- Что верно, то верно, Люмбейра. Встречал я таких, заскорузлых душою, готовых скорее вывалить на вас целую кучу баек, от которых у нунция - и у того уши вянут, когда он слушает их в пятисотый раз, чем вступить в честную дискуссию на темы, не побоюсь этого слова, возвышенные. Вот, к примеру, разеваете вы рот так, что едва не отваливается челюсть, готовясь изречь непререкаемый вердикт по вопросу о бессмертии крабов, как вдруг, не успевает туда и муха залететь, как кто-то сует вам, будто пирог поперек горла, рассказ, услышав который, вы за километр станете обходить эту кондитерскую. Нет, кроме шуток, старина, вот только загружу в закрома еще порцию кофейку, и, если обещаете не перебивать, предоставлю вам такой конкретный пример, что вы наверняка свалитесь со стула, а не свалитесь - так значит на вас можно пальто вывернуть наизнанку, не снимая, а вам хоть бы хны. Как ни прискорбно сознавать - кстати, я только с вами решаюсь говорить так откровенно, ведь о вас скорее скажешь, что вы три дня не мылись гуталином Джонстон, чем то, что вы не аргентинец - так вот, как ни прискорбно, однако впору кричать во всю глотку, как младенец, отлученный от титьки: в глистогонном деле наша республика сделала значительный шаг назад, что вряд ли в обозримом будущем поставит ее в благоприятствующее положение. То ли дело времена, когда мой зять, опираясь на принципы кумовства и протекционизма просочился в штат сотрудников Института профилактической ветеринарии Дього и раз от разу расширял брешь в их стройных рядах посредством одного лишь упоминания моего имени. Не зря я постоянно твержу старому другу Долговязому Недотепе - да вы его знаете: это тот самый, которого прозвали Тигром Курии - так вот, я неустанно твержу ему, что на свете полно желчных типов, которых хлебом не корми - дай только порыться в грязном белье и извлечь на свет божий доисторические сплетни, которым давно место на кладбище: вот например, такие всем известные истории, как та, с конфискацией тунца, или промашка со свидетельством о смерти Рафаэлиной Мафии. Ну и времена! Стоило мне только нажать на газ моего "чандлера" шестой модели, являя публике картину, в точности повторяющую вид полуразвинченного будильника, как местные механики, слетались точно мухи на мед, влекомые призрачной надеждой привести эту колымагу в приличное состояние, что у меня вызывало приступы дикого хохота, от которого пломбы так и сыпались изо рта. Еще бывало, что по семь потов сходило с трактористов, когда они вытаскивали меня из глины, а то и из недокопанного кювета. Но где наша не пропадала! Мне случалось гнать и по восемьдесят километров в час, на что никогда не отважились бы мои коллеги, хоть опаздывай они на дешевую распродажу. И раз уж я был такой поборник прогресса, то мне поручили аккуратненько прощупать рынок на предмет продукции нового отдела, посвятившего себя борьбе со свиной вошью, каковая продукция представляла из себя не что иное как нашего старого друга, бутилированный саго в порошке.
Под предлогом необъяснимой эпидемии энтероколита, скосившего чуть не каждого десятого обитателя свинарника к юго-западу от Буэнос-Айреса, я вынужден был сказать прости-прощай "чандлеру", оставив его в полуразобранном виде в Леубуко, и, набив до отказа все, что только можно, этим самым саго в порошке, вступить в ветеринарную бригаду, с которой я живым-невредимым добрался до окраин Пуана. Девиз мой был всегда один: та местность, где свиновод, как истинный борец за достижения науки, дает своим питомцам современные медикаменты и пищевые добавки, которых требует их организм для наибольшей отдачи в виде свободной от жира и костей ветчины - скажем, Вошегон Дього или Цементин Дього, - с первого взгляда являет взору радостную и вдохновляющую картину. Однако, поскольку на этот раз мне ни к чему, будто жалкому налогоплательщику, морочить вам голову, думаю, вы поверите, если я в самых мрачных красках опишу то, что открывалось взору потрясенного наблюдателя в час, когда последние лучи заходящего солнца золотили жнивье, ибо некуда было деться от тошнотворной вони разлагающихся свиных туш.
Под эгидой того, что от холода аж на пупке высыпала лихорадка, а на мне была только шерстяная пара, да и та без пиджака, принявшего мучительную смерть от новейшего патентованного средства для сухой чистки, и без докторского халата, носимого для солидности, который я отдал в обмен на перевозку моей персоны в задрипанном грузовичке агенту Мыловарни Сильвейра, зарабатывавшему на хлеб транспортировкой жира и костей, я просочился в Отель-пансион Гоувейа, где в буфете заказал горячий обед из трех блюд, каковой заказ ночной сторож, ссылаясь на то, что уже десятый час, удовлетворил посредством стакана содовой из сифона откровенно заниженной температуры. Содрогаясь от каждого глотка, я потихоньку выведал у сторожа, одного из тех молчунов, которые если уж разговорятся, то трещат не хуже купленной в кредит молотилки Дього, приблизительное время отправления ближайшего пассажирского поезда на Эмпальме Лобос. Стоило мне воспрянуть духом при мысли, что ждать осталось каких-то восемь часов, как сильнейший сквозняк чуть не сдул меня, как старый носок, со стула: это приоткрылась дверь, пропуская пузана Сампайо. И не уведомляйте меня официально, будто вы не изволите знать этого толстяка, мне-то ведь известно, что он не из разборчивых и якшается со всякой швалью. Так вот, он бросил якорь за тем же мраморным столиком, за которым дрожал от холода я, и битых полчаса спорил со сторожем, доказывавшем ему преимущества чашки горячего шоколада с ванилью перед чашкой жирного бульона, но когда наконец, умаявшись, дал убедить себя, сторож истолковал это по-своему и поставил перед ним стакан содовой из сифона. Той зимой Сампайо в вечной соломенной шляпе, сдвинутой на затылок, и вытянутом сзади пиджачке набрел на благодатное русло для удовлетворения своего писательского зуда: витиеватым и заковыристым слогом составлял он километровый список скотоводов, фермеров и свиноводов для исправленного и дополненного издания справочника Лоуренсо.
Так вот, стало быть, скорчившись рядом с термометром, выбивая дробь вставными челюстями, обозревали мы мрачное и запущенное свое пристанище - кафельный пол, железные колонны, стойку бара с автоматической кофеваркой экспресс, - вспоминая лучшие времена, когда биясь друг с другом без страха и упрека за место в сердцах клиентов, так усердно топтали мы, глотая пыль, невозделанные пустоши Сен Луиса, что по возвращении домой, в Росарио, пылесос для ковров засорялся не в силах отчистить нашу одежду. Толстяк - даром что уроженец какой-то там тропической республики - энергия так и бьет из него фонтаном: брюхо и натиск, можно сказать, так что он тут же решил порадовать мою душу своими мудрствованиями в тетрадочках; поначалу, этак с три четверти часа, сидел я тише воды ниже травы да держал ухо востро, надеясь, что все эти Абало, и Абарратеги, и Абатимарко, и Аббагнато, и Аббатантуоно - суть фирмы, чья деятельность проистекает в пределах зоны моей досягаемости, но вскоре Сампайо проболтался, что все это - животноводы северо-западной части провинции, представляющей, не скрою, некоторый интерес в связи с высокой плотностью народонаселения, но к несчастью получившей смертельную дозу бесцветной и обскурантистской рекламы наших конкурентов. Но ведь надо же! Казалось бы, сколько лет я буквально наизусть знал толстяка Сампайо, но мне и в голову не приходило, что среди этих залежей жира таится столь бойкое перо. Приятно удивленный, я ловко воспользовался высококультурным оборотом, который приняла наша болтовня, и, использовав финт, которому в пору неуемной юности позавидовал бы и сам П. Карбоне, перевел разговор на Великие и Вечные Вопросы, охваченный идеей фикс посредством катехизиса посадить отважного толстяка в лужу. Резюмировав grosso modo основные положения остроумной книжицы П. Файнберга, я ошеломил собеседника вопросом: как человек, мчащийся, словно поезд по рельсам из ничего в никуда, может позволить себе даже слабый намек на то, что враньем и выдумкой являются истины, известные всем до последнего церковного служки, а именно: истины о хлебах, о рыбах и о Троице. Смотрите, не засните от удивления, Люмбейра, друг мой, ибо Сампайо и не подумал выбросить белый флаг после столь сокрушительного удара. Сияя, как начищенный таз, он нахально заявил, что уж касательно всяческих троиц, никто как он не прочувствовал на своей шкуре, к каким печальным последствиям приводит суеверие и невежество, и что, не желая слушать никаких возражений, он ipso facto выложит мне немедля случай из собственной жизни, заставивший его навсегда свернуть с порочной дороги грубого материализма. Клянусь вам всеми фибрами души, друг мой Люмбейра, что я, в тщетных попытках отвратить собеседника от подобных планов, пытался увлечь его идеей недолгого сна на бильярдных столах, но он, будто последний деспот, навязал мне историю, которую я передам вам во всех подробностях, вот только прополощу горло парой глотков кофе, чтобы легче проглотить те крохи хлеба с маслом, которыми у меня теперь набит рот. Итак, уставившись мне прямо в глотку, а я зевал так, что виден был даже маленький язычок на мягком нёбе, он произнес:
- Да не введет вас в заблуждение мой нынешний жалкий вид, эта старомодная соломенная шляпа и штопаный-перештопанный костюм, и да не подумаете вы, что всю жизнь я только и знал, что дышать свиным смрадом здешних равнин и опиваться содовой из сифона в дешевых постоялых дворах. Был когда-то и на моей улице праздник. Уже не раз пытался я внушить вам мысль о том, что колыбель моя некогда качалась в славном Пуэрто Марискалито, модном курортном городке на берегу моря, куда юные мои соотечественницы съезжаются в тщетной надежде каким-то чудом не заразиться малярией. Мой отец был одним из девятнадцати мушкетеров, сыгравших столь важную роль в событиях шестого июня, а посему, с возвращением к власти умеренных, пришлось ему разделить участь прочих республиканцев, то есть быть разжалованным из гражданских полковников в скромные письмоносцы и развозить корреспонденцию в лодке по водным хлябям одной из провинций. Рука, некогда столь грозно сжимавшая короткоствольный мушкет, ныне смиренно вручала кому запечатанные сургучной печатью пакеты, а кому - продолговатые конверты. Не премину донести до вашего слуха тот факт, что отец мой был не из тех почтарей, кои в уплату за доставку ограничиваются принятием подношений в виде папайи, чиримойи и прочих плодов земных; пассивного адресата и получателя стремился он превратить в индейца шустрого и предприимчивого, понуждая его к регулярному приобретению всякого рода безделушек под угрозой невыдачи корреспонденции. Признайтесь, дон Маскареньяс, вы уже догадались, что за необстрелянный рекрут споспешествовал ему в этом патриотическом начинании. Да, тот самый крепкий младенец, который по прошествии многих лет сообщает вам эти неоспоримые факты. Первые шаги я сделал, держась за гик пироги; первое мое воспоминание - зеленая вода, в которой отражается листва и кишмя кишат крокодилы, и в которую я, будучи ребенком, не решался войти, однако отец мой, как истинный Катон, в один прекрасный день внезапно вытолкнул меня из лодки, дабы излечить от робости.
Но не для того это брюхо о двух ногах родилось на свет мужчиной, чтобы in aeternum прельщать безделушками скромных обитателей хижин-боио; ваш покорный слуга жаждал износить не одну пару башмаков в поисках новых, неведомых доселе пейзажей, будь то Холм Монтевидео или веснушчатое девичье лицо. Большой охотник до ярких открыток, которых немало накопилось к тому времени у меня в альбоме, решил я воспользоваться грозящим мне арестом и объявленным за мою поимку вознаграждением как благом и из трюма рыбачьего судна в последний раз помахал рукой безмятежным лиловым долинам, заросшим бурьяном зеленым пустырям, пестрым луговым травам - стране моей, моей родине, сладостной моей ностальгии.
Сорок дней и сорок ночей длилась морская эпопея, странствие меж рыб и звезд, многоцветье закатов и рассветов, которых, скажу я вам, мне в жизни не забыть, ибо некий сердобольный мореход, сжалившись над мучимым морской болезнью страдальцем, спускался ко мне с палубы и рассказывал обо всем, что видели эти неуемные любители экзотики. Но всякому блаженству приходит конец, так что настал день, когда меня, замаскированного под ковер в рулоне, выгрузили в гавани Буэнос-Айреса, поместив между тюком табачной пыли и тюком листьев банановой пальмы. Не стану описывать во всех красках палитры те лишения, которые мне пришлось пережить в первые годы после того, как я стал аргентинцем, ибо если выстроить их в один ряд, этот зал не вместил бы нас вместе с ними. Однако позволю себе подробно остановиться на одном событии, свершившемся под покровом тайны в торговой фирме "Мейнонг и Ко", персонал которой я пополнил, поступив туда в качестве единственного служащего. Располагалась фирма в здании под номером 1300 по улице Бельграно и занималась импортом листового табака, так что ближе к ночи, когда натруженные глаза бедного эмигранта слипались от усталости, чудилось ему, будто перебирает он листья на родных и желанных табачных плантациях Альто Редондо. На первом этаже был у нас солидно обставленный кабинет, призванный производить впечатление на клиентуру, а в подвале - склад. Тогда, в пору юности, охваченный свойственной молодым жаждой действия, я отдал бы все черное золото Пануко за то, чтобы переставить на новое место хотя бы один низенький столик, который сетчатка фиксировала одесную, но дон Алехандро Мейнонг воспретил мне наиничтожнейшие поползновения к переменам в расположении мебели, ссылаясь на то, что он слеп и перемещается по дому, опираясь исключительно на данные памяти. Его, никогда не видевшего меня воочию, рисую я сейчас своим мысленным взором: вот его черные очки, подобные двум беспросветным ночам, окладистая борода, бледная кожа, высокий и стройный стан. Я вечно твердил ему: "Дон Алехандро, когда солнце припекает, надевайте-ка вы соломенную шляпу", - но, по правде сказать, он постоянно носил бархатную шапочку, с которой, по-моему, и на ночь не расставался. Помню, что был у него на пальце зеркальный перстень, в который я смотрелся во время бритья. Позвольте, я скажу за вас то, о чем вы сейчас подумали. Да, дон Алехандро был таким же, как я, комом иммигрантского перегноя последней волны, и лет этак с пятьдесят не случалось ему осушить кружку пива на родной Эрренгассе. В гостиной, которая служила одновременно и спальней, высилась у него стопка Библий на всевозможных языках, он входил в число избранных членов общества калькулистов, искавших в науках о земле подтверждения той хронологии, что украшает Священное Писание, и намеревался передать весь свой капитал, надо сказать, нешуточный, в фонд этих умалишенных. Ему нравилось повторять, что внучке Флоре в наследство останется нечто более ценное, чем золото чистейшей пробы, а именно: любовь к библейской хронологии. Наследница эта была бледненькой девочкой лет девяти, с глазами, вечно устремленными куда-то вдаль, будто созерцающими морские просторы, со светлыми косичками и скромными манерами, похожая на нежное полевое растение, зачастую бездумно срываемое нами на рассвете на склонах Серро Пресиденте. Сие дитя, лишенное компании ровесников, всегда радо было послушать, как в редкие минуты отдыха, напевал я гимн родной своей отчизны, аккомпанируя себе на бубне; да только верно говорят, что и шалуну бывает не до шалостей, и забавнику не до забав, а посему, когда бывал я занят препирательством с клиентурой или выкраивал часок, чтобы побездельничать, юная Флора играла в "Путешествие к центру Земли" в подвале. Дед подобные экспедиции отнюдь не одобрял. Он упорствовал в убеждении, что в подвале таится некая опасность; достаточно было ему, уверенно передвигавшемуся по всему дому, спуститься во мрак подземного склада, как он терялся, утверждал, что кто-то поменял местами предметы, и не находил дороги. Ограниченному уму все это показалось бы несусветными бреднями, ибо даже коту Моньо было доподлинно известно, что хранилище не готовит нам никаких сюрпризов, кроме штабелей листового табака, да старого барахла, оставшегося от Аукциона Товаров Широкого Потребления Е.К.Т., фирмы, снимавшей помещение до того, как там обосновался мой дон Алехандро. Однако тщетно стал бы я скрывать, что упомянутый Моньо также относился к когорте врагов подвала, ибо сей кот в сто раз чаще, чем спускался по лестнице в подземелье, бежал от этой лестницы прочь так, будто его пришпоривали черти. Подобные выходки обычно невозмутимого кастрированного котищи насторожили бы и самого большого флегму на свете, но я так устроен, что мчусь всегда по прямой, точно магнит, и жаль, что тогда некому было мне посоветовать, чтобы я попридержал вожжи. Потом-то я опомнился, да поздно, и не на кота же мне было пенять за беду, в которой я оказался.
Крестные муки, рассказ о коих вы принуждены будете дослушать до конца, ибо даже обрети вы запасное колесо, вам от меня уже не скрыться, начались в тот миг, когда дон Алехандро чуть ли не сам себя готов был упаковать в дерматиновый чемодан, так ему приспичило ехать в Ла Плату. Такой же ханжа явился за ним, и мы стали свидетелями торжественного отъезда нашего расфранченного слепца на конгресс по изучению Библии в киносалоне Дардо Роча. Уже в дверях он сказал мне, чтобы ждали его в понедельник и что он привезет кофеварку со свистком. И добавил еще, что уезжает на три дня и чтобы я берег малышку Флору, как зеницу ока. Ему ли было не знать, что последняя рекомендация - чистое излишество, ибо для меня, пусть с виду я столь велик и черен, не было выше долга, чем сторожевым псом лежать у ног дитяти.
Как-то вечером, напившись топленого молока, так, что оно стояло уже у меня в глотке, я невольно прикорнул, а вернее, уснул сном блаженного волопаса, тем временем Флора, воспользовавшись временным ослаблением неусыпного контроля, пробралась в подвал. В час вечерней молитвы, когда она обычно укладывала спать свою куклу, я обнаружил у бедной малышки лихорадку, галлюцинации и необъяснимый страх. Ввиду того, что озноб возрастал, я упросил ее потеплее укрыться одеялом и влил ей в рот отвар мяты. В ту ночь, помнится, ради того, чтобы дитя почивало спокойно, я бодрствовал в изножии кровати, лежа на пальмовой рогожке. Девочка проснулась рано, все еще нездоровая, причиной чего был не жар, который спал, а непроходящий испуг. Ближе к вечеру за чашкой кофе я спросил ее, в чем причина недомогания. Дитя ответствовало, что накануне в подвале явилась ей фигура столь странная, что ничего она о ней сказать не может, только помнит, что фигура сия была бородата. Я не счел эту бородатую фантазию причиной жара, приняв ее за то, что опытные доктора называют симптомом, и развлек малютку сказкой об индейце-хибаро, избранном депутатом от обезьян. На следующий день она уже козочкой скакала по всему дому. Я имею обыкновение мешкать перед лестницами, так что велел ей сойти в подвал и принести мне испорченный лист табака, намереваясь путем сравнения продемонстрировать покупателю преимущества хорошего. Услышав мою просьбу, девочка онемела от ужаса. Зная ее как ребенка достаточно смелого, я проявил настойчивость и потребовал, чтобы она немедленно выполнила предписание, ибо думал таким образом раз и навсегда покончить с болезненными фантазиями. В эту минуту перед моим мысленным вором внезапно предстал мой собственный родитель, выкидывающий меня из лодки в пучину вод, и я не дал себя разжалобить. Чтобы она не чувствовала себя покинутой, я проводил ее до верхней ступеньки и смотрел, как она спускается вниз, напряженная и будто окостеневшая, как фанерный солдат, служащий мишенью для стрельбы в тире. Спускалась она зажмурившись и так и прошла вперед между тюками табачных листьев.
Едва я отвернулся, как услышал крик. Он был не слишком громкий, но сейчас мне кажется, что уже тогда я увидел в нем, как в крошечном зеркале, то, что так напугало малышку. Я кинулся вниз, по дороге теряя тапки, и застал ее лежащей на плитах пола. Она обхватила меня своими тоненькими, словно проволочки, ручками, будто искала защиты, и, пока я твердил, что ее дядя Сенбернар, как она меня называла, никогда ее не бросит, испустила дух, иными словами, умерла.
Я обратился в ничто, и вся моя жизнь, до этого мига, показалась мне прожитой каким-то чужим человеком. Даже то, как я спускался по лестнице, виделось мне будто издалека. Я сидел на кафельном полу, мои руки, словно по собственной воле, свертывали самокрутку из папиросной бумаги. Взгляд так же бессмысленно блуждал.
Именно тогда я заметил расположившуюся в тростниковом кресле-качалке, которое тихонько покачивалось туда-сюда, причину испуга, а, стало быть, и смерти малышки. Пусть меня назовут бесчувственным, но я невольно улыбнулся, увидев, что именно привело к несчастью. Представьте себе: в одно и то же время, в один и тот же миг все три существа, соединившись как бы в единое сплетение, спокойно покачивались в кресле. Так как с точки зрения науки все трое занимали одно и то же место в пространстве, то есть ни один не уклонялся ни на йоту ни вправо, ни влево, ни назад, ни вперед, ни один не был ни выше, ни ниже, то в глазах от этого зрелища появлялась небольшая резь, особенно, при первом взгляде. Передо мной был Отец, я сразу узнал его по длинной волнистой бороде, однако в то же время он был и Сыном, со стигматами на руках и на теле, и Святым Духом в виде голубя размером с доброго христианина. Не знаю, сколькими глазами они следили за мной, ибо каждая пара, принадлежавшая любому из них была, если вдуматься, единым оком, направленным одновременно в шесть разных сторон. О ртах и носах лучше и не спрашивайте, ибо это неописуемо. Если к этому вы добавите еще, что каждый из них выплывал из другого, ритмично и деловито сменяя друг друга, то не удивитесь, что я был на грани приступа головокружения, как если бы наблюдал вращающуюся воду. Пожалуй, свет, исходивший от фигур, был вызван их же непрестанным движением. Они были так близко, что протяни я по рассеянности руку, ее бы засосало в этот водоворот. Тут я вдруг услышал шум тридцать восьмого трамвая, спускавшегося по улице Сантьяго де Эстеро и подумал, что скрипа качалки в подвале почему-то не слышно. Приглядевшись, я чуть не рассмеялся: кресло было неподвижно, то, что я принял за движение кресла, оказалось зрительным эффектом, производимым эволюциями того, кто в нем находился.
Вот - Животворящая, подумал я, созидательница неба и земли, а мой дон Алехандро, как назло, в Ла Плате! Эта мысль тут же вывела меня из оцепенения. Не следовало в такие минуты развлекаться созерцанием чудес: дон Алехандро был человеком старой закалки, и не стал бы благосклонно слушать мой рассказ о том, как я не уследил за девочкой.
Она была мертва, но мне показалось неудобным оставить ее так близко от этого кресла, а потому я взял ее на руки и отнес на кровать, где и уложил вместе с куклой. Поцеловав ее на прощание в лобик, я удалился, скорбя оттого, что вынужден был оставить ее одну в этом громадном доме, пустом и обитаемом одновременно. Стремясь избежать встречи с доном Алехандро, я выехал из города на одиннадцатичасовом поезде. Позже до меня дошли слухи, что дом на улице Бельграно снесли во время работ по расширению проезжей части.
Пухато, 11 сентября 1946 года
Смелая и удачная синекдоха, позволяющая с немалой долей уверенности предположить, что, к чести нашего славного Сампайо, он не из тех жалких галломанов, кто воровски тянет руку к словарю Ларусса, а из тех, кто коленопреклоненно припадает к сосцам Сервантеса, питаясь его густым мужским молоком, если можно так выразиться. (Примечание Марио Бонфанти, члена Ордена Иисуса)*
*По причине, так и оставшейся неясной для нашего Корректорского Совета, преподобный Марио Бонфанти, при поддержке крайне взволнованного г-на Бернардо Сампайо, в последний момент неожиданно выразил желание исключить из окончательного варианта текста вышеприведенную сноску, ради чего принялся буквально бомбардировать нас срочными телеграммами, заказными письмами, записками с нарочным, мольбами и угрозами.