Это было так давно, что порой кажется никогда не бывшим. Но у каждого времени есть всё же своя реальность, вехами которой могут послужить незабываемые события. Ведь даже резиновый сапог оставляет след на земле. И потому события, на первый взгляд, не выходящие за пределы одного единственного сознания, тоже откладываются в памяти и вполне могут послужить для него точкой отсчёта. Таков для меня "Кабачок 13 стульев".
Во времена, когда можно было всё, что не запрещено, запрещённое существовало в подтексте, и читающим или слушающим доставляло огромное удовольствие не столько прочитанное или увиденное, сколько процесс расшифровки. И самые сильные, по этой части мастера сидели в разных "литах": в Горлите, Обллите и даже в Гослите.
Тогда-то и возникла знаменитая и, кажется, до сих пор не обретшая автора поговорка: "Если нельзя, но очень хочется, то можно". А посетителям кабачка и зрителям очень хотелось одного и того же, и потому они как бы совпадали друг с другом. Целое десятилетие, если не больше, встречаясь по субботам, делали всё возможное и невозможное, чтобы мило, легко и просторно провести время.
Я был как все, и в то же время не совсем, как все. Хотя бы потому, что не был бескорыстен. Им бы только посмеяться и запомнить наиболее поразившую их реплику, чтобы потом предъявлять в качестве доказательства, что и сами не лишены чувства юмора. А мне хотелось смешить самому. И я, в великой тайне от окружающих, стал сочинять нечто, напоминающее увиденное и услышанное почти до полного совпадения, не только не ощущая столь очевидную похожесть, как недостаток, но даже вменяя себе в достоинство.
Меня не смутил даже первый неблагоприятный отзыв хранительницы моих тайных помыслов и надежд, которой, до этого момента, доверял безрассудно и безоглядно. Пока, захлёбываясь от волнения и самовосторга, читал ей свой опус, выделяя особо значимые места не только голосом, но и жестом, она глядела сквозь меня, как в пустое пространство, и, не дождавшись финальной фразы, вырвала из рук драгоценную рукопись и, скорчив, столь нравившуюся мне, как доказательство страсти, гримаску предубеждения, в этом случае показавшуюся излишней, сказала просто и убедительно: "Ерунда всё это, давай-ка лучше займёмся делом".
Разумеется, мы занялись "делом". И хотя её мнению и вкусу я доверял, что-то подталкивало меня, совершить ещё одну попытку, уже на более высоком уровне. И ни с кем больше не советуясь, послал свой опус в московский Театр сатиры, поскольку все посетители кабачка были оттуда.
В ту пору было не принято задерживаться с ответами. Толи установка была такая, толи вежливость не извели окончательно из человеческого обихода, но всюду, кроме очередей за дефицитом, её проявление не вызывало удивления даже у самых закоренелых скептиков.
Правда, в моём случае поначалу могло показаться, что эта традиция будет нарушена. Но в момент, когда терпение моё было на исходе, ответ пришёл, доказав то, в чём не следовало бы сомневаться: опус неизвестного автора не только не был отправлен в корзину, но, по всему, прочтён со вниманием.
В самой дружелюбной, я бы даже сказал, ласковой форме мне сообщалось, что присланное внимательнейшим образом читалось всеми участниками кабачка, пришедших к единодушному выводу: автор, как и его творение, достойны внимания, так что поработать над ним, с целью возможного использования, есть все основания.
А вечером того же дня позвонил администратор театра и, в лучшем смысле этого слова, добил меня окончательно, сообщив, что приглашён в Москву для знакомства, это во-первых, а во-вторых, для заключения договора, если выяснится, что автор и театр найдут общий язык. И тут бы не упустить третье, и тоже очень важное обстоятельство, все расходы по приезду и пребыванию в столице театр брал на себя. Обратиться мне следовало к Михаилу Михайловичу Державину, номер телефона которого был мною записан. Такой вот замечательный разговор, доказывающий очевидное: даже слепая курочка иногда находит зёрнышко.
Едва сойдя с поезда, в телефонной будке на вокзале, тут же набрал нужный номер и нужный голос подтвердил, что меня действительно ждут /я бы с удовольствием добавил "с нетерпением" /, но поскольку сказано этого не было, то и добавлять нечего. Кроме того, мне был забронирован номер в гостинице, название которой позабыл, но помню только, что на выставке достижений народного хозяйства, а на вечер приготовлено место на спектакле, после которого следовало зайти в артистическую комнату, ибо это самое удобное время для разговора по душам.
Администратор, тот самый, звонок которого растрогал и воодушевил, встретил меня почти как старого знакомого, с которым давно не виделся, вручая контрамарку, добавил: "Лучшее, что смогли найти". Это оказалось правдой. Но поскольку само название спектакля вызвало некоторое недоверие, я предположил, что такая благосклонность объясняется не моими особыми достоинствами, а наличием свободных мест в партере. И если сам спектакль оправдал мои предчувствия, то насчёт публики я промахнулся. Театр был полон.
Пьеса, сыгравшая столь роковую роль в моей случайной удаче, называлась "Интервенция". Автором её был некто Славин. И хотя в ней заняты были такие выдающиеся актёры, как Папанов, Пельцер и Миронов, оказалась сильно слабо малохудожественным произведением, но зато очень идейным и, значит, необходимым в репертуаре, согласно с требованиями того времени. Единственным убедительным в ней лицом был французский солдат, совершенно блестяще сыгранный Андреем Мироновым. Как кто-то сказал по этому поводу: в театр люди должны приходить не за идеями, а уходить с ними. Не сомневаюсь, что в театре это было известно не хуже меня, но бдительная коммунистическая партия думала по-другому.
Особенно обидно стало за Анатолия Папанова. В то время как раз вышел на экраны фильм "Живые и мёртвые", где он сыграл одну из лучших своих ролей, и после этого вымучивать бездарную роль в бездарном спектакле показалось мне унизительным для большого артиста. После первого действия я прошёл за кулисы. Не встретив при этом никаких препятствий. Говорю это к тому, что позднее, когда по роду службы театральная среда перестала казаться мне таинственной и потому заманчивой, такой простоты в отношениях, тем паче со случайными людьми, уже не наблюдалось.
Достаточно сказать, что спрошенного мною Державина не было в артистической комнате, но его тотчас отправились искать, и я слышал чьи-то переговаривающиеся голоса: "Поищите Мишу, к нему пришли и ждут".
Михаил Михайлович изобразил радость по поводу моего прихода, несколько минут он расспрашивал меня о подробностях "моей творческой жизни", как вдруг ему пришло в голову спросить, отчего я не на спектакле. Неужели не понравился? И я ответил утвердительно. Добавив при этом то, о чём сказал выше: обидно, когда выдающегося актёра используют не по назначению. Несколько человек бывших тут же, с удивлением обернулись на мой голос. Наступило неловкое молчание. Обо мне, как бы забыли. Державин, о чём-то вспомнив, удалился. И я не сразу, но всё же сообразил, что лишний на этом творческом пиршестве.
В гостинице узнал, что меня "спрашивали" и дали номер телефона администратора, на сей раз оказавшегося не столь любезным. "Что ты там наболтал, молодой человек? - разразился он. - Разве ты приехал оценивать творчество артистов? В другой раз, если, конечно, такой случай представится, будешь умнее. А пока я заказал тебе билет домой, но с таким расчётом, чтобы имел возможность побродить лишний денёк по Москве. До завтрашнего вечера гостиница оплачена. Желаю удачи, неудачник". Мои попытки хоть что-то объяснить были прерваны назидательным: "В театре даже тексты следует произносить с осторожностью, а отсебятину - тем более".
Вот и вся история. А то немногое, что сохранилось как доказательство её невыдуманности, предлагаю вашему вниманию. Остальные сценки, а их было не меньше десятка, пропали в жизненной суете, о чём, признаться, не слишком сожалею. Не только потому, что стал трезвее оценивать собственные усилия, а по причине свойственной им, согласно духу тогдашнего времени, наивности. Остаётся только добавить для подзабывших: все эти бесконечные "пан" и "пани" объясняются тем, что начинался кабачок с инсценировок юморесок польских писателей. Потом содержание расширили, но первородная форма сохранилась.
ХОББИ
У пана Гималайского появилось увлечение.
- Благотворно сказывается на здоровье, - охотно пояснял он посетителям кабачка. - Кроме того, модно.
- Ах, боже мой! - разволновалась пани Тереза. - Вы сказали "модно"? Владек, ты слышишь?
- Не глухой, - отвечал печальный пан Владек, но пани Тереза не обратила внимания на его сарказм.
- Всё начинается с пустяков, - объяснял пан Гималайский, - но постепенно коллекция разрастается до размеров, когда не заметить её невозможно. Другими словами, бросается всем в глаза. С этой минуты вы становитесь знаменитостью.
- Заманчиво, - хмыкнул пан директор. - Я уважаю простые решения, дающие прекрасные результаты. А что, если сразу приобрести большую коллекцию?
- Как приятно, пан директор, лишний раз убедиться в вашей проницательности, - пан Гималайский пришёл в восторг, что так легко и просто обрёл сообщника. - Но для этого нужны большие деньги.
- Это меня не пугает, - отмахнулся пан директор. - Конечно, денег у меня меньше, чем в банке, но больше, чем об этом догадывается жена.
- Позволю себе заметить, пан директор, такие деньги кого хочешь испугают. Вот, к примеру, эти две марки. Какая, по-вашему, красная им цена?
- Четыре копейки.
- Так и я думал, пока не поумнел. Они стоят пятьдесят рублей каждая, да и то по знакомству. Если бы эти марки покупали вы, то содрали бы в три дорога.
- Скажите, пожалуйста, - почесал затылок, ошеломлённый пан директор. - А вот эта монета?
- Целое состояние, - гордо сказал пан Гималайский.
- Старинная?
- На ней ничего не написано, но продавец клятвенно уверял, что ей, по меньшей мере, тысяча сто лет.
- Ого! Вот если бы женщины ценились так же, - позволил себе шутку пан директор, - им бы цены не было.
- Слышишь, Тереза? - пан Владек толкнул в бок супругу, но ответа не дождался.
- И во что вам обошлась эта древность? - обычное любопытство пана директора явно перерастало в откровенный интерес.
- Сравнительно не дорого. По тысяче рублей за каждый год.
- И вы сразу же заплатили?
- У меня не было выхода, иначе досталась бы другому.
- Но откуда у вас такие деньги?
- Насобирал. Продал своё пальто и шубку жены, чтобы внести залог. А уж после машину и дачу тестя.
- Слышишь, Владек, - воскликнула пани Тереза, - другие распродают то, что ты не способен даже купить!
- Слышу,- печально подтвердил пан Владек.
- А что это? - снова пан директор.
- Этикетка, - последовал ответ, но сказано было в таком тоне, что спросивший затрепетал от уважения.
- Неужели такая ценная?
- Вы ещё спрашиваете! От любимого виски самого Кромвеля. Заплатил двести пятьдесят рублей. Не верите? Вот глядите, на оборотной стороне написана именно та сумма, которая вас заинтересовала.
- Но это ваша рука.
- Правильно, моя. Но ведь и деньги тоже.
В разговор вмешался пан Зюзя.
- Что касается моего пёсика Фафика, я бы не продал его и за миллион.
- А я бы не купил даже бесплатно, - ответил, как отрезал, раздражённый вмешательством пан Гималайский. - Тоже мне предмет для коллекционирования: собака, не имеющая среднего образования. И это в наше время, когда каждая собака...
- Она будет его иметь! У нас с ней всё впереди.
- Вы оптимист, дорогой мой пан Зюзя, - пан Гималайский был само сочувствие. - Сколько вы потратили сил и денег на воспитание вашей
дворняжки... А зачем? Собирали бы спокойно марки или бутылки из-под кока-колы, или театральные билеты на спектакли, которые не состоялись,
или, на худой конец, пригласительные билеты на поминки. Это развивает, образовывает, даёт моральное удовлетворение, наконец, осознание того, что вы не последний человек в обществе...
- Я и без того не последний, - воспротивился очевидному навету пан Зюзя.
- Не хочу вас разочаровывать, - прочувствовав своё превосходство, мягко сказал пан Гималайский, - мы с вами говорим о разных обществах. В том, о котором речь, марка, принадлежавшая в своё время наследному принцу Тринидада стоимостью в семьсот рублей, сделало бы вас равноправным его членом.
- Слушай, Владек, и запоминай, - вздохнула пани Тереза. - Слёзы навертываются на глаза, когда начинаешь понимать, сколько и чего упустили в жизни.
Пан Владек счёл лучшим способом сохранить спокойствие в семье, промолчать.
ПАН СПОРТСМЕН И ДРУГИЕ
В этот раз появление пана Спортсмена в кабачке "13 стульев" внесло неожиданное оживление в стройные ряды присутствующих, которых, казалось, нельзя удивить ничем. Их насторожило уже то, что на обычное приветствие, пан Спортсмен ответил небрежным кивком.
- Что с вами, пан спортсмен, - поторопился удивиться кто-то. - Похоже, вы зазнались?
- Значит, у меня есть к тому причины, - последовал ответ.
- Тогда поскорее введите нас в курс дела, - послышались голоса. - Умереть от любопытства, самое последнее, чего бы нам хотелось.
- Вы и вправду ничего не знаете? - накалял обстановку пан Спортсмен. - Об этом трубят на каждом перекрёстке, а вы занимаетесь самоедством и ничто, кроме собственных мыслей, вас не интересует. Так вот, довожу до вашего сведения, я стал чемпионом мира.
Когда шоковое состояние сменилось обычным недоверием, посыпались вопросы, ответы на которых превратили происходящее в пресс-конференцию, неотъемлемую спутницу всякой победы. И открыл её, в полном соответствии со своим положением, пан Директор.
- По какому виду спорта?
- По этому... Как его... Эх, чёрт, забыл. На языке висит, а вспомнить не могу.
- Как же так, пан Спортсмен? - веско сказал пан Директор. - Такое не забывается. Однажды, а это было лет сорок тому назад, я выиграл партию в городки, и помню об этом до сих пор.
У пана Спортсмена был вид мокрой курицы.
- Может быть, я ещё вспомню, - тихо сказал он.
- Бог мой, какая напасть, - продолжил тему пан Вотруба. - Видимо, неожиданная слава вскружила человеку голову. Ничем иным такую забывчивость не объяснить.
- Очень может быть, - ухватился за спасительную ниточку пан Спортсмен. - Просто после победы мне надо остыть, успокоиться и тогда...
- Лично меня это не удивляет, - не позволяя себя прервать, продолжал пан Вотруба. - О похожем случае прочёл однажды в газете. Некий спортсмен, побивший какой-то рекорд, на радостях забыл свою фамилию. Все спрашивают, как тебя зовут, молодец? А он только руками разводит: не помню - и все тут!
- Как видно, нечто подобное произошло и со мной, - обрадовался неожиданной поддержке пан Спортсмен.
- Но вы должны обязательно вспомнить, - вмешался в разговор пан Юзеф, буфетчик. Предчувствуя увеличение выручки, он ни в коем случае не был заинтересован в том, чтобы столь счастливо подвернувшаяся возможность, угасла, не принеся результата. - Иначе, как же мы торжественно отметим...
- Да, да, я вас понимаю, - вздыхал пан Спортсмен. - Я стараюсь...
Однако, буфетчик настаивал:
- Хотя бы смысл его помните?
- Нет, смысла я никогда не помнил. / И вдруг радостно /. Кажется, поймал! Начинается на букву "г".
- Гимнастика! - тут же подключился пан Владек, а пани Тереза с гордостью поглядела на мужа.