Аннотация: Образчик женской прозы. Мужчинам лучше просто не читать.
Часы неразборчиво всхлипнули и высморкались. Сейчас распахнутся бурые створки, и вынырнет из норки старый купидон с облезлой позолотой, станет манерно вертеться, грозя своим игрушечным луком. Купидон состарился и стал спотыкаться, но по-прежнему жеманничает, как институтка. Стрела у него длиной со спичку, да и та обломана в невесть какие времена. Но не знает того подслеповатый облупившийся божок, приседает кокетливо, пятится, а потом и вовсе пропадает в своем старомодном логове. Хлюпают створки. Это значит - что-то около полуночи.
Это значит - сегодня ты не придешь.
Это значит - ты не придешь никогда.
Это ровно ничего не значит.
От него пахло сигаретами и почему-то - медом. И имя у него было такое же густое, древнее и душистое, как мед, - Илия. Именно так, тягуче и длинно: Илия.
У него были крупные, красиво вылепленные руки. Бог знает почему, глядя на мужчину, я всегда сначала смотрю на руки, словно они могут открыть - вынесет ли, вынянчит, укроет, спрячет. То, что меня в мои двадцать пять нужно выносить, нянчить, укрывать и прятать, я уже знала. И эти самые, пахнущие сигаретами и медом, показались мне способными все эти глаголы из неопределенной формы перевести в какую-то более личную. Но моя дверь с этим не соглашалась.
Вы незнакомы. Это моя дверь - то есть не моя, конечно, а моего платяного шкафа. Шкаф старый, гробовато-громоздкий, еще при бабушке сосланный в подвал и извлеченный оттуда только тогда, когда понадобилось хоть чем-то занять мою совершенно отдельную от всего мира хрущевку.
Собственно, это даже не шкаф, а шкап, еще прабабкин. При ней все вообще было по-другому. Большая комната звалась по-старинному залой, и в зале этой, как диковинные звери, жили мебели. И что за чуднЫе заморские названия у них были! Такие же чуднЫе и заморские, как они сами. Они всегда напоминали мне сказку об аленьком цветочке, в которой дальновидная сестрица непутевой Аленушки заказывала отцу "тувалет хрустальный". "Тувалетов" у прабабушки, правда, не водилось, зато были какие-то трюмо-секретеры-трельяжи-комоды-шифоньеры и прочие старорежимные твари.
Мир был надежно утвержден на этих дубовых слонах, китах и черепахах. В утробе серванта покоились твердые крахмальные скатерти, серебряные ножи с костяными черенками, пасхальный сервиз и золоченая фарфоровая ваза. В шифоньере (или это было трюмо?) пряталась полысевшая бархатная коробочка с прабабкиными кольцами и серьгами (бабушка хранила их для меня). Мир был прочен и дышал тем особым запахом, какой бывает только в стариковских квартирах и от которого почему-то сжимается горло...
Но давно уже растаяли в комиссионках прабабкины кольца, развалился и остров сокровищ - допотопный сервант, и тихо кончил свой век старинный дом... Но кое-кто из его обитателей все-таки выжил.
Тот зверь, что достался мне, прежде, при прабабке, именовался "гардеробом". Бабушка звала его уже скромнее - шкап (со вздохом): как-никак, время касалось и ее... А когда оно перестало ее касаться, дубовую рухлядь снесли в подвал, и вынырнула она оттуда не так давно. Вынырнув же на свет Божий, этот левиафан стал медленно просыпаться, выплюнул затхлую подземную пыль, отряхнулся, поплыл, охнул и осел у меня в углу. Вот тут-то и обнаружилась дверь. Собственно говоря, она была всегда, но стоя в подвале, шкаф многому научился, многое передумал, и вот теперь я сидела в общипанном, но все еще мягком кресле и беседовала с его дверью. Эти разговоры вошли в мою жизнь так же сумасшедше-легко, как вошел в нее ты.
Правда, днем мне самой это подчас казалось странным, но приходил вечер, и все расставлял на места, я опускалась в кресло, а дверь начинала покачиваться и поскрипывать. Что ж, дверь так дверь. Собеседник не хуже остальных...
Так вот: она не доверяла этим красивым и сильным рукам. Бог знает почему, они ей не нравились. А мне нравились, и даже очень, и потому разговор не клеился.
Он хороший, - в который раз рассеянно повторила я.
Да ну? - насмешливо удивилась дверь. Она вообще умеет говорить только "да" и "ну", но делает это так, что подчас и этого кажется много. Вот и сейчас ее "да ну?" ясно говорило, что меда и сигарет мало, и красивых рук мало, и даже густого древнего имени не довольно для того, чтобы она согласилась с "он хороший". Нужно было много больше, а этого больше я о нем не знала. В сущности, я не знала о нем ничего. Ты это имеешь в виду?
Ну да, - закивала она, радуясь моей понятливости.
Но я не уступала. Запах меда и сигарет еще жил в моих ноздрях, и я подчинялась ему безропотно и радостно.
А если я люблю его?
Да-а-а? - цинично протянула она, и я поняла, что это означало. Означало же это... ну, в общем, много чего, что относилось к прошлым, но не столь давним временам.
У мебели хорошая память.
У людей похуже.
У женщин же вообще с памятью плохо, потому такое бестактное напоминание застало меня врасплох.
Это другое, - поморщилась я.
Ну да, ну да, - комично соглашалась она. Это каждый раз бывает другое, и вчерась, и третьего дни, а потом оказывается - все то же самое.
Странно - она не упрекала, не впадала в менторский тон, но во мне почему-то нарастало раздражение.
Ты мешаешь мне жить, - вдруг поняла я.
Ну-ну, - прошептала она, то ли утешая, то ли соглашаясь со мной.
...- Ко мне?.. Нет, лучше я к тебе, - поспешно согласилась я, косясь на шкаф. - Через полчаса. Договорились.
Я уже знала, что произойдет дальше, и не хотела, чтобы она это видела. Что ни говори, предков надо щадить.
А потом я сидела у стола и смотрела на твой заснеженный подоконник, и красивые мужские руки сняли джезву с огня и придвинули ко мне дымящуюся чашку. Какой у тебя холодный, холоднющий стол. Разве я этого не знала? Все, что могло быть, уже произошло, только что, вот тут. Мерзкий стол, лед просто. ...Посадишь меня в такси. Нет, ты, к сожалению, не можешь поехать со мной, увы, тебя ждут, ничего не поделаешь, это важно; но на будущей неделе - ты ведь свободна на будущей неделе? О да, и на будущей, и всю последующую долгую жизнь. Я свободна. От твоих рук. От любимого имени. От тебя.
Чашка запрыгала в руках, и несчастье обожгло мне колени. Слезы мешали дышать.
- Просто безобразие, какой холодный...
В такси было зябко, в голове - пусто. Разве это мой адрес? Ну, раз так сказал, значит, туда и везите. А он только это сказал?
Таксист искоса глянул на меня в зеркальце и отвернулся. Потом вздохнул и тронулся с места. Таксисты иногда бывают удивительно проницательны. Почти как двери.
...Свитера и джинсы больше не живут в шкафу, а валяются все в том же общипанном кресле. В нем давно уже никто не сидит. Часы тоже остановились, и не спотыкается в своем pas de châle жеманный кукушонок - Купидон. А там, где стоял шкап, в решетчатой деревянной кроватке тихо спит - сын. Нет, это не твой сын. Он появился на свет много позже и знать ничего не знает ни о дверях, ни о пролитом кофе. Но - кого я обманываю? -он и твой тоже. Он пахнет тобой и мной: молоком и медом. И это конец истории про дверь.
Впрочем, кто знает, может быть, она и ошибалась. Может, когда-нибудь, пробегая по улице, я вдохну колючий зимний вечер, и он отзовется сигаретами и медом, и обернусь, и это будешь ты, с твоим текучим древним именем и неизменно красивыми пальцами. Прохожие и ветер будут спотыкаться об нас, и мы тоже будем спотыкаться о себя самих и молчать, увязая в сугробах своей отчужденности.
Но вот кто-то вышел из кофейни, радостно тренькнул колокольчик на двери, и вырвался на мороз знойный дух крепкого кофе. Мы разом повернемся на запах, потянем носом, и, переглянувшись, усмехнемся.
Все прошло, и ничто уже не будет как раньше, но почему бы нам и в самом деле не выпить кофе?