И приснилось Альберту Михайловичу, что жизнь его усеклась. Засосало его в светлый счастливый колодец, да потянуло на небеса, к Богу. И оказался он в Раю, где бродил счастливо по Райским кущам три дня, встречал знакомые лица и был несказанно счастлив, как бывают счастливы не знающие уз земных херувимы. Но... минуло три дня, и наступил день роковой, четвертый.
Вот тут-то и завертелось! Белые, благодатные облака, по коим, как по бескрайним лугам, ступал Альберт Михайлович прежде, вдруг, в миг какой-то, расступились и сбросили его камнем вниз, в черный провал, где низом, раскаленною лавой, катилась жаркая и живая, но пока еще явно далекая, адская река. Все, что было в дни эти небесного и певучего в Альберте Михайловиче, вдруг разом выскочило из него прочь. И, хоть был все три дня в Раю новопочивший совершенно бестелесен, в мгновение страшное как проснулся, как вновь обрел тело - слабое и чувствительное к опасности смертной и боли. Все ужасы и страхи жизни былой вошли, ворвались разом во вновь обретенное тело и стали крючьями растаскивать его по кускам, так что падая стремительно вниз, навстречу пеклу и адскому огню, Альберт Михайлович не закричал даже, а заверещал животно, дико, до судорог и едва ль не до помрачения. Но... что-то прервало внезапно его падение и вдернуло в лаз в отвесной стене.
Здесь было прохладно, уютно, светло и чем-то очень знакомо. Шатнувшись к стене и живо воспрянув душой от столь неожиданного избавления, Альберт Михайлович, как ни странно было это в его положении, попытался все же распознать источник своего спасения. Сделал он это скорее рефлекторно, нежели действительно по уму, так как таковой, переродившись от жуткого страха, исполнял роль свою с припляской бичуемого электрошоком шизофреника.
Он мало что рассмотрел, так как и сама перемена места обитания, и падение, и счастливое спасение, сменялись со столь калейдоскопичной скоростью, что мудрено было человеку с весьма усредненными в жизни реакциями, да еще и в шоке, ухватить какие-либо детали. Альберт Михайлович только и приметил ускользнувшее во тьму нечто, напоминающее удлиненное осьминожье щупальце.
Вокруг по-прежнему было тихо и спокойно. Поуспокоившись, Альберт Михайлович осмотрелся вокруг. Оказался он в начале предлинного, ярко освещенного, по больничному белого коридора, в каком шагах в сорока впереди начиналась длинная, темная, молчаливая очередь ожидающих приема людей - беззвучная, не шевелящаяся, не разговаривающая. Эта оцепенелая, как приговоренная к чему-то ужасному очередь, разительно отличалась от привычного Альберту Михайловичу больничного контингента - непоседливого, шумного, раздражительного, равно недовольного и ленивой неспешностью приема, и выработанным, "профессиональным" бездушием врачей и медсестер, ставших с переменами в стране частью уже иного, жестокого и губительного для людей механизма, посвященными в воцарившиеся обман и зло, но исполняющими безоглядно роли свои, не для людей, как некогда прежде в иные, и розовощекие для Альберта Михайловича времена, а для себя, для "семьи своей" только.
- Станьте в очередь! - повелел меж тем Альберту Михайловичу некий невидимый голос. Голос не то чтобы жесткий, но уверенный и распорядительный, указующий.
Альберт Михайлович подчинился и встал в очередь. Ни шутить, ни оглядываться и мысли не было. Мыслей вообще не было, и это было благо, так как при отсутствии мыслей не было и страхов.
Время в очереди имело странное свойство: ничто не менялось, не шевелились и, кажется, не дышали совсем стоящие впереди люди, не сходил с места и сам Альберт Михайлович, но, в какой-то момент, нечто невидимое как слизывало картинку и все едва уловимо менялось: царило все то же сомнамбулистическое забытье вокруг, но усекалась очередь и, таким образом, Альберт Михайлович скоро добрался до некой двери. В нее-то, все тот же невидимый, неслышный окружающим повелительный голос и предложил ступить Альберту Михайловичу.
Комната была небольшая, голая, белая. За единственным столом сидел черт. Самый настоящий - голый, волосатый, черный, рогатый и хвостатый. Периодически отстукивающий копытом некий понравившийся танцевальный ритм, но всякий раз останавливающий себя при являющемся в кабинет посетителе. Был черт дороден и мускулист, как сказали бы у нас - "в отличной спортивной форме". Стол перед чертом был невелик и пуст. Только и было на том столе - узкая цепь из разложенных металлических дротиков для дартса с ярким, разноцветным оперением. Сам любитель на досуге пометать в разбитую на сектора цель, Альберт Михайлович немало подивился присутствию земных этих экспонатов. (Да, да, именно подивился, хоть и не приметил и не понял еще, что возвращается к нему вновь и мысль, и острота ощущений.) Зачем, для чего они здесь?
Легко читающий мысли хозяин кабинета не стал откладывать разрешение вопроса этого в долгий ящик и с ходу взял "быка за рога".
- Опять медик! Ну что за напасть такая! Прежде все пачками атеисты, масоны да революционеры валились, после - делегации вагонами, то с пленумов, то с Лубянки. Совсем недавно - пачками, вагонами, демократы и либералы всякие, тьфу пакость! Ну а теперь-то что за напасть - медики одни которую неделю! Какого черта?! Не было вас прежде в таких количествах!
Альберт Михайлович суетливо и жалко пожал плечами. Ни присесть, ни спрятаться в кабинете было решительно негде.
- Ты какого черта в медики пошел?
- За станком стоять не хотел, бездарь! Иные по зову сердца шли, ну а ты-то что? Только мудреные рожи строил! - сам ответил за Альберта Михайловича черт и, взяв в волосатую черную длань первый дротик, продолжил далее: - Клятву Гиппократа давал? Давал! Ну а что ж продал больных-то своих за тридцать серебряников?..
- О! Я, впрочем, совсем не против того, я только "за"! - внезапно и как-то игриво подобрел черт. - Ты ведь, наверное, думаешь, что сам все решал? Нет, я тебе, да братцы мои подсказывали да подзуживали. Я тебе мыслишки гордые да смелые подсылал. Смелей, наглей, бес- (заметь: бес!) - беспринципней! Все по-дружбе, с чертова плеча! Но... дружба дружбой, как говорят у вас, а табачок врозь!
Порадовал ты нас знатно, теперь пришла очередь порадовать нам тебя. Начну я, закончат (когда-нибудь) там, в потоке огненном. Видел?
- Да, как же так?! Нельзя мне туда! Может, можно как-то договориться? Я ведь многих лечил: и непростых, и при власти, и уголовников. Я ведь знаю, на Земле многие ныне договориться заранее пытаются!
- Ну а как же, договоримся, но по-нашему! - и, встав в исполинский свой трехметровый рост, черт начал скорый и очень пристрастный допрос.
- Старушке Дарье Семеновне, что копчик по зиме повредила, что сказал? - и первый дротик метнул, точно и больно - в тыльную часть пухловатой и вялой ладони.
Был бы разговор на Земле, не вспомнил бы никогда Альберт Михайлович эту старушку - мало ли их каждый час хаживало к нему на прием со своими болями и горестями! Он мать-то собственную давно уж не жалел, а тут - чужая старуха, ей бы, по мысли Альберта Михайловича, на погост пора давно, а она все за жизнь цепляется, чужую жилплощадь занимает! Но обстановка в адском кабинете была такова, что и вспоминать не приходилось: мысль и память молниеносны стали, сами все на свет выводили да раскладывали, и, кажется, готовы были всю подноготную Альберта Михайловича выдать черту "на раз".
- Сказал, нечего падать! - возопил Альберт Михайлович.
- А как в хирургии работал, отчего парня молодого оперировать отказался, отчего на улицу с заражением, с флегмоной выгнал? - не унимался, багровел ноздрями и очами черт, и метнул в Альберта Михайловича не один, а сразу пригоршню дротиков.
- Оптимизация у нас, а он без полиса! Сказал ему, - нет полиса, нет и лечения! У нас - поток, у нас коек не хватает! - не отвечал уже, а завывал Альберт Михайлович.
- А как инвалидности с людей снимал! А как дрянь импортную прописывал! - сыпал черт дротиками и приговорами. Видел бы все это в фильме каком-нибудь, да со стороны, немедленно поставил бы Альберт Михайлович черту диагноз, да в смирительную рубашку одел. Но... не кино здесь было!
- А Стрельникова зачем оперировать практикантам отдал? - и, ухватив Альберта Михайловича за череп, черт стал яростно сдавливать голову доктора с двух сторон руками. - Он ведь у вас под ножом так и умер!
Все должно было давно кончиться, да не кончалось ввиду утраченных телом бренных качеств. Альберту Михайловичу только и оставалось визжать, корчиться, да болтать в воздухе ногами.
- А больным что колол? Сколько раз из-за тебя реаниматологи людей с того света вытаскивали?!
- Из-за этого все? - и, отбросив от себя, как куклу, Альберта Михайловича в угол комнаты, черт вытащил вдруг из ниоткуда заветную шкатулку. Ту самую, из домашнего сейфа Альберта Михайловича. Лежали в ней документы на недавно приобретенный в Штатах дом, валюта и очень большой ценности дореволюционное алмазное ожерелье, доставшееся Альберту Михайловичу "по услугам" от вовремя преставившейся одинокой пациентки.
- Из-за этого? Ну, так подавись!..
Проснулся Альберт Михайлович от собственного дикого крика.
За окном было лето, шестой час утра. В открытую створку балкона приливами врывалась свежая, нежаркая еще воздушная волна и, касаясь воспаленного лба Альберта Михайловича, пыталась обвеять и обсушить его потное и мокрое от страшного сна тело.
Спал Альберт Михайлович в квартире один. Дочь давно выскочила замуж и жила собственным домом, жена на лето привыкла перебираться на дачу, и только Альберт Михайлович из-за близости дома к работе оставался в квартире бобылем.
Предстоял и сегодня обыденный рабочий день. Вялый и утомительный, как все рабочие дни в жизни Альберта Михайловича. Но о работе сейчас совершенно не думалось. Давясь и кашляя, Альберт Михайлович проскакал к трельяжу жены, недолго осматривал и ощупывал горло, а после, потряхивая благоприобретенным брюшком, помчался на кухню, где, распахнув холодильник, трясущимися руками завладел даренной бутылью коньяка и стал зубами выдергивать запечатанную пробку.
Пил коньяк жадно, взахлеб.
Да, бывают в жизни такие сны - иногда ведьмовские, страшные, а то и пророческие. В реальности сегодняшнего сна Альберт Михайлович не сомневался совсем. Это было предупреждение, пророчество, знак ему. Что делать? Что делать?! Куда бежать? Может, в Церковь? А ведь он никогда там не был! Он только вчера ерничал с Колчаном о Вере, о "старых бабках" замаливающих грехи. Зачем? Надо в Церковь, надо покаяться, нет, не покаяться, лучше - помолиться! Хватит и этого! А потом - все к черту, сбегу сегодня же в Штаты! К черту работу! К черту больных и бизнес чертов этот на фармакологии!..
- Пьешь, значит! - усмехнулся меж тем за плечом черт. Тот самый, угольный, адский, вольготно развалившийся теперь на итальянском кухонном угловом диване. - А пойло-то, какое ты пьешь, то же наше. Природное! "Причастие" для вас, ловцов "белочек".
Альберт Михайлович подпрыгнул на месте, поперхнулся, да и помер в тот же миг.