Со станции Шенталы до нашей деревни Казачий Мост было 50 километров, стояла холодная зима, месяц февраль 1918 года. Одет я был только в шинель и гимнастерку, а обут был в ботинки, а мороз был градусов 20, да еще был сильный буран.
Выбежал я на станцию с вещевым мешком, спрашиваю людей, кто из подводчиков есть со стороны села Багряша, Ивановки, Олимпиадовки или других близких деревень и сел. Подходит ко мне мужик и спрашивает, откуда и чей я. Я ему рассказал, кто я. Он: Вон что, помню-помню, хотя ты еще в нашем поселке не жил - ведь мы теперь живем в Шешме на луге, наш поселок называется Казачий Мост. А я ваш сосед - Иван Григорьич Хотя я ему сказал, что я в армию уходил из Казачьего Моста в 1910 году, мой отец и брат как раз в ту осень переселились из Багряша в Казачий Мост.
Ну вот и хорошо, давай, садись и я тебя довезу прямо домой! Я ведь тоже привозил солдата-отпускника с фронта, зятя Василия Ионова. Нас здесь три подводы, две подводы из Багряша, они тоже могут взять тебя, но ведь ты мой сосед, как же это так, что я тебя не повезу - меня люди осмеют. У меня есть лишний тулуп, лишние валенки и ты доедешь до дому хорошо, а сейчас пойдем, попьем чаю . Пошли на квартиру, самовар был уже на столе, Иван Григорьевич вынул из мешка курник, лепешки сдобные и т.д. Мы попили чаю, я давно так вкусно не ел, собрались и поехали домой. Мне было тепло и сытно.
Дорога все-таки длинная, 50 километров. Я стал расспрашивать, как они живут. Иван Григорьевич говорит, что живут они неплохо, но вот молодежь всю забрали на войну, да еще нет никакого товара, даже нет спичек и соли. Много развелось спекулянтов и самогонщиков, и девок много выросло, а парней - женихов нет. Хотя твоя сестра осенью вышла замуж за Гришу Патрикеева. Много новостей рассказал мне Иван Григорьевич, часть их них я еще не забыл и расскажу.
Мы живем здесь хорошо, хлеб у крестьян есть, у некоторых даже много, а хлеб - это и есть богатство. Ведь теперь хлеб на деньги не продают, потому что татары и спекулянты дают товар только на хлеб и на золотые монеты, также на серебряные рубли и полтинники. А на эти бумажные деньги, марки, керенки, царские ассигнации, на них никакого товара не дают. Даже поп за молебен и за крещение просит серебряные или золотые, а где их взять. Вот мы и хлебом, и мясом торгуем и стараемся продать тоже на золото и серебро. К слову сказать, и товаров то на базаре никаких нет: нет у купцов ни ситца, ни сахара, ни керосина, ни спичек, а это самые главные товары. Не купишь даже соли, без которой мы жить не можем. Повезем на базар мешок муки или пшена, а с базара привезем два коробка спичек, пять фунтов соли и все. Жена ругается - говорит, что ты весь хлеб сменял только на соль и спички.
Правда, нам много товара и не надо. Вместо ситца у нас бабы холст ткут, водку в казенках не продают - мы гоним самогонку, лапти плетем сами, керосин заменили лучиной, в каждом доме есть печка, её топят каждый день, а у печки есть горнушка, куда сгребают горячие угли, и эти угли до следующего утра сохраняют огонь, а если своя горнушка потухнет, жена сходит за углями к соседям, где-нибудь да есть.
Так что мужики живут хорошо, хлеб есть, мясо тоже есть, дрова есть, ведь теперь барский лес никто не охраняет. Нет дров - поезжай в лес и руби такое дерево, какое тебе нравится. Да на счет дров, так и в лес ездить не надо, ведь много было барских построек, их разобрали и жгут.
Приедешь в Багряш, ты не найдешь чукашевское имение, даже двухэтажный дом, и тот разобралии сложили себе мужики новые печи. Каждый день гулянка, то кто-то приехал с войны на побывку, со свиданием пьют и гуляют, то кстины справляют - тоже гуляют, хотя молодых мужчин в селах забрали на войну, а бабы все-таки родят. То свадьбы гуляют - 16 - 17 лет мальчишек женят, пьют опять самогон. Да что там говорить - разве мало причин, чтобы пить самогонку.
Я тебе расскажу одну правдивую сказку. Ты знаешь Степана Фонарева? Я говорю, знаю. А Егора Анюрина, он плотник? Я тоже его помнил. Так вот эти мужики сменялись петухами и гуляли цельную неделю. В общем, как в поговорке, которую раньше повторяли: Пришла масленица семилетняя .
Люди гуляют - пьют, а на душе у большинства какое-то недовольство и горе, ведь на войне побили множество молодежи, и женатых, и неженатых. Девок - невест выросло много и все собираются замуж, а женихов то нет. Много молодушек овдовели, ведь они тоже не хотят весь век жить вдовами, а людей то всех побили.
Вот, например, у Ильи Ледяева убили четырех сыновей - Петю, Федота, Игната и Романа. У Калсановых тоже троих сыновей война взяла. Хоть было бы за что воевать, ведь защищали земли и леса помещиков и фабрики и заводы капиталистов. Ну а теперь разделались у нас с помещиками, разгромили подчистую, осталось на месте барского двора только обломки кирпичей и камня.
А дело было так. Числа 29-го ноября 1917 года стали мужики собираться по домам человек по десять и обсуждать слухи. Говорили, что Барском Батрасе у помещика забрали все, и скот, и постройку, и спиртзавод разгромили, а спирт разобрали по домам, пьют и гуляют и сейчас. Два человека упали в резервуар со спиртом и утонули. Можно бы, говорят, их вытащить и спасти, да ведь люди старались скорее и больше набрать спирта, кто в бочку наливал, кто в бидоны и ведра, а когда сообразили, что люди погибают - бросили им в резервуар веревку, но поздно, люди уже задохнулись.
Резервуар был очень большой, наверное, 7000 ведер, и вот пока весь спирт не вычерпали из него, только тогда утопленников вытащили. Они были не из Барского Батраса, а из Юсупкина, приехали их родные и увезли домой. Хорошо у нашего барина спиртзавода не было - тогда было бы беда.
Да и то, чуть война не случилась между селами Багряш и Ивановкой.
Приказчик Дьячин Петр Афанасьевич зашел к дяде Михаилу Ивановичу в Ивановку и стал его уговаривать, чтобы тот пошел ночью в Багряш на барский двор, поймал бы там хорошую лошадь, взял хорошую сбрую, запряг бы в новую телегу на железном ходу. бери самую лучшую корову, езжай к себе во двор, и это все будет твое .
Михаил Иванович мужик был старательный, но трусоватый. Он считал, что, хотя добро барское, и создано руками крестьян-мужиков, но все же это чужое добро, а брать чужое добро это значит воровать, а он не вор и чужого никогда не берет.
Но племянник Петр Афанасьевич уговаривал дядю, говоря, что барское добро награбленное от мужиков, поэтому брать его не грех.
Михаил Иванович смотрит на племянника с недоверием, думает, как же это так, человек 15 лет служил помещику Чукашеву, получал от него подарки и благодарности, охранял барский двор, как зеницу ока, не один мужик по его доносу был вызван урядником, и бит по зубам, и арестован, а теперь он зовет брать барское добро, это что-то не ладно. Он решил спросить племянника: Петр Афанасьевич, как же это, ты служил Чукашеву верой и правдой много лет, а теперь приглашаешь меня брать его добро?
Эх, дядя, но твой вопрос даже и отвечать трудно и стыдно. Ведь я женился, а у отца было всего одна душа земли . Это значит по шестьдесят метров в поле в ширину и сто двадцать метров в длину, да эта земля разделена на шесть или семь загончиков, где есть хорошая плодородная и ровная земля, а есть овраги, есть одна глина, да с мелкими камнями. Вот и делят на мелкие загонья.
- Как видишь, мне ждать из отцовского дома было нечего, а у меня пошли свои дети, так куда ж мне деваться, кроме как идти батраком на барский двор к Чукашеву. Я работал добросовестно за 60 рублей в год. А через 2 года меня поставили старшим рабочим, водить рабочих на пашню, на рубку леса, на полотье, на сенокос. А еще через два года меня назначили помощником приказчика, и зарплату назначили 96 рублей в год.
- Я жил хорошо, получал по 8 рулей в месяц на всем готовом, да еще в конце года подарки рублей по 25, это против мужиков-крестьян я жил намного лучше. Вот и старался, чтобы меня не уволили. А теперь последний год дела стали намного хуже, деньги обесценились, на них ничего не купить, товаров на базаре никаких нет, опасно стало работать на барских дворах. За время войны мужик осмелел, особенно вернувшиеся с фронта раненые, едут в лес за дровами, за лыками, в луга за травой, их приходится задерживать и вести к управляющему, тот доносил уряднику, а урядник вызывал и бил, и арестовывал, а ведь я тут, получается, тоже замешан. Мужики на нас очень злые и грозят при первой возможности с нами рассчитаться.
- Вот пойми теперь, зачем мне подставлять свою голову под мужицкий топор. Я лучше подставлю самого безного барина Чукашева (а у Чукашева обе ноги юыли ампутированы), хотя он живет в Казани, а если его нет, то подставлю голову управляющего Статирова. Мне мои знакомые сообщили, что через день, самое многое через два, барский двор будет разгромлен, все имение будет разграблено мужиками. Поэтому я и пришел тебя звать за добром. Багряшинская мордва говорят, что они одни разгромят и заберут все себе, без ивановских и пиядовских (эти 2 деревни во времена крепостного права тоже принадлежали барину Рюмину). В виду того, что эти деревни были крепостными одного барина, то и громить имение должны все вместе. Но Багряш думал по-иному, они считали, что все помещичье добро растащить только им.
Наконец, дядя Михаил Иванович согласился с племянником ехать за лошадью и коровой. Попили чаю, сели в тарантас и поехали в сторону барского двора. Не доехав с полкилометра до имения, приказчик ссадил дядю с тарантаса и сказал: Ты, дядя, иди вдоль окрайка леса оврагом, иди на барский двор, бери хорошую лошадь, (ни конюхов, ни сторожей там теперь нет, они все разбежались), запрягай, бери корову и езжай домой. Да смотри никому не говори про наш разговор, а то кто его знает, что может случится .
Михаил Иванович очень верил племяннику и смело и скоро дошел до барского двора, он знал расположение имения, где были конюшни, а где коровники. Зашел на конный двор, там было тихо, только кони жевали свой корм, в караулке светился огонь, но конюхов видно не было. Михаил Иванович поймал хорошую кобылу, тут же рядом был хомут и вся сбруя, запряг лошадь, и вот осталось бы сесть и поехать еще ловить корову, как выходит человек из караулки и спрашивает, что за человек, откуда взялся и зачем запряг лошадь. Он взял лошадь за уздцы и стал звать кого-то еще других.
- Через минуту сбежались к телеге человека четыре и стали меня допрашивать, откуда да зачем. Ночь была осенняя, темная, ничего не видно. Один из окруживших меня людей сказал, что ладно пришли караулить, а то бы до утра все барское имение разобрали, да как меня ударит по голове. Я пошатнулся и побежал в сторону ворот, потом вбежал на гору и скрылся в лесу. Они и не пытались меня догонять, только смеялись и кричали: Держи вора! Я обрадовался, когда попал в лес, хотя там было и жутковато, но зато мне некого бояться. Я осмотрелся, прислушался и решил до утра пробыть в лесу, а утром пойти домой. Я нашел большой дуб и забрался на него, но только меня сова очень напугала. Дуб был с дуплом, а в дупле сидела сова, когда я долез до дупла, сова с шумом вылетела, даже крылом задела мое лицо. Я от этой неожиданности осень перепугался и чуть-чуть не упал с дуба. Немного погодя, я успокоился и стал дожидаться утренней зари. И как только чуть забрезжила заря, я слез с дуба, пока шел пять километров до дома, вовсе рассвело, мужики уж идут в поле за лошадьми, спрашивают, откуда это я так рано иду. Я им ответил, что ходил искать лошадь.
Оказывается, багряшинские мужики решили, чтобы никто не растаскивал барское имущество до нового решения общего собрания, поэтому решили каждый день охранять имение, назначили по 10 человек, вот этим то сторожам и попался Михаил Иванович.
А через день багряшевские громили барский двор, а Михаил Иванович сидел дома, и на погром на ходил.
Иван Григорьевич рассказал о том, как громили барский двор.
- В день погрома я поехал в Добромыш за почтой, и вот угодил на барский двор в то время, когда разбирали хлеб из амбаров. Я заметил там твоего крестного Спиридона с большой бородой. Надо сказать, что разгром, хоть и готовился мужиками, но он не был спланирован так, чтоб всем добра досталось поровну. При разгроме была полная анархия, кто сколько мог и успел, тот столько и взял. Начала сперва разбирать скот: лошадей, коров и овец. И что характерно, начала растаскивать и громить более зажиточная часть села, а более бедная тоже была не прочь, но она как более забитая, не осмеливалась идти. Ведь и охранников на сельском сходе выдвинули из зажиточных и смелых, как в деревне говорят, горлопанов.
Багряшинские мужики решили охранять имение не для помещика Чукашева, а для того, чтобы никто барским добром не воспользовался, кроме них самих. Вот эти охранники первые и начали разбирать помещичий скот, в первую очередь, овец, а потом взялись за коров, а потом и за лошадей. Пастухи и скотники работали, кормили и поили скот, приказчики были на местах, рабочие наряжались приказчиками на работы, хотя у всех уже на уме был разгром, когда и как это произойдет, никто не знал.
И вот, 5-го ноября хлебный амбар оказался открытый, в нем было 5000 пудов пшеницы. По селу пронесся слух, что амбар с пшеницей открыт, а близ живущие мужики уже мешками несут домой пшеницу. Об этом сразу узнали, и все сразу побежали с мешками на барский двор к амбару.
Амбары были высокие, к ним были 2-этажные подъезды, 4 двери были в верхнем этаже, куда засыпалось зерно, и 4 двери на нижнем подъезде, который служил для выемки зерна из амбара.
Когда люди прибежали за зерном, а их было 600-700 человек, в селе то было 250 домов, и каждой семьи побежало за хлебом по 2-3 человека. Двери на нижнем этаже были забиты досками, а для зерна проделаны летки, которые открывались, и в мешок сыпалось зерно. Это было для погромщиков нестерпимо долго, людей было много, а тут еще подъехали на подводах, шум поднялся невообразимый, стали выламывать двери и перегородки, чтобы добраться до зерна, кто-то стал даже крышу раскрывать и черпать зерно ведрами с крыши. Но амбары то были весьма крепкие и сопротивлялись. Люди нервничали и шумели, всевозможными способами старались насыпать свои мешки зерном. Был еще второй большой амбар, но тот был засыпан ржаным зерном. Все же каждому в первую очередь хотелось набрать пшеницы, ведь пшеница и дороже, и вкуснее из нее хлеб.
В общем и целом, барский двор шумел и бурлил как никогда. Мужики как пчелы на пасеке лезут в амбарные двери и выходят с насыпанными мешками, а другие с порожними заходят в амбар за зерном.
Управляющий и конторщики собираются бежать. Батраки тоже запрягают лошадей, подъезжали к казармам и складывали свое барахло, сажали в телеги свои семьи, а вместе со своими вещами забирали все ценное помещичье имущество.
Управляющего имением Статирова погром застал врасплох, он никак не ожидал, поэтому был свидетелем и наблюдал как разбушевавшаяся мужицкая стихия расправляется с вековым угнетателем. Картину разгрома Статирову было хорошо видно со второго этажа большого барского дома. Он смотрел и думал, сон ли это или наяву этакое светопреставление. Он, наверное, ждал, что вот-вот доберутся до него мужики, которых он обижал и даже избивал, и с ним расправятся. Но нет, целый день никто к нему в дом не приходил. Неужели про него забыли и простили? Оказывается, не забыли и не простили, мужикам в пылу разгрома и грабежа помещичьего добра некогда было приходить для расправы. Мужик - человек практичный, воз зерна, лошадь с телегой, корова и овечка, плуг и т.д. это не только прибавка к своему хозяйству, но и ликвидация векового угнетения.
В 1905 году не удалось прогнать этих дармоедов, успели только у помещика увезти тысячи три стогов помещичьего сена. Потом пригнали солдат и казаков, произвели обыски у мужиков во дворах, у кого нашли сено, того пороли и арестовывали, и судили.
Но помещик Чукашев приказал своему управляющему дать взаймы хлеба до нового урожая по 25 пудов, а к посеву озимых этот хлеб надо возвратить. Крестьяне затаили обиду, взяли этот хлеб, и на этом и кончилась в селе Багряш революция 1905 года.
Управляющий Статиров работал у помещика Чукашева 8 лет. С большим старанием и ревностью выполнял свои обязанности. Многих он обидел. Крестьянские поля были в окружении помещичьей земли, и крестьянский скот часто забредал на помещичьи поля и луга. Сторожа скот забирали на барский двор, а управляющий с мужиков брал деньги за потраву. Если скот, особенно лошади и коровы, загонялись с хлебных полей, то за корову или лошадь требовал за потраву по 3 рубля, а если с лугов, то брал по 1 рублю. Эта сумма для мужика была большая. Статирову вспомнили все притеснения, что он делал крестьянам. Он, как управляющий имением, продавал из барского леса делянки, он продавал крестьянам самые плохие луга и брал по 15 рублей за десятину. Неудобные земли отдавал мужикам засевать исполу, т.е. мужик десятину вспашет и засеет, уходит, вырастит хлеб, выжнет, а половину должен свезти на барский двор. Или кого поймает с лыками, а ведь крестьянин не мог жить без лык, купить их на базаре не на что, вот и идет в барский лес лыки снимать. Сторожа ловили их и приводили к управляющему, а он отбирал лыки и бил по морде, а потом вызывал урядника, который тоже занимался рукоприкладством. Часто штрафовал тех, кто жали нечисто хлеб. С рабочими он обращался грубо, иногда бил их.
Ведь управляющий имением - это больше, чем даже хозяин. Хозяин живет в Казани, и его большинство мужиков и не видел ни разу, и не знают, что за человек. Настоящий хозяин - управляющий. Хотя он получает в месяц 100 рублей, живет он на всем готовом, масло, мясо и хлеб, соль, молоко и другие продукты, сколько хотел, столько и брал, и в этом не перед кем не отчитывался.
Статиров за все это Чукашеву давал с имения прибыли 20тыс рублей в год. Чтобы дать такую прибыль, надо не одного крестьянина заставить поплакать. Он хорошо знал, что крестьяне его ненавидят. Вспомнил он, наверное, как вдову-крестьянку Наталью поймал с щепами и повел ее к уряднику, а эти щепы считались мусором, и их вывозили в овраг. А безлошадная вдова, которой не на чем привезти дров, осмелилась взять щепу, а урядник ее побил и назвал воровкой. А крестьянин Осип, который посеял исполу десятину ржи, испольная рожь уродилась хорошая, Осип ее сжал, сложил в стоянки, все сделал аккуратно, с приказчиком побелили снопы, сторожа охраняют барские поля и днем, и ночью. Однажды вызывают Осипа к управляющему, тот стал его обвинять в краже с поля принадлежащих помещику снопов. Осип клялся и божился, что не вор и он снопов не брал, но управляющий с урядником заставили его привезти помещику воз собственных снопов. Хотя Осипу и было очень обидно, но пришлось согласиться, иначе его грозились арестовать и судить. Осипу нельзя было не согласиться - ведь дома полно работы, пришел срок озимого сева, надо свезти с поля снопы, надо намолотить ржи для посева... Статиров грубо обращался с крестьянами, которые попадались с лыками, с вениками для бани, многих избивал за то, что несли вязанками из леса сушняк для топлива.
Помещичий дом стоял на горе и Статирову было видно, как увозят из амбара хлеб, как разбирают скот и инвентарь. Никто к нему не приходит за распоряжениями и с вопросами, ни приказчики, ни конторщики, даже сторож куда-то убежал, неужели и он участвует в разгроме имения. Где же теперь стражники, которые охраняли имение, где теперь урядник, который бил мужиков и за дело, и без дела, где же становой пристав, наверное, они тоже прячутся где-то от крестьян, а куда от них спрячешься, ведь они везде живут и все их ненавидят.
Родителя Статирова тоже были из крестьян, но крестьяне - кулаки, которые эксплуатировали бедняков. Отец его засевал пшеницей гектаров сто. Обрабатывали эти посевы наемные батраки, которые приходили из Казанской и Уфимской губерний на сезонные заработки. Отец его ездил на базар нанимать жнецов. Перед созреванием хлебов на сезонные работы съезжалось много батраков. Группами человек по 10, с котомками за плечами, добирались до больших базарных сел, как-то Сергиевск, Черкасы, Богатое. Батраки шли порой по 150-200 километров, усталые и голодные, чтобы подрядиться жать, а потом молотить к богатым мужикам.
Кулаки заранее договаривались между собой, какую цену нужно давать за десятину жнецам. Десятина у них 17 000 кв. метров. Установив цену по 10-12 рублей за десятину, в зависимости от урожая и сколько будет батраков. Жнецы просят 15 рублей и сытное питание, мясные щи, каши и хлеб - это батраки считали за сытное питание.
В губерниях, откуда пришли батраки, пшеницу не сеяли, а сеяли рожь, и дома на своей родине они питались ржаным хлебом. Батраки торопятся найти поскорее работу, и чтобы хозяин их начал кормить, ведь у них не осталось домашних припасов и денег. Люди на базарах собираются группами, подходит наниматель, спрашивает: Ну как, мужики, возьметесь жать? Батраки отвечают, что возьмутся по цене 15 рублей за десятину, наниматель дает им по 10 рублей. Кулаки, конечно, хитрее батраков, обойдут все группы, поговорят с ними, и, наконец, предложат по 10 рублей за десятину, скажут, что им торопиться некуда, еще подождут, вот завтра - послезавтра нагрянет много жнецов, те возьмутся и за 8 рублей. И уходят на квартиру или домой, а вечером часов в 7 или 8 появятся и начинают обратно рядиться с батраками о ценах. Батракам невтерпеж, у них нет ни денег, ни хлеба, они пришли на заработки, а вот день уже прошел без дела.
Жнецы начинают уступать в цене и, наконец, порядятся рублей за 11 или 12 за десятину, оговорятся, сколько жнитва у наемщика и какое будет питание. Как только обо всем окончательно договорятся, тогда хозяин требует, чтобы они отдали ему свои серпы до выхода на работу. Жнецы просят, чтобы хозяин им дал поесть хлеба, наниматель накормит и уложит их где-нибудь спать.
Статирову уйти из помещичьего дома было невозможно, потому что вся территория имения была заполнена крестьянами. Если он попадется им на глаза, то они его растерзают. Управляющий знал крестьянство хорошо, ведь он сам вырос в деревне. Когда-то знакомый поп порекомендовал его отцу направить сына учиться в сельскохозяйственную школу, и после окончания он стал агрономом. После школы он проработал у Чукашева в имении три года и, наконец, его хозяин назначил управляющим имения. Батраков он нанимал и платил им по 60 рублей в год, и на этих батраков смотрел как на животных, батраки его не любили и боялись.
Управляющий спросил прислугу, а где же сторож Андрей?
- Где же ему быть, как не на погроме, ему тоже надо и лошадь, и телегу, и корову, и плуг. Ведь он век работал на барина, а у него ничего нет, ни кола, ни двора. Имение разгромят, а Андрей куда пойдет, кому он нужен, вот он и пошел добывать, что сумеет забрать.
Управляющий спрашивает свою прислугу: А ты бы стала громить барский двор?
- А почему бы и нет, пошла бы, да мне это добро девать некуда, вот я и смотрю в окно, как другие имение разбирают.
- А тебе не страшно?
- Нет, мне не страшно, а даже весело.
Управляющий удивился такому ответу ранее казавшейся трусливой и послушной прислуги. Он послал ее пойти и узнать, что делают мужики в имении, и что говорят о нем, управляющем, а потом рассказать ему. Прислуга ему говорит, что барин и ходить то нечего, она уж давно слыхала, как мужики его ругали барской собакой. Тем не менее Маша вышла из дома и пошла в сторону хлебных амбаров. Мужики ее сразу заметили и стали смеяться: Смотрите, идет прислуга управляющего Машенька. Да ну ее, некогда сейчас заниматься с управляющим, вот уж после пойдем к нему в гости .
Маша побывала около амбаров, на конюшне, в коровнике, на овчарне, и везде были люди, и женщины, и дети. Она воротилась в дом и все рассказала управляющему. Он решил, как только стемнеет выйти из этого дома, а тут рядом лес, и по лесу надо добраться до первой деревни Шегурчи, там его никто не знает. Хотя там тоже барское имение Касарина, тамошние мужики его не знают, и он смешается с погромщиками.
Но мужики, вернее, рабочие имения еще в сумерках пришли и застали управляющего дома. Убежать ему не удалось. Одним из батраков был Федор Афанасьевич Дьячин, брат приказчика Петра Афанасьевича, второй был молотобоец Николай Муравьев. Двери в доме были на запорах, управляющий приказал, чтобы все двери были заперты на крючки и задвижки, а горничной приказал наблюдать в окно, если кто будет подходить к дому. Дьячин Федор и Николай Муравьев стали стучаться, но двери не открывали. Стук услышал управляющий и спросил прислугу, кто стучится. Маша спросила, что им нужно. Они сказали, что они пришли для того, чтобы спасти управляющего.
Статиров подумал-подумал, потом попросил прислугу открыть двери и пустить их в дом. Встретил у двери, поздоровался, даже за руку подержались. Статиров спросил, какие дела у них до него. Батраки с иронией ответили, что теперь делов нет, что и барского имения тоже нет, все растаскивают и громят. В имении хозяева теперь погромщики. Управляющий надеялся, что брат приказчика Петра Афанасьевича плохого ему не сделает, а может даже спасет его от верной гибели. Но Статиров ошибся и не знал психологию батраков. Податливые и вежливые выполнители его распоряжений теперь, когда никто не защищает барский двор, нет урядника Якова Артемьевича, который был грозой местных крестьян, нет стражников, даже и поп замолк и ничего не говорит мужикам в защиту имения, он знал, как мужики ненавидят барский двор. Попу из его дома хорошо было все видно. Крестьяне как пчелы сперва работали около хлебных амбаров, амбары опорожнили за полтора дня, женщины и подростки бегали по скотному двору, кто вел корову, кто вел телка, кто гнал овец, а лошадей забрали сразу, их было около 60 голов, около половины забрали сами рабочие барского двора, запрягли телеги, посадили на них свои семьи и поехали на свои квартиры в село Багряш.
Рабочие боялись, что постройки барского двора будут жечь, но этого не случилось, крестьяне решили, что лучше их разобрать и увезти в свое хозяйство к себе во двор. Раньше до 1900 года пожаров было много, сгорела крупянка, сгорела мельница, сгорела овчарня с 900 овцами, сгорело 20 кладей хлеба по 300 телег в каждой. Но при погроме имения не было сожжено ни одной соломки, все было разобрано, даже каменный дом был разобран по кирпичу и увезен по дворам. Потом сложили из них новые печи.
Хотя дом был довольно большим, но ведь в погроме участвовали три деревни: багряш, Ивановка и Олимпиядовка. Еще предки крестьян этих деревень строили этот барский двор при крепостном праве.
- Вот что, Василий Петрович, ты видишь, что делается с вашим имением, его растаскивают - громят, скоро и до вашего дома очередь дойдет. Хлеб развезут, скот угонят по крестьянским дворам, и мужики явятся к вам в гости и рассчитаются с вами. А мы пришли тебе помочь сбежать из этого дома, ты, наверное, хорошо знаешь, что ты мужикам много сделал плохого.
Статиров ответил, что он это знает и пощады не ждет. Федор Дьячин говорит: А скажи, Василий Петрович, сколько денег у вас и в конторе есть? Управляющий сказал, что у него денег только 1000 рублей. Муравьев и Дьячин спросили, а какие это деньги, бумажками или золотыми монетами. Только бумажками, ответил управляющий.
- Ну, за бумажки мы тебе помогать не станем, на них ничего не купишь.
Федор и Николай немного посовещались и воротились к управляющему, сказали, что они согласны проводить в лес того за 1000 рублей. Но ведь в первой же деревне увидят, что он одет хорошо, наверное, какой-то барин и задержат.
- Давай мы тебя оденем в наши армяки и обуем в лапти, тогда никто на тебя не обратит внимания, и ты спасешься.
Статиров на это предложение сразу согласился, принес 1000 рублей, снял с себя сапоги и костюм. Федор обул его в лапти, управляющий не умел сам обуваться в лапти, пришлось обувать его Федору. Управляющий торопится, говорит, что скорее бы уйти отсюда, как бы не застали его здесь мужики, надел пальто и просит вести его в лес. Николай на него посмотрел и говорит: Василий Петрович, вас обули в лапти, а на себя надели хорошее барское пальто, ведь каждый встречный догадается, что вы не крестьянин .
- Как же мне одеться, у меня кроме полудрапового пальто ничего нет.
- Давай вот как сделаем: ты снимай пальто и надевай мой кафтан, правда, мне кафтан жалко, но для твоего спасения отдам, так и быть.
Николай снял кафтан с себя, управляющий снял пальто, они обменялись своей одеждой. Кстати, - говорит Николай - Надо тебе свой хороший картуз сменить на шапку, тогда и пойдешь, никем незамеченный.
Но около парадного крыльца послышался шум голосов, Статиров говорит: Вот пока вы меня снаряжали, и погромщики пришли, и мне теперь и в лаптях, и в кафтане будет крышка. Хотя время было около полуночи, но какие-то люди пришли, и это, конечно, не к добру. Как же мне теперь быть?
В двери выйти нельзя, его сразу растерзают, прыгать в окно, но в окно со второго этажа прыгать опасно. Управляющий и Федор с Николаем стали выбрасывать в окно все мягкое - матрацы, одеяла, две перины, ковры, подушки (семья и дети Статирова были в гостях В Казани), довольно таки много навалили за окно мягких вещей. Статиров схватился за раму и благополучно спустился и через сад осторожно побежал к лесу и скрылся, в общем, убежал из имения навсегда.
Тут же мужики ворвались в дом, но там никого не застали. А Федор с Николаем забрались на чердак, а потом смешались с крестьянами и стали участвовать в разгроме квартиры управляющего.
- Итак, Иван Григорьевич, ты мне кое-что рассказал интересного, но вот только я озяб, надо бы заехать куда-то погреться.
- Ну что же, это можно, вот скоро будет Нижняя Кармалка, а там и Гремячка. В Кармалке живут русские, а в Гремчке татары. Пожалуй, к татарам лучше заехать, они сейчас же поставят самовар.
Подводчик говорит, что он тоже озяб. Погода была ненастная, сильный буран, дорогу замело, и лошади было тяжело. Иван Григорьевич остановил лошадь среди поля, подождал задние подводы и сказал, что надо заехать погреться самим и лошади дать немного отдохнуть и перекусить сенца, те согласились, хотя и дому осталось километров 15. Скоро показалось село Кармалки, а потом через полтора километра и татарская деревня Гремячка. Но мы заехали греться в Кармалки.
Времени было часов пять вечера, смеркалось. В селе не было видно огней, но люди еще не спали. Подъехали к одному дому посреди села, у ворот видим, швыряется женщина, она задает корм скотине, у ворот лежит солома и сено. Мы попросились пустить нас погреться, она говорит, пожалуйста, заходите, даже ночевать можно. Мы ответили, что нам ехать недалеко, только до Багряша, и ночевать нам расчета нет, а вот погреться бы надо. Лошадей поставили у ворот, задали им сена, а сами вошли в дом. Дом был хороший, большой и теплый, но в избе было темновато, потому что на столе в чайном блюдечке горело постное масло с маленьким фитильком из тряпки. Хотя лампа у нас хорошая есть, десятилинейная, но без керосина, вот уже больше года ни видим его ни в лавках, ни в магазинах, ни на базаре нет, купили бы за любую цену, но нет его. В последнее время керосин стоил фунт не по 5 копеек, а по 50 копеек, но все равно бы купили, если бы был в продаже, вот и жжем масло да сало. Да теперь нет никакого товара, нет ни сахару, ни чая, ни ситцу, ни гвоздей, ни железа, на базаре только сани, кадушки, мочала, лопаты и т.п. Даже соли нет, без керосина то жить можно, а без соли нельзя. На базаре спекулянты ходят и спрашивают: Соль надо? Говоришь, что надо, он зовет тебя на двор, и скажет за фунт (400 граммов) полпуда пшена, а если, скажем, что нет пшена, а есть ржаная мука, то спекулянт скажет, что на муку он не меняет, и на деньги не продает, и отворачивается, и уходит. На деньги продают только на золотые, а николаевские и керенки не берут, говорят, таких денег у него целый мешок, хоть стены обклеивай, но золотых у нас нет и не было.
А так-то жить можно, хлеб у каждого есть, мясо тоже свое, одежу сами делаем, прядем коноплю, посконь, лен, шерсть, потом ткем холсты на рубашки, штаны, юбки, а на кафтаны ткем сукно, из овчин шьем шубы, вяжем варежки и чулки, все делаем сами.
Вот приезжают из Самары, Симбирска, Казани за мукой, за маслом и другими продуктами, так там у них ничего нет, ни товаров, ни продуктов.
Заводы и фабрики не работают, все встали, хозяева все разбежались и ждут того времени, когда Россию захватят немцы. И з города в наше село приехало 10 семей, говорят, что в деревне лучше жить, здесь, они говорят, есть хлеб, есть дрова, и сытно, и тепло. Городские рассказывают, что в городах люди собираются на площадях на митинги, шумят, как бы наладить снабжение продуктами, дровами, как Советскую власть защитить от немецкого кайзера и от мировой буржуазии. И у нас в деревне не все в порядке, хотя мы и сыты, и одеты, но все деревня наша опустела, всех молодых мужиков забрали на войну. Мы подсчитывали как-то, сколько из нашей деревни убито, оказалось убитыми 44 человека, говорят, что за царя и за отечество. Что же нам дали царь и отечество - ничего не дали. Вот за это и царя прогнали, а Россию будем защищать, буржуям не отдадим. Много осталось вдов и сирот, много уже подросло здоровых и красивых девок, некоторым давно пора бы уж замуж выйти, да вот парней всех забрали в солдаты.
- Вот смотрите, моя дочь Таня, ей двадцатый год, вон она какая червонная краля, залюбуешься, на работу - огонь, по 150 снопов в день нажинает, а начнет косить - никакому мужику не поддается, а сватьев у себя в дому я еще не видела. Как ее подруги соберутся, песни поют - пляшут, веселятся, а потом начинают вспоминать, кто из парней был хорош, кто из парней убитый, гуторят - гуторят, а потом скажут, что они несчастные, что им никто ласкового слова из парней не говаривал, что они, наверное, останутся старыми девами.
Слушая такие рассказы, сердце кровью обливается, слезы на глазах выступают. Подумать только, ведь по закону за убийство одного человека судили и ссылали на каторгу убийц, а вот убито 44 человека и никого не посадили и не сослали. Я говорю: Как не наказали, ведь царя то сбросили с трона, да еще сослали в Тобольск, буржуев прогнали. А чего на них смотреть, когда они так же, как и царь виноваты во всем .
На прошлой неделе к нам из Черемшана приезжал советский начальник, он сказал, что нам, советским людям, войны не надо, нам нужен мир, долой войну. Он говорил, что армию всю распустили по домам: Война дворцам - мир хижинам! Отобрать все земли от помещиков и отдать крестьянам, а фабрики отобрать от хозяев в распоряжение государства, вот это правильно, мы хлопали ему в ладоши.
Наверное, он говорил правильно, солдаты каждый день едут по домам, многие возвращаются даже с винтовками.
Ну спасибо, хозяйка за теплую квартиру, за беседу , - говорит Иван Григорьевич: Давай, ребята, едем, вечерком будем дома . Вышли из квартиры, а метель да буран стали еще сильнее, ну да ехать то надо, ночевать оставаться нельзя - корма нет лошадям, да и до дому недалеко.
Через три часа я уже стучался в ворота родителей.
Мой подводчик, он же сосед моего отца - Иван Григорьев остановил лошадь и сказал: Вот и приехали в наш поселок к двору твоего отца! Давай, стучись в ворота, кричи, что гость приехал из армии. Отец с матерью до глубины души обрадуются, небось, без штанов выбегут открывать ворота! Только начали подъезжать к воротам, около ворот снегу было нанесено много, ведь было это в феврале 1917 года, по обе стороны ворот было навалены большие бугры снега. Видно, старик - отец много поработал лопатой, отгребая этот снег от ворот.
Вдруг на дворе залаяла собака, прямо бросается к калитке, где я стучусь. Собака все яростнее лает на мой стук. Время было холодное, стоял мороз и шел большой буран. Послышался женский голос: Кто это там? Кого лихо гонит в такую погоду? Я откликаюсь и прошу, чтобы меня пустили на ночь на квартиру переночевать, спасти от непогоды и обогреть. Невидимый голос отказывает мне квартире, объясняя, что в дому большая семья, а также из-за отсутствия конюшни в дому находится теленок и ягнята, так что у нас и на полу лечь нет места. Женский голос умолк и дверь захлопнулась, только собака неистово лает на мой стук. Немного погодя я услышал, что дверь обратно открылась, и раздался голос мужчины, я сразу узнал голос отца, хотя не слышал его целых восемь лет: Что нужно уважаемому путнику? Я говорю, что я от вашего сына Сергей привез весточку, а кстати и переночевать эту буранную ночь под вашей теплой крышей. Отец под нос себе тихонько бормочет: Вот видишь, бабе никакое дело нельзя доверять! Человек письмо от сына с фронта привез, а старуха не пускает его переночевать, говорит, что в избе ягнята да поросята, а человеку на улице хоть замерзай! Давай, заезжайте, милости просим! - начал воротные запоры открывать. А буран еще пуще дует и валит, и на воротах надуло много снега. Старик открыл калитку и подает лопату, чтоб немного от ворот отгрести снег. Я с радостью схватил лопату и начал отгребать от ворот снег. Через две-три минуты ворота были освобождены и лошадь с санями, и мы были на дворе своего родного дома. Мой подводчик завел лошадь под сарай, задал ей сена и тоже зашел в дом.
Когда я вошел в избу, моя мать уже лежала на печи. Как только я перешагнул порог, сразу сказал: Здравствуй, мама, ведь я твой сын! Мать не сразу разобралась и поняла мои слова, но сестры Маша и Агнея услышали, вышли в заднюю избу и стали меня обнимать и здороваться, а мама еще сидит на печи и не обращает внимания на шум и приветствия отца, сестер и снохи. Сестра Маша обращается к матери на печку: Мама, ты что же не слазишь с печки и не здороваешься, ведь приехал на побывку наш Сергей!
Матери было в 1918 году 66 лет, она была не особенно здорова, а к тому же у нее было зрение плохое. Сергей, да неужто это правда, что это ты приехал? Я ответил, что да, это я. Я мать обнял, снял ее с печи, и началась беседа, откуда я, да как попал домой и т.п.
В это время в передней избе собирают стол. Давно мне не приходилось видеть столько еды: свежий хлеб, жирные мясные щи, кашу, жареного поросенка и т.д. И ко всему этому среди стола стояла четвертная бутыль самогона.
Мы с отцом сидим рядом и ожидаем, когда приготовят стол. Отец с иронией спрашивает: Ты, чай, на меня не осердился за то, что тебе отказывал в ночевке? Я ему отвечаю, что это, даже совпадение интересно, есть что рассказать людям.
Отец приглашает меня ко столу, а вместе со мной просит к столу моего подводчика Ивана Григорьевича. Начали собираться соседи, которые заходят в дом и приветствуют меня, их тоже сажают за стол, а молодежь, девки и парни собрались под окном, им охота посмотреть Серьгу из своей деревни, который в родном дому не был цельных восемь лет, а к тому же еще он приехал с войны. Пришли уже два соседа, здороваются и спрашивают, надолго ли я приехал, на каком фронте воевал. Я им объясняю, что приехал насовсем домой. Как насовсем, а с немцами как же быть, ведь они могут прийти сюда и захватить даже нашу Россию? И правда, немецкая армия на нашем фронте не имеет перед собой сопротивляющиеся войска, но в то время еще вперед не шла. Мы, солдаты, тоже спрашивали Советских комиссаров, ведь немцы то Россию заберут без боя. Комиссары нам объясняли, что вряд ли они придут завоевывать нашу Родину, они побоятся того, как бы и у них не произошло то, что произошло в России, а пока они соображают да раздумывают, мы организуем Красную гвардию, а потом Красную армию, а тогда посмотрим, кто кого победит.
Вот и стол готов, дымится блюдо щей, блюдо каши, блюдо жареной картошки, нарезан аккуратными ломтями хлеб, разложены ложки примерно столько, сколько людей поместятся за стол.
В первую очередь отец начал за стол род иконы сажать меня, а потом остальных, родных и соседей. Перед тем, как садиться за стол, все крестятся, смотря на икону, только я не помолился, но я уже лет восемь в бога не верил и не крестил крестом знаменем свое лицо и свою грудь. Впоследствии, прочитав книгу Л. Н. Толстого В чем моя вера , я уже вовсе стал атеистом. Родные сначала подумали, что это я с радости забыл помолиться.
Отец мой очень был религиозный, просто был фанатик. В 30-40 лет читал по умершим псалтырь. Я с детства слышал такие насмешки над своим отцом, вот, мол, праведные люди не в поле торопятся, а к церкви, к иконам и молитвам, смеясь при этом, вот, мол, там-то его загон, на самой плодородной земле, а рожь плохая, у соседей в два раза хлеба лучше, чем у этого богомола, а сами хохочут во всю мочь: Бог то бог, а сам не будь плох . Насмешки эти на ночевье, где лошадей пригоняли пастись на ночь, а я стал ездить с лошадью с девяти лет, остались в моей памяти. Это все меня убеждало, что бог -это обман попов, что религия вредно отражается на хозяйстве, что когда надо ехать сеять и пахать, а тут праздник, например, Пасха, она ведь празднуется целых 7 дней, и этот праздник часто бывает во время осеннего сева, и в пасхальные дни даже птица гнезда не вьет . Религиозный человек не может идти пахать - сеять на поля, такой грех он на душу не возьмет, ему на том свете за это будет вознаграждение - райская жизнь. 99,5 мужиков придерживались религии формально, и в божье провидение и божью помощь никогда не верили и на бога не надеялись.
Припоминается мне спор о религии. Спорили между собой два мужика - Степан Почетнов и Дмитрий Учватов. Почетнов говорил, попы все жулики, а верующие дураки, а Учватов возражал, что же, около 2000 лет нас обманывают попы? Ведь за этот обман миллиардов людей - мало казнить попов, за обман одного человека и то судят. Вот эти споры, насмешки, над религией во мне с детства разбудили подозрение к религии. И подозрительность эта по фактам из жизни все усиливалась. Например, я читал в Евангелии, что, если имеет человек две одежды, то одну надо отдать неимущему, а священнослужители как раз делают наоборот, с неимущего снимают последнюю рубашку. В том же Евангелии говорится, если тебя ударили по правой щеке, то ты подставь левую, а как фактически делают, возьмите монастыри, имели свои тюрьмы, там держали закованных в цепи людей, которых церковь причисляла к сектантам или противникам православия. А возьмите попов, которые на войнах благословляли миллионы солдат на убийство противников, а ведь попы постоянно повторяли проповедь не убий . Может быть, по их мнению, убивать грех только богатых и высокопоставленных людей, а серую скотинку можно и нужно?
Я помню в 1915 году такой случай, с фронта вызвали в тыл на станцию Насельск на говение. На станции была поставлена большая палатка из брезента, и в этой палатке стоял алтарь, и солдаты должны были молиться, а поп должен был призывать убивать немцев и турок. Тот, кто падет на поле брани за веру, царя и отечество - на том свете будет блаженствовать в раю. Но вот на второй день нашего говенья на станцию Насельск налетело пять самолетов, сбросили две бомбы. Солдаты как раз молились около церковной палатки, наш ротный командир дал команду разойтись, спрятаться от бомб, кто где сумеет, мы и разбежались. Скоро самолеты улетели, мы снова построились возле палатки, но попа в ней не было, и часа полтора его не было. Солдаты смеялись, рассказывали, что поп штаны замарал и пошел менять белье. Но вот поп появился и спрашивает, на каком месте богослужения застали нас немецкие самолеты. Солдат, обслуживающий попа на месте пономаря, отвечает, а кто его знает, на какой молитве вы остановились, да и богослужение то никто не понимает, ведь вы служите на древнеславянском языке, вот зачем так это сделали? Поп отвечает, что это затем, чтобы вера была крепче. Солдат спрашивает, как же это понять, а так вот: Много будешь знать - скоро состаришься, давай разжигай кадило, зажигай свечи и начнем обедню сначала
За столом сидело человек восемь, появилась самогонка, медовый квас, он почему-то называется мурсалой . Стали чинно выпивать и закусывать.
В деревнях в то время в 1918 году гостей угощали так: никаких тарелок на стол не подавали, а ели из одного блюда: каждый своей ложкой ест и щи, и кашу, и картошку. Гости сидят за одним большим столом на крепких лавках, которые протянулись вдоль передней стены и дворовой стены.
От мурсалы и самогона люди за столом зашумели, даже запели песни, потом стали из-за стола выбираться и помаленьку разошлись.
В те годы я в рот не брал ни самогонки, ни мурсалы, от того, что Толстой отрицал всякое вино и всякую выпивку, от чего люди пьянеют, я хотел быть трезвенником.
Отец говорит, что, мол, завтра поедем в церковь, а после обедни заедем к крестному отцу и крестной матери.
Я принципиально на богослужение ехать не хотел и стал придумывать причины, как миновать поповскую обедню, хотя на церковь посмотреть было бы неплохо после восьмилетнего отсутствия моего, очень хочется повидать родных и знакомых, а попа ни видеть, ни слушать не хотелось. Может быть, плохая память осталась о попе со школьных лет, когда тот преподавал закон божий и за незнание урока или за шалости он меня наказывал щелчками по лбу, а пальцы у попа были здоровые, бил он крепко с большим наслаждением, приговаривал, вот тебе, поросенок, сколько щелчков, столько раз и назовет поросенком. Своего сына Костю он поросенком не называл, мы с Костей были одногодки и сидели в одном классе, он был более шаловлив и драчун, чем я.
Я так и не сумел ничего придумать, как отказаться от поездки в церковь в Багряш, попросил только, чтобы отец меня рано не будил, потому что я с дороги устал. Ну ладно, к заутрене мы торопиться не будем , он говорит: Она служится рано, до зари, а обедня начинается часов в девять утра, от поселка до села пять километров, в восемь часов выедем, и до начала службы будем на месте . Начал мне внушать религиозные нравоучения, что для божьего дела нужно терпеть всякие лишения и тягости: Помни, без бога ни до порога
Перед сном я вышел на двор, чтобы поглядеть, не перестала ли вьюга, а метель все еще свирепствовала. Я вошел в избу и говорю отцу, что вьюга не перестает, давай, мол, отложим поездку в Багряш. Он говорит: Посмотрим, если вьюга не перестанет, возьмем, да и не поедем, каторжная выгонка что ли нам, но все же для бога надо бы потрудиться. Ведь, может быть, ты живой и уцелел на войне, что о твоем отслужил не один молебен, поставил не одну свечу, и вот нам с тобой бог привел и встретиться.
Под вой бури я уснул, чувствовал себя сытым, в тепле. Правда, мать принесла в дом только что родившегося ягненка, а за ягненком пришла и овечка, она мычала и его облизывала. Мать сообщила, что вьюга затихла. Отец спросил у нее, скоро что ли рассвет, мать ответила, что еще заря не взошла, до рассвета еще долго. И я снова заснул. А отец между тем встал, помылся, помолился иконам и пошел задавать скотине корма, начал поить из колод, таскал в корыто воду и поил скотину. Потом вошел и говорит матери, что буря перестала и можно ехать в церковь, надо потихоньку вставать, лошадь напоить, накормить, запрягать да ехать.
Я уже проснулся и все это слышу, думаю, а ведь увезет отец меня в церковь, как маленького, я же считал себя антирелигиозником и даже толстовцем, на румынском фронте записался в партию большевиков. После февральской революции в части на фронт приезжали агитаторы от многих партий, их было около полутора десятков, и вот понравился мне большевистский агитатор и его лозунги: Мир народам, власть Советам, землю крестьянам . Кто за эти лозунги, тот и за большевиков, и вынимает из кармана лист бумаги, объявляет запись: Кто за большевиков, говори свою фамилию Я записался, в то время и фамилия то была у меня не Ипполитов, а Евсигнеев, писаря напутали, так я и стал под фамилией отцовского имени.
Агитатор уехал в другую часть, а за список поручил агитировать солдата Драгана, вот под руководством Драгана мы стали большевистской ячейкой в части, хотя партийных билетов у нас не было, только были отпечатаны удостоверения, что мы большевики социал-демократы.
Самолюбие мое было задето, и я решил дать отцу антирелигиозный бой, чтобы он в дальнейшем меня не заставлял молиться на иконы и в церькву (авт.) меня бы не возил.
Отец подходит ко мне, а я спал на деревянной кровати около двери, и стал будить меня, говоря, что пора вставать: Пока ты встанешь, помолишься, оденемся, я запрягу лошадь, и мы поедем
Меня не надо было будить, я уж давно не сплю, обдумываю, как мне ответить, чтобы отказаться ехать с ним в церковь. Я попросил отца подойти ко мне, он подошел, я ему говорю: Отец, ты на меня не обижайся, пожалуйста, ведь я никакой религии не верю, и поэтому в церковь я ехать не хочу Отец стоял около моей постели как остолбенелый, и чуть слышно сказал, что он хотел отслужить молебен за здравие нашей семьи, что он меня ожидал восемь лет, все молился за мое здоровье, столько лаптей износил, столько поставил свечей, молебнов отслужил за то, чтобы ты был здоров, и чтобы вернулся домой, а ты вон что, говоришь, что не веришь ни Иисуса Христа, ни в Божью мать, так в кого ты веришь?
Я ему отвечаю, что верб в науку, и верю в хороших людей. Он мне отвечает, что везде божье веление: вот скоро рассветает, будет утро, взойдет солнце, а вечером оно закатится, потому что людям надо отдохнуть, вот приходит зима, а потом весна, а потом лето, а потом опять зима, зимой бураны и ветра, а весной тепло, прилетают жаворонки, ласточки, скворцы, высиживают птенцов, а осенью улетают в теплые края. А почему летом гром гремит, кто его заставляет греметь, а зимой падает снег. Неужели всем этим, о чем тебе говорил, никто не управляет? Ты смотри, у нас хозяйство небольшое, а ведь и этим хозяйством надо руководить и править. Ну ка в свое время не посей, в свое время не выжни, ведь останутся люди без хлеба, не присмотри за скотиной, останемся без кафтана, без шубы, без мяса, да мало ли дел. Не построй дом, не сделай двор, не наготовь дров - зимой погибнешь. Это у нас в дому в одной ячейке соты, а ну ка возьми весь мир, весь свет, сколько там рождается, сколько там умирает, сколько и чего только на Земле не растет, сколько рек и морей, сколько лесов и лугов, сколько живых существ, вплоть до козявок, все как-то появилось на свет, все живет, все плодится. А вот возьми, бывают землетрясения, разрушает города, создает горы и острова среди морей. Неужели все это без божьего повеления? Ничего само не происходит, не сделается, это ведь правда.
После того, как я отказался ехать в церковь, отец уже тоже не поехал, и у нас завязался жаркий спор. Я доказывал, что то, о чем он говорит, о живых и мертвых, о грозах и землетрясениях, это все происходит по законам природы без всякого божественного веления.
-Твои законы природы мне непонятны. Вот я в своем дому распоряжаюсь, староста в деревне хозяйствует, в волости хозяин старшина и т.д., в Петербурге и во всем государстве управляет царь, а на небе - Бог.
-Отец, ты ведь слышал, что, царя прогнали, а Бога, как известно, не было и нет, поэтому прогонять то некого.
-Боже мой, в каком греховном болоте люди погрязли, даже не видят, сколько написано божьих законов, сколько построено церквей и монастырей, сколько попов и монахов, и другой святыни - икон, мощей и т.д.
-Это обман людей, нет ни неба, ни рая, самолеты поднимались вверх, к небу на несколько верст - там пустота, нет ни неба, ни бога, ни рая, там даже дышать нечем - нет воздуха, там пустота.
- Сергей, твои летчики не долетели и до первого неба, а их то восемь (очевидно имея в виду планеты солнечной системы), и на самом верхнем небе находится отец Саваоф, вот кто и откуда идет управление миром. Вот ты грамотный человек, ты читал книгу Потерянный рай ?
-Нет, я этой книги не читал, но видел, такая книга у тебя была, и видел, что ты ее читал.
-Вот в этой книге сказано, что скоро будет светопреставление, скоро будет страшный суд. Бог сойдет на землю, будет воевать с антихристом, и Бог антихриста победит, и Бог начнет судить живых и мертвых, праведных определит в рай, а грешников он пошлет в ад - в геенну огненную, где вечно их черти будут вечно мучать, купать в котлах со смолой.
-Как же это так, антихрист и черти воевали с Богом, и черти будут мучать своих союзников - это же противоречие.
-Ишь ты какой, ты и божьему писанию не веришь, ты хочешь, чтобы ангелы занимались мучением грешников? Ангелы же божие послушники и живут на небе, и им непристойно возиться в аду.
Отец вздыхает и говорит, что он тоже грешник, и тоже попадет к чертям в ад в вечное мучение.
-Как же это так, ты так много молился, читаешь Евангелие, псалтырь, и вдруг тебя загонят в ад, и будут там мучать? Как же твоя вера, твое богомольство, твоя кротость? Скажи, что такое грех и как его понимать?
-Изволь, я тебе расскажу. Да только, наверное, греховные вопросы я сказать не смогу.
Вот, например, на пашне или куда едешь, лошадь едет и везет плохо, а иной раз даже останавливается, устала или заболела, сказать она не может, а тебе все же надо доехать до места. Грех или не грех заставлять кнутом лошадь идти туда, куда мне надо? Или еще пример: сорока или ворона таскает из гнезда куриные яйца, убить эту птицу грех или не грех? Или вот еще, человек ехал на праздник Благовещения в церковь молиться, и вдруг у него лошадь в половодье утонула, а ему жалко свою лошадь, горюет, вот грех или не грех об утонувшей лошади тужить, ведь она утонула при исполнении божьего дела, везла на богомолье? И еще вопрос, вот богатые люди, они питаются и одеваются хорошо, но сами не работают, грех или не грех их осуждать нам, бедным? Я знаю, что грех воровать, обижать людей, ругаться, в общем, все грешно, что противоречит нормальной жизни трудового народа.
Я отвечаю, ведь это долг каждого культурного человека - делать людям добро, быть вежливым, не сквернословить, быть трудолюбивым, ведь это обязанность каждого человека. Значит, в смысле добродетельности людей мы понимаем одинаково. Зачем же тогда религия и попы?
Отец отвечает, что ведь нас создал Бог и вот за это надо его благодарить и молиться, и чтоб не мучиться в аду люди тоже должны молиться. Ведь ад и мучения только для грешников.
Но ведь грешные люди тоже молились богу, а их загнали в ад на вечные мучения. Кстати о создателе, я не признаю своим создателем бога, меня создала мать, ну и, наверное, и ты кое в чем помог в моем создании. Да, мы люди, грешные, живем половой жизнью, но ведь она противопоказана праведным делам. Отец, как же это так, ты говоришь, что плотская жизнь противоречит праведной жизни, а сам женился и имеешь детей?
Вот что, меня отец с матерью женили, а не сам это сделал.
Значит, отец с матерью на греховное дело толкнули?
Отец в волнении встал и говорит: Давай об этих вещах бросим вести разговор -0 мы с тобой забрели в дебри, давай лучше спать
Но я уже спать не хотел и попросил его еще немного побеседовать со мной.
-Вот поп новобрачных венчает, новорожденных крестит, зачем же, вот зачем, за деньги. За венчание он берет от 5 рублей, за крещение от рубля до 3-х рублей, за отпевание покойника от 2-х рублей до 10 рублей. Недаром говорят, что поп с живого и мертвого деньги дерет.
-Поп наш, Павел Абрамыч, говорят, чужих баб привечает и портит, говорят, что у него в Багряше трое незаконнорожденных детей. Может быть, люди клевещут на попа, он, может, не виноват? - говорю с иронией. А как же вдовы-солдатки родили детей? Может, эти роды произошли от святого духа?
Отец говорит, что он такому зачатию не верит, в этих делах бабьих было искушение станы. Эх, сынок, ведь то дело божье, как бы захотел Бог, так и будет, нам божьи пути неведомы.
-Но я все-таки архангела Гавриила подозреваю, как ловеласа.
Отец говорит, что он такого слова не знает и разговаривать до другого раза больше не будет.
Я говорю, что попов не уважаю, они очень жадные, корыстолюбивые, из мужиков никто попов не любит, но все же они, попы, венчают, крестят, хоронить без не обойдешься.
Я подал отцу сборник Пушкина, где были стихотворения Деревня и Гаврилиада, он взял эту книжицу и ушел спать на печку, а книжку оставил на столе. В нашей семье из 10 человек только я да отец были грамотные, брат Евгений знал буквы, но никогда ничего не читал. На том наша беседа с отцом и закончилась, я посмотрел на часы, было уже пять часов утра. Мне, правда, спать не хотелось, я был возбужден встречей с отцом и матерью, и всей семьей. Спали, наверное, только дети, мои племянники, Филипп, Николай и Варвара. В нашей семье разговорным языком был мордовский, хотя мать была русская, но она хорошо владела мордовским, она родилась в Багряше, а в Багряше половина жили русские.
Нашу дискуссию слышали все, кроме детей, на следующий день весь наш поселок знал, что я антирелигиозник, что отвергаю всякую религию, критикую попа, божьи законы, иконы и церкви. Люди в поселке пришли в большое удивление, сын очень верующего, чуть не святого, стал неверующим в бога, смеется над православной верой и т.д. Сплетники приплели к нашей беседе и то, что мы с отцом и не затрагивали. На следующий день об этом знали не только в нашем поселке, но и в моем селе Багряше, слухи обо мне дошли до попа. Поп даже встречался с отцом и спросил его, правда ли, что сын Сергей ругал Бога и религию? Отец отвечал, что это все сплетни и никакого разговора у него со мной не было. За такие антирелигиозные разговоры при старом режиме сажали в тюрьму, а в тюрьму он меня сажать не хотел.
Но как бы то не было, а в поселке я стал безбожником, больше того, многие называли меня даже антихристом. Я и сам не отвергал, что я против религии, да еще объявил себя перед людьми на сходке, что я партийный и принадлежу к Большевистской партии. Все это поставило меня в невыгодное положение перед людьми нашего поселка и в Багряше, знакомиться со мной избегали даже наши родные, мои товарищи, а девушки боялись разговаривать со мной, а ведь мне было 28 лет, пора было жениться, а кто пойдет замуж за антихриста? Крестьянство в деревне, хотя в божье провидение не верило, не ждало манны с неба, но все же придерживалось православной веры. Их и поп заставлял ходить в церковь и говеть, иначе, поп ругается, кто не ходил в церковь, кто свечи не покупал, кто молебны не служил, кто новинки не давал попу. Новинками называли то, что в текущем году хозяин собрал со своего хозяйства. Поп за этими новинками ходил по домам, весной требует шерсть и коноплю, осенью - после страды проходит и собирает хлеб, особенно он любил, чтобы им подавали гречиху, гречихи пуд стоил 75 копеек, а рожь - 50 копеек. Если кто не выполнял поповские желания, когда по случаю рождения ребенка, или при венчании, при похоронах обращался к попу, (а тот являлся отделом ЗАГС в деревне), поп начинал человека стыдить, и уже берет в два раза дороже. Поэтому старались с попом не ссориться. Но между собой крестьяне смеялись над попом, про жадного говорили, у тебя как поповский глаз .
Вот так в своем поселке я стал в глазах мужиков и баб безбожником и отступником от православия. Я был после 8-летней службы в армии, из них три года я был на войне, мне хотелось отдохнуть дома, я собирался жениться. Но, увы, меня все стали избегать, не хотели со мной иметь никакого дела, а особенно не хотели со мной дружить девушки. Правда, я был женихом старым, мне было 28 лет, а девушкам было по 18-20, разница в годах была большая, но в нашем селе не браковали пожилых женихов, многие тогда женились после окончания военной службы, и ими девушки и родители не брезговали.
На поседках я встречался с девушками, предлагал им свою дружбу, а кого-то звал замуж, они дипломатично говорили, что мне следует пойти к отцу и матери сватать. Я пытался ходить сватать, но мне грубо отказывали. Однажды сказали, что таким людям, как я, даже кутят не отдают.
Я чувствовал отношение девчат ко мне при встрече и разговорах, они дают понять, что я им нежелательный парень.
Дома, после военных страданий, голода и холода на фронте, мне теперь сытно и тепло. С отцом больше на религиозные темы мы разговоров не заводили, но вот насчет власти и царя, все же мы ежедневно спорили. Он никак не мог поверить, что народ может сам отстоять свое государство. Он говорил, что придут турки и заберут нас, и заставят веровать в Магомета и подчиняться турецкому султану. Советы он за власть не признавал. Я пытался и старался Советскую власть возвысить как власть народную. Но он говорил, как же можно равнять царя Николая с Лениным: Царь сидит на троне, на голове к него корона, на груди кресты и медали, на плечах эполеты, вокруг него у трона стоял генералы и министры. Нашему царю я принял присягу, и я не изменю этой присяге. Я ведь тоже был солдатом, даже был унтер-офицером, был взводным командиром, меня все слушались, а неслухов я наказывал, давал им не очередные наряды на работы и на дневальство
-Сергей, что тебе еще надо, ты с войны пришел жив и здоров, земли у нас хватает, у нас ее больше 15 гектаров, только работай!
Я отвечаю отцу, что царь бы меня домой не отпустил, а заставил воевать до победы над немцами, и меня, наверняка бы убили.
-Что ты, - он говорит, - если бы Бог не велит, то никто тебя и не убьет, только надо надеяться на Бога.
Хотя споры и разговоры были острые, я за Советы, а отец за царя и Бога, но все же я отдыхал в полном смысле. Ни орудийных выстрелов, ни шума моторов самолетов, но начальников, ни окопной грязи, ничего этого нет. Живу свободно и сытно. Казачий Мост в 20 дворов стоял в стороне от больших дорог и населенных пунктов, кругом тихо. Местность вокруг была красивая, перед домами на западе были горы, холмы, а на востоке были луга и гектаров 200 кустарника, в этих кустарниках было множество зайцев, а весной эти пойменные луга шириной километра в два заливались половодьем, много садилось во время перелета с юга на север диких гусей и уток. Примерно вокруг 1 апреля на пойме день и ночь слышен крик диких гусей и диких уток. Гуси у нас на лето не оставались, а улетали на север к Ледовитому, где нет людей, и там они заводятся гнездами. А осенью в октябре перелетают на Юг, но в наших местах они останавливались на отдых и корм. Дикие утки часть оставались гнездовать в наших пойменных лугах.
В моей жизни будто бы наступил спокойный и сытый период, но такая жизнь мне скоро надоела.
В конце марта 1918 года я прочитал в газете Правда призыв поступать в ряды Красной армии. Весной активизировались оренбургские и уральские казаки генерала Дутова, я в конце марта собрался и поехал в свой губернский город Уфу, а она от нашей местности находиться в 300 километрах.
Взял на дорогу питания, отец меня подвез до станции Шентала. Поезда ходили плохо, один - два поезда проходили в сутки. Паровозы топились дровами, угля не было, железнодорожники зарплату получали мизерную, и эти бумажные деньги - и царские кредитки, и керенки обесценивались ежедневно и ежечасно, и на них было купить что-то трудно. Железнодорожники сами спекулировали и возили за взятки спекулянтов и их товары, транспорт был до крайности дезорганизован. Пассажирские поезда, сами железнодорожники говорили, в неделю раз, и то не по расписанию. В пассажирских вагонах ехать было даже хуже, окна в вагонах были побитые, вагоны не отапливались, вода в вагоны не подавалась. В товарных вагонах было удобнее, здесь были нары, окна расположены высоко и маленькие, они были не разбиты, из них открывались от силы два на концах вагонов, эти вагоны почему-то называли телячьими. Железнодорожная линия не была защищена щитами от буранов и метелей, поездам приходилось стоять среди полей перед заносами. В те времена по железным дорогам ехали солдаты с царской армии домой, да спекулянты из деревни в город везли муку, крупу, картошку и другие продукты, а из города - спички, соль, разную одежду и носимое барахло.
Я со своей станции Шентала до Уфы ехал три дня, но все же не пешком. Как говорят солдаты, пёхом за три дня бы не дошел до Уфы. Приехал ночью, до утра пробыл на вокзале. Там было грязно и холодно, большинство на вокзале были солдаты, которые еще по разным причинам не успели доехать домой. На вокзале еще было до десятка семей, которые ехали из городов в свои деревни, где есть хлеб и картошка имеется, они были большинство с уральских заводов.
Дождавшись утра, я решил все же найти квартиру, где бы мне можно было следующую ночь переночевать. Квартиру я скоро нашел, в Уфе жил человек из нашего села - Кирилл Андрианович Жигаев, он раньше работал десятником на стройках, человек был грамотный и развитый.
Кирилл работал в губисполкоме разъездным агентом. Квартира у него была хорошая - цельный деревянный дом. Жигаев рассказал, как мне найти губвоенкома города Уфы. Военным комиссаром там был старый большевик товарищ Кадомцев, он меня принял в своем кабинете. Комиссариат только организовывался, ни инвентаря, ни сотрудников не было видно, даже найти губвоенкома было трудно, никто из горожан не знал его, только лишь объявление на двери на оберточной бумаге было написано крупными буквами, что здесь находится Уфимский военный комиссариат .
Когда я сказал, что приехал добровольцем в Красную гвардию и хочу идти воевать с казаками генерала Дутова, военком мне ответил, что у него нет сейчас ни обмундирования, ни оружия, он предложил мне несколько дней подождать, оружие и обмундирование скоро прибудут, на этом и кончилась наша встреча. Я пробыл после этого в Уфе два дня, походил по барахолке. На рынке продавалось всякое старье, и из одежды, и обувь, и инвентарь домашний - койки, стулья, диваны, и разный инструмент. Барахолка продавала, вернее, меняла все на муку, пшено, картошку, сало, масло и т.д. Ничего нового на прилавках не было, но если спросить у торговца продать мануфактуру или, например, новые сапоги, то он сперва зазовет тебя в свой ларек или ближайший двор, спросит, сколько нужно ситцу или сапог, скажет цены товару, но предупредит, что за товар надо платить только золотыми монетами, немного можно взять маслом и мясом. Спекулянт скажет, сколько у него требуемого товара, и если покупатель согласен и с ценой, и с товаром, то в такой-то день товар будет готов.
В начале 1918 года еще не было судов и прокуроров, других карательных органов, кроме военных революционных судов да партийных организаций, которые выносили решения по борьбе со спекуляцией, по борьбе с контрреволюцией. Эти решения были жестокие, они периодически от случая к случаю выносились, если антисоветские дела в спекуляции или в агитации раскрывались, и они беспощадно выполнялись карательными организациями. Буржуазия очень боялась этих карательных репрессивных решений, старалась открыто не выступать против мероприятий Советской власти и партийных организаций.
В самом городе было грязно, никто за чистотой не следил, на улицах можно было увидеть дохлых собак и кошек, кучи навоза. Город голодал и зарастал грязью, было очень трудно найти продукты питания. Я решил, если через день-два меня не определят в воинскую часть, я вынужден буду от голода бежать домой. После недельного пребывания в Уфу я вернулся домой. До дома я пробирался полуголодным 4 дня, и в самое половодье.
Вскоре после возвращения я был избран членом сельского Совета и стал секретарем сельсовета.
Наша деревня Казачий Мост была маленькая, всего было 20 дворов. В первых месяцах Советской власти в отдаленных глухих деревнях никакой советской работы не было. Царская администрация: урядник, волостной старшина, земский начальник, становые приставы, суды и т.д., напугавшись революции все попрятались, остался сельский староста, ведь и при старом режиме он выбирался общественной сходкой. Правда, выдвигались эти старосты богатыми мужиками, как их в деревне называли, горлопанами. Видите ли, в чем дело, когда в деревне созывалась сходка, собрание всего села, туда приходили все хозяева дворов, кто не в отъезде. Собирались сходы летом, где-нибудь на воле - на бревнах или в пожарном сарае. Когда соберутся много мужиков, (участников никто не регистрировал), староста объявляет сходку открытой. Сообщает, что сход созван по таким-то вопросам, а это вопросы бывают ежегодно стандартны, например, раздел земли, наем пастухов, мирская городьба вокруг населенного пункта, исправление мостов, выборы сельской администрации: старосты, сотника, десятников.
Староста в деревне отвечал за все, за политику, за экономику, за противопожарные мероприятия, за драки и хулиганство, за игру на деньги в орлянку или карты и т.д.
Сотник отвечал за воровство, игры на деньги, противопожарные мероприятия, как осмотр труб и печей. Если они пришли в негодность, то их сваливали и разрушали. Следил за чистотой и порядком в деревне. Сотнику в помощники еще избирали полицейских десятников, на 10 домов одного человека. Они выполняли распоряжения сотника и урядника.
Урядник в деревне появлялся очень редко - раз в месяц, а то и в два месяца раз. Приедет урядник, созовет всех помощников, спросит, есть ли воровство, много ли пьянствующих мужиков, осмотрели ли печи и трубы, ругает ли кто власти и веру православную, и уедет в другую деревню.
Урядники назначались на две волости. Они подчинялись становому приставу, который отвечал за 5-6 волостей, в подчиненных деревнях он появлялся только тогда, когда в деревне случалось убийство, утопленник, другие скоропостижно скончавшиеся, которых поп не отпевает. Вот тогда становой с врачом приезжал обследовать труп и разрешал похороны, а если устанавливалось отравление или убийство, то заводилось судебное дело и искали виновников смерти.
После Октябрьской революции все начальники разбежались, в деревне остался староста и его помощники.
После разгрома помещичьих имений все будто бы успокоилось. Солдаты постепенно возвращались с войны, вспыхивал гулянки, то свадьба, то крестины, то возвращение с германской войны отмечали. Казенные винные лавки не торговали, но водка была своя - пили самогон, варили брагу, делали медовый квас. Процентов 60 крестьян варили самогон.
И вот в 1918 году я стал сельским писарем - секретарем сельсовета, а председателем был Волков Василий Ильич, бывший 25 лет батраком у помещика Маланчева. Поселок наш выделился из седа Багряш в 1910 году. Они отделились по столыпинской реформе, забрав от общества принадлежащую им землю, от Багряша отделилось 8 поселков по 10 дворов, в нашем было 20 дворов.
Работы в сельском Совете в начале 1918 года не было никакой, новая администрация еще до нашей дальней волости не добралась. Деревня жила спокойно и сытно, а города голодали. Наша волость от городов находилась далеко: от Уфы 300 километров, от Самары 250 километров, от Симбирска и Казани 200 километров, а наш уездный город Мензелинск был в 125 километрах от нас. Голодные люди доходили и до нас, приносили менять на хлеб разное барахло, одежду, белье, часы.
Помещения отдельного для сельсовета не было, кто председатель, у того и собирались собрания, не было ни бумаги, ни чернил, ни карандашей, писать протоколы общества было нечем и не на чем. Обращались в волисполком, там тоже ничего не было. Но волисполком имел вое-какие архивы, и вот их архивных дел вырывали листы, чистые с обратной стороны. И так уничтожались, может быть, очень ценные исторические документы, но поделать было нечего.
Товаров никаких не было, ни мануфактуры, ни сахара, ни соли, ни керосина, ни спичек, ни железа, ни гвоздей. Деньги из-за этого потеряли всякую ценность, и крестьянин не вез в город ни хлеб, ни мясо, а держал у себя в хозяйстве. Крестьянство большой беды не чувствовало, мануфактуру заменили холстом, керосин салом и маслом, жгли лучины. Страдали из-за соли, соль ничем заменить нельзя, поэтому соль была дорогая. Если до войны за пуд муки можно было купить 3-4 пуда соли, то теперь за 2 фунта (800 граммов) спекулянты просили пуд муки, и крестьяне все же были вынуждены соль брать у спекулянтов.
Наша деревня была столыпинская, на них смотрели как на помещиков, ведь они имели свои участки земли. Свою землю они могли продавать безземельным, отдавать сеять исполу. Поэтому в конце ноября и в начале декабря 1917 года столыпинские поселки хотели разгромить, как и барские имения. Но в виду того, что у столыпинских хуторян было много родных и знакомых в Багряше и Ивановке, они воспрепятствовали разгрому.
Наш поселок от Багряша, где было чукашевское имение, находился в пяти километрах, поэтому наши мужики не участвовали в его разгроме. Другие же столыпинские поселки, а их было еще шесть, дружно поучаствовали в этом разгроме.
В виду того, что я был грамотный, да еще объявил себя сторонником Советской власти и большевиком, мне и карты в руки, мужики и рады, что нашелся человек, который хочет без всякого вознаграждения работать в такое опасное время.
Работы в сельском Совете без малого никакой не было, нарядов по хлебозаготовкам, мясозаготовкам и других нарядов еще не было, еще они не дошли до крестьянства. Хотя города голодали, а деревня была по горло сыта и варила и пила самогон. Советы только готовились к продовольственной разверстке, поэтому Совет занимался своими делами, например, наем пастуха для общественного скота, раздел земли по новым живым душам, хотя мужики сопротивлялись разделу своих земельных участков, но все же некоторые семьи были большие, а участки маленькие, и они настаивали на переделе земли, а я этих малоземельных поддержал. И противники раздела согласились, правда, не на раздел участков, а дали возможность излишнюю землю отдать малоземельным из расчета по едокам, т.е. по живым душам, а участки все же сохранили. Еще занимались противопожарными мероприятиями, назначали наряды на общественные подводы, следили за общественной городьбой, ликвидировали скандалы между соседями, которые возникали, чаще всего, после пьянки.
Люди женились, родились дети, люди умирали, все это оформлял поп. Загсов еще не было.
Такая идиллия продолжалась до весны 1919 года, когда в нашей местности появилась колчаковская армия, об этом будет сказано дальше.
В нашем сельсовете все шло по-старому. Сельская печать была старая, с царским орлом, хотя эту печать нам и применять то не приходилось. И если кому-нибудь приходилось писать удостоверение, то ставили эту печать, штампов у старосты и писарей не было.
И так, после восьмилетней разлуки и тяжелой службы, я в поселке Казачий Мост отдыхал. Настала весна 1918 года, разлилась река Шешма на целых три километра, много прилетело перелетных птиц, диких гусей и уток. На пойме не замолкал всю ночь крик и шум гусей и уток, в кустах тальника и черемушника, разбросанных по всем лугам, запели соловьи. Перед домами поселка оголились горы, и на это горы крестьяне выгнали пастись своих коров и овец. Я очутился в полной деревенской идиллии. Я ухаживал за скотом, лошадьми, коровами, овцами. Работа была нетяжелая, надо чистить на дворе навоз, кормить и поить скот. В свободное время после обеда крестьяне выходили побеседовать, садились на бревна, любовались большим половодьем, вели разговоры о начале ярового сева, о победе Советской власти в городах и деревнях. Я активно участвовал в этих беседах, рассказывал о войне, о службе в царской армии, о Дальнем востоке, о китайцах, что живут в Маньчжурии. Отец с матерью меня донимали, чтобы я женился, ведь мне уже 28 лет и давно пора остепениться. Да мне и самому хотелось жениться, мне надоела кочевая солдатская жизнь, и я пытался найти себе невесту, но девки дипломатично отклоняли мои предложения. В беседах они мне прямо не отказывали, но посылали к отцам и матерям сватать. А родители их под всякими предлогами отказывали выдавать замуж, то девка еще молода, то нет у нее одежды, то время неподходящее для свадьбы т.д. Из разговоров соседей выяснилось, что я нежелательный жених, потому что я безбожник, я большевик, вот, оказывается, причина моих неудач.
В конце июня 1918 года мой отец Евстигней Ипполитов на 63 году жизни умер. Мы с братом Евгением остались хозяевами дома. У брата было два сына, Филипп и Николай, и дочь Варвара. Брат однажды говорит мне, что семья наша стала большой - 9 человек, поэтому в избе стало тесно, давай делиться. Я спрашиваю брата, по какой причине мы должны делиться, ведь на фронте в сотни раз было хуже, тяжелее, голоднее, а люди все же жили.
Дело, - говорит брат, не только в тесноте, а дело в том, что ты безбожник, попа не велишь пускать в дом с молебном, славить христосоваться, за стол садишься - не крестишься, смеешься над образами божьими Исуса Христа, Божьей Матери и Николая угодника. Весь поселок тебя осуждает, а мне это не нравится. Отец был очень религиозен, и все мы верим в православную веру, а вот ты против православной религии.
Я поясняю брату, что я не только против православной религии, но и против всякой веры в Бога. Я считаю, что верить в Бога - это значит не верить в себя, это философия диких людей, когда все обожествлялось, и солнце, восход и закат, гром и молния, ветер и дождь. Вообще, люди пытались объяснить причины природных явлений божьими делами. Теперь же культура шагнула далеко вперед, и все явления природы объясняются научно.
Споры о религии часто возникали в нашем дому, особенно между мной и отцом. При этом часто бывал наш сосед Дмитрий Учуватов. Он тоже был религиозен, пел в церковном хоре, близок был попу, дьячку и псаломщику. Он немало рассказывал о жадности этой духовной братии. Он рассказывал, как они делили деньги, как они даже подрались в алтаре, а однажды дьякон ударил попа подсвечником, и этот подсвечник разломился надвое. Как пьяный поп в деревне Кителга обнимал в ризах солдатку, а крест позабыл в сарае в телеге, и послал певчих искать этот крест.
-Да что тебе поп, возьми моего отца, -рассказывал Митрий. Вы знаете, что он весь свой век ходит по деревням и собирает подаяния на Афонские монастыри, на Киевские обители и другие монастыри. А ведь он никогда не был ни на Афоне, ни в Киеве, а сам много рассказывал о них, все это его хвастовство для того, чтобы ему верующие подавали подаяние побольше. Иногда он говорил, что надо дойти до Казани до Седмиозерной пустыни и набрать там товару, а что это за товар - это маленькие иконки с изображением Христа, Божьей Матери, Николая Угодника и других святых, каждая картинка стоила 5 копеек, а он их продавал по 50 копеек. Или наберет крестов, они стоят по 3 копейки, а он как за освященные брал по 30-40 копеек. Деньги, собранные таким образом, расходовал на себя, ведь никто товар не учитывал. Отец мой занимался многими чудачествами, когда приходил домой, он с нами есть не садился, а ел отдельно, он ел колбасу с белым хлебом, с чаем ел сушки и другие сласти, а нас никогда не угощал. Мать моя, бывало, скажет: Максим, угости ребят , а он скажет: Им и ржаной хлеб очень вкусный и не даст ни кусочка. А один раз привел даже домой какую-то монашку Прасковью, но мать ее прогнала.
Дмитрий говорит: Вот я знаю, что мой отец обманывает мужиков для того, чтобы самому наслаждаться. Ну мой отец человек неграмотный, ему простительно. Но ведь попы - народ образованный, они окончили духовные академии, разве духовные академии могут готовить обменщиков?
Я отвечаю, что выходит так.
Учуватов возбужденно встает и переходит на крик: Если это обман, то ведь мало того, чтобы казнить попов и богословов, ведь они нас всех православных обманывают 2000 лет А потом, подумав, сам же отвечает: Нет, я все равно буду молиться, буду ходить в церковь, буду держать посты, я останусь православным. Ведь я сколько сжег свечей, сколько износил лаптей за свои 45 лет жизни
Дмитрий Учуватов был мужик умный, трудолюбивый, очень скромный. Я никак не ожидал такой реакции, я еще нигде не слышал и не читал, что за 2000 летний обман надо казнить духовенство.
Учуватов спросил меня, как я стал большевиком - марксистом? Кто учил революционным делам, как вы не боялись царя и всех начальников? Я отвечаю, что революции нас учил сам царь и все его подчиненные начальники. Учуватов восклицает: Как же это так - сам царь вас учил, чтобы вы его прогнали и прогнали его помощников - министров, губернаторов - чиновников, богатых купцов, фабрикантов и помещиков? Мне не верится, что эти господа учили вас, как их, дармоедов, прогнать. Да , - я говорю, что они лишь нас, солдат, а особенно рабочих, восстановили против себя, научили их ненавидеть. Ведь они веками издевались над трудящимися и крестьянами, вообще над бедными людьми. За наш счет они ели, пили, гуляли, получали образование и разные блага, и мы по ихним понятиям и словам являлись серой скотиной . Они всячески измывались - насмехались над нами, били и колотили нас. Вот мы их и прогнали, а это и есть революция. И мы, неграмотные люди, стали революционерами, большевиками - ленинцами. Мы, солдаты, 95 процентов и не слышали, что такое марксизм, что такое ленинизм и большевизм. Но нам были понятны и близки лозунги: Мир немедленно без аннексий и контрибуций, конфискация всех земель - помещичьих, государственных и монастырских и передача их крестьянам, долой царя и всех министров, генералов и офицеров, которые русский народ довели до голода и разрухи Нас подвела к революции сама жадная империалистическая буржуазия. Наша царская армия в своем большинстве была неграмотная, но мы хорошо наше угнетение и бесправие. Большевики выдвинули те лозунги, которые и были нам нужны и за которые мы повалили валом. Подумайте сами, кто же из солдат не будет поддерживать ту партию, которая говорит, что надо покончить с войной и ехать домой. Ведь большинство солдат на фронте находились по третьему году, по нескольку раз ранены, офицерами битые и наказанные.
Ленин хорошо понимал солдатскую и рабочую психологию, и учил партию большевиков бороться за мир, за землю, за свержение царизма и буржуазии.
До февральской революции на фронтах войны никакой революционной литературы найти было нельзя, скорее можно найти пятирублевую золотую монету, чем революционную брошюрку, да и грамотных солдат то было мало. Солдаты покупали газеты только для курева. Офицеры относились в своем большинстве к солдатам отвратительно плохо. Генералы и офицеры в царской армии были пугалами, их боялись и ненавидели. Они не заботились ни о питании, ни об одежде солдат, считали, что серой скотины хватит в России.
Февральской революции на фронте не ожидали, мы не имели связи с революционными организациями. В армии о ней узнали через несколько дней. Наша румынская армия стояла тогда к западу от города Галаца, километрах в 80, связи через границу были плохие. Командующим был генерал Сахаров, который после Октябрьской революции стал изменником Родины и старался наших солдат оставить в плену у румын. Но наши солдаты сами ушли, вернее убежали в Россию.
Я с сентября 1916 по 15 января 1917 года бол болен и находился в госпитале в Одессе.
Румынская армия была плохо вооружена, еще хуже, чем наша армия была подготовлена к войне, поэтому Румынское королевство к осени 1917 года сдали болгаро-немецкой армии, болгары воевали на стороне немцев. Наша часть отступала от города Черновода, Меджидие, Констанца, и сдала всю Добруджу, и дошла в своем отступлении до Бессарабии, до города Измаила.
Февральская революция еще более дезорганизовала русскую армию. Генералов стали не Ваше Превосходительство , а господин генерал . Младших офицеров в чине до капитана величали Ваше Благородие , а выше капитана до полковника Ваше Высокоблагородие . Все стали господами , например, господин поручик и т.д.
Припоминаю один случай, когда я назвал офицера не Ваше Благородие , а господин офицер , он сначала остолбенел, потом спрашивает меня, как я посмел назвать его господином , тогда как он Благородие . Я в ответ доложил, что в нашей части читали приказ, где предлагалось всех генералов и офицеров величать господами .
Офицер пригрозил, что он справится об этом приказе, но меня никто после этого разговора не вызывал, и солдаты после этого приказа своих офицеров стали называть - величать господами.
Припоминается еще один знаменательный случай. Мы отступали к населенному пункту Ортакной в центре Добруджи, между наших солдат оказался вдруг румын, одет по- румынски, но очень хорошо говорящий по-русски. Мы спросили, почему он знает русский язык и где он его изучил.
Он овечает: Зачем мне изучать русский язык, когда я сам русский и родился в России, в Тамбовской губернии
Тогда мы спрашиваем, так почему же он очутился в Румынии.
Он посмотрел на нас и сказал: А также я угодил сюда, как и вы
-То есть ты дезертировал из армии?
-Нет, я не дезертир, но все же из России убежал.
Мы спрашиваем, почему и как он бежал из России.
Он отвечает, что об этом рассказывать долго и печально, но я вам коротенько об этом расскажу, я с вами дойду до города Бабадага.
-Вы, наверное, слышали о восстании в Черноморском флоте - о броненосце Потемкине.
Оказалось, что никто из нас об этом не слышал.
-Так вот, я бывший матрос с броненосца Потемкин . Когда нам не удалось захватить корабли Черноморского флота и завладеть Одессой, нам грозила виселица и каторга. Мы решили покинуть Россию и наш броненосец пригнали в Румынию в порт Констанца. Нас там разоружили и вывели на берег, загнали в какой-то сарай. Пробежало месяца три, выдали нам документы и направили под надзор полиции по небольшим городам, я вот попал в Бабадаг. Я здесь через два года женился, и теперь имею семью - жену и троих детей.
Мы стали звать его с собой, но он отказался с нами идти. Он с горечью сказал, что Россию он любит, что о русских людях он скучает, иногда даже плачет, особенно тосковал в первые годы, пока не женился. А теперь у меня дети, жена, живу без нужды, но часто вспоминаю о тамбовских полях, лесах, о лугах. Я и в России был крестьянином и здесь тоже работаю в поле. Как будто сейчас слышу, едучи с поля с сохой вечером домой, на селе звонит колокол, созывает богомольцев к вечерне. Вы не думайте, что я религиозный, в Бога я не верил и не верю. Но в Россию пока ехать боюсь .
Вот мы подошли к Бабадагу, и нам с нашим земляком - матросом-потемкинцем пришлось расставаться, а как хотелось его взять с собой в Россию, он не пошел.
Скоро наша часть дошла до берегов Дуная, и около Измаила мы перешли Дунай и оказались в Бессарабии.
В начале 1919 года началась мобилизация в Красную Армию. В середине марта меня мобилизовали. В нашей местности пунктом по мобилизации был Заинск от нашего поселка в 50 километрах. Меня как грамотного и старого солдата назначили старшим команды мобилизованных в количестве 100 человек, дали мне список - все документы, которые были нужны для службы в Красной Армии.
Числа 25-го марта меня со своей командой отправили из Заинска в Набережные Челны в распоряжение военного комиссара. Расстояние от Заинска до Набережных Челнов около 90 километров. В уездный наш город Мензелинск направлять мобилизованных было нельзя, Мензелинск был занят колчаковскими войсками, а Набережные Челны еще не были захвачены белогвардейцами. Во всех деревнях, по которым нам приходилось проходить, нам говорили, что мы не дойдем до Набережных Челнов, и нас готовых мобилизованных возьмет Колчак. На второй день нашего похода мы были в селе Мелекес, это километров 15 не доходя до Н.Челнов, мы там переночевали. Мне мобилизованные еще раньше говорили, чтобы я их распустил по домам, а списки уничтожил, этим вопросом всю дорогу меня донимали. Я был начальником партии, и вся ответственность ляжет на меня. Это одно, а второе, я считал себя сторонником Советской власти, коммунистом, врагом белогвардейцев. Как я мог пойти на роспуск, я всевозможными способами отговаривал их от дезертирства. Я посылал вперед в разведку 3 солдат примерно на 10 километров, поручил им спрашивать встречающихся на дороге людей, куда они ездили, откуда едут, из какой местности они сами, далеко ли колчаковские войска, и что они слышали о колчаковцах. Мои разведчики ежедневно сообщали, где находятся белогвардейцы. По их сведениям, колчаковцы находились примерно километрах в 80 от нас. Они захватили Мензелинск и остановились из-за половодья, санная дорога рушилась, а на колесах еще тоже ездить было нельзя, и колчаковцы свое продвижение на Казань приостановили.
Мобилизованные слышали, что Колчак близко, что наш губернский город Уфу взяли, что уездный город Мензелинск тоже белые забрали, что Красная армия отступает. Все солдаты моей команды воевали на фронтах в царской армии, воротились домой только недавно, и вот снова война, да не с немцами, а со своими, с белогвардейцами.
Они рассуждали так. Хотя белых офицеров, генералов бить надо, от них за время войны много натерпелись, помещики хотели бы свои имения восстановить, но они от земли теперь, наверное, откажутся, не осмелятся от нас землю отобрать, ведь эта земля в наших руках уже два года. Да и больно неохота им уже опять жить и валяться в окопах, а тут еще колчаковцы недалеко, поэтому есть повод убежать домой и сказать, что они не дезертиры, а убежали от колчаковцев, которые встретились по дороге в набережные Челны.
А я, как начальник команды, утром и вечером информировал их, где находятся колчаковцы. Но люди настаивали, чтобы я их распустил по домам, а я им объяснял, что этого делать не имею права, если кто и уйдет, то он будет дезертиром. Активисты, человек 7 или 8, убеждали все документы и, главное, списки надо сейчас же уничтожить. Я им отвечал, что я никаких документов не отдам. Меня стали обвинять, что их веду будто бы сдать колчаковцам, поэтому они дальше не пойдут.
Это было утром 5 апреля 1919 года. Мобилизованные окружили меня, я дал команду построиться в колонну для похода, часть стали строиться, а часть еще ближе окружили меня. Я понял, что они замыслили нехорошее, но деваться было уже некуда. Оружия у нас не было, но окружили меня человек 15, а я один. Наконец, они схватили меня сзади, повалили на снег, отняли сумку с документами и разбежались по квартирам в селе Мелекес. Из моего родного села там никого не было, людей я совершенно не знал. Еще лежа на снегу, я думал, что же мне теперь делать, здесь, в Мелекесе жаловаться некому, начальников никаких нет. И я решил идти обратно в Заинск доложить о случившемся.
Прихожу в Заинск, захожу в приемный мобилизационный пункт, а там никого уже нет. Я спрашиваю, где же военком, мне отвечают, что вчера эвакуировались в город Чистополь, а мобилизационный пункт закрыт.
Да, только домой мне идти и надо, документов нет никаких, в каждом населенном пункте мен могут арестовать. И я пошел домой в Казачий Мост.
Везде журчали ручьи, дорога была разрушена, но пешком идти было можно, и я дошел к себе домой к вечеру на второй день после дезертирства моей команды. Я никому не говорил о том, что вся моя команда разбежалась. Я сказал, что ввиду наступления колчаковских войск и весеннего половодья нас распустили по домам.
Весна делает свое дело, разлилась река Шешма, на 2-3 километра, прилетели перелетные птицы. Свою мелекесскую неприятность стал постепенно забывать.
Через недели три колчаковцы появились и в нашей местности, в Багряше. Штаб колчаковцев был в доме попа. Как только пришли они в село, сразу стали собирать сведения о мужиках, которые были инициаторами разгрома помещичьего имения. Колчаковцы собрали тех активных мужиков, кто больше всего захватил из барского имения, пороли их плетьми. Это было как раз на пасхальной неделе.
Мне не сиделось у себя в поселке, хотелось разузнать, что там делают колчаковцы, и я под вечер пошел в Багряш. В Багряше жили мои единомышленниики - советские активисты. Подхожу я к околице села, а там колчаковцы поставили охрану из сельских мужиков, охранников было 5 человек, они были без оружия. Только я подошел, как они закричали, мол, откуда и куда идешь. Я опешил, вроде напугался, подхожу и говорю, разве вы меня не знаете, кто я и откуда?
Они смеются и говорят, что нарочно кричали, чтобы колчаковцы видели, что мы их охраняем ревниво и аккуратно и вместе с тем и тебя попугать. Вечер был теплый, мы сели у околицы, закурили. Я стал спрашивать, что делают в селе колчаковцы.
-Чем занимаются? Самогонку пьют да наших мужиков порют. За что, я спрашиваю. А за то, что они первые пошли громить помещика, много привезли помещичьего добра, разломали барский 2-этажный дом и построили себе кирпичные дома. Это Балгаровы и Валанкин, но Валанкин скрылся - убежал, а вот Балгаровых пороли, и еще Селиверста больно побили, того за то, что он разобрал паровую молотилку.
Подошел к нам старик Иван Исаич, тоже закурил трубку, потом сказал, что спрашивают, кто в селе коммунисты, кто из мужиков советские активисты, кто добровольцем служил в Красной Армии. Но наши мужики никого не выдают. Терешка Калсанов, он был добровольцем Красной Армии, по болезни был отпущен домой на поправку, тот убежал через половодье, две версты, а то и больше шел половодьем, так и ушел.
Пошли еще два мужика из деревни Ивановки, они пришли в церковь к всеночной на пасху, они рассказали еще историю. Красноармеец приехал по болезни в отпуск домой к матери. У матери был еще один сын. И вот эти два брата разругались и стали делиться, и разодрались. Матери стало жалко сыновей, она пошла за помощью к соседям, что те их разняли. Только она вышла из ворот - тут как раз ехали трое колчаковцев верхами. Женщина им крикнула, они остановились. Она подошла к ним и стала просить унять дерущихся сыновей. Колчаковцы спросили, кто ее сыновья, и женщина рассказала, что один сын недавно вернулся из Красной Армии, а второй не был в солдатах. Колчаковцы, как только услышали, что у старухи сын красноармеец, сразу пошли с ней. Красноармеец увидел в окно белогвардейцев, догадался, что идут за ним и сразу стал искать где бы спрятаться, но где - на полати, под кровать, на печку, на чердак, там они сразу же его найдут. Недолго думая, он в одежде залез в печку, а в печке утром пекли хлебы, было жарко. Колчаковцы зашли в дом, стали спрашивать, где красноармеец. Семья перепугалась и разбежалась, колчаковцы стали искать. Очень тщательно они искали, но найти не могли - пропал красноармеец. Уже вышли на улицу, всех спрашивают, никто не видел.
Офицер остановился у ворот и послал одного солдата обратно в избу посмотреть еще раз. Солдат воротился в избу и застает там красноармейца. Колчаковец берет его за шиворот и выводит на двор. Офицер спросил, где он прятался, тот сказал, что прятался в печке, но в печи было очень жарко, и он припек и руки, но о щеки, потом от жара стал задыхаться, а поэтому вынужден был вылезти из печи. Офицер плетью стал бить красноармейца, тот был сильным парнем, стал отбиваться от колчаковцев, вырвался от них и выбежал в задние ворота в огород. Колчаковцы за ним выбежали с карабинами в руках и на бегу выстрелили в спину. Красноармеец сразу был убит. Мать подбежала, начала кричать на белогвардейцев, а они с иронией ответили: Вот мы и поделили твоих сыновей
Этот рассказ обеспокоил меня, ведь обо мне тоже могут рассказать, что я 1918 году совместно с багряшевскими товарищами Валанкиными Сергеем и Петром, Мешковым, Петровым Леонтием, Боголюбовым и другими хотели организовать коммуну. Но из-за того, что многих тогда мобилизовали в Красную Армию, наша коммуна не получилась. Об этом все мужики знают, также могут рассказать, что я партийный большевик, и мне тогда не сдобровать.
Вдруг подъезжает к околице мой товарищ Петр Валанкин, слазит с телеги, мы здороваемся. Он спрашивает меня, куда я иду, я отвечаю, что пришел в церковь, да вот мужики сказали, что колчаковская армия в селе безобразничает, порет мужиков, пьянствует, поэтому я решил вернуться домой, а то как бы чего не случилось.
-Ничего не случится, у меня на квартире один подпоручик живет, парень хороший, он говорит, что его мобилизовали, он сам из Акмолинска, очень ему не нравятся белогвардейцы, он осуждает их за грубое обращение с крестьянами, что они начали войну против своих же русских. В общем, этого белогвардейца бояться не надо. Я согласился, и мы поехали к нему.
В субботу перед Пасхой, в сочельник по-крестьянски даже хлеба не едят, таких сочельников бывает два дня - это перед Рождеством 6-го января и перед Пасхой. Колчаковцы поголовно пьянствовали, пели песни, по улице ходили не по форме одетые, в общем, армия была без всякой дисциплины. Приехали к товарищу Пете, там я познакомился с этим подпоручиком, он оказался парень хорош, даже сторонник Советской власти, но все же воевал за белых реакционеров.
Подпоручик рассказал, как его с последнего курса гимназии мобилизовали, как ему не хотелось воевать, да еще и против своего народа. Мы ему предложили бежать и присоединиться к Красной армии. Подпоручик с нами вполне соглашался, но пока время для перехода неподходящее, Красная армия отступает. Я бы перешел к красным не один, а со своими солдатами, но во время отступления Красной армии - это сделать нельзя, да еще при таком беспорядочном фронте. Ты пойдешь к красным, попадешь к белым, и тогда тебя повесят на первом же телеграфном столбе. Я буду ждать такого момента, когда будут отступать колчаковцы - вот тогда я и перейду на сторону красных .
Через два с половиной месяца такое время пришло - колчаковская армия быстро отступала от Казани и Симбирска, тому акмолинскому подпоручику угодило обратно отступать через нашу местность. Когда он привел свой взвод в Багряш, он сразу нашел Валанкина Петра и встал у него на квартире. Вот теперь он был готов перейти на сторону Красной армии, только это надо сделать сегодняшней же ночью. Петр об этом сообщил мне, ведь наш поселок от Багряша находился в пяти километрах. Мы договорились, что подпоручик свой взвод поведет ночью в наш поселок и там они переночуют, а утром я их переправлю через реку Шешму, и они пойдут на село Кутему и будут идти до тех пор, пока не встретят красноармейцев. На рассвете я их повел к реке, где она мелкая и можно ее перейти вброд. Это место называлось угол старой Шешмы , и там глубина человеку по пояс.
Подпоручик переправил своих 18 солдат, стал прощаться со мной, мы обнялись, потом он снял с себя гимнастерку с офицерскими погонами и отдал ее мне, говорит: Вот тебе на память , и перешел на ту сторону реки Шешмы. Я за ними наблюдал минут 20-30, как они уходили в сторону села Кутемы. В последствии рассказывали, что они встетили красноармейцев еще на дороге до Кутемы.
Подпоручик при прощании обещал мне писать письма, но почему-то не прислал ни одного письма.
Я в своем поселке жил довольно спокойно и сытно. Колчаковцы в июне месяце 1919 года ушли туда откуда пришли, в сторону Сибири. Колчаковское нашествие положение крестьян не изменило. До прихода Колчака некоторые говорили, что вот придет Колчаковцы, они привезут всякого товара, много будет мануфактуры, будет и сахар, будет и керосин, спички. Пришла колчаковская армия, выпороли они активных погромщиков. Теперь смеялись над теми, кто очень ждали колчаковцев, говорили в насмешку: Вот нам колчаковцы привезли мануфактуру, а какой у них аршин, которым они меряли мануфактуру - плетеный с золотым кнутовищем . Мы, советские активисты, от колчаковцев ни один не пострадал, никто не был арестован и избит.
После колчаковцев мы решили, что время организации коммуны еще не пришло, идет гражданская война, нас могут мобилизовать, а женщины на справятся, чтобы поднять сельскохозяйственную коммуну. Так и не родилась на свет наша коммуна.
Колчаковцы бесплатно брали для питания гусей, кур, овец и т.д. После их ухода в Багряше человек пять начали заниматься воровством. Они свое все пропили и стали воровать у других. В те времена ведь не было ни судов, ни прокуроров, ни милиции. И эти воришки считали, что их наказывать некому. Мужики решили это пресечь, они созвали сельское собрание и вызвали туда этих воришек, но те не пришли, предполагая, что их на собрании будут бить. Тогда мужики всем сходом пошли к домам воров и избили их, а одного, Першина Степана убили до смерти. После этого самосуда воровство прекратилось, а Першина без всякого следствия похоронили.
Итак, 1919 год прошел, колчаковцы ушли обратно в Сибирь, крестьянство живет сытно и хорошо, хотя товаров никаких и нет, но мужики обходились без сахара, без керосина, без мануфактуры, без спичек. Соль приходилось покупать у спекулянтов, она стала очень дорогая, теперь, после революции за пуд соли можно было купить 15 пудов хлеба (при старом режиме за пуд ржи можно было купить 4 пуда соли).