и эту самую советскую власть.
  Ведь что вы знаете на самом деле про революцию? Про меньшевиков и кадетов, например. Что меньшевики - интеллигентные хлюпики. А я слышал, что они были во главе восстания на "Потемкине". А еще: фильм "Чапаев" видели? Помните, как белые офицеры в черных мундирах идут, не сгибаясь, в психическую атаку. Вранье сплошное! Я же сам видел, кто шел: попал с пополнением в дивизию Чапаева. Шли ижевские рабочие. Меньшевики. Когда большевики расстреляли одного из них, они подняли против тех восстание. Разбили Антонова-Овсеенко, Тухачевского. Потом вооружили винтовками своего завода белую армию Колчака и влились в нее.
  Что Колчак был, оказывается, крупным ученым-путешественником, слыхали хоть раз? А про кадетов слыхали, что многие из них были крупные ученые? Академика Вернадского, небось, знаете. Ведь он был кадет. Анна Павловна сама тоже была кадетом, знала многих из них. А говорили про них!
  Да я думаю, вы ребята умные: не так уж и верите всему, что в газете. Когда Корейская война началась, сколько вам всего было - а верили вы радио, что Южная Корея напала на Северную, да была сразу отброшена?
  - Так сразу видно было, что всё шито белыми нитками: северные же в первый день как сразу продвинулись! - засмеялся Еж.
  - А то, что пишут про Израиль? Уж...
  - В это я сроду не верил, - перебил его Саша.
  - И я никогда, - добавил я.
  - Я тоже, - сказал Еж.
  - И правильно. В какой стране евреи могут уверенно чувствовать себя? Только в своей - в Израиле. Почему Гитлер смог уничтожить столько евреев? Да потому, что никто не хотел принять их, чтобы спасти всех. Кого приняла Америка? Крупнейших ученых - Эйнштейна, Ферми. А англичане? Даже запретили въезд в Палестину. Женя, Саша, как вы восприняли создание Израиля?
  - С гордостью и радостью: я мечтал о создании еврейского государства, где никто не посмеет сказать тебе "жид". Слишком противно было, что даже в учебнике истории древнего мира единственная иллюстрация, касающаяся евреев, "Царь израильский поклоняется царю ассирийскому".
  - Васька рыжий у тебя во дворе как раз это нам и орал много раз, - вставил Саша.
  - Шесть миллионов было уничтожено. Существовал бы Израиль тогда, они могли бы спастись, беспрепятственно въехав туда.
  - Сейчас он существует - но кто нас выпустит туда? - возразил я.
  - Да... - вынужден был согласиться он. Наступило тяжелое молчание.
  Его прервал Юра:
  - Дед, откуда вы знаете столько про евреев? Ребята, по-моему, хоть и евреи, меньше знают.
  - Радио слушаю: вражеские голоса - "Голос Израиля" в том числе.
  - Дед, ты наш раз разговор слышал перед тем, как вошел? - спросил Еж.
  - Да, слышал. Всё правильно.
  - Что?
  - Что Юре надо затаиться для резерва. Саша прав: пусть в институте с Женей не общается.
  - Ты тоже думаешь, что нас...?
  - Могут: могут арестовать. Не бойся: пострадаем тогда за други своя. Как русские люди - не сволочи.
  - Братцы, на занятия завтра идем? Если да, то надо ложиться: завтра будем как сонные мухи, - подал голос Листов.
  - Я тоже с вами поеду. Поговорю с Валей. А вечером общий сбор там.
  ...Он задержался, когда мы проходили мимо комнаты Анны Павловны.
  - Ладно, ложитесь.
  - А ты?
  - Мне сюда вначале надо. Молитву перед сном прочесть.
  - Ты ж раньше не верил!
  - Да как сказать: сам толком не знал - верил или нет. Она - Анна Павловна верила: искренне, глубоко. Объяснила мне, почему. Теперь я верю тоже.
  - А зайти можно на минутку туда?
  - Конечно же.
  Всё то же: ничего не изменилось в её комнате. Тот же рояль и та же большая икона в углу - лампада горит перед ней. Дед истово перекрестился перед ней и склонился, шепча молитву. Мы тихонько вышли.
  
  20
  
  В электричке мы привалились друг к другу и спали.
  С Юркой мы разделились еще в метро. Сели в аудитории тоже далеко друг от друга. Продолжали незаметно дрыхнуть и на лекции.
  На перемене Семен Лепешкин стал прокатываться насчет евреев.
  - Семочка, - ехидно спросил я его, - ты что: против дружбы народов?
  - Только не с вами, синистами. Вам ваш Израиль дороже Советского Союза: как волка не корми, он всё в лес глядит.
  - Ты хоть хрюкай нормально: сначала правильно "сионист" научись произносить, хряк.
  - Не надо учить нас русскому языку, - сказал подошедший Листов. Нормально! Следующий ход мой.
  - А: вчерашний друг! Все вы такие - одним миром мазаны!
  Юрка изобразил оскорбленную мину на лице и незаметно подморгнул мне: "All right , Женька!"
  ...- Не примитивно сработали? - спросил я Юрку, когда ехали ко мне домой.
  - Как раз для этого дуба. Ну что, заберем тетю, если дома, и к Гродовым?
  - Пообедаем только. А тетя Белла дома, наверняка.
  - Опять приболела?
  - Нет: уволили. - Я видел, как Юрка про себя выругался матом.
  ...У Гродовых сегодня был полный сбор, даже бабушку Фиру, мать Фрумы Наумовны, доставили. Она старенькая, но живая. Когда у меня появились усики, она придумала песенку:
  А у Жени усики,
  А у Саши трусики.
  Но сегодня всем было не до шуток: все уже знали, зачем мы собрались.
  Вопрос ?1: когда? Наверно, не стоит дожидаться "стихийных" погромов: переправить женщин, включая Сонечку, как можно скорей. Рувима Исаевича не трогают - не уволили и даже не понизили в должности: он пока останется и будет ходить на работу. Я и Саша тоже останемся и будем ходить на занятия, но жить у него: у них безопасней - нет шпаны, как в нашем дворе.
  Потом обсудили дооборудование убежищ, составили списки запасов продуктов и лекарств, какую одежду взять с собой. Обсудили еще кучу мелочей.
  Последний вопрос поставил на обсуждение Антоша, до того тихо сидевший вместе с Сонечкой за приоткрытой дверью комнаты, куда их отправили, чтобы не мешали.
  - А оружие? Если нужно будет уходить оттуда, а за вами будет погоня? Папа, дай им свои охотничьи ружья, а? Жене и Саше - каждому по ружью. Я их и научить могу, как с них стрелять.
  - А ты умеешь? - спросил Сергей Иванович.
  - Ага. В подвале в щит деревянный пулял: в цель попадал. И я тоже хочу там быть: у меня финка настоящая есть - я Соньку одну не оставлю.
  - Ладно, Антоша, позже решим.
  Говорили и обсуждали еще, все принимали активное участие в этом. Одна бабушка Фира лишь слушала: почти не говорила. Только в самом конце произнесла:
  - Ой, киндерлех [детки], не беспокойтесь: ничего страшного не будет - Б-г не допустит. Скоро Пурим: Гаман подохнет во время него. Поверьте - я знаю: недаром мое имя Эсфирь.
  
  21
  
  Так и получилось.
  Четвертого марта радио сообщило о кровоизлиянии в мозг у Сталина. Потом целую неделю радио каждый час сообщало о состоянии его здоровья. И через неделю - сообщение о его смерти.
  Немало людей плакало. Многие пытались пройти в Колонный зал Дома союзов; в первый день при этом была страшная давка с многочисленными жертвами. Мы после той ночной и последовавшими за ней беседами с Дедом не пытались пройти туда вообще; напряженно следили, как повернутся события. Пока признаки были обнадеживающие: ни по радио, ни в газетах больше не говорилось о деле врачей - как будто его совсем не было. Это успокаивало: мы все оставались на местах.
  ...Шестого апреля я ушел в институт, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить тетю Беллу, приболевшую снова. Последнее время она стала болеть слишком часто.
  У раздевалки в институте меня ждал Юра Листов.
  - Жень, видел? - он протянул мне "Правду". Сообщение о том, что дело врачей сфабриковано преступниками, прокравшимися в ряды КГБ; врачи освобождены; сфабриковавшие ложное обвинение, во главе с полковником Рюминым, арестованы.
  - Ура!!! - я обхватил Юрку, сжал его.
  - Ой, Женька, пусти: раздавишь!
  - Опять с жидом этим обнимаешься? - услышал я за спиной голос Лепешкина. Я повернулся. Ну, что: врезать ему в свиную харю, чтобы запомнил навеки? Э, нет: вот что! Я сграбастал Лепешкина за ворот и поднес газету прямо к его морде:
  - Читай, фашист вонючий! Читай, сволочь поганая! Ну, что молчишь: говна в рот набрал, да? Запомни, сучий потрох: еще раз употребишь это поганое слово, я тебя разделаю как Б-г черепаху, а потом еще пойду в комитет комсомола и добьюсь, что тебя исключат из него и выгонят из института. Теперь будет так. Пошел вон!
  Он, таки, видно, здорово струсил: быстро ушел, оглядываясь на ходу.
  - Листик, к черту лекции! Полетели: Белле сообщу, порадую её. Отметим сейчас, как следует.
  И мы рванули бегом к метро.
  
  Но, подходя к нашему дому, я понял, что она уже знает: наше окно было настежь открыто, и из него громко звучал "Фрейлехс" 7 . Я взлетел по лестнице, вбежал в комнату. Тетя Белла стояла в ночной сорочке, накинув на себя одеяло, возле самого окна. Бросилась к нам:
  - Ой, мальчики! Радость-то какая! Есть Б-г, есть! Не дал, не допустил! Всё, как бабушка Фира предсказала, - она пыталась поцеловать нас. Я схватил её в охапку, потащил в кровать. Юрка тем временем закрывал окно. В комнате была холодина.
  - Ну, что с тобой делать? Как маленькая! Ты ж и так простужена! Что делать будем, Юрка?
  - Чаем горячим с водкой напоить поскорей. Есть водка-то?
  - Есть. Поставь сразу два чайника, Клавин возьми. Грелку ей дадим к ногам.
  Юрка побежал на кухню, а я стал растирать ей ноги: они были как лед. Потом притащил из чулана электроплитку, которой давно не пользовались, включил её.
  Кроме водки я положил в кружку малиновое варенье, которое принесла и посоветовала добавить Клава. Тетя Белла выпила, сказала:
  - Ну, вот: теперь совсем хорошо. Тепло, - и она вскоре задремала.
  К вечеру начали приходить наши друзья: сначала Гродовы, затем Соколовы. Сергей Иванович не дал особенно задерживаться ни тем, ни другим, чтобы тетя Белла не утомилась, а сам остался и, когда все ушли, осмотрел и послушал её. Уходя, велел пить теплое и не забыть принять лекарства, а главное, больше не студиться.
  Когда он ушел, пришли проведать её дядя Витя с Тамарой. Во время истории с врачами они не допустили ни одного выпада против евреев - что-что, а антисемитами они не были, и отношение к ним тети Беллы заметно улучшилось тогда. Поздравили с освобождением врачей и спросили разрешения пригласить меня и Юру к себе отметить его. Она не возражала, тем более что Клава пришла посидеть с ней.
  На столе стояли и водка и коньяк, всяческие деликатесы, которые я пробовал не часто, но что-то в горло ничего не лезло. У меня было ощущение, что снова надвигается на меня что-то страшное; оно вытеснило утреннюю радость. А Юрочка пил с дядей Витей рюмку за рюмкой и наворачивал вкуснятину, которую Тамара непрерывно подкладывала ему на тарелку.
  Они оба хорошо набрались под конец, и я отвел Юрку спать на своем диване, а себе поставил раскладушку. Я несколько раз просыпался ночью и слышал, как хрипло дышит во сне тетя Белла; вставал и щупал её лоб: он был теплый, но не горячий - жара не было.
  
  Пару дней я еще продолжал ходить на занятия; Клава заходила к тете Белле днем. Но в последний из них Клава - встревоженная - встретила меня в коридоре:
  - Женя, по-моему, ей стало хуже.
  Действительно, она дышала с трудом.
  - Белла, что с тобой?
  - Да ничего, Женечка. Дышать только немного трудно. А так - ничего: температура та же - я недавно мерила.
  Я сразу побежал к Гродовым. Хорошо хоть Сергей Иванович оказался дома. По моему виду сразу понял, что с тетей Беллой неладно. Вопросы мне задавал уже по дороге.
  - Ну-ка, давайте проверю, как вы сегодня, Беллочка Соломоновна.
  Он довольно долго осматривал и прослушивал её.
  - Ну что: дозу лекарств временно надо будет увеличить. И я выпишу еще одно. Сейчас напишу рецепт.
  Он подал мне рецепт и сказал:
  - Пошли вместе: аптека ведь по пути. Я тебе дорогой расскажу, как его следует принимать. Пока, Белла Соломоновна.
  - До свидания, Сереженька, спасибо вам. Валюше привет передайте от меня.
  - Она зайдет к вам сегодня непременно.
  Но он остановился еще на лестнице:
  - Женя, послушай: дело очень серьезное. Бронхит перешел в воспаление легких, и начинается отек их. Вещь очень нехорошая!
  - Чем?
  - Жидкость постепенно заполняет легкие; когда доходит до сердца...
  - ?
  - ...человек умирает. Если только не происходит какое-нибудь чудо.
  - И ничего нельзя сделать? А?
  - Я обязательно достану пенициллин: вдруг хоть он поможет.
  - Это из-за того, что она застудилась у открытого окна?
  - Частично. Главное, организм жутко изношен - почти не сопротивляется: поэтому температура вялая - 37,7º.
  - Сергей Иванович, давайте пригласим кого-нибудь из профессоров. Я заплачу сколько угодно.
  Он пожал плечами:
  - Кого? Не знаю ни одного, кто может реально помочь.
  - Неужели никого?
  - Знаешь, что? Я Самуила приведу, его восстановили - опять директор нашей клиники: может, все-таки, знает больше, - тон его выражал неуверенность.
  Клава по моему лицу догадалась, что дело не ладно:
  - Что он сказал, Женя?
  Я пересказал ей.
  - О Г-споди! - она обняла меня и заплакала.
  - Тише ты: услышит же! Скажи лучше, сколько за визит профессору платят?
  - Я... я... сто...рублей...давала... - ответила она, всхлипывая.
  ...На следующий день я в институт не пошел.
  Сергей Иванович привел своего директора вечером. Они долго осматривали её, перекидываясь непонятными медицинскими терминами. Потом Самуил Ефимович сказал:
  - Абсолютно ничего не могу добавить к диагнозу Сергея Ивановича. Доктор Гродов, надо сказать, вообще один из лучших диагностов, кого я знаю. Так что продолжайте выполнять все его указания.
  В коридоре, подав ему пальто, я протянул деньги.
  - Убери, - сказал он, отводя мою руку. - Не тот случай, когда я беру. Тем более что ничем помочь не могу. Пенициллин я, конечно же, дам - но слабо верю, что он поможет. Так вот, к сожалению. Извини за медицину: не всё она может.
  Пенициллин Сергей Иванович привез и вколол утром следующего дня. Он не подействовал - это было очевидно: она стала слабеть и почти ничего не ела. Приходившие каждый день мамы ребят спрашивали:
  - Беллочка, ну что бы вы поели? Мы вам приготовим - скажите.
  - Ой, девочки: ничего мне не хочется.
  Они, всё-таки, приносили без конца деликатесы: икру, севрюгу, но даже это удавалось впихивать в неё с трудом. Главным образом благодаря Клаве с её печальным опытом ухода за больной Зоей Павловной. Она часто садилась рядом, прикладывала ребенка к груди и говорила:
  - Ну: поешьте вместе с Толиком. - И тетя Белла улыбалась и немного съедала чего-нибудь.
  Сергей Иванович приходил каждый день проверить её: участкового врача вызывали, только чтобы оформить мне бюллетень по уходу. Регулярно приходили ребята и старались помочь, чем только могли.
  Приходили и младшенькие наши, Сонечка и Антоша, садились рядом и ласкались к ней. Почему-то тетя Белла очень внимательно смотрела на Сонечку: почему, я понял потом.
  
  22
  
  Она, моя тетя Белла, была слишком умной, чтобы не понимать, что с ней происходит: она даже не спрашивала ни о чем Сергея Ивановича. А я был молодым и поэтому продолжал на что-то надеяться, на какое-то чудо. И очень обрадовался, когда в один из дней ей стало легче: может быть, она поправится. Спросил об этом Сергея Ивановича, но он в ответ промолчал.
  Наступил вечер. Уже ушли все визитеры, унесла Толика и осталась в своей комнате Клава. Я сидел возле неё. Горела только настольная лампа на письменном столе.
  - Женя, давай поговорим.
  - О чем, Белла?
  - Не будем играть в прятки: ты знаешь, я скоро уйду, и ты останешься один из всех нас.
  - Белла, может быть, не надо сейчас - потом?
  - Нет: потом может быть поздно. Это может случиться внезапно, и я не успею сказать тебе всё, что должна. Выслушай меня спокойно и не перебивай, пожалуйста.
  Ну, так вот. Ты скоро останешься без меня - но я не боюсь за тебя. Ты вырос таким, как я хотела. А я всегда гордилась тобой, мой мальчик. Ты рано стал взрослым, и ты был моей опорой; я помню, как взял ты на себя в десять лет страшную тяжесть, скрывая от меня Толину похоронку.
  Мы - исключительно благодаря тебе - обрели близких друзей, почти родственников. И я знаю: они никогда не оставят тебя одного.
  Ты трудолюбив и не избалован: знаешь цену деньгам - сумеешь прожить. Только запомни: деньги - дело наживное, а здоровье - нет. Если не будет хватать денег, не экономь на питании - продай, что сможешь: ковры, книги, моё кольцо. Возьми взаймы у Соколовых и Гродовых - они тебе никогда не откажут: отдашь, когда начнешь работать. Но не переходи на заочное отделение: заочное образование хуже.
  Теперь о главном. Я так мечтала увидеть, как ты женишься на очень, очень хорошей девушке, и потом порадоваться на внуков. Но ничего не поделаешь. Что я хочу тебе пожелать, мальчик дорогой мой: большой любви - единственной, на всю жизнь. Чтобы до последнего момента вы дышали друг другом. Как у твоих бабушки и дедушки. Как у твоих родителей. Как у меня с Колей. Только более счастливой, чем у нас: чтобы ты с ней жил долго.
  Поэтому старайся не растратить себя на случайные связи с женщинами, подобными нашей Тамаре. Она не злая, но такие не для тебя: ты другой - как мы. И с такой - ты - не будешь по-настоящему счастлив.
  Что я хочу тебе посоветовать: если долго не встретишь такую девушку, с которой ты очень захочешь быть вместе до самого конца, то женись... Знаешь на ком?
  - На Сонечке? - догадался я. Вот почему так смотрела она на неё, когда та приходила.
  - Конечно! Дождись, пока она подрастет - и женись на ней: она будет замечательной женой. Только сделай ей вовремя предложение, а то ты слишком робок с девушками. Это в тебе наследственное: от твоего отца, от Гриши.
  Странно: думала так много сказать, а сказала мало - и, всё-таки, всё. А теперь самая неприятная часть. Тут ты меня только слушай и не пытайся перебивать, а только запоминай хорошенько.
  Слушай же: похорони меня как можно проще, но... Чудесное предсказание бабушки Фиры сбылось: значит, Он есть. И я хочу быть похороненной, как похоронены наши предки. Открой-ка вот тот ящик и достань ткань оттуда. Эта самая - положи её обратно. Запомнил? Это для тахрихим, савана: пусть меня завернут в него. Пусть прочитают молитву "Эл молей рахамим" после того, как погребут. Рувим Исаевич пусть последит: он знает, что и как полагается.
  Кадиш хорошо, конечно, чтобы читали по мне в синагоге одиннадцать месяцев, но это стоит денег, а у тебя их будет мало: поэтому необязательно. Слышишь?
  - Да. - "Будут читать: это твое последнее желание, Белла".
  - Всё: по делу всё. Только не убивайся долго по мне. Помни: твой главный долг передо мной - быть счастливым. Наклонись-ка: давай поцелуемся!
  Мы поцеловались, и она погладила меня по лицу.
  - А теперь я давай расскажу тебе что-нибудь повеселей. Что бы такое рассказать? А-а! Как поженились твои родители: Гриша с Розочкой. Не знаешь? Так слушай!
  
  23
  
  Когда твой папа окончил институт, его направили инженером в железнодорожное депо в вашем городе. Ему скоро дали те полдома, в котором вы жили, и он вызвал к себе твою бабушку, которая жила тогда с нами. Она поехала: Толя уже пошел в школу - в наше отсутствие Зоя Павловна пообещала разогревать ему обед, а Гриша там был один.
  Приехала, навела уют в доме, и стали они жить потихоньку: он почти весь день на работе, а вечером придет, она покормит его обедом, потом сидят, разговаривают; в выходной в кино шли, изредка в гости к кому-то из его сослуживцев. Ему такая жизнь нравилась, а маме - нет: переживала, что он не женится - за тридцать уже перевалило. Приставала к нему:
  - Гершеле, ты когда-нибудь женишься? Так уж и нет ни одной подходящей женщины для тебя? - он молчит и улыбается. Пробовала она сама его знакомить: кончалось ничем.
  А тут - как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: забрали его прямо с работы в больницу с гнойным перитонитом. Маме пришли, сказали; она сама не своя прибежала в больницу - а его уже оперируют. Села в коридоре - ждать конца операции, узнать его состояние.
  Нянечка к ней подошла, заговорила, разохалась: старого врача нет - гуляет на свадьбе дочери; дежурный хирург - молодая девчонка, только после института - он ей не давал ни одной серьезной операции делать, только сам. За ним послали, но она говорит, что оперировать необходимо немедленно: делает сама. Ну, дай-то Б-г, чтобы всё обошлось!
  Вошел пожилой мужчина, быстро прошел мимо неё. Он потом вышел к ней:
  - Всё в порядке: операция прошла нормально. К нему сейчас нельзя: у него еще наркоз не отошел. Завтра утром приходите.
  - Доктор, вы мне, пожалуйста, скажите: как он? А то вас не было, а мне тут нянечка сказала, что оперирует совсем молодой врач, и она еще неопытная.
  - Слушайте больше! Она блестящий хирург, можете мне поверить. Идите и не беспокойтесь. Всё будет хорошо: организм молодой.
  Мама пришла назавтра прямо с утра. Её провели к оперировавшему врачу.
  - Смотрю: молодая, приятная такая. И внешне тоже: фигурка стройная, волосы темные, глаза - прямо как вишни. Улыбается так хорошо, - рассказывала мне мама потом.
  - Вы пришли по поводу Григория Вайсмана?
  - Да, доктор.
  - Слава Б-гу, всё хорошо, хотя - честно - операция была не очень легкой. Да вы садитесь, пожалуйста. Как, простите, вас зовут?
  - Лия Ароновна.
  - Да? А меня Роза Ароновна. - "Тоже неплохо, " думаю. Протягиваю ей цветы, которые принесла, и коробочку с брошью, что вы с Колей мне подарили.
  Цветы она взяла, а брошь брать отказалась.
  - Но, доктор, я же хотела вас отблагодарить. Может, я еще как-то могу? - спрашиваю. А она подумала и говорит:
  - Знаете: только если поможете комнату или хотя бы угол снять. Я жду: мне комнату обещали дать; а пока я угол себе сняла, и хозяева попались неприятные - скандалят постоянно. Не сможете что-нибудь подсказать мне?
  "Это уже даже не хорошо, это замечательно!"
  - Вы знаете, я мало кого здесь знаю.
  - Очень жаль.
  - Но я могу вам предложить другое: пожить у нас. У нас полдома: две комнаты и кухня. В одной комнате мы с ним спим - я только ширму ставлю, потому что мы еще разговариваем после того, как ложимся. В другой диван стоит: он может спать там. А разговаривать перед сном будем с вами: даже ширма не нужна будет. Вас устраивает так?
  - Очень. Простите, а сколько надо будет платить?
  - О каких деньгах вы еще говорите? Живите, и всё.
  - Нет: так я не могу.
  - Ну, хорошо: возьму с вас что-то. Вы сегодня переселитесь к нам?
  - А можно?
  - Почему нет? Вы во сколько кончаете работать?
  - Сегодня я не работаю - после вчерашнего дежурства: я тут только из-за вашего сына, проверить его состояние. Мы сейчас можем пройти к нему в палату - и потом я свободна.
  Гриша был бледный: операция была нешуточная, но поздоровался, когда мы вошли.
  - Как вы себя чувствуете, Григорий ... - она замялась.
  - Да зовите его просто Гриша, Роза Ароновна: он у меня еще не старый. Как ты, сынок?
  - Вполне удовлетворительно. Спасибо вам, доктор.
  - Фи! Разве так благодарят? Поцелуй хоть руку Розе Ароновне. - "Да, как же: поцелует он ей руку. Жди!" Нет: смотрю, взял её руку - она не противилась, только смеялась, поцеловал таки. "Молодец, сыночек!"
  - А Роза Ароновна будет у нас жить. Ты перейдешь в другую комнату, на диван. - По-моему, он обрадовался - поэтому обрадовалась я. "Операция прошла успешно!" Это я не о той операции.
  Она попросила у главврача машину, вдвоем мы быстро собрали её вещички и привезли к нам.
  - Ой, как красиво! - сказала она, когда увидела мои вышивки "ришелье".
  Мы пообедали вместе. Потом я спросила, что ему можно принести завтра. Она сказала, что только протертую диетическую пищу, а когда я спросила, как её сделать, приготовила сама. Когда мы легли, долго разговаривали, и она мне многое рассказала про себя.
  Гриша провалялся в больнице не долго: Роза сказала, что последит за ним дома сама. Она обняла его за пояс, и он опирался на нее, когда мы выходили из больницы. Дома он беспрекословно слушался её и достаточно быстро поправился.
  Поначалу она стеснялась, когда я звала её к столу, но я ей сказала, что какая мне разница - на двоих или троих готовить, сидя дома. Тогда она стала покупать и приносить продукты. Старалась не давать мне мыть посуду. Убирались мы вместе, и полы с момента своего появления мыть мне не давала.
  Работала она много: случалось, задерживалась допоздна и приходила такая усталая, что не могла даже есть. Я сама разогревала и подавала ей, садилась рядом и уговаривала поесть - и она ела.
  В пятницу к вечеру, на следующий день после поселения, увидела, как я положила халу и поставила фаршированную рыбу на стол, а потом достала подсвечники и вставила в них свечи. Она подошла ко мне и спросила, нет ли лишнего подсвечника. У меня не было; я предложила ей один из своих: сказала, что вдове достаточно зажечь одну свечу, хотя точно не знала, так ли это. Мы зажгли свечи в положенное время, прочитав над ними благословение, потом сели с ней за стол, встретили субботу, и она сказала: "Как давно это было последний раз".
  
  День за днем мы становились всё ближе друг другу. Я слишком скоро стала называть ее только Розочка и на ты, Гриша тоже; и она его также - Гриша и ты. Мы стали как дружная семья, но я так хотела, чтобы мы стали ею в действительности.
  Дело, похоже, и шло к этому, но мне не терпелось. Я видела, как они, стараясь это делать незаметно, глядели друг на друга, и не понимала, почему - ну почему же - они не объяснятся. Ну, хорошо: Розочке девичья скромность мешает; но мой-то меламед [простак (идиш)] почему боится: он, бывший красный кавалерист, прошедший столько боев и сабельных атак? И я сама пошла в атаку.
  - Розочка, ты уедешь от нас, если получишь комнату? - спросила я её, когда мы готовились лечь спать.
  Она сразу стала грустной:
  - А что делать?
  - Как что делать? Разве тебе плохо с нами?
  - Мне очень, очень хорошо с вами: я как среди родных.
  - Ты мне тоже как дочь. Ты не хотела бы стать мне не дочерью, а... сама понимаешь, кем. Скажи мне: тебе нравится мой сын?
  - Да - очень!
  - Правда?
  - Я же уже давно люблю его. - И тут она разрыдалась: - Но он почти совсем не разговаривает со мной.
  - Он у меня меламед: очень робок с женщинами; даже не знаю, в кого он в этом пошел. Но и ты - не замечаешь, как глядит он на тебя, потому что он старается это делать незаметно.
  - Всё равно: что я могу сделать?
  - Сказать ему сама: советская власть сделала женщину и мужчину равными.
  - Не могу: я ж воспитана, что девушка не должна первая говорить о своих чувствах.
  Неудача - хотя и не полная: она хоть мне открыто сказала, что любит этого дурня. Решила теперь атаковать его.
  - Гершеле, скажи по совести: наша Розочка тебе совсем не нравится?
  - Почему?
  - Потому что она очень некрасивая, глупая, злая, неряха.
  - Да ты что: она очень красивая. И умная. И добрая тоже.
  - Только неряха?
  - Ты смеешься!
  - Так какие в ней недостатки?
  - Недостатки? Я не знаю, какие в ней недостатки. Правда!
  - Тогда ты мне, маме своей, можешь сказать: Розочка нравится тебе?
  - Да. Еще как! Я люблю её.
  - Сыночек, так пойди и скажи ей об этом - будь мужчиной.
  - Мама, я пошел бы, если бы знал, что и она любит меня.
  - Поговори с ней хоть раз по-настоящему: увидишь, что да.
  - Что? Так вот подойти и сказать: "Давай поговорим"? Ты смеешься!
  Ну что будешь с ними делать? У меня аж руки опускались. Но на счастье в город приехал театр. Сразу пошла и купила три билета. На "Ромео и Джульетта". Видела её в Москве, и очень хотелось посмотреть снова. Но знала с самого начала, что не пойду: пусть они идут вдвоем, без меня.
  За полчаса до того, как уходить, я обвязала голову полотенцем, разохалась, жалуясь на страшную головную боль. Розочка мне дала таблетки, чтобы прошло - я их все проглотила, чтобы не заподозрили ничего, а потом сказала, что - ах! - не помогло: идите, дети, без меня; если пройдет, приду. "Да: как же!" Одела Розочке ту самую брошь, шепнула ей: "Она Грише очень нравится!" и поцеловала её. "Передай его Грише", подумала про себя.
  Полюбовалась, как они уходили: он ей руку предложил, она оперлась на нее. Такая парочка: молодые, красивые оба, нарядные. Удачи вам: скажите, наконец, друг другу всё - и будьте счастливы, а мне родите второго внука.
  Сняла полотенце, чай поставила. К тому времени, когда они могли появиться сразу после спектакля, на всякий случай опять намотала на голову полотенце. Но прошел час - второй - третий, их не было. Я поняла, что им не до меня: то, что я больше всего хотела. Сбросила полотенце и села ждать их.
  Прождала всю ночь: они появились рано утром. Они медленно шли, прижавшись и обняв друг друга, и часто останавливались и долго целовались. "Мазл тов! [поздравляю]" сказала я себе.
  Я встретила их на крылечке.
  - Мамэ, я и Розочка решили расписаться.
  - Ты таки решился сказать ей, что любишь её?
  - Да - на рассвете. Стало светло, и я увидел, как она смотрит на меня, и понял, что она любит меня тоже. И перестал бояться - сказал.
  - И поцеловал её?
  Розочка засмеялась:
  - Нет: я первая его поцеловала.
  - Я так и знала! - сказала я.
  - Мы посмотрели друг на друга, и он сказал: "Розочка, я люблю тебя. Стань моей женой, хорошо?" И я в ответ поцеловала его.
  Я обняла их и заплакала.
  - Ну что ты, мамэ? Не плачь! Возьми эти цветы: мы их нарвали за городом на рассвете, - Гриша протянул мне большой букет полевых цветов.
  - Вы спать же хотите - идите, ложитесь.
  - Что ты! Какой ложитесь: через час нам надо быть на работе. Сейчас мигом переоденемся и побежим.
  ...Вот что рассказала мне твоя бабушка.
  
  Мы приехали к ним на свадьбу. Нам очень понравилась твоя мама, и мы сказали, что правильно он делал, что не женился раньше - пока не встретил её.
  Свадьба была скромная: только мы и несколько их сослуживцев. Но было весело: не слишком много пили, но много пели. Мама превзошла себя тогда, приготовив гору вкусных блюд.
  А через год родился ты, Женечка, и бабушка была на седьмом небе от счастья. Тебя назвали в честь дедушки русским именем, похожим на его второе имя, Зейдел: так делали многие евреи тогда. Но папа твой имел в виду еще и своего учителя, с которым ушел на гражданскую войну - Евгения Павловича; его расстреляли потом во время ежовщины.
  Бабушка и мама считали, что тебе надо сделать обрезание. Папа твой этого не признавал, но не стал возражать. И тебя обрезали. А Толе обрезание не делали. Но счастливей всего бабушка была, когда вы оба сидели за столом рядом с ней.
  
  24
  
  - Ты не устала, Белла? Ты так долго говоришь!
  - Нет, Женечка, - нисколько. Глаза только чуть-чуть.
  - Поспи.
  - Спать по-настоящему не хочется. Чуть подремлю. А ты тем временем завари чай - по всем правилам. Очень хочется чашку хорошего чая.
  Я пошел на кухню. Дождался, когда вода закипела, налил заварочный чайник и вылил кипяток через носик. Потом насыпал заварку, залил чайничек на две трети и накрыл полотенцем. Через пять минут долил его - в общем, сделал по всем правилам: как она просила.
  Тихонько зашел в комнату. Может быть, она спит - тогда будить не буду. Похоже, так оно и есть. Я поставил чайники на стол и подошел ближе к кровати.
  Что-то было не так: глаза её были открыты, но не повернулись в мою сторону. Боясь поверить, я прислушался: дыхания не было слышно. Пульс тоже не прослушивался: когда я отпустил её руку, она упала и повисла - как у бабушки тогда.
  Всё! Нет и Беллы. Один.
  Я наклонился и поцеловал её еще теплые губы, потом закрыл ей глаза. Начал действовать: достал из комода две простыни и принес с кухни свечи. Расстелил простыню на полу и подошел - взял её на руки, чтобы переложить на пол. Она почти ничего не весила: я опустился на колени, осторожно положил её и накрыл до подбородка второй простыней.
  Подсвечников у нас не было: Белла мечтала купить, чтобы начать зажигать свечи в канун субботы. Ладно: сойдут лафитники. Поставил их у головы, зажег свечи. Всё: всё, кажется, как надо. А, нет: зеркала тоже надо завесить.
  Я стою и смотрю на неё. Закрываю глаза - как тогда: может быть, когда я их открою, всё, всё-таки, окажется неправдой, но вижу тогда мертвую бабушку на полу и коптилку рядом, знакомых и незнакомых стариков-евреев, слышу слова молитвы.
  Я открываю глаза и вижу её - тетю Беллу, мою Беллу. Тогда я прижимался к ней, ища облегчения и защиты. Теперь и она ушла. Ушла!
  Надо было снять обувь и сесть рядом с ней, но я не мог сидеть. Вспомнил, где лежит её пачка "Беломора", достал её и пошел на лестницу. Жадно затянулся - как первой своей папиросой.
  Кто-то приоткрыл дверь: Клава, в ночной рубашке. Увидела меня - с папиросой, хотела что-то спросить, но тут же молча исчезла, и вскоре из нашей - теперь только моей - комнаты раздался её громкий плач. На её плач вышел сосед, в трусах и майке. Тоже высунулся на площадку.
  - Жень...?
  Я молча кивнул. Он ушел, и я услышал:
  - Тома! Том, проснись: Белла Соломоновна умерла. - Он вскоре пришел ко мне, уже в брюках и пиджаке, и тоже закурил.
  Потом мы пошли в комнату. Клава продолжала плакать, стоя на коленях возле тети Беллы; Тамара тоже была там.
  Но Виктор и Тамара вскоре ушли: утром на работу. Мы с Клавой сидели на полу возле тети Беллы. Она долго не могла успокоиться, продолжала тихо плакать. А я не плакал: глаза были совсем сухие.
  Постепенно она начала успокаиваться, и мы стали обсуждать, что предстоит сделать завтра. Просидели до утра.
  
  Могила тети Беллы на Востряковском кладбище. Скромная могила с небольшой мраморной плитой: сделано на деньги Соколовых и Гродовых через год после её смерти. Зато ограда сварена из уголков на заводе мной самим вместе с Андреем Макаровичем. Стоила она очень мало: Дмитрий Сергеевич материал списал как отходы и потом дал еще и машину отвезти на кладбище. Мы установили ее вместе с Макарычем. Он потом достал из портфеля поллитровку, стаканы и крутые яйца:
  - Оградку поставили - смотрится культурней. Давай-ка теперь, помянем нашу Беллу Соломоновну. - И мы помянули.
  - Главное: умела она людей уважать. Всё по-человечески: домой пригласила, стол для тебя накрыла. Да: это не пол-литра за углом раздавить.
  Я езжу туда не реже раза в месяц: убрать могилу, подсадить и полить бархотки. Заказать прочесть "Эл молэй рахамим". Постоять и мысленно поговорить с ней.
  
  25
  
  Я закрыл альбом. Начинался рассвет, и меня начало клонить в сон. Завернул альбом в ткань и спрятал обратно в ящик комода. Потом погасил свет и лег.
  Но я долго еще ворочался. Лица бабушки, мамы, папы, тети Беллы, Толи, дяди Коли стояли передо мной. А потом возникло лицо той девушки, Марины, у которой я как последний дурак постеснялся спросить телефон или адрес. И я понял, почему меня так потянуло к ней: увидел, насколько удивительно была похожа она чем-то на мою маму.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"