Женя с Мариной, вместе или по очереди, но обязательно, проводили ежегодно в Сочи. С Гриней и Розочкой, разумеется. И родители, Рахиль Лазаревна и Арон Моисеевич, в свой отпуск приезжали к ним в Москву: были, таким образом, вместе с детьми и внуками не менее двух месяцев каждый год.
В такие дни в квартире становилось особенно весело, хотя и в другие тихо тоже уже не было: как-никак находились в ней четверо детей. Толик, уже школьник, был высшим авторитетом всех: Гриньки, Розочки и Зайки, собственной сестренки. Впрочем, мало кто разбирался, кто чей брат или сестра. Так же, как и в отношении Миши, приезжавшего из загорода, и Ванечки, совсем маленького, которого приводили родители или бабушка, Валентина Петровна.
Угомонить эту ораву было нелегко, да, собственно, никто особенно и не старался. Даже Тамара, которая тоже нередко возилась с ними.
Этот раз, когда ушла Валя, Фрума, пришедшая вместе с ней, почему-то задержалась. Она казалась чем-то сильно озабоченной, говорила меньше обычного.
- Не проводишь меня? - спросила она Рахиль вскоре.
- С удовольствием, - согласилась та. Арон предложил присоединиться к ним, чтобы она потом не возвращалась одна, но Рахиль сказала:
- Не мешай нам поговорить. - Фрума благодарно посмотрела на неё.
- Что-то случилось? - спросила Рахиль её, сразу как они очутились на улице.
- Пока ничего. Но, боюсь, в любой момент может. С принцем моим опять, - она стала выкладывать, что происходит с Сашей.
Будто мало ему того, что произошло тогда. Аким Иванович, скольким пожертвовал он, чтобы спасти его от тюрьмы. Корунко, адвокат, так потом и не смог добиться полной отмены приговора: три года условно ему, всё же, оставили. Он предупредил тогда Сашку:
- Придется вам себя вести весьма аккуратно, молодой человек: они постараются при первой возможности поквитаться за свой провал на суде. Так что...
Так нет: как будто это не висит над ним. Она не знает точно, где он так часто пропадает и с кем встречается, но явно, не с девушками.
- Ты бы послушала, о чем он дома говорит, когда появляется. Одно и то же: еврейский народ, Израиль. И ни о чем больше. Просто, таки, ярый сионист.
Еще и стихи на эту тему пишет, и не уверена, что не читает их где-то. Во всяком случае, дома он их читает - в присутствии не только Сони, но и Антоши. Те оба смотрят на него с полным восторгом - особенно Антоша, хоть он и русский. Еще втянет куда-нибудь их: как я тогда смогу Вале в глаза смотреть? Я ей даже боюсь что-либо сказать.
Что делать - что, Раечка? Я же просто с ума схожу, Рувим тоже. Даже так не переживала, когда он с Надей этой путался, а потом, как я понимала, и с другими. Лучше б этим занимался: мы бы так не боялись. А то встретила его недавно с одной: выше его, некрасивая - и, по виду, здорово старше его. Едва ли такая может ему нравиться.
- Ты знаешь, наверно, Арон сможет как-то помочь, если ему удастся с ним поговорить.
- Ой, Раечка, дорогая: не знаю, как буду благодарить тебя, если он сумеет хоть сколько-то вправить ему мозги.
Арон Моисеевич поговорить с Сашей согласился, но уверенности в том, что его разговор поможет того переубедить в чем-то, не выразил.
- Не держали бы они нас за железным занавесом, он бы уехал туда спокойно - и дело с концом. - Но этот разговор и не состоялся.
На следующий день Саша неожиданно привел домой ту самую девушку, которая показалась старой и некрасивой его матери.
- Познакомьтесь: её зовут Эстер - как нашу бабушку. Дело в том, что мы сегодня подали заявление в ЗАГС, - без всяких предупреждений объявил он.
- То есть? Ты прежде, что: никак не мог привести в дом и познакомить нас с той, с которой решил связать жизнь? С каких это пор...
- Простите, ради Б-га, Фрума Наумовна и Рувим Исаевич: он, действительно, не мог, - вместо него ответила Эстер. - Он женится на мне не потому, что любит меня: только из-за того, что таким образом удастся избавить его от нависшей над ним опасности. Разрешите мне сесть, и я вам объясню, в чем дело.
- Да, пожалуйста: проходите.
И Эстер обстоятельно рассказала, почему Саше приходится жениться на ней, хотя еще несколько дней назад они совсем не знали друг друга. Подтвердились худшие предположения Фрумы Наумовны: над Сашей нависла реальная угроза ареста.
Он был один из активных членов одного из еврейских кружков - как хорошо знающий историю своего народа и как поэт, способный воодушевить своими стихами других. Он читал там настоящие лекции, основанные на книгах Греца, Дубнова и Жаботинского, сопровождая их своими стихами. Некоторые из них были напечатаны в подпольно издававшемся другим еврейским кружком журнале - конечно, под иным именем, но его настоящее имя знало не так уж мало людей.
Кое-кого из них недавно вызывали на Лубянку; они отрицали всё, в чем им предлагали сознаться, и их отпустили - пока. Всех спрашивали, что они знают об авторе явно антисоветских стихов, напечатанном в журнале, изданным сионистским подпольем.
Они ищут его: учитывая наличие судимости и то, в чем его обвиняли, положение его окажется в ближайшее время страшным. Устроят громкий политический процесс сиониста - убийцы русского. Члены кружка опасаются именно такого варианта, и кое-кто из них обратился к ней с просьбой помочь.
Обратились потому, что она и её отец и мама польские евреи: в ближайшее время выезжают в Польшу. Саша в качестве её мужа сможет уехать с ними.
- Но что, простите, это даст? По-моему, поляки не меньшие, если не большие антисемиты. И, кроме того, если от них потребуют, чтобы его выдали, они это сделают беспрекословно.
- Я с вами целиком и полностью согласна, Рувим Исаевич: в сорок шестом они же устроили еврейский погром в Кельцах. Но дело в том, что мы там совсем не собираемся задерживаться: сразу оттуда в Израиль. Гомулка, конечно, такой же антисемит, как все, но, чтобы избавиться от евреев, не мешает им уезжать туда из Польши.
Я думаю, этот вариант является наилучшим и для Саши, и для вашей семьи. Официально Саша уезжает не в Израиль, а в "братскую" Польшу, и это не сможет отразиться ни на вашей работе, ни на учебе в институте вашей дочери.
И еще. Я, конечно, хорошо понимаю, что я совсем не пара вашему сыну. Да: старше его на целых десять лет. Но как только приедем в Израиль, мы сможем брак расторгнуть, и он снова будет свободным.
Еще могу пообещать вам позаботиться там о нем на первых порах. Ваш сын - замечательный поэт: я знакома с его стихами, и я преклоняюсь перед ним. Думаю, у меня будет возможность это сделать: мой дядя, брат моей матери, живет в Израиле, и он обещал помочь, если нам удастся туда приехать.
Теперь о том, что надо сделать. Срочно: потому что необходимо торопиться. Первое: расписаться. С этим задержки не должно быть: папа пообещал кого надо хорошо отблагодарить, и нам могут сделать это даже завтра. Надо оформить еще целый ряд документов, где потребуются и ваши подписи. Если позволите, мы с Сашей сейчас пойдем, позвоним папе, и он привезет их.
... - Знаешь, Фрумочка: а глаза у неё хорошие.
- Да: добрые и умные. И когда улыбается, уже не кажется такой некрасивой.
Они понравились друг другу: старшие Соколовы и отец Эстер.
- Михаил Петрович, - представился он. - Ничего, приедем туда, будут таки называть меня моим настоящим именем. Я ведь Менахем, да и папа мой был Пинхас - но кто здесь мог правильно выговорить?
Составили кое-какие необходимые заявления, заполнили бланки. После этого он согласился остаться поужинать, и они разговорились. Саша и Эстер при этом не присутствовали - куда-то ушли, и разговор велся в основном на идиш.
Про брата жены, ждущего их в Израиле, он рассказал целую историю. Когда они бежали от немцев, потеряли всякую связь друг с другом. Письмо от него они уже получили не так давно, через десятые руки. Он в начале войны был польским солдатом и попал в плен, но, к счастью, не к немцам, а к русским - поэтому выжил, хоть и оказался в советском лагере. Тоже невесело, но зато потом попал в польскую армию генерала Андерса и благодаря этому смог, в конце концов, очутиться в Израиле.
Он неплохо там устроен: адвокат. Поможет им на первых порах, это точно: раз пообещал, сделает всё - он такой.
- Правда, я тут и сам не так уж плохо устроен: работаю закройщиком в хорошем ателье и имею себе живую копейку. Поэтому я колебался, ехать - не ехать, когда узнал, что сейчас нам можно вернуться в Польшу и оттуда - прямиком в Израиль. Почему? Потому, что думаю, что там тоже не совсем рай. Но жена - она хочет видеть брата - и Эстерка, они меня убедили, что ехать таки надо, пока есть возможность. Кто знает, будет ли она завтра?
Короче говоря, стали собираться: подготавливать бумаги, решать, что из вещей возьмем с собой, а что продадим или, наоборот, купим. А тут Эстерка мне сообщает, что её попросили помочь одному хорошему еврейскому парню выехать из СССР: ему грозит опасность ареста. Потому что он поэт и пишет стихи - не такие, которые властям нашим нравятся. А они, на самом деле, замечательные - и на русском, и на иврите; и, вообще, он второй Хаим Бялик. И что для этого она должна вступить с ним в брак: иначе вместе с нами выехать из СССР не сможет.
"Ну, смотри сама: ты же, всё равно, не замужем", сказали мы ей. Действительно, почему нет? Хорошо: они в Израиле сразу разведутся - но ведь мы видели, разведенной часто легче потом выйти снова замуж, чем девушке в первый раз. А нам, сами понимаете, очень бы хотелось, чтобы Эстерка наша уже имела свою семью: возраст ведь такой, что давно надо было бы.
И вообще, почему один еврей не должен помочь другому? Тем более такому, как ваш сын. Конечно, я хорошо понимаю, какого вам будет расставаться с ним, но это ж лучше, чем знать, что его ждет здесь.
- К сожалению, вы правы. Он же такой: не угомонится.
- Бесстрашный он у вас, как я понял.
- Да: до безрассудства.
- Тогда лучше постараться еще ускорить отъезд. Понадобится и ваша помощь.
- А в чем именно?
- В продаже наших вещей, которые с собой не повезем. Чтобы были лишние деньги - дать на лапу кому следует. Слишком только сильно не торгуйтесь: нам больше определенной суммы вывести не дадут, всё равно.
- Если надо, я могу сколько-то и занять у своей подруги тоже. Потом как-нибудь расплатимся.
- Тоже неплохая мысль. Тогда мы то, что не успеем продать, просто оставим вам, чтобы было легче это сделать.
Разговор прервало появление Сонечки с Антошей.
Сашу и Эстер расписали на следующий день, как и обещали Михаилу Петровичу. Присутствовали при этом лишь он сам и Фрума Наумовна. Из ЗАГСа поехали к нему домой - познакомить Фруму Наумовну с матерью Эстер, Ципорой Иосифовной, и показать вещи, предназначенные на продажу. Там же слегка отметили расписку своих детей.
В тот же день вечером, перед сном, Фрума Наумовна сообщила о браке и скором отъезде Саши Соне и попросила её передать через Антошу Валентине Петровне приглашение Гродовым экстренно придти к ними завтра. Женю с Мариной и её родителей пригласила, позвонив им с автомата, когда ехала с Сашей домой от его "жены".
Оказалось, Гродовы уже знали: от Антоши - от него у Сони тайн не было. Валентина Петровна была не слишком удивлена:
- Я это ждала.
- Ты что-то знала?
- Неужели нет? Он что, при мне боялся что-либо сказать? Да и Антошка: нет-нет, да и выдаст тоже что-нибудь в этом же роде. Ну, что теперь нам делать, Фрумочка: пусть едет - чем скорей, тем лучше.
На просьбу подруги одолжить ей какую-нибудь сумму, сказала:
- О чем речь? Будем спасать его: дам, сколько надо будет. А не хватит, еще у кого-нибудь достану: не бойся, - и предложила свою помощь в продаже вещей.
Женя тоже пообещал, в случае необходимости, взять взаймы у Медведева.
Провожали их все: Гродовы в полном составе за исключением Деда, Вайсманы с Каганами. Пришли и Медведевы, Игорь, Аким Иванович, Татьяна Дмитриевна.
Они стояли на платформе Белорусского вокзала у поезда "Москва-Варшава". Щемило сознание, что снова удастся увидеться слишком нескоро, если вообще придется когда-нибудь.
Потом поезд тронулся, но все еще стояли, пока он не исчез из вида.
...Подруги шли вместе, сзади своих мужей.
- Ничего, Фрумочка - по крайней мере, он там будет с Эстер: она о нем позаботится, будь уверена! - успокаивала Валентина Петровна.
- На первых порах - да: я уверена тоже. Но они же собираются сразу развестись, как там окажутся. Хоть бы не совсем сразу.
- Скорей всего так и будет, - возразила Рахиль Лазаревна. - Мне чего-то показалась, что Саша почувствовал к ней какую-то приязнь: она ведь чудесная по натуре.
- Что да, то да. Знаете, Юра приезжал с ним прощаться: Саша специально съездил в общежитие к Кате, и они вдвоем пришли к нам в воскресенье. Эстер им обоим тоже очень понравилась. А Юриному чутью я очень доверяю: он же умный на редкость. - Она не знала, единственно, про то, что случилось после того, как он с Эстер проводил Юру с Катей.
Они возвращались от "Белорусской кольцевой" по Первой Брестской. Негромко обсуждали какие-то детали, связанные со скорым отъездом, когда неожиданно столкнулись на углу Большой Грузинской с двумя девицами, в одной из которых Саша сразу узнал Надю. Хотел пройти мимо, но Надя не дала:
- Сашенька! Не узнаешь меня? Здравствуй, дорогой! - голос выдавал, что она достаточно под шефе.
- Здравствуй, - вынужден был ответить он.
- Это надо же: узнал! А это кто с тобой? Уж не жена ли твоя?
- Да: я его жена, - вместо него ответила Эстер, вежливо улыбнувшись.
- О, смотри: ты так удачно женился. Правильно: ну зачем есть торт в компании, когда можно в одиночку рубать говно, - и она визгливо захохотала, а следом и её спутница.
Он, не отвечая, потянул за руку ничего не понимающую Эстер. Ожидал её вопросов по поводу произошедшего, но, к его удивлению, она ничего не стала спрашивать.
... - Я вам скажу, будь она моложе, я Сашке своему другой жены и не пожелала бы.
- Даже внешне?
- А-а: о чем ты? Я как-то уже и не замечала, какая она внешне. Девочки, милые, пойдемте к нам, а? Так боюсь замучить Рувима своим ревом, если очутимся одни сейчас.
- Пойдем, - выразила сразу согласие Рахиль Лазаревна. - Я и спирт с собой прихватила: поможет сколько-то.
2
Игорь попрощался и уехал сразу же, как ушел Сашин поезд. Поехал домой, на дачу.
Провожать Сашу он приехал вопреки нежеланию Аси. Она как-то замкнулась, когда тот, приехав на дачу попрощаться, сказал им, что женился и уезжает в Польшу, так как у него могут быть осложнения из-за неосторожного чтения стихов. Ася, после того, как он уехал, сказала Игорю:
- Ты на вокзал не езди, слышишь? Небезопасно. Зачем нам лишние неприятности из-за него в случае чего?
- Не могу не поехать: наш друг.
- Ну, и что? Незачем было ему распускать язык, где не надо. Попрощались с ним здесь, и хватит.
- Нет, - он сказал это так, что она не решилась настаивать. Это был первый раз, когда он не уступил ей.
Случайно потом услышал: Саша говорил Деду про то, что выезд в Польшу - только возможность сразу ехать в Израиль. Правильно, конечно, сделал, что не стал говорить об этом при Асе.
Аким Иванович был доволен, что Женя предложил ему пойти к ним поужинать: не хотелось сегодня очутиться в одиночестве. Сели ужинать вместе с Медведевыми. На столе стояла и водочка.
- Давайте выпьем за Сашу: чтобы там ему жилось лучше, - произнес Аким Иванович тост, когда налили по первой, но выпить они не успели - в дверь постучали.
- Тамара, вы? Приехали уже? Заходите! - отозвалась Марина. Тамара появилась в двери.
- Общий привет! А это по какому поводу? Что отмечаем: премию или очередное Женино повышение? - поинтересовалась она. - Доложите, что произошло, пока я каталась на юга?
- Сашин выезд за границу, - ответила Клава.
- Куда? Уж не в Израиль ли?
- Почему в Израиль? - удивился Аким Иванович. - В Польшу.
- Женился на польской еврейке и сегодня уехал с ней туда, понятно?
- Более чем. Я почему спросила про Израиль? Лежала рядом там с одной на пляже: у неё знакомая - польская еврейка. Так выехала в Израиль таким образом: через Польшу - оттуда их выпускают. А если не в Израиль, то, спрашивается, чего Сашу в эту самую Польшу потянуло: не больно хорошо там живут - у нас ведь, насколько знаю, получше.
- Были причины, - нехотя ответил Женя.
- Влюбился, что ли? Красивая, наверно, очень?
Все замолчали. Не стали ей рассказывать, почему Саше необходимо было срочно уехать. Тамара вопросильно посмотрела, но настаивать на ответе не стала. На предложение тоже сесть за стол сказала, что устала, а еще надо разобрать чемодан и приготовить, в чем завтра идти на работу - поблагодарила и ушла.
После этого выпили, но ужин прошел почти в полном молчании. И как только поели, Аким Иванович ушел. Марина и Клава позвали детей и стали кормить перед сном. А Николай с Женей вышли на площадку.
Курили тоже молча. Николай иногда смотрел в глаза Жене. Как бы спрашивал: "Значит, в Израиль? Чего ж тогда нам не сказали?" Но Женя, так же взглядом, отвечал: "Сочли, что так будет лучше для вас". И Николай кивнул: "Понял". Но, когда докурили, сказал:
- Аким Иванович, по-моему, обиделся, - и Женя не стал спрашивать, почему.
Он, и правда, был расстроен - сильно: побоялись сказать правду - ему. Сказали только, что Саше снова грозит опасность: из-за неосторожного чтения своих стихов. Он сразу одобрил его выезд в Польшу: считал, что "Олег Витальевич", коли дойдет до ареста, не упустит возможность отыграться за провал на процессе. А так его они вряд ли станут разыскивать: исчез - и проблема снята.
- Правильно: ехать надо. Жалко, конечно, - сказал он тогда.
Не спал из-за этого большую часть ночи.
... На следующий день Андрей Макарович сразу обратил внимание, что с ним что-то не то.
- Ты чего это, Иваныч, смурной какой-то? Не заболел часом, друг сердечный?
- Саша вчера уехал: в Польшу. Насовсем.
- Чего? Который Саша? Женин друг, что ли?
- Он.
- Поэтому затосковал? Давай-ка, вечерком закатимся ко мне: выпьем, потолкуем. Выговоришься, и оно полегчает.
День был нелегкий: делали срочное задание. Напряженная работа сколько-то отвлекла от неприятных мыслей, и он почти забыл о предложении Андрея Макаровича. Но тот к концу дня напомнил о нем, и они поехали к нему домой. По дороге зашли за горючим и закуской.
Комната Андрея Макаровича поразила чистотой и порядком: строгим, но каким-то холодным - никаких украшений. Хозяин торжественно накрыл стол скатертью, расставил тарелки и переложил на них закуску. Потом достал граненые стопки, но тут же спросил:
- А может, из стаканов будем? Целый сразу-то осилишь? Оно ведь по-нашему - по-рабочему, по-русски.
- Да нет: уж прости. Не смогу так. Да и не к чему.
- Как скажешь: ты у меня гость сегодня. За это сейчас и выпьем.
Но и стопка подействовала сегодня почему-то сильней, чем обычно, и Аким Иванович стал старательно закусывать. А Андрей Макарович вскоре предложил налить следующую.
- За тебя, Иваныч! Ты ведь какой человек: столько сделал - всем, можно сказать, пожертвовал для Саши этого. Я тебя, знаешь, как за то уважаю.
...Когда они закурили, спросил:
- Так чего он в Польшу-то мотанул: чем же на родине ему так не понравилось?
- Стихи он пишет - а у нас ведь не всякие одобряют.
- Ну и что?
- Если бы только писал - еще и читал их, при ком не стоило. А за это, сам знаешь...
- Ну да: по головке не погладят. При товарище Сталине и открутили бы. Не мог, что ли, только какие надо писать? Как, что ты на Жениной свадьбе читал?
- Может, и не мог. Но ему, если бы арестовали, еще и прежнее припомнили бы наверняка: ведь три года условно оставили тогда.
- Да что он такое особенное писал, что арестовать могли? Вон Евтушенко этот "Бабий Яр" написал, про евреев, так его ведь, хоть и ругают, а сажать-то - не сажают. Может он, Саша твой, что и похлеще писал?
- Не знаю: может быть. И может быть, не в Польше он жить собирается: Женина соседка сказала, что евреи могут оттуда в Израиль свободно уезжать.
- А-а-а! Так он, небось, это самое...ну, как его... А: сионист. Обидно тогда.
- Что: обидно?
- Что мы для них всё, а они? Туда стараются сбежать. Так ведь: как волка не корми, а он всё в лес глядит. Да все они - почти - такие, если посмотреть.
- Постой-ка, а Женя?
- Ну: Женя! Женя человек - хоть и еврей: не только головой, и руками не боялся работать. И он ведь ни в какой Израиль не убежит: здесь его родина, здесь погибли его родители - никогда её не оставит. Отец его, Белла Соломоновна говорила, даже красным конником в Гражданскую воевал. Просто, понимаешь, есть евреи, и есть жиды. Те, которые рабочими сроду не хотят работать - только начальниками. Или торговлей заниматься. Разве не так? За что любить нам таких? Ведь, смотри, они тебе правду, куда он едет, не стали говорить, а почему? Чужой ты им, хоть и сделал столько ему: не верят до конца. Не так, что ли? А-а, молчишь!
До сих пор он ничего подобного от Андрея Макаровича не слышал. Но что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Только спорить с ним, особенно сейчас, когда он под действием выпитого, бесполезно: он гордо смотрит, твердо убежденный в своем превосходстве над кем-либо, в своей правоте всегда и во всем.
Хмель куда-то исчез: появилось трезвое сознание, что, наверно, Саша правильно сделал, если, действительно, уехал именно в Израиль. Из-за того, что творится в душах людей, подобных этому человеку, которого заслуженно считают лучшим рабочим на заводе. Русского человека - обожающего, как никого, Женю, которого он обучил многому; почитающему память Беллы Соломоновны.
Но для которого все остальные евреи - те, которых он не знает - чужие, и им он приписывает только плохое. Наверно, в пятьдесят третьем году он стал бы, рискуя, спасать обоих, но ни в коем случае не возражать против выселения и уничтожения других.
Самое страшное, что подобных большинство. И поэтому у евреев есть основания не всегда доверять тем, среди которых они вынуждены до сих пор жить. Может, тогда не стоит ему чересчур обижаться.
- Ладно, Макарович, спасибо за беседу, за угощение. Пойду я: устал что-то больно сегодня.
- Да ты что рано-то так: посиди! Вон, и выпить тоже еще осталось. Я тебя провожу потом.
- Нет: пойду я. И не провожай меня: тебе еще со стола убирать.
- Тогда давай хоть на посошок.
- Не стоит. Пока, Андрей Макарович.
...А утром на заводе Андрей Макарович спросил его:
- Я тебя вчера что: обидел чем-то?
- Меня? Нет.
Так-то оно так: жизнь приучила евреев быть осторожными с ними, русскими. Но, с другой стороны, почему они должны быть такими и с ним: доказавшим свое отношение к ним, их детям? Да: почему? Эта мысль всё-таки грызла его, пока ехал домой от Андрея Макаровича, и когда уже пришел.
Он курил у себя в комнате, думал о том же, когда раздался стук в его дверь.
- Аким Иванович, к телефону вас: знакомый женский голос, - позвала соседка. И он поспешил в коридор.
- Да, я слушаю.
- Аким Иванович, я не слишком поздно вам звоню? Несколько раз уже пыталась дозвониться, и вас всё не было. А мне так необходимо с вами кое о чем поговорить.
- Так говорите, Фрума Наумовна: я слушаю.
- Нет: это не телефонный разговор. Если вам не трудно, придите к нам завтра: хорошо?
- Почему ж нет? Приду. А к какому часу?
- Лучше пораньше: если можно, сразу после работы. Сможете?
- Да. Я буду к шести.
И он не лег, пока не погладил брюки и рубашку.
... Он отдал цветы Фруме Наумовне, и прошел с ней в комнату. Там ждали еще две женщины: Валентина Петровна и Рахиль Лазаревна - ни одного мужчины почему-то. Обе сидели у накрытого стола, на котором стояли четыре прибора.
Среди стоявших на столе закусок сразу бросилась в глаза любимая им рубленая селедка, которой всегда угощала его Белла Соломоновна когда-то. Рядом с ней какая-то темная бутылка - почему-то без наклейки. Рахиль Лазаревна наполнила из неё маленькие серебряные стопочки.
- Предупреждаю: это спирт. У нас троих традиция - пить его по особо важному поводу. Не бойтесь: он сколько-то разбавлен. Но, всё равно, крепче водки.
- Что ж: приходилось пить тоже. А за что будем? Я бы хотел за Сашу: чтобы жизнь его счастливо сложилась там. В Польше, - заставил он себя добавить.
Но Фрума Наумовна покачала головой:
- Нет, Аким Иванович: не в Польше - в Израиле. Не сказали вам: поосторожничали. Затем и позвали вас: повиниться. Простите нас.
- Да не их: меня, - перебила её Рахиль Лазаревна. - Я настояла, чтобы до поры до времени кроме самых близких про Израиль не говорить.
- И я тебя послушала. А ведь вы, Аким Иванович, сделали для Саши моего то, что никто другой не сделал. Если бы не взяли вы всё на себя, не миновать бы ему тюрьмы. Я же знаю: он тогда убил Фомина этого - не вы. И потому вы тоже - самый близкий нам. Я вечно буду благодарна вам.
- Да что вы, честное слово... - Аким Иванович был растроган: обида ушла. - Давайте выпьем, чтобы хорошо ему было там, в Израиле. Как у вас говорится: лехаим! - он выпил и стал закусывать рубленой селедкой.
- А где ваши мужчины? - спросил потом. - Почему их нет?
- Решение принимали без них - мы одни: наш бабком, - ответила Рахиль Лазаревна. - Нам и виниться перед вами.
- Бабком? - засмеялся он. - Не слышал такое ни разу. Ну, и придумали! Следующий тост и будет за него.
- Только, давайте, Аким Иванович, я вам фаршированную рыбу сначала положу. Я знаю, вы любите.
- Правда: люблю. И овощи от неё тоже.
- Только не подумайте, что я её делала. Это ребята, "младшенькие" наши, как мы их всё еще называем: Соня моя и Валин Антоша.
- Чудесные ребята оба. По-моему, для них ближе друг друга нет никого.
- О чем вы говорите? Да мы с Валей знаем: мы, родители, для них на втором плане.
- Может, и дальше будут вместе, как думаете?
- В смысле, поженятся? Ну, это вряд ли. Они же друг для друга брат с сестрой.
Антошка мой еще в школе начал с девочками встречаться, так непременно показывал их Сонечке. Сейчас тоже. Я слышала не раз, как она его чихвостила: "Опять дура - только с ними и имеешь дело! Где у тебя глаза, Антошка?" А он виновато: "Ну, Сонь: где ж возьму, как ты?" А она почему-то ни с кем, хотя вокруг неё ребята табуном ходят.
- И старшие не хуже. Такие дружные между собой, - продолжил Аким Иванович.
- Не то слово. Ведь мы благодаря им давно стали, можно сказать, родными.
- Да, я это знаю и вижу: вы - как сестры, матери их.
- Спасибо, Аким Иванович; спасибо, дорогой, что меня признали матерью одного из них. Ведь оно так: Женя мне давно дорог не меньше Марины.
- Поэтому и сказал. Так вот давайте и выпьем за вас, матерей прекрасных ребят наших - за ваш "бабком"!
За закуской последовал бульон с домашней лапшей, потом жаркое с черносливом. Под него выпили еще: за всё молодое поколение - за детей и за внуков.
...Обед закончился, и женщины стали убирать со стола, чтобы поставить чайную посуду. Акиму Ивановичу разрешили курить в комнате, и к нему присоединилась Рахиль Лазаревна. Потом пили чай с домашним кексом - долго, потому что им было о чем поговорить.
- Наверно, и я повинюсь тоже. Понимаете, я ведь, действительно, обиделся, что вы мне не решились сказать правду про то, куда едет Саша. Но разговор с одним человеком помог понять, почему вы могли так сделать.
- Главным образом, чтобы не ставить вас в трудное положение, если вдруг куда-то вызовут, - поспешила сказать Валентина Петровна.
- Наверно, не совсем так. Вы-то - может быть, но Фрума Наумовна и Рахиль Лазаревна, наверно, не только поэтому. И я понимаю, почему - после разговора с тем человеком. По-видимому, вы были более правы, опасаясь сказать мне правду, чем я, обижаясь на вас за это.
- Вы хотите оправдать нас, Аким Иванович? Почему вы так считаете?
- Я хочу объяснить только, что я понял из того разговора, о котором сказал. Так вот: это русский человек, отнюдь не из плохих в очень многих отношениях. Я знал: у него есть друзья-евреи, за которых он горло может перегрызть.
Но он мне открыто сказал такое, что я от него как-то не ожидал услышать. Что эти его друзья - да, они хорошие, но вот остальные евреи такие, как о них большинство говорит. Что чужие - и потому он их не любит. Более того: его друзья хорошие, хоть и евреи!
- Что вас так удивило? Нам всем подобный комплимент слышать приходится достаточно часто.
- Так-то оно так, Рахиль Лазаревна, но только от него я это почему-то никак не ожидал услышать. Повторяю, он для этих своих друзей готов, наверно, и собой пожертвовать. Как вы, Валентина Петровна, и все ваши в страшный пятьдесят второй.
Но ведь вы, наверно, при этом не считали, что остальные евреи не стоят того, чтобы их жалеть и рисковать ради них? Что пусть: так им и надо, евреям этим?
- О чем вы говорите, Аким Иванович? Мы же по ним и о других судили - по нашим друзьям. А что о них мы могли сказать, кроме хорошего?
- Приятно слышать, Валечка, только мы, наверно, сами о себе так не всегда скажем, - возразила Рахиль Лазаревна. - Всякие среди нас тоже попадаются, что греха таить? Иногда прямо сама убила бы.
- Само собой - как среди людей всех национальностей. Страшно только, когда недостатки одного человека приписывают всей нации, ведь верно? Особенно когда при этом недостатки своего народа совсем не замечают или легко оправдывают - и даже гордятся.
Вот и тот, с которым я разговаривал, не считает грехом свои периодические запои. А так он довольно добрый: делает немало добра своим друзьям - евреям в том числе. Но при этом считает, что они должны, можно сказать, обязаны вести себя исключительно так, как он считает правильным. В первую очередь, быть такими, как русские. Зачем евреям Израиль: чего они туда стремятся? Хороший еврей из Советского Союза никуда не поедет: здесь его родина, а не там.
А то, что здесь, на этой родине их незаслуженно обвиняют во всех грехах, унижают и оскорбляют, он не хочет видеть. Как не видит, и что евреев не принимают до сих пор в некоторые институты и на работу в закрытые предприятия. Его совершенно не касается, что нет школ, где учат еврейский язык. А про то, что было в пятьдесят третьем и до него - всю эту борьбу с космополитизмом, процесс евреев-врачей, уже и не вспоминает.
Я понял, говоря с ним, почему евреям трудно полностью доверять русским, даже неплохо относящимся к ним.
- Ну, к чему вы это, Аким Иванович? Есть же, слава Б-гу, и другие: чудесные русские люди - наши друзья, готовые придти нам на помощь в минуту опасности - прервала его Фрума Наумовна. - Как вся Валина семья; как вы, спасший Сашу моего.
- А вы понимаете, что мало слишком нас - по сравнению с теми, кто, если даже не ненавидит вас, то, всё равно, считает чужими. Как, опять же, человек, о котором я веду речь. Сможем ли мы защитить вас, если снова повторится что-либо подобное пятьдесят второму году? Не думаю, к сожалению. Как не думаю, что это больше уже невозможно.
Антон Антонович мне подробно рассказал, как собирались прятать своих друзей тогда; показал, где. Страшно было представить их, живущих в подземелье - не видя света, всегда в тревожном ожидании, что их могут внезапно обнаружить. Это разве жизнь?
Поэтому я понимаю, насколько необходимо евреям свое государство - место, где они, по крайней мере, смогут сами защитить себя. Настоящее государство, а не этот Биробиджан. Жаль только, что оно появилось уже после того, когда столько евреев было уничтожено немцами: во многом благодаря тому, что его еще не было.
И евреи показали себя: отстояли его от арабов, во много раз превосходящих их и по количеству, и по вооружению. Весь мир ахнул! А у нас-то для них мало что изменилось, хоть Советский Союз и голосовал за создание Израиля и даже оружием помог вначале. А потом быстро стал он нашим врагом, а советские евреи его сионистскими агентами.
А как, скажите на милость, должен нормальный еврей относиться к еврейскому государству? По-моему, только гордиться им. Ведь именно только там никто не посмеет сказать ему "жид". Почему не должен он быть поэтому сионистом, не мечтать уехать туда?
И Саша правильно сделал, сделав это: здесь он бы пропал. Мы ведь привыкли таиться, помалкивать о том, что думаем, и делать вид, что твердо верим тому, что нам говорят. А он ведь такой: не мог врать. Помните, Фрума Наумовна, сколько нам с вами пришлось попотеть, уговаривая его не говорить, что его удар, а не мой выстрел избавил мир от мерзавца Васьки Фомина.
Это же было вообще удивительно: Саша Соколов, милый интеллигентный мальчик, талантливый поэт, но хилый, к сожалению, гордо поворачивается лицом к пьяному бугаю, загораживает собой жену того. Делает, ясно понимая, чем это грозит ему: ведь появись Женя минутой позже, озверевший Фомин наверняка убил бы его. А потом делает то, что никто - ни другие, ни он сам не ожидал: спасая друга, обрушивает смертельный удар на голову Васьки Фомина. У него не было другого выхода: откуда он мог знать, что я уже бегу с пистолетом? Но как долго потом трясло его: он - убил - человека. Вынуждено, спасая друга - но убил! Я-то знаю, что это такое: впервые убить человека.
И после всего этого он вынужден лгать, чтобы не быть обвиненным в убийстве. А он не хочет: потому что он ведь прав - и потому что не понимает, что вся эта свора жаждет расправиться с ним только потому, что он еврей. Счастье, что я оказался неподалеку и подоспел вовремя: успел уничтожить следы его удара.
- Да: и потом взяли всё на себя. И в результате вас заставили уйти из милиции: потеряли хорошую зарплату и прекрасную пенсию тоже. Мы в неоплатном долгу перед вами.
- А что я должен был делать? Допустить, чтобы Саша из-за этого скота оказался в тюрьме? Саша, которого я знал еще мальчиком? Одного из чудесных ребят, так похожих на моего Петю?
Ведь он и Толя Беллы Соломоновны были неразлучными друзьями, и я, когда после войны вернулся, первым делом к ней наведался: повидаться с ним, если уже вернулся. А он, оказалось, уже тоже никогда не вернется. И Николай Петрович.
Застал её с мальчиком, племянником, родители которого погибли оба. И рассказала она мне, когда одни с ней остались, как получил он похоронку на Толю и скрывал чуть ли не полгода от неё. А вскоре и с друзьями его познакомился: очень они мне нравились.
Ведь во дворе этом шпаны после войны хватало: не у всех отцы вернулись, и голодновато многим было. Верховодил ими Васька Фомин, натравливая их на тех беззащитных, у которых можно было что-то отнять угрозами и побоями. Самое страшное, что, в общем-то, и неплохие ребята оказывались в его компании - такие, как Игорь Михал Степановича. Повозился же я с ними тогда, пока после одной из драк всех их забрали. У Фомина обнаружили нож, и он получил срок. Еще несколько самых отпетых, но которым не было еще, как ему, восемнадцати, попали в колонию. А остальных мы отпустили.
Без него дело пошло на лад: тихо стало во дворе. Игорь, тот, вообще, снова учиться стал: пошел в ФЗУ, потом школу рабочей молодежи. Да и другие, тоже, за ум взялись.
Только Фомин в пятьдесят третьем вернулся после амнистии. Друзей прежних, кого не застал - в армии были, в том числе и Игорь, а кто не захотел иметь с ним уже дела. Но под видом друга Игоря стал ходить к нему домой и начал ухаживать за его сестрой, за которую на первых порах вступался перед отчимом. Игорь, когда вернулся со службы во флоте, застал его мужем Зины.
К тому времени Фомин за неё вступаться уже перестал: пил вместе с Кривцовым, и оба издевались над женами. Появление Игоря на время прекратило издевательства над его сестрой, пока он не женился и перебрался после рождения сына к Антону Антоновичу. И Фомин принялся за прежнее: надо сказать, тюрьма его ничуть не исправила. Не раз его забирали, когда он лез к кому-то драться, не говоря уже о том, что из-за пьянства его часто увольняли с очередной работы. Был, как его отец-алкоголик, умерший от белой горячки. Я ожидал, что рано или поздно он снова загремит в тюрьму.
То, что произошло тогда, не было, к сожалению, для меня совершенно неожиданным поэтому. Но что так, по правде говоря, тоже не ожидал. Приедь Игорь на каких-то полчаса раньше, всё было бы иначе: на него Фомин не поднял бы нож, какой бы не был пьяный. А избиение сестры он ему не спустил бы, и очутился бы тот там, где давно пора было быть. А ведь получилось, что там мог очутиться Саша. А Женя, вообще: на том свете.
- А вы уже не участковым, которого до сих пор все жильцы вспоминают, - добавила Фрума Наумовна.
- Да из-за этого не переживайте: на жизнь мне вполне хватает - пусть вас это не беспокоит. Зато живу много спокойней, и есть, наконец, время читать. Меня, в целом, такая жизнь даже больше устраивает.
- Только обидно, что вы до сих пор один. Ну, почему? Вот Михаил Степанович как теперь живет со своей Серафимой Матвеевной. А вы... Чем вы хуже?
- Там же другое дело, Рахиль Лазаревна. Нюра ведь не дождалась его, а моя Галя... Соседи сказали, что после того, как получила извещение о Петечкиной гибели, сама попросилась, чтобы взяли на рытье окопов: там и погибла от немецкой бомбы. А для меня ни одна другая её заменить не сможет. Ничего не поделаешь: ну, такой я. Поэтому разговор об этом дальше заводить не стоит. Вы уж простите.
4
Приход "младшеньких" послужил концом разговора. Валентина Петровна первая поднялась.
- Антоша, пойдем: проводим Акима Ивановича, а потом Рахиль Лазаревну. А то я смотрю, Фрумочка, Арон с Рувимом не скоро кончат в шахматы играть.
- Если вы не против, Валентина Петровна, я предпочел бы проводить Рахиль Лазаревну: расспросить про Михал Степановича и Зину. Знаю, что всё прекрасно, но хотел бы узнать поподробней, а то как-то не получалось. А вас Антоша пусть сопровождает.
- Как она с мужем? - спросил он, когда они уже шли одни.
- Замечательно: Паша, знаете, какой?
...Он увел Зину в горы уже в первый вечер и потом никуда не ходил без неё: ни в кино, ни на танцы. Когда начали поспевать фрукты, рвал с деревьев и нес ей.
- Моя сестра. Смотрите, чтобы никто ей ничего такого, а то... - сказал он приятелям, когда впервые привел её на танцплощадку. Правда, танцевать она стеснялась, и он танцевал с ней сам. Подбадривал, говорил, что совсем не так она плохо танцует, как ей кажется.