Помню, это было в самом начале вечера, когда небо еще темно-серое и вывески уже зажглись, а фонари зажгутся вот-вот. Начало осени. Нью-Йорк пах вокзалом - железом, гарью, ожиданием. Пах только что прошедшим дождем. Пробки, как всегда - город оглушается тоскливым клаксонным воем, как мифический порт. В такую же, наверное, погоду, и трубя с такой же тоской, приходили сюда пароходы с эмигрантами, с их наскоро сложенным багажом, их прощальными песнями. Говорят, на том маленьком островке до сих пор бродят призраки тех, кто умер в дороге - они сходили по трапу вместе с живыми, в такой толпе их не замечали...
Я стояла на набережной, смотрела на сходящий на нет закат, и думала, что нет, мостовые здесь не вымощены золотом. Оказалось, в разбитом сердце нет ничего романтичного - отвратное настроение, усталость и тошнота. Я думала, что все решу, если выберусь на уик-энд, почувствую себя в Нью-Йорке - в сериале. где камеры направлены на каждого прохожего, где сердца бьются, как елочные шарики, но в конце всех непременно настигает ярко-розовый хэппи-энд. И утром, когда вставала ни свет ни заря, садилась в электричку, все было в порядке, по-утреннему свежо и просторно. Я купила себе вафлю с кленовым сиропом; ветер дул с залива, и стоило посмотреть вверх, на изрезанное небоскребами небо, чтобы захватило дух. Этот картиночный Нью-Йорк, этот несбыточный город, о котором там, у нас, знают все и не знают ничего - вот он, передо мной, несчастной провинциалкой с Урала.
Но когда день переломился пополам, и я несколько часов проходила по картинной галерее, заново привыкая к одиночеству - одиноким некуда ходить, кроме музеев и кино - червоточина внутри стала отчетливее. И эта червоточина, как попавшая в глаз льдинка из сказки, портила все вокруг. Я видела скомканные стаканы из Макдональдса и жестяные банки, брошенные где попало; видела бомжей-негров, сосредоточенную на их лицах темную агрессию; уставших орущих детей, которых матери-туристки волокли за собой, несмотря ни на что; уродливые граффити на стенах; арабов с масляными взглядами, курящих у грязного ресторанчика.
И все же это был город, который я любила, его простота и его претенциозность нуво-риш; сколько бы не тянулась Америка, она навсегда останется мисс Молли Браун, ее нельзя потопить, но ее никогда не станут принимать в салонах - и его шум, жизнь, от которой Нью-Йорк трещал по швам.
Я знала, что скоро уеду. И не имела права растрачивать мои моменты в городе.
Выпить где-нибудь - это, наверное, было не лучшим решением, в одиночку, среди парочек - но меня это всегда успокаивало. Я посмотрела на тянущихся к небу Близнецов. Не говорите, что размер не имеет значения. У меня хватит только на стаканчик чего-нибудь легкого, зато потом я буду рассказывать друзьям в России, как пила на самой высокой крыше Америки...
- Выпить стаканчик вина. Некурящая, - сказала я в дверях ресторана, раньше, чем мэтр-д-отель успел меня спросить. Несколько месяцев назад я боялась заказывать в кафе. Потом возвращаешься домой, и друзья думают, что ты выпендриваешься.
Кафе было полупустым, время - самое мертвое, где-то между полдником и ужином, люди работали, я одна болталась в безвоздушном пространстве выходного.
Я устроилась. В окно глядел Нью-Йорк. Как любой порядочной столице, ему не было до моей печали никакого дела.
Недалеко, у барной стойки, официант-латиноамериканец возился со стаканами и напевал:
- Todo passara, Maria, todo passara...
Он отвлекся от стаканов, подошел ко мне. Глаза лучились теплом, с которым рождаются только на юге, и только у моря.
- Что мисс будет заказывать? - почти без акцента, так - мягкая нотка.
Мисс будет заказывать вино - как те неудавшиеся сорокалетние дамы у Тенесси Уильямса, утомленно махнув рукой с сигаретой, или как Мерилин Монро в черно-белом фильме - "Всем достаются леденцы, а мне - палочка от леденца"...
- Возьмите чилийское, - улыбнулся официант.
Из Чили я помнила президента Альенде, застреленного в собственном дворце, и Виктора Хару, которому отрубили руки. Не думалось как-то, что там делают вино.
- Оно хорошее, - сказал официант доверительно, будто кроме меня он никому этого не говорил, а только тихо посмеивался над туристами, бравшими калифорнийское.
- Вы из Чили? - дернуло меня спросить.
Короткая, на секунду вспыхнувшая улыбка:
- Нет. Пуэрто-Рико.
Пуэрто, а не Порто, как говорят коренные американцы.
- А вы?
- Совьетико.
И снова его улыбка прошлась по стаканам, как луч солнца. Он ушел. А потом вернулся с вином.
Я не знаю, что там было, в этом вине. Не знаю, увижу ли я когда-нибудь виноградники Чили. Запах у вина был ясный, кисловатый, яркий. Запах, который преображал все вокруг, так что мир виделся через теплую хмельную призму. В детстве, помню, мы смотрели в калейдоскоп. Мне казалось, что цвет этого вина, изысканно-красный, был когда-то в калейдоскопе, собрании детских надежд и сокровищ. И с первым глотком печаль моя куда-то ушла; я сидела на крыше мира, в лучшем городе земли. Странное чувство, которое редко к нам приходит - что мы именно в том месте и в то время, где и когда мы хотим быть, что это, собственно, единственное место и время - это чувство, кажется, мне налии в бокал вместо чилийского. Вроде бы оно и называется счастьем.
Официант задержался у моего столика.
- Нравится, сеньорита?
Я только кивнула.
- Все будет хорошо, - сказал он. Не знаю, что он разглядел в моих глазах. Наверное, у них это профессиональное - видеть чужие души, сколько их проходит через руки этих бессловесных ангелов.
- Все будет хорошо, - сказал официант-пуэрториканец, хотя я это уже знала, хотя все уже было хорошо. Подо мной расстилался безбрежный Нью-Йорк, и окна загорались маяками, один за другим, и все это принадлежало мне. Я хотела рассказать ему об этом, но официантам не позволено забалтываться с клиентами.
- Todo passara, Maria, - напевала я, спускаясь в инопланетном лифте. Нужно было успеть на электричку. - To-do passara.
Так уж получилось, что в другой сентябрьский день, в другой стране, запах гари и прелых листьев снова принес мне эту песню. "Todo passara, Maria", - я возвращалась домой, было около семи, и к тому времени я давно отучилась думать: "А там сейчас завтракают"... И кто-то позвонил мне домой, сообщил - весело:
- Ты видела, что творится? Включи телевизор, там твоим американцам, кажется, капут!
Все пройдет, Мария...
Я не знаю, где мой официант был в тот день. Может быть, он заболел и не пошел на работу. Может, его к тому времени давно уже уволили, и он уехал к семье, в Пуэрто-Рико. Может, он опоздал на свое метро - двери захлопнулись перед самым носом, - а следующий поезд к станции уже не пустили, и долго не объясняли пассажирам, почему. Женился. Накануне разругался с шеф-поваром, бросил полотенцем в мэтр-д-отеля. Проспал. Перешел работать в латинский ресторанчик внизу, всего в трех улицах от Близнецов. Увидел во сне ревущий взбесившийся "Боинг".
Все, что угодно.
Я ни разу больше не пробовала того вина. У нас редко продают южноамериканские вина, и те, что я все-таки пробовала, совсем не похожи на то чилийское. Но часто, услышав песню на испанском, я вспоминаю - темно-красный цвет в бокале, улыбку из Пуэрто-Рико и город, в котором все было возможно.