Шелковников высматривал такси, как вдруг увидел плетущуюся навстречу пролётку. Самую обыкновенную пролётку, совершенно забытую в бензиновом угаре наших дней.
Шелковников помахал. Пролётка припарковалась. "Довезёшь"? - осторожно поинтересовался Шелковников, всё ещё не доверяя увиденному. И хотя возница никак не реагировал, почему-то решил, что согласие дано. Шелковников забрался в пролётку. Рессоры под ним прогнулись. Возница недовольно кашлянул. Шелковников ткнул его пальцем в спину, поехали, мол, и тусклая, как зимний вечер лошадёнка, помахивая в такт головой с чёлкой, как у кокетки, пошлёпала по мостовой, фыркая и воротя морду всякий раз, когда её обдавали гарью мчащиеся автомобили.
- Давненько, отец, самодельничаешь? - полюбопытствовал Шелковников.
Возница обернулся и уставился на Шелковникова. Видимо, его смутила глупость седока.
- Всегда езжу таким манером. А что?
- Это я по привычке, - пояснил Шелковников. - Опрос населения.
Он поднял глаза и обомлел. Лица на вознице не было. А было нечто белое и расплывчатое, растворяющееся в пропитанных смогом сумерках, как соль в воде. Только глаза, большие, круглые и стеклянные, словно на ниточках, висели в воздухе, вызывая липкое ощущение беспокойства.
- Притормози, отец, - жалобно попросил Шелковников. - Тут недалече. Пешим дойду.
- Спужался?
- С чего бы мне пугаться? Ты не дьявол, я не Бог. Стало быть, друг к другу не в претензии.
- То-то и оно, - кивнул затылком возница. - Езжу вон сколько, а всё не пойму, куда и зачем. Местность как будто знакомая, да люди непривычные. Ты, будем говорить, хоша и барин, а ни разу не съездил меня по загривку или зуботычину не поднёс. Я уж и думать не стараюсь, а всё не отпускает мыслишка, не заблудился ли спросонья, а может нечистая сила перенесла в другую страну, где всё не как у людей.
Рассуждая таким образом, увидели впереди, в тумане сумерек, человека с поднятой рукой, но, подъехав, убедились, что не человек вовсе, а полицейский, и не рука вовсе, а жезл. Полицейский, не говоря худого слова, набросился на возницу, колотя, куда попало и почём зря, жезлом.
- За что вы его? - ошеломился Шелковников, привыкший к корректности дорожных господ.
За то, чтобы глядел куда прёт! На красный прёт! Прррава давай! Я тебе покажу нарушать! У меня понарушаешь!
Шелковников выпростался из жалобно скрипнувшей обивки и, дотянувшись до уха возницы, прошептал: "Не противься. Исполняй. А в права красненькую клади. Уж лучше много потерять, чем мало найти".
Но возница оставался недвижим, будто кол проглотил.
- Не понимает, - старался втолковать Шелковников разъярённому стражу дорожной нравственности. - Он не здешний и вообще не из нашего времени.
- У меня поймёт, - лютовал блюститель, костыляя. - У меня догадается.
- Прекратите! - вспомнив вдруг себя, потребовал Шелковников. - Объясняю ведь, из прошлого человек. Тогда красные фонари обозначали совсем другую цель.
- А ты, кто таков, чтобы мне мешать распоряжаться?
- Шелковников, - просто сказал Шелковников.
- Да ну, - притих полицейский. - Тот самый? - И сам того не замечая, вытянулся по швам. - А ещё подумал, где я вас видел, но теперь, конечно, припомнил. Простите великодушно. Неувязочка вышла. - Полицейский жезлом отдал Шелковникову честь. - А ты, старичок, не держи обиду, - обратился он к вознице. - Моё, извиняюсь, недоразумение. Слишком нервная у нас служба. А ежели в другой раз остановлю и забудусь, припомни мне этот случай и считай себя спасённым.
- Странные у вас городовые, - удивился возница, снова понукая лошадёнку.- Сначала матерятся и дерутся, а после извиняются. А вы, стало быть, градоначальник?
- Ещё не достиг, - неохотно признался Шелковников, взволнованный таким предположением. Пока депутат, самый, что ни на есть, обыкновенный. Только иной раз от меня так достаётся градоначальнику, что он бы с радостью переуступил свою должность.
- Видать дела господни неисповедимы. В моё петербургское время царь-батюшка, как цикнет на депутатьё разное, так те, как мыши, по заграницам разбегаются. А нынче, выходит, наоборот?
- Потому, как у вас было самодержавие, а у нас демократия.
- Дерьмо, говоришь?
И снова перед Шелковниковым в пустом пространстве сумерек повисли знакомые старческие глаза, уже, правда, не такие бессмысленные, а потому и не очень страшные.
- Демократия, - терпеливо повторил Шелковников. - Мы, отец, многому с той поры научились, когда царя твоего отправили в расход. Так что и ты, хочешь выжить, приспосабливайся, а то, вместе с клячей твоей загремишь в преисподнюю, а там мой депутатский мандат недействителен...