Внучки, скажу я вам, самые лучшие девушки на свете, главное достоинство которых - любовь лично к вам, притом совершенно бескорыстная. Доказательства этому нет надобности искать в малозаметных деталях, полутонах и полунамёках. Просто подходишь к любимой, усаживаешь к себе на колени, обнимаешь тонкие вздрагивающие плечи, целуешь в лобик или в висок и спрашиваешь:
- Аннушка, ты меня любишь?
Ответ не мгновенный, но веский:
- А как хочешь ты?
- Хочу, чтоб любила.
- Тогда люблю.
- А если бы не хотел? - неожиданно для меня самого срывается с губ провокационный вопрос. На что снова следует поистине чеховская пауза, выдержанная в лучших традициях классического театра:
- Думаю, что любила бы!
Засим объятия, ахи и охи, обещание сводить, не откладывая, в цирк или в кукольный театр, и тут же выделяется некая сумма, теоретически предназначенная на покупку мороженого, но практически достаточная для того, чтобы быть использованной для оплаты других, не менее прелестных, сторон нашей жизни.
Иногда мы беседуем на чисто интимные темы. Например, о замужестве. По мнению внучки, ей давно пора замуж и то, что она явно задержалась с решением этой проблемы свидетельствует об известном её легкомыслии, в котором, как она теперь понимает, справедливо упрекают мама, бабушка и воспитательница в детском садике Анастасия Григорьевна.
- Не рано ли? - сомневаюсь я. - Погуляла бы ещё.
- Не рано, а самое время, - отвечает серьёзно.
- Почему ты так решила?
- Потому, что все давным-давно замужем: и бабушка, и мама, и Анастасия Григорьевна. Неужели ты хочешь, дед, чтобы одиночество стало моим уделом?
Гляжу на неё озадаченно и соглашаюсь, что одиночество - не лучший выход для особы строптивой, не склонной к послушанию, одновременно выражая надежду, что всё образуется.
- А мужа ты себе присмотрела?
- Пока нет, но когда пойдём в парк кататься на карусели, что-нибудь да присмотрю.
Какой, согласитесь, щелчок для самолюбия мужчин, уверенных, что выбирают не их,
а они.
Она уже считает до ста, знает буквы, но читать не любит. Предпочитает слушать, особенно сказку о Василисе Прекрасной и Иванушке-дурачке.
- Он дурачёк взаправду или прикидывается? - интересуется внучка.
- А как думаешь ты?
- Мужчин разве поймёшь?
- Твоя правда, но попытайся.
- По-моему, он не такой дурак, как притворяется.
- Отчего так?
- Потому, что женился на Василисе Прекрасной, а не на бабе Яге, костяной ноге.
Ну, как тут возразишь?
Ничто так быстро не заканчивается, как недолгое летнее гостение. Внучке пора уезжать. К папе и маме. К воспитательнице, изрядно поднадоевшего, детского садика. "Меня, - говорит она, - ждут родные пеналы". А в моём сердце горькая пустота, понять которую способен лишь тот, кого хоть однажды покидала надежда.
- Дед, ты расстроен? - чутко реагирует внучка.
- Разве заметно?
- Как тебе сказать...
- Говори, как есть.
- Ещё как заметно. Но ты будь молодцом и не расстраивайся. Когда-нибудь я снова к тебе приеду.
- Надо говорить не когда-нибудь, а скоро.
- Хорошо. Когда-нибудь скоро я к тебе приеду.- И, хитро прищурившись, добавляет: - Чего тебе расстраиваться. У тебя есть бабушка.
В этом, без сомнения, немалый резон и утешение, но когда внучка, сопровождаемая, специально приехавшей поэтому случаю невесткой, растворяется в глубине вагона, уже изготовившегося к движению поезда, что-то во мне обрывается и исчезает навсегда. И в этот момент какая-то неведомая сила снова влечет нас друг к другу: мы обнимаемся, целуемся, шепчем странные, а потому непонятные непосвящённым слова. Поезд трогается. Скорей-скорей из вагона. Невестка что-то ворчит по поводу телячьих нежностей, хотя никто не обращает на неё внимание.
Я остаюсь один. Кто-то берёт меня под руку. Не оглядываюсь, потому что знаю, бабушка. Она куда-то меня ведёт. А я иду доверчиво и послушно. Аминь.