Игнатьев Сергей : другие произведения.

Тоттен-штаффель "Уроборос"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История про Яр-Инфернополис, маньяка, эхо прошедшей войны, любовь к женщинам и любовь к буквам.

Тоттен-штаффель "Уроборос"

  
   Walk on through the wind,
   Walk on through the rain,
   And your dreams be tossed and blown.
   Walk on, walk on with hope in your heart
   And you'll never walk alone,
   You'll never, ever walk alone.
  
   (Rodgers, Hammerstein "Carousel")
  
   (В)ступление
  
   Город похож на действующую модель вселенной, как ее описывают святые отцы.
   Внизу адская жара, клубы черного дыма и белого пара, исходящие ржавыми слезами лабиринты труб, среди которых импами снуют чумазые истопники.
   Вверху - серебряные сигары дирижаблей ползут меж острых готических шпилей и расписных пряников-куполов, блестят зеркальные грани, за которыми в алмазном сиянии и шелесте пальм обретаются князья мира сего.
   Между верхом и низом - кипит жизнь.
   Город напоминает живой организм - в струпьях сажи и плесени, вдыхает и выдыхает смог, потеет потоками грязи и талого снега, ржавая вода, дерьмо и пар струятся по кровеносной системе его трубопроводов.
   Мы обретаемся между адом и раем.
   По берегам затянутой радужной пленкой, запруженной судами полноводной Нави, чьи парапеты поросли ракушками и шерстью шевелящегося сизого мха.
   По берегам гнилостной, узкой, причудливо изгибающейся Яви, из омутов которой тянуться к поверхности, шумно лопаются пузырьки воздуха.
   В осаждаемых клопами пыльных каморках многоквартирных домов. Под ажурными мостами, дрожащими и гремящими от проходящих по ним составов. Под сенью рубиновых звезд и расправивших крылья платиновых соколов.
   Между небом и землей обретаемся мы - двенадцать миллионов живых историй, глупых мечтаний и черно-белых снов - гребаная душа это города. То, что делает его по-настоящему живым.
   Это Яр-Инфернополис. Город похороненных надежд. Это мой дом.
  
   (Я)нкова
  
   Я тяну абсент за столиком на верхнем (для особо важных персон) этаже арт-кафе "Сад расходящихся Т."
   Тускло светят неоновые лампы, мерцают на испещренных фианитами стенах, бликуют на обтянутых серебряной тканью диванах. Все здесь пропахло приторными духами и перегаром, наркотиками и сексом.
   Кроме меня посетителей нет. Нет и персонала. Сегодня кафе закрыто. На высоких дверях, поверх традиционного "Мертвяков после 22:00 не обслуживаем", висит крупная табличка:
   "МОРИМ НАСЕКОМЫХ".
   Это ложь. Просто я решил устроить себе выходной.
   Я могу позволить себе такую роскошь - кафе принадлежит мне.
   Некогда мое полное имя звучало как Фенхель Огюст Дюваль граф де Пуазен де Айпан-Тиат де Данст барон фон Мизгирефф.
   Длинновато, а?
   Было время, меня звали и совсем коротко - Пурга. Поганые были деньки.
   Все это в прошлом.
   В теперешней жизни, в арт-кафе "Сад расходящихся Т", я просто Фенхель Данст.
   Если вам приходилось бывать здесь хотя бы однажды - вы наверняка видели меня. Я - тот парень в фиолетово-черном фраке и цилиндре, в лиловых перчатках и с лиловой гвоздикой в петлице, вокруг которого здесь все крутится.
   Я смакую призрачную зелень, мертвенную горечь абсента.
   Смотрю на пустую сцену, засыпанную ковром из цветных конфетти, спиралек серпантина и мерцающих блесток.
   Вчера на этой сцене извивались расписные девочки с ангельскими лицами и бриллиантами в пупках. Гудел контрабас, звенел бубен, вибрировало под смычком полотно двуручной пилы, завывали трубы и хрипела каллиопа...
   Я смотрю на пустые столы с расплывшимися по скатертям винными потеками, пятнами жира, приставшими крошками и кокаиновой пылью.
   Вчера между ними разлетался оглушительный хохот и женский визг, выстрелами хлопали пробки шампанского, шныряли клетчатые парни в шапках с бубенцами и карлики, жонглирующие ножами...
   Мне нравится такая жизнь. Это и есть я. То, что было прежде, я почти позабыл.
   Сегодня, один на один сам с собой, я утоплю остатки своей памяти в туйоновых парах и сладком дыму каруманьского гашиша. Я хочу забыть все. Хочу стать человеком-без-прошлого.
   И только одну историю из той, прежней жизни, я бы хотел сохранить.
   Зажигаю сигарету, зажав ее в зубах, пододвигаю к себе массивный наборный аппарат.
   Пальцы щелкают по клавишам, лист ползет из-под каретки и рядами буковок-жучков убористого шрифта перед моими глазами встает минувшее:
  
   ...Нас называли "крыланами". Ударная сила и авангард 4-го Императорского флота, тоттен-штаффель "Уроборос". Три десятка дирижаблей-бомбовозов первой категории, класс "Химера".
   Мы приходили с неба. Нас боялись так, как можно бояться падающих с облаков туч саранчи, огненного смерча, дождя лютой кислоты, сокрушающих молний. Нас боялись флюги и тюрбаны, боялись рубберы и айсы, итхины и вистирцы...
   Нас боялись даже свои.
   Мы считались армейской элитой, но с репутацией - хуже арестантских рот.
   Папаша Ветчина говорил, потрясая своей паровой клешней-протезом: "плох тот крылан, кто доживает до тридцати. Мне тридцать два, ребятки, и гляньте-ка на меня - кто я, если не поистине дерьмовой хренотени шмат?"
   Не мне судить, какой он был "крылан", но он был поистине классный мужик.
   Мы звались тоттен-штаффель "Уроборос". Три десятка экипажей по 15 "крыланов". У каждого - собственный штандарт. Одна из наших немногих привилегий.
   По черному знаменному шелку вышит золотой нитью змей, свернувшийся кольцом, выставивший острые гребни и узкие перья, с жадностью пожирающий оскаленными клыками собственный хвост.
   Выше - полукругом, изломанными, под старину стилизованными ладийскими рунами:
   "В ЯРОСТИ ПАВШИМ НЫНЕ ПРИСУЖДЕН СЛАВНОЙ ВЕЧНОСТИ УДЕЛ"
  
   - Снова твой гребаный роман, а?
   Я чувствую приторный аромат духов.
   Янкова совсем еще молодая для своей должности женщина, что-то около тридцати. Ее карьерный взлет впечатляет.
   Она заведует нижним этажом здания, в котором расположен "Сад", и работающими там девочками.
   Немного об архитектуре здания:
   Уродливый краснокирпичный куб между приземистыми складскими корпусами Шоколадной Фабрики Даля и поросшими чахлым леском Твариными Выпасами (давшими название всему округу).
   Раньше здесь размещались Т-конюшни. Внешний вид и внутренняя планировка стандартные: стены покрепче, подвалы поглубже - в "нашем" некогда помещались аж шесть Котлов.
   Потом подразделение перекинули куда-то к черту на рога, рубберам под нос, и некоторое время здание служило местом пикников и сборищ для местных люмпенов и фабричной мертвечины.
   Оно мне сразу приглянулось. Напомнило одну почти забытую историю. Можно сказать, ключевой момент моего гребаного романа.
   Впрочем, я отвлекся...
   Итак, в подвале бывшей Т-конюшни, а ныне "Сада расходящихся Т." заправляет Янкова - присматривает за тем, чтобы все желания клиентов были исполнены, но и доверенный ей "материал" не попортился.
   Сама она давно не работает. Где-то за пределами Яр-Инфернополиса, на западе, в Любшице или Вилице, у нее остался муж. Приличный тихий человек.
   Ее холодные голубые глаза чуть прикрыты длинными ресницами, на губах застыла всегдашняя полуулыбка. Светлые гладкие волосы аккуратно уложены.
   - Мы закрыты, - говорю я. - Видала вывеску?
   - Решила проведать тебя, птенчик. Узнать, не смогу ли развеять твою печаль?
   - Навряд ли, детка.
   - Позволишь мне попробовать?
   Я оборачиваюсь, смотрю на нее. Что меня привлекает в ней? Она красива, да. Но это холодная, змеиная красота. В ней есть отточенное совершенство порока. Оно завораживает.
   Боюсь представить, что ее интересует во мне. Не хочу знать.
   ...Заводит в ней все - ее будуар, вульгарный, жаркий, пропахший сладкими духами. Зеркало в вычурной раме, заставленное множеством флакончиков, бутылочек, пудрениц, пуховок, шкатулочек. Эти ее длинные ноги, разведенные ножницами поверх леопардовых покрывал, и туфля с высоченным каблуком и пушистым помпоном, падающая на толстый ковер. Звериное влечение двух тел, и больше ничего...
   - Может, спустишься ко мне, когда закончишь? - спрашивает она.
   Да какого черта, думаю я.
   - Я закончил со всем этим, - вырываю лист из каретки, комкаю его и бросаю через зал. - Пошли, детка...
  
   Янкова сидит у зеркала, расчесывая светлые волосы щеткой, на ней бесстыдно распахнутое хынькайское кимоно, светло-голубое, с серебряными сакуровыми ветвями. Косметика слегка размазалась, на щеках довольный румянец.
   Я лежу на ее гигантской кровати под расшитым пасторалями балдахином, среди одеял чудовищной леопардовой расцветки.
   Пускаю вверх, в розовощеких амуров и грудастых пастушек, клубы табачного дыма и пью из бутылки, которую притащил с собой.
   - Девочки мои изрядно напуганы, - говорит Янкова. - Слыхал про этого Веди-Ребуса? Извращенец гребаный...
   - О чем речь?
   - Ты что, зайчик, не читаешь газет?
   - Никогда, детка.
   - Вчера на крыше Окружного банка нашли еще три тела.
   - Три?
   - Он всегда убивает по трое. Всегда в полнолуние. И выкладывает трупы на крыше. Типа какой-то фигуры магической. Псих перегребанный!
   - Чушь собачья.
   Она улыбается, смотрит через плечо:
   - Хочешь еще разок, зайчик?
   Я лениво машу рукой, разгоняя табачный дым:
   - Надо позаниматься с бумагами. Вся эта гребучая бухгалтерия... Оформить малышей с ножами. Публика от них в восторге, а мы до сих пор не утвердили тарифную сетку. Коль уж мы сегодня закрыты - и впрямь поработаю.
   - Узнаю старину Фенхеля! Все мысли только о работе.
   - Уж такой я замороченный парень, детка.
   - Иначе бы ты не отхватил это лакомое местечко, а?
   Я молчу. Место я получил совершенно случайно. Один мой приятель из Верхнего Города искал, куда бы незаметно вложить денег. Другой мой приятель из Нижнего города искал, куда бы незаметно вложить денег.
   В пьяных разговорах и с тем, и с другим, время от времени проскальзывало: "нам нужен свой долбаный бар!" Ни тот, ни другой, в виду своей основной деятельности, занять эту почетную, но поистине утомительную должность не могли. А здание уже тогда было у меня на примете.
   Когда были улажены все вопросы с Верхним и Нижним начальством, и дело даже начало приносить какую-то прибыль - оба парня пропали с горизонта. Первый уехал с каким-то туманным проектом за океан, в одно из наших консульств у рубберов. Второго из-за какого-то туманного проекта взорвали вместе с его шикарным пароциклетом.
   Мне это заведение давно осточертело, но из уважения к покойникам...
   - Когда-нибудь, - мечтательно тянет Янкова. - Когда я соберу достаточно гребаных красненьких бумажек на своем счету... Я завяжу со всем этим дерьмом. Уеду нахрен в провинцию и открою маленькую гостиничку. В медвежьем углу. Парное молоко с утра, свежий сыр... Всякая такая пежня.
   - Об этом тебе надо переговорить с Разилой. Он разбирается в вопросе.
   Янкова смеется:
   - Этот твой Разила - настоящее животное. Не понимаю, за что ты держишь этого парня? Постоянно пялится на мои сиськи, чуть не слюну роняет... Того гляди сожрет, ха-ха-ха!
   - Он надежный, как имперская "Армадила". А на твои сиськи я и сам роняю слюну, детка.
   - Ох, Фенхель. - Янкова откладывает щетку для волос и смотрит на меня умильно. - Никто не умеет говорить комплименты так, как ты...
  
   (Р)егина
  
   Госпиталь Преподобной Даны - одно из самых мрачных мест Яр-Инфернополиса. И одно из самых величественных зданий города.
   Строился как дворец для тогдашнего нашего императора, Павела Шестого Полоумного. Парень был зациклен на покушениях, интригах и мятежах, настоящий параноик. И свой дворец спроектировал чем-то средним между крепостью, многоэтажным линкором и вычурным купеческим особняком.
   Грандиозная серая махина в побеленных голубиным пометом обшарпанных химерах и облупившихся ангелах, двенадцать этажей Истинного Имперского Величия.
   С Региной мы встречаемся у восточного крыла, в котором располагается психиатрическое отделение. Здесь она работает медсестрой.
   Мы молча гуляем по больничному саду, дождь шелестит в ветвях. Над нами зеленая дымка расцветающих почек, в которой теряются дождевые капли. Я только сейчас понимаю - оказывается, теперь весна. В городе забываешь, что существует что-то, кроме постоянного дождя и пара, и временами - черного снега (зима) и душного смога (лето).
   В эти цветущие дебри в духе рубберских "живоградов", за высокие крепостные стены госпиталя, с трудом пробиваются зловонные городские испарения. Кажется, будто мы находимся в другом мире. В параллельной реальности.
   Напоминание о том, где мы на самом деле - сутулые и мрачные фигуры в застиранных полосатых пижамах. Это психи из "спокойных", которых выпускают на прогулки.
   За переплетениями цветущих ветвей виднеются зарешеченные окна-бойницы, из них изредка доносятся вопли и крики "буйных".
   Регина говорит:
   - Мне уже пора... Ты так и не сказал, зачем приходил.
   - Увидеть тебя.
   - Фенхель... Не начинай опять.
   - Мы давненько не встречались. Нашим старым составом... Клуб Покойников, а? Как тогда, на Циприке, помнишь?
   - Не хочу вспоминать. Как там Кауперманн?
   - Сто лет с ним не виделись. Но отрадно знать, что хотя бы его судьбой ты озабочена.
   - О чем ты?
   - Не хочешь спросить, как дела у меня?
   - А зачем спрашивать? Раз пришел сюда - значит жив.
   - Он тебе всегда нравился, да? Кауперманн.
   - Я думаю, у него большое будущее.
   - А как же Ибис?
   - А что Ибис?
   И впрямь - зачем я сюда приперся, думаю я.
   Все что между нами было, быльем поросло. Нас теперь не связывает ничего, кроме общих знакомых. И кроме той истории, благодаря которой мы познакомились.
   Нам навстречу идет вислоусый худой старик в полосатой пижаме, машет сухонькими ладошками, бурчит себе под нос: "...над ареной ярой моря буревестником слетавши я как пингвин нежно спрячу тело жирное в утесы..."
   Проходит мимо, бормоча, жестикулируя и не замечая нас. Мы останавливаемся, чтоб пропустить его. По лицу Регины пробегает тень.
   - И смешно и страшно, - говорит она, будто сама себе. Внезапно оборачивается ко мне. - Знаешь, кто это?
   - А должен?
   - Это Лукисберг старший.
   - Автор "Имперских Хроник"?! Ох, жешь гребаный заедрический...
   - Да, я примерно так же подумала, когда узнала. Вообрази себе. Наш живой классик... Младший Лукисберг часто бывает тут, проведывает отца. Хороший сын. Да и человек, судя по всему, хороший. Находит время, несмотря на всю эту свою занятость синематографическую, навещает старика. А помочь ничем не может.
   - Грустно, Регина.
   - Грустно, Фенхель, - кивает она. - Иногда мне кажется, что и мы тоже... Впрочем, неважно. Мне и впрямь пора идти.
   Она вяло машет ладонью, прощаясь, уходит прочь.
   Я смотрю вслед удаляющейся хрупкой фигурке в белом халате.
   Регина - единственная женщина, которую я сделал героиней своего гребаного романа.
   Что она имеет в виду?
   Мы - такие же психи, как старший Лукисберг, на синеме которого я вырос?
   Мы такие же - потерявшиеся в реальности живые трупы?
   Я не смогу уточнить - она не расскажет мне. Теперь уже нет, хотя раньше я был бы первый, с кем он поспешила бы поделиться тем, что ее тревожит.
   Мы чужие люди, и нет больше никакого "мы", есть она и есть я.
   И остались от "нас" только воспоминания о том дне, когда мы праздновали свое чудесное спасение, распивая вчетвером в Т-конюшнях возле циприкской гавани, а у пристаней шумела толпа, завывала сирена, и гнусаво бубнили что-то громкоговорители.
   О том дне, когда нас объявили покойниками и вычеркнули из списков.
   О том дне, когда мы четверо положили начало войне.
  
  
   "...в тучах рыжего песка, царапающего линзы защитных очков и респиратор, под палящим солнцем, где-то на краю пустыни и неподалеку от центра ада - затерялись мы.
   Выброшенной на берег мертвой китовой тушей громоздился дирижабль, вихри самума безжалостно терзали его, спешили занести песком.
   Черный штандарт колыхался над руинами.
   Самум нес со стороны Каярратских минаретов, из-за дрожащих в мареве дюн, бредовые переливы:
   "...лелеи лелеи ла-а-аи ди лаалима аафрина ди нин ваах хуузаин ди ди вах ди, ди нин ваах хуузаин али яа-а-а, ди хуузаин ди ди..."
   Я стащил респиратор, злые солнечные лучи впились в кожу. Поднес к пересохшим губам горлышко фляги. Ничего там не оставалось.
   Ибис, кряхтя и спотыкаясь, тащил по плоской крыше тела в перепачканных алыми брызгами белых бурнусах, выкладывая из них триангуляцию - знак тем, кто, как мы надеялись, придет за нами с неба.
   Солнце прожигало насквозь рыжую кожу летного комбинезона. Я сидел, прижавшись затылком к стене, слушал, как плачет эта девчонка из Благотворительной миссии. Все плачет и плачет, и не было уже никаких сил ее успокаивать. Хотелось кричать на нее - дура, ты должна быть счастлива, что мы тебя вытащили. Пока до тебя не добрались джаферы или национальное ополчение Файдала - потому что у тех и других руки по локоть в крови, а у тебя слишком рыжие волосы и слишком голубые глаза, которые не спрятать ни за какой паранджой. А им уж нет разницы - приехала ты сюда кормить их грязных чумазых детей пилюлями и ставить им клистиры или прилетела, как мы, жечь их напалмом и травить хлорцианом, если будет приказ. Но у нас не было даже этого долбаного приказа - травить и жечь. И не было сил на крик и оставалось только ждать.
   Ибис остановился посреди крыши, над телами в белых бурнусах. Приложил руки в перчатках к гогглам в подобие козырька. Потом заковылял ко мне на полусогнутых, слабо маша рукой и бормоча сквозь респиратор. Стал показывать знаками, но солнце слепило и опять проснулась боль в левом боку: "Твою мать, Ибис, ты можешь говорить внятнее?!" Он повалился на каменное крошево рядом со мной: "Всадник, Пурга, я вижу всадника! Идет сюда, к нам"
   Я на карачках пополз к митральезе, которую мы закрепили на краю крыши. Черное полотнище трепетало над ней.
   Я полз и думал, какая ирония будет погибнуть именно тут, рядом с этим городишкой, ставшим местом действия стольких героических баллад и торжественных гимнов (исполняемых на ладийском, фурунси и джаферском). Он был знаком мне с самого детства по красочным картинкам в исторических книжках, которыми я зачитывался. Каярратский десант - это у меня (как и у сотен мальчишек моего поколения) был любимый исторический эпизод. Библиотека у отца была отличная, дома он бывал редко - разъезжал в экспедициях где-то за краем мира. Я и его представлял себе кем-то вроде каярратского фараона. В бороде и меховом малахае, на которые так похожи были сшитые из леопардовых шкур колпаки фараонов. Только вместо трона из слоновой кости - сани, запряженные собаками, вместо церемониальных жезла и зеркала - секстант и теодолит.
   Теперь предстоит подохнуть в прямой видимости города своих детских грез. Ирония, в корень ее ядрить. В том самом городе, где высаживался десант генералиссимуса Сирена-Ордулака, князя Буконийского, графа Хиризтанского, Легендарного и Непобедимого. Все эти его гренадеры и мушкетеры и драгуны с казаками.
   В Каяррате были сразу три чуда света - Маяк Похититель Солнца, Библиотека Викитолиса и Пирамида Завета. Но контр-адмирал фон Корпс (напудренный парик, треуголка, золотая шпага) осмотрев место высадки со своего флагмана через подзорную трубу, бросил крылатую фразу "Мне нужен обзор!" Артиллеристы взяли под козырек, обстрел продолжался трое суток, обзор значительно улучшился, а каярратские чудеса превратились в живописные руины, растиражированные впоследствии на миллионах открыток. Легендарный город-призрак грудился по берегам мутной желтой речки, выставив иглы минаретов. Скопище причудливых многоэтажных построек, стилистика всех минувших эпох, и расползался от него в обе стороны - в пустыню - глинобитными хибарами, выжженными солнцем площадями, уставленными пестрыми рыночными палатками и торчащими то тут, то там пучками блеклых пальм и кактусов, именовавшимися в довоенных буклетах Легендарными Каярратскими Садами (Четвертым Каярратским Чудом). Все это продолжалось сотни лет, а потом этот гребаный полковник Файдал Аль-Гассейни решил плеснуть немного маслица на сковородку, урвать от пирога, угодив и вашим и нашим, и две супердержавы сделали на него ставку, и оба высочайших монарха решили, что эта новая подружка первым даст именно ему. А потом у Файдала все пошло наперекосяк, а потом нас подняли по тревоге, а потом в Каяррат вошли джаферы. Но мы все равно успели первыми. Мы успели первыми, но это не отменяло того факта, что теперь мы, дружок мой Ибис, в полной заднице..."
  
   Мы с Ибисом сидим во флюговской пивной "Оркел Жуковице".
   Подвальный этаж утопает в клубах табачного дыма. Со стороны кухни несет тушеной капустой. Радиоточки по углам зала на трех частотах ведут репортажи со скачек на Каян-Булатовском Гипподроме, забегов Т-варей на Визардовых болотах и рубберского Чемпионата по хедболу в Линьеже. Смутные личности в потертых пиджаках сопровождают истерические выкрики комментаторов возгласами радости и отчаяния, со звоном сдвигают кружки и брякают ими по дощатым столам.
   Ибис самый спокойный, самый нормальный из моих приятелей. Знакомы с ним чертову прорву лет, с тех легендарных времен, которые я, хотелось бы верить, вполне успешно забыл. Ему в моем гребаном романе отведена значительная роль.
   У Ибиса совершенно невозмутимый вид. Пенистый, отдающий кислятиной "оркел" он цедит с таким же выражением лица, с каким, наверное, пьют чай на приеме у итхинской королевы.
   - Как идут дела?
   - Дела не идут, - говорит Ибис. - Дела стоят.
   Он заведует рекламой в "Гаймен & Притчетт", сети магазинов модной мужской одежды, поэтому одет, как истинный денди.
   - Недавно виделся с Региной.
   - И как?
   - Никак.
   - Ясно...
   Молчим, тянем пиво, слушаем бормотание комментаторов. Я закуриваю сигарету.
   - Есть вести от Кауперманна?
   - Никаких.
   - Все "вращается в кабинетах", а? Небось, далеко пойдет.
   - Кто его знает. Может, плюнул на все и загорает на пляже где-нибудь в Ливадане и тянет коктейль через соломинку. Он всегда был замороченным парнем, наш Кауперманн. Себе на уме.
   - Это точно.
   С Ибисом мы можем говорить о чем угодно, но иногда хочется просто помолчать. Когда знаешь, что собеседник понимает тебя без слов.
   - Ты не думал о том, чтобы уехать отсюда? - хмуро глядя в глубину зала, говорит Ибис.
   Отпив из кружки, я недоуменно переспрашиваю:
   - Уехать из Яр-Инфернополиса?
   - Да.
   - Как-то даже не задумывался...
   - Я бы хотел свалить отсюда, Фенхель. Уехать туда, где жизнь, понимаешь? Что-то такое... Не знаю как сказать, настоящее. Солнце и... Может быть, море... Что-то реальное, яркое...
   Он тихо смеется.
   Я неуверенно пожимаю плечами.
   - Все это вздор, - говорит Ибис, поднимая бокал. - Давай выпьем за то, что нам удалось выбраться живыми из того дерьмища, через которое нам с тобой посчастливилось пройти.
   Мы пьем, не чокаясь.
   Я думаю над его словами. Уехать... но куда? И зачем?
   Мечты. Его рекламные рисунки, все эти буклеты-приветы, плакаты и витрины... Ведь собирался стать настоящим художником. И мой гребаный роман.
   Нужны ли наши мечты кому-нибудь за пределами Города, если даже здесь на них нет спроса?
  
   (О)леся
  
   Олеся Клокендорф - дочь моего бывшего сослуживца, военврача нашего штаффеля.
   Я почти не пишу о нем в своем гребаном романе. Не такой он был и интересный человек.
   Только двух вещей про него я не понял.
   Неразгаданные загадки:
   Первое - как он умудрился оказаться в нашем тоттен-штаффеле? Каких военных богов прогневил он, тихий человек с собачьими бакенбардами, пенсне на сизом от пьянства носу и манерами доброго, ленивого гувернера. Когда-то, сто тысяч лет назад, в сказочном золотом детстве, у меня был такой воспитатель - воспоминания о нем сложились с воспоминаниями о Клокендорфе. Теперь кажется, что это был один человек.
   Второе - за каким хреном, как ему только в голову взбрело переложить ответственность на свою драгоценную дочурку (безвременно ушедшая чахоточная мать, похожее на монашескую обитель Благотворительное Училище за счет Генштаба - полный набор для дешевого романа) на меня? Эти его слова перед смертью, сквозь кровавый кашель: "Фенхель, заклинаю, позаботься о моей дочке".
   Да каким местом он, мать его, вообще думал?
   Но отказать ему я не мог.
   Я устроил Олесю секретаршей к одному своему старому приятелю - некрократу, чиновнику окружной Пожарной инспекции.
   Эти ребята после всех тех метаморфоз, которые претерпевает их организм на государственной службе, не особенно склонны к романтическим отношениям.
   Нет, в физическом смысле никаких проблем. Теоретически они могут разжиться кучей детишек и румяной женушкой-хозяюшкой или неделями не вылезать из борделей (и я знавал и тех, и других, а один даже совмещал обе ипостаси).
   Но вот в эмоциональном смысле - что-то меняется кардинально.
   Поэтому за добродетель своей "воспитанницы" я был спокоен.
   По поводу ее "свободного времени" я тоже не беспокоился. Секретарша в окружной Пожаринспекции (тем более, под началом у некрократа) - эта не та работа, после которой остаются силы шляться по ночным клубам типа моего, и цеплять ребят типа меня.
   Это та работа, после которой хочется придти в свою комнатушку в общежитии для госчиновников-людов (строгая вахтерша на входе, пропускной режим), бросить на пол портфель и завалиться спать, не снимая чулок, туфель и строгого делового костюма.
  
   Мы с Олесей встречаемся в "Зугмильском Розане", что в переулке сразу за Площадью Архиличей и Костяным собором. Эта кофейня известна своей чопорностью, высокими ценами и псевдо-восточными интерьерами.
   Само название отсылает к Зугмиле-Пеле, тот городок на дальнем востоке Вистирии, на самой границе с джаферами, в затяжных боях за который положили в свое время треть 1-го Ударного Куруманского корпуса.
   Владельцам кафе об этом, наверное, невдомек. Но интерьеры их мне все равно нравятся. Я обращаю на такие вещи внимание - профессиональное чутье.
   В любом случае, "Розан" - не место для романических свиданий. Здесь заключают сделки, обмываемые ведрами шампанского, крупные дельцы. Здесь знаменитости дают симпатичным журналисткам приватные интервью за бокалом шерри. Сюда ходят чопорные пары, чтобы отметить N-ный юбилей, а маститые академики чествуют своих лауреатов.
   Никакой романтики. Все по-деловому.
   Поэтому я и вожу сюда Олесю.
   Мы говорим о литературе. Обсуждаем графа Парагорьева, пишущего в "Ладийское душемерцание" под прозрачным псевдонимом м-р Твин Пикс.
   Его очерки блистательны и противоречивы, некрократическая цензура рвет его на части, он был официально отлучен четырьмя официальными церквями Империи, публика им восторгается. Настоящий властитель дум.
   Я говорю, а сам смотрю на Олесю.
   Она из тех девушек, для которых сложно подобрать какие-то другие эпитеты, кроме как "ангельской красоты". Пошло и избито, но она действительно похожа на ангела.
   У нее волосы цвета платины, точеная фигурка, громадные голубые глаза с искорками насмешливой иронии и звонкий, совсем детский голосок.
   В наших отношениях нет и намека на что-то большее, чем просто беседы. Для меня это важно.
   Между нами грань, стеклянная стена, которую выстраиваю я сам. Это помогает мне. Я отвык общаться с такими девушками.
   Но всякий раз меня волнует ее присутствие. Сам факт того, что я сижу с такой девушкой в кафе, что она слушает меня, прислушивается к моим словам...
   Так не похожа на своего отца. Она кажется гостьей из другого мира. Может, спустилась сюда, в Яр-Инфернополис, с Млечного пути... Сюда, ко мне.
   Приказываю себе не думать так.
   Глаза ее светятся любопытством, но это не оловянные отблески любопытной домохозяйки, не похотливый глянец мальчишки-лифтера, заглядывающего за декольте роскошной дамы. В ее глазах чистая, открытая жажда знания, жажда нового.
   Этой жаждой она, будто вампир, одаривает и меня.
   - Парагорьев поражает меня, - говорю я увлеченно. - с самого детства. Громадные масштабы, движения войск, панорамы сражений...
   Мы обсуждаем новый роман "Баталии Пир", исторический эпос, где переплетаются темы взаимоотношений аристократических родов Яра и Шнеебурга, ладийцев и адриумцев, фарлецийцев и флюгов, широчайшая панорама Винклопенских войн и нравов той поры.
   - Почему же он так поступил с Ксенией? - спрашивает Олеся. - Она была легкая, чистая как мотылек. То есть, она и была мотыльком... Все первые три части. Ее полеты над отчим краем, прекрасные крылья и усики... А в конце? Дети, семья. Она становится маткой Роя... Земная основательная барыня! А где же тот легкий трепетный мотылек? Безвозвратно погиб. Это несправедливо.
   - Быть может, это неизбежно для любой девушки... Для людей вообще. Может, это просто взросление?
   Олеся смотрит на меня удивленно.
   - Вы и правда так думаете? Мне кажется, это мужской взгляд. Взгляд собственника, мужа. Мужчины хотят запереть женщин в золотые клетки, прервать их полет. Превратить из мотыльков - в неповоротливых маток.
   Олеся задумчиво молчит, добавляет:
   - Я не хотела бы такой участи. Я хочу полета.
   Меня захлестывает чувство ирреальности происходящего. Не знаю, что возразить.
   - Знаете что, - говорит Олеся, и на губах ее вдруг расцветает улыбка. - Принесите мне еще что-нибудь того автора, у которого страшные истории? Этот руббер...
   - Поэ?
   - Да, он!
   - Понравился вам?
   - Очень, ведь у него так стра-ашно! - она смеется, показывая жемчужные зубки, и возле ее глаз пролегают крошечные складочки. - Он мне нравится даже больше, чем этот ваш Парагорьев. Все-таки, он невозможный зануда!
   - Хорошо, - улыбаюсь я. - Только обещайте, что не будете винить меня в своих ночных кошмарах.
   Глаза ее становятся задумчивы.
   - Ох, Фенхель, - говорит она негромко. - Не в кошмарах мне бы хотелось вас винить...
   Олеся, смутившись, обрывает себя на полуслове. А я только рад переменить тему. Гребаная стеклянная стена.
  
   Очередной вечер в "Саду расходящихся Т". Полный аншлаг. На сцене выступает мой приятель Витольд - конферансье Месье Картуш, блистательный пародист и мастер стэндап-скетчей.
   В длинных руках пляшет бамбуковая тросточка, пиджак в красно-черно-белую клетку, соломенное канотье, канареечные брюки, рыжие гамаши. Одна половина лица у него под слоем белой пудры, из уголка глаза срывается нарисованная слеза, другая половина - скалится красной полуулыбкой, залихватски заломлена нарисованная бровь.
   Витольд имеет необыкновенный успех. При этом действия его на сцене довольно незатейливы.
   Например, он говорит, указывая на кого-нибудь из сидящих в зале своей тросточкой: "лысина этого парня смахивает на жопу". Все смеются.
   Он говорит, указывая на кого-нибудь в зале: "эй, старичок, давно ли потрясал своими седыми мудями?". Все смеются.
   Он просто говорит со сцены "жопа" и "мудя". И все смеются.
   Я рассеяно слушаю шуточки Витольда и хохот публики, сижу на втором этаже, у перил, читаю газету.
   Заголовок кричит:
   "НОВОЕ КРОВАВОЕ ПОСЛАНИЕ ОТ ВЕДИ-РЕБУСА! ВАШ ХОД, ГОСПОДА ПОЛИЦЕЙСКИЕ?!"
   На Тваревых Выпасах нашли еще три тела. Полиция не дает комментариев, но на одном из трупов якобы имеет место вырезанная ножом тайная руническая азбука гриболюдов или рубберская пиктография.
   Представление заканчивается, под грохот аплодисментов Витольд покидает сцену, я комкаю газету и иду к нему в гримерку.
   Комната завалена книгами, на языках, которые я вряд ли когда-нибудь выучу, и пустыми бутылками, которые мы опорожнили вдвоем.
   Витольд стирает свой "двуликий" грим - идею подсказал ему ожог на щеке - напоминание об одной хреновой танковой атаке на Вистирском фронте, в ходе которой джаферы покрошили половину витольдова батальона.
   - До чего мне надоело все это дерьмище, Фенхель, - говорит он. - Ну что за публика, а?
   - Как там продвигается с твоими пьесами?
   - Цензура, мать ее.
   Это традиционный вопрос и традиционный ответ. Немногие знают, что весельчак мосье Картуш, звезда "Сада расходящихся Т", и скандально известный анонимный драматург Мистер Смех - две половинки одной маски.
   Двуликий Витольд.
   Первый делает мне за вечер отличную выручку, второго преследует полиция и некрократы из Цензурного комитета.
   У первого любимое словосочетание "помацал титеньки", у второго "одумайтесь, дураки".
   - Плюнь, - говорю я.
   Чтобы подбодрить, предлагаю ему сигару.
   Витольд, как всегда, улыбается уголком рта, на котором остался след алой помады, качает головой.
   Затем вытаскивает из кармана свою заветную "удачную" сигару.
   Пьесы мистера Смеха в списках и перепечатках гуляют по городу, вызывая известный резонанс. Но ни одна из них еще не была поставлена на столичной сцене.
   В день, когда это произойдет - Витольд и раскурит свою "удачную" сигару.
   Мы давно уже разыгрываем эту пантомиму.
   Я знаю, что он мистер Смех, он знает про мой гребаный роман. Парочка наивных циников, затерявшихся посреди Яр-Инфернополиса, города мертвых снов.
   Тащу Витольда в мой кабинет в мансарде, пить коньяк и получать зарплату. Открываю сейф, выдаю толстые пачки купюр. Курс падает с каждым днем, пачки становятся все толще. Того, что можно на них купить - все меньше.
   Ребята, сидящие в Башнях Верхнего города, знают верное средство, чтобы привести все к норме. Им нужна новая война.
   Об этом пишет в своих едких пьесах и отрывках-диалогах мистер Смех, об этом говорят на засыпаемых дождевой моросью улицах и в пропахших спиртом чайных.
   Я баюкаю в руках коньячный бокал и смотрю в раскрытую пасть сейфа. Мятый лист белеет там поверх толстых пачек "красненьких". Вытаскиваю его, разглаживаю на колене:
  
   "...Папаша Ветчина повсюду разгуливает в вязаной шапке и расхристанном, перепачканном смазкой комбинезоне. Офицеры при встрече с ним берут под козырек. Изуродованные застарелыми ожогами щеки его заросли щетиной, и она совершенно седая.
   Раньше он командовал тоттен-штаффелем, а теперь, списанный по ранению, заведует Ангаром.
   Сжимая початую ромовую бутылку в стальной клешне на паровом движке (протез не из дешевых, но из-за заслуг Ветчины, военное министерство в кои-то веки расщедрилось), он сипит на нас:
   - Вы хорошие ребята. Только запомните - всех победить невозможно. Смотрите не расшибите себе башку..."
  
   Спасибо тебе, Папаша. Мы постараемся.
   Я провожаю Витольда до выхода, сажаю на извозчика.
   Сам уже слегка пьян, а мне еще предстоит важное дело. Оставляю кафе на Разилу. Он у меня в штате - главный специалист по безопасности.
   Это дюжий парень из Словоярских крестьян. Тех самых, что прославлены своим высоким ростом, лихим нравом и тем, что сплошь заросли, как медведи, густым бурым волосом.
   Говорят, словояры у себя на родной сторонке разгуливают по лесам голышом и обходятся четырьмя словами: "гыыы", "ололо", "аррр" и "водка".
   Мой Разила на соплеменников мало похож, изъясняется по-городскому, порой почти изысканно, одет в отличный костюм, чисто выбрит, благоухает одеколоном. Только беспорядочная прическа, густые баки на щеках и красная шелушащаяся от постоянного бритья кожа на лбу и скулах указывают на его корни.
   Еще одна деталь, выдающая его плебейское происхождение - привычка отставлять мизинец, опрокидывая рюмку. А после, с шумом выдохнув, смачно утирать толстые губы накрахмаленным манжетом.
   - Ну как, босс, - спрашивает Разила. - Разобрались вы со своими бабами, ы-ы?
   В интонации его нет и намека на пошлую шутку. Сказав то, после чего другой бы подмигнул и ухмыльнулся, Разила смотрит на меня своими ясными серыми глазами. Он спрашивает с искренним интересом и заботой. Всегда говорит то, что думает.
   - Это не так просто, Разила.
   - Там, откуда я родом, - басит он. - Все решается очень просто, босс. Женщина сама выбирает - кто ей по нраву. И ежели сумеет одолеть молодца в схватке - знамо им суждено быть вместе вовек.
   - Эх, Разила...
   - ыыы, босс?
   - Хороший ты парень. Смотри не...
   Разила смеется, показывая острые белые зубы. Он обожает демонстрировать мне свою осведомленность по части всяких характерных фразочек, которыми я поучаю свой персонал и приятелей:
   - Знаю-знаю, босс, - ревет он. - Всех-то одолеть невмочно! Смотри, Разила, не расшиби свою тупую волосатую башку, ыыыы!
   Я хлопаю его плечу, улыбаюсь, поправляя меховой воротник пальто, выхожу за вращающиеся стеклянные двери.
  
   (С)ильвия
  
   Сегодня на верхнем этаже "Сада расходящихся Т" мы чествуем нашего гения Леву Карпоффа. Наконец защитился на доктора мортомеханики.
   Событие выдающееся.
   Надо сказать, что для героя дня доктора Карпоффа, гордости Имперского Изыскательного Департамента, эта докторская далеко не первая.
   В 17 защитился по некромномике, в 18 - докторская по научному спиритуализму, в 22 отхватил Именной Грант и Благодарственный Титул от Императора.
   В Департаменте у него давно уже свой кабинет - крохотная комнатушка с видом на проспект Сирена-Ордулака. Наряду с чертежными досками и шкафами, забитыми стопками пыльных папок (непременный гриф "Мантикора" - строго секретно) в ней есть чудесный механизм - множительный аппарат. Благодаря этому "множителю" Яр-Инфернополис и познакомился с пьесами мистера Смеха.
   Несмотря на свой юный возраст, Карпофф уже совершенно похож на сумасшедшего профессора из дешевых романов. Рыжие волосы всклокочены на манер Разилы и его диких соплеменников, на конопатом носу - круглые очки. Одет в традиционный для научной интеллигенции твидовый пиджак, под ним - вязаный жилет с танцующими оленями. На облике нашего Гения, в особенности на этом легендарном "оленьем" жилете, Витольд с удовольствием оттачивает свое остроумие.
   Карпофф, впрочем, за словом в карман не лезет. При всей его страсти к точным наукам, перечитал такое количество художественной литературы (включая запрещенную цензурой) и столь частый гость в синематографических салонах, что свободно поддерживает разговор на любую тему, засыпая собеседника специфическими терминами в диапазоне от сленга тарчахских контрабандистов до тонкостей рубберского художественного бисеро-шрамирования.
   - Я пью за своего героя! - горланит Витольд потрясая кубком пунша. - Чтобы в дополнение к очередной докторской степени он нашел себе девушку, наконец! Такую же умную, как ты, Лео! И чтобы она так много времени проводила в библиотеках, что с ее близорукостью невозможно было заметить этих твоих гребаных оленей!
   - Спасибо, мессир Хохотунчик! Ты мой кумир! - орет в ответ Карпофф. - Господа... За некрократические ценности - ДО ДНА!
   Рядом со мной у стойки скрежещет жвалами (он так смеется) Грегор, мой адвокат. Он из флюгов, проще говоря - жук. На хитиновом брюшке еле сходятся пуговицы взятого напрокат фрака. Я давно собираюсь его уволить, но держу при себе из ностальгических соображений. Сто тысяч лет назад он защищал меня на процессе, который устроил против меня мой дядюшка, самый толковый из рода баронов фон Мизгирефф. Мы с Ибисом тогда уже ошивались на одном из ливаданских учебных авиадромов, грезили предстоящим первым полетом. Когда дядюшка узнал, что я записался в ВВС, решил юридически доказать, что я спятил и лишить меня титула и наследства. У него получилось.
   Его гребаные жабы-законники против моего гребаного адвоката-жука, с которым мы познакомились в баре перед моим отъездом на Ливадан. Эти расисты паршивые раздолбали линию защиты Грегора как в свое время рубберский десант воинов-ягуаров разнес фарлецийских королевских мушкетер - к чертовой матери в муку!
   Но жук старался, надо отдать ему должное, он бился с уродами до последнего. Мы стали друзьями.
   Я смотрю на присутствующих - тут коллеги Карпоффа из Департамента, мои артисты, куча общих знакомых, богемная публика, пестрый карнавал, ярмарка тщеславия, многообразие ярких, вычурных, шокирующих нарядов. Мужчины, исключая богему или лиц при мундирах, выглядят рядом с женщинами довольно тускло в своих серых и черных костюмах.
   А вот и Сильвия. Сегодня на ней нечто вроде длинного клетчатого сарафана, под ним оранжевая блузка с закатанными рукавами. На ногах рыжие сапожки. Вокруг тонкой загорелой шеи обмотан светлый шарф. Ее русые волосы собраны на затылке на манер растрепанного птичьего хвоста. Дерзкая косая челка спадает на лоб.
   С ней какой-то тип с безразличным сухим лицом. Он похож на кельнера или дворецкого, но на нем шикарный костюм банкира. Видимо, очередной из длинной плеяды ее ухажеров-информаторов.
   Совершая сложные маневры среди захмелевших гостей, и улучив момент, когда "дворецкий" отчаливает к стойке, оказываюсь рядом с Сильвией. Она - "Золотое перо" Яр-Инфернополиса, ценнейший кадр старейшей нашей газеты "Ярские Ведомости".
   - Привет, подружка!
   - Привет, Фенхель! - Сильвия салютует мне бокалом "Карпахского егеря" (сливки-ром-анисовая-ягелевка).
   - Ну, как ты? Как поживает мистер Неразговорчивый?
   Сильвия хохочет, толкает меня в плечо.
   - Завернул очередную мою статью. Зацени название - "Нерезиновая столица". Про подпольные притоны рубберов, хедбольных букмекеров и гамербировых барыг.
   - Актуально!
   - Еще бы, хрюнтель ты эдакий!
   Главный редактор у Сильвии - важная шишка, "зашитый" некрократ, консерватор, вхожий в высочайшие кабинеты. Сильвия с веселым бешенством воюет с ним за каждую свою заметку.
   - Слушай, а что там с этим маньячилой гребанутым?
   - Ты про Веди-Ребуса? Охрененный материал, старичок. Но тебе-то что до него?
   - Ну, мало ли, какие бывают причины. Собираю материал для книги, например.
   - Ха-ха-ха! Что, решил попробовать себя в детективах?
   - А почему нет, вон как твоя подруга, эта рыжая красотка!
   - Жоан Солодовски?
   - Да-да. С которой ты приходила в прошлый раз. Помнишь, когда Грегор, мой адвокат гребаный, накирялся и пытался показывать нам свои народные флюговские танцы?
   - Жоан сегодня не смогла. Но я могу свести вас, если хочешь. Только вынуждена сразу предупредить, ты не в ее вкусе!
   - Да что ты! А кто тогда - в ее?
   - Ну вот хотя бы... Вон этот, слева от Карпоффа. Как его?
   - Что? Гребаный Макфлай?
   - Да-да, он ей приглянулся в прошлый раз!
   - Ты разыгрываешь меня?! Да он же коротышка!
   - Ну, знаешь ли, мой дорогой. Есть такое популярное женское мнение, что...
   - Черт я совсем забыл, ты же специалист по популярным женским мнениям.
   - Боже, Фенхель, я тебя ненавижу!
   - Ой, Сильвия, крошка моя, прости, что напомнил про эти твои заметки в "Инфернополитан"! Как там было? "10 главных вещей, которые не стоит говорить Ему на первом свидании"? "5 главных блюд, который разожгут в Нем Огонь"?
   - О Боже, это пытка! Я все скажу, все скажу, только прекратите, господин инквизитор!
   - Итак, Веди-Ребус?
   - Итак, очуменный материал, старичок! Жаль, толстожопый трупак снял меня с дела. Ты знаешь, у меня много недоброжелателей в Департаменте полиции. Эти ребята просто завидуют мне, гребаные хорьки.
   - Ох, девонька моя, что ж тебя все время тянет на передовую, а?
   - Ты так пьян, что путаешься в словах. Не на передовую, а на передовицу, ха-ха-ха!
   - Точно-точно, так что там с ним?
   - Поклянись, что не разболтаешь мою тайну щелкоперам из "Инфернопольского Упокойца"!
   - Клянусь моим цилиндром!
   - Верю, красавчик. Вообрази, какая история. Парень нападает по ночам. Всякий раз по три трупа. Жертвы - всегда - мертвяки! в основном, всякая рвань бездомная, которые ночуют в канализации и под жэдэ-опорами. Но один раз прихлопал и фабричного. Хотя тот сидел на синем, такой - совсем дохлый... Впрочем, чего я тебе рассказываю, у вас в районе их толпы - каждый день видишь, да?
   - Еще бы. Кстати классный шарфик. Такой...искорками. Вульгарный, люблю такое.
   - Подлец, убери лапы! Ты меня отвлекаешь! Тут проскочила хорошая конспирологическая идейка - как ты понимаешь, я не могла не тиснуть ее в статью...
   - Ага. Картина проясняется - вот почему твой "Зашитый" шеф взбеленился?
   - Ну, еще бы - рука руку моет же! А суть вот в чем - на последнем Съезде Архиличей зам по социальным вопросам толкнул с трибуны такую телегу, что, мол, давно пора Городу избавиться от всех этих беспризорных мертвяков, которые разгуливают где хотят, жрут, что под ноги попадется, и вообще портят собой пейзаж. Мол, это все - как насмешка над высокими принципами Некрократии, да и с точки зрения банальной экономики совсем не Вин, совсем не Тор, совсем не айс.
   - Что за новая фразочка?
   - Это меня наши ребята из представительства в Торнхайме научили, там местные националисты новый лозунг задвинули, слушай... Вин! Тор! Айс!
   - Это дико интересно, но мы отвлеклись!
   - Так вот... Ох, да убери же ты свои загребущие лапы, наконец! Кстати, клевые перчатки! Ладно, можешь оставить. Нет-нет, повыше, вот так... Шалунишка, хе-хе! Так вот, идея насчет некрократической провокации не прокатила. Но там и без этого есть, что обмозговать... На одном из тел, что были в первой тройке найденных, была вырезана ножом буква "В" - поэтому хренатора и прозвали "Веди". В последующих случаях снова были буквы. Повторяющийся почерк - как заявили жопоголовые мудрецы из Департамента Полиции. Тайное послание.
   - Поэтому его и прозвали Ребусом! Да-да, я читал твои заметки.
   - Мне лестно, миляга. Итак, следующие буквы. Внимание, ты слушаешь? "Я" и "Р".
   - Яр?
   - Получается "В ЯР". Банальное начало для открытого письма, неправда ли?
   - А дальше?
   - В том-то все и дело. Дальше был круг.
   - Круг?
   - Ну да, скорее овал, эдакая кривоватая загогулина. По правде сказать, почерк у этого парня не ахти. Было много споров, что это вообще - все-таки буквы или магические знаки, птичья азбука. Он просто гребаный мясник, этот Веди, никакого стиля. Вот помню, когда в позапрошлом ловили Каллиграфа - вот у того был целый арсенал, были такие специальные крючки, стальные перышки, специально для работы по коже...
   - Ох, избавь меня от этих подробностей, нам же еще предстоит жаркое... И, опережая события, - мои поварята превзошли сами себя.
   - Пьяница, твой язык снова подводит тебя - нам предстоит не жаркОе, но жАркое!
   - Я весь внимание, моя богиня!
   - Следующее послание. Буква "С".
   - С? После круга?
   - Ну да, определенно ладийская "Эс", адриумская "Цэ". Но мой Неразговорчивый начальничек, перданиол зашитый, снял меня с дела. Тупари из полиции ломают голову, а я могу объяснить, в чем тут штука, уже сейчас! Это не ребус и не магические знаки...
   - Тогда что это?
   - Веди пишет какую-то фразу, понимаешь? По одной букве и каждый раз три трупа... Разрази меня гром, если я знаю, что у него на уме. Но в предыдущий раз был никакой не круг, а буква "О". Он пишет В, Я, Р, О, С... Вярос!
   - Бессмыслица какая-то. И что говорит по этому поводу полиция?
   - Фенхель, поцелуй меня.
   - Что?
   - Да поцелуй же меня, идиот!
  
   В камине весело горит огонь. Завороженный и пьяный, я смотрю, как, играя огненными бликами, в рюмке переливается янтарь.
   - Не спи, замерзнешь, - Сильвия тыкается носом мне в щеку.
   Растрепанная русая челка, чуть вздернутый нос, зеленые глаза чертовки и мальчишеская улыбка. Похожа на девочку-подростка.
   Это очень привлекает состоятельных женатых мужчин. Ее квартира забита сверкающими безделушками и нарядами. "Моя коллекция", говорит она. "Я изучаю жизнь...", говорит она.
   Я готов часами слушать ее истории про города, в которых я не был - Сен-Фюнеси, Монто-Карпах, Шнеебург, Мурьентес, Тольбано... Даже от простого перечисления названий веет другой, праздничной и яркой жизнью.
   Мы пьем кальвадос из высоких рюмок, и хотя бы тут я - опережаю. В силу рода занятий Сильвия привыкла пить, как сапожник, и не пьянеть.
   - Почему мы вместе? - спрашиваю я с пьяной радостью.
   - С тобой весело, - отвечает она, смеясь.
   - Брось их всех! - говорю я, заплетаясь языком, в порыве сладкого безумия. - К черту их! Переезжай ко мне.
   - В твой кабак? - улыбается Сильвия. - И буду танцевать у шеста, а вокруг карлики будут жонглировать ножами?
   - Но ведь это не главное! - я смеюсь. - Я брошу все это к чертовой матери! Уедем в деревню. Медвежий угол! Свежий сыр. Молоко... Какая-то еще пежня!
   Она кивает, легко соглашаясь:
   - Конечно, милый, конечно.
   Сильвия умеет лгать. Это у нее профессиональное.
   Я залпом выпиваю рюмку, отставляю ее на пол.
   С обнаженной груди Сильвии сполз край одеяла, я ловлю губами ее острый напряженный сосок. Она лежит, раскинувшись на темных простынях, запрокинув голову и свесив тонкую руку с разложенной кушетки. Огненные блики гуляют по животу, по круглой, как монетка, впадине пупка. Доходят до кустика волос ниже.
   Сильвия пахнет морем. Я чертовски давно не был у моря, вокруг все время этот дождь, дождь, или снег, снег, или снег с дождем... Все время одно и тоже, и ржавые крыши и клочья пара и эти гребаные дирижабли и зеркальные башни и скользкие улочки.
   Мы лежим, раскинувшись на простынях, и я глажу ее живот, ощущая пальцами дорожку невесомых волосков пониже пупка.
   - Не думай, что это надолго, - говорит Сильвия с улыбкой. - Это очень хорошо. Но это не навсегда.
   - Почему? - спрашиваю я, как ребенок.
   Хотя и сам прекрасно знаю, что она говорит правду.
   - Мы с тобой хотим от жизни разных вещей.
   Сильвия нежно гладит меня по голове теплой ладонью, и я боюсь открыть глаза, боюсь прервать это чувство близости, потерять его.
   В отличие от Янковой, Сильвию хочется ревновать к ним ко всем. Неистово, яростно. К богатым старикам, к сальным толстякам в дорогих пальто, к ловким дельцам с щеточкой усов под носом, к черномундирным некрократам с неподвижными серыми лицами, тусклыми мертвыми глазами...
   Терзает мысль, что и с ними она была такой же, лениво пресыщенной, и в то же время сосредоточенной.
   От них Сильвия тоже брала все, что нужно ей - от информации до постели.
   Но не думать об этом. К черту, к черту их всех.
   Здесь и сейчас я верю, что нас только двое. И больше никого, никого, никого...
  
   Крупнейший синематеатр Яр-Инфернополиса - на площади Ориона Бомбардина. Новейший паровой энергокомплекс, из-за коррупции в Департаменте Строительства его так и не достроили и превратили в шикарный синематографический мавзолей - "Тристар Пандемоуним", "Орионовский", или же, с намеком на первоначальный замысел строителей - "Большая Грелка".
   Сегодня мы идем на премьеру исторической драмы "Боги Долин", режиссер - Лукисберг-младший.
   Витольд на ней выступил в качестве приглашенной звезды. Исполнил юмористическую роль Прошки, легендарного денщика генералиссимуса Сирена-Ордулака. В роли самого блистательного стратега - лауреат премий и орденоносец, суперзвезда и мощный старец Коннор де Шаун.
   Витольд встречает нас на ступенях входа, в роскошном фраке, проводит через толстый бархатный канат и оцепление охраны - тщательно выбритых громил-славояров, одетых в соответствии с тематикой мероприятия в клюквенные казачьи кафтаны.
   Толпа за канатом волнуется, шныряют спекулянты с веерами фальшивых пригласительных, искрят вспышки блицей, из толпы кричит срывающийся девичий голосок: "Картуш, сделай мне ребеночка!"
   Подгоняя нас внутрь, Витольд рассеяно демонстрирует репортерам вытянутый средний палец.
   В тесном смокинге и накрахмаленной манишке я чувствую себя полным ослом.
   Здесь тоже безумие. Но не привычное мне безумие "Сада расходящихся Т.", а ступенью повыше, овеянное звездным блеском, хрустящее парадным глянцем. Пахнущее тщетой мирской, большим деньгами и мнимым бессмертием.
   Утешение я нахожу у фуршетного стола.
   Отвлекаюсь от выпивки, ища взглядом Сильвию. Она стоит возле колонны и очень весело общается с тем самым типом из кафе, похожим на дворецкого. На этот раз его тонкие губы растянуты в подобие улыбки.
   Уличив момент, когда тип отвлекается на другую даму, по всей видимости - супругу, иду к Сильвии, подхватываю под локоток:
   - Что за нахрен?
   - О чем ты?!
   - Может, хоть на людях сделаем вид, что типа вместе?
   Сильвия вырывает локоть. Выпила уже прилично, и всем видом показывает, что в моих нотациях не нуждается:
   - Это что за тон еще? Собственнические чувства взыграли?
   Я только рукой машу.
   Возвращаюсь к фуршетному. Официант-андрогин, наряженный ордулаковским гренадером, кивает мне, как старому приятелю. Ему тошно находится в компании всех этих расфуфыренных девиц и господ в смокингах, увенчанных звездным сиянием.
   Хороший парень. Ну, или хорошая баба, хрен их разберет, андрогинов. Печально улыбнувшись, соображает мне двойной коньяк.
   И тут среди блистательной толпы я вижу Регину.
   С ее рыже-красными, огненными волосами, с ее хмурой складочкой меж бровей и чувственными полными губами. Несомненно, она. Но тут, среди "звезд", в серебристом вечернем платье...?
   С ней какой-то кудрявый красавчик с переливающейся в свете ламп бабочкой. Лицо у него светится еще ярче.
   Идут под руку, мило перешептываются.
   Никогда не замечал за Региной тяги к светским мероприятия. Впрочем, я много чего не замечал. Поэтому она и ушла от меня, в конце концов.
   И вот мы должны снова встретиться. И в каком месте? Я, в этом нелепом смокинге. И, конечно же, со стаканом в руке!
   Ну, уж нет.
   Я совершаю сложный маневр, пытаясь затеряться в толпе и оказаться как можно дальше от Регины...
   Натыкаюсь на Ибиса.
   - И ты здесь?! - говорим мы друг другу хором.
   - Какими судьбами?
   С Ибисом под ручку хорошенькая брюнетка.
   - Изучаю рынок, - говорит Ибис. - Наша контора пошила всю эту форму для синемашки. Одного шитья золотого знаешь сколько ушло? А фианитов на ордена! Охренительный контракт! Да и на половине присутствующих в этом зале я узнаю, так сказать знакомые фасоны... Познакомься, Тина! Тина, это мой друг Фенхель... Писатель.
   Вот ведь хренадол, думаю я.
   - Очень приятно! - пожимаю узкую девичью ладонь.
   Прожигаю Ибиса испепеляющим взглядом. Он беззвучно ухмыляется.
   Тут появляется Сильвия.
   - Глянь, Сильвия, кого я встретил! - говорю я. - Сильвия! Тина! Сильвия! Ибис...
   Подружка Ибиса удивленно приподнимает брови, услышав его старую кличку. Готов поспорить, он не рассказывал ей о нашем героическом прошлом.
   Сильвия обворожительна. Тут же вовлекает Ибиса с его пассией в светскую беседу. Заминка с прозвищем из прошлой жизни забыта.
   Я даже прощаю Сильвии ее эскападу с типом, похожим на дворецкого. На меня уже действует выпитое, да и ждать другого от нее - глупо.
   Фильм совершенно идиотский. Впрочем, об этом я уже знаю от Витольда. Поделиться с ним впечатлениями не могу - после окончания просмотра поклонники и поклонницы искрометного таланта мосье Картуша обступили его со всех сторон.
   Выйдя в фойе с Сильвией под руку, мы вновь сталкиваемся с Ибисом и Тиной.
   - Ну, как кино? - спрашивает Ибис.
   - Раньше я думал, - говорю я. - Что самое жалкое зрелище на свете это мой гребаный адвокат Грегор, исполняющий по пьяни свои народные флюговские танцы. Но этот фильм переплюнул даже его.
   Ибис заходится беззвучным смехом:
   - Только прошу тебя, не говори этого режиссеру. С недавних пор он мой приятель. И у моего начальства на него планы... О! Как раз сейчас познакомлю вас.
   Ибис с Тиной выдвигаются на пару корпусов вперед.
   Излучая волны дружелюбия и обаяния, Ибис направляется к кудрявому красавчику, под руку с которым шествует Регина.
   Тут происходит заминка. Потому что, радостно поздоровавшись с "приятелем", Ибис узнает Регину.
   Косится на меня.
   Яр-Инфернополис маленький город, неправда ли? - хочется сказать мне.
   Кошачьи зрачки Регины заполняют собой радужку.
   Но светские манеры берут верх, замешательство подавлено.
   Нас всех представляют друг другу, будто мы не знакомы, и мы предпочитаем сделать вид, что так и есть.
   Сильвия блистает, кудрявый рассыпается в комплиментах, Ибис предстает в образе тонкого ценителя синематографа. Регина пялится на меня, покусывая губу, а я решаю, что пора бы мне навестить фуршетный столик.
  
   Сидим на мягких красных диванах и ведем светскую беседу.
   Кудрявый красавчик, которого зовут, как выяснилось, Лукисберг младший (для вас просто Стиви!), излагает свою концепцию искусства, рассказывает о том, как при помощи гриболюдской медитации будит в себе творческое начало, внутреннего гения, и дарит людям надежду и счастье.
   Тина и Ибис удачно шутят и поддерживают беседу.
   Сильвия молчит, с улыбочкой прислушивается, приковывая к себе горящий взгляд кудрявого гения Стиви. Он не представляет, в какой опасности. В голове моей подружки наверняка зреет По-настоящему-Разгромная-Статья.
   Впрочем, если фильм уже одобрен Некрократической Цензурой (а иначе бы его премьера не проходила с такой помпой в "Большой Грелке") почти наверняка ее "зашитый" шеф никогда статью не напечатает.
   Регина бросает взгляды исподтишка - на меня, на Ибиса, снова на меня.
   Я усиленно налегаю на выпивку.
   - Фенхель, вы же писатель? - говорит Лукисберг. - Интересно, что вы думаете по этому поводу?
   Я давлюсь коньяком. Прокашлявшись, посылаю милую улыбку Ибису. Тот невозмутим.
   В глазах Сильвии появляется огонь. Она ждет скандала.
   - По поводу вашей теории, - говорю я, удобно устроившись на диване. - я думаю вот что, Стиви... Вот вы говорите про внутреннего гения, скрытого в каждом человеке, это красиво, в этом есть что-то от воззрений халкантийских философов... Гора Оливус, вдохновенные творцы, расцвет поэзии. Но с другой стороны, наблюдая окружающий нас мир, что мы видим?
   Я делаю выразительную паузу.
   Все молчат, пожирая меня глазами. Втягиваюсь в роль светского льва.
   Регина барабанит пальцами по внешней стенке бокала.
   Я делаю изрядный глоток, улыбаюсь.
   - Мы видим, что подавляющее большинство представителей человечества бесконечно далеко от халкантийского идеала. Неравенство здесь заключается даже не в социальном положении, а в изначальных предпосылках. Люди не равны. А некоторые вообще не люди. Не всем суждено быть гениями. Мы можем видеть это собственными глазами. А что до идеалов... Знаете, мне нравится думать что хрен у меня размером тридцать сантиметров... Хотя на самом деле он на пять сантиметров меньше.
   Повисает звенящая тишина. Ибис довольно крякает.
   Лукисберг хлопает глазами, а потом расплывается в улыбке.
   Все оживают.
   - Блестяще, - говорит Лукисберг, хлопая ладонью о стакан. - Как выразительно! Правда, дорогая?
   Последняя реплика предназначается Регине. Надо видеть ее лицо при этом "дорогая".
   Ибис производит неимоверные усилия, чтоб обрести контроль над лицевыми мышцами.
   Сильвия радостно хохочет.
   Тина, кажется, ничего не поняла.
  
   Еще одна ночь вдвоем. Тени падают на стену от огня в камине.
   Я сижу на кушетке, завернувшись в халат, с незажженной сигаретой в руке, смотрю на Сильвию.
   Она расхаживает от окна к двери, читает мою рукопись, хрустя большим зеленым яблоком. Светлые волосы распущены по плечам, а из одежды на ней только ажурные чулки и намотанный на шею шарфик. Тот самый - вульгарный, с искорками.
   Я любуюсь, какая она грациозная, гибкая, нездешне загорелая.
   - Ну? - спрашиваю я, ломая в пальцах сигарету.
   Она делает небрежное движение рукой, мол не мешай. Читает дальше, мягко ступая по паркету узкими ступнями.
   Наконец, дочитав, аккуратной стопкой складывает листы на краю стола. Садится на стул, поджав под себя одну ногу, смотрит на меня, задумчиво хрустя яблоком.
   - Что скажешь?
   - Хороший рассказ, - говорит она. - Но его никогда не напечатают.
   На миг я чувствую себя на месте ее некрократического шефа. Ну, в том смысле, что кажется, будто с моим ртом тоже поработали ниткой и иголкой - не представляю, что ей сказать в ответ.
   - Ох, Фенхель, - улыбается Сильвия. - Целуешься ты, конечно классно. Но как писателю-фантасту тебе еще многому предстоит научиться.
   - В каком смысле?
   - Ну, знаешь, есть такое специальное определение, как вистирская поэтика. Это когда ты пишешь про флюгов, всяких там мотыльков и гусениц и Винклопенские войны, а имеешь в виду то, что происходит у тебя за окном. Читал же Парагорьева? Вот он - в этом направлении особенно преуспел.
   - Но ведь это не фантастика, - шепчу я. - Это все действительно было. На самом деле...
   Сильвия смеется. Я смотрю на раскрошенную в клочья незажженную сигарету в своих пальцах, отряхиваю руки от табачной крошки.
   - Ну да, - продолжает Сильвия. - Я понимаю, что ты хочешь сказать. Ты так сроднился с героями, пока все это писал. У меня такое было, когда я писала очерк про гриболюдов и целый месяц тусовалась в коммуне этих ребят. В курсе, что один из них консультирует самого Императора? Поговаривают, у него интрижка с Ее Величеством, да простятся мне эти речи...
   Я не понимаю, о чем она говорит. В голове у меня крутится - не роман, а рассказ. Не мемуары, а фантастика.
   - Хотя сам сюжет мне нравится. Четверо ребят, которые оказались в заднице мира, в гребаном аду, меж двух огней. И из-за их действий начинается война. И когда они возвращаются - никому уже нет до них дела. Это круто. Только тебе надо перенести происходящее ну... ну, например к рубберам. В эту их материковую Латоксу, как ее там по-научному... Лаалокль-Аатцль-Тцааяс! Язык сломать можно же! Если перенесешь сеттинг - есть шанс, что прокатит в издательстве.
   - Наверное, - я устало потираю виски. - Наверное, я так и поступлю. Перенесу сеттинг. Да, ты совершенно права, Сильвия. Спасибо!
   - Не грусти, Фенхель. И да, кстати... Слушай, у меня тут такие новости... Э-э-э, внезапные... В общем, я уезжаю из Яра на какое-то время.
   - Что?
   - Я уезжаю. Тот парень, помнишь? В "Саду", и потом - на премьере в "Грелке"?
   - Похожий на дворецкого?
   - Не знаю, уж на кого он похож, на твой тонкий писательский вкус... Но это Иванов-Индиана, профессор археологии... тот самый, да, не делай такие глаза! Он заведует в Изыскательном этнографической секцией и рулит всеми "полевыми" проектами. Он сделал мне одно предложение. И, забегая вперед... я согласилась.
   - Руки и сердца?
   - Смешно. Нет, речь идет об экспедиции по Сабинее. Земли, пострадавшие от Мора. Начиная с города Масочников - Маскавеллы. Эти ребята - потомки пострадавших от Мора, это их так ПРЕОБРАЗИЛО, что они почти никогда не снимают своих масок, город их стоит на воде и там каждый день - карнавал. И заканчивая Филинийскими островами. О том, во что превратилось тамошнее население - до сих пор известно только по слухам. Ну и по всяким романам фантастическим, конечно, ха-ха!
   - Даже тут не могла от шпильки удержаться, да?
   - Прости. Это профессиональное.
   - Я рад за тебя, Сильвия, что еще я могу сказать. Отличный шанс для отличной карьеры, да?
   - Верно, Фенхель, красавчик мой. Будешь скучать по мне? Ну, чиво у нас такие пииичальные глазоньки, чивооо? М-м? Как насчет прощального секса?
   - Почему бы, собственно, и нет. Только одно условие.
   - Какое, что-нибудь насчет языка, м-м?
   - Не совсем. Передай-ка мне вон ту бутылку с зеленой девочкой на этикетке. Угу. И стакан...
   - Сию минуту, мой господин.
   - Хотя... Знаешь...
   - М-м?
   - Бутылка - давай ее сюда. А стакан... Стакан нахрен не нужен.
  
   (Т)амара
  
   Все наше общество в этот пасмурный (а других у нас просто не бывает) вечер собирается в галерее "Аллея Фавна"
   Здесь и всклокоченный Карпофф, который выглядит так, будто его только что подняли с постели ревом авиадромной сирены.
   И Витольд, блистательный мистер Смех. Здесь он не таясь, предстает в своем главном амплуа, ведь ни одному полицейскому агенту в здравом уме не взбредет в голову плестись в художественную галерею - они не настолько идиоты, как принято считать.
   Витольд фраппирует публику нарядом на манер рубберских трапперов, охотников за скальпами - пастушья шляпа с пером, наряд из кожи, с длинной бахромой и вышивкой. Он окружен хихикающими девицами.
   Причесанный и смазанный бриолином Разила скалит острые зубы, с громким хлопком открывает шампанское, срывая бурную овацию.
   Грегор с видом тонкого знатока поводит усиками и скрежещет, быстрыми движениями лапок делиться впечатлениями и тонкими замечаниями, переходя от картины к картине.
   Сильвия отбыла два дня назад в составе экспедиции профессора Индианы.
   От Регины никаких вестей, впрочем, их не было и раньше. Зато светская публика уже сплетничает насчет новой рыжеволосой пассии Лукисберга-младшего, которую он повез с собой в Ливадан. На съемки очередной серии "Имперских Хроник". Хороший сын Стиви продолжает отцовское дело.
   И нет среди нас Ибиса, видимо опять занят своими рекламными делами.
   Зато сегодня присутствует мрачный Кауперманн, не виделись с ним сто лет, все витал где-то в высших сферах, наш герой-гвардеец, одетый сегодня хоть и в черное, но в гражданское.
   Еще один из героев моего гребаного романа. Впрочем, если верить Сильвии - никакой это не роман. И вообще, все это фантастика, выдумки. Бред воспаленного бесконечным наркотически-алкогольным угаром сознания.
   Кауперманн внешне под стать моим мыслям - мрачнее тучи, смотрит на все из-за угла, баюкая в руке стакан.
   А мне и самому тошно, нет ни времени, ни желания подойти к нему и поговорить.
   Публика рассредоточилась по залам галереи группками по интересам. Я, как мотылек от цветка к цветку, порхаю от одной компании к другой, удачно шучу, легко завязываю разговоры и так же легко прерываю их, подхватываю с подноса Разилы бокал с шампанским... Выбиваю клин клином.
   А вот еще одна история из прошлого - обворожительная Тамара, черная принцесса, причина нашего сегодняшнего междусобойчика. Автор всех этих работ, развешенных по стенам. Новая техника - икс-рэй коллаж, что-то фотографическое, связанное с передовыми технологиями. Я в этом совсем не разбираюсь. Но в эстетическом смысле - на мой вкус - как нельзя лучше соответствует всему тому, что окружает нас изо дня в день.
   Выворотные изображения - белое на черном, черепа с темными впадинами глазниц, оскалы голых улыбок и кости, кости, кости - изгибы и излучины, заборы ребер и порочные овалы таза, раскрытая и избавленная от плоти структура момента, вывернутая наизнанку суть жизни. Показать то, что скрыто. Добраться до сердцевины. Вернуться к истокам. Просветить насквозь.
   Про Тамару можно говорить что угодно, но в одном ей нельзя отказать - она действительно талантливая художница.
   Ее смоляные волосы падают на плечи, часть прядей выкрашена в кроваво-красный. Тонны косметики, эбенового оттенка помада, ошейник с шипами. Вампирша, лунная фея, символ нашей некрократической столицы.
   Ухажер ей под стать - какая-то чиновная шишка в черном мундире, с блестящими пуговицами и шитым серебром воротником под горло, с серым лицом и застывшими чертами. Не улыбается, не смеется. Никаких эмоций. Самый настоящий покойник.
   На Тамаре что-то вроде черной хламиды с откинутым капюшоном, на пальцах перстни-когти, на груди серебряная пентаграмма. Хламида расстегнута, спадает складками, волочится по паркету, под ней короткое платье из черного бархата, открыты взору стройные ноги в сетчатых чулках и высоких ботинках на шнуровке.
   Она курит черную сигариллу в мундштуке. Кончик носа припудрен белым порошком. Тамара или не хочет замечать этого (что ей приличия?) или просто уже не замечает (что вообще тут, вашу мать происходит?)
   Я имел несчастье изучить все ее ужимки на собственной шкуре. Рад, что вовремя порвал с ней и теперь, она кажется, вполне счастливо устроилась.
   Налегаю на выпивку с утроенной силой. В какой-то момент оказываюсь на втором этаже галереи, опасно перегнувшись через перила, смотрю вниз, на зал, по которому бродит публика.
   - Фенхель, лапочка...
   Тамара умудрилась разыскать меня здесь. Интересно, как? Впрочем, у меня во внутреннем кармане нечто такое, что, как я подозреваю, она сможет разыскать даже в глубинах Яр-Инфернопольской Свалки, которую еще называют иногда Восьмым Ладийским Морем.
   Взгляд ее полон ласки, обожания, света и радости, и мне прекрасно известно, что служит этому причиной, я видел это и раньше.
   - Дружочек, а нет ли у тебя чуть-чуть гамибира для старой подружки?
   - Черт, Тамара, за кого ты меня принимаешь? За уличного барыгу?
   - Ну миленький мой Фенхелечек... Ну совсем чуточку, ты же знаешь, как эта штучка действует на твою кошечку?
   - Ты больше не моя кошечка, забыла? Что по этому поводу скажет большой мертвый парень?
   - Мы ведь ему не скажем, правда? - она проводит языком по черным губам. Язык проколот двумя сережками. - А смогу тебя отблагодарить, ты не сомневайся... Помнишь, как в старые-добрые?
   - Старые и добрые давно закончились, подружка. Пришли молодые и злые.
   Она нервно одергивает свисающую складку своей хламиды, кусает губу:
   - Какого хрена? Будешь читать мне нотации?!
   - Эта штука тебя прикончит.
   - Плевать! Никто обо мне не поплачет, ха-ха!
   - А как же мистер Растопи-мой-айсберг-крошка?
   - Ох, да иди ты... Ненавижу тебя. Представить не могу, как я могла с тобой трахаться!
   - О, это было довольно мило.
   Сменяющая яростную гримасу улыбка делает ее похожей на хорошенькую гимназистку, немного бледную и слегка увлекшуюся экспериментами с маминой тушью (или, может быть, сапожной ваксой?).
   Я вспоминаю все ее истерики, все наши скандалы. Трижды у меня были из-за нее проблемы с полицией.
   - Как там твой роман? - спрашивает она. Решила сменить тактику.
   - Надо же, ты про него помнишь!
   - Еще бы, - она заправляет в мундштук новую сигариллу. - Такая скука... Тебе всегда не хватало ярости. Страсти. Ты пишешь, как амеба. А для того, чтобы написать хороший роман - нужны яйца.
   Мне смешно:
   - Это вызов?
   Беру ее за подбородок.
   - Отстань, - она дергает шеей, отворачивается. - Секунду назад у меня внутри все кипело. Теперь между нами - снега. Запомни это! Все, не хочу с тобой разговаривать.
   - Для чего ты рисуешь?
   - Что?
   - Для чего ты рисуешь? - повторяю я, мыслями находясь далеко-далеко отсюда. - Для чего тебе все это... картины, выставки. Просто от скуки или... не понимаю?
   Она склоняет голову к плечу, думает. Забыла, что не хочет со мной разговаривать, забыла даже про свой ненаглядный гамибир.
   - Для чего, - шепотом повторяет она. - Для того чтобы... ну, для того, чтобы быть услышанной. Чтобы зритель... Тот, кто увидит мои картины...
   - Чтобы быть услышанной, - повторяю я эхом.
   Мне кажется, что я нащупал что-то важное. Что-то, что не давало мне покоя все прошедшие дни, тревожило как монотонная зубная боль, сквозь пьяное марево, продолжало настойчиво звать.
   Просто быть услышанным. Просто, чтобы тебя заметили.
  
   Например, вы оказываетесь в заднице мира, в охваченной самумом пустыне, под палящим солнцем. И выкладываете на самой высокой точке, которую удалось отыскать - на развалинах какой-то фараоновской гробницы - знак своему брату-"летуну". Триангуляция.
   Я здесь! Заберите меня!
   И когда тебя не забирают... Когда даже элитный гвардейский отряд, ваша последняя надежда на спасение, терпит в пустыне первое, зато уж самое сокрушительное в своей истории поражение. Просто прекращает существовать, и остается от него один всадник - легендарный и непобедимый ярконник, но всего-навсего один.
   И тебе приходится выбираться из ада, по территории противника, под огнем, по песку.
   Каждому экипажу положен свой штандарт - одна из немногих ваших привилегий. Ведь все-таки вы армейская элита, хоть и с репутацией хуже арестантских рот.
   И вот ты - все, что осталось от твоего штаффеля - обмотавшись под комбезом этим самым штандартом, пытаешься выбраться к своим.
   Спустя много лет все это рикошетом отдается в твоей голове.
   И что ты делаешь?
   Днем ты пытаешься быть обычным человеком, самым нормальным из нормальных, ты сидишь в офисе своей конторки, придумываешь идиотскую рекламу, и тебе даже неплохо платят. А ночью - ночью ты берешь нож поострее... И идешь строить триангуляции из трупов, чтобы кто-нибудь прилетел за тобой и забрал тебя отсюда.
   Из этого гребаного города, который ломает своих жителей об колено. Из Яр-Инфернополиса, города похороненных надежд. Города, который населяют призраки и которым управляют мертвецы.
   Мне становится смешно. Я хохочу в голос, стучу ладонью по перилам. Это шокирует даже безумицу Тамару.
   - Что с тобой нахрен не так? Приход словил?
   - Ох, Тамара... Милая моя девочка... Слушай, сейчас у меня будет одно важное дельце. Не знаю, чем оно закончится. Но вдруг... Словом, если завтра я буду еще жив - может, выйдешь за меня, а?
   - Совсем спятил, Фенхель... Иди ты в задницу!
   Она громыхает своими сапожищами, шелестит хламидой прочь - искать своего кавалера-покойника.
   Я смеюсь. Была такая старая коррадская сказка, еще времен Вторжения из Нового света. Про одного мальчишку в далекой северной деревне, где-то на границе с Фарлецией, который все кричал "рубберы! рубберы идут!" Всякий раз поднималась паника, а потом выяснялось что маленькому паршивцу просто нравилось смотреть на испуганные рожи односельчан. И когда рубберская волна дошла, наконец, до этой деревеньки и на виноградниках замелькали плюмажи воинов-ягуаров и их голые татуированные тела заблестели под ленивым коррадским солнцем... Мальчишка прибежал в деревню с этим своим традиционным воплем...
   Ему просто никто не поверил.
   Видимо, кому-то из деревни удалось все-таки выжить - может, попал на невольничий рынок или на галеры. Кто-то ведь должен был донести до нас эту историю с моралью.
   Эта история - про меня.
   Если очень долго строить из себя глупого мартовского котяку с хвостом трубой, рано или поздно тебя перестают воспринимать всерьез.
   Если очень долго пытаешься что-то забыть, в конце концов оно все равно нагоняет тебя. И со всей дури бьет по башке.
  
   Я нахожу Кауппермана на нижнем этаже. С мрачной отрешенностью тянет коньяк.
   - Кауперманн, дружище... Сколько лет, сколько зим?
   - Прилично, Фенхель. Впрочем, мы пили с тобой на прошлый Новогод. Ты, видимо, как всегда, забыл?
   - Черт возьми, старик... Ты прав. Ты как всегда прав... У меня к тебе дело на миллион кредитов.
   - Что, собрался кого-то убить?
   - Совсем наоборот, приятель. Совсем наоборот. Пошли со мной!
   - Стоп-стоп, куда еще? И выпусти мой рукав. Это между прочим гребаный "Гаймен и Притчетт", знаешь сколько стоит такой пиджак?
   - Еще бы мне не знать, наш общий дружище Ибис столько раз грузил меня на тему шмоток, которые выпускает его контора.
   - Ха, на это он горазд.
   - Ха-ха-ха! Не только на это, не только!
   - Да что на тебя нашло, приятель? Снова запутался в своих бабах? А впрочем, даже не начинай рассказывать. Мне это все равно. Открою небольшой секрет - сегодня я хочу основательно нажраться. Просто и со вкусом. Если ты составишь мне в этом компанию - я иду с тобой. Если нет - то катись к чертовой матери, дружище!
   - Если разделишь мое маленькое путешествие, то я предложу тебе кое-что получше выпивки.
   - Излагай.
   - Приходилось пробовать гамибир?
   - И этим ты рассчитывал купить меня? Да ты и впрямь рехнулся.
   - Еще кое что. Давно тебе приходилось лазать по крышам?
   - Хм...
   - Если ты пойдешь со мной, возможно, нам доведется встретить рассвет где-нибудь на высоте пяти-девяти этажей на границе между Мушиной Топью и Твариными Выпасами с прекрасным видом на наши гребаные красные звезды и платиновых соколов. А возможно - мы никогда больше не встретим рассвета.
   - Ага. Вот что, Фенхель... На улице льет как из ведра. Я пока прикончу свой коньяк, а ты иди и нарой-ка нам пару зонтиков.
  
   Лаалокль-Аатцль-Тцааяс, в просторечии - Латокса. Она же - Империя рубберов, или каучуков, или "резиновых", привнесла в нашу культуру много нового.
   Ставки на хедбольных мачтах, в которых играют отрубленной головой, а проигравшую команду приносят в жертву Великому Материнскому Древу-Кормилице или ее охранителю Пернатому Змею или еще кому-нибудь из двух сотен богов...
   Или жанр вестерна... Все эти страшные кровавые истории из времен Вторжения, провал экспедиции Коламбуса и Флот из Нового Света, беспощадные охотники за скальпами, расширение "живоградов", джунгли наступают на ржаные поля и средневековые замки, жрецы Пернатого жгут инквизиторов и благородных донов на площади в Мурьентесе, засевшее по лесам героическое, но безнадежное коррадское и фарлецийское Сопротивление, Живоданский Зверь, Линьежская резня, и прочее и прочее...
   Или взять хотя бы томатный кетчуп!
   Я уж не говорю про такой популярный продукт, как тонизирующая газировка "матэ-кокаинум"!
   Или легендарная потэйта. Хотя позволить себе такое лакомство, конечно, не каждому по карману. Мне, к примеру, так и не посчастливилось попробовать.
   Но гамибир - это, бесспорно, одно из важнейших культурных явлений, привнесенных в Ладию рубберами.
   Маленькие "резиновые" конфетки, разноцветные, в форме священных зверьков Аоле-ва-аалоков, похожих на мишек. Страстное увлечение богемы, светских хлыщей и порочных светских львиц, завсегдатаев высочайших балов. Популярность наркотика оказалась так высока, что ее приверженцы нашлись даже среди некрократии.
   Это не просто наркотик. Это не просто вызывающее смертельную зависимость средство для улучшения настроения, снятия стресса, путешествия в собственное подсознание, или кратковременного "разгона" организма.
   Гамибир - это инструмент, при помощи которого организм претерпевает настоящие метаморфозы. Сожрав пару цветных мишек вы становитесь кем-то или чем-то принципиально другим.
   Как тщательно засекреченные мортотехники превращают покойников в правящую элиту - некрократов. Или те же самые технологии, но попавшие не в Те руки, превращают покойников в мертвяков - дешевую рабочую силу.
   Как в термометаморфических Котлах тягловый скот, пройдя сквозь процесс "варения", превращается в необычайно выносливых Т-варей, или самые обычные скаковые лошади - в грозных ярконей.
   Только в случае с гамибиром процесс обратим. Во всяком случае, обратим для тела, потому что пережитые эмоции не могут не оставить следа в человеческой (или ксеноидной) психике.
  
   Должно быть, рубберы всегда чувствует себя подобным образом...
   Невероятно гибкие, ужасно сильные, прыгучие и ловкие - мы с Кауперманном скачем по крышам, заряженные наркотиком под завязку...
   Мы ищем нашего друга.
   Грохочет гром, молнии озаряют Яр-Инфернополис и ливень хлещет по ржавым крышам, по готическим шпилям и расписным куполам, по ажурным мостам железных дорог и лоснящимся бокам пришвартованных к вышкам дирижаблей.
   Мы ищем нашего друга. Мы, сумасшедшие от гамибира, ищем нашего обезумевшего приятеля.
   И мы его находим.
   В потоках ливня, в розовых отсветах неоновой рекламы, он тащит по крыше бара "Мутный Хэнк" вяло сопротивляющееся тело в лохмотьях.
   Пятиметровый парень в шляпе набекрень, с надкушенным яблоком - составленная из светящихся розовых трубок мерцающая реклама "Мутного Хэнка", смотрит на него сверху вниз с глупой ухмылкой.
   Ибис облачен в черную клеенчатую накидку с просторным капюшоном. Призрачный Жнец, отложенное возмездие, отправитель писем-покойников.
   "В ЯР...", до востребования...
   Двое связанных мертвяков, мумукающих и похрюкивающих, поводящих тупыми бельмами полутрупов, ждут Ибиса и своего третьего товарища посреди крыши.
   Ненужная жертва ненужным богам. Очередная безумная ночь в Яр-Инфернополисе.
   - Ибис! - кричу я.
   Но он не слышит нас за раскатами грома.
   - Ибис, идиот гребаный! - орет Кауперманн, маша револьвером.
   Но он не видит нас за вспышкой молнии.
   Ибис занят важным делом - составляет из вяло отбивающихся, скрученных мертвяков триангуляцию.
   Сигнал для наших "крыланов". Для тех, кто должен был забрать нас из-под Каяррата, но так и не забрал.
   Для тех, кто должен забрать Ибиса из Яр-Инфернополиса.
   Мы пришли.
   Он нас дождался.
   - В ярости павшим ныне присужден славной вечности удел, - цитирую я шепотом.
   И хотя нас разделяют четыре крыши, гремящие под дождевыми потоками, хотя вовсю грохочет гром и бурлят водостоки - на этот раз он меня СЛЫШИТ.
   Ибис оборачивается, стаскивает с головы капюшон. Слепо щуриться сквозь тьму и дождь, пытаясь разглядеть нас. Хватает ртом воздух, насыщенный озоном и ядовитыми испарениями мириад городских труб, заткнуть которые не под силу даже грозе.
   - У него на очереди буква Т, - говорит Кауперманн. - Сколько вариантов для трактовок, а?
   - Но он не успеет ее вырезать, ведь так?
   - Да, - говорит Кауперманн.
   Мы идем вперед, сквозь грозу.
   Мы сумели расшифровать послание нашего друга. Мы увидели оставленный нам знак. Мы здесь, чтобы навсегда забрать нашего друга из Яр-Инфернополиса...
  
   Что же произошло дальше?
   Мы застрелили нашего друга из револьвера Кауперманна?
   Мы сдали сумасшедшего хренадола полиции, и все закончилось публичной казнью маньяка в лучших традициях Яр-Инфернополиса?
   Мы навечно упекли его за решетку, в восточное крыло госпиталя Преподобной Даны?
   Мы упрятали его в одну из коммун загадочных гриболюдов, а ведь все знают - эти ребята творят чудеса - и, возможно, теперь он даже идет на поправку?
   А может, мы просто упустили его - и он скрылся в струях дождя, блистая розовыми бликами на своей накидке, так похожей на балахон Призрачного Жнеца? Ведь мы были обсажены гумибиром по самое не балуйся.
   Кто знает, что с ним сталось...
   Эта крыша, со сложенными в триангуляцию стонущими мертвяками, с парнем, который собрался их прикончить, с двумя его приятелями, которые обнаружили его так вовремя. И главное, с этой наглой неоновой мордой Мутного Хэнка, которая всю ночь светит розовым на перекрестке между Мушиной Топью и Тваревыми Выпасами...
   Эта крыша, возможно и есть тот самый
   Сад Расходящихся Т.
   И только одной "Т" так и не суждено было появиться - той, что мой старый друг Ибис собирался вырезать на лбу у одного из тройки бедных мертвых ублюдков.
   Это я могу утверждать со стопроцентной уверенностью.
   Не будь я Фенхель, мать его, Данст!
  
   Уже светает, когда я, чертовски пьяный, мокрый и грязный, на полусогнутых погребаю к краснокирпичному кубу с бледно-зеленой неоновой вывеской. Щурюсь на надпись, пытаюсь прочитать.
   Ну да, все правильно.
   Мое гребаное арт-кафе. Правда, буква "Т" погасла... Когда просплюсь, надо будет сказать Разиле, чтоб разобрался.
   Я не поднимаюсь на "свой", второй этаж, а следую в подвал.
   Спотыкаясь и матерясь, отдергиваю портьеры, стучу в двери - ищу Янкову, хочу снять стресс, забыть обо всем. Пить вино, курить кальян, заряженный куруманским гашишом, и валятся на ее леопардовых простынях.
   В золотой список ее клиентов я не вхожу, но она никогда мне не отказывала.
   Вхожу в коридор, обитый красным плюшем, под красными чань-фэйскими фонариками. Останавливаюсь и не верю своим глазам.
   Передо мной, прямо посреди коридора, Олеся...
   На ней яркий макияж шлюхи. Глаза густо подведены черным, слой белой пудры, кроваво-красная помада, блестки на скулах. Дополняют образ туфли на высоченных каблуках, чулки с подвязками, кружевные трусики и боа из перьев, обернутое вокруг шеи. Больше на ней ничего нет.
   Она пьяна вдрызг, а может обкурена, или объелась псилов или обсажена гумибирами. Невменяема.
   - О, Фенхель! - хохочет Олеся. - И ты здесь?! Вот так совпадение! Будешь моим первым клиентом! Ты ведь не против, мам?
   Янкова смеется своим русалочьим смехом. Подмигивает мне.
   - Доброе утро, котик! Рад, что ты зашел. Только глянь - она неподражаема, правда? После четвертой затяжки начала называть меня "мамой". Даже не хочется ей перечить!
   - Какого попирдолия тут творится, твою мать? - спрашиваю я у "мамочки".
   - Наша новая девушка, - представляет Янкова. - Танья. Сегодня дебютирует! Правда, она мила?
   - Какая еще Танья?!
   Олеся хлопает накрашенными ресницами и надувает щеки. С шумом выпустив воздух сквозь сжатые губы, начинает смеяться.
   - Как у этого же! Ах-ха-ха! Ну, твоего друга! В пьесе его, - пьяно похохатывает она.
   Я вспоминаю, как читал ей пьесу мистера Смеха. История про парня, который сбежал из Города в глушь, встретил там новых интересных людей, влюбился в хорошую девушку и нашел друга...
   А в итоге застрелил своего друга и навсегда потерял свою любовь. Сильная штука.
   Она мне настолько чертовски понравилась, что я даже поделился ей с этой малолетней идиоткой.
   Поворачиваюсь к Янковой:
   - Я ее забираю.
   Глаза моей старой подруги округляются.
   - О, Фенхель! Конечно! - говорит она. - Для тебя - бесплатно и на любой срок. Ну, в разумных пределах, конечно...
   - Ты, кажется, не врубилась, крошка? Я забираю ее насовсем. Где ее гребаные шмотки?!
   Подхожу к Олесе, которая хохочет до слез, тыкая в меня пальцем и зажимая рот рукой.
   - Что на тебя нашло? - Янкова искренне недоумевает. - Фенхель, ты предоставляешь нам это помещение, есть определенные договоренности... Это бизнес, мать его, верно? Что к чертовой матери с тобой не так?
   - Это моя старая знакомая.
   Олеся, давясь смехом, съезжает по стене. Сидит, расставив длинные ноги, в бесстыдной и соблазнительной позе. Но вместо похоти все это вызывает во мне прилив какой-то бешеной ярости.
   Опускаюсь на корточки перед ней. Беру ее за голову, смотрю в расширенные зрачки.
   - Эй?
   Олеся насмешливо надувает щеки и качается из стороны в сторону.
   - Чем вы ее накачали, сволота гребаная?
   В дверях появляется Али. Одет в серую тройку и пепельного оттенка галстук. Но повыше галстука истинный тарчах - борода лопатой, бледные узоры татуировки на выдающихся скулах, маленькие свирепые глазки, до синевы выбритый череп. Он курирует заведение Янковой. Границы наших заведений и сфера интересов четко расчерчены. Раньше мы, изредка встречаясь, обменивались с ним приветствиями и, разумеется, как в любом приличном бизнесе - взаимными подарками на Яр-Новогод, Смеходень и Тезоименитства.
   - Какие-то проблемы, Фенхель?
   - Очень понравилась наша новая девушка, - сообщает Янкова и улыбка на ее лице тает. - Собирается забрать ее. Насовсем.
   Я поднимаясь в полный рост и оборачиваюсь к Али. Тот, пронзая меня колючими глазками, напряженно шевелит бородой:
   - Что за дела, Фенхель, дружище?
   - Али, дружище, произошло недоразумение. Девочка оказалась не в том месте не в том время. Я готов уладить вопрос финансово.
   Я киваю на Олесю, которая уцепилась за край моего пиджака и бубнит что-то веселое, но неразборчивое. Затем отправляю руку во внутренний карман, вытаскиваю портмоне.
   Но волосатая лапа Али ложится поверх моей руки.
   - Постой-постой, - щерится он. - Фенхель, она сама пришла к нам. Милая девушка, как раз собирался попробовать ее... Но если настаиваешь, по дружбе, уступлю тебе первому.
   Ухмыляется, показывая крепкие желтые зубы.
   Олеся слабо поводит руками, запинается высоченными каблуками, моргает, издает какой-то неопределенный возглас.
   - Похоже, девушка не хочет идти с тобой, Фенхель! - ржет Али.
   Пани Янкова вторит ему русалочьим смехом.
   - Вы оба, заткнитесь! - приказываю я. - Я плачу за нее и я ее забираю.
   - Остынь, дружище. Что-то ты раскочегарился сегодня не на шутку. Не ошибся этажом - таким тоном базарить?
   - Али, не нужно, - обрываю я. - Не нужно усложнять.
   - Это ты усложняешь, - он резко подается вперед, обдавая меня перегаром и табачным духом. - И дело тут не в поганых деньгах, приятель. Дело в уважении...
  
   Я отпаиваю Олесю горячим грогом в одной из "укромных ниш" на втором этаже "Сада". И предположить не мог, что она когда-нибудь окажется здесь. Увидит, как я живу.
   Она сидит на обтянутом серебряной тканью диванчике, укутанная в шерстяное одеяло, трясется от озноба.
   - Ты совсем дурочка?
   Только стучит зубами в ответ. Тушь потекла, помада смазалась. Сейчас передо мной перепуганная и больная девчонка.
   - Как отогреешься, отвезу тебя домой.
   - Нет! - просит она. - Только не это, пожалуйста. Не хочу я туда, там все эти соседи, и вахтерша... Если увидят - будут разговоры...
   - Чего ты этим добивалась?
   Олеся утыкается носом в край одеяла, всхлипывает.
   - Прекрати! Этого только не хватало.
   - Подумала... все равно... Я неудачница, ничего хорошего мне не светит. Одно и то же -каждый день, эти бумажки, бумажки, бумажки... А так - хоть весело, хоть попробовать...
   - Весело?
   Еще глубже зарывается носом в одеяло.
   - Да у тебя совсем чердак поехал, малышка.
   - Прости... Простите! Не хотела побеспокоить вас. Я не знала, что все зайдет так далеко. А потом опьянела, ничего не понимала. Вы меня выручили... Какая же я дура!
   Она шумно шмыгает носом.
   Я машу рукой.
   Во всей этой истории я тоже выгляжу паршиво. Читал ей пьески про высокие отношения, заботился о карьере и нравственности, хренов благодетель. А сам якшаюсь со шлюхами и жульем, заведаю притоном. Хорош ухажер!
   Подхожу к столу, наливаю кальвадоса. Жадно опрокидываю рюмку. Цепляю из пачки сигарету.
   Тяжелая бархатная портьера, отделяющая нас от зала, деликатно отходит в сторону, в просвете появляется физиономия Разилы.
   - Ыыы босс?
   Я выхожу из ниши, обмениваемся парой-тройкой реплик. Ситуация с Али, в целом, улажена. Могут возникнуть некоторые вопросы на уровне Округа, но это Разила берет на себя.
   Он молча тыкает себя в заросший густым волосом лоб. Я вспоминаю про свою шишку и чертово мокрое полотенце, которое до сих пор держу в руке. Прикладываю ко лбу.
   - Спасибо, Разила!
   - Аррр... Просто делаю свою работу, босс!
   Возвращаюсь в нишу. Сажусь за стол, бросаю мокрый ком полотенца, наливаю еще одну рюмку.
   - Я не думала, что все так далеко зайдет. Хотела просто посмотреть. Немного выпила, а потом эта женщина...
   - Эта шлюха, - поправляю я.
   Олеся снова утыкается носом в одеяло.
   - Видел бы тебя отец...
   Она ревет пуще прежнего.
   Вот я и ввязался в очередную историю. Что же мне теперь с ней делать? Оставлять ее одну я не мог. Но быть с ней - да что я вам, гребаный святой?
   Где же мне найти того, кто сможет о ней действительно позаботится?
   Я закуриваю сигарету, выхожу из-за портьеры, рассеянным взглядом обвожу зал, выпуская через ноздри струи дыма.
   И вдруг вижу Карпоффа, раннюю пташку.
   Сидит за столиком, разложив на нем свои чертежи, что-то увлеченно черкает в них, прикладываясь порой к кофейной кружке.
   Какой-то гребаный день добрых дел, думаю я, стряхивая с сигареты пепел.
   Направляюсь к Карпоффу, на ходу натягивая на лицо улыбку. Самую обаятельную из моих улыбок.
  
   (И) то, что я называю Домом
  
   Жизнь идет своим чередом.
   Между прочим, у нас тут произошел государственный переворот.
   Некрократия, конечно сохранилась. И императорское правление - куда без него. Живем же с ним как-то вот уж почитай две тысячи лет, глядишь, и третью тысячу как-нибудь протянем. Хоть бы и со скрипом. Лишь бы войны не было.
   Курс стабилизировался, дефицит падает. Все как-то устаканилось.
   Но ведь всегда найдутся те, кому и этого мало?
   Этот лысый парень, Чайна Льенин, все призывает к революции, толкает речи на секретных собраниях, мол, выжечь золоченую сволочь, разрушить башни. По городу гуляют распечатки его предшественников, братьев Строггейц, Марека и Энгла, у которых первым пунктом в политической программе стояло: "счастье для всех, кто с нами, а из тех, кто против нас - никто не уйдет!"
   Д-р Карпофф стремительно растет по службе, получил кабинет побольше, расхаживает в черном виц-мундире с серебристым шитьем. Теперь, говорит, перед ним замаячила реальная возможность стать некрократом. Подумывает принять это щедрое предложение. Тем более, им с Олесей вскоре понадобится более просторное, чем холостяцкая мансарда Карпоффа, жилье. Молодое семейство ожидает прибавления.
   Успешно развивается и карьера Разилы. Он по-прежнему снимает шляпу при встрече со мной, но "боссом" уже не называет. По решению Окружного Схода Тваревых Выпасов ему отошло заведение Али. Того, кстати, только на прошлой неделе выловили из Навьи. Экспертиза окружного эксперта установила причиной смерти "самоутопление по причине безудержного пьянства сего лица, и следующей за ним черной меланхолии сиречь бодунного синдрома". Бордель этажом ниже "Сада расходящихся Т" процветает. Прежние сотрудники сохранили свои места. С Янковой мы с тех пор не виделись, но поговаривают, мнение свое о Разиле она переменила, и теперь сожительствует с ним душа в душу.
   Похоже, Витольд скоро раскурит наконец свою "счастливую" сигару. Тамара при помощи своего жениха-некрократа протолкнула-таки одну из его первых пьес. Там нет и намека на того Мистера Смеха, которого знает город по зачитанным до дыр скверно пропечатанным серым листкам. Зато пьесу собираются ставить в "Терпсихоре". Конечно, не обойдется без минимальной правки. Но Мосье Картуш ухмыляется уголком рта и крутит свою тросточку: "Живем один раз, Фенхель, а я все-таки люблю помацать жизнь за титеньки!"
   Никаких вестей от Сильвии. Никаких вестей от экспедиции профессора Иванова-Индианы.
   Регина сменила род деятельности и фамилию. В новой синеме Лукисберга-младшего играет Катарину Остиниановну, великую нашу императрицу-реформаторшу. Синема посвящена памяти Лукисберга старшего, преставившегося в госпитале Преподобной Даны.
   Жоан Солодовски выпустила новый суперселлер - политический триллер "О чем молчит некрократ".
   Я все еще собираюсь уволить этого жука Грегора, своего гребаного адвоката-неудачника. Впрочем, он, когда напьется, так потешно танцует свои флюговские танцы! Это надо видеть.
   Вывеску на моем кафе так и не починили. Все руки не доходят. Временно оно именуется просто: "Сад расходящихся..."
   Веди-Ребуса так и не поймали. Впрочем, и убийства давно прекратились - кто теперь вспомнит про эту историю?
   Что касается Кауперманна... Этот парень нас всех удивил. Я же уже упоминал государственный переворот? В общем, когда следующим утром по Яр-Инфернополису начали гулять листовки с портретом нового диктатора...
   А впрочем, это уже совсем другая история.
  
   Яр-Инфернополис - царство клепаного металла и густой копоти, золоченых циферблатов и хромированных рычагов, жаркого пара и переплетений медных труб, плоскостей красного дерева и зарослей сизого мха, краснокирпичных стен и тошнотворной слизи. Город, в котором я живу.
   Я иду по вечерней улице, постукивая тростью о брусчатую мостовую. И газовые фонари один за другим зажигаются за моей спиной.
   Свет идет следом за мной, да никак не может поспеть.
   Я останавливаюсь напротив фонаря и жду света.
   Закуриваю, вынимаю из жилетного кармана часы, раскрываю крышку. Спрятанный внутри крошечный механизм начинает играть, звонкие молоточки выстукивают старинную итхинскую балладу. Песня с острова туманов и кромлехов, пучеглазых рыболюдей и мрачных жрецов - "Ты идешь не один":
   Когда идешь сквозь грозу, нос не вешай
   И смело ступай сквозь тьму
   Лишь гроза пройдет -
   Небо златом зальет!
   И юла свою звонкую песнь запоет
   Я смотрю на фонарь и жду, когда он зажжется. Стою и жду, пока не понимаю, что он разбит.
   С неба, медленно кружась, падают хлопья черного снега, оседают на меховом воротнике пальто.
   Сотни труб коптят алое закатное небо густым черным дымом. Со стороны фабрики Даля несет аммиачными парами и жженной карамелью.
   Мимо тенями проплывают редкие прохожие, шелестят юбки, звенят шпоры, громыхают подбитые сапоги, скрипят колеса, пыхтят котлы механистов...
   Жители моего города - люди и рубберы, флюги и андрогины, гриболюды и механисты, некрократы и мертвяки, шлюхи и полицейские шпики, шпионы и революционеры, ученые и сектанты, продавцы жареных раттусов и бродячие астрологи, рабочие и капиталисты, обедневшие аристократы и карманники, безликие клерки и блистательные хлыщи, добропорядочные буржуа и нищие оборванцы... Двенадцать миллионов душ, и каждый уже успел похоронить хотя бы одну свою мечту.
   Это Яр-Инфернополис. Место, где от жара сгорающего угля тают самые заветные мечты. Где в клубах пара ветер развеивает самые яркие сны.
   Это мой дом.
  
  

Май 2011 г.

  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"