Аннотация: О сплетении судеб и изгибах чувств, которые приводят нас к водопадам...
Я никогда не забуду тот день, когда я впервые увидел океан. Сверкая на солнце, он простирался внизу бесконечным синим пространством, до самого горизонта в любом направлении, и жадного взгляда в иллюминатор крошечного самолета едва хватало, чтобы в просветах между обрывками облаков оценить все великолепие этой грандиозной водной глади. В тот момент я словно заново открыл для себя мир, в котором живу, я словно заново родился - настолько острым оказалось осознание того факта, что все эти годы внутри меня самого покоился такой же огромный и необъятный океан чувств и переживаний, о существовании которых я даже не подозревал. И вся моя прошлая жизнь вмиг представилась так, будто все это время я довольствовался ограниченным видом в мутное стекло, а за ним различим был лишь туман, сквозь серость которого я тщетно пытался рассмотреть хотя бы смутные очертания грядущих дней.
***
Океан всегда жил внутри меня. В детстве, будучи босоногим степным мальчишкой, в мерном шуме пыльной ковыли я слышал величественную симфонию бушующей стихии, в каплях теплого донского дождя мне чудился соленый вкус холодных брызг, а темные силуэты дальних перелесий представлялись угрюмыми прибрежными скалами неизведанной ранее земли. Тогда, в том далеком и уже наполовину забытом времени, об этой terra incognita каждый вечер перед сном мне рассказывал Жюль Верн - своими "Детьми капитана Гранта", "Таинственным островом" и "20000 лье под водой". Из этих историй, полных опасностей и приключений, на всю последующую жизнь в моем сознании запечатлелось чувство щемящего одиночества, заставляющего героев покидать родной очаг и отправляться в изматывающие, изнуряющие скитания по миру в надежде обрести истинный дом.
Мои скитания начались еще в раннем детстве - поневоле. Вместе с отцом, которого до самых последних его дней терзали изнутри неразрешимые противоречия, из квартиры в квартиру путешествовала и вся семья, успевшая до момента моего появления на свет разрастись до пяти человек. Из того периода в памяти остались лишь разрозненные яркие вспышки: вот жарким летним днем отец огромным черным молотом крушит колодец, им самим же несколькими месяцами ранее и построенный - по первой весенней оттепели, весь потный, пышущий на еще прохладном воздухе телесными испарениями, он вместе с едва оттаявшей глиной словно выкорчевывал на свет Божий своих бесов, рвавших и грызших его душу; вот дом, еще вчера сотрясаемый громом родительской перепалки, сегодня уже наполнен запахом чужих, неизвестных мне людей, в грязной уличной обуви расхаживающих по пустеющим комнатам и с громкими, пугающими возгласами выносящих нехитрые пожитки на улицу; а вот мы с матерью и младшей из трех сестер ветреной ноябрьской ночью едем в душной, изрядно натопленной кабине грузовика - и мать почему-то снова плачет, а потом мы, распаренные и взмокшие, отчего становится совсем неуютно, торопимся в придорожные заросли, где мне, полусонному и подрагивающему от резкого холода, под рев проносящихся мимо огней и всхлипывающие причитания матери совершенно не хочется делать то, ради чего хмурый и грубый водитель остановил свою фуру посреди степи. И мать отвешивает мне обидную оплеуху, а я, наверное, именно в ту ночь зарабатываю в возрасте четырех лет запущенную позже пневмонию, из-за которой спустя некоторое время в крайне критическом состоянии попаду в реанимацию районной больницы и проведу в стационарном отделении несколько недель не в срок наступившей зимы.
Из рассказов о тех днях, ставших впоследствии одной из любимых тем во время семейных вечеров перед черно-белым телевизором, я еще неоднократно услышу историю о том, как через пару дней в ту же самую больницу и в ту же самую палату угодит и сестра - поздней ночью отец привезет ее на такси и в приемном покое бросит матери одну-единственную фразу о том, что если с детьми что-либо случится, то домой мать может уже не возвращаться, а старшие сестры останутся жить с ним. Я не был свидетелем этой сцены - помню только, что, лежа под капельницей, сквозь полусон-полубред наблюдаю, как медсестры с грохотом вкатывают в узкую дверь железную койку, за что-то бранясь на мать, а та бережно придерживает висящий на стойке сосуд с физиораствором, через прозрачную вену становящийся частью того, кто прятался за белыми простынями. И всю ночь во мне, где-то глубоко внутри, будет бушевать детский эгоизм, недоумевающий, почему в тот момент, когда мне так тяжело и больно, мать посвящает мне не все свое время, раз за разом переходя к моей еще непризнанной соседке.
Но хорошо запомню доброго усатого рентгенолога, походы к которому хоть и начинались с моего традиционного плача по поводу холодного щитка, прикладываемого к груди, однако неизменно заканчивались наполовину растаявшей и слипшейся с оберткой карамелью, извлекаемой доктором откуда-то из кармана, катанием вверх-вниз на медицинском кресле и приятным запахом дешевых сигарет, исходившим от этого пожилого весельчака, запахом, бережно приносимым мной в палату.
Возвращение домой я не помню - в памяти в этом месте зияет черное пятно, соскоблить которое за все эти годы я так и не захотел: пусть потрескавшиеся краски прячущейся за ним фрески и дальше хранят свою тайну.
А потом была весна - и в приоткрытое на кухне окошко, в полумрак еще отапливаемой комнаты, с любопытством заглядывали ветви цветущего абрикоса, наполняя дом нежным благоуханием надежды. Это дерево распускалось щедрым белым цветом не всякий год - в отличие от зарослей вишни, росшей дикой стеной на другой стороне двора. И в этой особенности, как представлялось моему детскому сознанию, скрывалась в высшей степени несправедливая ущербность и одновременно пленяющая хрупкая красота. Казалось, абрикос был слабее остальных деревьев, потому что ему не хватало сил давать богатый урожай каждый год, - и благодаря этому восхищение в одну весну сменялось чувством жалости в другую, но неизменным оставалось трепетное замирание сердца, с которым я следил за набухающими почками.
В одну из таких весен Бог однажды явил чудо - на забытом клочке невозделанной земли, непостижимым образом уцелевшем посреди распаханных полей будущей пшеницы, буйным алым цветом вспыхнули степные тюльпаны. Южный ветер мимолетно доносил источаемый бутонами аромат на пыльные улицы поселка - словно так много лет спустя пахла человеческая кровь, обильно окропившая эту землю в годы Великой Отечественной войны. О пожаре жестоких сражений, бушевавшем в этих краях чуть более сорока лет назад, напоминали окопы, спрятанные под густыми зарослями донника, и мемориал, возведенный на месте бывшего фашистского концлагеря, дымившего здесь когда-то своими печами. Поначалу скульптуры, навсегда окаменевшие с печатью глубокого страдания на ликах, пугали мое воображение - хотелось поскорее убежать как можно дальше от печальных статуй, от высаженных в аккуратные аллеи стройных лип, в шелесте листьев которых слышались стоны и крики боли. Однако позже я всем сердцем проникся искренней любовью к ним - за то, что даже в яркий солнечный день рядом с ними покоилось скорбное молчание, нарушаемое лишь гулким эхом моих собственных шагов по мраморной дорожке.
Через двадцать лет экзистенциальное ощущение связи с мертвыми предками, осознание встроенности моей отдельно взятой жизни в поток общего, грандиозного движения времени повторится так же отчетливо в другом месте, за тысячи километров отсюда. Летом 201* года я окажусь совершенно случайно проездом в Хабаровске - и в один из дней, изнывая от городского зноя, окажусь на площади Славы - в полукруге черной стены, отгороженный от суеты внешнего мира мистической силой памяти о тех, чьи имена будут высечены на плитах сводчатых колон, ведущих к Вечному огню в центре комплекса. Медленно переходя от одной черной арки к другой, вчитываясь в фамилии неизвестных мне героев, я снова услышу это гулкое эхо - и этот звук шагов, и тихое потрескивание живого пламени осознаются мной принадлежащими наполовину этой, видимой, осязаемой, реальной, действительности, другой своей частью - оставшейся, а может быть, большей - уходя в мир вечного сна и забвения. И в памяти вдруг всплывет болезненное, но очищающее воспоминание о том, что в июле донская земля - родная, единственная - пахнет горьковато-сладким привкусом полыни, который я совершенно не замечал в детстве.
Отношение к теме Великой Отечественной войны в семье было всегда сопряжено с чувством сакрального почтения, равного преклонению перед святостью. Празднование 9 Мая, наряду с Новым годом и религиозными датами, считалось обязательным - в этот день в доме полагалась особенно волнительная атмосфера, которую даже отец не решался осквернить своим плохим настроением, что было привычным его состоянием в другие семейные торжества. Детьми мы воспитывались на примере отца матери, деда Мухтара, который пешком отмерил путь длиною в четыре года: от родной кошары, откуда его забрали весной 1942 года на фронт, до границы Германии с Чехией в начале 1945 года, когда он в составе небольшой группы, совершавшей вылазку на вражескую территорию, попал в плен. Домой вернулся Мухтар год спустя после Победы, весной 1946 года, в хлипких обмотках, едва прикрывавших исхудалое тело и почти не спасавших от холода. На ногах у деда из всей обувки были лишь солдатские портянки, в которых он и отшагал по талому насту тридцать километров от райвоенкомата до родного дома. Из трофеев, добытых дедом на войне, значился лишь осколок немецкого снаряда, застрявшего у него в кости левой стопы. Из-за него дед до конца жизни испытывал сильные боли в ноге, чувствительные при перемене погоды, и никогда не носил иной обуви, кроме как резиновых калош и мягких валенок.
О том, где полуграмотный казах скитался целый год после освобождения из плена, Мухтар предпочитал особо не распространяться - и только повзрослев, я сам стал смутно догадываться, что пришлось ему претерпеть за это время. Зато охотно дед рассказывал про форсирование Днепра, до основания разрушенную Варшаву, которая даже такой - дымящейся, закопченной, лежащей в руинах - представилась его взору городом изумительной красоты, никогда ранее им не виденной. Знакомство с другим миром - пускай хотя бы и с его осколками, но миром, в котором были не только серые степи и отары блеющих овец, что-то кардинальным образом изменило в сознании простого чабана, который всю последующую жизнь неустанно твердил и детям, и внукам: учитесь, получайте знания, выбивайтесь в люди. Дать детям хорошее образование - не начальное, сводящееся к знанию букв русского алфавита и простейшим арифметическим действиям, чем зачастую ограничивались остальные казахские семьи, - станет для Мухтара делом первостепенной важности: и не приведи Господь кому-нибудь из детей настойчиво выказывать отцу свое нежелание воскресным вечером садиться в скрипящую телегу, чтобы вернуться в интернат при школе - вразумление следовало незамедлительно, вплоть до удара конским кнутом. На крутую расправу дед был неохоч, но порой прибегал и к радикальным методам воспитания, когда сила убеждения слов не помогала вовсе.
С образом деда Мухтара, которого мне посчастливилось застать живым, в моей памяти связано одно-единственное воспоминание - тиканье-щелканье больших круглых часов, на цепочке носимых им в кармане брюк. Помню смутно теплоту пахнущих айраном шершавых рук и добрую улыбку из-под седых усов - с непременной поговоркой "айналайн". Говорят, я часто просил деда дать послушать мне эти часы, на что он усаживал меня к себе на колени, и мы вдвоем прислушивались к пойманному в его ладони времени - трехлетний малыш, которому еще предстояло узнать о неотвратимости законов бытия, и умудренный жизнью, войной, человеческой жестокостью старый аксакал, готовящийся навсегда раствориться в вечности.
Зимой 198* года, в жуткую метель, в дверь постучался сельский почтальон. Смутный мужской силуэт в морозных сенях, недолгий приглушенный разговор с матерью - весь вечер, угасающий в долгой зимней ночи, она просидит на кухне у заснеженного окна и под шуршанье белых хлопьев по стеклу, закруженных ветром в диком танце, будет плакать, вспоминать, сожалеть. Время безжалостно к нам - оно забирает у нас родных и любимых прежде, чем мы успеваем сказать им главные слова. И оставляя игрушки покоиться неубранными в детской, не включая свет во всем доме, вдруг погрузившемся в тишину, я буду тайком заглядывать в соседнюю комнату, чтобы впервые соприкоснуться с бездной, путешествие к краю которой уже началось.
Рядом с героическим образом деда на единственном их совместном фотоснимке, сохранившемся в семейном альбоме, тихим ровным сиянием озарена фигура бабушки, уроженки пустынь Западного Казахстана, которая словно куст перекати-поле случайный ветром судьбы была занесена на донскую землю. Дед для бабки был вторым мужем - первого она похоронила еще на родине, через несколько лет после свадьбы. Вдовой - а значит, лишним ртом - в роду почившего супруга бабушка пребывала недолго: при первой же возможности бывшие родственники выдали ее замуж повторно, за заезжего джигита с Дона, мнением невесты при этом особо не интересуясь. В день отъезда Аккамин навсегда расстанется с двумя маленькими дочерьми, которые, по принятой в те времена у кочевых народов традиции, останутся в кровном клане своего отца. Свидеться с ними ей больше никогда не придется - бабушка всю жизнь проживет, будучи неграмотной, заговорив несколькими фразами на русском языке лишь вместе с белыми сединами в волосах и первыми внуками в люльке.
А весной 1942 года, когда Мухтара забрали на фронт, Аккамин останется одна с четырьмя маленькими детьми на руках, старшему из которых, пасынку, едва исполнится двенадцать лет. На колхозной животноводческой ферме, где их семья обоснуется за несколько лет до войны, бабушка и проведет последующие четыре года, за все это время не получив ни единой весточки от деда. И если в первые месяцы без хозяина в доме его семья еще как-то худо-бедно жила, то ближе к зиме наступят совсем суровые времена: враг будет стоять на подступах к Сталинграду, поголовье скота осенью вырежут подчистую, чтобы ничего не оставлять фашисту, и о неграмотной казашке с детворой под юбкой, оставленных посреди голой степи, забудут вплоть до возвращения Мухтара. И Аккамин, чтобы раздобыть скудное пропитание, начнет почти каждый день - в мороз ли, весеннюю распутицу или зной - пешком ходить в райцентр, расположенный в тридцати километрах от кошары. Путь туда и обратно будет отнимать у бабушки весь день, с раннего утра до позднего вечера. Зачастую единственной добытой едой становилась булка полусырого хлеба, которая при свете горящего в печи бурьяна делилась поровну между детьми - сама добытчица ела только в том случае, если что оставалось за ними. И эта привычка - есть в последнюю очередь - у бабушки сохранится на всю оставшуюся жизнь: по словам матери, уже в сытые годы та ставила на дарстахан огромного сваренного гуся, набегали домашние, с аппетитом уплетавшие птицу, но хозяйка очага никогда не притрагивалась к мясу до конца ужина, пока последний из детей не заканчивал трапезу.
Тот подвиг бабушки, для которой исхоженный путь в три десятка километров стал ее дорогой войны, однажды поможет мне на острове, в буквальном смысле спасет. В сильнейший ноябрьский тайфун, налетевший с океана, мне предстояло пройти семь километров по лесной просеке, пугавшей не только беспроглядной мглой, но и встречей с медведем, который на Курилах считается главной опасностью для пеших путешественников. В разыгравшееся ненастье вероятность поймать попутный транспорт стремительно катилась к нулю, в кроссовках хлюпала холодная вода, а через каждые несколько десятков метров приходилось останавливаться, чтобы переждать ураганный порыв ветра. Насквозь промокший, продрогший до состояния, когда зуб на зуб не попадает, практически ничего не видящий из-за хлестких ударов дождя в лицо и до предела уставший, я в какой-то момент готов был сдаться - единственным желанием было упасть на землю, чтобы так и остаться лежать на ней. Пропавшие без вести люди в этом суровом крае великой новостью не являются - пришлых на острове хоть отбавляй, и время от времени прибой выносит на отмель чье-нибудь тело, а в мае, после схода снега, в лесных чащобах, глядь, да и находят обглоданные хищником человеческие останки. И когда я уже практически смирился с представленной участью, в памяти вдруг зажглось воспоминание о бабушке - словно сам дух ее незримо спустился ко мне с небес, чтобы поднять с колен и вести до самого дома. Я даже помню, что вслух обратился к ней с мольбой о помощи, и глубоко убежден, что это именно она помогла мне увидеть забрезжившие огни военного гарнизона.
О родителях отца в доме говорили реже - и все, что я знаю о них, известно мне из рассказов матери. Отец никогда в разговорах не касался этой темы, и только намного позже, из корявой записки, вложенной в посылку, я пойму истинную причину его молчания. Дед Елемес, в отличие от Мухтара, прожил свою жизнь на противоположной стороне от добродетели: кража лошадей, подделка документов, грабежи - конфликт с законом и нравственностью для Елемеса был единственно понятным ему образом существования, а в семье бунтарь по духу, уголовник на деле появлялся в перерывах между отсидками, чтобы зачать очередного ребенка, а позже, в пьяном угаре, избить жену до полусмерти. Мать отца, бабушка Зулхия, была женщиной тихой, покорной, терпением испившая свою чашу отпущенного ей горя и смиренно сносившая минуты, когда Елемес, порой возвращаясь домой в самом ужасном расположении духа, под дулом украденного ружья выводил всех домашних из землянки, выстраивал их вдоль стены дома и требовал от Зулхии произнести имя того, кого он застрелит первым. Она всегда называла свое имя.
Показательные псевдоказни, коими дед восстанавливал свой, как ему думалось, пошатнувшийся за время его отсутствия авторитет, случались с пугающей регулярностью, и однажды мой отец, уже подростком, вступится перед тираном за мать, за что получит сильнейший удар прикладом по лицу. В кровавой пелене, застившей взгляд, мальчишка не сразу поймет, что навсегда ослеп на правый глаз, и только через несколько лет на медкомиссии в военкомате узнает, что у него произошла полная отслойка сетчатки. Позже отец лихо поквитается с дедом - во время очередной жаркой ссоры железным ломом переломает ему обе ноги, отомстив тем самым за годы страха и унижений. И этот эпизод - единственное, что я узнаю о родителях отца лично от него самого. Он поведает мне об этом в той самой записке, тайком подброшенной в посылаемые мне вещи. В тот период наши с ним собственные отношения переживали не самые лучшие времена - я уехал в город, мы отдалялись друг от друга, в редкие визиты домой я всячески избегал общения с ним по душам. Но в одном из писем, уже зная о его прогрессирующей болезни, я обращусь к нему с просьбой - намеренно ироническим тоном, чтобы поглубже спрятать боль и смущение - задержаться в этом мире подольше: с нами... со мной. Ответ придет незамедлительно - в знакомых каракулях, в массе орфографических и грамматических ошибок передо мной предстанет драматическая история сложных отношений двух кровно самых родных мне людей, двух мятежных душ, потерявшихся в лабиринте адских страстей и взаимных претензий. Мой отец признается, что ненавидит своего отца даже мертвого. В своей, пожалуй, самой важной исповеди он припомнит образу деда все горькие обиды сына: и длительные отсутствия Елемеса по причине нахождения в тюрьме, и смерть младшего брата, которого, по неосторожности уронив, убили нагрянувшие в дом следователи, и то, что дед не позволил моему отцу закончить учебу в техникуме, растоптав тем самым мечту амбициозного юноши стать ветврачом. Вместо получения диплома через каких-нибудь пару месяцев подающий надежды молодой специалист вынужден был вернуться на кошару пасти отару и гурт, упустив перспективу выбиться в люди из осточертевшей ему жизни чабана. И благодаря тому откровению я впервые увижу собственного отца другими глазами - осознаю, что за демоны преследовали его в бесконечных переездах с места на место; почему он ни разу не поднял на меня руку, даже тогда, когда я, сорванцом, рассек ему бровь точным выстрелом из рогатки; отчего в доме не было ни одного снимка деда и почему моя мать однажды в сердцах, поддавшись отчаянию в борьбе нашей семьи за выживание, пожелает могиле Елемеса наполниться водой: образованную и начитанную невестку бывший уголовник никогда не хотел видеть в числе своих родственников, поскольку та никогда не боялась перечить вздорному старику. Правда, в конце его пути, когда Зулхия так же тихо и незаметно, как жила, умрет, мои родители заберут деспота жить к себе, и тот на их глазах за несколько лет превратится в жалкого, немощного и капризного инвалида, которого отец каждое утро будет выносить на руках в сад, под старую яблоню, где наполовину обезумевший дед будет нянчить мою годовалую сестру.
Умирал Елемес в страшной агонии - с безумным взглядом писклявым голосом кричал он в дальний угол комнаты, требуя у кого-то невидимых оставить его в покое. Возможно, то были просто видения воспаленного, полубольного сознания, но вероятно, что перед самой смертью его пришли навестить загубленные им несчастные души - поговаривали, что в войну дед какое-то время пребывал на службе у фашистов, а на советской зоне пользовался дурной славой. Зло выходит из человека очень медленно и мучительно больно; дьявольское семя, взращенное Елемесом, рассыпалось частицами по его потомкам, мужчинам и женщинам, которые разбрелись по земле, неся в себе осколки ненависти и предаваясь порокам. Отцу, прямому потомку, досталась самая тяжелая доля наследства, отчасти переданная и мне: до последних дней он вел внутри себя отчаянную борьбу, в которой темная, дедовская сторона его личности боролась с источником добра и невероятной щедрости, подаренным сыну матерью. И в финальном акте, что подвел черту под жизнью моего отца, Зулхия победила-таки Елемеса - уходил отец спокойно, еле заметно протягивая перед собой ослабевшие руки и прося своего проводника, посланного с той стороны, немного обождать, пока распутаются ставшие ненужными телесные оковы. С последним вздохом из его правого глаза по щеке скатилась чистая слеза. Надеюсь, что там, на небесах, мой отец и мой дед окончательно примирились.
***
Когда расцвели тюльпаны, мать строго-настрого запретила нам, детям, рвать и собирать цветы...