Возвышенная духовность и повседневная обыденность ... Искусство жить ...
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
ТАТЬЯНА ХРУЦКАЯ
ВОЗВЫШЕННАЯ ДУХОВНОСТЬ И ПОВСЕДНЕВНАЯ ОБЫДЕННОСТЬ...
ИСКУССТВО ЖИТЬ...
Санкт-Петербург
2014 год
Увидеть - лучше, чем услышать,
познать - лучше, чем увидеть,
сделать - лучше, чем познать.
Писание книг, когда оно делается умело, равносильно беседе. Как ни один человек, знающий, как себя вести в хорошем обществе, не решится высказать всё, - так и ни один писатель, сознающий истинные границы приличия и благовоспитанности, не позволит себе всё обдумать. Лучший способ оказать уважение уму читателя - поделиться с ним по-дружески своими мыслями, предоставив некоторую работу также и его воображению.
Что касается меня, то я постоянно делаю ему эту любезность, прилагая все усилия к тому, чтобы держать его воображение в таком же деятельном состоянии, как и моё собственное.
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА. Когда я сел за стол, намерением моим было написать хорошую книгу и, поскольку это по силам слабого моего разумения, - книгу мудрую и скромную - я только всячески старался, когда писал, вложить в неё всё остроумие и всю рассудительность, которые почёл нужным отпустить мне великий их Творец и податель, - так что, как видите, - тут всё обстоит так, как угодно Господу Богу.
ЛОРЕНС СТЕРН (1713 - 1768) "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена"
Стерн писал "Тристрана Шенди" в течение восьми лет (с 1759 до 1767 г.), выпуская его в свет отдельными небольшими томами. К этому произведению Стерн приступил уже в возрасте 46 лет, обладая сравнительно малым литературным опытом. Он родился в городке Клонмеле (южная Ирландия), в семье офицера английского пехотного полка...
По окончании Кембриджского университета, куда он попал благодаря старинным связям с университетом его прадеда-архиепископа, Лоренс сам принуждён был избрать духовную карьеру; это был выбор не по призванию, а по необходимости; церковные должности могли быть выгодными, в особенности при наличии влиятельных родственников, и Стерн поплыл по течению...
Кембриджский университет, после школы, дал Лоренсу Стерну наиболее действенные импульсы для его быстрого интеллектуального роста...
С внешней стороны Стерн как будто "устроился", обеспечив себе безбедное существование, скромный достаток, достаточную свободу. "Книги, живопись, игра на скрипке и охота были моими развлечениями", - рассказывает он в своей биографии...
Надо вспомнить, как беспринципна была английская политика середины XVIII века, как мало действительно существенных разногласий было скрыто за внешне напряжённой борьбой обеих политических партий Англии - вигов и тори, как мало их интересовали нужды английского народа, чтобы стало ясно, почему Стерн, смотря на вещи глубже, хотел поставить себя выше этой верхушечной борьбы...
В положении Стерна было нечто, напоминавшее ему литературно-политическую судьбу Свифта, сочинения которого он читал с особым интересом и вниманием, и ещё другого писателя, иного века и другой исторической среды, у которого он, однако, столь же охотно учился весёлости, сочетаемой с гуманистической проповедью - Рабле...
В замке была богатая библиотека, хранившая все лучшие литературные памятники времён Возрождения и классической древности и превосходную коллекцию французских книг. Стерн отдыхал здесь от однообразия провинциальной жизни и пасторского дома за книгами и в оживленных литературных и философских спорах. В замке Стерн перечёл и заново перечувствовал Лукиана, Рабле, Монтеня, Сервантеса, "Анатомию меланхолии" Бертона.
Опубликование "Тристрама Шенди" привело к перелому в жизни Стерна. Первоначально лондонские издатели отказались печатать эту книгу безвестного провинциального священника, и Стерн напечатал первые две части своего романа в 1759 году в Порке на свои средства, в ограниченном числе экземпляров. Однако роман сразу же привлёк к себе всеобщее внимание... Имя Стерна завоевало широкую известность. В 1762 году Стерн совершил заграничное путешествие, во время которого он посетил Францию, где завязал знакомства с Гольбахом, Дидро и другими энциклопедистами...
В марте 1768 года Стерн умер в Лондоне, вскоре после возвращения из второго заграничного путешествия...
В своём творчестве Стерн выступает как враг трезвого и сухого практицизма, прозаической рассудочности, чёрствости и деловитости. Из этого и вырастает основная особенность всей художественной манеры Стерна - культ эксцентрического, любовь к оригинальному и причудливому, которая отличает его от других писателей XVIII века. Эта любовь к оригинальному и необычному переходит у Стерна в своеобразную идеализацию "чудачеств"...
Стерн часто и охотно говорил о "шендизме", понимая под этим созданным им термином не столько мировоззрение, сколько особое чувство жизни, отличающееся комическим непониманием реальной обстановки, соотношений вещей, способностью создавать себе некую иллюзию...
Рассказ всё время прерывается разнообразными отступлениями и внешне напоминает непринуждённую и свободную импровизации. Весь этот разнохарактерный материал произведения связан, пробегающими сквозь текст постоянными основными мотивами и общностью главных действующих лиц.
Центральными из них являются два брата-чудака - отец Тристрама, Вальтер Шенди, и его дядя Тоби. Вальтер Шенди, дядя Тоби, капрал Грим, священник Иорик и другие обитатели и постоянные посетители Шенди-голла - чудаки, люди добрые и безобидные. Каждый из них имеет свою причуду, свой "конёк", отличающий его от людей обычного, практического мира.
"Конёк" - это весёлое, переменчивое создание, светлячок, бабочка, картинка, пустячок, что-нибудь, за что хватается человек, отстраняясь от обычного течения жизни, чтобы улететь на часок от житейских тревог и забот...
Дядя Тоби - своеобразный провинциальный Дон-Кихот, в котором странности и причуды сочетаются с благородной отзывчивостью и человечностью. Раненый при осаде бельгийского города Намюра, он, выйдя в отставку, возводит и разрушает на маленькой лужайке у себя в саду крепости и разыгрывает вместе с преданным капралом Тримом осады и сражения. Дядя Тоби, чистосердечный и прямодушный, как дитя, наивный и беспомощный мечтатель, своей "причудой" пытается создать себе иллюзию некоей героической жизни, к которой он, впрочем, был бы совершенно неспособен в реальной обстановке...
Вальтер Шенди - резонёр и педант, аккуратный и методичный во всём укладе своей жизни, самодовольный, степенный и достаточно чёрствый, он также имеет свой "конёк": он увлечён философствованиями по самым незначительным и случайным поводам и возводит свои разглагольствования на темы о пользе и целесообразности в некий культ...
Каждый раз, когда мы улыбаемся, а тем более, когда смеёмся, -
улыбка наша и смех кое-что прибавляет к недолгой нашей жизни.
Наша планета достаточно хороша для тех, кто на ней родился с большим именем или с большим состоянием, или кому удалось быть призванным на общественные посты и должности, дающие почёт и власть; - но это ко мне не относится; - а так как каждый склонен судить о ярмарке по собственной выручке, - то я снова и снова объявляю землю дряннейшим из когда-либо созданных миров, - ведь, по чистой совести, могу сказать, что с той поры, как я впервые втянул в грудь воздух, и до сего часа, когда я едва в силах дышать вообще, я постоянно был игрушкой так называемой фортуны; и хоть я не стану понапрасну пенять на неё, говоря, будто когда-нибудь она дала мне почувствовать тяжесть большого или из ряда вон выходящего горя, - всё-таки, проявляя величайшую снисходительность, должен засвидетельствовать, что во все периоды моей жизни, на всех путях и перепутьях, где только она могла подступить ко мне, эта немилостивая владычица насылала на меня кучу самых прискорбных злоключений и невзгод, какие только выпадали на долю маленького героя...
Я затеял, видите ли, описать не только жизнь мою, но также и мои мнения, в надежде и в ожидании, что, узнав из первой мой характер и уяснив, что я за человек, вы почувствуете больше вкуса к последним. Когда вы побудете со мною дольше, лёгкое знакомство, которое мы сейчас завязываем, перейдёт в короткие отношения, а последние, если кто-нибудь из нас не сделает какой-нибудь оплошности, закончатся дружбой... О славный день! - тогда ни одна мелочь, если она меня касается, не покажется вам пустой или рассказ о ней - скучным... Будьте ко мне снисходительны...
Каждый автор отстаивает себя по-своему; что до меня, то я ... с самого начала решил про себя действовать с великими мира сего прямо и открыто, в надежде, что я таким образом всего лучше преуспею...
Иногда он говорил со свойственным ему безрассудством, что строгость - отъявленная пройдоха и преопасная к тому же, так как она коварна, она в один год выманивает больше добра и денег у честных и благонамеренных людей, чем карманные и лавочные воры в семь лет. Открытая душа весельчака не таит в себе никаких опасностей, - разве только для него самого; между тем как самая сущность строгости есть задняя мысль и, следовательно, обман; - это старая уловка, при помощи которой люди стремятся создать впечатление, будто у них больше ума и знания, чем есть на самом деле... Строгость - это уловка, изобретённая для тела, чтобы скрыть изъяны ума...
Он часто говорил своему другу, что рано или поздно ему непременно придётся за всё расплатиться, и притом до последней полушки...
"Поверь, эта беспечная шутливость рано или поздно вовлечёт тебя в такие затруднения и неприятности, что никакое запоздалое благоразумие тебе потом не поможет. Эти выходки очень часто приводят к тому, что человек осмеянный считает себя человеком оскорблённым, со всеми правами, из такого положения для него вытекающими, представь себе его в этом свете, да пересчитай его приятелей, его домочадцев, его родственников и прибавь сюда толпу людей, которые соберутся вокруг него из чувства общей опасности; - так вовсе не будет преувеличением сказать, что на каждые десять шуток - ты приобрёл сотню врагов; но тебе этого мало: пока ты не переполнишь рой ос, и они тебя не пережалят до полусмерти, ты, очевидно, не успокоишься.
Я ни капли не сомневаюсь, что в этих шутках уважаемого мной человека не заключается ни капли желчи или злонамеренности и считаю, знаю, что они идут от чистого сердца и сказаны были только для смеха. Но ты пойми, что глупцы не видят этого различия, а негодяи не хотят закрывать на него глаза, и ты не представляешь, что значит рассердить одних или поднять на смех других: стоит им только объединиться для совместной защиты, и они поведут против тебя такую войну, что тебе станет тошнёхонько и ты жизни не рад будешь.
Месть пустит из отравленного угла позорящий тебя слух, которого не опровергнут ни чистота сердца, ни самое безупречное поведение. Благополучие дома твоего пошатнётся, твоё доброе имя, на котором оно основано, истечёт кровью из тысячи ран, твоя вера будет подвергнута сомнению, твои дела обречены на поругание, твоё остроумие будет забыто, твоя учёность втоптана в грязь. А для финала этой твоей трагедии Жестокость и Трусость, два разбойника-близнеца, нанятых Злобой и подосланных к тебе в темноте, сообща накинутся на все твои слабости и промахи. Лучшие из нас против этого беззащитны, и поверь мне, когда в угоду личной мести приносится в жертву невинное и беспомощное существо, то в любой чаще, где оно заблудилось, нетрудно набрать хворосту, чтобы развести костёр и сжечь его на нём...
Правило, которого я решил держаться, - не спешить, но идти тихим шагом, сочиняя и выпуская в свет по два тома моего жизнеописания в год; и если мне ничто не помешает и удастся заключить сносный договор с книгопродавцем, я буду продолжать эту работу до конца дней моих...
Мало пользы для тонкого спекулятивного ума оставаться в одиночестве со своими мнениями, - ему непременно надо дать им выход...
Надо бороться с дурной привычкой, свойственной тысячам людей, - читать, не думая, страницу за страницей, больше интересуясь приключениями, чем стремясь почерпнуть эрудицию и знания, которые непременно должна дать книга такого размаха, если её читать как следует. Ум надо приучить серьёзно размышлять во время чтения и делать интересные выводы из прочитанного; именно в силу этой привычки Плиний Младший утверждает, что "никогда ему не случилось читать настолько плохую книгу, чтобы он не извлёк из неё какой-нибудь пользы"...
Ужасное несчастье для моей книги, а ещё более для литературного мира вообще, что этот гаденький зуд по новым ощущениям во всех областях так глубоко внедрился в наши привычки и нравы, и мы настолько озабочены тем, чтобы удовлетворить эту нашу ненасытную алчность, что находим вкус только в самых грубых и чувственных частях литературного произведения; тонкие намёки и замысловатые научные сообщения улетают кверху, как духи; тяжеловесная мораль опускается вниз, и как те, так и другая пропадают для читателей, как бы продолжая оставаться на дне чернильницы.
Мне бы хотелось, чтобы мои читатели не пропустили множество занятных и любопытных мест. Мне бы хотелось, чтобы все добрые люди почерпнули отсюда урок, что во время чтения надо шевелить мозгами...
Таким-то образом, мои сотрудники и товарищи на великом поприще нашего просвещения, жатва которого зреет на наших глазах, медленными шагами случайного приращения, наши физические, метафизические, физиологические, полемические, навигационные, математические, энигматические, технические, биографические, драматические, химические и акушерские знания, с пятьюдесятью другими их отраслями в течение двух с лишним последних столетий постепенно вползали на ту вершину своего совершенства, от которой мы, наверно, уже недалеко.
Когда мы её достигнем, то, надо надеяться, положен будет конец всякому писанию, а прекращения писания положит конец всякому чтению, что со временем, - как война рождает бедность, а бедность - мир, - должно положить конец всякого рода наукам; а потом - нам придётся начинать всё сначала; или, другими словами, мы окажемся на том самом месте, с которого двинулись в путь.
- Счастливое время! Я бы только желал, чтобы эпоха моего зачатия (а также образ и способ его) была немного иной, - или чтобы её можно было без какого-либо неудобства для моего отца или моей матери отсрочить на двадцать - двадцать пять лет, когда перед писателями, надо думать, откроются некоторые перспективы в литературном мире...
Так как несчастья ниспосылаются для нашего блага, а названное несчастье не принесло семье Шенди решительно ничего хорошего, то оно, возможно, притаилось в ожидании благоприятной минуты и обстоятельств, которые предоставили бы ему случай сослужить свою службу...
Мой метод всегда заключается в том, чтобы указывать любознательным читателям различные пути исследования, по которым они могли бы добраться до истоков затрагиваемых мной событий; не педантически, подобно школьному учителю, и не в решительной манере Тацита, который так мудрит, что сбивает с толку и себя, и читателя, но с услужливой скромностью человека, поставившего себе единую цель - помогать пытливым умам. Для них я пишу, и они будут читать меня, если мыслимо предположить, что чтение подобных книг удержится очень долго, до скончания века...
Учёный епископ Голл говорит нам в одной из своих Декад, которыми он заключает "Божественное искусство размышления", напечатанное в Лондоне в 1610 году, что нет ничего отвратительнее самовосхваления, и я совершенно с ним согласен.
Но с другой стороны, если вам в чём-то удалось достичь совершенства и это обстоятельство рискует остаться незамеченным, я считаю, что столь же отвратительно лишиться почести и сойти в могилу, унеся тайну своего искусства.
Я нахожусь как раз в таком положении...
Вся внутренняя механика моего произведения очень своеобразна: в нём согласно действуют два противоположных движения, считавшихся до сих пор несовместимыми. Произведение моё отступательное, но и поступательное в одно и то же время.
Это обстоятельство отнюдь не похоже на суточное вращение земли вокруг своей оси, совершаемое одновременно с поступательным движением по эллиптической орбите, которое, совершаясь в годовом круговороте, приводит с собой приятное разнообразие и смену времён года; впрочем, должен признаться, мысль моя получила толчок именно отсюда, - как, мне кажется, и все величайшие из прославленных наших изобретений и открытий порождены были такими же обыденными явлениями.
Отступления, бесспорно, подобны солнечному свету; они составляют жизнь и душу чтения. Изымите их, например, из этой книги, - она потеряет всякую цену: холодная, беспросветная зима воцарится на каждой её странице; отдайте их автору, и он выступает, как жених, - всем приветливо улыбается, хлопочет о разнообразии яств и не даёт уменьшиться аппетиту.
Всё искусство в том, чтобы умело их состряпать и подать так, чтобы они служили к выгоде не только читателя, но и писателя, беспомощность которого в этом предмете поистине достойна жалости: ведь стоит ему только начать отступление, - и мгновенно всё его произведение останавливается, как вкопанное, - а когда он двинется вперёд с главной своей темой, - тогда конец всем его отступлениям.
Ничего не стоит такая работа. Вот почему я с самого начала так перетасовал основную тему и привходящие части моего произведения, так переплёл и перепутал отступательные и поступательные движения, зацепив одно колесо за другое, что машина моя всё время работает вся целиком и, что всего важнее, проработает так ещё лет сорок, если подателю здоровья угодно будет даровать мне на такой срок жизнь и хорошее расположение духа...
Если бы в человеческую грудь вправлено было стекло, то ... для ознакомления с чьим-нибудь характером ничего больше не требовалось бы, как потихонечку... заглянуть в стёклышко, увидеть в полной наготе человеческую душу, понаблюдать за всеми её движениями, всеми её тайными замыслами, проследить все её причуды от самого их зарождения и до полного созревания, подстеречь, как она на свободе скачет и резвится; после чего, уделив немного внимания более чинному её поведению, естественно сменяющему такие порывы, взять перо и чернила и запечатлеть на бумаге исключительно лишь то, что вы увидели и можете клятвенно подтвердить. Но на нашей планете писатель не обладает этим преимуществом... Души наши не просвечивают сквозь тело, но запутаны в тёмную оболочку необращённых в стекло плоти и крови; вот почему, если мы хотим проникнуть в характер наших ближних, нам надо как-то иначе приступить к этой задаче.
Воистину многообразны пути, по которым вынужден был направиться человеческий ум, чтобы дать её точное решение...
Есть такие, что при обрисовке характера какого-нибудь человека пользуются только его выделениями, не прибегая больше ни к каким средствам, но этот способ часто даёт неправильное представление, если вы не делаете одновременно наброска того, как этот человек наполняется; в таком случае, поправляя один рисунок по другому, вы составляете с помощью их обоих вполне приемлемый образ...
Есть ещё и такие, которые относятся с презрением ко всем этим выдумкам, не потому, что у них самих богатое воображение, но благодаря усердному применению методов, напоминающих приспособления художников-пентаграфистов по части снимания копий. Таковы великие историки...
Но тут один критик (не профессиональный, - а природный) сказал мне, что я неплохо справился со своими обязанностями, так что я...
Скажите, пожалуйста, среди прочитанных вами за вашу жизнь книг попадался ли вам когда-нибудь "Опыт о человеческом разумении" Локка?.. Многие ссылаются на эту книгу, не прочитав её, и многие её читали, ничего в ней не понимая... Я в двух словах - ведь пишу я с просветительными целями - скажу вам, что это за книга. Это история... Книга эта посвящена истории того, что происходит в человеческом уме...
Причины темноты и путаницы в человеческом уме бывают трёх родов. Во-первых, притупленность органов чувств. Во-вторых, слабость и мимолётность впечатлений, производимых предметами даже в тех случаях, когда названные органы чувств не притуплены. И в-третьих, подобная решету память, неспособная удерживать то, что она получает...
Выздоровление его зависело от умиротворения страстей и душевных волнений...
Жажда знаний, подобно жажде богатств, растёт вместе с её удовлетворением...
На другой год дядя Тоби купил... вместе с почти таким же количеством книг по военной архитектуре, какое найдено было у Дон Кихота о рыцарских подвигах, когда священник и цирюльник произвели набег на его библиотеку...
Нет конца разысканию истины!..
Проявляя терпеливость, мы иногда теряем право на то, чтобы нас пожалели, - но чаще мы таким образом утраиваем силу жалости...
Жажда жизни и здоровья заложена в самой природе человека; любовь к свободе и простору её родная сестра. Оба эти чувства свойственны людям...
Когда человек отдаёт себя во власть господствующей над ним страсти, - или, другими словами, когда его конёк закусывает удила, - прощай тогда трезвый рассудок и осмотрительность!..
В шедевре Аристотеля сказано, что "когда человек думает о чём-нибудь прошедшем, - он опускает глаза в землю; но когда он думает о будущем, то поднимает их к небу"...
Принимая во внимание запущенность и бедственное положение домашних наших дел, в которых неудача громоздится на неудаче, удастся ли мне...
А ещё лучше, как показали события, если бы он вовсе ничего не делал; ибо, осеняя себя крестом, он выронил хлыст и при попытке поймать его между коленами и седлом, когда хлыст туда скользнул, он потерял стремя, а, потеряв стремя, потерял равновесие; в довершение всех этих потерь (которые, кстати сказать, показывают, как мало пользы приносит крестное знамение) несчастный доктор потерял самообладание. Поэтому он предоставил пони своей участи, полетев с него кувырком, наподобие и по способу тюка шерсти, и без всяких других последствий от этого падения, кроме того, что зарылся в грязь самой широкой своей частью.
Обадия дважды снял шляпу перед доктором Слопом: раз, когда тот падал, и в другой раз, когда он увидел его сидящим. Несвоевременная учтивость!.. Инерция бега упряжной лошади была так велика, что Обадия не в состоянии был остановить коня, соскочить на землю и помочь доктору сразу; трижды описал он круг возле доктора Слопа, прежде чем ему удалось остановить своего коня; когда же он наконец в этом успел, то произвёл такое извержение грязи, что лучше бы Обадии было находиться за милю оттуда. Словом, никогда ещё не бывал доктор Слоп так загажен и так пресуществлён, с тех пор как пресуществления вошли в моду...
Недвижен и безгласен, как призрак из "Гамлета", целых полторы минуты стоял доктор в дверях гостиной во всём величии грязи... Ни один комочек грязи не пропал даром...
Я думаю, что ваша благородная наука обороны имеет свои слабые стороны, - как и все прочие науки... Я хочу послать к чёрту всю эту фортификацию со всеми её изобретателями; она свела в могилу тысячи людей и в конце концов сведёт меня. Я не желаю, братец Тоби, засорять себе мозги сапами, минами, блиндами, турами, палисадами, равелинами, демилюнами и прочей дребеденью, хотя бы мне подарили Намюр со всеми фламандскими городами в придачу...
Это происходило и не от бесчувственности или от тупости его ума; - ибо он воспринимал нанесённое ему оскорбление так же остро, как и самый чувствительный человек; - но он был кроткого, миролюбивого нрава, в нём не содержалось ни капли сварливости, всё в нём дышало такой добротой! У дяди Тоби не нашлось бы жестокости отомстить даже мухе.
- Ступай, - сказал он однажды за столом большущей мухе, жужжавшей у него под носом и ужасно его изводившей в течение всего обеда, - пока, наконец, ему не удалось, после многих безуспешных попыток, поймать её на лету, - я тебе не сделаю больно, ступай, сказал он, поднимая окошко и разжимая руку, чтобы её выпустить, - ступай с богом, зачем мне тебя обижать? Свет велик, в нём найдётся довольно места и для тебя и для меня...
Урок благожелательства ко всем живым существам, преподанный тогда дядей Тоби, так прочно запал мне в душу, что и до сих пор не изгладился из памяти... Половиной моего человеколюбия обязан я этому случайному впечатлению.
Рассказанный случай может заменить родителям и воспитателям целые тома, написанные на эту тему...
В отношении терпеливого перенесения обид отец мой был вовсе не похож на брата; он отличался гораздо более острой и живой чувствительностью, может быть даже несколько раздражительной: правда, она его никогда не доводила до состояния, сколько-нибудь похожего на злобу, однако, в случае маленьких трений и неприятностей, которыми так богата жизнь, склонна была проявляться в форме забавного и остроумного брюзжания. Тем не менее человек он был открытый и благородный, во всякое время готовый внять голосу убеждения; причём во время этих маленьких припадков раздражения против других, сам он обыкновенно мучился в десять раз больше, нежели причинил мучений своим жертвам...
Однако же неблагородно оскорблять человека, но оскорблять такого смиренного брата, такого безобидного, такого незлобивого, - это низость, это подлость.
- Брат Шенди,... вы доставляете мне огромное удовольствие, производя в вашем возрасте детей для семейства Шенди.
- Но этим, сэр, мистер Шенди доставляет удовольствие также и себе самому.
- Ни капельки.
- Мой брат делает это из принципа.
- Как хороший семьянин, я полагаю.
- Фи! Не стоит об этом говорить.
Некоторые люди терпеть не могут, чтобы их обгоняли...
- Отчего же надо бранить кого-то за желание познакомиться тем или другим кусочком подлинного знания?.. Я не в силах разобраться, какими философскими принципами он руководился, всё-таки его машина построена на принципах очень основательных, каковы бы они ни были, иначе она не могла бы обладать теми качествами, о которых говорил мой брат...
- Я всегда чувствовал сильное влечение разбираться в вещах, пересекающих мне дорогу в силу вот такого странного стечения обстоятельств... Я был бы вам очень обязан, если бы вы велели прочитать нам одну или две страницы из найденной проповеди...
Он стоял, наклонив туловище, расставив ноги и настолько придав себе вид оратора, что мог бы послужить отличной моделью для скульптора...
Проповедь. Послание к евреям... Ибо мы уверены, что имеем добрую совесть!
- Ты придаёшь этой фразе крайне неподходящее выражение... и произносишь её таким насмешливым тоном...
- Инквизиция - это мерзейшая...
- У неё есть свои достоинства...
- Читай дальше... Только начни сначала...
- "Ибо мы уверены, что имеем добрую совесть... Разумеется, если в нашей жизни есть что-нибудь, на что мы можем положиться и познания чего способны достигнуть на основе самых бесспорных показаний, так именно то, - имеем ли мы добрую совесть или нет"...
"Если мы вообще мыслим, у нас не может быть никаких сомнений на этот счёт; мы не можем не сознавать наших мыслей и наших желаний; мы не можем не помнить прошлых наших поступков и не обладать достоверным знанием истинных пружин и мотивов, управлявших обычно нашими поступками".
"В других вещах мы можем быть обмануты ложной видимостью; ибо, как жалуется мудрец, с трудом строим мы правильные предположения о том, что существует на земле, и с усилием находим то, что лежит перед нами. Но здесь ум в себе самом содержит все факты и все данные, могущие служить доказательством; сознаёт ткань, которую он соткал; ему известны её плотность и чистота, а также точная доля участия каждой страсти в вышивании различных узоров, нарисованных перед ним добродетелью или пороком"...
"А так как совесть есть не что иное, как присущее уму знание всего этого в соединении с одобрительным или порицающим суждением, которое он неизбежно выносит обо всех последовательно совершавшихся нами поступках, то из самых наших предпосылок ясно, что всякий раз, когда это внутреннее свидетельство показывает против нас и мы выступаем самообвинителями, мы непременно должны быть виноваты. И, наоборот, когда показания эти для нас благоприятны и сердце наше не осуждает нас, то мы знаем достоверно, что совесть у нас добрая и сердце тоже доброе"...
"Познание добра и зла так крепко запечатлено в нашем уме, что если бы совести нашей никогда не случалось незаметно грубеть от долгой привычки к греху и, подобно некоторым нежным частям нашего тела, постепенно утрачивать от крайнего напряжения и постоянной тяжёлой работы ту тонкую чувствительность и восприимчивость, которой её наделили Бог и природа; если бы этого никогда не случалось; или если бы верно было то, что себялюбие никогда не оказывает ни малейшего влияния на наши суждения; или что мелкие низменные интересы никогда не всплывают наверх, не сбивают с толку наши высшие способности и не окутывают их туманом и густым мраком; если бы таким чувствам, как благосклонность и расположение закрыт был доступ в этот священный трибунал; если бы остроумие гнушалось там взятками или стыдилось выступать защитником непозволительных наслаждений; если бы мы были уверены, что во время разбора дела корысть всегда стоит в стороне - и страсть никогда не садится на судейское кресло и не выносит приговора вместо разума, которому всегда подобает быть руководителем и вершителем дела; если бы всё это действительно было так, как мы должны предположить в своём возражении, то религиозные и нравственные качества наши были бы в точности такими, как мы сами их себе представляем; и для оценки виновности или невиновности каждого из нас не было бы лучшего мерила, нежели степень самоодобрения или самоосуждения.
Я согласен, что в одном случае, а именно, когда совесть нас обличает (ибо в этом отношении она заблуждается редко), мы действительно виновны, и, если только тут не замешаны ипохондрия и меланхолия, мы можем с уверенностью сказать, что в таких случаях обвинение всегда достаточно обосновано.
Но предложение обратное не будет истинным, именно: каждый раз, как совершена вина, совесть непременно выступает обличителем; если же она молчит, значит, мы невиновны. Это неверно. Вот почему излюбленное утешение, к которому ежечасно прибегают иные добрые христиане, говоря, что совесть у них чиста, так как она спокойна, в высшей степени обманчиво; и хотя умозаключение это в большом ходу, хотя правило это кажется с первого взгляда непогрешимым, всё-таки, когда вы присмотритесь к нему поближе и проверите его истину обыденными фактами, вы увидите, к каким серьёзным ошибкам приводит неосновательное его применение; как часто извращается принцип, на котором он покоится, как бесследно утрачивается всё его значение...
Возьмём человека порочного, насквозь развращённого в своих убеждениях... человека, забывшего стыд и открыто предающегося греху... Вы думаете, что совесть отравит жизнь такому человеку, что её упрёки не дадут ему покоя ни днём, ни ночью.
Увы! Совесть имела всё это время довольно других хлопот, ей некогда было нарушать его покой (как упрекал Илия бога Ваала) - этот домашний бог, может быть, задумался, или занят был чем-либо, или находился в дороге, а может быть, спал и не мог проснуться.
Может быть, она выходила в обществе Чести драться на дуэли... А может быть, всё это время Совесть его занята была дома, распинаясь против мелких краж и громя жалкие преступления, поскольку своим богатством и общественным положением сам он застрахован от всякого соблазна покуситься на них; вот почему живёт он так же весело, спит у себя в постели так же крепко, и в заключение встречает смерть так же безмятежно, как дай бог человеку самому добродетельному"...
Есть семь основных добродетелей. Семь смертных грехов. Семь золотых подсвечников. Семь небес. Есть семь чудес света. Семь дней творения. Семь планет. Семь казней. Семь таинств.
"А вот вам корыстный, безжалостный, бессердечный себялюбец, не способный к дружбе, ни к товарищеским чувствам. Обратите внимание, как он проходит мимо... Ужели Совесть не проснётся и не начнёт его мучить в таких случаях? Нет, слава богу, для этого нет повода. Я плачу каждому всё, что полагается, нет у меня на совести никакого прелюбодеяния...
Третий - хитрец и интриган по природе своей. Рассмотрим всю его жизнь, вся она лишь ловкое плетение тёмных козней и обманных уловок в расчёте на то, чтобы низким образом обойти истинный смысл законов - и не дать нам честно владеть и спокойно наслаждаться различными видами нашей собственности. Вы увидите, как такой пролаза раскидывает свои сети уловления неведения и беспомощности бедняков и нуждающихся; как он сколачивает себе состояние, пользуясь неопытностью юнца или беспечностью приятеля, готового доверить ему даже жизнь.
Когда же приходит старость и Раскаяние призывает его оглянуться на этот чёрный счёт и снова отчитаться перед своей Совестью, Совесть бегло справляется со Сводом законов, не находит там ни одного закона, который явно нарушался бы его поступками, убеждается, что ему не грозят никакие штрафы или конфискации движимого и недвижимого имущества... Так чего же страшиться его Совести? Она прочно окопалась за Буквой закона и сидит себе неуязвимая, со всех сторон настолько ограждённая прецедентами и решениями, что никакая проповедь не в состоянии выбить её оттуда".
- У нас совесть человека не могла бы так долго пребывать в ослеплении, ведь по крайней мере три раза в году каждый из нас должен ходить к исповеди.
- Разве это возвращает человеку зрение? Продолжай...
"Четвёртый лишён даже такого прибежища, он отбрасывает прочь все эти формальности медленного крючкотворства, презирает сомнительные махинации секретных происков и осторожных ходов для осуществления своих целей. Поглядите на этого развязного наглеца, как он плутает, врёт, приносит ложные клятвы, грабит, убивает! Но ничего лучшего и нельзя было ожидать: бедняга жил в темноте! Совесть этого человека взял на своё попечение его священник, а все наставления последнего ограничивались тем, что надо верить в папу, ходить к обедне, креститься, почитывать молитвы, перебирая чётки, быть хорошим католиком, и что этого за глаза довольно, чтобы попасть на небо...
Как?.. Ужели при каждом преступлении не наносит он раны своей Совести? Разумеется, но ведь он приводил её на исповедь; рана там нарывает, очищается и в короткое время совершенно вылечивается при помощи отпущения. Ах, папизм, какую несёшь ты ответственность! Не довольствуясь тем, что человеческое сердце каждый день и на каждом шагу невольно роковым образом действует предательски по отношению к самому себе, ты ещё умышленно распахнул настежь широкие ворота обмана перед этим неосмотрительным путником, и без того легко сбивающегося с пути, и уверенно обещаешь мир душе его там, где нет никакого мира.
Примеры, взятые мной из обыденной жизни для иллюстрации сказанного, общеизвестны...
"Таким образом, совесть, этот первоначально толковый советчик, которого Творец назначил на высокую должность нашего справедливого и нелицеприятного судьи, в силу несчастного стечения причин и помех часто так плохо замечает происходящее, исправляет свою должность так нерадиво, порой даже нечисто, что доверяться ей одной невозможно; и мы считаем необходимым присоединить к ней другой принцип, чтобы он ей помогал и даже ею руководил в её решениях.
Вот почему, если вы желаете составить себе правильное суждение о том, насчёт чего для вас чрезвычайно важно не ошибиться, а именно, как обстоит дело с вашей подлинной ценностью, как честного человека, как полезного гражданина, как верного подданного нашего короля или как искреннего слуги вашего Бога, зовите себе на помощь религию и нравственность. Посмотри, что написано в Законе Божьем? Что ты читаешь там? Обратись за советом к спокойному разуму и нерушимым положениям правды и истины; что они говорят?
Пусть совесть выносит своё решение на основании этих показаний; и тогда, если сердце твоё тебя не осуждает, а правило твоё непогрешимо, ты можешь иметь достаточные основания для веры в то, что суждение твоё о себе есть суждение Божие и представляет не что иное, как предвосхищение того праведного приговора, который будет некогда произнесён над тобой существом, которому ты должен будешь напоследок дать отчёт в твоих поступках.
Тогда действительно: Блажен человек, которому не докучает множество грехов его. Блажен человек, сердце которого не осуждает его. Богат ли он или беден, если у него сердце доброе (сердце таким образом руководимое и вразумляемое), во всякое время на лице его будет радость, ум его скажет ему больше, нежели семь стражей, сидящих на вершине башни. Из самых тёмных сомнений выведет он его увереннее, чем тысяча казуистов, и представит государству, в котором он живёт, лучшее ручательство за его поведение, чем все оговорки и ограничения, которые наши законодатели вынуждены множить без конца; ведь человеческие законы не являются с самого начала делом свободного выбора, но порождены были необходимостью защиты против злонамеренных действий людей, совесть которых не носит в себе никакого закона; они ставят себе целью, путём многочисленных предупредительных мер - во всех таких случаях распущенности и уклонений с пути истины, когда правила и запреты совести не в состоянии нас удержать, - придать им силу и заставить нас им подчиняться угрозами тюрем и виселиц...
Иметь всегда страх Божий и всегда руководствоваться в наших взаимных отношениях вечными мерилами добра и зла - вот две скрижали, первая из которых заключает религиозные обязанности, а вторая - нравственные; они так тесно между собой связаны, что их невозможно разделить, даже мысленно (а тем более в действительности, несмотря на многочисленные попытки, которые делались в этом направлении), не разбив их и не нанеся ущерба как одной, так и другой...
Как бы высокопарно ни ораторствовал человек на эту тему, всё-таки напоследок окажется, что они сводятся всего лишь к его выгодам, его гордости, его благополучию или какой-нибудь мимолётной страстишки, которая способна дать нам лишь слабую уверенность, что он останется на высоте в случае серьёзных испытаний...
Совсем не редкость увидеть человека, стоящего на очень низком нравственном уровне, который всё-таки чрезвычайно высокого мнения о себе как о человеке религиозном.
Он не только алчен, мстителен, неумолим, но оставляет даже желать лучшего по части простой честности. Однако, поскольку он громит неверие нашего времени, ревностно исполняет некоторые религиозные обязанности, ходит в церковь, чтит таинства, он обманывает свою совесть, считая себя на этом основании человеком религиозным, исполняющим все свои обязанности по отношению к Богу. Благодаря этому самообману такой человек в духовной своей гордости смотрит обыкновенно сверху вниз на других людей, у которых меньше показной набожности, хотя, может быть, в десять раз больше моральной честности, нежели у него.
Это тоже тяжкий грех под солнцем, и я думаю, что ни одно ошибочное убеждение не наделало в своё время больше зла...
В доказательство рассмотрите историю римской церкви... Припомните, сколько жестокости, убийств, грабежей, кровопролития...
В каких только странах на свете не производил опустошений крестоносный меч сбитого с толку странствующего рыцаря, не щадившего ни возраста, ни заслуг, ни пола, ни общественного положения; сражаясь под знамёнами религии, освобождавшей его от подчинения законам справедливости и человеколюбия, он не проявлял ни той, ни другого, безжалостно попирал их ногами, не внемля крикам несчастных и не зная сострадания к их бедствиям...
Если свидетельства прошедших веков недостаточно, посмотрите, как приверженцы этой религии в настоящее время думают служить и угождать Богу, совершая каждый день дела, покрывающие их бесчестием и позором...
Самый верный способ определить цену какого-нибудь спорного положения - рассмотреть, насколько согласуются с духом христианства вытекающие из него следствия. Это простое и решающее правило, оставленное нам Спасителем нашим, стоит тысячи каких угодно доводов. По плодам их узнаете их...
Когда кто-нибудь распинается против религии, всегда следует подозревать, что не разум, а страсти одержали верх над его Верой. Дурная жизнь и добрая вера неуживчивые и сварливые соседи, и когда они разлучаются, поверьте, что это делается единственно ради спокойствия...