Хоупвел Надежда : другие произведения.

Ритмы Парижа

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как много можно понять и принять в Париже! Европа ощетинилась в ожидании мировой войны, и, кажется, время совсем не для поисков новых ощущений. Но кто станет вас спрашивать, когда на горизонте появляется молодой и импульсивный представитель золотой молодежи?

   Ритмы Парижа
   Глава 1

Мы занимаемся любовью, прожигаем жизнь
День за днём, ночь за ночью,
Чего же тогда стоит эта жизнь,
Если проживать её на коленях?

Les rois du monde (из мюзикла "Ромео и Джульета" 




Париж, Франция. Этот город такой же, как и любой другой большой город: Лондон, Нью-Йорк, Токио... Если не считать двух мелочей: в Париже вкуснее кормят и в Париже любят, быть может, не лучше, но определенно чаще.

"Любовь после полудня"

  


С Шарлем мы познакомились в Париже. В UniversitИ de Paris, где я вел предпринимательство в качестве приглашенного преподавателя. Мне к тому времени было тридцать два года -- лучший возраст, чтобы наслаждаться жизнью. Я владел собственным бизнесом, который за десять лет вырос до размера международной компании. Я, конечно, лукавлю, называя его своим: для расширения акции пришлось продавать, и вскоре я потерял контрольный пакет. Однако имел почти двадцать процентов, и год за годом совет директоров назначал меня исполнительным директором.

Шарль был студентом. Сыном богатых родителей. Избалованным, хорошим собой и берущим от жизни столько, сколько, пожалуй, не мог ни один другой человек. У него была белая, почти прозрачная кожа. Не такая, какой обычно обладали сидевшие дома и штудировавшие книги юноши. Нет, эта бледнота не была вызвана недостатком солнца. Она словно исходила изнутри. Выделяла его среди всех остальных, обозначая святость и невинность младенца. В ней не ощущалось болезненности или недостатка. Она, наоборот, впитывала в себя лучи и становилась почти перламутровой. Отпущенные до плеч темные волосы (тогда это было редкостью, считалось дурным тоном и прощалось только одному Шарлю) оттеняли острые скулы, придавая лицу вытянутость и загадочность. Образ венчали большие, круглые и небесно-голубые глаза, одновременно пустые и наполненные жизнью. Шарль был авантюристом и оппортунистом, и, хотя обладал острым умом, редко пользовался им. "Ум -- бремя бедняков, -- сказал он при нашей первой встрече, -- тех, кто вынужден сам достигать вершин. Мне такого не нужно. А, если понадобиться, я заплачу, чтобы за меня думали". Вот таким он был человеком. Но к его характеру и к этому разговору предстоит вернуться позже. Сейчас же я упомянул о нем лишь с одной целью: чтобы описать, какими волшебными были его глаза. 

Иногда вы смотрели в них и начинали говорить то, в чем не признавались даже самим себе. И глядя на изломанное отражение лица, в ореоле его радужной оболочки, вы думали, что он будто ангел: понимает все и прощает за все грехи. В такие моменты казалось, что Шарль самый умный и проницательный человек на свете. Что он принимает и прощает все. Но на деле он даже не слушал, заботясь больше о своих мальчишечьих мыслях. Я сильно страдал, когда сумел осознать это. Но сейчас речь о другом. Важно, чтобы вы поняли: у Дюпри были самые волшебные глаза на свете. Так думал не только я, и это не бредни слабоумного старика, коим я являюсь нынче. Нет, его глаза нравились абсолютно всем, и, обсуждая Шарля, мы всегда начинали с того, какие же все-таки они у него волшебные. 

Он всегда дорого и модно одевался. Часто приходил на лекции с раскрасневшимися от алкоголя щеками, садился в окружении друзей и двух-трех девушек. Как на подбор, блондинок с высоко поднятыми прическами и раскрашенными красным губами. В их окружении Шарль чувствовал себя особенно уверенно. Ругался на всю аудиторию, переходя на русский (он знал три языка, окончил художественную школу и превосходно играл на рояле). И сыпал колкости в мой адрес. На первой лекции он громко назвал меня "америкашка", а когда я, как положено преподавателю, спросил его: "Не мешает ли моя речь вам развлекаться, месье Дюпри?", он ответил с солдатским задором: "Чертовски мешает, сэр". Класс покатился со смеху. И я предложил молодому человеку покинуть аудиторию. 

-- Я бы рад, но Лола, ох уж эта Лола, -- сказал он, и сидящая у него на коленях блондинка помахала рукой, -- меня не выпустит. 

Шарль ждал, что я растеряюсь или разозлюсь. Я почти так и сделал. Но вспомнил старую шутку, которую говорила жена.

-- Что ж, месье Дюпри, -- ответил я, -- раз вы так глубоко под каблуком вашей подружки, что не можете встать без ее дозволения, разрешаю вам остаться в силу вашей явной душевной и, может даже, физической инвалидности. 

Класс рассмеялся снова. Дюпри раскраснелся от вина и злости. Я видел, как его вытянутое лицо округлилось и большие выразительные глаза стали еще больше. Он почти скинул Лолу с колен и, гордо задрав голову, покинул класс, не сказав ни слова. 

Позже я часто задавался вопросом: как сложились бы наши судьбы, не скажи я этих слов. И мог ли я тем самым избежать многих неприятностей. Но в тот день мне было хорошо. Я решил, что одолел Шарля и чувствовал прилив самодовольства. 

Дюпри ждал меня в коридоре, согнув ногу в колене и опершись на стену. 

-- Вы явно довольны собой, профессор, -- к тому времени он сумел вернуть напускную самонадеянность и теперь говорил холодно и спокойно.

-- Как, видимо, и вы, месье Дюпри. 

-- Это не имеет значения. Ничего не имеет. Вы разозлили меня, и теперь я хочу драться. 

Я рассмеялся. Во-первых, потому, что, несмотря на его хорошо сложенную фигуру, был явно крупнее и способнее. Во-вторых, меня позабавили решимость и глупость юноши. В то же время это показалось пугающим и даже вызвало некое восхищение. Сложно было понять. Тогда я испытал слишком много эмоций и слишком плохо знал Дюпри, чтобы тратить время на их разбор. Но почему-то я рассмеялся. 

-- Вы, должно быть, перепутали век, Дюпри. Дуэли больше не в ходу. 

-- Я имею в виду бокс, -- он слегка покраснел, произнося это, -- после занятий в пять часов на заднем дворе. С обнаженным торсом и без боксерских перчаток. 

Перчатки тогда были редкостью, и я подумал, что Дюпри, видимо, всерьез увлекается этим видом спорта. Однако все равно продолжил смеяться. 

-- Вы хотите боксировать с преподавателем. Вы в своем уме, молодой человек? 

-- Мы будем драться, -- говорил он решительно. Его губы дрожали от злости, -- вы, будучи гостем в нашей стране, не поймете, что значит оскорбить француза. 

-- Я родом из Америки, верно. Но уже более десяти лет живу в Париже и отлично лажу с другими французами, месье.

Я хотел добавить, что это почти невозможно -- оскорбить представителя страны, жители которой самые самокритичные и добрые люди после испанцев, но промолчал. 

-- И все же вы америкашка. По рождению. И умный. 

-- Разве плохо быть умным? 

-- Ум -- бремя бедняков. Тех, кто вынужден сам достигать вершин. Мне такого не нужно. А, если понадобится, я заплачу, чтобы за меня думали.

-- Выходит, вам не нравится, что Ваше благородие поучает бедняк? 

-- Такие, как вы, должны знать свое место. Если бы Богу было угодно сделать вас богатым, он позволил бы вам родиться в такой семье. 

-- Как вам? 

-- Именно. 

-- Я думал, среди культурной верхушки Франции почти не осталось верующих. 

-- А я и не верю. 

-- Но вы же... -- я замолчал, сбитый с толку. Тогда мне еще не открылась магия голубых глаз Шарля, и я видел в нем лишь самодовольного, напыщенного и избалованного юнца, хоть и признавал, что он красив. 

-- Я не собираюсь боксировать с вами, -- сказал я в итоге, -- во-первых, это неэтично, а, во-вторых, я вас побью.

Он разозлился и бросился на меня прямо в коридоре. Я дернулся в сторону, но удара не избежал: лишь сгладил его, и кулак прошел вскользь по щеке. 

Не знаю, чем бы все это закончилось, но нам повезло. Рядом проходил Льюис -- славный низкорослый парнишка с веснушками на все лицо. Позже он станет хорошим другом Дюпри и надежным товарищем мне. Но сейчас я его не знал, а Шарль ограничивался лишь сухим обменом любезностями. 

Льюис был добрым и смелым. Увидев происходящее, он, не задумываясь, встал между нами и поднял руки. 

-- Подождите, -- сказал он и замолчал, не зная, как продолжить. 

-- Мы все равно будем драться, -- решительно заявил Шарль, убирая упавшую на лоб прядь волос, -- как только ты уйдешь, мы продолжим. Или за школой, если будем боксировать. 

-- Но ведь мистер Гудвин должен пойти в бар сегодня. 

Он назвал меня по фамилии, и я подумал, что этот юноша, должно быть, присутствовал на занятии. "Жалко, что не запомнил имени" -- подумал я тогда. А вслух сказал совершенно другое:

-- Я не помню, чтобы собирался в бар. 

Льюис улыбнулся.

-- Это наша традиция. Мы приглашаем новых преподавателей в бар после учебы, чтобы они получше узнали студентов. Я здесь как раз, чтобы пригласить вас. Шарль, ты ведь тоже пойдешь? Ты всегда ходишь.

-- Я хочу драться, -- упрямо повторял Дюпри. 

-- Я уже сказал, что не буду, -- возразил я, -- а в бар пойду с удовольствием. Спасибо за приглашение.

-- Очень хорошо. Мы собираемся после шести... Шарль, так ты придешь? 

Он ничего не ответил. Развернулся и направился прочь. 

После этого директор вызвал меня к себе и спросил, правда ли, что у меня возникли проблемы с одним из учеников. Я ответил, что мы уже обо всем поговорили и нет смысла доносить его родителям. Директор вздохнул с облегчением. 

-- Все же, если что-то случится... 

-- Не переживайте, -- сказал я, -- я справлюсь. 


***

В баре было тесно и воняло табаком. Я бросил курить три года назад и теперь понимал, как же сильно не хватало запаха. Студенты, завидев, потащили меня за свой стол. Там уже стояли две бутылки коньяка и три "ChБteau Latour". Все откупоренные, но недопитые. На диванах сидели прыщавые и сутулые юноши в кардиганах и статные красавцы в дорогих пиджаках. Большинство из них привели своих девушек, которые весело смеялись, хлопали глазами и время от времени убегали "припудрить носик". "Надо было позвать сюда Мари, -- подумал я огорченно, -- знал бы, что здесь все собираются парами, так бы и сделал. А теперь она вынуждена проводить вечер в одиночестве". 

Я бы думал еще о многом и долго бы еще вспоминал супругу, но в бар вошел Дюпри. Обстановка накалилась сразу. Несложно было догадаться, что все уже наслышаны о нашей перебранке и несостоявшейся дуэли. Все, в том числе и я, ждали, что Шарль вновь заведет разговор о драке. Но он выглядел необычайно веселым. Его сопровождали две девушки: длинноногая блондинка и пышногрудая рыжая. Первая стояла справа, вторая -- слева. Он обнимал их и рыжей залезал рукой прямо в декольте.

-- Что ж вы замолчали, парни? -- закричал он, после небольшой паузы. -- Музыку громче! И танцы! Танцы! Мы молоды, богаты и красивы, -- Дюпри поцеловал сначала блондинку, потом рыжую, -- так давайте же танцевать!

Весь вечер он пил, травил анекдоты и ни разу не упомянул про драку. Сначала я было решил, что директор все же сделал ему выговор, и юноша струсил. Но позже, узнав его характер, осознал всю ничтожность этого предположения. Нет, просто Дюпри был молод, богат и красив. Такие как мы -- "америкашки" из "бедных семей", пусть даже и преподаватели, -- были на его карте неба лишь метеорами, которые покажутся в небе на секунду и тут же забываются навсегда. 

К концу вечера мы с ним разговорились, и он начал называть меня Джордж. Так он с тех пор и обращался ко мне. И даже на лекциях, когда все остальные называли меня профессор, он говорил Джордж. 

-- Ты не такой уж дурной для америкашки из гетто, -- сказал Шарль, когда мы прощались. 

-- Я не из гетто, -- возразил я мягко. 

-- А! -- махнул он рукой. -- Все равно. Главное, Джордж, что ты не такой уж дурной, -- и Дюпри похлопал меня по плечу, -- I'll see you later*, -- сказал он с приятным французским акцентом. Я очень любил этот акцент. Моя жена Мари работала переводчиком и отлично знала английский, но от мягкого французского произношения трудно избавиться, и поэтому, когда она говорила, получалось очень красиво. Так же и слова Шарля. Очень уж они хорошо звучали, когда он говорил их глубоким и мягким голосом. 

-- See you*, -- задумчиво ответил я. Тогда же я впервые заметил, что его глаза не только красивы, но и очень глубоки. 


***

Я возвращался домой по улочкам ночного Парижа и думал о том, как же здорово все вышло. Дюпри привлек мое внимание сразу, но сначала показался неприятным заносчивым типом. Нельзя сказать, что я изменил о нем мнение позже, но это было так чертовски приятно -- знать, что он назвал тебя недурным человеком. 

Подобное сложно понять, если вы никогда не общались с избалованными детьми миллионеров или высокопоставленных государственных деятелей. Такие смотрят на вас сверху вниз независимо от того, сколько денег вы заработали. Для них вы всегда останетесь второсортным продуктом. Как вчерашняя булка, которую полили свежей глазурью: неплохи с виду, но внутри все тот же черствый хлеб. И вы можете ненавидеть и презирать таких людей и считать (совершенно справедливо), что они, ничего не добившиеся самостоятельно, не имеют права так с вами обращаться. Но, поверьте, если когда-нибудь среди них найдется тот, кто скажет, что вы недурной человек, вы будете как последний дурак идти и улыбаться и испытывать гордость от того, что стали членом какого-то невидимого клуба. 

*Увидимся позже (англ.)
**Увидимся (англ.)
   Глава 2
   Потом мы с Дюпри общались редко. Он нечасто приходил на лекции, а если приходил, то вел себя вызывающе и называл меня только по имени. 

-- Может, будете вести себя потише, месье Дюпри? -- говорил я ему, и он только смеялся в ответ: 

-- Ох, Джордж, оставьте эти формальности. Если мне и понадобится когда-нибудь знание предпринимательского дела, я куплю вас. 

Он говорил это так легко и беззаботно, что я не чувствовал обиду. Как можно обижаться на дитя, которое само не ведает, что творит? Которое взрастили в атмосфере пренебрежения к другим людям? "Он ведь даже не понимает, что оскорбляет, -- думал я, -- а смысла злиться на того, кто делает это неумышленно, совсем нет". 

И потом, каждый раз, когда я хотел одернуть его, вспоминал тот вечер и его слова: "ты не такой уж дурной" и представлял, как он скажет потом, что ошибся. Эти мысли были такими наивными и глупыми, что я сам себя за них ненавидел. Но сделать ничего не мог и продолжал терпеть его выходки. 

Иногда студенты вновь приглашали меня в бар. Однажды я пришел с женой, но ей не понравилось. Она заявила, что стара для таких мероприятий и лучше посидит дома в компании Достоевского или Тургенева. Я же, наоборот, ощущал среди студентов прилив молодости и всегда с удовольствием принимал приглашения. Дюпри на таких вечеринках -- если он приходил -- неизменно являлся звездой. Он был, молод, красив, богат и очень азартен. Я невольно становился участником споров настолько безумных, что мне стыдно даже рассказывать. Но об одном я поведаю, чтобы лучше объяснить, каким необычным, граничащим с безумием, влиянием на людей обладал Дюпри. 

В баре за дальним столиком обычно стояли девушки, продающие свои услуги за деньги. Никто не говорил об этом, но все знали. Одним вечером мы сидели там и были необычно тихи. Темы для разговора кончились, и мы молча пили, стараясь придумать хоть что-то. 

Потом появился Дюпри. Он был пьяным, красным и, как всегда, безупречным. 

-- Простите, синьоры, -- сказал он, присаживаясь к нам, -- но сегодня я без дамы. Льюис, может, поделишься своей? 

Льюис смущенно улыбнулся, и я заметил, что под столом он берет свою Мериль за руку. "Значит, боится, -- подумал я, -- неудивительно, зная Шарля". Но Дюпри уже переключил внимание на одну из девушек в углу. 

-- А она хороша, -- сказал он, указывая на высокую даму в красном. Женщина явно была из элитных: с подтянутым телом, с длинными обнаженными ногами, с черными волосами и длинноносым аристократичным лицом. 

-- Хочешь ее снять? -- поинтересовался кто-то. 

-- Ты хочешь сказать, платить, чтобы заниматься любовью?! -- искренне удивился Дюпри. 

-- Такова жизнь, друг. 

-- Что?! Платить за то, что приносит удовольствие обоим?! Вот что, я добьюсь ее даже без гроша в кармане. Даже не оплачивая напитки.

-- Не может быть. С этим даже ты не справишься, -- засмеялась девушка Льюиса. 

-- Спорим? -- его щеки запыли от обиды, негодования и жажды азарта. Он достал кошелек и выложил на стол все деньги. Получилось почти тысяча, переводя на доллары. Сумма очень значительная.

Он разъяренно смотрел на нас, переводя взгляд с одного на другого. Ему не терпелось начать действовать. Но никто не поддержал ставку. 

Тогда вмешался я. Достал свой кошелек и бросил на столешницу.

-- Ставлю. 

Все смотрели удивленно, потому что я преподаватель и, по идее, должен взращивать в студентах добропорядочность. Я сам думал так же, но мне слишком хотелось увидеть Шарля в действии. И, кроме того, я надеялся доказать ему, что не все в этом мире поддается обаянию. 

Но я ошибся. Уже через полчаса Дюпри и незнакомка поднялись наверх и не спускались до самого утра. Никто так и не узнал, как ему удалось ее добиться. Я до сих пор ломаю над этим голову. Но факт оставался неизменным, и он забрал мои деньги. Его самовлюбленность от этого разгорелась еще больше. 


***

А потом, одно за другим, случилось несколько событий, которые перевернули мой мир вверх дном. Во-первых, мама Мари (она жила в Марселе) заболела, и моя супруга вынуждена была уехать. Так что я часто коротал вечера в одиночестве. В такие моменты я старался думать о Мари, но все чаще перед глазами возникало аристократичное лицо Шарля и его пронзительный взгляд, в котором отражалось, казалось, совершенно все, что только может быть отражено в мире. Я говорил себе, что это связано с его разгульным образом жизни и силой его личности, которая влияет на всех окружающих. Я говорил себе, что, должно быть, лицо Дюпри встает перед глазами всех его друзей и что все дело лишь в его странностях. Я говорил себе, что мне просто приятно, что Шарль считает меня своим другом, и поэтому я думаю о нем так много. Я говорил себе, и сам себе не верил. 

Стоит пояснить, что Франция не была нашим постоянным местом жительства. Мы с Мари жили на два дома, один из которых находился в Штатах, и, когда курс моих лекций закончился, мне оставалось всего две недели до отъезда из Парижа. 
Последний раз я сидел со студентами в баре, и Шарль показался мне каким-то задумчивым. Он не кутил, как обычно. Молча пил и смотрел на всех очень пронзительно.

-- Как думаете, профессор, -- спросил меня Льюис, -- когда начнется война? 

-- А ты так уверен, что она начнется? 

-- А вы разве не следите за новостями? Немцы собирают армию, значит, будет война. 

Я знал. Но мне ужасно не хотелось говорить об этом в свой последний день с ними. Дюпри словно уловил мои мысли, посмотрел на меня пронзительно и сказал: 

-- А все-таки, Джордж, нам нужно побоксировать. 

-- Так и не забыл старую обиду? 

-- Да нет же. Нам надо побоксировать не как тогда, а по-дружески. 

-- Значит, мы теперь друзья? 

-- Нет, но боксировать будем по-дружески. С обнаженным торсом и без перчаток. 

Я согласился. 


***

Боксировать решили на заднем дворе виллы Дюпри. Родители Шарля уехали по делам в СССР (их бизнес был тесно связан с российским, и они получали доступ даже за железный занавес), и сын остался один. Если не считать прислугу. 

Я немного опоздал. Меня встретил сероглазый услужливый старик. Вежливый и приятный. 

-- Доброе утро, месье, позвольте угостить вас? У нас есть разные вина и... 

-- Не надо. Спасибо. Я не пью с утра. 

-- Правильно. Это очень правильно. Знаете, -- он виновато улыбнулся, -- месье Дюпри полчаса назад ушел куда-то. Я пытался его спросить, но он не ответил. Он говорил вчера, что Вы придете, и когда я попытался ему напомнить, он лишь что-то фыркнул, но я не расслышал. 

-- Что ж, -- я нахмурился и разозлился. Подобное обращение вряд ли может быть кому-то приятным. С другой стороны, мне стало тревожно. Мое сознание было склонно к депрессивным фантазиям и начало рисовать неприятные картины. -- В таком случае передайте Шарлю, что я, возможно, зайду позже. 

-- Нет, месье, что вы. Я не прощу, если вы уйдете из этого дома обиженным.

-- Я нисколько не обижен. 

-- Не скрывайте. Я знаю, как сильно может обидеть месье Дюпри. Но он хороший человек. Верьте мне, прошу, он очень хороший. 

-- Я не обижен, -- солгал я второй раз, -- уверен, что у него была причина. 

-- И все же останьтесь и подождите, прошу. Вы не пьете с утра, но я могу угостить вас завтраком. Или показать библиотеку. 

Я недавно поел. Но второе предложение показалось заманчивым. В библиотеке было сухо и прохладно. Книги с высоких полок смотрели сверху вниз, будто утверждая: "Сколько бы ты ни читал, и сколь умным не считал себя, все равно, ты никогда сумеешь понять жизнь по-настоящему". Не знаю почему, но именно такие мысли приходили в голову в этом месте. 

Шарль пришел спустя два с половиной часа. Свойственная ему резкость движений, казалось, многократно увеличилась. Он был раздражен, возбужден и от этого особенно вспыльчив. 

-- Ох, Джордж, вы еще здесь, черт бы вас побрал! Неужели не ясно, что человек, который ушел за полчаса до встречи, не желает вас видеть? 

И в этом был весь Шарль. Он всегда говорил так прямо и так оскорбительно, когда злился. Он никогда не считался со своими собеседниками, и от этого с ним было чертовски трудно общаться. 

-- Я бы ушел, но меня задержали. 

-- Ах, Франсуа! Вот ведь надоедливый старикан! Ну, признавайтесь же, он достал вас своими расспросами? 

-- Мы почти не разговаривали. Он отвел меня в библиотеку, и я читал.

-- И все же он надоел вам. Ох, он всегда всем надоедает. Простите за него. Мне ужасно неловко. 

-- Франсуа не надоел мне, -- возразил я, -- напротив, показался очень интересным человеком.

-- Наверное, это потому, что он молчал. Иначе, клянусь, вы бы сбежали из этого дома.

Шарль нервно переступил с ноги на ногу и растер рукой шею. Голубые глаза, которые напоминали одновременно небо и лед и которые всегда дарили ощущение спокойствия, теперь излучали только отчаяние и раздражение. 

-- Мне жаль, что вам пришлось ждать меня. Но лучше бы вы ушли. Я не в настроении общаться. 

-- Я волновался за вас.

Мой собеседник рассмеялся, но очень нервно.

-- Волновались? С чего бы? Что могло со мною случиться?

-- Мне показалось странным, что вы сорвали встречу. Я решил, что вы не стали бы поступать так без причины. 

-- Ох, Джордж, вы так наивны! -- воскликнул Шарль, опускаясь в соседнее со мной кресло. Он опрокинулся на спинку и театрально положил на лоб тыльную сторону ладони. -- Вы даже не представляете, насколько злым и алчным человеком я могу быть. Вы даже не представляете, как я люблю использовать людей. И вас тоже, если бы мог. 

-- Что за вздор! -- возмутился я. -- Ваши слова -- лишь лепет наивного мальчишки. Вы вовсе не злы и не алчны. Вы разве что глупы, потому что не позволяете себе думать. Я вижу это. Вижу, что вы хороший человек. Иначе не сидел бы здесь и не волновался. 

-- Джордж, -- его губы шевелились, будто в бреду, -- Джордж, милый Джордж, почему же вы так добры со мной? Я ненавижу вас. С самого первого дня ненавижу. И все, что делаю с вами -- лишь игра. Я бросаю вас за полчаса до встречи и возвращаюсь спустя три. Но вы сидите здесь, как преданный щенок и ждете. Ну почему же вы не уходите? Убирайтесь! Франсуа, выгони его и не смей больше пускать в наш дом!

Я продолжал сидеть молча, пораженный его словами. Что в них было правдой, а что -- мальчишечьим стремлением к театральности? Это было невозможно понять. Никто не смог бы, если бы в тот момент находился рядом с Шарлем. Думаю, даже Шарль не понимал. 

Франсуа не слышал. Он находился в саду, и Дюпри, вероятно, знал об этом. 

-- Почему вы не святой отец, Джордж, -- продолжал он, -- тогда я бы покаялся вам в своих грехах, и вы бы простили меня. Только вы бы и простили.

-- Я думал, вы неверующий, Шарль. 

-- А я и не верю. Я верю только тогда, когда мне это выгодно, и ни минутой больше, понимаете? Видите теперь, насколько я алчный человек. Вы, может, хотите выпить? Я могу принести нам арманьяк. 

-- Я не пью утром. 

-- Но ведь уже день. 

-- И днем тоже. 

-- Ох, вы такой несчастный человек, Джордж. Скажите, вы когда-нибудь влюблялись? 

-- Я женат. 

-- Я знаю, черт бы вас, я знаю! Но, скажите, вы влюблялись? 

И я замер. То есть не то, чтобы я до этого что-то делал. Я сидел неподвижно. Но в тот момент я замер. Внутри. Остановилось все. Мысли и эмоции упали куда-то вниз живота. Осталось только сердце. Бешеное, стучащее сердце, которое ударяло почти до боли в груди. 

-- Не знаю, -- проговорил я медленно, царапая ногтем обивку кресла, -- я не знаю, Шарль. Да и можно ли знать такое?

Он вдруг запылал торжественной догадкой. Это был тот редкий момент, когда Дюпри использовал свой ум и совершал блестящие открытия. 

-- Вы влюблялись! -- воскликнул он торжественно. -- И любовь эта была отнюдь не взаимной!

-- С чего вы взяли такое? 

-- Вы так наивны, Джордж! Ох, вы так наивны! Если бы вы любили свою жену, вы бы не думали так долго. А если бы не влюблялись, то уже две минуты рассказывали, как встретили кого-то в Штатах. Потому что нет более верящего в любовь человека, чем тот, кто ни разу не влюблялся. Ах, Джордж, как же я рад, что вы здесь, и мы можем поговорить по душам.

-- Разве вы не пытались избавиться от меня десять минут назад?

-- Ну не придирайтесь же! Теперь вы должны понимать, Джордж. Потому что я влюблен! Впервые в жизни. По-настоящему. И, кажется, безответно. Вы простите мне теперь мою грубость?

-- Я и не злился. 

-- Не обманывайте. Вы злились. Но вы слишком добры, и я смею надеяться на то, что вы поймете меня и простите, если я расскажу о своих чувствах. 

-- Я попробую. 

Я слышал собственный голос со стороны. Сухой и хриплый, принадлежащий будто не мне. И комната плыла по кругу. И я вновь не мог ни о чем думать. Только смотреть в его глаза, которые обрели прежнюю холодность, и вдыхать сухой библиотечный воздух. 

-- Ох, это так трудно, Джордж. Если бы вы только знали, как трудно говорить об этом. Давайте забудем, ладно? Давайте... вы ведь хотели бокс? Так давайте же боксировать, что может лучше выбить мысли о любви, чем удар в челюсть? 

Он нервно засмеялся, поднялся с кресла и пошел в сад. Я тоже поднялся, хоть и не думал, что способен на это. "Нужно идти прочь, -- говорил я себе, -- нужно уйти навсегда, забыть про этого самодовольного и явно сумасшедшего человека. У него не все в порядке с головой, и он потянет тебя в бездну". 

Но все же я отправился в сад. Потому что для Шарлей Дюпри Джорджи Гудвины были лишь кометой на небесной карте. Но для Джорджей Шарли представлялись солнцем. Мы могли жить без них, и лежать на остывшей и влажной траве, и смотреть на тончайшие узоры созвездий. Мы могли гулять под луной, целовать девушек, любить девушек и вдыхать холодный ночной воздух, и быть счастливыми. Но когда Шарли появлялись на карте нашего неба, остальное блекло на их фоне.
   Глава 3
   Я впервые увидел Дюпри без рубашки. На улице было прохладно, и ветер приятно обдувал уставшее от жара библиотеки тело. На заднем дворе находились изящная витиеватая беседка, дорога, вдоль которой тянулись низкие розовые кусты, и поле, похожее на крикетное, но слишком маленькое. 

Шарль стоял там. Когда я подошел, он уже стягивал через голову рубаху. Я увидел его сухие, мускулистые руки, плоский живот, на котором слегка обозначались кубики пресса, линии ключиц и потом, когда он повернул голову, бугорки шейных позвонков, выпирающих из-под белой кожи. Я увидел, как напряжена его грудь, и как она быстро поднимается и опускается, когда он глубоко дышит, перебрасывая вес с ноги на ногу. 

-- Ну, чего же вы медлите, Джордж?! Давайте драться! 

Я неторопливо снял свою рубаху, отнес ее к беседке и аккуратно положил на скамью. "Ты сумасшедший, Джордж, -- говорил я себе, -- ты должен прекратить это, потому что, во-первых, он твой ученик, а, во-вторых... ты и сам знаешь, что во-вторых, чертов ты сукин сын! Хватит обманывать себя, потому что, клянусь, ни к чему хорошему это не приведет! Но это ведь просто бокс. И он ни к чему не обязывает. И ты слышал, что Шарль влюблен. И знаешь, что этого не может быть -- того, о чем ты так дико думаешь. Не может. Вы просто побоксируете. А потом ты пойдешь домой и еще две недели проведешь в Париже, но вы не увидитесь. И еще позже уедешь в Калифорнию. И туда вскоре вернется Мари. И ты полюбишь ее так же, как любил всегда. Вот именно. Молодец, Джордж, правильный настрой".

Я вернулся назад и принял боевую стойку. 

-- Не пожалейте об этом. 

Мы принялись боксировать. Сначала молча "примеряясь" друг к другу. Я видел его кулаки, которые ударяли мне в локти, и свои, атакующие его. Я видел, как сосредоточенно следят его глаза за моим движением, как раздуваются ноздри, и как безупречно белое лицо краснеет, полнеет, кривится и блестит от пота. Слышал его рваное, тяжелое дыхание и глухие удары кулаков о запястья. Мы примерялись. Никто еще не бил всерьез. 

-- Если я задам вопрос, вы ответите честно? -- спросил он, когда я наносил свою порцию ударов. 

-- Зависит от вопроса. 

-- Ваша любовь запретна или не взаимна? 

-- Думаю, и то, и другое, -- ответил я задумчиво. Если бы не долгие годы тренировок и не привыкшее к боксу тело, я бы растерялся и не успел поставить блок. 

-- Тогда мы похожи даже больше, чем я думал. Ох, Джордж, тогда вы, должно быть, знаете, каково это -- видеть перед собой предмет желания и не сметь коснуться его. 

-- В какой-то степени. 

-- Вы бы поняли меня, Джордж. Если бы только увидели. Взгляд, и походка, и ее длинные волосы. И то, как она морщит нос, когда смеется. 

Я растерялся и пропустил удар. В голове зазвенело. Но я сумел собраться и вновь поставил блок. 

-- Так кто же она?

И Шарль принялся рассказывать. 

Его избранницей оказалась некая мадам Бэлль -- актриса театра, опытная дама и жена лучшего друга и партнера по бизнесу старшего Дюпри. 

-- Он души в ней не чает и все время ходит следом, будто сторожевой пес. Но, Джордж, если бы вы видели его! Он низкий толстый и почти что лыс. Он не может сделать счастливой такую женщину. 

-- Но почему вы говорите об этом со мной? -- я чувствовал всю вязкость своего голоса, но не мог этого изменить.

-- Я думал, вы опытны, Джордж. В силу своего возраста. Думал, раз вы с Бэлль ровесники, вы сможете объяснить мне, чего она хочет. 

-- Вы ведь понимаете, что не можете пытаться увести жену у друга отца? Это может разрушить оба семейства и даже больше. 

-- Но он не сделает ее счастливой. 

-- Вы тоже не сделаете. 

-- Ах, Джордж, вы ничего не понимаете в женщинах! -- гневно сказал Шарль. -- Известно ли вам, что на следующий день после кутежа в баре ваша супруга будто случайно столкнулась со мной и позвала на чашечку кофе? Я ничего плохого не заподозрил и согласился, но уже час спустя она шептала мне на ухо такие вещи, которые, готов спорить, никогда не шептала вам. 

Я кинулся на Шарля всем телом, повалив на землю. Теперь он лежал подо мной с заломанными над головой руками, с поднимающейся и опускающейся грудью, которая была потной и измазанной в грязи. Его губы растянулись в грустную улыбку и глаза пронзительно смотрели на меня. 

-- Ну же, -- сказал он хрипло, -- бейте же меня! Я заслужил это. Я рушу жизни людей от скуки. Я любил вашу жену. И она любила меня. И как же это было приятно, когда я любил ее и представлял ваше лицо. И представлял, как вы будете ненавидеть меня. 

Я его ударил.

-- Я заслужил это, -- продолжал Шарль, -- потому что эгоистичен и алчен. Мне нет дела до других. И мне нет дела до отца, который тоже будет бить меня, когда узнает про Бэлль. Я эгоист. Но разве это плохо, что я пытаюсь сделать женщину счастливой? Чего ж вы остановились, Джордж? Бейте же меня. Я заслуживаю. 

Я поднялся, стер со лба пот, взял свою рубаху и пошел прочь. Мысли исчезли из головы, и лишь сердце продолжало гулко биться под ребрами. 


***

На следующий день поздно вечером Дюпри пришел ко мне. Очень пьяный и почти не контролирующий себя. Я был зол, не хотел его видеть и не собирался пускать в дом. Но Шарль заявил: если я не приглашу его, он отправится в самый грязный бар и набросится там на самого большого громилу. 

-- Вот видите, как я страдаю из-за вас, -- закончил Дюпри, -- я готов пить из-за вас и драться. И, может, даже умереть. А все от того, что меня мучает совесть, черт ее дери. Вы неправильно сделали, что не побили меня тогда. Стоило побить. 

-- Я не бью лежачих. 

-- А стоило. Потому что лежачие поднимаются. Озлобленные и униженные, они становятся агрессивнее, и вновь бросаются на вас. Вы ведь знаете это. Видите, что творится с Германией? Разве не то же самое? 

-- Вы здесь, чтобы говорить о политике? 

-- О, Джордж, прошу, не будьте так строги. Меня мучает совесть, когда вы говорите так строго. Ну, послушайте, я был тогда юн, не знал настоящей любви и не знал вас. Я злился, что вы пошутили надо мной и что вас вновь зовут с нами в бар, и что вы кажетесь таким счастливым. Но, клянусь, я пожалел о содеянном, когда узнал вас лучше и когда увидел, как вы добры ко мне. Я не хотел говорить, и если бы не острый приступ вины, вы никогда бы не узнали. Вы простите меня теперь? 

Я молчал. 

-- Если вы не простите, я встану на колени и буду стоять до тех пор, пока не получу прощения. 

-- Вы отвратительны! -- сказал я в сердцах. 

-- И я первый признаю это! Но мне так важно, чтобы вы верили мне. Чтобы вы оставались ко мне добры. 

Я встал, чтобы уйти, но он действительно начал падать на колени, и я буквально подхватил Дюпри. Мне опротивела одна мысль о том, что он готов так унижаться. Я с силой швырнул его в кресло, и Шарль безвольно упал туда. 

-- Вам нужно отоспаться. Вы пьяны.

-- Я не буду ни спать, ни есть, пока вы не простите меня. И буду ходить за вами, пока вы не сделаете этого. 

-- Вы не сможете сделать и пары шагов, если не отоспитесь. 

-- В таком случае, вы будете повинны в моей смерти. 

-- Ну, довольно же! -- взмолился я. -- Хватит этих лживых слов. Немедленно идите в гостевую комнату и ложитесь спать.

-- Ох, если бы видели, как она морщит свой нос, когда смеется, вы бы поняли меня.

Я разозлился. Схватил Дюпри под руку и повел в комнату. Раздел и положил в кровать. В тот день я не думал ни о чем постыдном, честное слово. Я был слишком зол, чтобы о таком думать. Я лишь хотел, чтобы Шарль скорее уснул и проснулся трезвым и покинул этот дом навсегда. 

И лишь во сне я позволил себе другие мысли, когда представлял, что пьяный Дюпри приходит ко мне и бросается на колени, прося прощения. И все. Я был слишком скромен и не позволял себе думать о большем даже в самых дерзких снах. Я просто был рад от того, что он пришел ко мне и просил прощения. Мне нравилось, что я настолько важен для него, что он готов тратить целый вечер и целую ночь своего бесценного времени, чтобы вернуть мое расположения. Я был настолько скромен, что даже в самых смелых мечтах позволял себе меньше, чем Шарль в обычной жизни. 


***

Протрезвев на следующее утро, Дюпри почти не изменил поведения. Он продолжал ходить за мной и просить прощения. Я сказал, что никогда не прощу его, хоть и не буду впредь выказывать неприязнь. 

-- Мы останемся друзьями, -- заявил я, -- но я никогда не прощу вас по-настоящему.

Он ответил, что не удовлетворен, и что получит прощение рано или поздно. С тех пор он приходил каждый день и подолгу разговаривал со мной. Именно тогда я постиг магию голубых глаз. Он сидел в кресле напротив и сосредоточенно смотрел, кивая и улыбаясь время от времени. И я сам не замечал, как начинал рассказывать ему моменты из своей жизни. Там были и смешные моменты, и грустные, и постыдные. Я рассуждал, плакался и ругал тех, кого ненавидел. Я умничал, высказывая теории о предстоящей войне, и показывал ему наброски книги, которые никто прежде не видел. Шарль был превосходным собеседником. Уже на третий день от моей злости не осталось ни следа. Но я не говорил об этом, то ли из принципа, то ли оттого, что не хотел, чтобы визиты Дюпри прекращались. 

Когда Шарль ходил ко мне, я не думал ни о чем постыдном. Мне было достаточно видеть его рядом с собой и знать, что он так упрямо старается вернуть мое расположение. И те две недели были, пожалуй, лучшими в моей жизни. Я даже позволил себе поверить, будто приручил Шарля, и будто он теперь смотрит на меня как на равного, отбросив азарт и прочие игры.

Однажды он прибежал разъяренным и нервным. Хлопнул дверью так, что я почти подпрыгнул на месте. 

-- Я урод! Скажите честно, Джордж, я уродлив? 

Я был ошарашен. Некоторое время мы молчали, и когда я заговорил, мой голос звучал сухо. 

-- Общеизвестно, что вы красивы, Дюпри. Да вы и сами это знаете. Очевидно, что вы лишь напрашиваетесь на комплимент. 

-- Какая глупость! -- возмутился он искренне. -- Абсурд! Откуда я могу знать? Вот скажите мне, откуда? Я эгоист, а все эгоисты считают себя красивыми. Но я видел и страшных людей, мнящих себя аполлонами. Так как я могу доверять своему эгоизму после такого? 

-- Тогда вам следует поверить общественному мнению. 

И Дюпри горько рассмеялся. 

-- Что за вздор?! Вы лучше меня понимаете, что значит ваше "общеизвестно". Общеизвестно, например, что немцы заключили мирный договор с Союзом и не собираются нападать. Но каждый понимает, как это далеко от правды. Нет, в общество я тоже не могу верить. 

-- Тогда чего вы хотите от меня? 

-- Вы не понимаете, какого это, Джордж. Родиться в моей семье и быть всю жизнь богатым. Вам с детства говорят, что вы красивы, но что, если это лишь от желания угодить? Что если я безобразен? Ну, признайтесь же, Джордж, у меня короткие ноги, слишком узкое лицо и глаза чересчур навыкате?

-- Вы бредите, -- ответил я хрипло, -- откуда у вас столь глупые мысли? 

-- Я ходил к Бэлль сегодня. И она не ответила на мои чувства. Она попросила меня уйти. Ах, если бы я только заранее знал, что уродлив! 

-- Не говорите глупостей. Она отказала вам не поэтому. Вы слишком юны для нее. 

-- Как и для вас. Но вы не брезгуете моей компанией. Нет, я уверен, дело в моем безобразии. Мне всегда казалось, что у меня жабьи глаза. Ну, скажите же правду, Джордж, давайте наконец покончим с этим. 

-- Хотите правды, Дюпри? Вот вам правда. У вас самые красивые глаза, которые мне только доводилось видеть. И если начинать смотреть в них, то почти невозможно остановиться. 

Я подумал, не болтаю ли лишнего, но решил, что говорю в допустимых рамках. 

-- И лицо у вас очень выразительное и красивое. И ноги вовсе не коротки. 

-- Вы лишь льстите мне, чтобы добиться расположения! 

-- Мне ни к чему ваше расположение, -- солгал я, -- я все еще вас ненавижу. 

-- Но разве вы не простили меня?

-- Нет. Мы стали хорошими друзьями, и я буду заботиться о вас, но я не простил. 

На секунду он нахмурился, потом театрально махнул рукой. 

-- Это неважно, Джордж. Но, думаю, вы не простили меня, потому что я уродлив. 

-- Вздор. Я бы вернее сделал это, будь вы некрасивым. Но, как видите, это не так. 

В итоге мне удалось справиться с его истерикой. Мы поговорили еще немного, и Шарль ушел. 

Я хорошо спал, думая о том, что наконец настал великий день, когда Дюпри оказался сражен и отвергнут. Но я вновь недооценил его. 

Уже два дня спустя и за один день до моего отъезда Шарль пришел, сияя самодовольством, и заявил, что Бэлль отыскала его и просила прощения за грубый ответ. 

-- Мы с ней были вместе, -- сказал он гордо, -- и я делаю ее счастливой. 

Он не пошел провожать меня, потому что встречался о своей новой возлюбленной. И я покинул Париж пристыженным и побежденным. Осознавая, что так и не стал кем-то больше, чем метеор на карте неба.
   Глава 4
   Сначала все было хорошо. Солнце Калифорнии помогло отвлечься от лишних мыслей, а возвращение к работе пробудило прежний азарт, которым обладает, наверное, каждый предприниматель. Ситуация в Европе отличалась нестабильностью, и мы отчаянно решали, что делать с французскими заводами и стоит ли переводить производство на военные рельсы.

Домой я приходил измотанный, тут же проваливался в глубокий сон и ничего не видел. Мне было по душе жить в полузабвении, думая лишь о работе. Верить в то, что видишь перед собой, и чувствовать то, что находится вблизи. Для меня вновь открылись тайны ночного неба, и холодной влажной травы под ногами, и света звезд, и силуэта женских тел. Я смотрел на бедра секретарши и думал, что она вполне недурна собой, и чувствовал себя свободным. 

Но через две недели посыльный принес письмо от Дюпри. В нем Шарль просил прощения, что не проводил меня, и я дословно помню каждое слово в его оправдательной речи: 

"... Но если бы вы только видели ее лицо! Ее прекрасные глаза и курносый нос. О, вы простили бы все на свете. Ах, Джордж, я самый счастливый человек и жалею лишь о том, что вы остаетесь несчастным. И что я не могу исправить этого, как бы ни хотел. Однако, вы видите, я счастлив теперь и надеюсь, что вам это принесет утешение. Прошу, не прерывайте переписку со мной. Я все еще нуждаюсь в том, чтобы вы были добры ко мне. И надеюсь, что однажды вы все-таки простите меня по-настоящему". 

В тот момент, когда я читал письмо, и потом, когда перечитывал, не веря собственным глазам, что-то вновь всколыхнулось. Я отчетливо представил Дюпри с его резкими и наполненными жизнью движениями. Как он идет по комнате, не в силах сдержать эмоций. Как театрально запрокидывает на лоб ладонь и как восклицает мне, сияя счастьем, что влюблен. И называет меня несчастным и говорит это так естественно, будто знает наверняка. 

Я видел, как краснеют в приливе страсти его щеки и как поднимается и опускается грудь. Как он поправляет упавшую прядь волос и смотрит на меня пронзительным взглядом. Я видел его даже отчетливей, чем когда он по-настоящему стоял передо мной. И я чувствовал, как сам краснею, и как поднимается и опускается моя грудь. 

Мне бы хотелось сказать, что я не обманывал себя на счет Шарля и понимал, как обстоят дела. Но разве это может быть правдой? Разве человек может не обманывать себя, когда дело касается его собственных чувств? Когда влюбленный юноша целует избраннице руку, он не может думать о беспристрастности и не может сказать себе: "Она подает так руку каждому. И в этом нет ничего особенного". А если он даже и говорит, то уж точно сам себе не верит. Так же и я. 

Разве я не знал, что Дюпри -- крайне эмоциональный и театральный человек? И что он может превратить в трагедию даже легкую головную боль? Что я для него -- лишь еще один партнер по сцене, с которым он должен безупречно отыграть свою роль кающегося человека? Думаю, в глубине души все это было мне хорошо известно. Но тогда, читая письмо, я говорил себе: "Как же приятно! Как же приятно, что только мне он адресует такие слова и хочет продолжать общение. И это наверняка что-то значит".

Я тут же попытался написать ответ, но ничего не получилось, и я пошел прогуляться по пляжу и успокоиться. Если я и любил Шарля -- а я до сих пор не уверен, что это так -- то это была самая детская и наивная любовь из всех. Мне не хотелось ревновать его. Не хотелось владеть (лишь однажды такая мысль промелькнула в сознании, и я очень жалел о ней). Мне было даже не важно, что он находится на другом континенте. Он желал общаться, и одно это делало меня счастливым.


***

Мари вернулась через полтора месяца. Ее мать скончалась, и она была в трауре. Поэтому я решил придержать злость на супругу до лучших времен и искренне сопереживал ее горю. Лишь в середине августа она вновь стала весела и начала проявлять ко мне внимание, которое и должна проявлять любящая жена. Однако я не мог справиться с этим. И когда мы любили друг друга, я не мог избавиться от мысли, что недавно она была с Шарлем. Однажды я не выдержал и сказал: 

-- Мари, когда ты уехала, Дюпри поведал, что вы были с ним вместе. Я не говорил прежде, потому что скорбел вместе с тобой. Но теперь так не может продолжаться, и я хочу, чтобы ты ответила правду.

Наверное, в глубине души я надеялся, что она рассмеется и скажет, что все это -- лишь выдумки глупого мальчишки и что она никогда не поступила бы так. И я бы поверил ей. Я бы поверил, если бы она просто промолчала. Потому что хотел именно такого ответа. Но она бросилась мне на плечи и начала плакать. 

-- Ах, Джордж, -- ее нос намочил мою футболку, -- я такая дура! Клянусь, я не хотела... я лишь... Когда ты позвал меня в бар к студентам, и мы сидели там, и все были пьяны, я видела, как ты на него смотришь. Не отрицай! Я всегда вижу такое! Я видела, Джордж. Ах, что я видела тогда в твоих глазах! Я не могла перенести. И мне захотелось проверить. Я должна была убедиться, что мне лишь показалось. Я нашла Шарля и сказала ему то, что должно нравиться молодым людям. Но, клянусь, я не хотела заходить дальше! Джордж, клянусь! Не знаю, что нашло на меня тогда, просто... это было что-то, что я не могла контролировать. Ах, Джордж!

Она продолжала говорить, а я держал ее голову на плече и гладил светлые волосы, и твердил себе, что должен перестать думать об этом. 

-- Я так виновата. Я такая дура. Ты, должно быть, ненавидишь меня. 

-- Ты просто ошиблась, Мари, -- сказал я, -- думаю, мы оба ошиблись, когда впустили в нашу жизнь Дюпри. Но теперь мы далеко в Америке и можем забыть о том, что происходило там. И можем снова любить друг друга так, как любили раньше. Вот так, милая, вытри слезы. Ты такая красивая, когда плачешь. 

Но мои слова оказались ложью, и я не мог забыть о произошедшем, хоть и пытался. Стоило мне прикоснуться к коже Мари, и перед глазами вставали картины того, как они с Шарлем проводят время в отеле, и как он наслаждается тем, что вновь добился желаемого, а она наслаждается им. Я не мог забыть о произошедшем и, в отличие от Дюпри, никогда не простил Мари по-настоящему. 

А время приближалось к осени, и листья сохли, желтели и опадали. В то лето небо было особенно серым и свинцово тяжелым. Европа вздулась в предвкушении чего-то ужасного. Создавалось ощущение, будто огромный зверь, много лет находившийся в спячке, приходит в себя, открывает налитые кровью глаза, зевает, обнажая острые клыки, и щетинит засаленную шкуру. 

Первого сентября Германия напала на Польшу. Мари тогда пришла в слезах. 

-- Это началось, -- сказала она, -- это случится с целым миром. Как мы теперь, Джордж?

Я обнял ее за плечи.

-- Тише, милая, тише, все хорошо. Мы далеко-далеко за океаном. 

-- Но у нас дом во Франции. И твои заводы во Франции. И наши друзья. Ох! Наши друзья. Ох! Барбара и Беатрис. И Кэтрин. Бедная-бедная Кэтрин. Она только год назад потеряла сына. Ах, Джордж. Мы должны что-то сделать. Давай пригласим их к себе. Давай пригласим к себе так много, сколько только можно. Давай пригласим Жака, и Джоса, и Эдварда с Розет. И твоих друзей тоже. Давай напишем всем-всем приглашения. У нас большой дом, и можем потесниться. 

-- Конечно, милая. Мы позовем всех. Но разве ты не видишь? Германия отступит и в Европе воцарится мир. 

-- Ты мне врешь. 

-- Не вру. Вот увидишь, так и будет. И мы снова поедем во Францию. И будем там жить счастливо-счастливо. 

-- Нет, милый, давай больше никогда туда не поедем. 

-- Хорошо, тогда поедем в Россию. 

-- Нас не пустят. 

-- А мы покажем им, как счастливы, и нас пустят. 

-- Все равно не пустят. 

-- Тогда мы, наоборот, покажем им, как несчастны. Мы скажем, что очень страдаем от капитализма, скажем, что в нашем двухэтажном доме слишком холодно и, кажется, бродят призраки. Что правительство дерет с нас налоги и что, хоть мы и богаты, все равно чувствуем себя несчастными. И тогда русские примут нас. 

Мари рассмеялась, и я гладил ее волосы и говорил еще много-много разной ерунды. Я сам не верил своим словам о скором конце войны и думал, что хорошо бы пригласить в Штаты Шарля и Льюиса. "Но разве они поедут? -- спрашивал я себя. -- Нет, Джордж, они оба останутся и будут воевать, потому что Льюис слишком добропорядочен, а Дюпри слишком театрален. Нет, они останутся и будут сражаться, и кто-то из них, а может и оба, умрут. А ты будешь здесь, и самой большой проблемой для тебя станет, переводить ли заводы на военные рельсы". 


***

Через несколько недель после начала Второй Мировой Войны мне пришло письмо от Шарля. Оно было датировано двадцать девятым августа. Помятое, неаккуратное, написанное явно в порыве и наспех. Буквы были размашистыми и лишенными обычной витиеватости. И я вновь увидел Шарля. Такого же, как в тот день, когда мы боксировали: нервного, неспокойного, запутавшегося в собственных эмоциях настолько, что его бросало то в жар, то в холод. Я видел его в моем кабинете с дрожащими руками и с глазами, потерявшими прежнюю холодность. И я слышал его рваное дыхание над своим ухом, когда читал эти строки. 

"Джордж, я пишу это, не зная, к кому еще можно обратиться. Ах! Я так несчастлив, что наверняка умру в первом же сражении. Но давайте не будем о войне. Ведь война сейчас волнует меня меньше всего на свете. Ах, Джордж, каким же наивным я был, когда мы виделись в последний раз! Сейчас мне трудно понять, как вы смогли выносить меня так долго. Но вы были добры ко мне, и поэтому я пишу сейчас вам. Я очень эгоистичен и пользуюсь вашей добротой, рассказывая о произошедшем. Но мне необходим слушатель и священник. Как жаль, что вы не имеете сана. Но, к счастью, я слишком алчен, чтобы верить как следует. Я делаю это выборочно. Когда это выгодно. И сейчас мне выгодно верить в вас, вашу доброту и ваше прощение. 

Ах, Джордж! Какими же пророческими были мои слова, когда я сказал, что лишь ни разу не любивший будет утверждать, что любил! Теперь я вижу, что это правда. Потому что я не люблю Бэлль. Ох, Джордж! Я откровенно ее презираю. И ее мерзкую манеру хмурить нос, и ее вечно красные губы с этой скомканной помадой, и то, как она говорит мое имя, когда мы любим друг друга. Мне неизвестно, будет ли кто-то еще читать это письмо, но мне плевать. Я хочу, чтобы весь мир знал, как я презираю это глупую женщину! И самое ужасное то, что она влюблена в меня, и любовь эта делает ее безумной. Она сообщила на днях, что хочет рассказать обо всем мужу, и я лишь с трудом уговорил ее остановиться. Но Джордж! Она не собирается молчать, и это лишь вопрос времени, когда она разрушит мою жизнь. Завтра я брошу ее, а через неделю пойду в армию. Она сказала, что убьет себя, если я ее брошу, но мне плевать. Я презираю эту женщину и не могу выносить ее компанию. Надеюсь, что вы простите меня и не станете осуждать. Вы единственный, кто может меня простить. 

Ах, как же я несчастен". 

На этом письмо обрывалось. Не было ни прощания, ни вопросов. Он лишь мельком упоминал про войну, но не сообщил когда и в какую армию поступает, и я остался один в библиотеке, зажимая в руке измятый листок бумаги, и сердца мое, как и от каждого его письма, стучало глухо и болезненно. 

После этого я больше года не слышал о Шарле Дюпри. 


***

Война в Европе положительно сказалась на экономике США. Мы торговали оружием, поставляли одежду и еду, писали в газетах, как сочувствуем побежденным странам и как поддерживаем воюющих. Мы говорили о поддержке и о высадке наших войск. А тем временем немецкая машина с невообразимой скоростью двигалась в сторону Франции.

-- Как же они там, Джордж? -- плакала у меня на плече Мари. 

Я шутил, но после нескольких месяцев все приличные шутки кончились и теперь я просто молчал, поглаживая ее прекрасные светлые волосы. Мое сердце иногда стучало неправильно. Я ходил к врачу, и он диагностировал несильную аритмию. 

-- У вас есть стрессы, мистер Гудвин? 

-- Война, доктор, -- ответил я, -- сейчас у всех стрессы. 

-- Ах, точно-точно, -- он был маленьким лысым человечком со смешными усами, -- у вас же во Франции производство. Боитесь за свои заводы? 

-- Я долго жил во Франции и помимо заводов завел себе друзей.

-- Ох, точно-точно, простите, -- он нервно усмехнулся, -- дело-то оно вот какое: легче думать о вещах, понимаете? Вот, думаешь, завод потеряю. И все. Думаешь и переживаешь. А когда о людях думаешь, так все совсем по-другому. О таком и думать-то боишься. Вот оно какое дело, понимаете? 

-- Понимаю, доктор, -- сказал я, -- и я надеюсь, что все обойдется.

-- Дай Бог, чтобы все обошлось. Дай Бог. 

В тот год я получал много корреспонденции и каждый вечер, просматривая конверты в своем кабинете, чего-то ждал. Я точно знал чего, но не хотел признаваться в этом. Писали все мои друзья из Европы. Даже те, кто до этого не писал ни разу. Думаю, война пробудила в них некоторую сентиментальность, потому что, вопреки ожиданиям, ни один из них не попросил о переезде. 

Мари все-таки удалось уговорить Кэтрин отправиться к нам, и она прибыла на пароходе за два дня до сдачи Франции. Она много говорила о наших друзьях и о том, что все в порядке, и что все живы, и только Жак ранен, но в руку и не сильно, и теперь лежит в госпитале и приходит в себя. 

Но она ничего не сказала о моих учениках, потому что не знала их, а для меня это было самым важным. И хотя я был рад видеть Кэтрин, ее приезд лишь сильнее омрачил мои мысли. 


***

Лишь в конце сорокового года я получил желанное письмо. Автором его был не Шарль, а Льюис. С ним мы поддерживали переписку в течение долгого времени и прекратили ее лишь в конце тридцать девятого, когда юноша ушел на фронт. Но теперь я получил от него письмо, и был счастлив, потому что знал, что в нем обязательно будет рассказано о Дюпри. 

Льюис писал, что Шарль жив, но получил ранение в грудь у Шарлон-сюр-Марн. Ему сделали операцию, чтобы убрать осколки, отправили в госпиталь, и теперь он восстанавливается там. "Мне повезло меньше, -- сообщал в письме Льюис, -- оторвало ногу. Но моя Мериль дожидалась меня все это время, и теперь мы хотим жениться. Не могу сказать, что желаю, чтобы вы пришли на свадьбу, но, надеюсь, вы не будете обижаться на это". 

Он также рассказал мне о том, что произошло между Шарлем и Бэлль и почему Дюпри больше не желает вести со мной переписку. 

"Он порвал почти все старые контакты после случившегося, -- писал Льюис, -- поэтому, пожалуйста, не обижайтесь на него и не беспокойтесь. Но произошедшая трагедия сильно повлияла на него, и теперь он не хочет ни с кем общаться. Вы, должно быть, знали о Бэлль и о том, что Шарль вскоре остыл к ней. За один день до войны он сказал несчастной женщине, что больше не желает иметь с ней дел. Вы бы только видели, что творилось на улице, когда она в отчаянии бросилась к нему в ноги и стала кричать, что не сможет жить без него. Шарль был холоден. Он ушел, не сказав ни слова. Такой скандал, конечно, не остался незамеченным. Муж мадам Бэлль в тот же день нашел бедного Шарля и избил. А потом его избил собственный отец. Но Шарль был холоден и говорил, пока принимал удары (он рассказывал мне во время лихорадки), что лучше умрет, чем будет терпеть эту глупую женщину еще хотя бы минуту. Что касается самой Бэлль, она действительно не стала жить без него. Выкрала пистолет мужа и застрелилась. Бедная, несчастная женщина. 

В ту ночь на улице было холодно и лил дождь, но Шарль ушел из дома в одной сорочке. Он простудился и получил воспаление легких. Его лихорадило, и я сидел у его кровати и слушал, как он кается. И тогда же он сказал мне о вас и о том, что вы единственный человек, способный простить его за подобное. Я сказал, что тоже могу простить, но он заявил: "Вздор! Ты не можешь простить меня, Льюис, потому что я ни в чем не виноват перед тобой. И только Джордж может даровать мне прощение". Если говорить честно, я до сих пор не понимаю смысла этих слов, но решил передать их вам и вместе с ними передать просьбу написать ему. Ваше мнение важно для него, и когда мы говорили про вас, Шарль всегда отзывался только хорошо (а это для него большая редкость). Он разве что упоминал, будто вы слишком наивны и добры, но я не думаю, что это можно считать чем-то иным, кроме комплимента. Он не хочет писать вам, но, возможно, прочтет письмо и, возможно, успокоится. Потому что сейчас он пьет беспробудно. Даже больше, чем пил всегда..."

Льюис также писал, как именно получил ранение, как встретила его Мериль и как обстоят дела на фронте. Наши с ним письма были очень длинными. Но большинство строк давно померкли в моей памяти. Однако я отчетливо помню все, что связано с Шарлем. 

Я написал Дюпри, но так и не получил ответа. В дальнейшем я узнавал о его судьбе только через Льюиса, который, казалось, тоже очень привязался к нашему общему другу. Он писал, что Дюпри беспробудно пьет и испытывает на себе все радости низменной жизни. Он часто дрался, играл в азартные игры и каждую ночь проводил с новой женщиной, а то и не с одной. Конечно, Льюис не знал всех подробностей и о многом мог только догадываться, но мы оба понимали суть вещей. 

Когда произошел перелом в войне и немцы начали отступать под давлением русских, их ненависть ко всему миру обострилась еще больше. Фашистское правительство начало искать виноватых на захваченных территориях, и одной из жертв стало семейство Дюпри. Льюис писал, что в их дом рано утром зашли представители Гестапо и куда-то увели хозяев (прислуги они к тому времени уже не держали и жили по средствам, хотя и имели некоторые запасы). Дом реквизировали для нужд фашистской армии. Шарль в ту ночь не приходил, и мы с Льюисом благодарили за это Бога. Гестаповцы удовлетворились своей маленькой местью, отправив старших Дюпри в лагерь, и занялись другими проблемами. Разыскивать Шарля никому из них не хотелось. 

"Он сейчас живет у друзей, -- писал тогда Льюис, -- стал меньше пить, но лишь потому, что почти не имеет денег. Я предлагал ему жить со мной и Мериль в доме ее родителей, даже обещал найти работу, но Шарль отказался. Он стал крайне замкнут, и я очень за него беспокоюсь. Я вышлю вам новый адрес. Попробуйте написать ему еще раз. Может, в конце концов, он послушает хотя бы вас".

И я вновь писал ему письма и снова не получал ответа. Моя жизни в Америке была похожа на сон. А мои сны, где я вспоминал Францию и Шарля, все больше походили на правду. Говорят, что эмоции утихают со временем. Но с моими происходило наоборот. И когда после окончания войны меня послали во Францию восстанавливать производство, я почувствовал, что еду туда, где и встречу свою судьбу.
   Глава 5
   Было даже удивительно, как хорошо сохранилась Франция после войны. Там, в Америке, мы читали статьи и видели фотографии полей сражений. По большей части, они изображали бои в России, а мы в силу своего незнания и воображения распространяли эти образы на всю Европу. 

Но Франция была почти цела. Пострадали заводы, промышленные зоны и средства связи. Однако в остальном Париж был почти таким же. В нем не было войны. Лишь ее блеклая тень, и люди, проживавшие здесь, были словно под сетчатым куполом, который не защищал от мелких неприятностей, но не допускал серьезных трагедий. 

Я приезжал туда без Мари, сославшись на то, что ситуация все еще нестабильна, и ей опасно покидать Штаты. Однако на деле мне лишь хотелось иметь определенную свободу, когда я вновь вернусь в эти места. Я не хотел думать о том, что Мари опять может выкинуть что-то с Дюпри. В конце концов, я так и не простил ее по-настоящему. 

Перед тем, как отправиться во Францию, я написал письма Льюису и Шарлю с просьбой о встрече. Первый пришел ко мне на второй день после моего приезда. Я теперь снимал квартиру в том же районе, что и прежде, но более скромную и без прислуги. Мы проговорили весь день, и я с удовольствием слушал о том, как Льюис и Мериль теперь счастливы, и что у нее скоро будет ребенок, а он представлен к медали. 

Вечером я сказал себе: "Это хорошо, что Шарль не пришел. Тебе нужно держаться от него подальше, и тогда все будет в порядке. Так что очень даже хорошо, что он не пришел". 

Так я говорил себе каждый день, но уже через неделю стал очень волноваться из-за этого. Я все время ходил раздраженный и все время ждал, придет ли он проведать меня. В конце концов я решил сделать это сам в конце второй недели, но Шарль оказался быстрее. 


***

Он стоял на пороге, переминаясь с ноги на ногу. Его глаза, которые теперь наполнились еще большей глубиной, торопливо оглядывали мою комнату, а потом сосредоточились на лице. 

-- Вы постарели, Джордж, -- сказал он серьезно, -- вы теперь выглядите плохо. У вас прибавилось морщин, и лицо не кажется свежим. Я тоже постарел, -- добавил он, проходя в гостиную и усаживаясь в кресло, -- хоть по мне и не скажешь. Морщин у меня нет и я по-прежнему красив. Но я постарел. Ах, Джордж, если бы вы знали, как я постарел. 

Но Шарль действительно выглядел молодо. Теперь у него были короткие волосы, которые еще больше вытягивали узкое лицо. Странно, но от этого оно лишь выигрывало, каким-то причудливым образом добавляя владельцу привлекательность. Кожа была все такой же бледной и все так же загадочно светилась, как светится бумага, если приложить ее к лампе. Одежда стала теперь не такая модная и опрятная, но все же хорошо сидела на правильной фигуре. Я поймал себя на мысли, что смотрю на него слишком долго, и поспешил отвести глаза в сторону. 

-- Я рад, что вы пришли, месье Дюпри, -- сказал я тихо. 

-- Я не хотел приходить, потому что мне стыдно смотреть вам в глаза, Джордж. Но я слишком алчен и труслив, и поэтому я здесь. Вы, должно быть, слышали про Бэлль. Не отвечайте. Я знаю, что вы слышали. Я читал все ваши письма, хоть и не хотел отвечать на них. И я храню их, потому что только в них вижу столько доброты и понимания. Мой отец избил меня, когда узнал про этот глупый роман. И моя мать не хотела разговаривать со мной. И когда их забрали, мы были в ссоре, и я не жалею о них. Но я читал ваши письма, и видел, что вы прощаете меня. И, ах, Джордж, если бы я только мог быть хорошим человеком!

-- Вы хороший. Только слишком впечатлительный и слишком много играете. 

-- Я не хотел приходить к вам, Джордж, потому что не желаю делать вам больно. И я не отвечал на ваши письма по этой же причине. Я плохой человек, и все, кто близки ко мне, страдают. Но вот я здесь, потому что не могу преодолеть собственной трусости и собственной алчности. Я в беде, Джордж, и это единственная причина, по которой я пришел к вам. 

Я предложил ему коньяка, и мы оба выпили, прежде, чем он приступил к рассказу. Как всегда и бывало с Шарлем, его слова заставили меня запутаться в собственных эмоциях. Я был рад от того, что он здесь, и негодовал оттого, почему он боится сделать меня несчастным, и злился, что ему нужна от меня лишь помощь. Я был одновременно согласен с его словами, будто он плохой человек, и полностью опровергал их.

-- Так какие же у вас неприятности? -- спросил я. 

-- Я проигрался в карты. Я много проиграл, Джордж, и должен вернуть деньги. Но у меня нет ни гроша в кармане. Ах, если бы вы знали, как это сложно -- родиться богатым и все потерять!

Я спросил, сколько он должен, и он назвал почти половину той суммы, которую я взял с собой в поездку.

-- Я должен отдать их сегодня, иначе завтра меня будут бить. А если не отдать их и завтра, то убьют. Такая у них система. Я не хотел связываться с вами, но мне больше не к кому обратиться. 

-- Это довольно большая сумма, Шарль. С моим бюджетом нынче тоже не все гладко. 

-- Я умру в том случае, если вы мне не поможете. И вы будете повинны в моей смерти. 

-- Но я ничего вам не обещал, и вряд ли в этом будет моя беда. Если, конечно, мы допустим столь абсурдную идею, как ваша смерть.

-- Она далеко не абсурдна, Джордж! Вы не знаете этих людей! -- его щеки запылали краской, и он встал с кресла, не в состоянии сдержаться. -- Ты должен вернуть деньги в срок, иначе на следующий день тебя бьют. А еще через день убивают. И да, черт возьми, это будет ваша вина, потому что так же, как я привязал к себе Бэлль, и так же, как ее смерть лежит на моей совести, вы привязали меня к себе, и моя гибель будет лежать на вашей. Я поступал с вами плохо, но вы оставались ко мне добры, и позволили думать, что я всегда могу положиться на вашу помощь. Вы говорили, что будете заботиться обо мне. И я верю, что это так и что вы не позволите мне пропасть. Но если дела обстоят иначе, и вы все так же ненавидите меня и не простили, я уйду. Но смерть моя будет на вашей совести.

-- Я все так же не простил вас, и я стеснен в средствах. Но я не могу позволить вам попасть в неприятности, если вы пообещаете впредь быть более сдержанным. 

-- Разве я могу обещать такое? Я клялся себе когда-то, что буду вечно любить Бэлль, и нарушил это. А что может быть священней клятвы о любви? Нет, Джордж, я не буду обещать такого. И если вы хотите от меня сделок и хотите, чтобы я изменился, то я уйду. Мне претит мысль, что вы не принимаете меня таким. 

-- Вы отвратительны! -- в сердцах сказал я. -- Если бы вы только знали, как отвратительны. Но деньги я вам все равно дам, потому что не могу видеть, как вы страдаете. 

-- Уверяю вас, деньги не помогут. И я и дальше буду страдать. А знаете почему, Джордж? Потому что мне это нравится. Всю свою жизнь я рушил чужие судьбы и получал от этого удовольствие. Но нет ничего более приятного и обжигающего, чем рушить свою. Вы дадите мне деньги, и я, вероятно, тут же найду новые неприятности. И вы вновь поможете мне. Но скажите, как долго это может продолжаться? И не лучше ли отказать сейчас, пока вы еще не чувствуете за меня ответственность?

-- Я уже ее чувствую. И, прошу, хватит этого стремления к саморазрушению. Вам нужно отоспаться и отдохнуть. Но перед этим верните деньги, кому задолжали. 

Я достал из сумки нужную сумму и отдал ее Дюпри. Он с сомнением принял деньги, но потом искренне поблагодарил. 

-- Ах, Джордж, я и забыл, как приятно с вами общаться и как вы всегда вызываете во мне лучшие чувства. Я надеюсь, мы все же увидимся с вами скоро и при более приятных обстоятельствах. 

И в очередной раз Шарлю удалось уйти из моего дома, обобрав меня и сделав это так, что я в итоге чувствовал гордость и радость от того, что помог. 


***

Но всему бывает предел. И я был крайне близок к пределу на следующий день, когда Дюпри пришел ко мне снова. Он был бледнее, чем обычно, напряженным и растерянным. 

-- В чем дело? -- спросил я с порога. -- Вы отдали деньги? 

Он отрицательно покачал головой и, оттолкнув меня плечом, прошел в комнату. 

-- Я сделал ставку в азартной игре, -- сказал он, -- и теперь у меня нет ваших денег. Мне нужна еще одна такая же сумма, или завтра я буду мертв. 

Я разозлился. Я, наверное, никогда раньше и ни на кого больше так не злился. 

-- Ты в своем уме? -- закричал я. -- Глупый, избалованный мальчишка! Чем ты думал, делая это?!

-- Меня оскорбили, и я хотел защитить свою честь. 

-- Ах, честь! Честь?! А честно ли это: тратить деньги, которые я дал тебе, чтобы оплатить долг, на азартные игры? Честно ли приходить ко мне и говорить, что будешь убит, и что это будет только моя вина? Что для тебя честь, Дюпри, или ты веришь в нее так же, как веришь в Бога: лишь когда это тебе выгодно?! Честь! -- я горько рассмеялся. -- Что мне до твоей чести, если завтра ты будешь мертв!

-- Я знаю, что вы думаете обо мне, -- тихо сказал Шарль. От его прежней жизненной энергии, казалось, не осталось ничего. Он был тих, сосредоточен и молчалив. -- Но, что бы вы ни думали, я думаю о себе гораздо хуже. И я не буду говорить никаких оправданий, кроме того, что я ужасный человек, и вы сами вскоре узнаете, насколько я отвратителен. Сейчас я опять пришел к вам просить деньги. 

В какой-то момент мне показалось, что я готов простить его, но потом, от этого понимания, я разозлился еще сильнее. 

-- Ах, деньги! -- кричал я. -- Вы просите у меня денег. Зачем? Чтобы опять проиграть их где-то? Чтобы заплатить вымогателям, а завтра вновь влезть в долги? Ну же, Шарль, зачем вам деньги? Или вам просто нравится измываться надо мной? 

-- Я издеваюсь, это правда. Но я не получаю от этого удовольствия. Мне стыдно, что я поступаю так, но я слишком эгоистичен и думаю только о себе. 

-- И все же надеетесь, что я дам вам деньги? 

-- Надеюсь. 

-- Почему? 

-- Потому что вы влюблены в меня и не оставите в беде. А если и вы оставите, то мне незачем жить. 

Я опешил от его слов и долго еще не мог сказать что-то вразумительное. 

-- Я влюблен в вас? -- повторил я наконец. Мой голос, сухой и вязкий, доносился издалека. 

Он вновь загорелся жизнью, и его щеки раскраснелись. Вероятно, и самому Дюпри было неловко говорить об этом. Но трудно даже передать словами, каково было мне. 

-- Вы влюблены, -- повторил он, -- и даже не отрицайте. Нет больше ни одной причины для вас, чтобы терпеть меня так долго. И Мари. Мари говорила то же самое. 

-- Мари? 

-- Когда мы уже были в отеле, она сказала, что теперь понимает, что вы нашли во мне и почему вы так на меня смотрите. И я тогда понял, что она имеет в виду. И тогда же я решил не рассказывать вам о нашей с ней ночи. Я ненавидел вас, но не настолько сильно, и у меня сжималось сердце, когда я думал, что расскажу вам об измене двух любимых людей. Но, как видите, я все же рассказал в итоге, когда был зол. Так же как и поставил ваши деньги в пылу азарта. О, я творю ужасные вещи, когда меня переполняют эмоции! 

-- И все это время вы знали и ничего не говорили?

-- Я думал, что не нужно говорить. Я думал, вам будет неловко, и вижу теперь, что был прав. 

-- Вы, должно быть, презираете меня.

-- Я очень ценю вас и очень уважаю, Джордж. И вы единственный человек, к которому я хочу обращаться в горе. Но я боюсь привязывать вас к себе, как это было с Бэлль.

Он говорил медленно и необычайно серьезно. И я смотрел, как дрожат его губы и глаза рассудительно смотрят на мое лицо. 

-- Я хочу, чтобы вы перестали любить меня и начали презирать. Но вы слишком добры, и заставляете меня раз за разом пользоваться вашей добротой. Я говорил с вами о Бэлль, хоть и знал о ваших чувствах. Но мне было все равно. Я был эгоистичен и хотел рассказать. И, получив ее отказ, я пошел к вам, чтобы получить комплименты, хоть и знал, что вам это будет неловко. И теперь я сижу здесь, потому что знаю, что, хоть вы и будете злиться, все равно не позволите мне умереть, потому что моя смерть будет на вашей совести. Поверьте, я теперь знаю. 

-- Хорошо, -- сказал я, -- вы правы, Дюпри. Я злюсь. Я чертовски злюсь на вас. Но я не могу оставить вас в беде, и помогу. Только на этот раз я лично передам деньги кому нужно и прослежу, чтобы вы не наделали больших глупостей.

Тогда я уже понимал, что падаю в пропасть и не могу выбраться из нее. Выхода не было. Выхода не стало уже тогда, когда я хотел побить Шарля, но сдержался. Когда я писал ему письма, хоть и не получал на них ответа, когда беспокоился о нем и интересовался происходящим у Льюиса. Я уже давно падал, просто не осознавал этого. А теперь ловушка захлопнулась, и мне приходилось брать на себя ответственность за жизнь Дюпри. Но разве я мог просто отказать ему и позволить умереть? 


***

Я оделся, взял деньги, и Шарль повел меня в небольшой грязный бар в конце соседней улицы. Атмосфера там отличалась особой бедностью и праздностью. К привычному запаху табака примешивался пот. Люди крепко ругались, пили и то и дело махали кулаками. Некрасивые женщины сидели на коленях у крупных мужчин и откровенно показывали им свою любовь. Кто-то лапал обнаженную грудь, кто-то лез мозолистыми пальцами под платья. И хотя все это должно было казаться мерзким, атмосфера жизни и презрения ко всем правилам чудным образом подкупали меня. 

Люди здесь смеялись, и пели нецензурные песни, и снова смеялись. Тут были раненые солдаты, и разорившиеся предприниматели, и рабочие фабрик. Все травили анекдоты, и пели, и смеялись, и лапали некрасивых женщин. 

Среди всего этого хаоса один человек выделялся низким ростом и дорогим костюмом. Он был короток, лыс, с закрученным усами, и чем-то напоминал доктора, диагностировавшего мне аритмию. Этот человек сидел в углу на диване. Он был далек от всеобщего веселья, смотря на бар как на свою вотчину, а на людей -- как на свою прислугу. Я бы, наверное, не заметил его сразу, но Шарль махнул в ту сторону рукой. 

-- Это Фабрис, -- сказал мне Дюпри, -- местный бандит и заядлый азартный игрок. Мы были дружны с ним некоторое время, но потом я проигрался в карты, и он отказался прощать мне долг. 

-- Вам нужно быть аккуратней в выборе друзей, -- шепнул я. 

Фабрис тем временем уже поднялся и двинулся нам навстречу. 

-- Ах, Шарль! -- он крепко обнял Дюпри, а потом и меня. -- Как я рад, что вы пришли и мне не придется искать вас. Однако я искренне надеюсь, мой дорогой друг, что этот человек здесь не для того, чтобы создавать нам лишние неприятности. 

-- Я Джордж Гудвин, -- ответил я, -- и я здесь, чтобы уладить конфликт.

-- Что вы, месье, никакого конфликта! Только небольшой бизнес. Но я надеюсь, что вы не будете превращать это в бессмысленную драку. 

-- Мы принесли вам деньги, -- сказал я. 

Фабрис заулыбался. Его круглое лицо стало теперь напоминать гладкую грушу. 

-- Я рад! Я рад! -- он принялся жать мне руку. -- Ну что же мы медлим, друзья? Идемте же, думаю, всем не терпится поскорее закончить с этим. 

Он повел нас к заднему выходу. Я видел, как большой чернокожий мужчина, стоявший в углу, идет за нами. Он выглядел очень сильным и его широкие ноздри раздулись еще больше, когда он показался перед нами в переулке. Кроме нас там не было никого, и я почувствовал, что нам не избежать неприятностей. 

-- Мы принесли деньги, -- повторил я, -- мы заплатим и немедленно уйдем. 

Фабрис рассмеялся. 

-- Ах, месье Гудвин, как бы я хотел, чтобы оно так и было. Но, скажите, кто вы по профессии, месье? 

-- Я руковожу бизнесом. 

-- Как же здорово! Тогда вы должны меня понять, как бизнесмен бизнесмена. 

-- Я веду честный бизнес. 

-- Ах! Не обижайте же меня, месье. Мой бизнес так же честен. Может даже в сто крат честнее вашего. Вы ищете лазейки в законах и обманывайте друг друга, опираясь на бумаги, которые когда-то создал сам человек. Я же живу по законам Божьим. И бизнес мой очень прост. Я никого не обманываю и всегда честен. И всегда выполняю свои обещания. Но послушайте же, я говорил, что деньги нужно принести вчера и обещал, что буду бить должника, если он запоздает на один день. Видите Нарсиса? -- и он махнул рукой в сторону чернокожего человека. Такого сложно было не заметить. -- Он африканской крови, знаете ли. Дикарь. Ах, дикарь! И мне очень дорогого стоит содержать его, верно, Нарсис? 

Фабрис похлопал своего товарища по груди. Для этого ему пришлось высоко задрать руку, что, наверное, показалось бы комичным, если бы не было столь пугающим. 

-- Если бы вы знали, как трудно сдерживать его пылкий нрав! И вот вчера, не получив долг от Дюпри, я дал ему обещание. Я сказал: "Нарсис, друг мой, сегодня ты наконец сможешь выпустить своего зверя наружу". Скажите же мне, месье Гудвин, разве я могу нарушить обещание теперь? 

Я уже понимал, к чему ведет разговор. Достал из пальто кошелек, а оттуда все деньги, которые у меня имелись. 

-- Что ж, -- сказал я, -- возможно, я смогу помочь в решении проблемы. Что, если я дам вам побольше денег, и вы отведете вашего друга на бокс? 

Фабрис хмыкнул, изображая раздумье. Потом взял протянутые ему купюры и сунул в карман пиджака. Я подумал, что все обошлось, но теперь мне срочно понадобится просить перевод. Хотя я искренне не хотел, чтобы кто-то в Штатах узнал, что я впутался в неприятности. 

-- К сожалению, бокс со всеми его правилами не удовлетворяет Нарсиса. О, месье Гудвин, он хочет настоящей драки, и я не могу отказать ему в этом. 

Я посмотрел на Шарля, и увидел, как побледнело его лицо. Он смотрел на громилу и тяжело глотал. На лбу выступили капли пота. Я отчетливо знал, о чем он думает в тот момент. Дюпри, этот избалованный мальчишка, боялся. Он был избит отцом и другом отца, и, наверное, его еще били, но я не знал об этом. Он был ранен во время сражения. Но сейчас, глядя на него, я видел, как он боится. И как задрожали его губы, когда он начал говорить. 

-- Довольно, Фабрис! -- сказал он нервно. -- Так долго мы были друзьями, и мне противно от твоего фарса. Ты взял деньги моего друга и смеешь стоять здесь с угрозами. Но довольно же! Делай то, что ты хочешь делать, и после этого не надейся больше увидеть меня в своей забегаловке. Давай же!

И он сделал решительный шаг в сторону Нарсиса. 

Тогда я говорил себе, что поступаю рационально. Я каждый день занимался боксом и знал, как нужно напрягать живот и все остальное тело, чтобы свести к минимуму боль от ударов. Я говорил, что это мой долг преподавателя и старшего товарища. Что я должен показать Дюпри пример, и что так, несомненно, будет лучше. 

Я остановил Шарля рукой и сказал, обращаясь к Фабрису. 

-- В таком случае пусть твой дикарь дерется с тем, кто может дать ему отпор. 

Фабрис смерил меня взглядом и добродушно рассмеялся. 

-- Как же вы чертовски добры, месье Гудвин, -- сказал он. -- Я должен быть вам благодарен, потому что, видит Бог, меньше всего на свете мне хотелось избивать моего старого друга. Но вы спасли его, и поэтому позвольте мне дать вам один совет, -- он положил мне на плечо руку и, подойдя совсем близко, прошептал на ухо, -- не сопротивляйтесь, когда Нарсис будет бить вас. Так ему надоест быстрее, и вы сможете пойти домой. А потом, друг мой, бегите. Бегите как можно дальше от этого мальчишки, потому что, клянусь, он погубит вас. 

Потом он добавил громко, что не может смотреть, так как не выносит насилия, и что ему надо возвращаться в бар. 

Мы остались одни в переулке, где воняло потом, табаком и выпивкой, и будто вторя происходящему, с неба закапал дождь. "Какая ирония", -- подумал я, поднимая голову кверху. И тут же ощутил, как в ушах зазвенело: Нарсис нанес первый удар.


***

Я лежал на земле, сгруппировавшись так, чтобы свести боль к минимуму. Руками я закрывал голову, а ноги согнул, чтобы Нарсис не мог ударить в пах. Он бил в основном в живот, и я максимально напрягал пресс. Но все равно было больно. 

Шарль стоял рядом. Иногда тихо и спокойно. Иногда он набрасывался на Нарсиса и просил того остановиться, но громила лишь скидывал его с плеч и продолжал свое дело. Мне было больно, но где-то в глубине души я испытывал постыдное удовольствие от того, что, как мне казалось, делал благородное дело. Такое иногда бывает, когда вы идете с другом и подаете бедняку милостыню и слушаете, как он называет вас щедрым и благородным. Такого чувства не было бы, если бы я не знал, что Шарль сейчас смотрит на меня, и если бы не думал, что после этого он будет мне благодарен.

В конце концов, Нарсис пошел обратно в бар. Я лежал на земле, чувствуя, что из носа идет теплая кровь. Больше крови не было, и я думал, что из синяков, скорее всего, у меня будет лишь один на щеке и несколько, может, на руках и груди. В основном пострадал живот, и, хотя это было больно, следов от такого избиения почти не оставалось. 

Шарль помог мне подняться. 

-- Мне так жаль, -- проговорил он сдержано, -- если бы я знал, что все обернется таким образом, я бы не стал вчера ставить ваши деньги. Но теперь я обещаю, что верну вам все сполна. 

-- Надеюсь, вы не собираетесь больше влипать в неприятности? -- тихо спросил я. Говорить было больно, и я старался подобрать слова правильно. 

-- Я не могу ничего обещать. И я уже говорил вам об этом, Джордж. Если бы я мог, я бы обещал. Но я не владею собой, когда злюсь. Однако деньги я верну. 

-- Вам неоткуда достать такую сумму. 

-- Я выиграл в споре, -- сказал он пристыженно. 

-- Какой спор?

-- Не спрашивайте, Джордж. Вам надо отдохнуть. Идите же. Шагайте. Я помогу вам добраться до дома. Нельзя так долго быть под дождем. У меня уже случалось воспаление, и я не хочу, чтобы такое произошло с вами. 

Он положил мою руку себе на шею так, что теперь я будто обнимал его, и повел в квартиру. Я аккуратно переступал ногами, стараясь не упасть. И еще в голове горела подлая мысль о том, что я должен выглядеть бравым солдатом и не показывать, как мне больно. 

-- Вы снова влезли в азартные игры? Ох, Шарль, я же просил вас не делать этого. И когда вы, черт возьми, успели? 

-- Не спрашивайте, Джордж, я все равно не скажу. И не разговаривайте, потому что я слышу, что вам больно. Просто знайте, что теперь я верну все деньги и даже добавлю. И еще знайте, что мне очень жаль и что я ни за что не поступил бы так, если бы знал, как все обернется. 

-- Да о чем вы, черт возьми, говорите?! -- Я даже остановился. -- Думаю, я заслужил знать правду. 

-- Ах, Джордж! Ну конечно, вы заслужили. Ну конечно, конечно. Я расскажу вам все, клянусь, и вы навсегда прогоните меня. Но сначала позвольте проводить вас домой. 

Так мы и шли молча. А дождь все усиливался, и, когда мы поднялись в мою квартиру, началась гроза.
   Глава 6
   Шарль положил меня на кровать, снял одежду и велел лежать. Он куда-то ушел и вернулся через десять минут с мутной и неприятно пахнущей жидкостью. Я спросил, что это, и он пояснил, что взял у смотрителя раствор бодяги, и теперь будет мазать меня им, чтобы прошли опухоли и синяки. 

-- Это средство отлично помогает, -- заверил Шарль. -- Поверьте мне, я знаю. 

Он втирал эту зелноватую и вонючую жидкость, и я сжимался каждый раз, когда его руки касались моей кожи. Мне было больно, но я не хотел показывать этого, и поэтому отводил глаза и зажимал губу, когда думал, что он не видит. 

-- Не дергайтесь. Лежите. Я позову доктора, если хотите. 

-- Не надо. 

-- Тогда терпите. Вас сильно избили, и я чувствую вину за это. 

-- Мне почти не больно. 

-- Это хорошо, что вам не больно. Тогда не дергайтесь. Вот так. 

Он намазал мне лицо, грудь, руки и живот. Раствор жутко вонял, и я невольно морщил нос. 

-- Мне потом долго отмываться от него, -- сказал я. 

-- Все будет в порядке, я вас уверяю. Завтра вам уже почти не будет больно. 

-- Мне и сейчас почти не больно. 

-- Вы напрасно хвастаетесь. Но я сделаю вид, что поверил. 

Когда Шарль проделывал все это, его лицо было необычайно сосредоточенно. Никогда прежде он не казался таким серьезным и нахмуренным. Казалось, все его мысли сейчас направлены на то, чтобы намазать меня правильно. 

-- Спасибо, -- сказал я, когда он закончил, -- мне действительно уже легче. 

-- Я рад. Но вы все равно лежите. Я закажу вам чего-то горячего. Вы слишком долго были под дождем. А потом я уйду. 

-- На улице гроза, Дюпри. И вы тоже, должно быть намокли. Закажите что-нибудь горячее нам обоим и останьтесь сегодня здесь. 

-- Я не хочу злоупотреблять вашей добротой. 

-- Я настаиваю. К тому же я все еще жду объяснений о вашем недавнем споре, о котором вы так рьяно умалчиваете. 

-- Я не хочу говорить вам об этом, Джордж. Но расскажу, если вы попросите, потому что обязан вам. Однако подумайте хорошенько, хотите ли вы узнать то, каким я могу быть? 

-- Я уже и так это знаю. 

-- Знаете. Но отказываетесь это признавать. Так подумайте же, действительно ли вы хотите выслушать мое признание? 

-- Я хочу знать правду, Шарль. И теперь мне будет сложно уснуть, если я ее не узнаю. 

Дюпри велел мне лежать. Он отдал распоряжение, чтобы нам принесли ужин, переоделся в сухую одежду, которую я велел ему взять, и вернулся ко мне. Мы некоторое время говорили о сторонних вещах, дожидаясь еды, и, когда нам ее принесли, он помог мне дойти до кухни, хоть я уже и не нуждался в помощи. 

-- Перед тем, как я начну рассказывать, я хочу, чтобы вы знали, что мне очень стыдно. И что то, что я сделал, связано лишь с тем, что меня глубоко и морально оскорбили, и я должен был защитить свою честь. И вновь я эгоистично воспользовался вами, потому что только вы -- единственный человек, который все еще добр ко мне. Знайте же, Джордж, что ваши вчерашние деньги я поставил против своего знакомого, который, разгорячившись вчера, заявил, будто я жалкий и ничтожный человек, и что никто не придет мне на помощь в трудную минуту.

-- Чем был вызвана его речь? 

-- Ерундой! -- щеки Дюпри запылали красным. -- Его девушка начала приставать ко мне, но, клянусь, я вовсе не соблазнял ее.

-- Но вы и не противились, когда она начала соблазнять вас. 

-- Вам, должно быть, сложно понять всю прелесть этих низменных отношений, Джордж, -- сказал он мечтательно, -- когда ты пробуешь что-то новое. И все время видишь перед собой другого человека. И вы объединяетесь вместе и отдаете друг другу часть себя. И чем с большими людьми вы вместе, тем больше вы берете себе и наполняете себя знаниями, и умениями, и чувствами. Я плохой человек, Джордж, но когда дело касается низменного, я умею делать других счастливыми. 

-- Выходит, вы все же не отказали ей. 

-- Нет. Но я и не соблазнял ее, и поэтому не чувствую здесь своей вины. Это происходило как раз в том баре, где мы были сегодня, и Фабрис сидел в углу и ждал от меня денег. Я хотел отдать их ему, но Алекс начал кричать. Он кричал, и кричал, и хотел уже бить меня, но потом остановился и сказал, что ему жалко даже бить столь ничтожного человека. Я презираю Алекса, и поэтому мне было сложно принять такие слова от него. Я бы принял их от вас, но не от этого безобразного и безродного кретина. Он сказал, что, хоть я и пользуюсь у людей успехом, друзей у меня нет и быть не может. И в трудную минуту никто не придет мне на помощь. Я достал деньги и начал крутить перед его носом. Я сказал, что их дал мне друг, потому что ему не безразлична моя судьба. Алекс лишь рассмеялся. "Он дал их вам для того, чтобы от него отстали. Люди теперь готовы платить большие деньги, чтобы вы не лезли в их жизнь, Дюпри". 

Я слушал Шарля внимательно и уже начал понимать, к чему идет дело. Во мне просыпались злость, раздражение и обида, но все-таки мне было жалко слушать, как дрожит голос Шарля во время этого рассказа. 

-- Так, слово за слово, -- продолжал он, -- мы заключили пари, что вы и завтра поможете мне и не дадите пропасть. Он хорошо нажился на фашизме и теперь богат. Он сказал, что поставит три такие же суммы против одной моей. И что я выиграю в том случае, если мои друзья, вы или кто-то еще, заплатят за меня и сделают так, чтобы я не пострадал от происходящего. Но, клянусь, Джордж, я думал, что сумею убедить Фабриса обойтись без драки. 

-- Вы рисковали своей и моей жизнью и всеми моими и вашими деньгами ради глупого спора, -- заключил я. Голос мой был спокойным и тихим. Я слишком устал, чтобы раздражаться, и, кажется, это возымело на Шарля сильный эффект. Он вскочил со стула, начал ходить из угла в угол и сбивчиво просить прощения, то говоря, что подобное было необходимо, то утверждая, что он -- плохой и эгоистичный человек, и что я должен был знать об этом. 

-- Теперь я просто уйду, -- сказал он, наконец, -- завтра я отдам все деньги даже в два раза больше. Мне, правда, жаль, что я так поступал с вами, но теперь мне хорошо. Потом что вы презираете меня, а значит, не станете больше делать никаких глупостей. 

-- Останьтесь. 

Я правда злился на Шарля. Но злость эта была какой-то уставшей, и она уже бродила по тонкой грани между раздражением и разочарованием. "Какой же ты дурак, Джордж, -- говорил я себе, -- ты ведь с самого начала знал, что Дюпри неисправим, но продолжал раз за разом свято в него верить. И все же когда-то приходит осознание. И теперь ты осознал, насколько он мерзкий, и алчный, и эгоистичный человек. Он сам говорил об этом, но ты не слушал. А теперь уже все равно, потому что не важно, сколь плохого ты о нем мнения, и как много зла он уже совершил по отношению к тебе. Теперь ты упал на самое дно пропасти и не сможешь вылезти обратно. Теперь ты ответственен за Шарля. И каждая его глупость отразится на тебе, как далеко бы ты ни уехал, и что бы ни делал. Потому что теперь, когда он знает, какую власть над тобой имеет, он не отпустит тебя так просто. И ты сам не отпустишь его, зная, что он может с тобой делать". 

И поэтому я попросил его остаться. Я был слишком усталым, чтобы злиться. Я чувствовал, будто у меня отобрали что-то, ради чего я сражался такое долгое время. Как захваченная Франция, я чувствовал себя униженным и слабым и не смел поднимать головы, хоть и пытался сохранить внешний лоск. 

-- Уже поздно. И на улице гроза, поэтому останьтесь. Вы уйдете завтра. И вернете мне мои деньги. И больше никогда не будете сметь приходить ко мне или к моей жене, ясно? 

Дюпри кивнул, хоть мы и оба знали, что это неправда. И он и я могли говорить себе, что с нашими общими делами покончено и что теперь мы будем лишь вежливо здороваться и никогда больше не будем близки друг к другу. Но мы оба понимали, что Шарль при первой же неприятности придет ко мне, и я не смогу отказать ему, как бы мне не хотелось. Вот в какую ловушку я угодил. И вот какую власть он приобрел надо мной, заимев меня в качестве верного слуги. И мы оба знали об этом, и оба лишь играли свои роли, чтобы обмануть, если ни друг друга, то самих себя.


***

А потом случился самый страшный, и самый прекрасный, и самый постыдный момент в моей жизни. Я никому прежде не рассказывал о нем, и никогда бы не рассказал, если бы не чувствовал, что мой конец близок, и что сейчас -- лучшее время для покаянной. 

Я писал выше про спор Шарля, когда ему удалось соблазнить продажную женщину, не имея в кармане денег. И я говорил, что не знаю, как это у него получилось. Возможно, я немного слукавил в этих словах, но был и предельно честен: я действительно не знал, как он может обладать столь сильным влиянием на людей, задевая за самые грязные и низменные струны души. Я говорил, что моя жена поддалась ему, хоть и не хотела. И что Бэлль, которая сначала была преданной супругой, вскоре потеряла от него голову до такой степени, что покончила с собой. Я говорил и о других женщинах, которых он менял каждую ночь, а иногда и по нескольку за ночь. Я говорил, что не знаю, как он мог делать это. И это сущая правда. Но еще одна правда кроется в том, что однажды мне самому пришлось испытать на себе магию Шарля. 

Я помню, как открыл глаза и увидел его стоящим в своей спальне. Он был тих и смотрел на меня растерянно и испуганно. Как щенок, которого берут на руки незнакомые люди. Сначала я решил, что это сон, но потом понял, что подобное мне никогда не снится. Я уже говорил, что был крайне скромен в своих желаниях и мне ничего постыдного не снилось. Иногда было едва заметное чувство, на интуитивном уровне, и, просыпаясь, я помнил лишь что-то вроде отрывистых касаний. Или обрывки фраз, или пронзительный взгляд. Но никогда ничего постыдного и никогда ничего цельного. 

Шарль стоял передо мной, смущенный и растерянный. В его движениях, тем не менее, сохранилась прежняя решимость, когда он прошел вперед и сел на угол моей кровати. 

-- Что вы здесь делаете? -- спросил я, машинально закрываясь одеялом. 

-- Вам все еще больно? 

-- Мне не было больно еще тогда. 

-- Это хорошо. И все же скажите, если больно. Я думаю, вас надо намазать еще раз. 

-- Мне уже не больно, -- проговорил я упрямо, -- спасибо за заботу, Шарль, но мне не больно.

-- Вы были добры ко мне. А я обращался с вами ужасно. Но, может, я смогу хоть как-то это исправить, теперь, когда мне осталось совсем немного?

-- Не говорите ерунды, Дюпри, -- голос мой звучал умоляюще, -- идите и отоспитесь. Вы не пьяны, но явно не в добром здравии. 

-- Я хочу сделать для вас что-то хорошее, пока еще могу.

-- Но ты сам не хочешь этого? -- спросил я хрипло. 

-- Я хочу, чтобы вам было хорошо. 

-- Убирайся, -- разозлился я, -- и не испытывай судьбу, пока я не выкинул тебя из квартиры! 

-- Но вы не выкинете, -- сказал он решительно, -- и вы так сильно разозлились, потому что хотите этого. И сами знаете, что хотите. Так скажите, зачем же отказываться? 

-- Потому что это неправильно и глупо. 

-- А разве правильно было помогать мне сегодня? Почему же вы поступаете неправильно только себе во вред? Вы так добры, Джордж, вы слишком добры, и я хочу отплатить вам. 

-- Мне не нужна ваша плата. 

-- Вы не верите собственным словам. 

Он присел ближе и сжал мою руку, как делают матери, когда их дети болеют. Не знаю, почему он поступил именно так, но подобный жест заставил меня отпустить одеяло. И все внутри меня замерло. И я не знал, где кончаюсь я и начинается кто-то другой, кто управляет мной и говорит, что я могу поступить неправильно. 

Шарль обладал воистину черной магией, пробуждая в людях самое низменное и порочное естество. И я подумал тогда: "Боже, если только Дюпри не сам дьявол, зачем ты создал его таким похожим на ангела и зачем ты научил его так сильно влиять на людей? Ты и так знаешь, что все мы порочны, но зачем ты напоминаешь нам об этом таким извращенным способом?". 

-- Уходи, -- сказал я. 

Но потом он уже брал мою руку и заводил под свою сорочку, и я чувствовал, как напряжены его мышцы, и как опускается и поднимается его грудь. И потом я пытался сказать "уходи", но в горле пересохло, и я продолжал сидеть, лишь мысленно выражая протест против происходящего. 

-- Если хотите, -- сказал он, -- я буду только вашим. И буду слушаться только вас. И никогда больше не сделаю того, что вы попросите меня не делать. Вы единственный были ко мне добры, и я обязан вам даже больше чем жизнью, но даже своей душой, которой вы единственный не позволяли почернеть окончательно. 

Я знал, что он врет. Но не имел ни малейшего представления, зачем. И в итоге подлая мысль в моей голове заставила поверить, будто это правда. "Вот оно, твое низменное существо, -- говорил я себе, -- ни быть хорошим другом и ни направить его на истинный путь, а владеть им и быть единственным, кто на это способен". 

-- Но ты не хочешь этого, -- сказал я, и голос мой звучал мучительно. 

-- Я хочу, чтобы вы были счастливы. 

-- Но сам ты не хочешь этого. 

-- Я вовсе не против. И вам, должно быть, будет неприятно слышать, но я знаю, как такое делается между двумя мужчинами.

Мне действительно было очень неприятно. Но я уже ничего не мог возражать. Это было, как провалиться в сон и полностью потерять себя. Дюпри снял рубашку, и я вновь увидел его обнаженный торс. Такой же, как и тогда, только на плече остался рубец от операции. И я совсем почти не помню, что было дальше.

Знаю только, что я обнаружил себя стоящим на коленях и делающим то, за что профессиональные женщины обычно брали половину платы. Шарль держал пальцы в моих волосах, слегка сдавливая виски. Его движения были такими легкими и профессиональными, что я почти не ощущал себя и лишь мягко следовал его беззвучным командам. 

Я помню, что перед этим гладил его грудь и живот, а он тогда держал мою руку в своей и показывал, как это делать. Потом он сказал, что я должен обязательно попробовать его вкус. И он взял мою голову и положил ее на шею, и та была красной и раздутой и тонкие голубоватые жилки просвечивались под тонкой кожей. Он сказал мне целовать его, чтобы попробовать его на вкус. И я подчинился, потому что совсем не помню, как все это было. 

И потом я очнулся, уже стоя перед ним на коленях. Острое чувство досады и вины накрыло меня, это ощущалось как ведро холодной воды, которая пробуждает спящего. Я понял, что стою перед ним на коленях -- и это было символично -- и делаю то, что хочется ему, а вовсе не мне. Я почувствовал себя той женщиной в красном платье, которую Шарль соблазнил на спор, и понял, что являюсь для него таким же инструментом, как и все остальные. Но, клянусь Богом, я до сих пор так и не понял, как ему тогда удалось соблазнить ее и позже проделать это со мной. 

Когда я вернул способность мыслить, то очень разозлился. Но не на Шарля, а только на себя. Я понял уже, что Дюпри -- пропащий человек и что я не могу пробудить в нем совесть, а значит нет никакого смысла на него злиться. И винить во всем я должен был лишь себя -- зрелого мужчину, который поддался детской страсти. О, как же я ненавидел себя в тот момент. 

Я был настолько пристыжен, что не мог смотреть Шарлю в глаза. Я поднялся и произнес:

-- Простите за это. Мне ужасно стыдно, и я не знаю, почему сделал это. Простите. Я буду спать в комнате для гостей, и завтра же навсегда уеду из Парижа.

Я ушел, и Дюпри ничего не стал возражать. Так я и уснул -- гостем в собственном доме. Мне снились рваные и неприятные сны, и сквозь них я понимал, что никогда в жизни не смогу простить себя за это. 


***

Я плохо спал и проснулся рано, ощущая себя мерзким и грязным. Мне хотелось забыть о происходящем, и я решил немедля собрать вещи и уехать из Парижа. Пусть совет директоров находит нового управляющего, я же мог спокойно и безбедно жить на доходы от акций.

Когда я зашел в спальню, чтобы собрать вещи, Шарль все еще спал. Его сон был тяжелым, дыхание прерывистым и мне все время казалось, что вот-вот он начнет задыхаться. Но я решил не будить его, потому что мне было бы слишком стыдно смотреть в глаза этому человеку. 

Так я тихо открывал комоды, доставал вещи и складывал в сумки. За этим занятием я не заметил, как мой гость проснулся. 

-- Что вы делаете? -- спросил он тихо. 

-- Вы можете спать, -- в тон сказал я, -- квартира оплачена вперед на три месяц и вы можете жить в ней, если хотите или сдавать, если управляющий вам разрешит. Вы также можете оставить себе все деньги со спора. Я не возьму у вас ни одного франка. Но я больше не смею находиться здесь. Я только хочу сказать, что мне стыдно за вчерашнее, и я никогда не прощу себя за это. 

-- Ох, Джордж, вы ни в чем не виноваты. Вы были самым добрым и лучшим человеком в моей жизни. Но, слушайте, я так много от вас просил, что теперь мне стыдно, но, клянусь, это будет моя последняя просьба. Я хочу, чтобы вы остались. 

-- Я не останусь, Дюпри. Эту просьбу я выполнить не смогу. 

-- Но я умираю, Джордж!

-- Ох, ради всего святого, Шарль, оставьте этот фарс. Я больше не буду слушать ваш вздор для своего и, самое главное, для вашего же блага. 

-- Это не вздор, -- и голос его звучал необычайно серьезно, -- я знаю теперь, что умру. Я проспался ночью от жуткого озноба. А теперь у меня жар. Проверьте сами, если отказываетесь верить моим словам. 

Я подошел к кровати и увидел его красное и блестящее от пота лицо. Глаза Шарля тоже были красными и слезились. Мне не пришлось бы даже прикладывать руку ко лбу, чтобы проверить температуру, но я все же сделал это, и ужаснулся, почувствовав жар. 

-- Боже, -- прошептал я, -- нужно позвать врача. 

-- Не надо, -- он взял меня за запястье и прижал руку ко лбу сильнее, -- нет уже смысла. Этой ночью мне снилась Бэлль, и она звала меня за собой. 

-- Оставьте глупости! -- раздраженно проговорил я. Мне было страшно, и от этого я злился. -- Абсурднейшая идея - думать, будто вы умрете от простой простуды. Лежите, я сделаю вам компресс и велю послать за врачом. 

Доктор сказал, что состояние больного не слишком хорошее, и все же рано еще волноваться за его жизнь. 

-- Он крепкий малый, и уже пару недель спустя будет совершенно здоров. 

Однако время шло, а состояние Шарля не улучшалось. Он все время лежал, жаловался на боль в груди и вскоре начал кашлять очень сильно, отхаркивая кровь. Иногда его кашель непрерывно длился по полчаса, и я не спал ночами, сидя у его кровати и понимая, что ничем не могу помочь. 

В те дни мы мало разговаривали. Он часто начинал с того, что просит прощения и теперь, когда скоро умрет, хочет, наконец, получить его по-настоящему. Но я лишь злился на него, желая, чтобы он прекратил свои вздорные речи.

-- Вы не умрете, Шарль, -- говорил я, -- и хватит строить из себя черт знает кого! Вы не умрете. 

И все это время мы не слушали друг друга. Каждый жил в каком-то своем мире, и только когда у Шарля начинался очередной приступ кашля, и я сидел у его кровати, стирая с подбородка кровь, мы снова начинали разговаривать по-настоящему. 

Был один момент, за который мне до сих пор стыдно, но который ознаменовал собой конец, иначе бы я умолчал о нем в своей истории. 

Тогда Шарль болел уже полторы недели. Лечение не помогало, и мой страх, а вместе с ним и мое раздражение нарастали. Раздражался и Шарль. Он был слаб, немощен, все время ощущал боль и ненавидел за это весь мир и в большей степени самого себя. 

Я принес горячий суп и настаивал, чтобы он поел. Но у него не было аппетита. К тому времени он не ел уже полтора дня, и я был очень напуган за его здоровье. Я начал твердить, чтобы он немедленно принял пищу, и начал насильно пихать ему ложку в рот. Он тоже разозлился, схватил тарелку с супом и бросил на пол. Она разбилась вдребезги, и осколки сияли в свете солнца на фоне чуть желтоватой лужи. 

Я увидел это и ощутил всю ту злобу, и весь тот страх, и все то отвращение, которые были во мне. Я не мог больше выносить такого. Я не хотел смотреть, как Шарль умирает. И самое ужасное было то, что после его слов, я не мог избавиться от мысли, что один буду виноват в его смерти. 

Это было выше моих сил, и я ушел. Дюпри спросил, куда, и я ответил, что найду сиделку, но сам больше не вернусь и больше не буду с ним связываться. 

Не прошло и часу прежде, чем я передумал и отправился обратно. И когда я зашел, увидел, что разбитой тарелки нет, и лужу кто-то тщательно вытер. Дюпри не было в кровати, но он тут же вышел мне навстречу, красный, потный и еле стоящий на ногах. 

-- Я так рад, что вы пришли. 

Он шагнул ко мне, но начал падать, и я тут же подхватил его под руки. 

-- Зачем вы вставали? Вы должны были лежать. 

-- Я чувствовал себя таким виноватым. Я все время спорю с вами и веду себя, как избалованный мальчишка.

-- Вы и есть избалованный мальчишка, но вы должны лежать. 

-- Мне так жаль, что я так обходился с вами. И я не смею вас просить, но лишь надеюсь, что вы простите меня за все и отпустите мои грехи перед смертью. 

-- Я не священник. 

-- Тогда хорошо, что я верю так избирательно. Вы простите меня? 

-- Я уже давно простил вас, Шарль. 

-- Вы слишком добры. 

Мы говорили еще долго. Его слова все больше напоминали лихорадочный бред, и я все больше погружался в собственные мысли, чтобы не слушать его слова. Но он продолжал говорить, и я смотрел на изломанное отражение лица в его радужной оболочке и думал, что все-таки такие глаза могут принадлежать только очень хорошему, а может, даже и самому лучшему человеку на свете. "В конце концов, -- думал я, -- кто мы такие, чтобы решать, кто хороший, а кто -- плохой? И как мы можем судить по поступкам людей, не зная мотивов? И даже если знаем, то как мы можем судить, не зная идею, заложенную Богом в создание мира? Мы говорим, что лучшие люди -- это те, кто всегда поступают правильно, но, может быть, Бог задумывал совершенно иначе? Что, если когда-то он сказал: "Я хочу создать человека живого и любопытного. Способного попробовать все и всем этим насладиться. Я даю человеку все радости жизни, и любви, и ненависти, и ошибок. Все это я даю ему, чтобы он пробовал и наслаждался и жил. Но этот человек! Ох, этот глупый человек, он сам создает себе рамки. И сам неверно толкует мои идеи и говорит, что теперь тот плох, кто пытается активнее всего понять эту жизнь. А ведь ее не поймешь без того, чтобы не совершать ошибок. Без того, чтобы не применять на себя роли алчных и эгоистичных людей, а потом каяться, и теперь уже пытаться быть жестокими. Без того, чтобы попробовать все на свете и у ворот рая уже наверняка знать, что счастье не в большом количестве вина и женщин, а где-то гораздо глубже"? Что, если Бог говорил именно так, и теперь судит людей совершенно не по нашим меркам? Ведь не мог он подарить плохому человеку столь прекрасные и глубокие голубые глаза.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"