Молодой актёр Кикин вернулся в родной театр после долгих съёмок в многосерийном телефильме.
Труппа осторожничала, стараясь не демонстрировать чувство зависти, которая обычно цементирует коллектив лучше и надёжнее, чем самые смелые творческие восторги. Видимо поэтому главреж Постигаев, обойдясь без поздравлений, сразу же заговорил о трудностях формирования репертуара и о необходимости активно участвовать в жизни театра, вне зависимости от заслуг прошлых, настоящих и будущих.
Кикин не возражал против такой постановки вопроса.
- Тогда ближе к телу, - сказал главреж. - Я имею в виду новую пьесу Жевжикова "Смертный грех". Предлагаю тебе главную роль.
Кикин насторожился. Ни в "Ревизоре", ни в "Бесприданнице", ни в "Дяде Ване" места ему не нашлось. Не требовалось особого чутья, чтобы понять, какая пропасть разделяет неизвестного ему Жевжикова и классиков, но неужели это вообще полная чушь?
- Пётр Петрович, - прошелестел Кикин, - моё к вам уважение и доверие безграничны, но "Смертный грех", судя по всему, не аллегория, а реальность. И вы почему-то решили, что именно я должен быть отдан на съедение публике. Если это месть, то не такая тонкая, как может показаться.
- Послушай, дорогой, всё, что ты сейчас наплёл, не более, чем собственная выдумка искомого ума. Не спорю, Жевжиков наш крест, но ты понесёшь его, нисколько в том не сомневаюсь, с большим достоинством, чем кто-либо другой. Репетиция завтра. Дерзай!
После премьеры газеты запестрели разгромными рецензиями на спектакль. Критики находили, что ни одно из достоинств пьесы не было реализовано театром, а в провале Кикина видели ту пользу, что случившееся позволит зазнавшемуся неофиту осознать разницу между сценической и съёмочной площадками. Во втором случае камера и монтаж охотно преувеличивают возможности исполнителя.
По чьей вине Кикина перестали приглашать на съёмки, - драматурга, режиссёра или рецензентов, - так и осталось невыясненным. Его первый и единственный успех в кино постепенно пророс травой забвения, и коллектив, сжалившись, дружно принял его в свои умертвляющие объятия.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Последний раз актриса Ольга Дубасова была занята в роли Джульетты накануне своего семидесятилетия. Собравшимся поздравить её с юбилеем, она сообщила, что это её прощание с театром.
- Пора и честь знать, - смущённо исповедовалась она, то ли перед коллегами, то ли перед собственной совестью.
Но едва тайная мечта коллектива стала явью, все как будто растерялись. Женщины особенно. Даже самые ярые ненавистницы принялись уверять примадонну, что напрасно она поспешила, что Джульетта она непревзойдённая, да и вообще в её пороховницах не отсырел порох женского очарования, имеющего на сцене преимущество даже перед талантом. Короче, ещё долго сможет /и должна!/ радовать своим творчеством театральных зануд.
Ошеломлённая столь неожиданными похвалами, Дубасова, мастерски разыграв колебание, поддалась на уговоры.
- Остаюсь, - сообщила она и добавила: - Чтобы доставить вам удовольствие.
- Ничего не понимаю, - метался главреж. - С ума посходили, что ли?
Он уже примерял платье Джульетты очередной своей пассии и теперь мучительно соображал, как устроить так, чтобы гримасы судьбы не отразились на его отношениях с любовницей. Скрыв внешнее выражение озабоченности и целуя руку юбилярши, он пропел: "У меня для вас сюрприз, несравненная... Роль шестнадцатилетней потаскушки в пьесе... И не спорьте, пожалуйста... Пятнадцать было Джульетте, но с тех пор вы на год постарели".
БЕССОННИЦА
На очередной встрече со зрителями, на ставший уже привычным вопрос, почему не снимается в кино, актёр Встречный - Поперечный по обыкновению пожаловался на отсутствие интересных сценариев. А в тех, что предлагают, слишком много стрельбы, трупов и секса.
- Для актёров моего поколения, - произнёс Встречный - Поперечный, кутаясь в привычный пафос, как в изъеденную молью шубу, - характерно бережное отношение к своему таланту, а нас заставляют растрачивать его на пустяки.
Показалось ему или кто-то в зале действительно иронически хмыкнул, но только нет в мире опаснее травмы, чем та, что нанесена актёрскому самолюбию. Какая гордость выдержит признание в том, что давным-давно никто не предлагает ни плохих, ни даже очень плохих сценариев, а уж со стрельбой, трупами и сексом могут привидится разве что в цветных снах, но откуда им взяться у страдающего бессонницей?
ВЕРЮ
Мы на репетиции эротической сцены, без которой не обходится нынче ни один, претендующий хотя бы на минимальное общественное внимание, спектакль. Мизансцена такова: не первой молодости актриса, целомудренно прикрытая гусиной кожей, возлежит на диване в позе Данаи, сексуальные дары приносящей, а суетливый партнёр усердно пытается изобразить сексуальное вдохновение, каким удержалось в его памяти со времен первых весенних поллюций. Но именно тогда, когда, казалось бы, торжеству плоти уже ничто не угрожает, из глубины покрытого мраком зала раздаётся мощный бас модного режиссёра, полного тёзки гениального предтечи: "Не верю"!
- Чему не верите, Константин Сергеевич, - обеспокоился актёр, а актриса поглядела в темноту зала так, словно у неё отняли последнюю в жизни надежду.
- Не верю, что вы сможете... Но это ещё полбеды. Но ведь и она тоже не верит. Как же поверит вам зритель?
- Но по-другому я не смогу.
- Верю, - вздыхает режиссёр.
ПЕРЕД ТРЕТЬИМ ЗВОНКОМ
/или театр времен очаковских и покоренья Крыма/
В театре всё, как обычно: скрипят кресла под нетерпеливыми зрителями, надрываются в шёпоте актёры, повторяя перед предстоящим выходом текст роли, администратор пластается, убеждая кого-то по телефону "непременно, непременно посетить премьеру", директор и главреж, запершись в кабинете, планируют очередную зарубежную гастроль, каковая, при ближайшем рассмотрении, окажется лишь однодневным выездным спектаклем в пределах знакомой, до промоины на дороге, родной области.
Юное дарование, прозванное в кулуарах "куртизанкой" за смелость в решении собственных творческих проблем, соблазняет "сладкими муками" индифферентного "первого сюжета" Райского /псевдоним/, тогда, как критик Растопыркин, опрокинув в буфете рюмашечку и закусив запахом одеколони, исходящего от толстой и слезливой буфетчицы, приговорённой к искусству, как иных приговаривают к виселице, прикидывал, чтобы такое сочинить о "старательной полезности", дабы побудить оную явиться к нему на квартиру с благодарностью. В директорской ложе городской голова пялится на молоденькую "суперфлю", замеченную им в толчее массовки, и тут же поручает помощнику, чья способность решать "общие проблемы" доказана им неоднократно, выяснить её отношение к покровительству, оказываемому властями молодым дарованиям, пояснив при этом, что осознание правильно понятого общественного долга позволяет некоторым деятелям культуры достигать высот, неподвластных таланту.
Прочие же граждане, то есть посетители дальних рядов партера и галёрки, хотя и не делают погоды, но создают атмосферу, без которой даже выдающийся артист ощущает себя рыбой не в своей тарелке, и тут уже не помогут ни администратор, ни директор, ни критик и даже городской голова. Хотя, разумеется, каждая из этих фигур занимает не последнее место в его жизни, но лишь в той, нереальной, какой живёт он в промежутке между спектаклями.