Увидев холодным октябрьским утром, как на его молочном ранчо, на склоне холма, щиплет траву лиловая корова, Флойд Анселмо решил, что ум у него за разум зашел и видения одолевают.
Он свернул на обочину дороги, что обегала его владения, резко ударил по тормозам, осадив на скорости грузовичок, дернул ручник и перегнулся через все сиденье, чтоб глянуть еще разок. Видение не пропало. Флойд таращился на него, мысленно приговаривая: сгинь, пропади. Не сгинуло.
Тряхнув головой, будто сон с себя сбрасывая, Анселмо вышел из машины. И застыл на гравии обочины, ладонью глаза прикрывая от слепящих лучей по-зимнему яркого солнца. Как было, так и осталось.
Боже праведный, подумал Анселмо, не хватало только, чтоб еще и розовые слоны привиделись. А ведь я, кажись, вовсе не из пьющих буду.
Он поднял воротник, кутаясь в него от пронизывающего холодом ветра, глубоко вздохнул и обошел грузовичок. Потом осторожно пробрался по сырой траве от дороги до белой изгороди, легко перебрался через нее и стал подниматься по склону холма.
На полпути приостановился — еще раз глянул. Черти ее задери, корова и взаправду была лиловой! Приятный такой оттенок лилового, на персидскую сирень похоже. На фоне сочной зелени травы и буро-белого однообразия остального стада лилово-сиреневое пятно особенно радовало глаз и впечатляло.
Анселмо взобрался по склону, не дойдя футов двадцати до места, где паслась лиловая корова. Крадучись, держась поодаль, обошел скотину кругом. Она на человека — никакого внимания.
— Послушай-ка, — заговорил Анселмо, — никакая ведь ты ненастоящая.
Корова умиротворенно жевала жвачку и ухом не вела.
— Лиловых коров не бывает, — настаивал Анселмо.
Животное слегка махнуло хвостом.
Анселмо стоял и разглядывал лиловое диво довольно долго. Потом опять вздохнул, теперь уж как бы смиряясь с неизбежным, повернулся и пошел обратно.
Нескольких минут ему хватило, чтоб до дому добраться и заглянуть на кухню, где жена заканчивала мыть посуду после завтрака.
— Чего так скоро? — спросила она.
— Ами, — поведал ей Анселмо, — там, чуть ниже по дороге, на холме пасется лиловая корова.
Жена отерла руки о посудное полотенце.
— Сварю-ка я свежего кофею, — предложила она.
Анселмо дернул себя за ухо.
— Я сказал: ниже по дороге, на холме, пасется лиловая корова.
— Да, дорогой, — кивнула жена и принялась ставить посуду в буфет.
Анселмо вышел на двор. К дому от доильного сарая подходил фермерский скотник Хэнк Райфорд.
Анселмо вернулся в дом. Направился прямо к телефону, стоявшему на столике в гостиной, и набрал номер Джима Плейера, редактора местного еженедельника.
— Флойд Анселмо на проводе, — сказал он, когда Плейер взял трубку.
— Чем могу помочь, Флойд?
— Видишь, какое дело, — замялся Анселмо. — Тут вот направляюсь я в город, еду по дороге, к шоссе, и вижу: на холме пасется лиловая корова.
На другом конце повисло молчание.
— Джим? — Анселмо слегка потряс трубку.
— Лиловая корова? — откликнулся наконец Плейер.
— Точно, — подтвердил Анселмо. — Лиловая корова.
Снова молчание — на этот раз покороче. Потом Плейер расхохотался:
— Шутишь? Разыгрываешь меня, так, старина?
— Нет, — прозвучал серьезный ответ.
— Слушай, Флойд, я человек занятой, — слегка закипел Плейер. — В округе за последнее время такое множество идиотов понаблюдало явление НЛО этих чертовых, что у меня совсем нет времени, чт… — Он прервался, закашлявшись. — Может, эту корову твою лиловую и доставила какая-нибудь из летающих тарелок, из тех, какие люди, как они уверяют, видели.
— Джим, — с расстановкой выговорил Анселмо, — я понятия не имею о летающих тарелках. Я только то знаю, что на пастбище моем жует траву лиловая корова. Приезжай туда, если хочешь, я тебе ее покажу.
Плейер помолчал немного. Потом сказал.
— Хорошо, я приеду. Но учти, если ты мне…
— Холм, про который я говорил, на моей земле, примерно в миле от шоссе, — прервал его Анселмо — Я тебя там ждать буду.
— Через сорок пять минут, — с тоской произнес Плейер и повесил трубку.
Анселмо подошел к двери. Не успел он дотронуться до нее, как в комнату вошла жена.
— Ты куда собрался, дорогой?
— Встретить Джима Плейера.
— Это еще зачем?
— Покажу ему лиловую корову, что я видел.
Лоб жены озабоченно взбороздился морщинами.
— Флойд…
— Через часок вернусь, — бросил Анселмо, проходя мимо нее.
Он раскочегарил свой грузовик и двинул вниз по дороге. Доехав до холма, увидел, что лиловая корова спустилась по склону еще ниже и теперь паслась всего в нескольких футах от белой изгороди. Анселмо притормозил и вышел из машины. Прошагал по траве до изгороди, перебрался через нее и встал, разглядывая корову.
Животное продолжало щипать траву, по всему судя, не замечая его присутствия.
Анселмо пошел, через шаг-другой будто примерзая к земле, прямо на корову. Осторожно протянув руку, дотронулся до ее головы. И тут же отступил назад.
— Я было сам начал сомневаться, — сказал он, — только, черт меня побери, если ты не взаправдашняя, и черт меня побери, если ты не лиловая.
Животное переступило задними ногами.
— Откуда ж ты взялась-то? — задался вопросом Анселмо. — Джим Плейер болтал про какие-то летающие тарелки или что-то в этом духе. Не очень-то я во всяком таком понимаю, но т…
Анселмо поперхнулся на последнем звуке. Взгляд его упал на его же собственную руку, ту самую, которой он только что к лиловой коровьей голове притрагивался.
Пальцы становились цвета персидской сирени.
Мимолетное желание овладело Анселмо: повернуться и рвануть наутек, но желание мелькнуло — и пропало. Еще минута — и животное, подняв голову, в первый раз взглянуло прямо на Анселмо.
— Му-у? — произнесло оно явно вопрошающим тоном.
— Му-у, — ответил Анселмо.
Когда через несколько минут из города подъехал Джим Плейер, на склоне холма мирно паслись две лиловые коровы.
Уолт Лайбшер
Инопланетянский рог изобилия
Когда и в самом деле первая летающая тарелка приземлилась, ничего для себя нового земляне в ней не обнаружили. Инопланетянин — точно как и ожидалось от обитателей летающих тарелок — оказался неодолим, неуязвим и неописуемо ужасен. Скажу вам как на духу — пришелец выглядел настолько мерзко и чудовищно, что от землян требовалось невероятное присутствие духа и напряжение воли только затем, чтобы взглянуть на него.
Я сказал «землян», имея в виду мужчин. Женщин это вовсе не касалось. Отнюдь. Какой там дух, какая воля! Бедняжки, видно, совсем рехнулись. Все женщины — поголовно, все до единой! — сошлись на том, что инопланетянин есть уму непостижимая сатанинская прелесть, конец жизни. У меня до сих пор изжога начинается от словечек, которыми они его величали: он и милашка, он и страстяк многочленистый, и сладость-жуть, и любовная тянучка неистощимая — что бы все сие ни означало.
Даже когда доподлинно было установлено, что Смак (так инопланетянин себя называл) просто фуражир, что послан он с заданием пополнить запасы, женщины не перестали боготворить космическое чудо-юдо со множеством щупальцев. Самолюбие всего мужского населения, понятное дело, было здорово задето, когда Белинда Бьёрнсторм, эта целая мафия в одной юбке (а под юбкой немалая сеть борделей помещалась), бросила свой в высшей степени прибыльный бизнес и в одночасье заделалась у Смака Верховной Жрицей Творческого Отрешения От Догм. Все вы, убежден, понимаете, что сие означало.
Да. Так вот, очень скоро мы, мужчины, узнали, за чем именно был послан к нам Смак. За женщинами! — за чем же еще…
Знаю, знаю найдутся среди вас умники, скажут: ничего, мол, нет страшного в том, чтобы позволить инопланетной твари прихватить с собой парочку-другую прелестниц — ну, там побольше или поменьше, — раз уж они сами пылко горят желанием улететь.
Как же! Если бы красоток парочка-другая, ну, побольше, ну, поменьше, требовалась — вопросов бы не было. Кто бы возражать стал?! Только не о паре-другой речь шла: Смак отбирал сотни тысяч — ни больше ни меньше. Я же говорил: щупальцев у него полно было.
Что мы могли поделать? Мы беспомощными оказались. А женщины, те все скопом и каждая в одиночку так и рвались сопровождать Смака в обратном его путешествии на планету Делдирбну Нойссап.
Нет, поначалу-то мы петушились, твердо стояли. А под конец смягчились.
Почему? Да потому, что женщины наши устроили нам, мужьям и возлюбленным, такой Лисистратов цирк, какого на земле не знавали со времен изобретения яблока.
Пришлось провести национальную лотерею. Победительницам — одной из каждых двадцати женщин — дозволялось улепетывать со Смаком.
Жена моя оказалась среди тех, кому выпало такое счастье. До последнего, до самого отлета я молил ее о пощаде, слово даже давал бросить играть в маджонг. Она и слышать ничего не хотела, и знать ничего не желала, кроме чудища своего поганого.
Она уже по трапу уходить от меня стала, когда я в отчаянии закричал как безумный: «Лапушка, смотри, у него других полон короб. Ты ж будешь всего-навсего одной из множества тыщ. Обо мне бы подумала!»
«Как раз о тебе и думаю», — ответила она. И совсем непонятно почему прибавила: «Бр-р-р!»
Где-то в безбрежье космоса обитает довольный инопланетянин: он может доставать женщин Земли словно из рога изобилия. Тешу себя надеждой, что жена моя счастлива. В конце концов ничего другого мне не остается.
Смак — тварь многолюбимая.
Эдвард Д. Хоч
Зоопарк
В августе, особенно ближе к двадцать третьему числу, детишки всякий раз становились паиньками. Еще бы! В этот самый день в районе Чикаго совершал посадку громадный серебристый космолет с Межпланетным Зоопарком на борту, и профессор Гюго давал ежегодное шестичасовое представление.
Еще до полудня собирались толпы народа, выстраивались длиннющие очереди и из детей, и из взрослых. И у каждого в руке имелся заветный доллар, дававший право взглянуть, что за стадо необычайных созданий доставил профессор в этом году.
Насмотрелись всякого: были и трехногие существа с Венеры, и высоченные, худющие мужланы с Марса, и вовсе какие-то змееподобные страшила космические из дальних краев Вселенной.
И вот опять серебристая круглая громадина корабля медленно опускается совсем рядом с Чикаго, на гигантскую автостоянку трех слившихся воедино городов, и люди благоговейно наблюдают, как плавно поднимаются створки обшивки, являя взорам знакомые клетки с крепкими решетками. На сей раз в них обитала дикая порода из сущего кошмара ночного: маленькие, на лошадок похожие животные, двигавшиеся быстро — на манер пауков, как бы дергаясь, — во все стороны и неумолчно верещавшие и по одному, и парами, и все разом на пронзительном языке. Жители Земли толпились и глазели, а экипаж профессора Гюго быстренько собирал ждавшие своей очереди доллары. Вскоре перед публикой предстал самолично добрый профессор, одетый в многоцветный радужный плащ и высокий цилиндр. «Люди Земли», — произнес он в микрофон. Шум толпы стих, и профессор продолжил:
— Люди Земли, в этом году за ваш всего-навсего один-единственный доллар вы получаете истинное зрелище: вы видите малоизвестную расу конепауков, обитающих на Каане. Специально для вас мы — замечу: солидно поиздержавшись — доставили их сюда, пролетев миллион космических миль. Так подходите ближе! Всмотритесь в них! Понаблюдайте за ними! Вслушайтесь в их речь и расскажите обо всем вашим друзьям и приятелям! Только торопитесь! Мой корабль может оставаться здесь всего-навсего шесть часов!
И толпа сменялась толпою, и все люди испытывали ужас очарования странными этими существами, которые были похожи на лошадок, но бегали по стенкам клетки, будто пауки. «Поглядеть на такое — не жалко и доллар отдать, — произнес один мужчина, торопливо выбираясь из толпы. — Лечу домой, надо успеть и жену привезти сюда».
И так — целый день, пока мимо устроенных внутри космолета клеток не прошло десять тысяч человек. Тогда (шестичасовой срок уже истек) профессор Гюго снова взял в руки микрофон:
— Сейчас мы должны улетать, но на следующий год, в этот же день, мы прилетим снова. Если в этом году наш Зоопарк вам понравился, то позвоните вашим друзьям и знакомым в других городах, расскажите им о том, что вы здесь увидели. Завтра мы приземляемся в Нью-Йорке, а на следующей неделе — в Лондоне, Париже, Риме, Гонконге и Токио. А после — к иным мирам!
Профессор помахал толпе рукой на прощание, корабль взлетел, а люди Земли еще долго говорили между собой, соглашаясь, что в этом году Зоопарк был самым чудесным из всех…
Два месяца и три планеты спустя серебристый космолет профессора Гюго совершил наконец посадку среди знакомых зазубренных скал Каана, и странные конепауки мигом высыпали из клеток. Профессор Гюго произнес несколько прощальных слов, и пассажиры его стремительно разбежались в сотнях разных направлений, отыскивая среди скал родные жилища.
В одном из них вернувшихся самца и детеныша радостно встречала самка. Она проверещала-пробулькала на пронзительном языке приветствие и бросилась обнимать своих ненаглядных. «Как же долго вас не было! Ну как, хорошо слетали?»
Самец солидно кивнул. «Особенно малютке понравилось. Мы в восьми мирах побывали и на много всякого насмотрелись».
Малютка взбежал по стене пещеры. «А одно место, Земля называется, лучше всех. Там чудища такие, они тряпичные покровы поверх кожи носят, а ходят они на двух ногах.»
— Батюшки-светы, — охнула самка. — А не опасно это?
— Ничего, — успокоил ее самец — Нас от них защищали прутья решеток, очень крепкие. Мы все время на корабле оставались. В следующий раз давай и ты полетишь вместе с нами. Такое путешествие стоит девятнадцати коммоков, что берет профессор.
Малютка быстро-быстро закивал: «Это был самый-самый лучший Зоопарк…»
Эдвард Д. Хоч
Последний парадокс
«Жаль, очень жаль, что Г. К. Честертон так и не написал о перемещении во времени, — посетовал профессор Фордли, в последний раз проверяя, все ли готово в уже не раз тщательно выверенной аппаратуре огромной машины, увенчанной стеклянным куполом. — Уж он-то непременно не прошел бы мимо парадокса, изначально присущего всем путешествиям в прошлое или в будущее».
Джон Комптосс, кому через несколько минут предстояло стать первым — в реальной жизни, а не на страницах фантастики — таким путешественником, защелкнул ремни специально для него созданного барокостюма. «Вы имеете в виду, что можно выявить некий парадокс? Думаете, я не доберусь до 2000 года и мне не дано вернуться оттуда с ворохом сногсшибательных сведений?»
Фордли печально покачал головой. «Разумеется, нет, мой мальчик. Прежде я тебе этого не говорил, не хотел пугать понапрасну: но знай: когда ты выйдешь из моей машины времени, ты не окажешься в 2000 году».
«Но ведь… но она же настроена на этот год, да?»
«Разумеется, — Фордли указал на приборы. — Настроена она на движение в будущее, на тридцать пять лет вперед, однако существует некий пустячок, его фантасты, взахлеб писавшие о полетах туда-сюда во времени, до сих пор как-то упускали из виду».
На лицо Джона Комптосса легла тень, он явно расстроился.
«И что же это такое, профессор? По-вашему, я не могу врезаться в самое пекло Кобальтовой войны? Или еще что-нибудь в том же духе?»
«Не в том дело. Скорее… видишь ли… хотел бы я знать, с чего вдруг все эти писатели решили, что перемещение в прошлое или будущее вообще возможно? Нам с тобой теперь известно, что мы способны — в этой машине — увеличить или уменьшить возраст животного почти в той же мере, в какой изменился бы возраст отправившегося в космический полет со скоростью света».
«Конечно, профессор. Мы проделали это с камнями, растениями, даже с мышами…»
Фордли улыбнулся. «Другими словами, воздействие распространялось на все, что попадало в машину. Однако никому и никогда прежде не приходило на ум, что стареть или молодеть может только материал внутри машины времени. Выйдя из нее, вы окажетесь старше, но мир вокруг пребудет неизменившимся.»
«Значит, no-вашему, единственный способ достичь 2000 года — это построить машину времени, в которую вместилась бы целиком вся наша планета?» — недоверчиво спросил Джон Комптосс.
«Совершенно верно, — ответил Фордли. — И такое, разумеется, невозможно. А потому перемещение во времени, подобное тем, что описаны в фантастической литературе, никогда не состоится».
«Стало быть, вы только того добиваетесь, что хотите засунуть меня в эту идиотскую машину да превратить в старика? Только это и ничего больше?»
«Разве этого не достаточно, Джон? Сейчас тебе двадцать восемь, несколько мгновений — и ты станешь на тридцать пять лет старше. Тебе стукнет шестьдесят три…»
«А обратно вернуть меня в полном порядке вы сумеете? Обратно к двадцати восьми?»
Фордли кашлянул. «Разумеется, мой мальчик. Но ты должен запомнить все, что с тобой происходило. Нельзя исключить того, что мои кинокамеры что-нибудь да упустят».
Молодой человек вздохнул: «Ладно, давайте покончим с этим делом. Теперь, когда я не побываю в 2000 году, вся затея для меня яйца выеденного не стоит, так, обман один».
«Заходи в машину, — тихо сказал Фордли, — и… счастливо тебе».
«Спасибо». Тяжелая дверь с металлическим лязгом закрылась за Джоном, и сразу же конденсирующиеся водяные пары туманом затянули стеклянный купол.
Профессор Фордли подошел к пульту, проверил настройку и показания приборов. Да, все верно: тридцать пять лет в будущее… Но не в будущее мира, а в будущее Джона Комптосса…
Огромная машина слегка подрагивала, словно вздыхала от тягот, вызванных человеческим ее бременем. Прошло почти десять минут, прежде чем стрелка индикатора времени совместилась с отметкой «35 лет», и тогда Фордли потянул на себя рычаг обратного хода.
Ожидая возвращения путешественника во времени, профессор проверил камеры, приборы и сотни вспомогательных инструментов, столь необходимых для осуществления опыта. Да, все они работали нормально. Удалось! Ему удалось проделать это и с человеческим существом…
Над пультом вспыхнул зеленый сигнал. Фордли подошел к тяжелой стальной двери. Вот он и настал — момент величайшего триумфа.
Дверь медленно-медленно отворилась, и неясная, расплывчатая фигура показалась из тумана.
«Джон! Джон, мальчик мой! С тобой все в порядке?»
«Нет, профессор, — ответил из тумана как-то странно звучавший голос. — Для опыта своего вы не того человека выбрали. Не того человека…»
«Что с тобой произошло, Джон? Дай мне взглянуть на тебя!»
«Профессор, он умер в возрасте шестидесяти лет… А есть такое местечко, откуда даже ваша машина не в силах никого вернуть. Такое местечко, где вовсе нет времени…»
Туман слегка рассеялся, и тогда профессор глянул путешественнику в лицо…
И вопль ужаса вырвался у него…
Хайфорд Пирс
Могущество почты
Теперь-то, когда человечество разбрелось по всей галактике, все выглядит, будто так оно и должно быть. Один маленький вопрос: почему раньше этого не сделали? Почему доступа к звездам пришлось дожидаться до 19… года, когда никому не известный англо-китайский купец снизошел до размышлений над полученной корреспонденцией? Впрочем, наверное, все величайшие открытия человечества — от огня до колеса, от пенициллина до термоядерного синтеза — по прошествии времени казались неизбежными и само собой разумеющимися.
Кто помнит безликих, тех, кто снял печати с книги тайн ядерной энергии, кто помнит человека, сбросившего первую атомную бомбу? Человечество помнит Альберта Эйнштейна.
Кто помнит безликие тысячи построивших первый лунник, кто помнит человека, первым ступившего на чуждый мир иных планет? Человечество помнит Жюля Верна, Френсиса Лея и Уильяма Кэмпбелла.
Так же, как помнит человечество и Чап Фу Райдера.
Основные конторы Чап Фу Райдера обосновались в Нью-Йорке, неподалеку от Большого Центрального вокзала. Оттуда он управлял импортно-экспортной фирмой, окутавшей весь земной шар. 8 ноября 19.. года, в пятницу, секретарша принесла ему ежедневную почту. Время: 11 часов 34 минуты утра.
Чап Фу Райдер нахмурился. Уж полдень почти, а почту только-только доставили. Сколько ж лет минуло с тех полузабытых пор, когда было по две доставки в день — утром и днем? Никак не меньше двадцати пяти. Где ж тогда столь превозносимый со всех сторон прогресс технической эры? Вспомнилось детство в Лондоне, задолго до войны, — тогда было по три доставки в день. Тогда отец Чапа отправлял утром письмо, приглашая приятеля на чашку чая, и еще до вечера, к файф-о-клоку, получал письменный ответ. Есть над чем призадуматься, есть отчего деловому парню головой покрутить.
Чап Фу Райдер покачал головой и стал разбирать почту.
Получен пакет с его складов в Бруклине — расстояние 7 миль. Отправлен по почте восемь дней назад.
Получена распечатка портфеля ценных бумаг от его советника по инвестициям в Бостоне — расстояние 188 миль. Отправлена по почтё семь дней назад.
Получен запрос от его таможенного брокера в Лос-Анджелесе — расстояние 2451 миля. Отправлен по почте четыре дня назад.
Получен прейскурант от торговца жемчугом из Папеэти, что на Таити, — расстояние 6447 миль. Отправлен почтой три дня назад.
Чап Фу Райдер потянулся за логарифмической линейкой.
Затем, вызвав по телефону управляющего филиалом фирмы в Гонолулу, попросил его отправить письмо управляющему филиалом в Кейптауне — расстояние 11 535 миль.
Кейптаунский управляющий позвонил Чап Фу Райдеру спустя два дня, уведомляя, что в Кейптауне уже наступило утро понедельника.
Чап Фу Райдер призадумался. Длина экватора — 24 901,55 мили. Ни одна точка на поверхности Земли не может быть удалена от любой другой точки на расстояние, превышающее 12 450,78 мили.
Он взял в руки Всемирный Справочник.
Бангкок находился в 12 244 милях от Лимы. Чап улыбнулся: у него были конторы и в том, и в другом городе.
Письмо из Бангкока добралось до Лимы за одни-единственные сутки.
Чап Фу Райдер снова взялся за логарифмическую линейку.
Экстраполяция была сногсшибательной.
Для подтверждения гипотезы требовался дополнительный эксперимент. Чап вытянул губы трубочкой, потом придвинул конверт и тщательно выписал на нем адрес:
Альфа Центавра IV,
Звездосветный Бульвар, д. 614,
Проживающему.
Чап глянул на часы: порядок, почта будет открыта еще в течение часа. Он собственноручно бросил конверт в щель, над которой красовалась надпись «ИНОГОРОДНЯЯ», и отправился домой.
На следующее утро, придя в контору, он обнаружил в кипе почты конверт, адресованный на Альфу Центавра. Насупив брови, Чап вытащил его. Все поле конверта покрыл штамп с фиолетовой надписью: «Адресат неизвестен. Вернуть отправителю».
Чап Фу Райдер закурил первую за день сигарету и, дабы скрыть чувство неудовлетворенности, пустил к потолку дым аккуратнейшими колечками. Получился ли эксперимент исчерпывающим? Конверт действительно возвращен. Однако подозрительно быстро. Чап мысленно вновь прошелся по всей логической цепочке собственных умозаключений, после чего, вооружившись лупой, внимательно изучил конверт. В конце концов ничто не указывало на то, какое почтовое отделение оттиснуло на нем фиолетовый штамп.
Чап с размаху вдавил сигарету в пепельницу и положил перед собой лист бумаги. Писал он твердым почерком, не раздумывая:
Высокочтимому Председателю
Верховного Галактического Совета
Созвездие Стрельца
Сэр! Считаю себя обязанным привлечь Ваше внимание к определенным упущениям, обнаружившимся в системе Вашего Главного Почтового Ведомства. Только вчера я отправил письмо…
Чап Фу Райдер дожидался утренней доставки. И она прибыла.
Среди прочего был доставлен похожий на пухлый конверт кремовый пергамент, изящно сложенный и скрепленный затейливой красной печатью. На одной стороне значилось имя Чап Фу Райдера, оттиснутое явно золотой краской.
Храня полную невозмутимость, Чап сломал печать, развернул пергамент и прочел послание.
От Исполнительного Секретаря
администрации Доверителя
Галактической Конфедерации:
Уважаемый сэр!
В ответ на Ваше письмо от 14-го текущего месяца Доверитель настоятельно просит меня уведомить Вас, что, как Вы и предполагали, Галактическая Конфедерация действительно существует прежде всего в качестве Почтового Союза, цель которого — содействовать развитию связей в Торговле и Коммерции между 27000 членами означенного Союза. Любой цивилизации открыт доступ в нашу Конфедерацию при соблюдении единственного необходимого для членства условия: цивилизация должна самостоятельно и независимо обнаружить наш Почтовый Союз, действующий на основе принципа «быстрее света». Его Превосходительство с удовлетворением отмечает, что Вы — от лица своих соплеменников, населяющих планету Терра, — свершили долгожданный акт выполнения квалификационного условия. В связи с чем Полномочный Посол Галактической Конфедерации прибудет на Терру в ближайшие два дня.
Соблаговолите принять, мистер Райдер, от имени Доверителя выражение его самой всеобъемлющей признательности.
«…содействовать развитию связей в Торговле и Коммерции…»
Чап Фу Райдер с трудом удержался, чтобы не потереть от радости ладонь о ладонь. Вместо этого он нажал кнопку внутренней связи, созывая на экстренное совещание четверых своих сыновей. Звезды приближались к человечеству. «Райдер Факторинг, Лимитед» будет готово к их приему. Чап Фу Райдер вызвал по селектору почтовую службу фирмы и наказал ей быть полностью готовой принять большую посылку из созвездия Стрельца.
Аллан Э. Нурс
До полного слияния
— Да тут попросту нет вопросов, — убеждал Тетеринг. — Наша служба создана именно в расчете на вас. Со средним да обыкновенным — какие проблемы? Анализировать его легко, удовлетворить — и того легче. Порой, поверьте, обидно с таких деньги брать. Зато человек столь выдающейся избирательности, умудрившийся продержаться столь долго… — Тетеринг с чувством развел руками. — Вы для нас — вызов, друг мой. Вы из нас все жилы вытянете. Но! «Слияние Инкорпорейтед» вызов ваш принимает с удовольствием. И вам не придется жалеть о результате — готов повторить вам это трижды.
— А расскажите-ка еще разок, — попросил Фрэнк Бейли, сомнения которого вовсе не рассеялись.
— Охотно, — кивнул Тетеринг— Ну, что до принципа, то он очевиден. До сей поры ни единой супружеской паре в истории не удавалось достичь полного слияния — вот и вся недолга. Такая вот простенькая задачка.
— Никоим образом! — вспыхнул Тетеринг, — Говоря о слиянии, я имею в виду слияние. В самом полном значении слова. Конечно, нельзя отрицать: и прежде бывало, когда в виде, знаете ли, случайного исключения в браках достигалась слитность, скажем, в физическом смысле… Зато эмоционально, интеллектуально, духовно — никогда! Да и на физическом-то уровне, если разобраться… — Тетеринг умолк, словно продолжить ему помешала какая-то боль. — Да и чего большего ожидать в эдаких-то обстоятельствах? Мужчину или женщину выбираешь наобум, словно бочонок лото из мешочка вытаскиваешь, несовместимы оба абсолютно — по тысяче и одной тончайших, неуловимейших причин, вот и… обрекаете обоих на жизнь в самом тесном, самом непреходящем из контактов… — Он вздохнул. — Стоит ли удивляться тому, что брак есть фарс? Он смешон! И всегда был смешон.
— Пока на свет не явилось «Слияние Инкорпорейтед», — съехидничал Фрэнк Бейли.
— Вот именно, — ничтоже сумняшеся подхватил Тетеринг. — Со времен Жутких Пятидесятых много переменилось. Отпала надобность действовать наудачу… Теперь мы имеем дело с ЭВМ-анализом и характер-обрисовкой. У нас есть Хуньяди и его невропантограф. Теперь мы предлагаем вам супружество-совершенство, в котором достигается полнейшее слияние. Никакого риска, никаких гаданий. Каждый зубчик одной личности сопрягается с каждым зубчиком другой, каждый штифтик точно входит в каждый паз.
Фрэнк Бейли почесал подбородок.
— Где-нибудь и впрямь должна существовать женщина, на какой стоило бы жениться, — признал он. — Хотя лично я представления не имею, где.
— Вот-вот, а каков у вас шанс отыскать ее без квалифицированной помощи? Величина бесконечно малая! Даже если вы увидите ее, то как узнаете, что эта — та самая? Как, на основании чего, хотите вы судить да рядить? — Тетеринг улыбнулся. — Средства познать и выявить характер доступны уже десятки лет, однако у нас у первых хватило решимости пустить их в дело. Стоит вам знак подать — и мы начнем.
— Кажется, — сказал Фрэнк Бейли, — ваша взяла, по рукам. Результаты вы, разумеется, гарантируете?
— Безоговорочно! — радостно воскликнул Тетеринг. — Стопроцентная совместимость, или ваши деньги подлежат возврату, а договор и союз — расторжению. Готов повторить вам это трижды.
Для Фрэнка Бейли достаточно было и раза. Когда он подписывал заказ-наряд, рука его ни на миг не дрогнула. В конце концов, подумалось ему, а что, собственно, он теряет?
Характер-обрисовка вымотала всю душу. Стало ясно, что «Слияние Инкорпорейтед» работать спустя рукава не намерено. Ну, прикидывал Фрэнк, заполню вопросник-другой, ну, поговорим по душам со спецами в очках из толстенных стекол, вряд ли потребуется что-то большее. Не тут-то было: неделю спустя он выпал из их ежовых рукавиц человеком, потрясенным, а точнее, вытряхнутым до основания.
Начали с замеров физических параметров, и Фрэнк на себе познал, что имел в виду Тетеринг, когда говорил: «Тщательно». У него измерили рост и обхват, ширину плеч и длину руки. Мерили рулеткой и штангенциркулем повсюду, до крайней точки стыдливости. Ему экранировали глаза, определяя точный оттенок их цвета, исследовали волосы на быстроту роста, тщательно вычислили соотношение кости — мышцы — жир. Ни единая деталь физического его облика не избегла скрупулезного внимания исследователей.
Промеряли и другое: его симпатии и антипатии, его вкусы и пристрастия, его сознательные желания и подсознательные устремления. Люди в белых халатах суетились вокруг него, сновали туда-сюда от компьютера и обратно, кодируя уже полученные данные, проверяя их и торопясь задать все новые и новые вопросы.
Для определения габаритов его «Я» использовались точнейшие приборы и новейшие препараты. С помощью невропантографа его сознание вывернули наизнанку и жгутом скрутили, выжав из него самые потаенные эмоциональные реакции Фрэнка, затем передали их на трубки Хуньяди в компьютере. С дюжины разных сторон интервьюеры волна за волной приступом шли на его мозг, пока Фрэнк не оказался на грани взрыва, готов был у всех на глазах дать волю бурному своему гневу.
И каждый фрагмент извлеченных из него сведений шел на ленту, а каждый клочок ленты воздействовал на компьютер, который пробивал отверстия в перфокартах. Когда все это наконец завершилось, Фрэнк Бейли предстал взору ученых мужей в поэлементной наготе, готовый к электронному сватовству.
Как и предупреждал Тетеринг, пришлось подождать. Его собственное обследование явилось всего-навсего первым шагом. Куда более трудоемким делом оказалось просеять сквозь компьютерное сито массив возможных партнерш. Пачка за пачкой перфокарты с исходными данными вводились в машину, и день за днем Фрэнк вышагивал из угла в угол, убежденный, что рано или поздно все карточки окажутся проверены и забракованы, ни единой не останется.
Но вот однажды утром появился Тетеринг, буквально сияющий от удовольствия.
— Дело сделано, друг мой! Момент настал. Смотрите!
Все больше и больше волнуясь, Фрэнк вертел в руках две карточки — свою собственную и совершенной своей половины.
— Где она? — допытывался он. — Когда я ее увижу?
— Прямо сейчас, — ответил Тетеринг. — Если, разумеется, у вас не сыщется причин отложить, подождать…
Как ни был от природы осторожен Фрэнк Бейли, но такой причины отыскать он не сумел.
Звали ее Барбара, и поначалу Фрэнк был убежден, произошла чудовищная ошибка.
Она оказалась далека от его идеала красоты: волосы пепельно-каштановые, бюст едва-едва под семьдесят пять, зубы передние слегка выдаются. Очки сводили на нет всяческие ожидания чуда, да и привычка заикаться при малейшем волнении к иллюзиям не располагала. Видно было, что и она настолько потрясена их первой встречей, что за целый день ни словечка не проронила: казалось, Фрэнк Бейли вовсе не тот, кто грезился ей идеальной парой.
Однако мало-помалу они привыкали друг к другу.
В первый день ни он, ни она ничего не ели. Барбара любила экстравагантные соусы и изысканные салаты, к тому же готовить она не умела вовсе. Фрэнк же отдавал предпочтение мясу с картошкой и не терпел никакой такой чепухи на обеденном столе. Но уже на другой день на столе этом каким-то чудом появилась еда, вполне приемлемая для обоих. А на третий день рацион их состоял сплошь из пищи богов.
Они разговорились и выяснили, что интересы их, по виду разные, совпадают в основе. Если она непостижимым для себя образом неожиданно душой отозвалась на Фрэнков вкус в чуждом ей джазе, то его позабавили любимые ею квартеты Моцарта, он нашел, что они превосходная комическая разрядка. Их пристрастия в книгах и развлечениях не совпадали, а скорее дополняли и дополняли друг друга до тех пор, пока ни тот, ни другая не в силах были определить, где кроется первоисточник их увлеченности.
Отношения были платоническими — до поры до времени. В первый день о браке и помину не было. На другой день они сошлись в том, что все плотское на самом деле не имеет никакого значения, и часами говорили о духовных ценностях и духовном единении. На третий день оба одновременно пришли к выводу, что у примитивизма и некоторой доли первобытности есть свои приятные стороны… Страсть свела их вместе на полу ванной комнаты в четыре часа утра — и в том для них не было ничего неожиданного.
Каждый день знаменовался новым открытием и новым откровением: они чувствовали, что становятся все ближе и ближе друг другу.
— Это чудесно, — говорила Барбара. — И глупо было бы ожидать всего этого сразу, едва мы встретиться успели.
— Дурацкие ожидания, — соглашался Фрэнк.
— Все же, — раздумчиво продолжала она, — должно быть, кроется тут какой-нибудь порок. Как мы узнаем когда бы то ни было, что достигнута завершенность? Сегодня лучше, чем вчера, завтра станет лучше, чем сегодня. Где этому конец?
— Кто говорит, что он непременно настанет? — вопрошал Фрэнк, отметая крупицы сомнений, упорно точивших его мозг. — Тетеринг обещал нам стопроцентное исполнение… и, принимая во внимание его гонорар, мы его получили. Когда перестанет становиться день ото дня лучше, когда все в обыденность обратится, тогда мы и увидим конечную точку. А до той поры зачем мучиться?
Только в обыденность ничто не обратилось. Каждый день все больше возбуждал отличием от предыдущего, по мере того как покорялись новые и новые вершины слияния. Загадочным образом получилось так, что они стали одинаково думать, знали, что скажет другой, еще до того, как произносилось первое слово. Разговоры их теперь велись скачками, смысл постигался полностью при едва ли половине высказанных слов. Их бытие вдруг оказалось сверх-заряжено каким-то непонятным возбуждением, будто под действием таинственно-неразличимого наркотика. Казалось, этому не будет конца.
Но какая-никакая, а конечная точка, конечно, должна была быть.
Однажды вечером они сидели на диване, опустошенные после целого дня исступленной совместимости, как вдруг Барбара отпрянула и внимательно глянула на мужа. Фрэнк почувствовал, как у него по спине холодок пополз. И он, набычившись, уставился на жену.
— Очень странное у меня ощущение, — сказала Барбара.
— Знаю, — сказал Фрэнк. — У меня у самого такое же ощущение уже несколько дней.
— Н-н-н-н-но я имею в виду: сию минуту, прямо сейчас, как волной окатило, — настаивала Барбара. — Я ч-ч-ч-чувст-ст-вую, будто таю, будто сгораю я, плавлюсь! Ничего похожего прежде не было!
— Ты права, — внезапно встревожился Фрэнк. — И впрямь ничего похожего…
— Не нравится мне это, — крикнула она, отшатываясь от него, как от раскаленной печи.
— И мне не нравится, — протянул он, начиная подниматься.
— Что-то происходит!
— Что-то происходит!
— ПОМОГИ…
Разом все смолкло, лишь эхо удавленного крика какое-то время качалось в воздухе.
Затвердевая, ОНО приходило в себя, потом ОНО встало с дивана и отправилось на кухню варить кофе.
Джеймс Э. Томпсон
Принцип синхронности
Впервые Джо Эндерби заметил, что творится нечто странное, тогда, когда его кот вдруг выразил свое мнение по поводу напечатанного в утренней газете. Никогда прежде кот Джо Эндерби такого не делал.
Тут, видимо, придется кое-что пояснить. Эндерби, чиновник, служивший в страховой компании средней руки, имел обыкновение сразу после завтрака, до того, как отправиться на службу, читать утреннюю газету. И о прочитанном привык рассуждать вслух, приговаривая: «Вот это толково», «Этого еще не хватало!», «Он что, с ума сошел?».
И в то утро, когда все началось, Эндерби растянулся на диване, а Мельхиадес, здоровущий серо-полосатый кот, клубочком свернулся у него на коленях. Как обычно, Эндерби читал утреннюю газету. Просмотрел отчет о речи члена сената США (имя сенатора оглашено не будет) по вопросам внешней политики и пробормотал: «Рехнулся этот деятель, что ли?» А кот — очень заметно и твердо — кивнул головой.
Подивившись забавному совпадению, Эндерби с улыбкой спросил Мельхиадеса: «Ты, стало быть, полагаешь, что сенатор рехнулся?» Кот опять кивнул. Озадаченный — где это видано, чтоб кошки кивали или качали головой в ответ на что бы то ни было! — человек обратился к животному: «Кисонька, что с тобой, что тебя гложет? Хочешь выйти погулять?» На сей раз кот, словно говоря «нет», покачал головой.
Эндерби снова уткнулся в газету и вычитал в ней мнение видного педагога (его имя тоже не будет оглашено), утверждавшего: «Студенты-радикалы — сущие расисты: от них пышет предубеждением против всей расы полицейских». Эндерби вслух произнес: «Ну, хоть капля смысла в этом есть, а?» Он, может, и не обратил бы внимания на то, что разговаривает сам с собой, если б не заметил, как Мельхиадес отрицательно качает головой.
«Черт побери, кисонька, ты что, понимаешь, о чем я говорю?»
Кот кивнул.
Это уже слишком, подумал про себя Эндерби, видно, заработался, переутомился. Мелькнула мысль, не зайти ли ему сразу к психиатру, но в конце концов Эндерби решил поехать, как обычно, на службу, а к врачу заглянуть, может быть, днем.
По пути на работу он включил в машине радио и стал быстро нажимать кнопки, в поисках чего-нибудь стоящего, переключаясь со станции на станцию:
«И тогда генерал Грант отдал приказ…» (Щелк.)
«Забить их всех каменьями!» (Щелк.)
«За какой же из грехов побиваете вы меня камнями? И они отвечали: за то, что никакого ты добра не творил, побиваем мы тебя камнями…» (Щелк.)
Четвертая станция передавала мягкую, успокаивающую музыку без слов, и Эндерби, задумавшийся было о странных совпадениях, через несколько минут выбросил эти мысли из головы.