Расставались на вокзале,
Все успели, все сказали.
Скоро поезд отбывает. Свист и гул.
Улыбнулся на прощанье:
— Не прощай, а до свиданья,
Не прощай, а до свиданья, — я шепнул.
Взгляд последний прямо в душу.
Не прочти и не подслушай!
Мир — блаженной черепахой — нам двоим.
Ты стояла немо, бело,
А во мне тихонько пело:
«Слава Богу, что сухи глаза твои!»
Хорошо, что на вокзале
Все успели, все сказали.
Только мнится обреченно:
Ты, опаздывая, в черном,
Плача, руки простираешь на бегу.
Полный небывалой муки,
Я целую эти руки
И, прощаясь, улыбнуться не могу.
Она и Он
«А иногда ты возвращаешься сам»,
(из известной книги)
Долго с ним ее в море житейском в лодчонке мотало.
Алый шелк парусов расправляя, прошли корабли.
Принц явился к ней нищим. Она бесконечно устала
Штопать детям одежду, беречь горевые рубли.
Ко всему — он поэт. Он поэзией бредит и дышит.
Пел бы в лад: мол, дорога светла, хоть порой нелегка,
Но в упрямстве своем он стихи неуютные пишет,
От которых сильнее тоска и ломота виска.
Он орет, багровея: «Мне ль бездарям кланяться в пояс?!
Мне ль кропать эту чушь? Я России пишу полотно!»
По-дурному запьет и в угаре завалится в поезд,
Ведь поэтов-друзей у него по России полно —
В Ленинграде, Тюмени, Орле и в деревне Косихе
От запоя осипши, читают собратья стихи,
А домой возвращается он просветленный и тихий,
Словно в церковь ходил и ему отпустили грехи.
Подобрела свекровь — в понедельник зовет на пельмени,
Но... он снова исчез! — снова плакала ночь напролет,
Утешаясь одним: «Он, конечно же, мне не изменит,
Потому что еще где он дуру такую найдет».
Ну зачем же, зачем же от нежности плавилось лето,
И лесные ромашки остались в счастливых глазах?
Ах, не знала тогда, что настояны песни поэтов
На дорожной пыли — на разлуках и женских слезах.
Постирала белье. В борщ — лаврушку. И в юность вернулась:
Как была хороша! Легкий локон... Лукавая бровь...
И под сердцем вдруг ненависть черной змеей ворохнулась,
Но аукнула рядом далекой дурехи любовь.
Торопясь, забежала подружка попутно с работы,
Подмигнула, шепнув: «Ты не плачь, а как я — согреши...»
Ей легко говорить! — ведь живет без нужды и заботы,
Ей хозяйственный муж бережет равновесье души.
А поэт — он бродягой бездомным грохочет по рельсам,
И невинные дети без папы отбились от рук...
«Мама, папа пришел!» И любовь ворохнулась под сердцем...
...И несытая ненависть рядом аукнула вдруг.
Он смиренно молчит, пламенеет в руке его роза.
Как божилась она: «Укажу от ворот поворот!».
Но опять задала безнадежно два вечных вопроса:
— Ты когда образумишься? Шляешься где, обормот?
Разрыв
От солнечного дня задернул штору он.
Со шторы, словно пыль, осыпалась измена.
И долго думал он, растерян и смешон,
Шарахаясь в трусах — семейных, по колено, —
По комнате: «Не зря ведь говорят
«Бог шельму метит». Метя эту шельму,
Зачем ей дал такой счастливый взгляд, —
Такой безгрешный и такой отшельный?
Веселыми детьми прикрывшись, как щитом,
Ушла в кино. Зато не буду слушать басен,
Что, дескать, нет причин и прочее. Притом —
Сегодня я смешон, поэтому опасен».
А завтра он таких достал бы... не одну.
Но — вечная мораль взывает к всепрощенью.
Но — потерял жену, так не ищи жену,
И надо бы ему покинуть помещенье.
Немыслимо — забыть. Немыслимо — уйти.
Немыслимо судьбы не вынести ударов.
Ну, что же ты опять застыл на полпути,
Дружище дорогой, мужчина буриданов?
Пропало фото
Уходит женщина. С порога
Взглянула холодно и строго.
И не прошу, и не молю
И не удерживаю вовсе,
Хотя в груди и хмарь, и осень:
Я эту женщину люблю.
Ушла. Кручине есть причина,
Но не забуду, что мужчина, —
Перенесу любую боль,
Не пропаду, уйду в работу...
.........
... Куда же подевалось фото?
Сто раз перелистал альбом!
Лет семь назад, весною, в мае,
Предупредил бы, мол, снимаю! —
Украдкою, прищурив глаз,
Фотографический любитель
Бесцеремонностью обидел,
Запечатлев на пленку нас,
И выслал фото нам в конверте.
Какое фото! Вы поверьте —
Оно на тысячу одно,
Шедевр любителя случайный:
...Ее лицо. В нем нету тайны,
Загадки Моны Лизы. Но
Ее лицо лучилось светом
Любви открытой и неспетой
И обещало, не маня.
И счастлив, что он душу дарит.
Тянулся к ней хороший парень
Похожий внешне на меня.
Ушла. Отчаянье. Суббота.
Куда же подевалось фото?
Монолог одинокой женщины
Заплакать так, как плачут дети, —
Чтоб кто-нибудь утешить мог...
Молю — взойди на мой порог
Минутной слабости свидетель.
Сядь у открытого окна,
Нежданный гость русоволосый,
Когда одна, одна, одна, —
Никто не задает вопросы,
Не посулит ни крохи счастья,
А что ждала, то не сбылось.
О, это чудо легких слез
На слово первое участья!
Негромко вторила в тиши
Пластинка старая с изъяном
Освобождению души
От ожиданий и обмана.
Уже прошло. Не плачу, нет.
Не время долго плакать, ибо —
Работа, сын... И быт — обед...
Я снова сильная. Спасибо.
Будь то, что будет впереди, —
Не зря живу на белом свете.
...И все-таки не уходи,
Минутной слабости свидетель.
Хорошо одному
Ничего не случилось.
Но тогда почему
Мне — скажите на милость! —
Хорошо одному.
Я, наверное, братцы,
Заболел-занемог.
Если честно признаться,
Без нее я не мог.
Мир любовью закрыло.
От назойливых дел
Из разлуки на крыльях
Самолета летел.
Только радостно ахнет,
Только косы — вразброс.
Земляникою пахло
У нее от волос,
Пахло клевером лето.
Влюблена, горяча,
Засыпала с рассветом
Она у плеча.
Иль она мне приснилась?..
Или в чем виноват?..
— Ничего не случилось, —
Прошептал листопад.
Ветер листья уносит.
Понимаю полней
Равнодушную осень
И молчанье полей.
Я живу беспечально
В одиноком дому.
Пусто, зыбко, прощально,
Хорошо одному.
* * *
Есть тяжкий долг и озаренье свыше.
Он сквозь зевоту тела и души
Вдруг чистый голос совести услышал,
И смерти голос указал: «Спеши».
...Садился возле дома, хмурым взглядом
Окинувши соседок из-под век.
Ну кто из них поверил бы, что рядом
Клянет судьбу и плачет человек?
В молчанье неба пасмурном и строгом
Часами ждал он чуда одного.
Но проходила женщина к порогу,
Не оглянувшись даже на него.
Он знал: толочь нелепо воду в ступе,
И скоро потемнеет небосвод,
И он ее порог не переступит,
А если и войдет, то что найдет? —
Былой очаг под мертвою золою.
И сотни раз поднявшись на крыльцо,
Увидит он презрительное, злое,
Не знающее жалости лицо.
А он смеялся раньше и не верил,
Когда вослед кричало воронье:
«Настанет день — и в той же самой мере
В тебя вонзится скорби острие,
И то святое в ней, что ты залапал,
Не возвратишь — божись иль не божись...»
Но приходил к ней под окно и плакал.
И плакал всю оставшуюся жизнь.
Он и Она
...И привела осенняя дорога —
Размытая дождями — до порога
Смурного дома с видом на Урал.
Он, подавив нежданный приступ злости,
В дверь постучал. Вчера, попавши в гости,
Напился он. И пыжился. И врал,
Переорать пытаясь понапрасну
Пластинку: «Я электрик первоклассный!»
А женщина, цепочку на груди
Перебирая — Люба или Оля?
Лет тридцати пяти всего, не боле —
Устало повторяла: «Приходи».
Открыла дверь. Сказала: «Здравствуй». «Здрасте».
Накрытый стол. Болонка белой масти
Затявкала, пустилась наутек.
Бокал наполнен, был бы выпить повод —
За две минуты присобачил провод —
Укоротив немного — на утюг,
В приемнике сменив предохранитель,
Шопеном огласил сию обитель,
И взялся, осушив бокал вина,
За холодильник. Долго ладил фазу.
И психанул. И отчебучил фразу.
И встрепенулся: слышала она?
И встретил взгляд — печальный, нелукавый.
...Коль собственная ноша нелегка вам,
Понятно, что чужая ни к чему.
Как толковать об этом с бабой-дурой? —
Наверняка расплатится натурой,
На плечи слезы выплакав ему.
Она ведь — не в пример законным женам —
Живет и грозово, и напряженно,
И эта жизнь не стоит ни гроша,
Когда в руках высоковольтных споро
Перегорают электроприборы
И жаждет мужа тело и душа.
Он ничего ей не сказал и вышел.
Отметил мельком, что уже над крышей
Небрежно звезды разбросала ночь.
В себе самом закрытый, как улитка,
Он словно ждет чего-то, а калитка
Скрипит под ветром, приглашает прочь,
Но звезды целят холодно и грозно.
«Куда ты? Оставайся. Видишь — поздно...»
Он в дом шагнул за женщиной вослед.
И темнота, рванувшись от порога,
Накрыла деревенскую дорогу
В тот миг, когда погас в окошке свет.
Два монолога
«Но убивают все любимых».
Из О. Уайльда
I. Она:
Булыжник под сердцем и в горле задавленный стон...
Тоска... Маята... Непосильная ноша... Заноза...
Какое имеешь ты право врываться в мой сон,
Опять сокрушая меня — то мольбой, то угрозой?
Какое имеешь ты право входить наяву
В мой дом и хранить невозможное это молчанье?
Сниму я с плиты недовольно бормочущий чайник,
Не чай заварю, а полынную, злую траву,
Разлуку-траву... Прикури от плиты напоследок —
Нет спичек, вчера ты последний забрал коробок.
Несчастный поэт, меж землею и небом посредник,
Зачем не сберег для меня твою душеньку Бог? —
Глаза безнадежны твои и пустого пустей.
Ты — пепел остывший. Ну, как мне к тебе прислониться?
Не в небе журавль — я обычная баба — синица,
Но ты забросай полевыми цветами постель,
Ведь я на излете в любви, где таится отрава,
Где бабий мой век так стремительно стал убывать...
Свернуть бы налево... Найду ли дорогу направо?..
...Какое имеешь ты право меня убивать?
II. Он:
Хватит праздновать боль! Не молю. Не грожу. Ухожу.
Помолчим. Вот ключи. Стал навеки свободен сейчас я.
Мы расстались с тобой — я тебе на прощанье скажу —
Незадолго до счастья — скажу — незадолго до счастья.
Равнодушно в подушку сегодня зевает кровать —
Божий рай для двоих? Или, может быть, чертово пекло? —
А недавно манила в последней любви догорать...
...Мало стоит любовь под лавиною черного пепла.
Мало стоит душа, коль в кармане уже ни шиша —
Ни за грош пропадешь от любовной горячки и белой.
Или чудилось мне, что к душе прикасалась душа
На стремительном, жадном и радостном празднике тела?
Не грусти. Улыбнись. Вслед за мною, родная, скажи,
Что трудней нам покаяться, чем умереть без причастья,
Что любимые дети зачаты от судорог лжи.
Потому мы расстались с тобой. Незадолго до счастья.
Повесть
Он забрел к ней случайно — погреться — в промозглую осень.
Поиграл-поиграл, а потом надоело и бросил.
И пошел сам себе по себе интересный и пресный,
И спокойно зарю наблюдал и насвистывал песни.
Она плакала в трубку ему. И по проводу мокла
Телефонная трубка его, а потом вдруг замолкла.
Но однажды он, в мир выходя прогуляться немного,
На младенца наткнулся, который лежал у порога.
Он был умный мужчина, ценивший мужскую свободу,
Никогда не терпел, чтобы в доме — да много народу.
Он был хваткий мужчина. Хоть было оно неприятно —
Не колеблясь, младенца вернул адресату обратно.
А она много лет все ходила, молила, просила,
Говорила: «Люблю». А потом — или бабья бесила,
Или бес поселился? — уже не просила — орала,
Было слышно ее далеко за пределом Урала.
Приводила большого дитятю, взывая к расплате,
Призывала в свидетели Бога, людей и дитятю.
А дитятя все больше молчало умно и смиренно:
Мол, на кой отдуваться за вас — по седьмое колено?
...Он был честный мужчина, платил ей за тысячей тыщу,
Но не стала она ни на кроху светлее и чище.
Он себя потерял: для того, чтоб в долгах разобраться,
Он забросил дела и продался за золото в рабство.
И оставил себе лишь краюху засохшего хлеба,
И заплакал душой, и в стихах устремился на небо.
А на небе — она. Это, видимо, людям неведомо?
Он руками развел и сказал: «Ты, наверное, ведьма».
И упал на колени пред ней, как представился случай:
«Забери ты меня насовсем, только больше не мучай!»
Но был голос ее из холодного звона металла —
Из того же металла, которого мало и мало.
Ну зачем колотиться, коль настежь распахнута дверца?
А она колотила, лупила в открытое сердце,
Отыскала другого с фамилией Крамер иль Крумер,
Ну, а первый все ждал. И устал дожидаться. И умер.
Но успел ей сказать за минуту до смерти и гроба:
«Я тебя не оставлю. За все отвечаем мы оба».
Закричала: «За что?» «А за то, что в небесном прочтеньи
Означает Любовь то же самое, что и Прощенье».
...Неужели наврали, что время любого излечит?
Вместо Крамера-Крумера он появлялся навстречу.
Бедный муж удивлялся: «Я, может быть, чем-то обидел?»
И совсем ничего, ничего, лупоглазый, не видел.
Бедный муж. Он хороший: за брошь и за платье заплатит,
Но садился проклятый ведьмак возле самой кровати —
Здесь, на бархатный стул — настороженно и осторожно.
И тогда быть счастливой, поверьте, уже невозможно.
Завершается, что ли? — да нет, продолжается повесть,
Потому что в сердца запоздало колотится совесть
И сквозь боль поднимается на высоту пониманья
В потемневшее небо, которое ждет покаянья.
Вехи любви
1
...Но у тебя седьмого дня
Завел гнездо на крыше аист.
Ведь ты-то можешь без меня.
Я не могу, но постараюсь.
1969
2
По жизни болевой
Отмерив путь немалый,
Он ловит голос твой,
Как радиосигналы,
В слух обратившись весь:
«Любимый, где ты, где ты?»
Кричит в ответ: «Я здесь!»
...Пропитый и пропетый.
1993
Лестница в небо
(монолог женщины на пирушке в Рождество)
Живу, не зная своего отца.
Воображенье, вспыхивая ало,
Меняло очертание лица...
...Скажи мне, мать, с кем дочку нагуляла? —
Тебя не помнит первый мой причал:
Там бабушка, там дед и я — ребенок.
(А дед любил и на ноге качал,
И называл не Катька, а Котенок).
Любовь сильней звучала, чем родство,
И елка зажигалась в Рождество,
И откровенье в комнатке витало.
А с боку дома лестница была,
Манила ввысь и точно б увела,
Но в ней одной ступеньки не хватало.
Ушли и дед, и бабка, где окрест —
Куда ни глянь — то звездочка, то крест.
...А человек со мною рядом — кто он?
Глазами мне за блузку зырк, да зырк.
Но я — не я. И мир — огромный цирк,
И ты, мой милый, на арене клоун.
А я — никто. Ты понимаешь, нет?
Совсем никто. Ни имени, ни тела.
Ты гладишь воздух и к тебе в ответ
Не я, а призрак рвется оголтело.
Поймай меня! Скорее свистнет рак...
Ты посмотри — пусты твои объятья.
... А ну отстань! Какой же ты дурак —
Опять, дурак, пролил вино на платье.
Все ложь! И эта пьянка в Рождество,
И с клоуном слепым прелюбодейство,
Да не было в помине ничего!
Ну ничего совсем!..
...Но было детство.
Муза
А Муза — это женщина сама:
Обуза и поэзии тома,
Но не найти прозрения пророка
В сетях железных рока и порока.
Ты говоришь не прозой, а стихами,
В тебе дрожит листва и плачет камень,
Но заповеди были не про нас,
Но страшно быть убогим и убогой.
Оставь меня, иди своей дорогой,
Из черных, голубых, зеленых глаз
Лучами чистоты Жизели брызни!
.........
Пройдя через кривые зеркала,
Ушла из сердца, снов его и жизни,
Но два своих крыла не забрала...
* * *
Я говорю вам, что в мужчине — дух,
А в женщине — природное начало.
И если у мужчины дух потух,
Не будет ни уюта, ни причала.
Любовь души заменишь ли стриптизом?
Недаром сердце бьет в колокола.
...Лунатиками бродим по карнизам,
Природу раздеваем догола, —
И реки поворачиваем вспять,
И вызываем лавы изверженье,
И женщина неистово опять,
В победе утверждает пораженье,
Пощечины отвесив подлецу.
Смотри — ее глаза не покорились,
Но слезы покатились по лицу,
И по листве дождинки покатились,
И лето покатилось к сентябрю.
...Кто без греха — пусть первый бросит камень,
А я о том зачем-то говорю,
Что сам порушил этими руками.
Божье эхо
Дочитывая всей земною сутью
Романа невозможную главу,
Распутницей пришла она к распутью,
Крича ему: «Ау! Ау! Ау!»
...Любви небес немыслимая веха.
И вещий крик, и первые слова
Из Высоты явило Божье эхо
В подоле снов: «Уа... Уа... Уа...»