Аннотация: Книга вынесена за рамки цикла. В свое время подверглась редакции и получила название Белый пепел снегов, с которого и начинается история. А Псы остаются легендой этого мира. Текст выложен не до конца.
Рассыпались горошком по избе слова старого безотказного заговора, шуршали сухими травами в полотняных мешочках, курились терпким дымком над железной жаровней, густой тенью копились по углам и под низким потолком.
- Подвернуло мне удачу тебя найти, - бормотал знахарь, накладывая припарки, присыпая раны пахучими порошками, густо накладывая на них мази и сопровождая все это соответствующим шептанием:
Бегут ручьи алые,
Алые, соленые,
С ручьями теми жизнь течет прочь,
Живая вода в мертвую воротится,
Тело молодое, крепкое
В долгую дорогу собирается.
А дорога та дальняя,
Дальняя да невозвратная.
На той дороге брошу я
Травку малую, неприметную,
Неприметную, да полезную.
Ты прорастай, моя травка,
Корешки пускай - пораспускай,
Ручьи алые, соленые
Останавливай.
На полу, на собольих шкурах, кое-где поеденных зловредной молью, бездвижно лежал тот, кого знахарь пытался к жизни вернуть - парень, сильно порубленный, покрытый многими ранами, одни из которых уже затянулись коркой, другие сочились бурой сукровицей, а иные все еще кровоточили чистой кровью.
- До чего ж упрямец-то, доколе возиться с тобой? Я тебя с того свету тащу, отчего противишься? За кем уйти хочешь? Молодой ведь... - сокрушался знахарь, а сам все по сторонам оглядывался, будто смотрел за ним кто из темных углов да из-за печной заслонки.
Имени излечаемого знахарь не знал и звал его просто "парень" или "чужак". Минуло три дня, как он появился в его доме, и за эти три дня лишь единожды открыл глаза, когда Вяжгир - так звали знахаря - извлекал наконечник стрелы из его бедра. Вытащив наконечник, он тщательно обмыл рану настойкой ирного корня в вине, потом не менее тщательно обмыл и сам наконечник, завернул его в тряпицу и бережно упрятал за притолоку.
Какой из себя был знахарь? Да обыкновенный, хотя и не совсем. Росту в нем не хватало да силы было маловато, потому для работы в поле - будь то ратном или хлебном - он не годился. Сызмальства имел увечье - лицо и руки ему огнем опалило так, что смотреть страшно, ноги ходили плохо, а кормиться-то надо. Вот и подался он в ученье, лечил теперь хворых и о себе заботился сам. Многие, кого обделила судьба, так делали, потому среди знахарей и колдунов попадались на каждом шагу хромые, слепые да горбатые. Другое дело эрили и ведуны, но ведь про них и разговор другой.
Так и ходил знахарь за больным с утра до глубокого вечера, а начала за окном зимняя темень сгущаться - оставил его да принялся кружить по избе, творя защитные заклинания, и делал это намного усерднее, чем вчера, и несравнимо, как делал это обычно. Мечась по комнате, четками перебирал слова-обереги, бросал под ноги листья осины, и длинная его тень металась по избе вместе с ним.
Раздался негромкий стук в дверь. Знахарь вздрогнул и еще быстрее зашептал заветные слова. Стук повторился, а следом за ним прозвучал приглушенный голос:
- Отворяй, Вяжгир! Это я.
- Кто? - спрашивает знахарь, припав ухом к двери, а сам на окна поглядывает.
- Ян, - был ответ.
- Ян еще по осени сгинул. Чем докажешь?
За дверью воцарилось молчание. Знахарь на цыпочках отошел и быстрыми бесшумными движениями стал развешивать над косяком сухие гроздья рябины - охрану от чужих чар, - когда услыхал:
- Я вернулся, Вяжгир, отворяй, а не то отведаешь моего кулака! Я уже закоченел весь.
Знахарь усмехнулся и отодвинул засов, на котором были вырезаны Охранные Руны.
В избу ввалился весь залепленный снегом высокий человек.
- Ты что это удумал, колдун? Не пускать меня? - из воротника тулупа появилось молодое безусое лицо, на котором гневно сверкали синие глаза. Над левой бровью виднелся свежий глубокий шрам. - Ты знаешь, какой нынче холод? Птицы на лету мерзнут!
- Ну-ну, стало быть, великий холод, раз ты не боишься дерзить мне, Ян Серебряк, - усмехнулся знахарь, за усмешкой скрывая радость, что молодой Сокол вернулся живым. Худым, измученным, страшным, но живым. Ян сразу поостыл, чувствуя, за какую черту переступать нельзя. Знахарь-то был много ниже его ростом, однако же чаще всего казалось, что это он, Ян, смотрит на него снизу вверх. Добавить сюда неприглядный, если не сказать уродливый, облик да тайные колдовские знания, станет понятно, почему Ян сразу пошел на попятную и сделался кротким, как ягненок.
- Давно вернулся? - спросил знахарь.
- Вчерашней ночью, - ответил Ян и тут увидел чужака.
- А это еще кто у тебя? - шагнул он к нему и наклонился.
Парень лежал без движения, и только по тому, как подымалась и опускалась грудь, можно было понять, что он еще живой, да и то лишь внимательно приглядевшись.
- Сам не знаю, - отозвался знахарь, занавешивая маленькие оконца вытертыми куничьими шкурами, тоже немилосердно поеденными молью. - Третьего дня нашел его в лесу у крутояра. Думал - мертвый, бросить хотел, потом гляжу - живой еще. Вот и приволок сюда.
- Не голого же ты его приволок, - сказал Ян. - Одёжа-то где?
- Да вон, под лавкой валяется, - кивнул знахарь. - Я ее сжечь собирался.
- Погоди жечь. Поглядеть надо.
Ян достал из-под лавки то, что некогда было одеждой, а сейчас превратилось в кучу дурно пахнущего тряпья.
Меховая куртка была изрублена на куски, целым только ворот остался, рубаха - Ян даже развернуть ее не смог, до того она пропиталась кровью, а потом засохла. Штаны из шкуры выдры были поцелее, если не считать трех поперечных разрезов на правой штанине и дырки от стрелы на левой.
- По этой одежде много не определишь, - покачал головой Ян. - Кроме того разве, что этот чужак с кем-то сильно не поладил. Оружие при нем было? Иль кармак? - Ян подсел к раненому и принялся внимательно его разглядывать.
- Не глупи, Ян Серебряк, - ответствовал ему знахарь. - Будь у него волосы кармаком стянуты, я бы уже давно знал, кто он и откуда, по родовым печатям-то.
- Верно, для того и носим, - кивнул Ян. - Однако я замечаю, что ты все по окнам смотришь и будто прислушиваешься к чему. Ждешь кого?
- Жду, - подтвердил знахарь. - Но предугадываю, что тот, кого я не жду, придет раньше.
- Брось загадками-то говорить, - тряхнул русыми космами Ян, но тревога быстро передалась и ему.
- Скоро поймешь. Слушай.
Ян притих.
Сначала он слышал лишь, как гудит огонь в очаге, потрескивает зажженная лучина да мышь скребется в подполе. А потом вдруг снаружи, за дверью, заскрипел снег под чьими-то шагами, и сразу под окном так - скрип, скрип... скрип... скрип-скрип...
Яну стало страшно. Какие такие силы по ночам призывает колдун к своему дому? Что за гостей принимает он невидимо для других? И что грозит простому человеку, невольно пересекшему их запретные пути?
Но знахарь, похоже, обеспокоился не меньше Яна. Он вновь закружил по избе, изгибаясь, ударяя в ладоши, шепча бессвязные, непонятные постороннему уху слова и бросая в жаровню всякие травы, отчего к потолку пополз сизый дым.
А под окном раздался не то грустный смех, не то плач - тонкий такой, жалобный, - а потом женский голос позвал тоскливо:
- Ингерд!.. Поди сюда, Ингерд!..
И что при этом приключилось с раненым, который безвольно лежал на собольих шкурах! Он дернулся так, будто ему в сердце вонзили нож по самую рукоять, дернулся раз, другой и третий, заскрежетал зубами, захрипел, посинел весь.
А снаружи снег все скрипит, и будто брошенное дитя плачет, и разные голоса все зовут:
- Ингерд!.. Поди сюда!.. Покинь этот дом, ступай с нами!..
Ян от ужаса побелел, волосы на затылке зашевелились, а знахарь по избе все кружит, и раненый не в себе мечется, скрюченными пальцами шкуры рвет, будто встать пытается, да сил не хватает. Те раны, что подзаживать начали, пооткрывались, и кровь - густая, ало-синяя - хлынула из них.
- Держи его, - велел знахарь Яну. - Крепко держи!
Тот навалился на больного и едва совладал с ним, до того больной оказался здоровей здорового, будто демон в него вселился. Ян боролся с ним, весь перемазался его кровью, но сумел-таки прижать буйного к полу, чтобы тот не убил себя и его, Яна, заодно.
А сквозь стены, из-под половиц, через земляную крышу сочилась песнь, заунывная, тоскливая, сердце на куски рвущая. И слова-то знакомые, но такой призыв могучий шел от них, что ноги, руки, все тело - головы не слушаясь, идти хотели, безо всякого удержу.
И так продолжалось до той поры, пока ночь на день не повернула. Ухнул в чаще три раза филин, плач за окном утих, заскрипел снег под удаляющимися шагами, и окровавленное тело под руками Яна разом обмякло.
Страх отпустил Яна столь же внезапно, как и накатил, только дрожь в ладонях осталась. Знахарь как стоял с веткой тиса, которую собирался сунуть в жаровню, так и повалился на лавку, точно колос под серпом.
- Кто это? - слегка заикаясь, тихо спросил Ян, словно боялся, что его услышат с улицы. - Бёрквы?! Но почему ты не впустил их, колдун? Ведь они же за ним пришли! - он ткнул пальцем в сторону полумертвого чужака. - Ты же... ты их добычи лишил! Теперь они обязательно отомстят тебе и мне вместе с тобой!
- Нет, Сокол, это не духи смерти, - отозвался знахарь, с трудом поднимаясь, чтобы снять охранительные заклятья. - Уж их-то вой мне доводилось не единожды слышать, отличу. Не всяк из моей избушки уходил своими-то ногами, - добавил тихо.
- Но тогда кто же это?..
Вяжгир принялся рассказывать:
- Уже теперь четыре дня тому назад, в полдень, пошел я к дальнему роднику, чтоб воды набрать перед пургой. Иду, значит, свое думаю да вот гляжу - вороны вьются над деревьями, что у крутояра. Ну вьются и вьются, мне-то что? Родничок-то расчистил, воды набрал, уже обратно повернул, а шагу ступить не могу! Будто держит кто, за полу назад тянет. Осерчал я, ногой в сердцах топнул, воду-то и пролил. Забыл, что не след от явного знака отмахиваться, вот наказанье и не задержалось, сразу подоспело.
Знахарь снял охранительные заклятья и немедля взялся врачевать больного, которому совсем худо сделалось. Кровь вытекала из открывшихся ран и подплывала под него, дыхание еле теплилось. Знахарь положил ему под голову ветку падуба, прочел заговор для покоя и сна, налил в кружку отвар коры шепчущего дерева.
- Подержи ему голову.
Ян послушно приподнял голову чужака, и Вяжгир влил тому в рот горькое снадобье.
- Вот и нашел я его на берегу крутояра, - продолжил он прерванный рассказ. - Лежит, уже снегом наполовину занесло, а вокруг лисы рыщут да вороны грают. Думал, мертвый, бросить хотел. Потом пригляделся - живой, пришлось забрать. Где на себе нес, где волоком тащил. Насилу дотащил. Лечить стал. Думал: помрет, так помрет, выправится - хорошо. Две ночи от него не отходил, а он лежит, не шевелится, будто все равно ему, жить иль помереть. Слушай, Ян, - сказал вдруг знахарь, - поди-ка ты умойся. Глядеть на тебя невмоготу.
Ян не видел сам себя, увидел бы - не узнал. Весь в крови, будто зверя свежевал.
Помылся он, знахарь достал из сундука меховое одеяло, переложили они на него раненого, а шкуру, пропитанную кровью, свернули и засунули под лавку, чтоб потом почистить снегом.
- А ночью третьего дня пришли за ним. Мне-то и невдомек, защитой дом обнес некрепкой, обычной, а они-то как заголосят под окном, как завоют слезно, с причитанием. Я прилег было - устал накануне, - а тут вскочил, а они уже в дверь стучат, ломятся. Начал я заклятья творить, а про себя думаю: ну все, смерть моя пришла. Гляжу, чужак-то дергается, точно в него горящей головней тычут. Тут уж я не на шутку перепугался, кого, думаю, в дом приволок? А сам все заговоры читаю, со страху даже те вспомнил, какие еще в детстве слыхал. А как филин ухнул, так все успокоилось.
- Да ведь бёрквы это, колдун! - тихо воскликнул Ян. - С кем ты тягаешься?!
- Нет, не бёрквы, - твердо возразил знахарь. - Бёрквы следов на снегу не оставляют. Я по утру вышел - вокруг моей избушки все истоптано и следы в лес тянутся. Да и домовой помалкивал, затаился где-то со страху. Нет, не бёрквы то были. Они теперь в третий раз придут и либо выманят его, уж не знаю, зачем он им понадобился, либо уберутся насовсем. Но теперь-то мне имя его известно, попробую составить на него заговор-оберег.
Ян вдруг сообразил, что ему самое время уходить отсюда подобру-поздорову, и сказал как можно беспечнее:
- Ну, мне пора, светает уже, и так задержался. Я к тебе завтра загляну.
Знахарь выпрямился от жаровни, из которой гусиным крылышком выгребал пепел, и поглядел парню в глаза. Опять Ян почувствовал себя ниже ростом, и ему стало нехорошо.
- Бежишь, Ян Серебряк? - прямо спросил знахарь. - Боишься?
- С чего ты взял? - нахмурился Ян. - Я же ничем не помогу тебе.
- Может, твоя помощь и не пригодится, но буде она понадобится, ты не откажешь мне.
- И что я должен делать?
- То же, что и сегодня: держать его, чтоб не убежал.
Ян понял, что попался. Уйти, поссорившись с колдуном, нельзя: он может наслать порчу на него и на весь его род. Но и остаться здесь, чтобы еще раз услышать жуткое пение под окнами, тоже было равносильно порче. Правду говорят люди: водишь дружбу с колдунами - жди беды. Ян забыл об этом и вот поплатился.
Угрюмый, он сел в угол так, чтобы видеть и знахаря, и раненого чужака. "Вот ведь какая несправедливость, - думал Ян, - я сильнее колдуна, здоровее, а победить его не могу. Да чтоб меня, если с ним тягаться буду!"
- Чего набычился? - спросил его Вяжгир. - Чего в угол забился? Сам на себя страху напустил, аюл.
"Аюл" означало "недоросток", "подуруша", но Ян не обиделся. Много лет тому назад, когда был еще босоногим мальчишкой, он тайком от отца пробовал обращаться в сокола, что умел каждый воин его клана. Разумеется, эти несвоевременные попытки не преминули отозваться бедой: как-то раз взлетел, но сил не хватило поймать ветер, и он, ломая хрупкие крылья, упал в лес, прямо к ветхой избушке знахаря. И вот когда Вяжгир нашел его у своих дверей молодым соколенком, обернул обратно в человека и лечил, то не раз баловал этим словцом, Ян привык. С тех пор Сокол частенько захаживал к нему в избушку, крытую дерном, на котором каждую весну распускались желтые цветки мать-и-мачехи. Но еще ни разу не случалось так, чтобы нельзя было уйти, если ему того хотелось.
- Хватит тебе дрожать, - сказал знахарь, гася лучину - наступало утро. - Силком не держу, да, боюсь, один не справлюсь. Подбрось-ка лучше поленьев в печь и раздуй хорошенько, не то замерзнем.
Знахарь еще раз осмотрел все раны болящего, что-то пошептал ему в темя, потом укрыл потеплее одеялом и сам улегся на лавку.
- Устал я нынче, - пробормотал он. - Посплю. И тебе советую.
Но Ян нипочем не хотел спать, он думал о том, как бы ему сбежать, но придумать не мог. Да, теперь он мог оборачиваться соколом, но сокол-то в клетке! Силой не прорвешься, так ведь и нету сил у него, все в Горах оставил, откуда возвратился накануне едва живой. Ушел по желтой листве, а вернулся - становище уже сугробы укрыли...
Ян не помнил, сколько дней был в пути. Пока по скалам да кручам карабкался, всякий счет времени потерял. Все ноги сбил, исхудал, щетиной зарос, почти ослеп от яркого солнца и каждую минуту ждал, что накажут его бёрквы за неслыханную дерзость - шутка ли, посягнул на территорию запретную, духов обиталище! Но все равно шел. Глядел на заснеженную вершину Каравеха, далеко в облака уходящую, и мысленно говорил с ним. Каравех был хозяином гор, в его ущельях и обитали бёрквы - крылатые духи смерти, Ян каждое новое утро просил у них позволения пройти еще столько, сколько мог пройти, но чтоб душу его не трогали, не упокоили бы раньше отмеченного срока. Страх брал за горло, но разве мог Ян отступиться?
Его народ как никогда был близок к гибели, не имели сил Соколы устоять против жадных до чужого добра соседей - Стигвичей да Годархов, а уж если Торвалы на их сторону перекинутся - тогда нипочем не выдержать Соколам натиска. Долго думали готтары - старейшины и порешили так: искать Соколам другую землю, где не будет места злобе и зависти, где сможет племя силу обрести, детей поднять, чтоб не угас род Серебряного Сокола.
Да вот беда: куда податься? Куда народ вести? Кругом земли заселенные, никто не поделится, самим мало, а как минуешь земли-то обжитые, так и упрешься - с одной стороны в Теплое море, с другой стороны - в Белое. Горестно вздохнули готтары, ничего не решили, по домам разошлись. Только один, старший самый, к Высокому Янгару пошел - Кассару Серебряку.
Славным воином был Кассар Серебряк и народом своим правил мудро, но заледенело его сердце, когда он услыхал слова готтара, а слова такие были:
- Коли не хочешь бойцов своих одного за одним похоронить, коли не хочешь детей голодом уморить, а матерей - горем, уводи народ через Горы, землю другую искать.
Закручинился янгар, с лица спал, не верил он, что в Горы пойдя, живым оттуда возвратиться можно. Ян тогда сразу перемену в отце заметил, спросил, что за дума его терзает. А Кассар Серебряк головой покачал и произнес нехотя, через силу:
- Горяч ты, Сокол, молод еще. Рано тебе такие высоты мерять.
Не по нраву Яну слова такие были, чуял, что отец неспроста ему отповедь дал, будто хотел уберечь от беды. Но не отступился Ян, пошел к деду своему, готтару, у него спросил:
- Мудрее тебя нет никого в нашем роду. Ответь мне: какую весть ты до отца донес, что ликом он весь почернел? Какая беда постучалась в ворота наши?
Готтар был старым, годы иссушили его, как вяз на крутом взгорке, всем ветрам открытом; побелели волосы, и морщины глубоко исчертили лицо, но глаза - чистого синего цвета - были ясными как прежде, когда рука еще крепко держала меч и крылья высоко в небо поднимали. Ответил он Яну так:
- Ведома тебе та беда, быстрокрылый. Каждый день ей в очи смотришь. Гибнет племя Соколиное в усобицах, воины самые лучшие, славные лежат в курганах на вересковом берегу. Нет и не будет среди Соколов слабых духом, и до последнего человека биться станем, а как падет последний - кому оставим землю? Воевать легко, жить в мире - трудно. А нашим детям надо жить.
Молчал Ян, слушал, свое думал. И сказал ему дед:
- Нынче опытных бойцов все меньше, молодые янграми становятся, кто плечо подставит, коли в силок попадешь? Не ищи ответ, светлокудрый, он там, где ты его никогда не найдешь.
- Где же? - спросил Ян, а у самого сердце замерло.
Тяжело вздохнул старый готтар и ответил:
- Лучше бы не знать тебе, а ведь все равно узнаешь. Он в тех краях, быстрокрылый, куда живым дорога заказана и где мертвые ходят, но не по своей воле. А кому-то путь этот пройти надо, ежели и есть на свете свободная земля, то лежит она только там, за владениями бёрквов, за Магранной.
Ян уставился на деда.
- Не пойму я тебя, - пожал плечами. - Или я поглупел? Или говоришь ты путано, слова твои незнакомыми кажутся. Какие такие земли могут быть за Магранной, если Магранной мир заканчивается? Ты сам учил меня так.
- Учил, не спорю, - старик сердито стукнул посохом по полу, Ян даже вздрогнул. - Или тебе мало моего слова?
- Да какому слову верить-то? - Ян совсем запутался и чувствовал себя беспомощным птенцом.
- Видно, и вправду поглупел ты, Ян Серебряк, - проворчал старик. - Я ли не баловал тебя преданиями племени нашего? Иль запамятовал, что сказано в них: "За камнями высокими, крепкими, за снегами синими земли спят великие, богатые, коли разбудишь их - до скончания века счастлив будешь".
- Так сказки же, дед! - возмутился Ян, за что посохом вдоль спины и получил.
- На что голова тебе дана, аюл! На то, чтоб в младенчестве сказками баловаться, а кармак надев, ума из них набираться! Глупому до смерти сказки сказками кажутся, а умный через них мудрым делается! Ты-то из себя каков будешь, а?
Ян рассмеялся и почесал спину.
- Глупым никогда не был, а до мудрости еще дожить надо. Понял я, все слова твои понял. Да только как искать земли те? Кто на владения бёрквов посягнет, тому света белого не видать больше.
- Не суди про то, чего не ведаешь, - ответил старый готтар.
Ян так и подскочил.
- Чую я, что есть за твоей душой, дед, такое, чего я не знаю и никто не знает!
Теперь и старик рассмеялся и стал на Яна похож, ровно братья они, погодки.
- Так и я молодым когда-то был, и крылья далеко меня носили. Так далеко, что еле живым вернулся...
Замолк готтар, вспомнил что-то, на лицо тень набежала. Ян тихо спросил:
- Да неужто ты, дед, над Горами летал? Посмел обиталище бёрквов потревожить? Неужто был ты там, за краем?..
- Не долетел я до края, - покачал головой старик, - сил не хватило. А сильнее меня в ту пору никого в Соколином племени не было. Нет, на крыльях Горы не одолеть, ногами верней.
Как загорелись тогда глаза Яна! Потому как дед разбудил в его душе давнюю, глубоко внутри схороненную охоту в Горы сходить, силами с ними померяться, утолить жгучее любопытство, до сути дознаться.
Никому словом не обмолвился, тайком ушел, и через три дня уже сам себя не чуял: по светлу карабкался на отвесные скалы, в кровь обдирая пальцы, а по ночам, когда стихали холодные сердитые ветры, когда небо чернело и опускалось на землю так низко, что крупные звезды усыпали собой бока могучих скал, Ян лежал, закутавшись в овчину, и разговаривал со своим страхом, ибо чудилось ему, что следят за ним всевидящие очи Каравеха, и алчные бёрквы - слуги его - кружат над ним подобно стервятникам. Измотала его та борьба каждодневная, иссушила, но не мог Ян не исполнить задуманного - себе обещание дал, что отыщет земли новые, да не просто отыщет, а и живым возвратится, потому как ежели костьми там лечь, кто же племя дорогой заветной провести бы сумел?
Звезды горели ярко, как звериные голодные глаза, где-то эхом гремели камнепады, и ветер жалобно завывал в расселинах или то не ветер был?.. Чудилось, что целую жизнь метался он там, и не видно было конца и края тому пути. А когда слетались от Каравеха духи смерти, его шагами потревоженные, дрожащим голосом заводил Ян песню-оберег:
Руки мои сильные,
Тело мое крепкое,
Не согнитесь вы, не сломайтесь
Ни от клинка вражьего,
Ни от слова злобного.
Чтоб не сложить мне буйну голову
У распутья дальнего,
Сохранить мне кудри светлые
До Имарь-дня, для девицы,
Что мне судьбой назначена...
Исполнил Ян задуманное, живым вернуться сумел. И кто его надоумил пойти первым делом знахаря проведать? Попал из одной переделки в другую, как теперь выбираться... И колдун, конечно, знает, что он сейчас на излете, вот и подловил, окаянный. Ян посмотрел на него. Подложив под голову руку, знахарь, казалось, спал крепким сном, хотя был Ян уверен, что он спит только одним глазом.
Но время шло, и Сокол проголодался. Он никогда не ел в этом доме, да колдун и не предлагал и сам при нем ни разу не ел. "Оно и понятно, - думал Ян, - зачем колдуну есть?.. И чужаку этому еда не нужна, он и так не сегодня-завтра помрет". Но он-то, Ян, живой и без еды ему никак. В конце концов, когда белый снег за окошком стал синим, голод победил страх.
- Эй, колдун, - позвал Ян, - нет ли у тебя хлеба?
Знахарь тотчас открыл глаза, будто и не спал вовсе.
- Известное дело, есть, - отозвался он. - Поди в кладовке возьми.
Ян толкнул низенькую дверь и в растерянности остановился на пороге. Так бывает с теми, кто вообразит себе чащобу до небес, а потом окажется, что там только кустики и были. Раньше он с опаской глядел на эту дверцу, уверенный в том, что за нею - темный вход в царство духов, а вместо него увидел склянки, жбаны, кадушки да туески всякие с вареньями и соленьями, заготовленными нынешним летом.
Немного разочарованный, Ян взял с полки завернутый в полотенце вчерашний каравай, вышел и плотно затворил дверь за собой.
А между тем вечерело. Отдохнувший знахарь снова принялся готовить отвары и припарки и потчевать ими раненого. Ян сидел в углу, щипая каравай, и наблюдал за ним.
- Зачем ты лечишь его? - спросил хмуро. - Ведь все равно не вылечишь.
- Сегодня узнаем, - отозвался знахарь, растирая в порошок цветки кровохлебки и чабреца. - У этого парня много сил, захочет выправиться - сумеет, нет - значит, нет. Пока он на перепутье: одна нога его в могилу тянет, за теми, кто ушел раньше, а другая жить просится. Какую из них послушает?
Знахарь говорил, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к чему-то. Ян, глядя на него, тоже начал прислушиваться, и постепенно его опять стал одолевать страх.
- Переживет чужак сегодняшнюю ночь - хорошо. Руки у него, смотри, сильные, ноги сильные, в бою, стало быть, так просто не сшибешь. По телу шрамов не счесть, видать, много дрался. Опять же волосы. Погляди, какие у него волосы.
- А что? - пожал Ян плечами, а у самого по плечам мурашки бегают. - Волосы как волосы.
- Аюл. В волосах человеческая сила сущая заключена. Вот он помирает, как ты говоришь, а волос-то, гляди-ка, сильный, крепкий, от корня волной бежит, значит, и парень этот силен и крепок и много в нем охоты к свободе. Как легко волос рвется, так легко человек и жизни лишается. Ты-то, Ян Серебряк, в Имарь-день многим девицам локон даришь? - неожиданно подмигнул знахарь.
Ян сверкнул белозубой улыбкой, отпираться не стал:
- Многим. Тебе разве соврешь?
- И врать ни к чему. Приходишь-то потом весь крыльцами стриженый, смотреть страшно.
Ян вспомнил Имарь-день прошлым летом и рассмеялся. По обычаю парень и девушка, что друг другу понравились, меняются срезанными локонами, а Ян тогда в ударе был. Хорошо, за зиму волосы вновь отросли.
И вдруг под окном тихо так, осторожно - скрип... скрип... У Яна сердце захолонуло, спина сразу взмокла, он вскочил, не зная, куда кинуться, где спрятаться. А знахарь ему и говорит:
- Сядь. Эти шаги не опасны.
А дверь-то уже сама по себе отворяется, и Ян застыл, как будто к полу примерз.
В избу вошел человек, такой высокий и значительный, что разом заполонил собой всю комнату. В тулуп одетый, на ногах валенки - всякий зимой такую одежду носит, взгляд не зацепится. Но лик этого человека был таким светлым, будто кровь не струилась в нем вовсе, и плечи укрывались длинными белыми волосами, блестящими как иней, как дорогое полотно, что ткут на северном берегу из редких заветных цветков, - больше ни у кого таких волос не встретишь. И глаза... Черные, что угли потухшие, и грозные, как штормовое Море, глянет - хоть замертво падай.
Звался этот человек эрилем Харгейдом, Яну ли не знать его? Да он боялся его до смерти, потому как эрили Рунами владеют, а Харгейд среди таких слыл самым сильным и самым опасным. Он приходил всегда нежданно-негаданно, мог вмешаться в любой отунг - совет племени, сказать слово, и никто никогда не смел этого слова ослушаться. Да что там! Ни один человек не мог выдержать его взгляда - угли-то как загорятся! - вот и Ян сразу глаза отвел, в пол уставился, а знахарь с почтением поклонился.
- Донесли до меня весть, Вяжгир, что чужак в твоем доме объявился, - произнес эриль, сверкнув очами на застывшего Яна. - Звал меня?
- Звал.
Ян в ужасе уставился на знахаря. Да в своем ли тот уме? Кто в здравом рассудке позовет в свой дом эриля, да еще такого сильного, как этот? Он ведь в Зачарованном Лесу обретается, с ведунами дружбу водит! Лес тот - громадный, дремучий, темный, и слава за ним дурная тянется. Размахнулся он от озера Остынь вдоль Келмени до самого Моря, и люди там не живут и близко не показываются, а уж кто ведуна встретит - считай, пропал.
Однако же низенький сухой Вяжгир-знахарь если и боялся, то виду не показывал и, пока эриль осматривал израненного чужака, обстоятельно рассказывал ему, как было дело. Ян тихонько сел в угол, чтоб его не заметили и вообще забыли, что он здесь.
Ян был не дурак и знал, что знахари и колдуны все же очень разнятся между собой и не стоит их путать. Знахарь только и делает, что лечит людей с помощью трав, собирать и добывать которые - целая наука, а также разными заговорами и шептанием, которые знахарь знахарю передает в большом секрете. А вот колдуны почти все - народ злопамятный и зловредный, от них всегда жди худого. Но если Вяжгир был для него вроде как своим, знакомым колдуном, которого он навещал, с которым мог словечком перекинуться (да мало ли таких в лесах от Келмени до Стечвы?), то эриль Харгейд внушал ему ужас, и никогда Соколу не являлась мысль завести с ним дружбу. Страшнее эриля могли быть только ведуны из Темного Леса да бёрквы, что зажигают огоньки на Гиблом Болоте.
И вот бедняга Ян оказался в самом настоящем полоне у чародеев, могущих запросто обернуть его в камень, а то и в мышь, то-то Годархи порадуются... Мало того, так с улицы стережет еще одна незваная беда, а в том, что это беда, Сокол уже наилучшим образом понял. И вот теперь сидел он в углу и думал, как уцелеть промеж всех этих напастей, что свалились на его насчастную голову.
Эриль тем временем колдовал над обнаженным телом чужака. Он говорил ему:
- Дыши!
И тот послушно дышал. Говорил:
- Перестань дышать!
И парень лежал, точно умер. Красной мазью он рисовал на нем какие-то знаки, а знахарь, не переставая, что-то шептал. Ян почувствовал, как вдруг у него закружилась голова, словно выпил ведро браги, его неудержимо повело в сон, но стоило услыхать под окнами жуткое "скрип... скрип...", как весь сон разом слетел с него.
Эриль тотчас вскинул голову, ноздри его затрепетали, глаза в темноте загорелись, он стал похож на зверя, почуявшего охотника недалеко от своего логова.
Сначала было тихо. Потом пронзительный голос завыл:
- Ингерд!.. Покинь чужой дом! Ступай с нами!..
Обнаженное тело, пестреющее струпьями закрывшихся ран, дернулось, но эриль Харгейд повелительно вытянул над ним свою белую как снег руку и сказал только одно слово:
- Схор.
И тело чужака покорно затихло.
Те, что за окном, видно, почуяли, что против них объявилась какая-то сильная сила, и гнев обуял их. Страшный рев потряс ветхие стены избушки, вздрогнули пол и потолок, Ян зажал ладонями уши и уткнул голову в колени, лишь бы не слышать этих вынимающих душу стонов и леденящего воя. Но эриль все так же стоял и не двигался, и больной под его рукой лежал, будто мертвый, тогда как знахарь был белее инея, а Ян чуть ума не лишился со страху. Ему казалось - еще немного, и изба раскатится по бревнышку, и крыша рухнет, и мох разлетится по ветру, до того ее всю трясло и шатало.
Тогда эриль Харгейд вытянул вперед правую руку и несколько минут так стоял, не подпуская друг к другу душу умирающего и тех, кто явился за нею. Как же пришлые старались прорваться сквозь этот заслон! Но заслон был прочен, и возгласы из-за двери бессилия и боли служили тому подтверждением.
Правая рука эриля начертила в воздухе какой-то знак, и Ян услыхал грозный голос:
- Ну, довольно! Потешились! Теперь убирайтесь!
И вой разом оборвался. Торопливо заскрипел снег под удаляющимися шагами непрошеных гостей, и на улице стало тихо.
Ян отнял ладони от ушей и открыл глаза. Эриль Харгейд стоял, опустив руки, в белых волосах искры играли, и сам он будто светился весь. Ян вжался в стену, но прятаться было некуда. А колдун повернулся к нему и говорит:
- Хорошую службу сослужил ты, Ян Серебряк. Нынче домой ступай, не бойся никого.
Ян на ноги поднялся и медленно попятился спиной к двери, поглядывая то на эриля, то на знахаря, словно не веря, что живым его отпускают. Добравшись до двери, выскочил как ошпаренный и опрометью кинулся в становище. О напасти, что недавно под окнами бродила и могла его подкараулить, и думать забыл, для него эриль Харгейд - всем напастям напасть. В ту ночь Сокол твердо решил узнать, кто таков этот чужак, в избушке знахаря оказавшийся, и кто за ним приходил. На кого, в конце концов, он, Ян Серебряк, потратил столько сил и здоровья.
Сам чужак меж тем мало что соображал, пребывая в полном беспамятстве, и не слыхал, какой разговор над ним вели эриль и знахарь.
- Не простого парня подобрал ты, Вяжгир, - молвил эриль. - Доброе дело сделал, но болеть сердцу твоему, - он вздохнул, - тут и я помочь не сумею. Такие, как он, меняют жизнь всякого, кто их коснется.
- Кто же он? - знахарь на него глаз не подымал - уродства своего стыдился.
- Ингерд Ветер - из племени Черных Волков, один из маэров.
- Неизбежность, - еще ниже опустив голову, прошептал знахарь.
- Да, он один из тех, кто способен повелевать судьбами людей и даже мир кроить по-своему. Эх, если б маэры сами про себя ведали!.. А то ведь пока поймут что к чему, столько дел наворотят... Я долго искал его и боялся, что эриль Хёльмир найдет его раньше. Ты вовремя позвал меня, Вяжгир. Не то в нашей земле одной бедой было бы больше.
Знахарь зябко поежился, ему в рубахе меховой холодно стало. Старая рубаха была, не грела...
- Те, что явились за ним...
- Хёльмир их послал. Была б его воля - всех маэров бы к рукам прибрал, да только маэра так просто не сыщешь... Мимо ходить будешь - не поймешь, пока сам знак не подаст. Приглядывай за ним, Вяжгир. Я б забрал его с собой, да маэру волю свою не навяжешь... Ну, бывай.
Эриль надел тулуп и на крыльцо вышел.
Морозило. Яркая луна над лесом висела, от деревьев тени синие падали. Снег вокруг избушки весь истоптан был, но эриль следы смотреть не стал. Он взял посох, к стене прислоненный, - к другому чародею в дом заходя, посох у порога оставляли - и в руках подержал, согревая. Искры в его волосах поугасли, только луна сиянием своим лицо серебрила. Постоял немного эриль, размышляя над тем, что случилось. Как ни крути, а худое задумал эриль Хёльмир, коль на маэров охоту начал.
...За окном пела вьюга и валил снег, а парень между тем потихоньку приходил в себя. Выправлялся он долго и тяжело, и на знахаря с ним много хлопот свалилось: его надо было кормить, мыть, беречь от болезней - он же слабый был, ровно младенец, а к слабому всякая хворь пристает. А сколько он на него своих снадобий извел, все запасы поистратил, и теперь ночами сидел у печи, новые готовил, смешивал.
Ян появлялся в избе чаще обычного, уж очень интересовал его этот чужак. Приносил дичь, добытую на охоте, и не раз дивился упорству, с каким знахарь ходил за больным, словно за родным сыном. Невдомек ему было, что эриль Харгейд строго-настрого велел чужака от смерти спасти. Знахарь и спасал, и сам не заметил, как прирос к нему сердцем.
После той страшной ночи парень начал бредить и в бреду все грозил кому-то, звал мать и отца, бормотал незнакомые имена, а то и плакал. Ян из этого ничего не понял, а знахарь, понаслушавшись, стал смекать кое-что, но молчал.
Потом, когда раны почти все зарубцевались, чужак заговорил. Тихо так, едва разборчиво, словно заново учился произносить знакомые слова. По глазам было видно, что соображает, где находится и что люди перед ним, но взгляд был полон тоски. Знахарь ни о чем его не спрашивал, делал свое дело, не спрашивал и Ян, когда приходил, а просто садился на лавку и рассказывал знахарю о том, какая жизнь вокруг Соль-озера. А жизнь была нелегкой: предчувствуя весну, глубокие снега оседали, слабели морозы, и просыпалась многовековая вражда между племенами. Только подтаявший лед на Стечве мешал Годархам и Стигвичам перейти ее и напасть на Соколиное становище.
И не заметили, как наступило тепло. С окошек сняли куничьи шкуры, и хоть солнце в них не заглядывало, зато залетал ласковый ветерок, и парень, который только-только начал вставать, жадно вдыхал его. Жизнь и молодость брали свое.
Сошел снег, зазеленели луга, деревья выбросили первый лист. Знахарь теперь с утра до вечера пропадал в лесах и долах, собирая ранние дикоросы. Это большая наука - знать, когда какую травку сорвать следует, в какое время она в силу входит, чтоб не сгинули понапрасну ее целебные свойства.
Когда возле избушки высохли талые воды, Ян начал выводить парня на солнце, поскольку сам тот ходил еще плохо, а невысокий щуплый Вяжгир с ним справиться не мог.
С наступлением весны к громовому ручью потянулись люди попить целебной воды, со знахарем посоветоваться, приобрести пучок полезных трав. Взамен приносили кто что мог: и посуду, и шкуры, и еду, и тканое полотно, и вино крепкое. Вино знахарь принимал с особенной благодарностью, потому что делал на нем всякие настойки, ими же потом и лечил. Частенько знахарь уходил к больному, который сам прийти не мог, и тогда возвращался домой только к ночи.
Ингерд чужих сторонился, но его все же заметили, и молва о чужаке быстро облетела округу. Людям было невдомек, чего это он обретается в доме знахаря? Понятно, что на излечении, вон, вид как у выходца из земляной могилы, да что ж к семье не возвращается? Любопытные старухи, что покупали цветы-обереги, спрашивали знахаря, откуда тот взял чужака.
- Чей он? Приблудный, что ль? Роду какого? - шамкали они, зыркая глазами по сторонам.
Знахарь от вопросов отмахивался или отвечал так:
- Найденыш. В лесу нашел. А роду дальнего, отсюда не видать.
Если рядом был Ян, он таких старушек быстро выпроваживал словами:
- Не бойтесь, не беспокойтесь, свой парень, добрый, живет сам по себе.
- Да как же сам по себе, милок? Нешто так бывает? - упиралась какая-нибудь бабка в дверях, сама хлипкая, а руками за косяк схватится - не вытолкаешь.
- Бывает, мать, бывает, - говорил Ян. - Ты ступай домой, а то, пока идешь, цветки твои силу-то и растеряют.
- И то правда, - спохватывалась старушка и исчезала.
- Они своими расспросами кого угодно доведут, - говорил Ян. - Ты, колдун, хоть бы припугнул их как.
- Нельзя, - отвечал знахарь.
- Отчего же нельзя?
- Так они доброе про него говорят, а припугнешь - худое говорить начнут. Сам себе навредишь.
Знахарь велел Ингерду пить воду из ручья и мыться ею.
- Ручей не простой, грозовой, вода в нем силу имеет необыкновенную.
И то ли от этой воды, то ли от солнца, отваров всяких и хорошей еды, но стал парень быстро поправляться. Он отказался от пропитанных мазями повязок, искромсанное тело избавилось от неприглядной худобы, на руках и груди вновь заиграли мускулы.
Ян, не переставая, наблюдал за ним. Поначалу, едва придя в себя, парень был вроде как не рад, что его спасли. Напрямую об этом не говорил, но это было видно по его лицу, глазам, по безвольно поникшим плечам, по тому, как безучастно он ест и смотрит вокруг себя. Потихоньку, вместе с тем, как к нему возвращалась жизнь, возвращались и чувства, да только нехорошие. То не была радость, что руки-ноги на месте, нет, это была злость - на себя ли, на кого другого, затаенная ненависть и какая-то черная тоска, грызущая его днем и ночью.
- Да что это с ним, колдун? - спрашивал Ян знахаря, когда чужак спал. - Ты послушай, он даже во сне зубами скрежещет! Не поверю, что не знаешь.
- Я и знаю, - отозвался знахарь.
- Ну так скажи.
- Не скажу.
- Это почему? - вскинулся Ян. - Я ли не помогал тебе?
- Помогал. Но если захочет, сам тебе скажет. Добро без оглядки надо делать.
С этим Ян не согласиться не мог и решил отложить расспросы до лучших времен. Времена эти наступили не сразу. Прежде Ингерд и Ян не раз посидели друг против друга за столом, деля еду и питье, но все больше молча. Знахарь присматривал за ними, а в особенности за Яном, чтобы тот сгоряча не затеял ссору, но Ян проявлял недюжинное терпение, возясь с чужаком.
Но когда лес оделся листвой - густой, непроглядной - Ян стал приходить реже. День его нет, два нет, три нет, на четвертый Ингерд спросил знахаря:
- Куда запропал белоголовый?
- Дело известное, - ответил знахарь, - в дозоре он. Соседи у нас неспокойные - Годархи да Стигвичи, дня не проходит, чтоб через реку не перелезли, грабят, мочи нет. Вот Ян с бойцами своими по Стечве дозор и несет, да только мало их.
Слова эти как будто заставили парня задуматься. После них он с еще большим усердием принялся заново учить свои руки держать оружие, да не просто держать, а крепко держать, как раньше.
- До смерти себя замучает, - качал головой знахарь, замечая из окошка, как его питомец бросает из одной ладони в другую тяжелый камень.
Ян объявился через десять дней. И не узнал чужака.
Бледное, худое, чуть ли не прозрачное тело теперь обрело литые мускулы, кожа успела загореть на солнце, только свежие шрамы выделялись, ну так они теперь на всю жизнь.
- Эй, колдун, что это ты сотворил с ним? - остановившись в дверях, спросил Ян.
- Да будто бы это я, - фыркнул знахарь, не поворачиваясь, он что-то варил в котелке на слабом огне, да и вообще не любил поворачиваться лицом.
Впервые Ян почувствовал в чужаке равного - не беспомощного котенка, но готового к схватке сильного зверя. Похоже, чужак тоже это понял, потому что сказал:
- Померяемся?
Ян взглянул на знахаря, но что можно прочесть по спине? Ну не отказываться же! Он согласился.
Пошли на улицу, к ручью. Они за порог - знахарь к окну. В сторону полетели рубахи, за ними клинок и кинжал Яна - биться полагалось безоружными. Знахарь по-быстрому соображал, что ему делать, если у Ингерда плеснется через край накопившаяся к кому-то там злость, а самолюбивый Ян забудет, что делить-то им нечего. Но придумать ничего не успел - земля клочьями взбороздилась под сапогами, грудь ударилась в грудь, и пошли свистеть кулаки! Один не уступал другому ни в мастерстве, ни в азарте, ни в упрямстве, хотя техника боя у них и разнилась. Если Ян умел быстро и точно нанести удар, то преимуществом Ингерда была хватка - мертвая, не вырвешься. Но на то ум бойцу и дан, чтобы распознать технику противника, суметь противостоять ей и победить.
Знахарю были известны все уязвимые места Ингерда, и он каждый раз вздрагивал, боясь, что вскроется какая-нибудь недавно зажившая рана, но к чести Яна, он старался не задевать их. Долго они так тягались друг с другом, уже дышали шумно, и тела блестели от пота, пока Ян ненароком не зацепил ногу Ингерда аккурат в том месте, где у него до того стрела сидела. Да зацепил так, что рубец открылся и брызнула кровь.
Ингерд скрипнул зубами, глядя, как штанина пропитывается алым. Бой заканчивается первой кровью, и он его проиграл. Впрочем, Ян совсем не ощущал себя победителем. Он с трудом выстоял против чужака, который и выжил-то чудом, и если бы не эта злополучная рана, он вполне бы мог намять Яну бока. Но извиняться было не принято, и они молча разошлись.